"Всегда надо играть честно, если все козыри у тебя на руках".

Оскар Уайльд

  

"Когда светло, легче удерживать всё на расстоянии.

Когда становится темно, всё обрушивается на тебя".

Питер Хёг

  

"Я стою одна над обрывом

И смотрю в холодную бездну.

Я уже вижу острые камни на дне...

Надо мной сгущаются тени -

Исполинские чёрные грифы,

Те, что зорко следят за движением тёмных планет.

Позови меня, останови меня,

Не дай стать мне жертвой обезумевших птиц.

Спаси меня, унеси меня

И больше не давай смотреть мне вниз".

Flёur

  

  

   Никому и никогда Дафна не признается, что боится темноты - не к лицу это светлому стражу. Свет сильнее всего в этом мире, свет всегда побеждает тьму, а Даф вот всё равно боится. А ещё, как бы дико это ни звучало, она боится резиденции. И не зря: дом номер тринадцать по Большой Дмитровке - концентрат мрака, черная дыра на лопухоидной карте города, гнойная рана на теле русской столицы. Даф боится ночей в резиденции - тьма здесь совсем живая, плотная настолько, что её, кажется, при желании можно резать ножом, как масло. Даже эдемские маголодии с трудом разгоняют её, а ведь Даф и их лишена сейчас, и с каждым днем всё слабее - и силы теряет, и волю к сопротивлению. Да и как сопротивляться: тьма резиденции не просто темнота ночи - говорит десятками голосов, тянется к светлой сотней невидимых рук, оплетает смертоносными тенетами, как паук, уловивший долгожданную добычу. Закрой глаза, забудь обо всём и падай, - искушая, неустанно нашептывает в уши, ожидая, когда сработает яд, впрыснутый ею в кровь Даф, когтистыми лапами хватает за полы одежды, тянет вниз, спеша заковать цепями, закаленными в вечном пламени. - Просто закрой глаза - и любое падение превратится в полет, ведь до дна далеко, так далеко!.. Беги от этого зова, иначе разделишь судьбу тех, кто прислушивался к песням сирен: тьма резиденции - темная вода, омут, поджидающий жертву, бездна бездн, в коей уже утонуло без счета и много ещё утонет. Погляди на меня, не бойся, - манит она, плещет у самых ног и глядит сама - жадно, выжидающе. Тьма резиденции смотрит огненными глазами, и огонь этот - пламя Тартара неугасимое. Раз взгляни в них, и этого будет достаточно, чтобы пожелать никогда больше не смотреть в ответ, не попадаться на глаза; вот и Даф боится встречать этот страшный всевидящий взгляд: сдавшись ему, так легко сгореть, упасть, оступившись, ещё ниже в эту ждущую тьму без конца и края. Свет её сущности теряется в этом огне, тепло её сердца - созидающее и согревающее тепло, источаемое истинным светом, - сменяется жаром - удушающим жаром испепеляющего тартарианского пламени. И немудрено: тьма резиденции - полноправная часть вечной тьмы, и имя ей легион - легион искуснейших охотников, и она легко загоняет свою добычу, мастерски подбирая приманки и ключики к любой из своих жертв, просчитывает каждую партию с первого хода и никогда не открывает всех карт, вероломно пряча в рукаве финальный козырь. Тьма умеет и любит играть, но играет всегда краплёными картами, ибо сами правила этой игры изначально были составлены отцом лжи. Не важны средства, когда есть цель, главное - результат, конечный результат игры - победа любой ценой. Победа, ради которой всё и затевается, проигрыш не столько самого игрока, сколько другого, куда более важного противника - силы, для которой этот игрок безмерно ценен, - света, ради борьбы с которым тьма и существует, ради уязвления которого пойдет на всё. Вот она, самая желанная, самая лестная победа, ведь без поддержки его любые смертные игроки проиграли бы уже в первое мгновение тура. Слабые ничтожества, жалкий прах, с нелепой щедростью одаренный искрой вечного духа, - тьма не только ненавидит их как носителей образа и подобия своего главного противника, но и презирает за присущую им лишь бесконечную уязвимость - результат своей же хитрой игры, увенчавшейся победой, лишившей первых людей Эдема. И любой рискнувший сесть за её игровой стол всегда только добыча, простая пища для вечно голодного паука, не более, но узнает об этом лишь в самом конце и ужаснется открытию - и добро, если не запоздалому. Никакой игры на равных, ведь предоставление свободы выбора - это уже любовь, а какую любовь может дать темный омут, паразит, всегда лишь отнимающий и никогда - отдающий, пролонгированный яд, даже в смерти не дарящий покоя, а только нескончаемые жестокие муки?..

   Да, от этой воды лучше держаться подальше.

   Лучше, но, увы, не всегда получается.

  

Ай, то не пыль по лесной дороге стелется,

Ай, не ходи да беды не трогай, девица.

Колдовства не буди,

Отвернись, не гляди -

Змей со змеицей женятся.

  

   Никому и никогда Дафна не признается, что боится ночи: не должно быть у стража света ничего такого, что омрачало бы совесть и терзало душу, а у Даф вот есть. Ночь такое время, что все страсти обнажает, все воспоминания оживляет, и на фоне окружающей тьмы слишком хорошо видно, сколь слаб в тебе свет. А ведь должно быть наоборот, ведь во тьме, как известно, и малый огонек далеко светит. Он и светит, да только не в сердце Даф - с каждым днем света там становится всё меньше и меньше. Мефодий говорит, что дело, наверное, в укусе нежити, что мрак подмешал яд в кровь Даф, но сама Даф знает: дело не только в этом. Яд ядом, но ведь темные перья в её крыльях появились не сейчас, а гораздо раньше, и число их никак не уменьшается - мало того, с каждым днем темнеют всё новые. Даф давно не видела своих крыльев, так как лишена способности призывать их, но уверена: верни она дар и материализуй их, увиденное её точно не обрадует, ведь белей они определенно не стали. А раз так, выходит, что мрак был в ней и раньше - сидел тихо, как затаившийся до поры до времени вирус, ждал коварно своего часа, когда ничто уже не отведет удар. И вот дождался: Дафна лишена дара стража, лишена связи со светом - оборвалась эта незримая пуповина, жизненно необходимая любому обитателю Эдема, - и контрольный выстрел - порция темного яда, неизвестно как попавшего в её кровь - с успехом довершил начатое, дав толчок необратимым изменениям её сущности - изменениям, шагающим воистину семимильными шагами. Именно так, ведь сейчас мрака в ней уже слишком много. Впрочем, это-то давно не открытие: отчего б иначе её терзало то, что терзает сейчас?..

  

   В последнее время Даф действительно ненавидит ночи в резиденции, хотя ненависть - чувство невозможное и отвратительное для стража света, эмоция, заслуживающая порицания и сожаления вне зависимости от того, кто или что её вызывает и в какой мере. И всё же Даф ненавидит, и каждой ночи ждет с содроганием: она часами не может заснуть, хоть Мефодий и сидит рядом и держит её за руку; не может успокоиться - рвет её на части, мучает дикими для слуги света страстями, бросает из крайности в крайность: из глухого уныния - в неожиданную истерику, через осуждение и ропот - в гнев и жажду крови, от ненависти к человечеству до панического страха смерти. Слепое блуждание по бесконечному лабиринту бездн души, за каждым поворотом которого таится по чудовищу - страсти, ведущей к падению и гибели. Но и это не самое страшное: вот уходит Мефодий, сам вконец измученный непрекращающейся борьбой с жаждущим эйдосов дархом, и Дафна остается наедине с мраком, задыхается в нём, с содроганием вслушиваясь в шуршание теней, копошащихся - даже в слабом свете свечи это видно совершенно отчетливо - клубками змей во всех темных углах. Сидеть так долго невыносимо, лучше поскорее заснуть - сон крадет время у ночи и приближает утро; и, с усилием принудив себя задуть свечу и закрыть глаза, Даф наконец проваливается - но не в желанный крепкий сон, а в мучительный дурман, не только не приносящий успокоения, но и более страшный, чем прежнее бодрствование. Так страдают души в глубинах ада: ничего нет вокруг, только тьма и порождаемые ею безудержные страсти, раздирающие бессмертную сущность, и нет этой муке ни конца, ни предела, ибо отошедший от тела дух не способен уже сопротивляться мраку, не способен меняться и горит в этом огне, не сгорая, - оттого там, в абсолютной тьме, и вечный плач и скрежет зубов. Вот и Дафна сейчас мучается так же: течет по её венам яд мрака, отравивший её с укусом мавки, туманит голову, порождая жажду безумия - крови, адреналина, нарушения запретов, оживляет страхи, разжигает гибельные желания. Abyssus abyssum invocat - бездна призывает бездну, мрак тянется к мраку - закон этот - закон притяжения подобного к подобному - прост и неизменен как все законы бытия; и чем больше тьмы в сердце Даф, тем уязвимей она для дома номер тринадцать, что лишь внешне дом, а на деле концентрат тьмы - тьмы живой, дышащей и наверняка мыслящей, - место, повидавшее ох и многое. Недаром ведь оно стало русской резиденцией мрака: дом номер тринадцать стоит на костях и давно оскверненном фундаменте алтаря храма Воскресения, а в подвале его - тайный ход в Хаос, как-то чуть не послуживший возрождению самого повелителя Тартара (мерзейшее глумление над Эдемом - пытаться возродить властелина тьмы в месте, некогда прославлявшем величайшую победу света).

   Мрак к мраку, свет к свету - подобное всегда тянется к подобному; масло стремится смешаться с маслом и никогда - с водой, рыба задыхается на суше, а ночь не терпит солнца. Закон подобия один, но результатов его действия может быть два - и качественно разных: свет к свету - всегда радость и шаг к жизни, мрак к мраку же - всегда беда и путь к смерти. Но разрушать всегда легче, чем созидать, и падать куда проще, чем подниматься, поэтому во мрак дорога широкая, торная, и идти ею на первый взгляд легче и приятней, чем узким, тернистым путем света. На первый взгляд только, ведь ведет она в никуда - но как сложно бывает свернуть с неё тому, кто уже вольно или невольно пошел ею. И, просыпаясь от липких, тягучих снов, больше похожих на самые настоящие галлюцинации, Дафна с ужасом вспоминает, что видела в них совсем не того, кого должна бы, - что светлые волосы героя её грез словно покрывались пеплом, становясь вдруг цвета воронова крыла, темнели глаза, а меняющееся на глазах лицо перечеркивал старый сабельный шрам.

   Видеть во снах не своего любимого, с кем связан обязательством - крыльями стража, а его наставника, не предательство ли любви?

   Видеть во снах барона мрака - видеть и желать этих снов - предательство света.

   И всё же Даф желает, давно лишившись прежней независимости и стойкости перед натиском мрака, с каждым часом сдаваясь тьме всё больше и не имея сил противиться этому бесконечному падению. Гнев, ненависть, жестокость, алчность, ложь, зависть, гордыня, уныние - мрак в её крови словно проводит её по всем кругам ада, по всем посмертным мытарствам, но завершает неизменно страстью. Страсти могут быть самыми разными, но у этой всегда одни и те же темные глаза и насмешливо-ироничные интонации низкого голоса, и грубые руки мечника, и пугающий взгляд - словно бездна бездн, - и запах крови, стали и боли - идеальный афродизиак для любого, заражённого мраком.

  

Лиха не ведала, глаз от беды не прятала.

Быть тебе, девица, нашей - сама виноватая!

Над поляною хмарь -

Там змеиный ждет царь,

За него ты просватана.

  

   В плотно обступающей её тьме Даф мечется на своей узкой кровати, перекатывается с боку на бок, отчаянно пытаясь заснуть, но тщетно. И хотя для мечтаний и грез вроде бы и нет особых поводов - Арей никогда не баловал светлую подозрительно повышенным вниманием, - мрак в её крови знает, за что зацепиться, и Дафна вспоминает все взгляды - память стража замечательно хранит любые мелкие детали, - все разговоры и редкие прикосновения. Ей так живо вспоминается ощущение тяжелой ладони, неожиданно осторожно касавшейся её пылающего лба, когда она, Даф, страдала от раны, нанесенной копьем валькирии. Вспоминает она и тренировки - Арей как-то захотел научить её сражаться на мечах, но так и не преуспел в своей задумке, - уверенные прикосновения его жестких рук, когда он поднимал её, пропускавшую очередную, пускай и максимально замедленную атаку; когда показывал, как нужно держать меч, а после одобрительно похлопывал её по плечу, а она шаталась и улыбалась от уха до уха, радуясь этой редкой, но тем более ценной ласке - какое-никакое, а движение души! - или закатывал глаза и насмешничал, когда она, отбросив меч, по привычке хваталась за флейту. Вспоминает, как мечник защищал её от посланцев Лигула, собиравшихся препроводить хранительницу Буслаева в Тартар (нарушить прямой приказ Канцелярии и быть готовым отдать свою жизнь за какую-то светлую девчонку - кто мог ожидать такого даже от своевольного барона мрака?), как совсем недавно поддерживал её, совершенно убитую подлым лишением дара - пусть с привычной жестокой иронией, но ведь поддерживал же! - и как коротко обнял, накрывая плащом, перед той телепортацией на Лысую Гору - даже не подумав, наверное, а Даф вот запомнила. А ещё ей вспоминается, как один насмешник суккуб, едва завидев барона, превращался в неё, Даф, и сердце замирает от щемящего волнения: даже самому недалекому ученику мага известно, что суккубы принимают облик того, кто небезразличен жертве, блестяще распознавая любые симпатии и вычисляя все тайные желания. И сердце вновь пропускает удар - от страха, волнения и затаённой радости - хотя за последнее чувство любой страж Эдема легко может заплатить своими крыльями и вечностью: желание внимания барона мрака - весьма тревожный знак, ставящий под сомнение верность такого стража свету.

   Воспоминания, воспоминания, множество воспоминаний - когда годы живешь бок о бок, они неизбежны, - слившихся в одну... симпатию? Страшное слово, но "привязанность" в данном случае ещё страшнее, и потому из двух зол лучше выбрать меньшее - так спокойней. Множество воспоминаний - мелких, но важных деталей, шедших вразрез с кодексом стражей Тартара и даривших Даф робкую надежду на то, что Арей всё же не так тёмен, как считает Канцелярия, теперь становится оружием мрака - и против самой же Даф. Вот уже которую ночь девушка без сна лежит в своей мансарде, смотрит невидящими глазами в густую тьму, и даже крылья не могут помочь ей: лишенная дара, она теперь практически обычный человек - отличие только в куда больших знаниях об изнанке привычного материального мира, - со всеми его слабостями и уязвимостью перед уловками и искушениями мрака. Дафна пытается думать о Мефодии, взывая если не к любви, ускользающей от неё сейчас, то хотя бы к чувству долга, но возводимый в сознании образ, едва возникнув, под напором насмешливой тьмы рассыпается прахом: сравнивать первого воина Тартара и его непутевого ученика, пускай и наследника трона Кводнона, - всё равно что пытаться подменить золотой динарий мелким ржавым медяком. Сейчас Даф не заботит, что Арей страж мрака и хотя и формальный, но всё-таки враг: её внутренний компас добра и зла - компас, ранее неотступно напоминавший ей о необходимости соблюдения дистанции в общении со слугой Тартара, о том, что, доверяя Арею, нельзя доверять мраку - разладился с лишением дара, а тьма в крови усердно подливает масла в огонь, вызывая к жизни какую-то иную, доселе неизвестную Даф и с успехом доказывая, что черные перья в крыльях светлой появлялись далеко не случайно. И, задыхаясь от острого стыда и какого-то восхитительного волнения, не испытанного даже от поцелуев Мефодия, она в отчаянии признаёт то, что раньше показалось бы пугающим бредом, а сейчас стало навязчивыми и даже в чём-то привычными мыслями, - признаёт факт желанности внимания Арея. И мысли эти движутся совсем не в том, привычном направлении, в каком можно думать о слуге мрака честному стражу света.

   "Если бы он прикоснулся ко мне, - как в дурмане думается Даф, - это было б приятно? Как бы это было - так же волнующе и надежно, как тогда, в миг кратких объятий? Если б он вдруг - ну вдруг, если просто представить себе такую возможность - поцеловал меня, как бы это было - не так, как с Мефом?"

   "Как бы это было?.." - всё думает она, не замечая, что ступает на тонкий лёд искушений, а тьма, наполняющая мансарду, с готовностью подсказывает ей: прекрасно! Прекрасно, Дафна, тебе бы понравилось! Ты же не думаешь, что взрослый мужчина может быть хуже зеленого юнца? Лучший из стражей мрака - и не знающий цену наслаждению смертный мальчишка!.. Страсть и война - этим вечным дуэтом люди живут испокон веков, и смерть и любовь всегда рука об руку, это всем известно, ведь чем ближе смерть, тем ярче любовь. А лучше гореть, чем тлеть, - разве не этому учил тебя твой свет?.. И потом, будь мрак так плох, разве привлекал бы он столько душ?

   "Мрак, - в страхе вспоминает Даф о том, о чём должна была бы помнить постоянно; понимает не мгновенно, увы, - проанализировав свои собственные мысли и желания, а лишь уловив в явно навеваемых извне помыслах знакомые соблазняющие напевы и вполне узнаваемую лживую логику - уроки матчасти в Эдеме всё-таки не прошли даром. - Мрак - как же я о нём позабыла?"

   Действительно, как можно забыть о главном - о том, кто есть объект её мыслей и чему служит; о том, что именно навевает сами эти мысли?..

   Потому что ты тоже уже мрак, - насмешливым шепотком в уши. - Потому что ты уже наша. А мрак - к мраку, ибо подобное всегда стремится к подобному - помнишь такой закон? То, что не поднимается вверх, всегда падает вниз - так падёшь и ты, полетишь по давно проложенному маршруту. Мы все когда-то падали - каждый по-своему, - и ты не станешь исключением, бывшая светленькая с потемневшими крыльями. Погляди же вниз, в бездну, которая давно уже смотрит на тебя...

   Дафна, холодея, хватается за крылья - инстинктивно, по извечной привычке, - но артефакт Эдема, лишенный связи со светом, сейчас ничем не лучше безделушки, купленной в лопухоидном ларьке с дешевой китайской бижутерией. "Нет! - пытается спорить Даф, совершенно забывая, что нельзя разговаривать с внушаемыми тьмой помыслами. - Нет, я не мрак, не мрак! Я не хочу, я не думаю!.." И снова шелестящий смешок в уши, а в комнате душно и нечем дышать, словно воздух превращается в воду. Он и превращается, а Даф тонет-тонет-тонет, и некому спасти её. Глупая маленькая утопленница, - настойчивый голос то ли в ушах, то ли уже в голове; голос совсем другой, с необычно живыми интонациями, словно место первого безликого собеседника Даф спешно заняла вдруг некая вполне реальная личность, - дай мне руку и останешься жить. Я помогу тебе, я дам тебе силу плыть, ты получишь всё, только пожелай спасти себя! Только дай руку мне!

   И Даф задыхается, черпая зрачками непроглядную тьму удерживающего её омута, тянет руку со дна - и её ладонь и вправду встречает опору. "Руки, какие же холодные руки..." - пораженно отмечает она, смотрит сквозь мутную пелену темной воды и видит знакомое лицо, перечеркнутое шрамом, но усмешка на губах не усмешка Арея, а левая сторона лица и вовсе чужая - будто две разные половинки наскоро пристрочены друг к другу, - незнакомая и жуткая, словно принадлежит древней, источенной гнилью мумии. Даф кричит от ужаса и торопится вырвать руку, а черные, словно оплавленные вечным огнем губы лишь победоносно ухмыляются: глупая маленькая светлая, ты всё-таки думала о нём! Я прав, я не бываю неправ, потому что знаю тебя - ego te intus et in cute novi¹ - почти змеиным шипением в уши, - я так хорошо знаю твою тьму, потому что я - твоя тьма, я - тень всего, что не абсолютный свет. А ты давно не свет и никогда уже им не будеш-ш-шь!..

   "Проснуться, нужно просто проснуться!" - в панике думает Даф, отчаянно пытаясь вынырнуть из этого кошмара, но всплыть не получается: омут оказывается вполне реальным и держит крепко, и кровь холодеет в жилах, когда она понимает, что всё это уже не обычный сон.

   Или уже не сон?..

   И, конечно, понятно, что сейчас с нею говорит не просто её собственное отравленное мраком подсознание и даже не просто глумливая тьма резиденции.

   "Vade... Vade retro, satanas..."² - крупно дрожа, бормочет Дафна, но в её сердце сейчас лишь страх - естественный панический ужас перед лицом живой и реальной абсолютной тьмы - и очень много мрака, и формула, не облеченная твердой верой и упованием на помощь света, остается только словами и никого не прогоняет.

   Да, ты думала о нём, моя маленькая Дафна. Тебя тянет к нему? Ты хотела бы его? Мрак к мраку, помни, подобное к подобному - так было, есть и будет всегда.

   "Я не думаю, не думаю, не думаю... Свет мой, вечный свет, помоги мне!.. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum..."³ - в отчаянии находит нужные слова Даф - слова, для каждого стража света столь же естественные и привычные, как "мама" для человеческого ребенка. "Et ne nos inducas in tentationem... Et libera nos a malo..." ⁴ - выталкивает слова отрывисто, до боли зажмуривая глаза - так, что за веками коротко вспыхивает белым, - и просыпается.

   Правильно: не думать - может, тогда отойдет, забудется, станет легче?

   Мрак в её крови тихонько смеётся - иронично, насмешливо.

   А ещё не вспоминать, как вчера ночью она касалась себя - и совсем не так, как это допустимо приличиями - и чуть не спятила, до самого утра промучившись самыми дикими фантазиями, от которых любой нормальный светлый давно бы сгорел со стыда - и в самом прямом смысле: до горстки пепла. От крыльев-то точно.

   Мрак в её крови ухмыляется - довольно, многозначительно.

   То ли ещё будет, моя маленькая наивная утопленница! Или ты забыла, что предела падению нет и быть не может?

   Дафна затыкает уши - лишь бы не слышать этот проклятый голос! - и боится закрыть глаза: а ну как снова сон превратится в кошмар? Лучше уж совсем не спать, говорит себе она, выбирая самый простой и малоэффективный способ спасения от своей тьмы - способ внешнего, формального уклонения, трактуя одно из важнейших правил света совсем не так, как его трактовать следует. Недаром ведь у нас говорится бодрствовать, ибо враг наш ходит, как лев рыкающий, ища, кого бы пожрать...

   Мрак в её крови хмыкает - едко, презрительно.

   Хочешь победить сама, детка? Сама, не прося помощи у своего света? Смело, конечно, но так наивно и глупо. Проверим же, насколько хватит твоего "бодрствования", а, маленькая Ева? Думаешь, ты умней и сможешь отказаться от запретного плода? Думаешь, ты сильней меня, маленькое ничтожество?..

   Грохот отравленной крови бьёт по ушам, заглушая все звуки, все мысли и голос разума; в тёмном урагане гаснет слабый огонек внутреннего света, и Даф вновь сдается текущему по её венам мраку и проваливается в страсти - от страха смерти до ненависти ко всему сущему, от уныния до самолюбования, от гнева до вожделения.

   Правду говорят, что твой самый страшный враг - ты сам, ибо содержишь в себе оружие против себя же, а мрак может зацепить лишь за то, что уже его. Подобное к подобному, снова тот вечный принцип.

Зелье змеиное отыскать не сумею я,

Золото глаз на тебя поднять не посмею я.

Чешуёю загар -

Мне в осеннюю гарь

Уходить вслед за змеями.

  

   Чем больше проходит времени, тем яснее становится: распад светлой сущности под действием яда мрака - цепная реакция с началом, но без конца. Дафна даже внешне меняется: под запавшими глазами залегают темные болезненные тени, жесты и движения становятся резкими, хаотически несбалансированными - девушка то замирает в некой апатичной отстраненности, то порывисто срывается с места, словно спущенная пружина, - волосы уже не взлетают к небу, а, тусклые и отяжелевшие, липнут к плечам, спине. Страшно взглянуть в зеркало, но когда Даф в него всё же глядит, страха почему-то не находится, так сильно она уходит в себя, сосредотачиваясь на своих внутренних изменениях. Губы её теперь вечно сухие, искусанные чуть ли не до крови, как у человека либо очень нервного, либо сильно страдающего, ведущего постоянную борьбу с самим собой; а глаза нездорово блестящие, взгляды пронзительные, часто почти диковатые, жаркие - так опасно мерцают таящиеся под золой угли костра перед тем, как, разгоревшись, дать начало большому пожару. И характер светлой меняется соответственно: Дафну всё раздражает, она, прежде ярчайший образец миролюбия, успешно утихомиривавший даже гневного бога войны, теперь мгновенно вспыхивает, а, вспылив, может и запустить тем, что под руку попадет, и постоянно ругается со всеми обитателями резиденции. Почти со всеми: начальник русского отдела в последнее время общение с учениками свел до минимума, а Даф и вовсе будто избегает: краткий мрачный взгляд - вот и всё, чего она удостаивается при встрече. А Дафне хочется его внимания - к барону мрака её тянет, как в тот омут из её ночных снов-кошмаров, - хочется общения - даже если это будет очередной обидный комментарий, - хочется привычных споров и дискуссий о тьме и свете, хочется... Чего угодно хочется, только не равнодушия. В резиденции на Дмитровке Арей - сильнейшее воплощение мрака, и она, всё больше сдающаяся мраку в своей крови, чувствует то же, что легкая железная стружка, попавшая вдруг в поле действия большого магнита. Странно, но Мефодий, также наделенный силами тьмы и носящий дарх, пускай и без эйдосов, нынешнюю Даф только раздражает.

   - Отстань от меня! - бросает она, когда Меф пытается её успокаивать, и мгновенно переходит от апатии к самой настоящей агрессии. - Что ты ко мне привязался?

   Ничего странного на самом деле, ведь причина этого раздражения кроется не только в деструктивном влиянии яда мрака и образовавшейся внутренней неустройке, но и в подсознательном чувстве вины, порожденной тем, что известно только самой Даф и тому её голосу-из-кошмаров. Мефодий одним своим видом напоминает Дафне о её долге и о том, что долг этот катится в тартарары в самом прямом смысле слова: в некогда стройное уравнение их отношений добавилась третья переменная, мигом всё усложнившая и внесшая хаос во все вычисления, - но чему тут удивляться, если переменная эта - учитель твоего подопечного и барон мрака?.. А узнай Меф о том, какие мысли приходят к ней ночной порой, что бы он сказал?.. Дафне больно думать об этом - больно, страшно и стыдно, - но мрак в её крови не дремлет, и стыд и страх превращаются в раздражение, направляемое не вовнутрь - мрак всегда противится осознанию падения и борьбе с ним, - а наружу. Частое явление в мире людей, и Даф, будь она прежней, легко узнала бы этот старейший механизм отдаления души от возможного раскаяния, но её внутренний компас добра и зла разлажен, тьма изменяет сущность, а связь со светом оборвана, и девушка легко сдается тому, с чем раньше успешно боролась, и любая нежность и внимательность Буслаева возвращается к юноше раздражением и неудовольствием Даф. Простой такой принцип "ты виноват уж тем, что хочется мне кушать", известный ещё со времен первых людей.

   Мефодий терпит и только устало вздыхает - сам вконец измотанный борьбой с дархом, он вынужден искать силы ещё и для своей же хранительницы, но любые попытки утешений неизменно оборачиваются против него: угодить нынешней Дафне практически невозможно, а переменчивость её настроений бьет даже Улитины рекорды. А ещё светлую отчего-то терзают совершенно дикие желания: так, она, ранее совершенно не переносившая вида крови, теперь не только смотрит на неё спокойно, но и даже, кажется, не прочь бы пить её вместо утреннего чая. Но это теперь; в первый же раз, когда Даф вдруг посещает это дикое, одной нежити лишь свойственное желание, девушка впадает в сильную панику, и стакан с соком вылетает из её мгновенно разжавшихся пальцев.

   - Мне показалось, там кровь! - задыхаясь, бормочет Даф, ужасаясь живости видения. - Целый стакан крови!

   Мефодий успокаивающе касается её плеча.

   - Тебе померещилось. Ну же, успокойся, это был обычный яблочный сок!

   Но Даф не может успокоиться; да и сам совет быть спокойней глуп: как может не волноваться тот, кто ощущает себя подвешенным на волоске над бездонной пропастью?

   - Ты не понимаешь! - с нотками подступающей истерики перебивает она. - Я хотела её! Хотела крови! Как какой-то вампир с Лысой Горы! Как простая нежить!..

   Меф отводит её в мансарду и сидит с ней, пока она не перестает всхлипывать.

   - Это всё мрак, - шепчет Даф, с отвращением глядя на свои руки, словно глазу её видно то, что течет теперь в её больной крови, - он уже во мне, раз я могу всё это чувствовать. Он разрушает, разъедает меня изнутри... И скоро я совсем утону в нём...

   Мефодий не знает, как помочь ей, и может лишь повторить привычное:

   - Не говори так, с тобой всё в порядке!

   Но с ней не в порядке - это видно уже всем, а не только Буслаеву. Это видят Улита, Мошкин, Чимоданов - и глядят сочувственно; даже обычно циничная и равнодушная к чужим странностям и проблемам Ната нервничает, находясь рядом с Дафной, - да что там, даже Арей при виде бывшей светлой мрачнеет, хмурится и, кажется, старается как можно реже её видеть. Мефодий думает, что мечника раздражают перемены в Даф - её непривычная нервозность, резкость и даже истеричность - и не находит в этом ничего странного: в конце концов, Арей, сам всегда вспыльчивый и резкий, не выносит этих качеств у других. Только раз он замечает у наставника странный напряженный взгляд - когда, отводя дрожащую Даф в мансарду, видит мечника замершим в мрачной задумчивости на пороге своего кабинета.

   - Кровь, - звенящим шепотом вспоминает Даф, передергиваясь всем телом от живейшего отвращения, - там была кровь и...

   Она давится словами и не продолжает, но Буслаев помнит, что ещё увиделось ей в обеденной тарелке: мертвая тушка - тушка, которую Дафне на мгновение захотелось съесть. Его Даф, совершенному и прекрасному стражу света, - есть падаль!.. Впрочем, не далее чем вчера ей хотелось съесть живого щенка, так что, в общем-то, ничего особенного, хотя прогрессом такую смену желаний явно не назовешь.

   Пауза на пороге не длится долго, и дверь за мечником закрывается уже через мгновения, но и их хватает, чтобы заметить его пасмурный, для внимательного зрителя - почти тревожный взгляд, заметно контрастирующий с абсолютно бесстрастным лицом. Не знай Меф своего учителя, можно было б решить, что взгляд этот означает вовсе не раздражение и отвращение; но Мефодий думает, что знает, и потому торопится увести Даф в её комнату: не стоит лишний раз раздражать барона мрака.

   Меф уверен, что знает Арея, но буквально через пару дней в очередной раз подтверждается, что барон поистине полон сюрпризов: обычно довольно равнодушный к буйствам комиссионеров и пакостным шуточкам суккубов, на сей раз Арей вдруг совершенно разъяряется. Буслаев успевает лишь к финалу драмы: ввалившись в кабинет мечника, откуда неожиданно раздается грохот отшвыриваемого кресла и краткий, наводящий на неприятные мысли женский вскрик, Мефодий обнаруживает окаменевшую на пороге Улиту - в неё он влетает на полных парах, чем выводит ведьму не только из ступора, но и из себя, - донельзя раздраженного Арея, с гримасой отвращения вытирающего о штору испачканный клинок, кучку тряпок на полу и знакомый резкий запах, оставляемый отбывающими в небытие суккубами, не заглушающий, что удивительно, какой-то тонкий и нежный аромат - так, краем сознания вспоминает Мефодий, кажется, пахнут волосы и губы Даф.

   - Какого Лигула эти твари вваливаются без доклада? - разносит Арей незадачливую и явно не в добрый час заглянувшую секретаршу. - Совсем их распустила! Никакого порядка в резиденции!

   Улита отмирает быстро: мечник не выносит невнятных мычаний, а уж пытаться доносить до него неправомерность распекания случайных свидетелей и вовсе всё равно что воду в решете носить: извиняться барон мрака не то чтобы совсем не умеет - извинялся же он как-то перед Дафной (оксюморон, право слово, - извиняющийся Арей!), - но очень не любит. А потому лучше просто смириться с ролью "без вины виноватого" - тем более что альтернатив-то всё равно нет. Воистину, любопытство порой наказуемо, так что светленькое "во многом знании много печали" не столь уж и абсурдно.

   - Простите, шеф, этого больше не повторится, - практически рапортует она, обретая дар речи, и испаряется быстрее, чем можно успеть произнести слово "раз". Суккубы, наводняющие приемную, разбегаются ещё раньше: следовать за почившим собратом нет желания даже у наглейшего проныры Хныка, до того едва не ходившего на голове и привычно пытающегося в пику конкурентам вроде Тухломона совать свой длинный нос везде и всюду.

   - А тебе что, заняться нечем? - рявкает мечник за мгновение до того, как Меф успевает оценить обстановку и ретироваться, дабы не попасть под раздачу и горячую руку наставника. Спрашивать же, что именно здесь произошло, полезет и вовсе только конченый самоубийца: Арей в гневе опасен не только для чужих, но и для своих. - Пожалуй, меч я убирать не стану - проверим, не затупился ли твой, не заржавел ли от бесконечных соплей!

   Мефодий хочет возмущенно вопросить, какие это сопли барон мрака имеет в виду, но не успевает и торопливо материализует клинок: даже с решившим потренироваться Ареем лучше не шутить и держать ухо востро, если не хочешь обнаружить свою голову валяющейся под ногами. "Куй железо, не отходя от кассы" - обычный подход для Ареевой школы боя, известной правилом, что хороший мечник должен уметь биться даже с завязанными глазами, тренироваться чуть ли так же часто, как дышать, и отбивать любые неожиданные атаки изо всех возможных позиций (- Я же спал! - как-то, оправдываясь, буркнул Буслаев, грубо пробужденный от мирного сна мечом, прошившим подушку буквально в сантиметре от его шеи. - Спи дальше, - сардонически отозвался наставник, отзывая магический клинок. - Только не удивляйся потом, если в один прекрасный день уснешь навеки.). Но сегодня даже привычный к внезапности Меф жалеет, что не убрался вовремя: раздражение Арея, обычно весьма отходчивого, на сей раз отчего-то не утихает, а в такие моменты становится особенно ясно, что, будь у барона желание убить ученика, Буслаев вмиг был бы нашинкован не хуже овоща в новогодний салат.

   После этой вынужденной тренировки Улита, в свою очередь отыгравшаяся уже на самых наивно-беспечных комиссионерах, заговаривает юноше скулу, в неурочный миг всё же встретившуюся с навершием двуручника Арея, и тогда лишь Буслаев узнаёт причину вспышки барона.

   - Эти суккубы совсем обнаглели, - ворчливо поясняет молодая ведьма, умудряясь одновременно болтать и зашептывать зреющий на Мефовской скуле масштабный синяк. - Завалился, понимаешь, один без доклада, а шеф не в духе...

   - Но Арей же всегда говорил, что пачкать меч о суккубов недостойно стража, - удивляется Мефодий; кривится, когда не до конца заговоренная челюсть отзывается мерзкой ноющей болью. - А тут так взбесился, что и не посмотрел.

   Улита мельком бросает тревожный взгляд на дверь кабинета барона мрака.

   - Ты как младенец, Буслаев, честное слово, - непонятно замечает она и убирает руку с его щеки: лечение успешно завершено. - Видишь только то, что перед глазами. - И тут же добавляет в привычной своей насмешливой манере: - Может, тебе очки из аптеки телепортировать, или лучше военный бинокль? Здесь где-то неподалеку магазинчик "Всё для охоты" был - наверняка там найдутся приличные окуляры. Большому кораблю - большой обзор, а, великий и ужасный наследник конторы?

   Мефодий хочет отбрить ехидную ведьму и ответить в аналогично язвительном ключе - например, заметить, что лучше уж бинокль, чем тот допотопный монокль, который она сама, явно стесняющаяся носить очки и ленящаяся заводить линзы, тайком нацепляет при просмотре закладных бумаг, - но и этот укол ему парировать не удается.

   - Что произошло? - в дверном проеме появляется Даф - бледная, с болезненными тенями под испуганными глазами. - Что? Я слышала какие-то крики!

   Улита на миг задумывается, вспоминая увиденное, и хихикает, видимо, найдя в преждевременной кончине наглого суккуба и нечто приятное.

   - Не дергайся, светлая, дыши глубже! Просто неудачливый пародист наконец допрыгался - и причем в самом прямом смысле этого слова. Ну да я лично только рада: когда шутка затягивается, она перестает быть смешной и начинает дурно попахивать.

   Сообразив, что сентенция получилась весьма реалистичной - кабинет начальника потом и вправду пришлось проветривать от суккубьей вони, - ведьма окончательно отвлекается от серьезных мыслей и звонко фыркает.

   Даф переводит взгляд на дверь кабинета мечника, а затем вновь на Улиту.

   - Это был тот самый?.. - тихо спрашивает - нет, почти констатирует - она, каким-то шестым чувством угадывая ответ раньше, чем он слетает с губ Улиты.

   Да, тот самый суккуб, не раз уже превращавшийся в неё, всё-таки не сносил головы. Вот, значит, как: Арею настолько неприятно видеть не только её, но и даже её копию, что он не пожалел пачкать свой драгоценный меч о какого-то суккуба...

   Глаза могут обмануть, - почти неощутимым дыханием ветра по волосам, знакомым шепотком в уши. - А вот я - я никогда не обманываюсь. Думаешь, неприятно? Думаешь, причина в этом? Пфф!..

   - Да-аф! - в третий раз повторяет Мефодий, давно уже покинувший диван и стоящий рядом. - Как ты?

   Его, само собой, больше волнует самочувствие бледной, как саван Мамзелькиной, Дафны, чем обсуждение гибели какого-то суккуба, - и с одной стороны это очень хорошо. А с другой...

   Но о другой он всё равно не знает.

   Даф смаргивает и взглядывает на него.

   - Прекрасно, - холодно отвечает она. - А что, не похоже?

   Буслаев молчит мгновения: она и сама знает, что нет, и вполне может вскипеть, услышав откровенную ложь, пускай и сказанную из лучших побуждений, - и тогда начнется очередная некрасивая и бессмысленная ссора. Воистину, благими намерениями выстлана дорога в ад - Меф сейчас особенно живо понимает смысл этой старой пословицы. Впрочем, в последнее время просчитать возможную реакцию Даф на слова практически невозможно и общение их зачастую напоминает неудачный проход по минному полю, когда мина оказывается не под вызывавшей подозрения кочкой, а именно там, куда ты ступил уверенно, без опаски.

   - Да нет, почему... - протягивает он, пытаясь подобрать правильные слова, - и, так и не подобрав и предвидя очередную ошибку бездарного сапера, торопливо меняет тему. - Тебя проводить наверх?

   Даф мотает головой, парадоксально быстро переходя от агрессии к обычной мягкости.

   - Нет. Мне надоело сидеть в комнате, мне душно там, я задыхаюсь... Давай куда-нибудь сходим? Ну хотя бы просто погуляем по центру?

   Волосы её, забранные в высокие "хвосты", невесомо касаются щеки Мефодия, и он вновь ощущает знакомый яблочный аромат - тонкий, нежный. Где-то он его уже слышал - кажется, совсем же недав...

   Бамс!

   За спиной гулко хлопает, раздается звон разбитого стекла, и Мефодий с Дафной чуть не подпрыгивают, оборачиваются, ожидая увидеть набедокурившего Зудуку, но видят лишь мелко вздрагивающую оконную раму, скалящуюся уродливыми остатками стекла, и крупные осколки на полу. И на этот звук дарх Мефодия неожиданно отзывается болью, тянет за шею, наливаясь почти свинцовой тяжестью. Но это удивляет меньше, чем факт, что окно, будучи хорошо закрытым на все шпингалеты, вдруг как-то смогло открыться. Хотя, с другой стороны, как могут удивляться столь ерундовой мелочи те, кто видел Эдем и Тартар, кто умеет управлять энергиями и созидать и уничтожать всего лишь звуками флейты?

   Не могут, а стоило бы: в резиденции мрака слишком многое случается не просто так. Практически всё, если быть совсем точным.

   - Ну, идем? - нервно торопит Даф, тянет Мефодия за руку, и Буслаев, отвлекшийся на звон и последовавшую за ним боль в груди, так и не успевает разобраться с тем совсем свежим, казалось бы, воспоминанием и так и не успевшей оформиться ассоциацией. Но одна мысль всё-таки никак не желает уходить из его головы: в кого же превращался тот суккуб, что мечник так разгневался, - в его погибшую жену? дочь? Иные варианты не приходят на ум: всем известно, что суккубы знатоки душ и могут превращаться либо в тех, кого ты любишь, кому симпатизируешь, либо в личный идеал жертвы, если жертва ещё не влюблена. Именно: только в того, кто может быть важен или желанен, ведь существа эти хоть и принадлежат тьме, но чуют любовь и всё, что с ней связано, как коты - валерьянку, и даже самые сокровенные желания и скрываемые влечения не тайна для них. Суккубы превращались в Даф, подтрунивая над ним, Мефодием, в Эссиорха - при виде пылко влюбленной Улиты, и ещё в сотни тысяч дорогих и любимых - для попавших в их прицел наивных смертных (отобрать у горячо любящего эйдос проще простого, ведь любовь - это всегда не только величайшая сила, но и слабость) - всё это понятно и объяснимо. Но Арей... Кого может любить он - сильнейший страж тьмы, для которой любовь - страшнейшее преступление? Однажды он уже поплатился за такое - и прежестоко: мрак воздал ему за отступление самым изуверским способом из всех возможных. Значит, это только воспоминания о трагически потерянных любимых - вновь терзают его, а суккуб, тварь такая, учуял их и решил поглумиться...

   Порыв ветра проносится по Камергерскому переулку, уносит в дали небесные вырванную из рук какого-то делового гражданина газету, упруго толкает в грудь, развевает длинные волосы Дафны - светлые локоны оказываются совсем рядом, и Мефодий с нежностью думает, что, конечно, только у Даф волосы всегда благоухают яблоневым садом.

   Только сейчас запах этот какой-то осенний - сладковатый и сонно-мертвенный, как от яблок, долго пролежавших в траве и уже сильно тронутых тленом. Но Буслаев, к сожалению, не различает столь тонких нюансов.

   Дафна прикрывается рукой, когда набежавшую тучу уносит ветром и улица вновь озаряется солнцем; заметно нервничает, пряча от света непривычно слезящиеся глаза, а потом и вовсе замирает посреди тротуара, и людской поток, до того несший их, мгновенно разделяется на два рукава, с ворчанием огибающие это внезапно образовавшееся препятствие.

   - Пошли обратно, - не допускающим возражений тоном говорит она - жалобные нотки быстро тают в очередной вспышке непонятного глубинного раздражения. - Мне надоело бродить по улицам!

   Кажется, находиться на солнце ей одновременно и желанно и невыносимо, хотя раньше Даф, как создание Эдема, могла смотреть на него сколько угодно, не отводя глаз. Но это и немудрено: тьмы в ней с каждым днем, с каждым часом всё больше и больше, а она, как известно, бежит света в любой его форме - даже самой простой, земной.

   - Как скажешь, - соглашается Меф: её капризы и переменчивость давно уже не удивляют. Человек вообще так устроен, что долго удивляться не может и быстро привыкает к вещам даже самым странным и непривычным, как вода, легко принимающая форму любого сосуда, в котором оказалась.

   Впрочем, говоря по чести, другие особенности поведения этой новой Дафны до сих пор удивляют - и не только Буслаева.

   - Тебя не касается, что я ем! - зло бросает Даф, и над головой не вовремя вякнувшей Улиты разбивается тарелка, а предмет обсуждения - злосчастный бифштекс - уродливым ошметком сползает по стене, оставляя на обоях характерный яркий след, свойственный скорее абсолютно сырому, нежели сколь-нибудь прожаренному мясу. - Хочу с кровью - значит, с кровью!

   Неестественная вспыльчивость светлой поражает даже Улиту, но, инстинктивно понимая причину этих перемен, умная ведьма не отвечает тем же, а Мефодий вовремя утаскивает разгоряченную Дафну из столовой.

   - Ну чего ты так взбеленилась? - примирительно говорит он, пытаясь коснуться её волос, но девушка резко отодвигается. - Улита не хотела тебя обидеть. Просто есть мясо с кровью и вправду дико - для светлого-то стража...

   Напоминание о свете всё-таки охлаждает Даф, но не намного.

   - Ну и плевать! - упрямствует она, отворачиваясь и глядя в окно. - Зато в другой раз не будет в чужие тарелки заглядывать!

   Эта новая Даф пугает Мефодия; он искренне пытается разобраться, помочь ей хоть как-нибудь, но, увы, всегда попадает впросак. Вот и сейчас Буслаев решает, что лучший способ успокоить разгневанную девушку - поцеловать, но нежности раздражают Даф неимоверно.

   - Отстань! - раздраженно повторяет она, упираясь ладонями в его грудь и отворачивая губы от его губ. - Ну чего ты ко мне пристал?

   Поцелуя так и не происходит: едва Меф пытается настаивать, Дафна яростно выдирается из его объятий.

   - Оставь меня в покое! - шипит она; мрак в её крови никак не желает успокаиваться. - Иди вон Вихрову потискай, если так хочется!

   Мефодий, сам с трудом держащийся на грани, едва не взрывается от такого предложения, но Даф убегает в приемную и он, постояв какое-то время у окна и перекипев, поднимается к себе. Почему-то в такие моменты - когда в Дафне поднимается что-то темное, злое - дарх его оживает тоже, обжигает болью, словно напоминая о том, что долго пустым ему не бывать, что бой с ним наследник мрака всё равно проиграет. И боль эта отвлекает - и это отчасти даже хорошо.

   Не для Мефа хорошо, конечно, и не для Даф.

  

Пылью под пологом голос мне полоза слышится...

Полные голода очи-золото в пол-лица...

Он зовет меня вниз:

"Родная, спустись,

Обниму в тридцать три кольца!"

  

   Дафна мечется по резиденции, как птица в клетке, - от стены к стене, из комнаты в комнату, из рук всё валится, всё кажется раздражающим и бессмысленным. За вспышками наступают краткие моменты успокоения, когда свет, до сих пор остающийся в ней, всё же побеждает тьму, но они ещё мучительней: обретающим прежнюю ясность разумом Дафна четко осознает факт своего падения во мрак, и ощущение это - осознание своей бесповоротно разрушающейся сущности - убивает, как убивает человека, смертельно больного или отравленного и не имевшего возможности принять противоядие, понимание неотвратимости конца. Даф чувствует себя омерзительно грязной - грязной от макушки до пят, грязной изнутри, - и ей хочется встать под душ и тереть себя мочалкой до тех пор, пока не слезет вся кожа, не обнажатся кости - может, хоть так удастся счистить с себя весь этот мрак, осевший на ней толстым слоем копоти, пропитавший её, как вода пропитывает брошенную в неё губку. Но и это желание тоже продиктовано мраком - истинный свет ведь никогда не впадает в истерику, и любая вычурность самобичеваний чужда ему, ибо лишена важнейшего для света смирения, - и от этого замкнутого круга Даф становится дурно, и яркая картина бега на месте на дне ловчей ямы вновь и вновь возникает в её сознании. Невозможно убежать от факта: она уже на этом дне, опутанная смертоносными тенетами и отравленная ядом, а значит, ждать финала осталось совсем недолго. Воображение услужливо подбрасывает подходящий сюжету мысленный образ, и панический страх накрывает Даф с головой - хоть сейчас сорваться бы и бежать отсюда куда глаза глядят, куда угодно, лишь бы подальше от всего этого мрака - этого отвратительного паука, готовящегося выпить её, как попавшую в сети неосмотрительную муху, - но долг быть рядом с Мефодием, долг стража-хранителя сильнее, да и смысл бежать от беды, когда беда эта уже в тебе самом?..

   И Дафне кажется, что стены резиденции сдвигаются, грозя раздавить её, а в ушах вновь звучит тот страшный голос - от себя не убежишь, - срывающийся в мерзкое змеиное шипение. И она, конечно, хорошо знает, что это за невидимый собеседник, но знание это слишком пугает; лучше уж думать, что валькирия-одиночка тогда его уничтожила - так намного спокойней, - и не вспоминать, что часть сущности того, чьи силы однажды в роковой час затмения отошли к Мефодию, по-прежнему живет и здравствует - ведь не зря ж в центре Тартара по сей день стоит черный сосуд, неустанно наполняемый эйдосами...

   Страшно, мучительно, пусто - и Даф торопливо идет к себе - лишь в своей мансарде она на краткое время обретает некое подобие защищенности - и на выходе из приемной натыкается на Арея.

   Сердце глухо ухает в груди, и Даф отшатывается, замирает, словно птичка, увидевшая змею, и не знает, куда девать глаза: привычное смущение и подспудный глухой стыд поднимаются в ней и требуют отвести взгляд, в то время как мрак в крови, мгновенно вскипая, подобно реактиву, получившему долгожданный катализатор, требует иного. Мечник тоже останавливается - смеривает её привычным уже тяжелым взглядом, смотрит пронзительно, словно оценивающе, и, кажется, взгляд его становится ещё мрачней, и Даф не выдерживает и, нервно кусая губы, поднимает глаза.

   Мрак к мраку, - плеском волн в ушах, шорохом чешуи по прибрежному песку. - Тьма к тьме. Ты так хочешь утонуть - тони же!..

   - Светлая, - резко бросает Арей, и взгляд его сумрачен и нечитаем, - может, уйдешь уже? Или тебе особое приглашение нужно?

   Странно, но его хрипловатый голос отрезвляет и развеивает морок, и Дафна растерянно моргает. Что именно так действует - обращение ли, напоминающее об остатках её света, пронзительный ли взгляд, словно мечник видит сейчас совсем не то, что хотел бы видеть, или, может, слова? Почему ей всё время кажется, что большинство слов Арея - с двойным дном?..

   Даф послушно отодвигается, и Арей проходит, чуть мазнув её по руке бархатом широкого плаща; в вырезе камзола на груди мечника угадывается тонкая заговоренная кольчуга, на поясе - кинжал: без страховки в Тартар рискнет отправиться только склонный к суициду идиот. И когда она вновь поднимает глаза, его уж нет - телепортировал прямо из зала, неслышно и незаметно.

   Даф смотрит в пространство и машинально касается запястья в том месте, где его коснулся плащ барона мрака. И почему-то ей становится тоскливо - безумно тоскливо, хоть плачь, - но тоска эта не имеет ничего общего с прежним наносным унынием.

   Просто ей отчаянно хочется, чтобы он не уходил - пусть бы и дальше смотрел на неё этим пугающим взглядом и говорил что угодно, но лишь бы оставался рядом.

   Дело в её мраке, конечно, - в том законе, что неизменно притягивает железную стружку к оказавшемуся рядом магниту. Или не только в нём?

   Да нет же, только в нём - это такая же правда, как то, что в часы приема суккубов она не выходит из мансарды только потому, что не выносит этих тварей, а не оттого что боится узнать очевидное - боится увидеть, в кого может превратиться знающий тайное дух мрака. Суккубы же никогда не ошибаются.

   Дафна прислоняется пылающим лбом к холодному оконному стеклу и стоит так, бездумно глядя, как на Москву опускаются сизые сумерки. И почему-то ей кажется, что за спиной стоит кто-то, но она не смеет обернуться, хоть и чувствует себя загоняемой в угол добычей. Оно и понятно: всем известно, что, потеряв в лабиринте путеводную нить, неизменно придешь к Минотавру.

   А ты уже пришла, - усмехается опаленными губами отражение в окне дома номер тринадцать, но Даф его, к несчастью, не видит. Или к счастью - ведь в противном случае пришлось бы признать, что её прежние кошмары и вправду были не совсем снами.

   Сон в резиденции мрака часто не просто сон, как и тьма далеко не всегда лишь тьма ночи.

   В подлунном мире видимость так часто не соответствует действительности.

  

   Эта ночь становится самой ужасной из всех: с наступлением темноты у Дафны начинается самая настоящая истерика. Даф сидит, забившись в угол кушетки, завернувшись в одеяло, как в кокон, чуть ли не до глаз, и ей кажется, что опять воздух в мансарде превратился в воду, она тонет, тонет, и никто не может спасти её, а единственный, кто предлагает руку, вызывает спазмы тошноты от панического ужаса. И он вновь называет её своей светлой утопленницей.

   - Мы умрем, да? - хрипло бормочет Даф, глядя, как на стене пляшут смутные тени: черная свеча, зажженная прибежавшим на крик Мефодием, горит неровно, постоянно коптит, потрескивает, словно воздух вокруг неё полон чего-то невидимого, но от того не менее материального. - Ответь честно: мы умрем?

   - Что за глупости? - пытаясь говорить уверенно, отзывается Меф, незаметно морщится, когда дарх в ответ ехидно колет болью: снова пышешь оптимизмом, наследничек? непорядок, ой непорядок, надо исправлять. - Ты не умрешь! Всё будет хорошо!

   Он мягко гладит её по выпростанной из-под одеяла руке, а кожа девушки неприятно холодная и влажная - словно у мертвеца, только что вытащенного из глубокого омута, думает Буслаев, и поражается дикости возникшей ассоциации. Снова бред, насылаемый дархом, не иначе, - с тех пор как этот тартарианский паразит коснулся его груди, в голове творится Лигул знает что и все мысли постоянно утыкаются в беспросветную "чернуху", словно в сознании прочно засел некий неведомый суфлёр и работает на износ. Миленькая такая игра темного артефакта под названием "измотай и поглумись"; ну и "повампирь" заодно, конечно.

   Дафна вздрагивает от этого прикосновения, поворачивается, смотрит в упор. Печально качает головой.

   - Не будет.

   Это не уныние, нет, это констатация факта: не будет. Ничего больше не будет, только темнота и тишина - это ж они обычно достаются утопленникам? Беда только, что омут, в котором тонет она, не настолько добр, чтобы подарить тишину и покой. А вот темноту - сколько угодно.

   Слишком много темноты...

   В васильковых глазах вспыхивает шальной огонек - отраженье огня свечи или дело в чём-то ином?

   - Поцелуй меня, - неожиданно говорит Даф и смотрит как-то странно - жадно, выжидающе.

   И её глаза уже не бесконечно-высокое небо, но бездна - бездонная бездна, озера темной воды, в которой так легко утонуть. Легко и приятно - но только по первости.

   Просьба удивляет Мефодия, ведь в последнее время Дафна упорно его отталкивала, отвергая любую нежность. Но хотя юноша и не собирается дожидаться повторного приглашения, хранительница сама вдруг тянется к нему, обвивает руками - непривычно смелая и пугающе притягательная. И всё же, несмотря на эту неожиданную инициативу, губы у неё холодные и будто неживые, и поцелуй быстро затухает, словно огонь, лишенный растопки.

   Дафна отстраняется и, кажется, прислушивается к чему-то внутри себя.

   - Я устала, - произносит сухо и с неприступным видом отодвигается к стене, недвусмысленно давая понять, что Буслаеву пора к себе. - Ты не против, если я посплю?

   Меф поднимается с кушетки; разочарования или обиды нет - дарх вновь коварно отвлекает болью, - есть лишь бесконечная усталость. Их отношения трещат по швам, но Буслаев всё же надеется, что причина раздоров кроется только в её болезни. А это временно, не так ли?

   Вот только чем обычно заканчивается болезнь, если её не лечить? А чем лечить, Мефодий не знает. Да и есть ли оно вообще, это лекарство?..

   - Свечу оставить?

   - Да, - быстро отзывается Дафна, и в голосе её проскальзывает нотка благодарности прежней нежной Даф, - да, да! Оставь мне свет!

   Не отвечай она на его слова, можно было б решить, что она разговаривает сама с собой. Или даже не с собой, а вообще с кем-то посторонним - невидимым, но совершенно реальным?..

   Даф жадно и почти умоляюще смотрит на горящую свечу - последнюю каплю света в этой мансарде, где в углах и по потолку уже змеятся поджидающие своего часа длинные темные тени. "Посвети ещё, - твердит она про себя, - посвети, прошу..." Но едва дверь за Мефодием закрывается, огонек начинает метаться, потрескивать и, наконец, гаснет - с неприятным шипением, словно притушенный чьей-то мокрой рукой.

   Ночи не нужен свет, - шелестит тьма вокруг, - ночью лучше без света.

   Темная вода накрывает с головой.

   Горе тому, кто забывает, чем опасны тихие омуты. Горе тому, кто лезет в омут, не умея плавать. Да и умея, не стоит, если тебе дорога жизнь.

   Оставь надежду, всяк сюда...

   ...нырнувший.

   Душно, как же душно, будто перед грозой - Дафна перекатывается с боку на бок, хватает ртом спертый воздух-воду, - жарко, словно одеяло и простыни превратились вдруг в горящие угли, - Даф сбивает их в бесформенный ком, отпихивает куда-то к стене, судорожно дергает на груди завязки ночной сорочки. Сердце бьется часто, с трудом, словно эта проклятая пылающая кровь загустевает в венах и разгонять её становится всё трудней, а тело напряжено и отчаянно жаждет чего-то - и жажда эта сводит с ума, заставляя остатки света отступать всё дальше и дальше.

   Мрак - к мраку, - напоминанием в ушах. - Чего ты хочешь, ты, кто уже одна из нас? Или, может, кого?..

   Даф глядит незрячими глазами, тянет руку сквозь мутную темную воду и, когда пальцы её встречают жесткую ладонь мечника, радостно улыбается - улыбается тому, кто склоняется над водой, видя только темные глаза и волосы, и твердые упрямые губы, и старый шрам... И не видит, что другой - тот, чьё лицо изъедено тленом, словно у древней полуразложившейся мумии - довольно ухмыляется в ответ.

   Вот и дно, моя маленькая светлая утопленница. Спи спокойно.

  

Удержи меня,

На шелкову постель уложи меня.

Ты ласкай меня,

За водой одну не пускай меня.

За водой одну...

За водой одну...

  

   Дафна вздрагивает, из последних сил вырываясь из цепких лап сна, сползает с кушетки, торопливо шарит дрожащей рукой по тумбочке, где совершенно точно должна быть свеча, но так ничего и не находит. Ей кажется, что ещё несколько мгновений в этой кромешной тьме - и она сама растворится в ней, навсегда став частью резиденции мрака на Большой Дмитровке... нет, просто частью абсолютного мрака. Руки мелко трясутся, волосы на висках противно слиплись от пота, грудь давит, словно от недостатка кислорода, а всё тело как струна, натянутая так сильно, что вот-вот лопнет. Задыхаясь, Даф сминает в кулаке тонкую ткань сорочки - дышать, дышать, дайте же мне дышать! - и измученно стонет: облегчения не наступает. Нет на груди больше спасительных крыльев: ставшие теперь простой бронзовой подвеской, они лежат на полу - Даф смахнула их, когда искала свечу. Нет и дара - нет вообще связи со светом, - и привычное "fiat lux"⁵ не разгоняет уже ни ночную тьму, ни другую - в душе. Тягостные мысли берут в кольцо, с удовольствием загоняют в смертельно опасный тупик глухого уныния: она же теперь почитай что обычная смертная, простая лопухоидная девчонка, и кричи не кричи - никто не отзовется, не поможет; кому она нужна теперь - она, лишенная дара стража, отравленная тьмой, бесполезная и нелепая?..

   Мысли эти - тяжкий грех против света, но именно поэтому и внушаются активней и чаще других.

   Верно, детка, - черными губами усмехается темнота совсем рядом, круги идут по глубокой воде, - ты уже не нужна своему свету. Твой свет отказался от тебя, оставил, бросил, как поломанную игрушку. Смирись же и не противься очевидному: ты наша, наша, наша...

   Потому и внушаются, что успешно работают - не в пользу жертвы, само собой: цепи маловерия и уныния крепки, и пути его всегда ведут только в Тартар.

   Кому нужен шпион, пускай и не по своей воле, но перешедший на сторону врага? Кому нужна таблетка, ставшая ядом? Да, она останется здесь навеки, пока не утонет в этом мраке, не растворится в нём окончательно...

   А разве тонуть так плохо? - настойчиво-многозначительным шепотом в уши. - Кто сказал тебе, что на дне так ужасно? Кто сказал, что здесь вообще есть дно?..

   И снова духота и жар, и мучительное желание чего-то, а чего - неизвестно.

   "Вот так и сходят с ума, - бессильно думает Даф. - А я, кажется, уже..."

   И, не в силах больше выдерживать эту навалившуюся ночь, она встает, ощупью находит дверь и осторожно, словно боясь обнаружить на месте половиц глубокую яму, шагает за порог - прочь, прочь из этой комнаты, явно жаждущей стать её личным склепом! Темнота - тьма? - такая плотная, что её, кажется, можно резать ножом, как хороший гуталин, и Даф всё так же ощупью по стене доходит до лестницы, и медленно, ступенька за ступенькой, сходит на первый этаж: единственное освещение в приемной зале составляет лишь мутная красноватая подсветка фонтана, так что здесь не намного светлее. Куда именно она идет, Даф особенно не думает - это просто инстинктивное желание хоть какого-то движения, действия, которое поможет ей скоротать время до рассвета, - как не думает и о том, что разгуливать по ночной резиденции более чем неосмотрительно - да ещё и при её теперешнем положении, без дара и крыльев. Сейчас ей важнее то, что движение создает ощущение борьбы - на деле иллюзорное, к сожалению, ибо мало чем отличается от сумбурного барахтанья утопающего. Впрочем, о последнем она старается не думать - вообще не думать, просто идти и чувствовать под ногами не аморфное склизкое дно, а привычный каменный пол; идти и знать, что ещё жива; идти и надеяться, что побег от себя всё-таки увенчается успехом.

   Люди хотят жить, но так часто цепляются за то, что станет бесполезным прахом, - в этом их отличие от стражей, хорошо знающих, что в мире единственно вечно. Люди боятся смерти - в этом их отличие от стражей Эдема, знающих, что для света смерти нет, есть лишь вечная жизнь. А ещё люди тешат себя иллюзиями и охотно обманывают не только других, но и самих себя, - и в этом их печальное сходство со стражами мрака, воюющими с кем угодно, кроме истинного врага, который ещё отплатит им, но совсем не так, как платит обычно добрый господин хорошим слугам, и уж точно не так, как любящий родитель награждает своих детей.

   И Дафна сейчас как никогда близка к людям - и не только из-за потери дара.

   И, пожалуй, не она одна.

  

   Даф медленно бредет во тьме - такой плотной, что кажется, будто кроме тьмы уже и нет ничего, и не будет. И когда буквально в шаге от неё вдруг ярко вспыхивает трескучий алый огонь, она слабо вскрикивает, отшатывается и, ослепленная, застывает соляным столбом на манер небезызвестной жены Лота. Вот только жена Лота, в отличие от Дафны, видела огонь небесный.

   - Не знал, что ты страдаешь сомнамбулизмом, светлая, - замечает Арей; вызванное бароном мрака магическое пламя, сорвавшееся с раскрытой ладони мечника, выхватывает из темноты его массивную фигуру, спинку кресла, тускло поблескивающую отделкой, и знакомый кроваво-красный плащ - тот самый, в котором он однажды принёс её, раненную копьём валькирии, в резиденцию, - небрежно брошенный на подлокотник.

   - Что... что вы здесь делаете? - растерянно лепечет Даф, когда глаза немного привыкают к свету, и тут же живо ощущает всю глупость своего вопроса. Ну вернулся барон из Тартара или откуда-то ещё, куда он там отбывал, ну решил посидеть в зале - что здесь такого странного? Не всё ж ему в кабинете заседать, да и в темноте он видит лучше любого ночного хищника и спать ему не нужно. А вот она со своими дурацкими вопросами и желанием проветриться, блуждая по ночной резиденции мрака, здесь явно не к месту...

   Арей, несомненно, тоже так думает, потому что губы его кривятся привычной насмешкой.

   - Оригинальный вопрос, если учесть, что это моя резиденция! А вот что ты здесь делаешь, да ещё и... хм... в таком виде? Мне казалось, в эту пору хорошие светленькие должны спать и видеть десятый сон об их прекрасном Эдеме.

   И вот как после такого поймешь, знает он о её роли шпионки света во мраке или просто как обычно иронизирует? Или, может, всегда знал?..

   Дафна вглядывается в его лицо, в неверном свете неживого огня напоминающее лик древнего идола; глаза Арея, и без того темные, сейчас и вовсе кажутся бездонными провалами - без отблеска, лишь поглощающие свет. И почему-то ей вдруг становится совершенно неважно, что она стоит сейчас перед ним в одной ночной сорочке, босая, с растрепанными волосами и наверняка глупейшим выражением на лице.

   - Я давно уже не светлая, - отвечает Даф тихо и почти доверительно: если с кем ей сейчас и комфортно говорить, так это с бароном мрака. - И я давно не вижу снов об Эдеме.

   Да уж, темы её сновидений действительно далеки от эдемских - и вообще любых, что приличествуют нормальным стражам света...

   Воспоминания о недавних полугрезах-полукошмарах захлестывают Даф волной острого стыда и какого-то смутного волнения, и непонятно, чего хочется больше - сбежать с глаз долой прямо сейчас или остаться и продолжить разговор.

   Темная вода терпеливо ждет свою жертву.

   - И что же ты видишь? - негромко спрашивает мечник, смотрит в упор, но Дафна так и не двигается с места, только опускает глаза. Первая часть фразы, касающаяся её "потемнения", вопросов у него явно не вызывает. И кто знает, почему, - потому ли, что он не знает о её шпионстве, или потому, что просто чует мрак в её крови?..

   Сгусток магического огня чуть потрескивает, постоянно меняя форму, и за гранью света тьма распадается на множество теней - черных змей, выжидающе скользящих вокруг кресла барона мрака и бывшей светлой.

   - Что я тону, - с трудом проговаривает Даф - волнение и страх вдруг сковывают её голос. Ей отчаянно хочется рассказать мечнику все свои кошмары - только кошмары, само собой, не грезы! - и плевать, что он страж мрака: почему-то Даф кажется, что он может её понять. И чаяние это вполне оправдано: хоть на первый взгляд и сложно поверить, но даже у Арея - казалось бы, ничего и никогда не боящегося Арея, бессмертного стража, служащего мраку осознанно и по доброй воле - есть свой личный ночной кошмар - что все те, кого он убил, собравшись, ждут его в вечной тьме.

   Или, может, дело не только в этом понимании?..

   - Я тону, и никто не может мне помочь, - продолжает она, смотрит куда-то ниже его глаз - кажется, на старый шрам, контуры которого сейчас смягчает тень.

   "Помогите мне, раз уж я тонула с вашим именем на устах..."

   Мрак к мраку, а, Даф? - кладбищенским холодом по босым ногам. - Вспомни, маленькая Ева: подобное к подобному.

   Арей смотрит внимательно, и острый взгляд его практически осязаем. Но на мгновение кажется, будто он, отвлекшись, к чему-то прислушивается.

   - Значит, ты не того зовешь, - говорит он наконец, а магическое пламя, висящее между ними в воздухе, пляшет, как от ветра, бросая багровые отблески на бледное, измученное лицо Даф. - Или недостаточно громко.

   Дафна судорожно сглатывает: волнение становится невыносимым. Огонь разгорается ярче, и она совсем близко - впервые так близко - видит жесткие иссиня-черные волосы, на висках лишь прочерченные редкими нитями седины, и такие же серебряные нити в короткой бороде, маленький старый шрам, разделяющий правую бровь, и длинный - от сабли Хоорса, и тонкие упрямые губы, и эти пугающие темные глаза.

   Говорят, если долго смотреть в бездну, бездна начинает смотреть в тебя. Она, видно, смотрела достаточно долго.

   Мыслей нет, голос тоже куда-то делся, и Даф в волнении прикусывает губу.

   - Возможно, - шепчет она, чувствуя смутное желание сделать шаг вперед, в так давно поджидавшую её бездну - темную воду, плещущуюся теперь уже у самых ног. - Потому я и утонула.

   Арей смотрит на неё - а кажется, что в себя - и, когда отвечает, голос его звучит неожиданно глухо и бесцветно.

   - Иногда лучше утонуть, чем быть обязанным своим спасением не тому, ты так не думаешь?

   Дафна отрицательно мотает головой, поясняет торопливо и почти уверенно:

   - Но ведь "не того" не бывает: спасатель же почему-то захотел спасти - почему-то не ушел, не бросил, а протянул руку. Значит, помочь хотел, значит, сочув...

   Про сочувствие она так и не договаривает: уголок рта Арея ползет вверх в сардонической усмешке. Вот только непонятно, над кем именно барон мрака сейчас смеется - над Дафной, светом, тем и другим, или же издёвка его обращена сейчас на нечто иное, известное лишь ему одному, и отвечает каким-то совершенно посторонним мыслям.

   Смеющийся над другими смеется над собой - эту истину знают не только в Эдеме. Но только в Эдеме её стараются не забывать - ведь обманывать себя всегда очень опасно.

   - Светленький идеализм, смотрю, живее всех живых. Вот уж воистину и в огне не горит и в воде не тонет.

   Дафна внутренне сжимается - последние слова царапают её слух неприятным напоминанием, - хочет ответить, но мечник вдруг рывком поднимается с кресла и становится понятно, что шаг вперед не был нужен: барон мрака и так был достаточно близко. Перед глазами оказываются витая цепочка дарха и ряд пуговиц камзола, и Даф торопливо поднимает голову, но отступать так и не отступает.

   - Иди к себе! - резко говорит мечник, встречая её взгляд, и магическое пламя, повинуясь беззвучному приказу, плывет в сторону лестницы - ни дать ни взять блуждающий огонек на болоте. - И хватит уже бродить по ночам! Это всегда глупо, но сейчас, - он так четко выделяет это "сейчас", - особенно.

   Огонь уходит, и их тут же обступает тьма, сгущается всё больше и больше. Дафна инстинктивно делает пару шагов вслед за удаляющимся светом, но вдруг останавливается и уже через пару мгновений не видит ничего - только мутную рубиновую точку, кажется, где-то у лестницы. И, обернувшись, делает пару шагов назад и тянет в темноту руку, как обычно это делают слепые или же утопающие, на краткий миг показывающиеся из волн.

  

За водой одну не пускай меня,

Ласкай меня,

Не пускай меня,

Не пускай меня за водой...

  

   - Арей! - шепчет она в неожиданной панике, не находя сил, однако, чтобы позвать громче.

   И пальцы её встречают бархат камзола: мечник всё ещё стоит на прежнем месте.

   - Ну и что это было, светлая? - негромко интересуется он, и Даф замирает, не убирая, однако, руки: в окружающей тьме он восхитительно материален и это касание сродни прикосновению к спасательному кругу. - В детстве не наигралась в жмурки?

   И эта неожиданно мягкая насмешливая ирония заставляет сердце Даф замереть на мгновение, а потом забиться намного быстрее.

   - Нет, - шепчет она, чувствуя неожиданную дрожь, странную отчаянную смелость и вновь то магнетическое притяжение, не раз уже испытанное ею. - Просто я не хочу утонуть.

   - Не глупи, Даф, - хрипловато говорит мечник совсем близко, и Дафна ощущает лицом его дыхание, и её разом накрывает какой-то темной волной, - сгореть ничуть не лучше. А ты играешь с огнем.

   И правда, душно, как же душно, будто перед грозой, и жарко, словно пол резиденции превратился в раскаленные угли...

   Мрак к мраку, тьма к тьме. Abyssus abyssum - бездна призывает бездну - ты же не забыла этот старый закон? Вот твой зов и услышан.

   Даф ничего не отвечает, только вновь касается ладонью его груди - и не убирает руки, хоть она и дрожит.

   "Если бы он прикоснулся ко мне, - как в тумане думается ей, - это было б приятно? Если бы он вдруг поцеловал меня - как бы это было?.."

   - И пусть, - отзывается наконец она, дрожа уже всем телом. - Пусть...

   Больше слов просто не находится.

   И пускай она не видит во тьме, но ведь он-то видит? Само собой, нельзя быть стражем того, в чём можешь заблудиться и сам...

   Или можно?..

   Ответ приходит быстро: жесткая ладонь накрывает вдруг её запястье - жесткая, сухая и горячая. Как и его губы - сухие и жаркие, когда он сперва только касается её губ - и, когда она изумленно выдыхает, целует яростно, жадно - так, что Даф, задыхаясь, почти стонет, цепляясь за его плечи, привставая на цыпочки.

   Теперь она точно знает ответы на те вопросы - "как бы это было".

   Никакой лжи: прекрасно.

   Когда барон мрака отрывается от неё, тьма в её крови бушует, как штормящее море, и Даф едва не трясет от безумной смеси отчаянной отваги, глубинной паники и пьянящего темного возбуждения.

   - Пожалуйста, не уходите, - шепчет она, обвивая руками его шею, прижимаясь к нему - странно, но дарх Арея, должный бы обжечь её при соприкосновении, куда-то девается, словно перетекая по цепочке, - трепеща от восторга и собственной смелости, запускает пальцы в его жесткие волосы, и в перерывах между поцелуями просит: - Пожалуйста!

   Понять, что именно говорит в ней сейчас и чего желает, невозможно, как невозможно быстро разделить воду и ил, поднятый неосторожным движением со дна реки.

   Мечник подхватывает её под бедра - совершенно развратная поза, но тьма скроет всё - и опускается в кресло - Даф не видит ничего, лишь осязает. Только чувства и ощущения - вот и всё, что предоставляет ей окружающая их тьма, ведь, в отличие от Арея, даже отравленная мраком Даф не видит в темноте.

   Жаркие губы на своих губах и колючее прикосновение усов и бороды, когда Даф промахивается, пытаясь вслепую поцеловать сама; жесткие ладони на своей талии, на бесстыдно разведенных коленях; и хриплое рычание в её рот, когда она, всхлипывая от возбуждения и запретно-желанного ощущения близости, ёрзает на нём, ищет в темноте его губы. Темный омут затягивает с головой, и Даф тонет и не находит сил, не желает всплывать - только вновь и вновь обнимает Арея, совершенно позабыв о том, что они даже не в его кабинете, а в приемной зале, и, несмотря на глухую ночь, это место не самое лучшее для подобных сцен. И быстро учится, хотя прежде с Мефодием не позволяла себе и десятой доли того, на что отваживается сейчас - какие действия, когда даже желаний таких не возникало? - и весь их любовный опыт никогда не заходил дальше робких поцелуев и совершенно невинных ласк.

   Ночью все кошки серы - так, кажется, любят говорить смертные? А ещё: темнота - друг молодёжи. Знай они, где и кем придумывались эти поговорки, - не повторяли бы их с такой лёгкостью...

  

   Её тьма действует на барона мрака подобно бензину, выплескиваемому в костер, и это яростное, выжигающее влечение не имеет ничего общего с тем странным волнующе-живительным притяжением, что испытывал он к ней прежней, - притяжением, неизменно поднимавшим со дна его личного омута эмоции, невозможные для мрака, чувства, казалось бы, похороненные на этом дне давным-давно. Барон мрака отлично разбирается в страстях и, конечно, может различить то, что по природе своей различно совершенно, но проблема в том, что перед тьмой бессильны стражи даже самого высокого ранга, и негласный девиз Арея "создающий пороки не должен сам им предаваться", ранее успешно выдерживавший многое, сейчас рушится как карточный домик. И кто знает, в чём причина, - в изначальной ли склонности, хорошо уже известной тьме - настолько хорошо, что сам Лигул не так давно отметил эту непонятную и уже опасную привязанность мечника к якобы беглой светлой, - или в том, что у тьмы нет сынов, есть только рабы, а рабами, даже самыми сильными, всегда можно управлять так, как того пожелает повелитель. И разве нужно тьме, чтобы в сердце лучшего из её слуг снова разгоралось то, что она сотни лет пыталась из него вытравить? Ответ очевиден.

   Да, суккубы никогда не ошибаются, не ошибся и глава Канцелярии Тартара, опасавшийся, что физическое уничтожение Дафны вполне может бросить мечника в объятия света - опасение дикое, казалось бы, но только на первый взгляд: слишком свежа ещё в памяти Арея та первая потеря, и потому велик шанс, что при повторении истории желание мести, прежде успешно удержавшее Арея во мраке, сейчас уступит место отвращению к самому мраку и тогда... И вот этого "тогда" нельзя допустить - нужно как можно скорее поменять знак этого опасного притяжения, возникшего между бароном мрака и светлой хранительницей, - поменять с созидания на разрушение. Никаких подозрительных привязанностей, сдобренных сентиментальными ассоциациями, и опасного влечения к тому, с чем тьма и борется, никаких сочувствий, благодарностей и уважений - если уж быть какому влечению, то только порожденному тьмой, чтобы принцип "подобное к подобному" не сулил проигрыша. И мавка с её ядом была отличной идеей: иногда перетянутый на свою сторону враг полезней врага мертвого, Лигул хорошо знал это и не прочь был проверить на практике. А уж нежелание трезво взглянуть на свои привязанности и вовсе на руку пришлось: в мутной воде, как известно, улов лучше всего.

   Но как взглянуть, когда сам подвержен тьме - каждый час, каждый миг, - живешь в ней и дышишь ею? Увы, только глупец может думать, что тот, кто создает идеальный яд, для этого яда неуязвим. Так и стражи мрака - никогда не свободны от того, чему служат, и от порождаемых этой силой страстей - каждый от своей. И на долю барона мрака пришлась самая древняя и самая эффективная - страсть, ставшая когда-то причиной возникновения мрака и личного падения Арея - гордыня.

   И в том притяжении - неопределенном, абсурдном казалось бы, неуместном, но совершенно реальном и волнующем - мечник не признается даже под страхом смертной казни - даже под угрозой ссылки в Нижний Тартар и вечного aere et aquae interdictio - отлучающего от воздуха и воды проклятия мрака, - и даже самому себе, потому что такое признание означало бы, что ему всё ещё нужен свет. Всё ещё... А это, конечно, невозможно. Как невозможно и то, что, глядя на эту светлую девочку, он порой вспоминает... Нет, не вспоминает, не должен вспоминать, даже думать об этом не должен - в конце концов, она-то была... Вот именно: она была - есть ли что больней этого сочетания слов? Всё было и уже не повторится вновь, никогда: ставшее пеплом не загорится больше, умершее - не возродится, и нет смысла гоняться за призраками, искать их следы там, где не должно. И плевать, что говорят, будто суккубы знают сердца так хорошо, что никогда не ошибаются, - рискнувший в очередной раз напомнить о своей осведомленности давно уже отбыл в небытие; ради этого первый мечник не пожалел даже пачкать клинок о мерзкую тартарианскую тварь. И не зря: настойчиво повторяемая шутка становится намеком; намек, повторенный несколько раз, - предупреждением. Предупреждением самым прямым и очевидным - и причем для всех: барон мрака не должен привязываться - печальный жизненный опыт уже достаточно подтверждал фатальность подобных слабостей, - и у него нет права на иллюзии. Барон мрака не смеет привязаться к стражу света: это преступление против всей силы, которой он служит, преступление более страшное, чем привязанность к смертному с эйдосом, и оно не прощается вне зависимости от того, сколь сильно это чувство и каков его оттенок. Мраку не так важно, что видит он в светлой и как именно к ней относится, - важно, что он, барон и первый клинок Тартара, вдруг начинает защищать девчонку от Канцелярии, позволяя себе противные тьме порывы - "сентиментальность", ехидствуют по углам бонзы мрака, Тартар поглоти и их и это мерзкое словечко! "Сентиментальность старины Арея живее всех живых", - за такие формулировки следует убивать на месте, но у проклятой правды есть одно мерзкое свойство: воевать с ней практически бесполезно, ибо она, в отличие ото лжи, со временем не развеивается. Даже он, страж тьмы, служащий силе, живущей ложью и возглавляемой её создателем, давно уже это понял; да и не только он: тьма при всей её внешней самоуверенности и упорном желании извратить всё и вся прекрасно знает свои реальные возможности.

   Правда... А правда, между тем, такова, что, пускай де-юре Даф и не светлая и давно уже сотрудница русского отдела мрака, ему-то, Арею, прекрасно известно, что де-факто ничего не изменилось. Ровным счетом ничего, хоть она сейчас и лишена дара и борется с ядом мрака, текущим в её крови.

   С тьмой, короче, - ларчик её неожиданной, нездоровой страстности открывается до смешного просто для того, кто с легкостью считывает все человеческие страсти, кто служит силе, эти страсти разрабатывающей, - но нельзя сказать, что знание это радует Арея, будь он хоть трижды бароном мрака. Но и в этом мечник не признается тоже, хотя равнодушие и даже некое презрение к подобным победам мрака обычно для него, лучшим вариантом считающего победу лицом к лицу на поле боя, а не путем долгого заманивания в хитроумную западню.

   Или, может, дело не только в этой вечной приверженности к битвам с открытым забралом?..

   Был ли смысл спасать её от Лигула, советовать ей, по милости горбатого ублюдка потерявшей дар, поскорее найти своего светленького хранителя - до чего ж ты докатился, Арей, - чуть ли не самолично отправлять девчонку к свету! - если финал был предрешен? А он предрешен: тьма в крови - смерть для света. Тьма вообще смерть - ему ли не знать?

   Вот и она теперь умирает.

   И она...

   Это всего лишь вопрос времени, - ответ не заставляет себя ждать, убеждающим, властным шёпотом вливается в уши. - Тебе ль не знать, что это неизбежно, что, упав, остановиться уже невозможно? Невозможно вытащить из омута; только не тому, кто сам давно утонул в нём.

   И потом, разве ты не хотел этого? Суккубы не ошибаются, не так ли? Получи же своё самое сокровенное желание.

   И пускай оно будет именно таким. Именно таким, какое и должно быть у верного слуги мрака...

   Тьма к тьме - и только так!

  

   Темная волна накрывает с головой - кипящим огнем в крови, ароматом яблок в воздухе, сладостью запретного плода на губах.

   Арей что-то отрывисто произносит - Даф не разбирает слов, улавливает лишь хрипловатый баритон и горячее дыхание в шею - и притягивает её к себе для глубокого, упоительного поцелуя. И Дафна охает и выгибается - шелковистая волна волос, освобожденных от заколок, и так на честном слове державших "хвосты", стекает по спине, челка липнет к вспотевшему лбу, - когда ладони Арея накрывают её маленькую грудь - сначала через сорочку, а потом и скользнув под ткань.

   - А-ах!

   Руки у него мозолистые, жесткие - руки настоящего мечника, ни дня не проводящего без битвы или тренировки, - но они могут быть и нежными. Грубовато-нежными - замечательное сочетание. Даф задыхается, когда он ласкает её, и, не то протестуя, не то благодаря, накрывает его руку своей как раз над часто бьющимся сердцем, но через мгновение уже отпускает, обнимая мечника за шею, пытается поцеловать сама, и тихо постанывает в его рот, когда ласки не только не прекращаются, но и становятся ещё более настойчивыми и бесстыдными.

   Но её тьме это только нравится. Именно тьме, потому что невозможно представить, чтобы её свет мог вот так безумствовать и восторгаться этому безумию, этому падению в пропасть, шагу в бездонный омут, пляске посреди испепеляющего пламени.

   Но её личная ограждающая плотина давно размыта темной водой и ничто не может уже прервать падения, как ничто не может остановить бегущую по склону бурную реку.

   Трение грубой ткани его одежды об её обнаженную кожу раздувает пожар в крови Дафны, и она прижимается к мужчине так близко, как только возможно, недовольно ёрзает - в кресле особенно не развернешься, коленки постоянно утыкаются в подлокотники. И, теряя голову, двигает бедрами как-то особенно откровенно, и с губ мечника срывается не то сдавленный стон, не то короткое рычание, а руки его грубо стискивают её колени - до синяков наверняка, но это неважно, - усаживая её чуть иначе, и, не давая ей больше времени для неосознанных провокаций, вновь проскальзывают под ткань её сорочки.

   - А-ах...

   Всюду - на спине и на бедрах, шее и груди, плечах и животе - эти прикосновения и ласки, и Даф плевать на стыд, плевать на мораль, плевать на то, кто они и что они - пусть все мысли подождут до утра, а пока...

   Тьма к тьме.

   Совсем немного для падения, не так ли, маленькая наивная светлая с почерневшими крыльями?

   Совсем немного - барону мрака ль не знать, как мало нужно, чтобы потушить свет.

   Желание прикоснуться к нему становится невыносимым, и Даф слепо путается в пуговицах мужского камзола, натыкается на прохладу тонкой рунной кольчуги - благо, она не цельная и, мгновения спустя, отыскиваются и ремешки-застежки, - и ныряет ладонью под рубашку, нетерпеливо вытянув её из-под не сразу поддавшегося ремня. Чувственность её достигает уже того уровня, когда даже простое прикосновение к телу партнера становится возбудителем. Дафна, задыхаясь, касается его под рубашкой, осязает пальцами горячую кожу - в жилах барона мрака словно не кровь, а сама тартарианская лава, - трепетно прослеживая ладонью четкий рельеф мускулов груди и замирая, когда пальцы встречают очередной шрам - их у бывшего бога войны более чем достаточно. Когда же она, осмелев, ласкающе скользит чуть дрожащей ладонью до пряжки его ремня, мечник коротко, жарко выдыхает - это дыхание обжигает ей щеку, - и его руки поощрительно стискивают её бедра.

   Суккубы и вправду никогда не ошибаются. А тьма всегда знает, куда и как повернуть своё знание.

   Но когда Даф, торопясь, заканчивает расстегивать его рубашку и, совершенно потеряв всякое чувство меры и приличия, храбро хватается за ремень, Арей вдруг резко перехватывает её руки.

   - Нет, - низкий хриплый голос в левое ухо, - не так!

   Дафне всё равно, как - тьма в ней согласна на всё, даже если в предложенной позе будет слишком больно для первого раза, - и она не прекословит, когда мечник вновь легко подхватывает её на руки, поднимает и относит на диван. Нависает над ней - она торопливо обнимает его за шею, тянется за поцелуем, - задирает её сорочку чуть ли не до горла, но не снимает, хотя Даф уже думает приподняться. Жесткие, мозолистые ладони скользят по нежной девичьей коже - от трогательно выступающих ключиц, через часто вздымающуюся юную грудь и до низа живота. От барона мрака веет тьмой и опасностью, разрушительной силой Тартара, болью и кровью, и всеми искушениями со времен первого падения, но ко всему этому на мгновение примешивается и странная, неуместная, казалось бы, нежность - словно мрак не истинная сущность Арея, а лишь некая, пускай и большая его часть. И это, кажется, ещё больше волнует и притягивает Даф, хотя тьма в ней жаждет совсем иного - силы и власти, иссушающего безрассудного вожделения и, возможно, даже грубости. И, замерев на миг, словно уступая чему-то, отчаянно рвущемуся изнутри, она, как во сне, вдруг гладит его по волосам - неожиданно легко и трепетно-ласково, - но уже через мгновение вновь уступает страсти, когда мечник, совершенно теряя контроль, прижимает её к дивану. Ощущение силы, тяжесть его тела и жар, исходящий от обнаженной кожи - грудь к груди, куда уж ближе, - вновь бросают Даф в водоворот темного желания, и она оказывается в шаге от того, чтобы умолять взять её прямо сейчас и при этом не церемониться: пускай грубо, пускай больно - её тьма только одобряет боль. Отчаянно хочется прикоснуться к себе - как тогда ночью в мансарде; как он сам в кресле прикасался к ней, - но Арей не дает ей воли, поймав её запястья сразу после того неожиданного порыва и отпуская их лишь при новой ласке.

   И Дафна стонет от острого удовольствия, сладострастно выгибает спину, сжимая пальцы на плечах мечника, когда губы его касаются её груди и их сухое тепло сменяется влажными и обжигающими касаниями языка: это совсем не то, что прикосновения рук, и сдерживаться уже невозможно.

   - Пожалуйста! - сбивчиво шепчет она, погружаясь в омут всё глубже, уходя всё ниже и ниже в темную воду. - Пожалуйста...

   "...помоги мне!.."

   Арей выпускает её из объятий и, опираясь о диван, ловит левой рукой вечно холодную цепь дарха - он будет мешаться, конечно; даже удивительно, что не мешал до сих пор, - и, рванув её через голову, вздрагивает и сквозь зубы сипло выдыхает ругательство, когда дарх неожиданно кусает его ослепляющей болью, впиваясь в руку с яростью рассвирепевшей гадюки.

   И это странно, ведь обычно барон мрака мог снимать его беспрепятственно. Без него долго не мог, да, но ведь это уже другое.

   - Арей! - в этом сне Даф впервые зовет по имени - потому что уже не боится звать, - и тянется со дна, а омут тянет к себе, и руки-цепи, оплетающие её, такие холодные и при каждой попытке вырваться обжигают болью...

   Мечник отдирает бешено корчащуюся сосульку от окровавленного запястья, разматывает обвившую пальцы цепочку и, отправив дарх на пол - пускай полежит, - вновь склоняется к бессвязно шепчущей что-то Даф, и девушка вцепляется в него жестом более отчаянным, нежели страстным. Или же всё вместе.

   Мрак к мраку - и не думай, что скроешься. Тьма к тьме - от себя не убежишь.

   Арей больше не бежит: некуда. На дне его омута, его собственной ловчей ямы - она - маленькая наивная светлая с почерневшими крыльями, и яд, отравляющий её, и сети, удерживающие её, годятся и для него. Ещё как годятся.

   Мрак к мраку...

   Тьма течет огнем в крови, тьма дурманит голову силой и властью, тьма пахнет полузабытыми, но по-прежнему желанными садами Эдема, тьма ласкает горячими, жесткими руками первого воина, тьма, тьма...

   Подобное к подобному...

   А с пола - шорох, шуршание, словно что-то, извиваясь, ползает около дивана, желая достать добычу, но не достает и в раздражении бьет упругим чешуйчатым хвостом. И этот звук эхом отражается от стен резиденции мрака и распадается на множество шипящих шорохов, голосов, имя которым легион.

   Легион на дне бездонного омута.

   Легион, готовящийся праздновать победу.

   ...И горе побежденным.

   Светлые локоны в беспорядке рассыпаются по кожаной обивке - Дафна запрокидывает голову - это видно лишь барону мрака, для которого и ночь - день, - облизывает ещё хранящие вкус поцелуев губы, бесстыже елозит под мечником, дышит часто и рвано, как в лихорадке, и любому стражу даже самого низкого уровня нетрудно заметить, что мрака в ней уже столько, что до точки невозвращения осталось совсем немного.

   Совсем немного - всего одна близость.

   Тьма к тьме - закон так прост. Подобное к подобному - прочь сомнения! - и одним стражем у Тартара будет больше. Одним падшим стражем и, возможно, одним новым повелителем мрака.

   Только сдайся своей тьме, раб. Сдайся и победи в этой игре - все козыри сейчас в твоих руках.

   Всегда ли нужно брать то, что тебе не принадлежит?

   Какова ценность победы, выигранной чужими руками - руками тех самых данайцев, от чьих лживо-опасных даров лучше держаться подальше?

   Удовольствие ценой гибели - не слишком ли высока плата?..

   Страсть и война от века ходят рядом, любовь и смерть и правда всегда рука об руку - и какие правила выбираешь на одном поле, тем же следуй и на другом.

   Побеждай честно.

   "...Et ne nos inducas in tentationem..."

   А из двух зол выбирай меньшее.

   Невозможно остановить реку, снесшую сдерживавшую её плотину, но не останови - и река эта уничтожит всё на своём пути, размоет берега и, лишившись прежней чистоты, превратится в болото, омут, полный грязи и раздувшихся трупов тех, кто раньше жил ею. Невозможно остановить разрушившую плотину реку, но можно направить несущийся вниз по склону поток в другое русло. Хотя бы так.

   Арей отстраняется - медленно, словно выпутываясь из каких-то крепких, удушающих сетей, внимательно смотрит на Дафну - в запрокинутое лицо, в подернутые мутной поволокой желания глаза, на приоткрытые, опухшие от поцелуев и укусов губы, на уже темный обод ауры вокруг светлых волос - и, тяжело и долго сморгнув, словно отгоняя чересчур навязчивый морок, наклоняется, и Даф глубоко вздыхает и облегченно всхлипывает, ощущая его ладонь, наконец-то скользящую меж её бедер - там, где кожа особенно нежная, жаркая и уже маняще влажная.

   Мужествен не только тот, кто побеждает врагов, но и тот, кто господствует над своими страстями, - говорили мудрецы древности. Воистину, чтобы, победив себя, отказаться от запретного плода, нужно большое мужество.

   - Хочешь?

   - Да, - задыхаясь, пылко шепчет Даф; перед глазами лишь тьма - глубокая темная вода. - Да, да, да...

   "Только ты", - согласно продолжает её тьма, но это уже не нужно озвучивать.

   И срывается на жалобный стон, выгибается навстречу, сдаваясь и ожидая большего; на сжатых в нетерпеливом напряжении ладонях остаются глубокие следы от ногтей. Мечник легонько касается её губ свободной рукой, на широком запястье которой всё ещё кровоточит глубокий, схожий со змеиным на вид укус.

   - Тшшш! - больше личная просьба, нежели напоминание об осторожности, ведь дымная алая руна давно уже горит во мраке, а с нею и не услышат и не увидят.

   И ласкает жестко, умело, пока тело девушки не скручивает долгая сладострастная судорога, и, обессилено царапая конвульсивно сжимающимися, дрожащими пальцами кожаную обивку дивана, она стонет протяжно - в его пересохшие, как после долгого блуждания по пустыне, губы.

   Своим именем не разбрасываются.

   И из всех поцелуев сегодняшней ночи этот - самый живой, самый честный и самый жадный, ибо не мрак сейчас тянется к мраку, но почти умерший свет - к свету умирающему.

   Два больших огня, встретившись, сжигают друг друга; две слабых искры - разгораются ярче.

   "...Et libera nos a malo..."

   А огонь пусть потухнет - и поскорей: может, тогда на его личном пепелище не прибавится пепла.

   Помни, Арей: побеждать - только честно. Только так. Ведь по-настоящему ценно лишь то, что достается с трудом.

   И то, за что дорого платишь.

  

   Темная вода над головой расступается, и Даф с надеждой цепляется за того, кто удерживает её, не давая пойти на дно - в этой грезе руки у него непривычно теплые, живые, - и, подняв глаза, видит знакомое лицо: резкие черты и старый шрам, наискось перечеркивающий смуглое лицо, и темные усталые глаза...

   А тот чужой, страшный, рассыпается прахом, уносится ветром, и в ветре этом растворяется и затихает шипение - так и не услышанный зов и полное ледяной злобы проклятье - как ни странно, не для неё.

   И тогда Даф счастливо улыбается и впервые за долгое время спокойно закрывает глаза.

   Она больше не утонет.

  

За водой одну не пускай меня,

За водой одну...

За водой одну...

Удержи меня.

  

   Чуть позже мечник отнесет обмякшую и впавшую в полусонное забытье Дафну в мансарду, начертит над ней, спящей, пару рун и вернется к себе, где, как обычно, будет неподвижно сидеть за столом, освещаемый светом одной лишь черной свечи, чуть ли не до зари, думая о чём-то своем. А утром следующего дня Мефодий неожиданно ощутит настойчивый ментальный призыв Эссиорха и, уведя с собой рассеянную и ничего не понимающую Даф, навсегда избавит её от резиденции мрака. Вскоре выяснится, что до полного разрушения светлой сущности темным ядом Дафну отделяло совсем немного, и, задержись она ещё в резиденции мрака, печальный исход был бы неизбежен, ибо цепную реакцию разрушения остановить мог только свет. Это подтвердит спешно вызванный Эссиорхом генеральный страж Эдема Троил, а хранитель в свою очередь поведает Буслаеву. Мефодий так и не узнает причины столь своевременной осведомленности Эссиорха и возблагодарит счастливый случай, в то время как Эссиорх - милосердие света, вовремя поставившего на пути хранителя болтающих об "умирающей светленькой" суккубов. Неслучайная встреча, конечно, ведь любому понятно, что такие встречи случайными не бывают; случайностей вообще не бывает, хранитель из Прозрачных Сфер знает этот закон слишком хорошо.

   Дафна будет спасена и излечена от яда мавки, избавится от тьмы в крови и получит обратно свой дар, крылья и маголодии, когда Троил поручится за неё именем света, и, побывав в родном Эдеме, полностью восстановит свои силы светлого стража. Обо всём, что было за время своей болезни, она так и не вспомнит: сущность её, исцеленная благотворным влиянием света, отринет все воспоминания, связанные с действием яда мрака. Или, вернее, ту малую их часть, что осталась после действия рун забвения.

   Мефодий Буслаев тоже вскорости уйдет из резиденции - уйдет, предварительно одержав свою собственную победу над тьмой и избавившись от дарха. Со своим наставником же он встретится ещё не раз, а финальное пересечение их судеб, хоть и навязанное мстительным мраком, станет концом историй барона и наследника мрака и вторым началом для одного из них.

   Дафна тоже ещё встретится с Ареем - очень скоро они втроем поедут в Санкт-Петербург, где мечник станет готовить ученика к коварно подстроенной Лигулом дуэли - и, выяснив, что её шпионство не было для него секретом, будет долго изумляться его странной лояльности. И, вполне свыкнувшись с симпатией, крепнущей вместе со всеми последующими неожиданными и, казалось бы, невозможными изменениями Арея, будет тайно надеяться, что барон мрака, помогавший светлой шпионке и часто слишком честный для слуги тьмы, однажды найдет обратный путь к свету. И надежды её оправдаются.

   Ибо и умершее может возвращаться к жизни, и погасшее - разгораться вновь. Ведь в подлунном мире нет ничего невозможного.

  

   Но это всё будет позже. Пока же Арей неподвижно стоит у окна в своем кабинете, смотрит, как Мефодий уводит постоянно упирающуюся и оглядывающуюся Даф, и думает, что суккубы с нужными слухами пригодились как раз вовремя. И, прекрасно зная цену и различие истинных чувств и обманок, суррогатов мрака, он действительно считает честную симпатию прежней светлой намного ценней нездоровой страсти той почти-темной.

   Ему ли, бывшему стражу света, не знать, что такое тьма и что такое падение?..

   Ему ли, всегда выбирающему честное сражение, играть краплёными картами?

   Ему ль, не желавшему её смерти, вдруг подставлять подножку, тянуть за собой на дно?

   Нет.

   Но вот Дафне об этом знать не нужно.

   Да и ему самому лучше забыть - и как можно скорей.

   Забыть, что есть такие битвы, в которых даже первые воины не застрахованы от поражения.

   И хотя бы попытаться забыть, что у тьмы и смерти есть куда более сильные противники.

   Вот только получится ли?

   Да и нужно ль?..

  

   Суккубы действительно не ошибаются. Как известно, любовь - то, на чём создавался и чем до сих пор держится мир - многолика и у неё великое множество форм и оттенков - и все они им известны. Даже те, что отчаянно отвергаются разумом и скрываются сердцем. Особенно те: ведь таящиеся в душе зерна света, даже самые мелкие и невидимые на первый взгляд, всегда могут дать всходы и корни их уйдут так глубоко, что уже и не вырвешь. А свет - он и во тьме светит, и тьма не коснется его, и даже смерть отступит перед ним - и не видать уже аду победы, а только очередное бесславное поражение.

   Уж это-то тьме хорошо известно. Слишком хорошо.

  

***

  

   Темные воды глубокого омута сдавливают грудь, вливаются в уши мертвящей тишиной, цепко держат сотней рук - скользких холодных щупалец, груз на груди - тяжкий груз из сотен чужих вечностей - тянет на дно - не вырваться, не всплыть. Неизвестно, где верх, непонятно, где низ - в бездонный омут так просто шагнуть, но попробуй из него выбраться!

   Оставь надежду, всяк сюда входящий.

   Утонувший слишком давно, ты останешься здесь навеки, - сонмом мертвых голосов шепчут темные глубины. - Не смотри вверх, нет смысла, тебе всё равно не уйти...

   А сквозь темную толщу воды над головой пробивается слабый свет: где-то там, над омутом вечной ночи, никогда не заканчивается день. И понятно, где верх, и известно, где низ, стоит только открыть глаза.

   Только открой глаза - и не утонешь. Только гляди вверх - и поймешь, куда плыть. Только пожелай, потянись, позови, как бы глубоко на дне ты ни был, - и будешь спасен. Только сделай рывок, оставляя дно позади, - и из смерти выйдешь в новую - вечную - жизнь.

   Ведь для Света нет ничего невозможного.

  

   "De profundis clamavi ad te, Domine, exaudi vocem meam..."⁶

  

   Amen⁷.

  

  

   _______________________________________________________________________________

   1. Знаю тебя и под кожей и снаружи (вижу тебя насквозь) (лат.) [к тексту]

   2. Отойди от меня/изыди, сатана (лат.) Средневековая формула экзорцизма. [к тексту]

   3. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё (лат.) Строки из "Отче наш". [к тексту]

   4. Et ne nos inducas in tentationem - "И не введи нас в искушение" (лат.)

   Et libera nos a malo - "И избавь нас от всякого зла" (лат.) [к тексту]

   5. Да будет свет (лат.) [к тексту]

   6. "Из глубин я взываю к тебе, Господи, услышь голос мой". Начало покаянного псалма "De profundis" ("Из глубин"), читаемого в качестве отходной молитвы.

   7. Да будет так (лат.)