Уже добрых треть века, подписывая статьи или даже знакомясь официально, я представляюсь как Фред или Фред Филиппович, хотя в паспорте, для отдела кадров, у меня записано другое имя. Но и это сочетание имени-отчества вызывает у маломальских эстетов едва заметную усмешку. Знаем мы, дескать, эти "горбыли" -- Роза Львовна, Анатолий Христофорович, Ульяна Фридриховна. Словом, обязательная реакция на мое подлинное ИО -- для меня дело привычное. Чаще, непроизвольно-удивленное "как-как?" Реже -- многозначительное молчание, а иногда и весьма лестное: "Имя у вас, сударь, явно от немецких королей, отчество, несомненно, от французских. И на какую должность вы рассчитываете у нас? ".
Перейти на псевдоним меня заставил случай, происшедший со мной в конце 60-х в далекой и глухой сибирской тайге. Правда, до этого я честно проносил около тридцати лет то законное имя, которым государство заклеймило меня в метрике. Вообще-то говоря, о нем, о ЗАГСовском имени, можно было бы и вовсе не вспоминать, если бы оно не оказалось вдруг точкой пересечения, казалось бы, никак не пересекающихся линий. Ну, посудите сами: в один узел туго были стянуты французские колониальные завоевания, революционный порыв отцов коммунизма, мудрая дальновидность Михайлы Ломоносова и произвол юной советской бюрократии.
А случилось вот что.
Далеко-далеко, аж на самом Дальнем Востоке, лицом к лицу сошлись две могучие стихии. Твердь и хлябь. Величественная каменная гряда гигантским базальтовым бегемотом легла на пути необузданной морской пучины, образовав неприступную тысячекилометровую стену под названием Сихотэ-Алинь. Местами даже вода с гор не может проточить камень и тогда она дарит необыкновенную красоту, восьмидесятиметровыми водопадами ниспадая прямо в океан. Борьба великих стихий всегда творит чудеса. Вдруг поросший шикарной тайгой каменный монолит размыкается, заманивая вечно атакующее море в себя, и тогда весь мир ахает в изумлении от красоты и удобства таких даров природы как Золотой Рог (Владивосток), Находка или Совгавань. А за тысячу километров от Владивостока природа создала еще один маленький шедевр -- миниатюрную, уютную с узким горлышком бухточку под циркуль диаметром всего лишь в 10 километров. Прикрытая от океанских цунами островом Сахалин, она образует прекрасную стоянку для рыбацких сейнеров, а в непогоду и убежище для более крупных судов. Все удивительно в этой тихой заводи, даже непривычное для русского уха название: Де-Кастри. Входить в бухту радостно зазывает маяк, вознесшийся над мысом Фридерикс. От суровых северных ветров ее прикрывают две медведь-горы с более привычным звучанием -- Арбат и Казакевич. И конечно, давно обмелел бы Тихий океан, не впадай в него через бухту ручеек-речушка, уже в имени которой -- Нэлька -- слышится, как с камешка на камешек шаловливо прыгает студеная родниковая водица.
Не наши названия принесли сюда, понятное дело, не наши люди. 225 лет назад зашатавшейся французской короне позарез нужны были новые колонии. И тогда отправилась в Тихий океан королевская эскадра под предводительством отважного морехода Жана Лаперуза. Да-да, того самого. "А я бросаю камешки с крутого бережка..." Проход между Сахалином и Японией назвали в его честь уже после его гибели. А сам Лаперуз нарек открытую им уютную бухточку в честь тогдашнего морского министра Франции барона Де-Кастри, а его именем -- мыс Фридерикс. Бедный Лаперуз погиб на работе, не выходя из Тихого океана. А на следующий год в Европе грянула Великая французская революция, и французам стало не до новых земель. Им теперь позарез нужны были свобода, равенство и братство.
А вот Великая российская революция, хоть и рядилась в скромные одежды пролетарской, однако действовала с размахом, как ей и полагается. А полагалось ей, прежде всего, укрепить свои рубежи, и она сразу после гражданской войны принялась за дело. По ее воле простой белорусский парень Филька Анаденков, три класса образования, был призван в матросы (деревенские -- они крепкие), прошел начальную подготовку в Кронштадте и через всю одну шестую был отправлен на Восток. Потеряв в бесконечной дороге последнюю букву своей неуклюжей фамилии, он в 1930 году прибыл в Де-Кастри и здесь стал, вместе с другими, рьяно ковать Тихоокеанский щит родины.
Питая мир иллюзиями о первом государстве рабочих и крестьян, новая советская буржуазия была на удивление точна в практике. Следуя мудрому предсказанию Михайлы Василича, она начала приращивать свои богатства и Сибирью, и Востоком. Уже вовсю гремели Магнитогорск и Комсомольск-на-Амуре. Для создания современного рыбного промысла с Кубани в Де-Кастри в том же 30-м командируется директор Азово-Черноморского рыбного треста Авраам Безуглый с дочерью Александрой, красавицей, спортсменкой, комсомолкой.
И судьбе было угодно, чтобы жизненные пути Филиппа и Александры пересеклись. В 1935 году у них рождается дочь. В общей атмосфере бешенного имятворчества того времени -- Искра, Турксиб, Днепрогэс, Коллективизация, Мэлор (Маркс-Энгельс-Ленин-Октябрьская-Революция) девочку нарекли вполне прилично -- Сталина. А 1937-й подарил им мальчика. "Будет Иваном", решил счастливый папочка. "Нет", возразила родительница. "Пусть в память о нашей бухте, о нашем маяке, он будет Фридериксом!" И диалектический закон единства и борьбы противоположностей включился в работу.
Но если вы думаете, что в метрике мальчика записано Иван или Фридерикс, то, боже, как вы ошибаетесь. Потому что впереди был ЗАГС. "Как называем ребенка?" -- спросила энергичная секретарь с комсомольским значком на груди. "Иван", -- ответил отец. "Фридерикс" -- одновременно с ним произнесла мать. Секретарь удивленно подняла голову. "Я вас сейчас помирю", -- решительно заявила юная смена партии. "Вы мне еще спасибо скажете. Кстати, вы знаете, как звали корифеев пролетариата? Вот и поздравляю!"
Возвратясь домой, родители созвали гостей, и все стали торжественно разглядывать младенца, его метрику, и обалдели. В строке "имя" стояло: Фридрих.
А за окном под знаменем Маркса-Энгельса шел самый расстрельный год в истории России. По ночам шум автомобильных моторов заглушал тысячи выстрелов в подвалах НКВД и грохот падающих людских тел.
"ВО ГЛУБИНЕ СИБИРСКИХ РУД ..."
Конец 60-х это не только пятидесятилетие Советской власти с помпезным парадом на Красной площади -- фанерные броневички, конные тачанки и ряженые под буденовцев, но и яростное военное противостояние Соединенным Штатам.
На самом большом в мире космодроме Тюра-Там (Байконур), где на каждом повороте бьет по мозгам плакат "США -- злейший враг мира и демократии", три великих ракетных светила, Королев, Янгель и Челомей, в страшной секретности, торопливо, наперегонки испытывают свои детища самого разного калибра. Неожиданно меня, молодого благополучного инженера-испытателя (партийный, жена, квартира, двое детей) снимают с испытаний и направляют в загадочную командировку в глубокую Сибирь, в Читинскую область, в деревню Дровяная. На мое: "Как? Что? Зачем?" начальство, само какое-то растерянное, отвечает, оглядываясь по сторонам: "Да тихо ты, тихо, там, на месте, все узнаешь".
В настоящей таежной деревне, два ряда черных бревенчатых изб, от продавщицы сельмага -- универсальное справочное бюро во всем мире -- я узнаю, что в магазине и в помине нет водки. Здесь продается только питьевой спирт в 56 градусов; что в деревне, может, только у Митьки есть кедровые орехи; что мне надо не сюда, а к военным с ракетами, а значит, я проехал свою остановку, но мужики, что уже стали подтягиваться к крыльцу, мне все расскажут и, если надо, проведут через дырки в ограждении.
Человек пять мужчин в штанах и пиджаках, которые лет двадцать не видели ни стирки, ни глажки, не торопясь, потянулись к моим сигаретам, объяснили, что к чему. Говорили они тоже неторопливо, лексика их на те же 56 процентов состояла из беззлобной матерщины. Особенно усердствовал человечек невысокого роста, за руку которого держалась девочка лет пяти. Вдруг что-то заставило меня перевести взгляд на пожилую женщину, что приближалась к сельпо. Она вся была в черном. Несмотря на весьма и весьма преклонный возраст, спина -- прямая, голова -- высоко поднята. Вопреки своим годам, вся она -- сгусток энергии. А походка! Здесь в тайге, в деревне она шла, я бы сказал, элегантной походкой. И лицо... Лицо поразительное, из тех, что раз увидишь -- и не забудешь никогда. Орлиный профиль, пронизывающие глаза. И власть! Во взгляде огромная власть! Я оторопел. Да ведь это же живая боярыня Морозова!
Мужики перехватили мой взгляд: "Дык это баба генерала Шкуро". "Что же она здесь делает?" -- отупел от неожиданности я. "Дык сослали. С тех пор здеся и живеть".
Для меня это была уже вторая встреча с живой историей.
Первая -- пришлась на 1947 год. Я уже живу в стольном граде Киеве, и отец приглашает к себе в воинскую часть. К ним, на встречу с моряками Днепровской флотилии, приехал очень интересный боевой человек по фамилии Войцеховский. Мы, мальчишки, все еще под впечатлением только что закончившейся войны 1941-45 годов. Однажды в поезде мимо меня прошли четыре веселых красавца-летчика, у двоих из них были звезды Героя, а у третьего сияли сразу две. Какое это было счастье видеть сразу четырех героев! Конечно, я в мечтах уже представлял себя в кабине самолета, который только и делает, что сбивает вражеских ассов с черными крестами на крыльях. Меня уже сводили на встречу с Алексеем Маресьевым, где зал аплодисментами взревел, приветствуя бодро выходящего из-за кулис черноволосого крепыша со звездой Героя на левой стороне пиджака. Поэтому я летел к отцу и едва не плакал от досады, что переправа через Днепр задерживается. И конечно опоздал. Моряки валом валили из зала, потом поток прервался, все расступились, и я увидел странного вида человечка. Это был щупленький, весьма морщинистый старичок, нелепо одетый в настоящую матросскую форму с форменным воротничком и полосатой тельняшкой. И, о ужас! На его крохотной груди вразнобой висели такие же кресты. Я обомлел, и мы на секунду замерли друг против друга.
"Кресты" -- одними губами прошептал я. Войцеховский, похоже, расслышал и понял это по-своему. "Неважно, сынок, кто давал" -- сказал он. "Важно -- за что" -- и, неторопливо надев на голову матросскую бескозырку с изрядно истершейся надписью "Варягъ", медленно и сутуло пошел по коридору.
Русско-японская... Она казалась мне такой же далекой, как и походы Александра Македонского. А ведь с той поры прошло всего-то 42 года.
История настойчиво стучалась в меня.
Но вернемся в 1966 год. В Сибирь. В глухую таежную деревню. Полчаса по лесной тропинке, дыра в колючей проволоке, и я -- в другом мире. Четырехэтажные кирпичные дома, асфальтированные дорожки с выбеленными бордюрами. Высоченный спортивный зал со стеклянной стеной. Из окон зычный Магомаев: "А я иду тебе навстречу, а я несу тебе цветы". И люди. Люди в летной форме. Это военный городок ракетной дивизии. Неожиданно встречаю своих, космодромовских. Оказывается, отдавая дань секретности, просачивались поодиночке. Они уже все разведали. Здесь разворачивается первый в Союзе шахтный ракетный комплекс, который мы должны помочь испытать и поставить на боевое дежурство. Я: "Ничего не понимаю. Вы чо, мужики, шутите? Ведь мы же еще не закончили испытывать саму ракету, она еще не имеет положительного заключения?!". Мои коллеги: "А ты что, маленький? Разве не знаешь, что в армии много непонятного. Зато все -- правильно!"
По протоколу иду представляться главному инженеру полка. Внутри все кипит: как можно засовывать в шахты сырые ракеты? Что они себе думают там, в Москве? Но по пути успеваю спросить у сопровождающих, что за человек их главный. "Молодой, ваших лет, но мужик ой какой остроумный. К нему на язык лучше не попадаться!"
Ну вот, этого мне еще не хватало. Сейчас точно что-то отмочит по поводу моего имени-отчества. Интересно, что? Вхожу в кабинет, провожатые за дверью. Из-за стола поднимается обладатель об-во-ро-же-тель-ней-шей улыбки. Это меня еще больше настораживает. Знаем мы эти ваши улыбочки, пусть на них попадаются простачки! Выдаю улыбку в ответ, но внутри весь собран в кулак. Ни малейшего повода для его острословия. Бдительность и еще раз бдительность. Он выходит мне навстречу и, по-прежнему пленительно улыбаясь, протягивает руку. Он старше по званию и чуть-чуть старше по возрасту. Этикет требует: я представляюсь первым. Я -- спокоен, я -- спокоен, я -- олимпийски спокоен. Наши руки встречаются:
-- Фридрих Филиппович.
Надо отдать ему должное, лишь легкий прищур и молниеносный удар в ответ:
-- Адольф Демьянович.
Да, силен бродяга. Вот это уел! Но делаю вид, что ничего не случилось. Он -- тоже. Далее -- короткий обмен стереотипами. "Рады вашему приезду. Надеемся на вашу помощь. В случае необходимости, обращайтесь прямо ко мне. Желаю удачи". Я в ответ: "Непременно сделаем все возможное. Постараемся зря не беспокоить. Рад был познакомиться".
Выхожу в коридор, оттуда -- скорее на свежий воздух. Жадно затягиваюсь сигаретой. Провожатые почти бегом за мной: "Что-то случилось?" Выпускаю клубы дыма: "Как настоящее имя вашего "главного"?" "Кого? Адольф Демьяныча?"
МОРСКОЙ ПОРЯДОК
Возвращаюсь в гостиницу, не могу уняться. Опять к своим. Выкладываю убийственный довод. "Мужики, меня поражает ваше равнодушие. Можно ли пускать в продажу тот же холодильник, если он прошел всего лишь 60% программных испытаний?" "Конечно, нельзя". "Почему же мы пускаем в дело не испытанные до конца ракеты?" "Потому что здесь совсем иное дело, здесь -- военный подход". И мои умудренные опытом коллеги разжевывают суть этого подхода. Да, вполне возможно, что внутри этих ракет есть не выявленные пока недостатки. Но 60% проведенных испытаний показали, что ракеты худо-бедно, но все-таки летают. Да, вполне вероятно, что из них до цели долетят только 60 из 100. Но ведь они нанесут удар по противнику уже сегодня, случись необходимость. А иначе до конца испытаний мы будем оставаться безоружными.
И тут я вспомнил, что с этим военным подходом я уже как-то сталкивался.
Свой 18 день рождения мне довелось встречать на самом большом в СССР военном корабле, линкоре "Октябрьская революция". Это была настоящая историческая реликвия. Проекта далекого 1907 года, он до сих пор оставался настоящим морским гигантом. Его длинна была такова, что по воскресениям на нем проходили соревнования по бегу на 60 метров, хотя можно было бы и на все 100. Дореволюционной конструкции, обшитый старинной толстенной броней, но с деревянной палубой, сегодня он был неуклюж, неповоротлив и тихоходен. Обросший ракушками, при команде "Полный вперед!" с великим напряжением, страшно дымя и содрогаясь, он выжимал из себя километров 20 в час. И поскольку в таком виде линкор представлял собой не столько боевую единицу, сколько великолепную плавающую мишень, то в море его выпускали лишь в сопровождении целой эскадры современных кораблей. Как будто добропорядочное семейство выводит на прогулку немощного дедушку, доблестного защитника Ленинграда в блокадные дни. Явным преимуществом старика было то, что его почти невозможно было раскачать. Команда этого судна никогда не страдала морской болезнью. Потому что его не брали никакие штормы. Правда, говорят, что если линкор все-таки раскачать, так он потом еще суток трое будет сам кивать мачтами направо и налево на гладкой воде.
После войны "Октябрину" держали на Балтике в качестве учебного судна, для стажировки курсантов. Так, четверть века спустя после отца, мой путь пролег через Кронштадт на свой первый боевой корабль. В качестве стажера меня прикрепили сначала к башне главного калибра. Это та самая поворотная башня, которая на всех фотографиях, в кино и на картинах всегда ощетинивается тремя грозными стволами. И только попадая внутрь башни, понимаешь грандиозность всего сооружения. Оказывается, под башней располагается еще семь этажей обслуживающих помещений. Всякие зарядные, пороховые, снарядные погреба. Четыре самых нижних -- ниже ватерлинии. Мое место было на последнем, седьмом этаже -- в снарядном погребе. Дальше -- только днище корабля. Лифтов для людей в башне нет. Лишь подъемники для пороховых зарядов и самих снарядов.
Если вам кажется, что "морской порядок" -- это только знаменитые блеск и чистота, то вы глубоко ошибаетесь. Блеск и чистота -- всего лишь внешнее проявление. Хотя мне доводилось и в глубине, почти у самого днища надраивать медные таблички с надписями "ВНИЗЪ", "ВВЕРХЪ", "ГАНГУТЪ". Последнее -- "девичья фамилия" линкора.
Если вы внимательно смотрите кинофильмы о Военно-морском флоте, то наверняка обратили внимание на нашивки на робе моряков. Нет, не на плечах, а на левой стороне рабочей формы. Небольшая полоска с числами, например, 2-21-12. Вот именно с этих загадочных цифр и начинается морской порядок. Цифр -- пять. Первая означает номер боевой части корабля. Двойка -- матрос относится к артиллеристам-ракетчикам. 21 -- номер боевого поста. Допустим, тот же снарядный погреб башни главного калибра. 12 -- номер боевого расчета или твое место на этом посту. Помимо этого номера каждый матрос получает маленькую книжицу с теми же цифрами. И в этой книжице расписана вся его жизнь на корабле. На все случаи жизни. По боевой тревоге он молнией летит на свой пост, с напарником захватывает талями снаряд весом в 493 кг и транспортирует к лотку. Другие номера как эстафету отправят лоток со снарядом в элеватор, который поднимет его к стволам грозной башни.
В этой же книжице указано, что спать ты обязан в седьмом кубрике на койке номер 5. Принимать пищу за столом номер 28, который устанавливается на время еды на нижней палубе в районе 4-го отсека. По команде "Палубу скатить и пролопатить" ты льешь воду из брандспойта номер 9 на левом шкафуте в районе своей башни. А твой сосед по боевому расчету резиновым скребком эту воду скатывает за борт. По команде "Аврал" ... и так далее, и тому подобное. Но самым приятным было: "Команде закончить работы и отдыхать!" Отсюда, четкий морской порядок заключался в том, что каждый из нас точно знал, где он должен находиться в любой штатной и нештатной ситуации, и осознавал при этом свой маневр. Военный корабль -- не океанский лайнер с каютами для пассажиров. На нем нет ни одного лишнего человека и ни одного свободного спального места. Поэтому, когда Никита Хрущев решил однажды нанести визит в Великобританию на крейсере-красавце "Свердлов", командование срочно списало с корабля на берег всех зенитчиков и поместило на их койках Ансамбль песни и пляски Краснознаменного Балтийского флота. Артисты триумфально отплясывали "Яблочко" и к восторгу англичан заливались соловьями под видом корабельной художественной самодеятельности.
"ЗАДРАИТЬ ЛЮКИ, ВКЛЮЧИТЬ ОРОШЕНИЕ"
Атеперь представьте, что на корабль приходит сразу 400 человек практикантов. Команда, естественно, встречает нас с распростертыми объятьями. Ей уже не надо драить медные "ВВЕРХЪ"-"ВНИЗЪ", делать приборку на палубе и в кубриках, чистить картошку на весь огромный экипаж, поднимать тяжелые снаряды и наводить блеск в гальюнах. Теперь это будут делать молодые романтики моря. Дабы служба не казалась им медом, они должны сполна отведать флотских харчей -- побывать в шкуре простого матроса. Но дружба дружбой, а табачок врозь. И передавая нам свои рабочие заботы, штатные парни оставляли за собой штатные спальные места. И в первый же вечер мы стали метаться по старинному линкору в поисках подходящих крючков, куда можно было бы подцепить свою койку-гамак.
За пять минут до отбоя я уже лежал в койке, подвешенной прямо в проходе нижней палубы, и широко расправлял свою натруженную за день начинающуюся военно-морскую грудь. Первый день на настоящем боевом, да еще к тому же легендарном, корабле завершен. Веки смыкаются сами собой, сон наваливается с невероятной быстротой. Вдруг около самых ушей что-то загрохотало, а весь мой гамак задергался и затрясся. Через пару секунд я был на полу. Так, понятно. Просто я привязался прямо к электродвигателю, подающему свежий воздух в кубрики нижней палубы. Разглядеть новые крючки было невозможно. Общий свет выключен, тускло горит дежурное освещение. Не знаю, сколько бы продолжались мои поиски, но тут агрегат, проработав минут пять, так же неожиданно выключился. Да и морской воздух, похоже, сделал свое. Когда через час движок заработал снова, мне уже было абсолютно по фигу. А еще через пару дней я просто не мог заснуть до тех пор, пока электромотор не заработает.
Военно-морской флот в Союзе просыпался рано -- подъем ровно в 6. До восьми утра у нас уйма забот. Мы суетимся, как муравьи. Необходимо свернуть свои койки и уложить их на специальный стеллаж. Проделать коллективную физзарядку. Привести себя в порядок. Сделать утреннюю уборку на корабле, проверить механизмы на своем боевом посту. Позавтракать, помыть посуду и приготовиться к подъему флага.
К 8.00 вся команда во главе с командиром корабля на всех боевых единицах всех четырех флотов и трех флотилий СССР в чистой одежде выстраивается для торжественной процедуры. Звучит команда: "На флаг и гюйс смирно! Флаг и гюйс поднять!". И на всех флотах и флотилиях вздымаются трепещущиеся боевые полотнища. Новый день начинается. Военно-морские силы державы приступают к боевой и политической подготовке.
Мы, курсанты-новички, ежесекундно заглядываем в свои инструкции. У нас через несколько дней экзамен. Что бы стать полноценными членами экипажа, нам без запинки надо отчеканить свои обязанности по любой команде. "Боевая тревога" -- так, понятно. "Большая приборка" -- так, знаю. "Химическая тревога" -- помню. "Пожар на боевом посту". Стоп. Здесь не вся так ясно. Требуется вариант "Скажи-ка, дядя".
Мой "дядя" принадлежал к тому лихому племени моряков, которое ни за понюшку табака отдавало свои пять лучших молодых лет швабре, ветоши, и ежедневному сидению в снарядном или пороховом погребе. Читать ему было практически некогда. Девиц в Кронштадте на весь флот безумно не хватало. Поэтому в увольнение оно рвалось под лозунгом "Все пропьем -- флот не опозорим!" И обожало коменданта крепости по прозвищу "Зверь" за необыкновенную справедливость. Придирчивый и беспощадный к морякам по мелочам, он оригинально подходил к пьяным вдрызг матросам. Гауптвахта была для них гарантирована. Но с одним исключением. Если мертвецки пьяный матрос лежал головой в сторону своего корабля, свирепый комендант приказывал его подобрать, подвезти к пристани и отправить на его "коробку". Потому что воин был все-таки "на правильном пути"...
Второй особенностью этого племени была их непередаваемая речь. По причине сплошной ненормативности лексики. Все предметы мужского и женского рода на корабле они умудрялись выражать лишь производными от табуированных обозначений мужских и женских прелестей. А все мыслимые и немыслимые действия у них передавались всего тремя глаголами: два -- происходили от тех же двух упомянутых первоисточников, а третий -- отображал причинное их взаимодействие в процессе продолжения человеческого рода. То есть за тридцать лет со времен "Морских рассказов" Станюковича ничего не изменилось. Там, как вы помните, комиссар решил перевоспитать боцмана-сквернослова. "Если я тебя переругаю, -- сказал политработник, -- ты будешь дальше говорить с командой только нормальным языком". Политрук победил, поймав боцмана на том, что тот помянул 12 апостолов вместе, а продвигавший на флот культуру речи комиссар обматерил каждого в отдельности.
Но в действительности, похоже, именно боцман победил комиссара. И с крупным счетом. Потому что весь флот, от матроса до адмирала, лихо продолжал говорить на языке легендарного боцмана, как бы соревнуясь друг с другом в изощренности подобных выражений.
А пока же я выяснял проблемы с пожаром на своем боевом посту. Наш разговор с "дядей" в переводе на литературный язык выглядел приблизительно так.
-- Командир, вот здесь написано: "Задраить люки, включить орошение". Это что за орошение?
-- Вот видишь, вдоль всех четырех стен нашего снарядного погреба бегут трубки с дырочками? В случае появления огня или дыма, ты открываешь этот вентиль (в весьма отдаленном приближении: отмантуливаешь эту хреновину). Со всех сторон начинает бить вода, как в парке при поливе травы, и быстро заполняет погреб, заливая при этом очаг возгорания. Это понятно?
-- Это-то понятно. Но здесь написано, что сначала надо задраить люки. Здесь нет ошибки?
-- Никакой ошибки. Ты же тем самым перекрываешь доступ кислорода к очагу пожара.
-- Но если задраить люки, боевой расчет не сможет покинуть погреб!
-- И это ты правильно понимаешь. Боевому расчету, то есть всем нам тут -- уздец.
-- ???!!!
-- Ну, ты даешь, помазок! Ну и что, что люди. Командир теряет десять-двенадцать человек, но сохраняет для флота и страны могучую боевую единицу. Учи инструкцию, салага, учи! В ней все правильно, все -- по делу!
Такой вот он, военный подход. На первый взгляд в нем все было логично, но в душе оставался какой-то неприятный, липкий осадок.
Дровяную я покидал перед самым Новым годом. В качестве сибирских сувениров просто наломал большущий веник багульника и был таков. В Москве, в связи с нелетной погодой, ринулся в нашу гостиницу около Центрального театра Советской Армии. Конечно, мест нет, но надежды -- хоть отбавляй. "В 20.00 у нас пересменка и снятие брони. Подходите". К восьми вечера нас, жаждущих в погонах, собралось человек тридцать. Была послехрущевская оттепель, и в нас взыграла демократия. Мы громко возмущались. Это нам-то, надежде и опоре всего прогрессивного человечества, нам, щиту родины, нам, находящимся в передовых окопах борьбы с проклятым капитализмом, да не хватает мест в столичном приюте? Вывод -- один. Эту старую развалину надо срочно расширять. Большинство склонялось к тому, что раза в два. "Да, точно в два раза!", -- по-военному решительно подвел итоги стихийного митинга лётный капитан. Остальные замолчали, как бы прикидывая про себя, а достаточно ли будет -- в два раза? И в этой случайной паузе спокойно прозвучало задумчивое: "Есть другой вариант". И далее -- тишина.
Еще не видя говорившего, мы почувствовали доверие и уважение к нему только по одному его голосу. Это был тоже капитан, усталое лицо, глаза с легким прищуром. Он стоял в стороне, слегка прислонившись к высокому подоконнику.
-- Ну, и какой же другой вариант?
-- А может, стоит в два раза сократить армию?
Сказано, вроде бы, в шутку. Но это была явная дерзость. И врезалась она в память на долгие десятилетия. Только со временем я осознал, что это дерзко заявляло о себе новое поколение армейских. Поколение, свободное от сталинской военной доктрины: главное в государстве -- армия. Как сказал бы Штирлиц, тогда в СССР еще не знали, что неучастие в войнах уже 150 лет является стержнем государственной политики Швеции.
Домой я прибыл 31-го. Через два дня, оттаяв в тепле, багульник моментально покрылся сплошь белым цветом. Теперь мой веник напоминал огромный одуванчик. А в стране в это время бушевали страсти. Лирики схватились в рыцарском сражении с физиками. Технический прогресс -- это все, утверждали его сторонники. "А кого вы будете спасать первым, если тонут профессор и сантехник?", -- с ехидцей спрашивали моралисты. Длившаяся больше года, дискуссия окончилась примирительным афоризмом одного из участников: "И в космосе нужна будет ветка сирени!"
А пока суровая Сибирь одаривала в январе таинственный, засекреченный тогда космодром, эту дверь во Вселенную, своими цветами и своим благоуханием.
"ДАЙТЕ МНЕ АВТОМАТ В-О-ОТ С ТАКИМИ ПАТРОНАМИ!"
В2002 году для небольшой газеты "Лебн" (Конотопской еврейской общины), я написал рассказ-воспоминание о члене этой общины, моем солагернике, который по этическим соображениям пошел в газете под именем Геннадия Фельберга. Теперь, в существенно расширенном и дополненном виде, материал идет как зарисовка из истории политлагерей.
Лагерь для особо опасных государственных преступников 20 лет назад был лакомым кусочком для всех надзирателей мордовской ячейки архипелага Гулага. Попасть туда на работу было их заветной мечтой.
Крохотная по размерам, в одно футбольное поле, зона состояла всего лишь из одного барака, разделенного на секции. В них все и размещалось: администрация, две спальни для зеков, швейная мастерская, где труд с утра до вечера должен был облагораживать этих зеков, столовая и больничка. Все на виду, все как на ладони. Не то, что кошмарные соседние на 3-5 тысяч человек с десятками бараков, в которых не знаешь, какой сюрприз ждет тебя из-за угла.
Притягательность политзоны была в спокойствии. Большинство ее обитателей, больше сотни из 140, семидесяти-восьмидесятилетние старики, с трудом передвигались от спальни до столовой и обратно. Но зато -- никаких крутых разборок, никаких картежных игр, поножовщины, наркотиков и, само собой разумеется, никаких побегов. Страшно сказать -- годами пустующий карцер! Одним словом, тишь и благодать, мечта надзирателя. Эдакое мордовское Сочи.
Дряхлые мощи -- вот все, что осталось от некогда беспощадных бандеровцев, лютых полицаев, свирепых власовцев и прибалтийских "лесных братьев". Сейчас они, раздавленные целым букетом старческих болезней и десятилетиями лагерей, покорно ждали часа своего освобождения. Каждый год пять-шесть из них уходили домой. Двое-трое не дожидались свободы. И тогда та же телега, что раз в день привозила нам прикрытый тряпицей хлеб, увозила из зоны прикрытое той же тряпицей тело с голыми, но уже на век окаменевшими ступнями.
ШПИОНЫ
В общей массе стариков почти растворялась крохотная группка, человек пятнадцать, наших шпионов (из них настоящих -- трое), молодых, крепких, но таких же всмятку раздавленных духовно.
Саша, молодой МНС из закрытого московского НИИ, просидел вечер в ресторане с иностранцем. Говорили о том, о сем. Видимо, иностранец просто прицеливался. Чекисты потребовали от Саши нужных им признаний. И, поначалу, он чистосердечно отнекивался. Но потом помудрел. "Признал" незначительные мелочи: рассказал, дескать, структуру института, больше не успел. Но главное, написал письмо начальнику следственного управления КГБ с горячей благодарностью следователям за то, что те вовремя пресекли его преступную деятельность и тем самым уберегли, обезопасили державу, и не дали ему, молодому оболтусу, бесповоротно вступить на гнусный путь предательства Родины. Результат -- восемь лет, на два года меньше, чем позволяет кодекс. Саша источал счастье в лагере. Он считал себя победителем в адской игре с государством.
Но абсолютно фантастически малый срок за измену в форме шпионажа принес мальчик-Дюймовочка, крохотный еврейский юноша, флотский музыкант по имени Яша. Четыре года.
На Северный флот, где служил Яков, пришла установка усилить борьбу со шпионажем. Яша был меньше и легче винтовки, поэтому Отечество он оберегал, играючи на самом легком инструменте в базовом оркестре. Однажды оркестр выступал в каком-то клубе. И черт дернул старшего послать Яшу в зал и спросить у посетителей, что бы они хотели послушать. Солидная личность, к которой подошел юный музыкант, оказалась иностранным атташе. Не успел Яша со своей сопилкой вернуться к подмосткам, как ему предъявили обвинение в намерении продать иностранцу по дешевке и скопом секреты всего Военно-морского флота. Прибыв к нам в лагерь, Яков еще года два продолжал заикаться. Уходя же от нас, настолько взбодрился, что согласился в своей электробритве вынести наше послание на волю типа "Пока свободою горим..." Но когда у него, одной ногой уже за порогом, проникновенным голосом Феликса Эдмундовича спросили, а не выносит ли он чего-нибудь такое, Яша мгновенно сник, побледнел и все выложил. Горькая вещь -- тот же синдром душевного надлома.
НОВИЧОК
Количество диссидентов в лагере колебалось от двадцати пяти до тридцати. Сюда же, к особо опасным государственным преступникам, относился и Жора Юрков, который, отбывая пятый или шестой срок по уголовной статье, выколол у себя на лбу "Раб КПСС". Однако в основном, это действительно были диссиденты. В какой-то момент в зоне находилось сразу семь кандидатов наук и даже один настоящий кавээнщик-финалист из Куйбышева Алексей Разлацкий. За попытку создать новую, правильную КПСС.
Но деление на группы становилось понятным только со временем. Все в одинаковых грязно-серых фуфайках, одинаково наголо стриженные, мы были сходу неотличимы. Да и жизнь в лагере казалась тоже серой и монотонной. Проснулся, умылся, позавтракал и скорее за работу. Отстрочил свою дневную норму -- 100 пар рабочих рукавиц, вынул вату из ушей -- и ты свободен. Теперь сколько угодно можешь рыться в газетах, журналах, спорить с коллегами о демократии и скором падении любимой власти. Перед сном немного песен под гитару -- и на покой. И так изо дня в день, из года в год. Ни тебе проблем с квартирой, ни с питанием, ни трамвайной грызни и подсиживания на работе. Чистая постель и баня -- раз в неделю. Кино -- дважды. Телевизор -- каждый день. Смерть генсека -- каждый год. Однообразие и скукотища.
Эту монотонность в 1984 году нарушило прибытие в зону новичка.
Лет 35-ти, среднего роста, коренастый и широкоплечий, он яростно и безостановочно ругал советские порядки, КГБ и все власти подряд. "Дайте мне автомат во-о-от с такими патронами!", -- повсюду гремел его голос. Казалось, дай ему и в самом деле оружие, безжалостно расстреляет всякого, кто встанет на его пути.
Из его рассказа мы узнали, что родом он из Украины, город Конотоп, арестован за литературную деятельность и желание эмигрировать из СССР. Две вещи выделяли его из нашей массы. Во-первых, Гена (так звали новичка), не считал нужным сдерживать свои эмоции. Его оценки всего и вся были категоричны и чрезвычайно суровы. О властях, например, он отзывался коротко: "Я буду говорить с ними, глядя на них только через прицел пулемета!". Во-вторых, энергия била в нем через край. Высидеть за машинкой целый день -- это не для Гены. Поэтому Феля (от фамилии Фельберг) плюнул на заработок и перешел в электрики. Здесь платили в три раза меньше, зато была отличная компенсация. Теперь Геннадий с изолентой и пассатижами летал по всей территории, проникал во все закоулки, взвивался на чердак, распугивая голубей, и проверял проводку на крыше. Со всеми дружил и со всеми ругался.
Недоверчивая публика засомневалась. Как можно с такой ртутной подвижностью заниматься литературной деятельностью? Писатель ли он на самом деле? Но однажды мы увидели, как за бараком в одиночестве Гена ваял. Под его пальцами из куска глины рождалась голова национального героя мордовского народа Эрзи, местного Тараса Шевченко. "Откуда ты знаешь про Эрзи?" "Я все знаю", -- скромно ответил Гена.
Поскольку с электрикой в лагере все было в порядке, у Фели образовалась уйма свободного времени. По вечерам в библиотеке он читал нам свои стихи, написанные уже в лагере, и показывал карандашные этюды будущих картин. Жаль, что в зоне не было красок. Похоже, парень был действительно талантлив. "Гена, ты ведь творческая личность и явно тянешь на интеллигента. Почему же ты беспросветно сквернословишь?", -- спрашивали у него. "С королями я буду говорить языком королей, с народом я говорю языком народа", -- объяснял нам Феля.
КРАСНАЯ ПОЛОСА
По вечерам, в противовес своей сидячей работе, мы стремились заниматься спортом. В отличие от американских тюрем, нам самим пришлось планировать волейбольную площадку, вкапывать стойки, и уговаривать начальство пропустить в лагерь сетку и мячи. Но теперь мы каждый день резались в волейбол. Кроме прямой разминки мышц, иногда неожиданно возникал побочный эффект. Как-то, перебрав все возможные комбинации команд -- отряд на отряд, женатые на холостяков, шпионы на диссидентов, сколотили коллектив из одних кандидатов наук. Команда тут же получила название "Горе от ума". Оказалось, половина из них никогда не держала мяч в руках. Такого оздоровительного смеха нам хватило потом на целый месяц. И в волейболе Гена блистал спортивным талантом. Как правило, он был капитаном команды. Его голос долетал до берегов Суры -- мордовского Днепра. Их команда чаще всего побеждала, потому что он буквально заряжал всех своей энергией.
Случались у него и минуты затишья. Тогда он приходил в библиотеку, брал гитару и давал целые лирические концерты, состоящие из редких или забытых песен. Особенно он вкладывал душу в балладу о Циле, которая была прекрасна и мудра как Талмуд. А заканчивал обычно сентиментальной старинной: "Бедное сэ-э-эрдце мамы". Благодаря южному акценту это звучало и смешно, и трогательно.
Когда к нам перевели одного из братьев-угонщиков Айзенбергов, тут же организовалась группа по изучению иврита. Восемь человек старательно занимались три раза в неделю. Там был и Яша-музыкант, но Гена опять рокотал громче всех. Учебников не было, каждый вносил в общую копилку то, что знал. Поэтому своих запасов группе хватило месяца на полтора.
И еще. С первых дней появления Фели в зоне мы с удивлением заметили, что по ночам в наш отсек стали заходить надзиратели. Причем, раза два за ночь. Зайдут тихонько, посветят фонариком по полу и уйдут. Это было тем более странно, что зона давно уже не знала ни утренних, ни вечерних проверок, ни хождения строем на работу или с работы, в кино или в столовую. И вдруг -- ночные визиты. Интересуемся у надзирателей, что -- нововведение? Глухо ухмыляются. Но шила в мешке не утаишь. И к нам просачивается новость: у Фельберга -- полоса. Это значит, с угла на угол через его личное дело проведена красная линия. Знак всем надзирателям: необходим усиленный круглосуточный контроль -- преступник склонен к побегу.
ЛЕТИТЕ, ГЛУБИ, ЛЕТИТЕ
С кормежкой у нас особых проблем не возникало. Воровства продуктов практически не было. Сказывалось преимущество малой зоны. Витамины и жиры либо докупали в ларьке, либо выращивали сами (укроп, петрушка) под окнами барака. Да, мяса не хватало. Старожилы рассказывали, что в лагере одно время бегала собачка. Пока в зону не привезли корейского шпиона Чан Хо.
И когда однажды после казенного ужина Гена стал угощать своих друзей цыплятами-табака, народ заволновался. До сих пор в лагере было принято поступать по-иному. Если приходил новенький, ему каждый нес то, чем был богат: ложку заварки, яблоко, конфету, обрезок мыла, ложку маргарина. До первой получки пригодится. Ведь к людям пришел. Если кому-то перепадала посылка или передача, счастливчик старался охватить ею как можно больше собратьев по несчастью. Тюремные издержки, в том числе и в еде -- это естественное бремя узника совести, и нести его надо достойно, не опускаясь до поедания собак и голубей. Об этом, со свойственной лагерю прямотой, Геннадию тут же и сказали языком королей. На что он ответил языком народа.
На этом Генино самолюбие не успокоилось. На следующий день, в обеденный перерыв, когда в цеху не было ни души, он своими пассатижами обломал хрупкие детали на швейных машинках тех, кто отныне стал его лютыми друзьями.
Тогда за дело взялись христиане. "Гена, ты человек верующий, -- сказали они. -- Ты помнишь, кто после потопа принес Ною в клюве лавровую ветвь?".
Больше Гена голубей в лагере не жарил.
ФЕЛЯ ВЫСТУПАЕТ
Летом 1986 года Феля из лагеря исчез. Нет, это не было побегом. Его забрали этапом и куда-то увезли под конвоем. И в зоне сразу стало непривычно тихо. Нам уже явно не хватало зычного требования автомата и во-о-от таких патронов. А здесь после смерти очередного генсека у власти зарулил Горбачев. Мы вслушивались и вчитывались в нешаблонные речи нового лидера и недоумевали. Если он такой демократ, то почему мы все еще в зоне?
Тем временем наступила осень. Выпал первый снежок. "Фельберга, Фельберга привезли, он на проходной, сейчас появится в зоне", -- молва бежала впереди события. Мы высыпали из барака. Действительно, по дорожке от ворот шел Геннадий. Но это был уже какой-то другой Гена. Вялые движения, на лице вместо гладиаторского ража -- жалкая улыбка. "Тебя били?" "Нет". "А где же ты был?" "В Конотопе". "Ну, и ...?" "Был дома, говорил с братом".
Ничего удивительного здесь не было. Частенько того или иного из нас забирали и возили по месту ареста, где местные чекисты проводили так называемую профилактику. Проверяли, изменились ли наши взгляды и настроения. Наставляли на путь истинный. Водили в рестораны. Предлагали сотрудничество. "Ну, ты, конечно, говорил с ними через прицел пулемета?". Нет, это был решительно не тот Гена -- он отводил глаза в сторону, его явно тяготило общение с нами. "Ну чего пристали? Человек с дороги. Отдохнет, все сам расскажет".
Но прошел день, другой, третий, а Феля оставался таким же нелюдимом. Теперь днями он лунатиком ходил по зоне, избегая неделовых контактов. Мы были обеспокоены состоянием его психики. Уж больно резко изменилось его поведение.
Так прошло месяца полтора. И вдруг однажды вечером зона огласилась криком: "Смотрите, смотрите, Феля выступает!" Мы бросились к телевизору. На главном канале страны, как живой, выступал наш Геннадий. Заглядывая в бумажку, он говорил, что его предыдущая диссидентская деятельность была грубой ошибкой. Он осознал это, находясь в лагере для особо опасных государственных преступников. Теперь он любит советскую власть, как мать родную, и призывает делать это всех остальных диссидентов.
Все стало на свои места. Свои записанные летом слова Геннадий должен был подтвердить делами. А именно: прекратить контакты с антисоветчиками в лагере, даже с друзьями-евреями, если те оставались ими. И мы пошли разыскивать живого Гену. В библиотеке он одиноко наигрывал на гитаре "Бедное сердце мамы".
"Феля, как это могло случиться?" "Они сказали, что сразу же после выступления по телевидению отпустят меня в Израиль. Прямо из лагеря. Я посоветовался с братом, и он сказал "Соглашайся". "Ну, а как же те люди в Париже, которые выходили на демонстрацию, требуя твоего освобождения как узника совести?" "А что Париж? У них по одной стороне улицы идет демонстрация за меня, по другой -- против".
Ну что ж, каждый -- кузнец своего счастья. Феля отошел на второй план, потому что во всей стране разворачивались нешуточные события. В декабре 86 из ссылки в Горьком был освобожден академик Сахаров, который тут же потребовал от Горбачева ликвидации института политзаключенных. До нас докатился сигнал: готовьтесь к освобождению. Не успели мы освоиться с этой новостью, как сразу же после Нового года пришла команда: всем грузинским диссидентам с вещами на этап. Это был верный признак -- лед тронулся. Через неделю из лагеря увезли всех ленинградцев. Потом -- москвичей. Оставались украинцы. Украинское КГБ торопилось сажать, но с освобождением не спешило.
Но вот, наконец, и наша очередь. С утра дежурный оглашает список. В списке все, кроме ... Да, вы правильно почувствовали. Все, кроме Фельберга. На него жалко было глядеть. Он весь почернел, обмяк, долго смотрел на нас исподлобья, а потом куда-то исчез.
О дальнейшей его судьбе мне стало известно лишь через пятнадцать лет. Оказалось, из Союза он таки уехал, жил в Израиле и там так в пух и прах разносил израильские власти, что это долетало даже до Украины.
Я не знаю достоверно, о чем писал сам Геннадий до ареста. Однажды он сказал нам, что конотопских кагэбешников больше всего возмутил его рассказ о бомжах, которые вырыли себе пещеру на склоне оврага за городом и там жили. Если это было в ключе "жертвы тоталитарного режима", то, надеюсь, и мое лыко -- в ту же строку.
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД
-- Где вы шили себе этот костюм?
-- В Париже.
-- А далеко это от Бердичева?
-- Две тысячи верст.
-- Боже, какая провинция. А сшито таки прилично.
Есть на Украине областной центр в 500-х километрах от Киева. Город относительно молодой, ему всего 200 лет. Но город этот удивителен во многих отношениях. Можно, например, ни разу в нем не быть, но невозможно не знать названия его районов и даже улиц. Уже с детства все знают, что Мясоедовская -- улица моя, что на Дерибасовской открылася пивная, что Молдованка и Пересыпь обожают Костю-моряка, а на углу Дерибасовской и Решильевской бабушка здорова. И став чуть постарше, мы узнаем, что ни один областной центр не давал такую россыпь талантливых людей. Можно ли представить литературу без Анны Ахматовой, Ильфа и Петрова, Кассиля, Паустовского, Бабеля, музыкальную жизнь без Ойстраха и Утесова, офтальмологию без Филатова, уголовный мир без Миши Япончика и Бени Крика? А представить юмор без Ильченко и Карцева? Водяного и Жванецкого?
Нет, с юмором -- статья особая. Кажется, каждый одессит при рождении снабжается неповторимой склонностью воспринимать мир шутя. И это становится основной чертой его характера.
-- Хорошо ли в Одессе с мясом?
-- С мясом в Одессе хорошо, а вот без мяса -- плохо.
Начало третьего тысячелетия. Я собираюсь в это город у моря отдыхать и заодно провести короткую деловую встречу с неким Сан Санычем. Звоню ему на работу. В трубке девичий голос.
-- Здравствуйте! Анаденко из Киева. Хотел бы поговорить с Сан Санычем.
-- Его сейчас нет, будет часа через два.
Через два часа в трубке тот же голос.
-- Еще раз здравствуйте, и еще раз -- Сан Саныча.
-- Вы знаете, он был, но ушел. И сегодня уже не будет.
-- Скажите, пожалуйста, как вас звать.
-- Пожалуйста. Оксана.
-- Оксаночка, а завтра когда следует позвонить, чтобы застать вашего шефа?
-- Он должен быть часов с 10 утра до 2-х. Звоните.
Звоню с утра на следующий день. Опять трубку берет Оксана.
-- Оксаночка, доброе утро! Анаденко из Кивеа.
-- Ой, я вас узнала. Сан Саныч звонил, у него что-то случилось -- его сегодня не будет.
-- Понятно. Спасибо. Как на завтра?
-- Обещал завтра быть обязательно. Пробуйте.
На следующий день снова набираю Одессу. И снова у телефона она.
-- Здравствуйте, Оксаночка! Как там поживает Сан Саныч?
-- Сан Саныч? Хорошо!
-- Наконец-то! Тогда дайте ему трубочку.
-- А его нет на работе.
Мы отдыхаем под Одессой. Наш приемник настроен на местный шансон. "Если вы нас слышите, так знайте: это таки мы, радиостанция "Одесса-мама". Как везде, две-три песни -- и реклама. Снова две-три песни -- и реклама. Но вот реклама здесь "не как везде" Она -- чисто одесская. "Вчера на Дерибасовской ограблен ювелирный магазин. За сведения о возможном нахождении похищенного и о самих похитителях администрация установила вознаграждение в размере 500 тысяч гривен". Но Дерибасовская, чтоб вы мне знали, центральная улица города. И это сколько же надо взять в магазине, чтобы вам за одну только наводку на налетчиков предлагали полмиллиона?
А когда мы услышали о том, что на заводе горячительных напитков "Шустов" конкуренты устроили взрыв, то поняли, что в Одессе с годами мало что изменилось.
Быть в Одессе и не зайти на "Привоз"? Вот только проблема с парковкой. Все подступы к рынку забиты машинами. Мы ползком пробираемся по прилегающим узким улочкам в надежде найти свободное место. Вдруг перед самым радиатором возникает улыбающийся человек лет 60-ти в бейсбольной шапочке с большим козырьком и с настоящим милицейским жезлом в руке.
-- Ой, я же вижу, что вы только и мечтаете, чтобы куда-то приткнуться? Или я не прав?
Он подходит к водительскому окну, я полностью опускаю стекло. Через окно доносится нарастающий грохот железа, визг колес о рельсы и отчаянный беспрерывный крик трамвайного звонка. Выглядываю в окно и вижу нечто местами ржавое, местами с облезшей краской, старинное, когда-то бывшее трамвайным вагоном. Возможно, это тот самый вагон, в котором работал кондуктором сам Константин Паустовский?
-- Ой, подождите же пять секунд, пока проедет этот бронепоезд!
Человек с жезлом, продолжая улыбаться, указывает на свободное место. Глядя на него, сразу вспоминаю слова другого одессита, Вили Токарева: "Тех, кто кушает мацу, узнаю я по лицу".
-- Здравствуйте, как вас звать?
-- Ой, так меня все в Одессе зовут дядя Лёня. Я вижу, у вас киевские номера. Так вы идите, посмотрите наш "Привоз", а я поберегу вашу красавицу. Всего за 50 копеек.
"Привоз" прежде всего наповал сражает обилием рыбы. Свежая, сушеная, копченая, вяленая. Круглая и плоская, узкая, короткая, большая и маленькая. Но мы торопимся к морю. И уже на самом выходе: "Вы знаете, я сердцем чую, вы с детства мечтаете о хорошем пистолете. Ну, это вы напрасно. Поверьте, чтобы выжить в этом мире, вам обязательно потребуется маленький аккуратный стволик. И лучше чем у меня, вы просто не найдете во всей Одессе. Поверьте, я его сам пристреливал как для себя".
Приморский бульвар. Боже мой, никогда не знал и не думал, что он такой коротенький! Кажется, всего сто шагов. Но какая история сжата в эту сотню. Еще сто лет назад это был бульвар третей столицы России. Было время, и Одесса шла сразу же за Петербургом и Москвой. Здесь на рейде стоял броненосец "Потемкин". И здесь, на Потемкинской лестнице, сценой с детской коляской Сергей Эйзенштейн создавал свой шедевр мировой кинематографии. Потом грозное время революции. И сразу откуда-то возникает тяжеловесное слово "интервенция". Но и в те "окаянные времена", в пору всевластия ГУБ ЧК, одесситов не покидало чувство юмора. "Вы слышали, говорят, они нашли у Гегеля зерно, а у Фейербаха -- материю?" "Что вы говорите! Какой ужас. Опять наши погорели?!"
Потом была героическая защита Одессы от немецких нацистов. И не менее героическое освобождение. "Ты -- одессит, Мишка, а это значит..."
В 70-е годы одесские евреи ринулись за границу, сдавая свои квартиры в исполкомы. И видимо, они же выдвинули версию о том, что каждый уезжающий будет награжден медалью "За освобождение Одессы". Когда же часть из них, нахлебавшись чужих щей, вернулась домой, появилось выражение "Дважды еврей Советского Союза".
Потом была потешная "оранжевая" революция 2004 года. И одесситы выложили прямо перед Оперным театром из апельсинов метровыми буквами слово "Нашизм" и перед телекамерами проехались по ним асфальтным катком. Потому что Одесса -- тот удивительный город, где юморина происходит каждый день.
А сейчас Пушкин смотрит на Дюка Ришелье, Дюк всматривается в море. За его спиной у входа в "Гранд-отель", по-прежнему, так же как и в фильме "Дежавю", стоят пионеры с салютом. И кругом туристы, туристы, туристы.
Мы возвращаемся к дяде Лене. Я протягиваю ему серо-зеленую бумажную гривню: "Все -- ваше".
-- Ой, надо же, вы расплачиваетесь "зелеными". Я в жизни никогда не встречал более доброго человека, чем вы. Ведь вы не пожалели для дяди Лени лишних 50 копеек. Вы знаете, что я вам скажу? Чтоб на вас в ближайшее время на пали деньги и чтоб вы не смогли от них отбиться!
До свидания, дядя Леня. До свидания этот загадочный город, из поколения в поколение дающий миру необыкновенно талантливых людей да еще с повышенным чувством юмора. Кто сказал, что мир спасет красота? Его спасет улыбка и добрая шутка.
Вскоре мы покидали Одессу. Я из меркантильных соображений не стал на дорогу заправляться в самом городе. По пути должны быть более дешевые заправки. И хотя стрелка топлива уже была на нуле, опыт подсказывал, что полчаса еще можно ехать спокойно. Через минут сорок я не стал испытывать судьбу и завернул к первой попавшейся колонке. "Полный бак", -- скомандовал человеку в униформе и стал прикидывать. Вместимость бака -- 50 литров. На дне, видимо, литра два-три еще осталось, мотор ни разу еще не чихнул, не фыркнул. Значит, надо готовить деньги литров на 48. Смотру на счетчик. Вот уже 45. Приготовились, чтобы не было перелива. 47. "Осторожно", -- говорю заправщику. "Понял. Слежу", -- отвечает тот. 48. 49! 50!! Когда цифры показали 52 литра, я посмотрел на парня и спросил: "Что у вас со счетчиком? Он исправен?" "Шеф, все в поряде! -- не моргнув глазом, ответил тот. -- Только вчера проводили калибровку!"
До свидания, Одесса. И до свидания твои неповторимые шутки.
"И СНИТСЯ НАМ НЕ РОКОТ КОСМОДРОМА"
Космодром "Байконур" представлял собой ромашку. В центре -- "Десятка" -- жилой городок на берегу отчаянно мутной реки Сыр-Дарьи. Здесь же располагалось командование того, что официально именовалось "Научно-исследовательским испытательным полигоном N 5 Министерства обороны СССР". От центра лепестками в разные стороны разбегаются железнодорожные ветки. Они тянутся к разбросанным по безжизненной полупустыне стартовым площадкам. Там идут испытания самых различных стратегических ракет -- последнего слова науки и техники. Это слово выдают нагора великие наследники Циолковского: Королев, Янгель, Челомей. Дальше -- "Отец, слышишь, рубит, а я отвожу". Мы пробуем на зуб детища этих светил ракетной мысли и по результатам даем свое заключение, годится ли оное "изделие" для принятия на вооружение нашей победоносной армии.
"ЗДЕСЬ ПРОДАЕТСЯ ДУБОВЫЙ ШКАФ?"
Наш полигон оставался бы в полном неведении для замечательной советской и мировой общественности, как это было с двумя другими -- Капустиным Яром (Капъяром) и Плисецком, если бы отсюда время от времени не взлетали космические корабли с людьми на борту. Эту серию, как мы помним, открыл полет собачки "Лайки".
Все вокруг нас и мы сами окутаны атмосферой жуткой секретности. Прежде чем приступить к работе, каждый из нас обязан получить допуск по "форме один". Мы заполняем длинные анкеты, пишем, что никогда не ходили в меньшевиках, не служили Деникину или Врангелю и перечисляем всех своих родственников по мужской и женской линии до пятого колена. Боже упаси, о своей работе никому ни-ни. Наши письма родным проходят цензуру. Время от времени начальство проверяет наши записные книжки. По дороге из дому в пусковую пультовую я показываю свой пропуск, украшенный дюжиной чернильных верблюдиков, зайчиков, тюльпанчиков, семь-восемь раз.
На работе мы из рук в руки передаем журнал "Америка". На развороте -- огромное цветное фото стартовой площадки мыса Канаверал (1)-- нашего американского собрата. На снимке -- во всей красе ракета-носитель "Атлас". Чуть поодаль -- стоянка тысяч на пять автомобилей и шикарные гостевые трибуны. Рассматриваем молча. Но в голове роится миллион и маленькая тележка вопросов. Командование в сердцах попрекает нас тем, что мы слабо отрабатываем наше денежное содержание, которое превышает зарплату всей промышленной Свердловской области. А ведь мы не можем даже мечтать о машине. Целый год собираешь деньги на отпуск, чтобы вырваться из этой "Сахары" куда-нибудь в холодок Москвы или Киева, но бывает и так, что в конце отпуска шлешь СОС друзьям: помогите вернуться! И это при бесплатном проезде по ЖД.
А кому нужна наша конспирация? Да, есть, конечно, военная тайна, есть международный шпионаж. Но почему американцы плюют на это и отправляют в полет своих астронавтов принародно, открыто, а мы запускаем Гагарина и Титова исподтишка?
Как-то работа на старте ушла в ночь. Наконец, полусонные, голодные мы загрузились в заждавшийся автобус. На первом же КПП (контрольно-пропускном пункте) в салон вскочил ефрейтор, живо окинул нас взглядом и, бросив водителю "Проезжай!", направился к выходу. Мы облегченно вздохнули. Ведь по всем правилам контролер должен подойти к каждому, взять в руки пропуск, проверить наличие в нем верблюдиков, зайчиков, сверить вклеенную фотографию с оригиналом и вернуть корочки. В автобусе нас двадцать два. Впереди еще семь проверочных постов. А завтра к 8.00 нам снова быть тут. Одним словом, спасибо парню, вот так бы и дальше. Да и не на ярмарку, а уже с ярмарки едем. Но наш старший не смог стерпеть такого вопиющего безобразия.
-- Ефрейтор! Вы что себе позволяете? Это что за проверка? А если среди нас посторонний?
-- Товарищ майор, да я вас всех и так знаю, -- молниеносно ответил солдат. Потом резко снова поднялся в салон и, указывая ребром ладони поочередно на каждого, быстро назвал фамилии всех двадцати двух сидящих в автобусе. Так же резко повернулся и вышел. Майор онемел. Мы ахнули. Это был фокус похлеще КИО. И парня с таким талантищем держать в армии?! Но мы тогда были слишком заняты собой.
Когда, после присоединения Крыма стали давать русские названия поселениям Тавриды, екатерининские чиновники все перепутали. Севастополь и Херсон поменяли именами. Да так до сих пор и осталось. Нечто похожее, но не по безалаберности, а умышленно произошло и с именем космодрома. После запуска Гагарина необходимо было зарегистрировать первый полет человека по орбите в Международном аэрокосмическом агентстве. При этом обязательно требовалось назвать не только место приземления в районе Саратова -- его знал уже весь мир, но и точку, откуда взлетал Гагарин. И здесь мы заиграли в конспирацию. Как у нас говорили, чтобы сбить с толку турецкую разведку. Потому, что американская с ее радарной мировой паутиной достоверно знала место старта с точностью до двух метров. Но в силу привычки мы уже не могли сказать правду. Не могли назвать ни Тюра-Там, этот ближайший населенный пункт и железнодорожную станцию, обозначенную на карте, ни Казалинск, небольшой городишко в ста километрах на запад, ни Кзыл-Орду, областной центр в сотне км в другую сторону. А выбрали точку в 600 верстах к северу от космодрома. Якобы из этого кишлака и взлетел первый человек на земле. Да так и прилипло: Байконур да Байконур. Подумаешь -- неточность. Что это по сравнению с тем, что мы всю жизнь государственный капитализм у себя с пафосом и помпой называли социализмом.
"Звонок в квартиру. Двери открывает старушка. На пороге -- мужик.
-- Бабуля, здесь продается дубовый шкаф с тумбочкой?
-- Это ты, касатик, видать, к шпиёну. Дык, он этажом выше". Так звучит анекдот. Но анекдоты, как известно, порождает жизнь.
За два года до старта Гагарина нас, 16 дипломников из жутко засекреченного Севастопольского военно-морского ракетного училища направили на практику в Москву в научно-исследовательский институт, работавший на Королева. Но до НИИ надо было еще добраться. Едем по столице в служебном автобусе. Любуемся красавицей. Многие здесь впервые. Приезжаем на Авиамоторную. Автобус движется почти ползком -- не пропустить бы нужный номер дома. И все-таки -- пропустили. Меньшие номера есть, большие -- тоже, а нашего нет. Разворачиваемся и снова еще медленнее дом за домом прочесываем квартал. 16 пар глаз впиваются в таблички с номерами. И снова неудача. Ясно, необходимо провести поиск "методом опроса местного населения". Дабы не привлекать к себе внимание москвичей и агентов американских спецслужб решили не вываливать на улицу всем 16-ти сразу, а выслать разведгруппу из двух человек. Остальным -- держаться подальше от окон. Парадокс конспирации. Мы не в гражданском, что было бы более целесообразно, а согласно уставу в притягивающей глаз блестящей якорями и золотистыми нашивками военно-морской форме. Руководитель практики волнуется и напутствует разведчиков. "Постарайтесь по одежде и выражению лица подобрать кого-нибудь не склонного к политике или военным тайнам. Желательно, пожилого человека, еще лучше -- женщину". Вышли. Ходим туда сюда, вглядываясь в прохожих. Нет, не то. Опять не то. Минут через 10 видим подходящий объект. Пожилая женщина, вид -- почти безразличный к жизни, одежда затрапезная. Скорее всего, простая уборщица. "Здравствуйте, мы никак не можем найти нужный номер дома. Вы, наверное, местная?". Она бросает быстрый взгляд на нашу вызывающе яркую форму с полосатыми тельняшками и мичманками: "Если вам в режимный институт, так это за тем домом по переулку", -- и пошла себе дальше.
За полгода до запуска Гагарина эшелон с нашим ракетным полком остановился на станции Казалинск. Мы ехали на отстрел, но никто из нас не знал пункта нашего назначения. Минут через пять набежала добрая сотня черной от загара ребятни самых разных возрастов и национальностей. Большинство -- казашата. Все они предлагали нам знаменитые казалинские дыни и арбузы. "Дяденьки, это вас в Тюра-Там везут. Там ракеты каждый день пускают". "А вы откуда знаете?" "Так ведь отсюда видно".
На пятом году работы на полигоне я дежурю по четвертому Управлению. Мы испытываем ракеты академика Челомея. У нас они идут под цифровым кодом, но для удобства пресса назовет их "Протонами". Как раз сегодня закончена полная предстартовая подготовка. Очередная ракета заправлена топливом. Пуск завтра утром. Стартовая команда отпущена отдыхать. Остался только караул. Кругом мертвая тишина. Поздно вечером -- телефонный звонок. По-военному представляюсь. В ответ: "Это Кириллов беспокоит. Как там у вас дела?". Вот тебе на! Вот это незадача! Начинаю лихорадочно соображать. Кириллов -- это наш сосед, да еще какой! Начальник прославленного Первого управления, инженер-полковник, Герой социалистического труда. Именно под его руководством и с его, по кинокадрам известной на весь мир, 2-й площадки взлетали и Гагарин, и Титов, и Николаев, и Терешкова. За что и удостоен высокого звания. Кроме того, он просто обожаем всеми, кто находился в его подчинении. За простоту и справедливость, за совершенно неармейскую тактичность и уважение к людям, в частности, к солдатам. Я это прекрасно знал, проработав под его началом полтора года. Но, с другой стороны...
Я не имею никакого права информировать кого бы то ни было о ходе операций на нашем участке. У меня на столе несколько телефонов. И Кириллов звонит даже не по защищенной линии ВЧ. Если его интересуют дела на братском направлении, то почему бы ему не связаться с моим руководством? К тому же, я -- воробей стреляный. Не так давно мы копались с коллегами в схемах, а они все идут под грифом "сов. секретно", и вышли покурить. Пока дымили, пришел бдительный секретчик и забрал беспризорные листы. Вышел скандал -- грубое нарушение режима секретности. А, возможно, это Кириллов хочет меня проверить на стойкость?
Эту мысль я сразу же отбросил. Сомневаться в его порядочности просто неприлично. "Но Анатолий Семенович..." "Хорошо, Анаденко, давайте я спрошу по-другому. Вы с водичкой сработали?" Это был уже эзопов язык. "Водичка" -- жидкость. Он спрашивал на нашем сленге: заправлена ли уже ракета. Готова ли она к пуску.
-- По водичке все в норме, Анатолий Семенович, -- радостно совершаю я тяжкое преступление.
Двадцать лет спустя в Мордовском лагере для политзаключенных объявляю голодовку. Такие формы протеста вне закона, и меня тут же бросают в карцер. Через две недели в штрафной изолятор приходят люди в штатском. Двое из них -- наши "кураторы" из местного КГБ. Третий, судя по всему, тоже из их стана. Но явно держится вожаком. Апломб и высокомерие так и лезут у него со всех щелей.
-- Чем недовольны? В чем причина голодовки?
-- Простите, а кто вы такой? Представьтесь, пожалуйста.
-- Алексей Иванович.
-- Извините, но мне это ничего не говорит, Назовите вашу фамилию и должность.
-- Это -- товарищ из Москвы, -- стреляя глазами в потолок, полушепотом и с подобострастием сообщает мне местный гебульник.
-- Если хотите диалога, пожалуйста, назовите вашу фамилию, должность и из какого вы управления КГБ.
-- А может, вам еще рассказать структуру Комитета государственной безопасности?
-- Алексей Иванович! Или как вас там. А ведь абсолютно ничего не случится, если вы мне расскажете даже структуру Комитета. Это от кого государственная тайна? От американцев? Но ведь ваши перебежчики давно уже с потрохами сдали всю вашу структуру вместе с агентурной сетью. Или я не прав? Так есть ли вам смысл корчить из себя блюстителя секретности?
-- Вот видите, вы сами нарушили закон и толкаете на преступление порядочных людей.
И верно, он действует в рамках закона. Но вот сами эти законы уже давно противоречат здравому смыслу. Да и сам КГБ в качестве политической полиции доживает последние месяцы.
И здравый смысл, где только может, от космодрома до тюрьмы, уже атакует застарелые порядки.
"НАРКОМОВСКИЕ СТО ГРАММ"
Прошу учесть, что, рассказывая о полигоне, я не излагаю его историю, не стремлюсь нарисовать целостную картину или воссоздать характеры личностей. Это задача историков. У меня же здесь -- просто эскизы тех моментов жизни и работы, которые по каким-то неведомым причинам так врезались в память, что устойчиво продержались там от сорока до пятидесяти лет. А теперь вот просятся на волю. С другой стороны, память - к вещам надежным никак не отнесешь. Поэтому я прошу своих коллег и сослуживцев о снисходительности по части возможных неточностей. Если такие и окажутся, они -- без умысла. Просто память у каждого из нас разная. Да и угол зрения -- свой, неповторимый.
На работу нас возят пассажирские поезда. Они забирают нас на "Десятке" и развозят по площадкам. "Площадка", по сути, тоже небольшой городок. Ее сердце -- стартовый стол. С него ракета покидает нашу планету. Но перед стартом ее надо собрать -- первая ступень, вторая, пристыковать головную часть, проверить отдельные системы и всю в сборе. Все это делается в монтажно-испытательном корпусе, или сокращенно -- МИКе. Если ракета мощная, проверочный корпус возводится подальше от стола. Потому что пуски, как замечают наши острословы, бывают на ТАСС, на нас и в унитаз. На ТАСС -- о них Телеграфное агентство Советского Союза с гордостью рассказывает всему миру -- здесь пуски с людьми и стрельба по ограниченной акватории Тихого океана. Это -- на дальность и точность. И предупреждение: "Тираны мира, трепещите!". На нас -- когда последнее слово науки и техники показывает свой норов, и, несмотря на все наши усилия, ни за что не хочет расставаться с Землей. В конце концов, вспылив и вспыхнув, оно огненным фейерверком рассыпается над нашими головами. Но головы наши уже спрятаны от разлетающихся во все стороны тяжелых горящих обломков в бетонные бункеры. Поэтому МИК, на всякий случай, желательно отодвинуть подальше. На километры. Последний вариант -- испытания прошли, но в армию машина не попала. Ее обошли конкуренты.
К старту и МИКу добавьте немного поодаль солдатские казармы и клуб, гостиницы для представителей промышленности и общежития для холостых офицеров (семейные живут на "Десятке"). Во время работы почему-то очень кушать хочется. Отсюда, столовые. Вот и вся площадка. Ни чего лишнего. А вокруг, на сколько хватает глаз -- пустыня, пустыня, пустыня.
Наше утро начинается с вагона. В зависимости от расстояния дорога в одну сторону забирает или меньше, или больше часа. И хотя испытатели -- народ в большинстве своем с инженерным образованием, этот утренний час, как и вечерний, использует далеко не одинаково. В вагоне кучкуемся по интересам. В одних купе под лозунгом "Шахматы -- игра коллективная" человек восемь -- четыре на четыре: "А я говорю: лошадью ходи!" -- успевают сыграть партийку-другую. В других -- собираются любители поспать-покемарить. Где-то рядом с грохотом и периодическими выкриками "Даешь конца!", "Рыба!" режутся заядлые доминошники. Среди них зычным голосом и мощным ударом кости о стол -- содрогается вагон -- выделяется замполит по прозвищу "Пусто-пусто". Политических наш брат не жалует. "Главная задача политработника -- не мешать нам работать!" Отдельно сидят книголюбы. У них, как и у всей страны, в ходу журналы "Юность", "Новый мир". Нарасхват идет роман-газета с "Одним днем Ивана Денисовича". Вот -- дискуссионное купе. Здесь кипит обмен последними новостями. "А вы слыхали, что отмочили солдаты на кислородном заводе?" "А что?" Но мы уже догадываемся -- речь пойдет о спирте.
На полигоне долгое время был "сухой закон". То есть в продаже не было ни коньяков, ни вин, ни шампанского. Но народ от этого не очень-то и страдал. Скорее наоборот -- выигрывал. Не тратился на спиртное. Хотя пил на том же уровне, а может, и больше. Потому что вся наша пусковая и проверочная аппаратура была сплошь утыкана контактами. А их требуется регулярно обезжиривать. А обезжириваются они чем? Правильно. И если обезжиривать более экономно, например, через раз, как того требует инструкция... Дальше понятно. Когда наше руководство в порядке эксперимента ввело для промывки продукт древесный, то промышленность, после нескольких острых отравлений своих людей по неустановленным причинам, заявила категорический протест. Ее представители, стоявшие на испытаниях плечом к плечу с нами как братья родные, решительно потребовали для промывки не какого-то там суррогата, а высококачественного продукта. Достойного высокого уровня нашей космической техники. Ректификат вернули. А мы вместе с коллегами широко отмечали эту очередную победу советской передовой науки.
Но в еще лучшем положении оказывались радисты. Они промывали волноводы. Методом наполнения. В полую конструкцию длинной 75 см и сечением 2 на 4 см наливается эта самая жидкость, быстренько растворяет там пару несчастных крупинок жира и потом выливается. Куда? Правильно. В заранее подготовленную армейскую флягу. Радисты были на полигоне очень уважаемые люди. Их все горячо любили и дружили с ними тесной и нерушимой дружбой.
Но на кислородном заводе вообще творилась фантастика. Когда нам делают укол, обязательно дезинфицируют то самое место. А теперь представьте себе цистерну тонн эдак на двадцать, которая требует неукоснительного и тщательного обезжиривания перед тем, как в ее недра польется жидкий кислород. И делается это так. Она заполняется спиртом, страшно сказать, наполовину. Затем цистерна прокручивается по продольной оси так, что омывается каждый миллиметр внутри. Потом все десять тонн этой драгоценной жидкости выливаются (о, ужас!) прямо в безводную почву бескрайней казахской степи.
Надо сказать, что фонтан жизнерадостности не бил у солдат не только на кислородном заводе, но и на любой другой площадке. Они годами не знали, что такое увольнение. Глаз воинов не радовали нежные женские формы -- кругом кирзовая мужская среда. Правда, когда пришло время призыва юношей 1942-45 годов рождения, оказалось, что страна, яростно бившаяся в ту тяжкую годину с "фашистской силой черною", в тылу -- "Все -- для фронта, все -- для победы!", допустила по части детей существенное недопроизводство. И доблестная Советская армия начала 60-х вынуждена была пригласить в ряды своих бойцов уже представительниц прекрасного пола. На полигоне наши славные ракетчики тут же по-дружески окрестили их "ракетницами" и "бойцицами". Но они долго у нас не задержались. А не прижились по одной простой причине. Они так энергично и жадно включились в дело производства следующего поколения, как будто за год-полтора своей службы хотели наверстать все то, что было упущено героическими женщинами нашей державы за все четыре года суровой войны. Патрулям же, стоявшим на страже их общежитий, они говорили. "Вы не знаете женский организм. Если вы сейчас же не пропустите ко мне моего мужчину, я назавтра вся чирьями изойду!"
Космический прорыв на полигоне оставил далеко позади и фронт культурный. Телевидение появилось у нас года три спустя после Гагарина. Ну зачем вам какой-то телевизор, полагало руководство, если самые важные достижения родины вы наблюдаете своими глазами?
Поэтому, из всех приятностей у солдат на кислородном были лишь кино да солдатский ларек по линии Военторга. Там они могли купить сигареты, носовой платок да слипшуюся от жары карамель. На всю солдатскую получку. И когда производился слив спирта из цистерны, весь личный состав собирался вблизи и смотрел на это святотатство суровым омраченным взглядом. Их последняя радость уходила прямо в песок. Чтобы подставить под увеселяющую струю какую-нибудь посудину не могло быть и речи. На страже стояла строгая комиссия, которая тут же актировала процедуру полного опорожнения железнодорожной емкости до капли. А медицина постоянно объясняла, что употребление отработки внутрь приводит к адским мукам, а зачастую и к летальному исходу. И видимо, в солдатских головах прокручивался старый анекдот о приеме мужика в партию. "Курить будешь?" "Брошу" "Пить будешь?" "Не буду". "Как насчет женщин?" "Ни-ни". "А жизнь за партию сможешь отдать?" "Запросто. Ну зачем мне такая жизнь?"
Вот так и шла себе солдатская жизнь на кислородном, пока вдруг после очередного слива не оказалось, что весь личный состав части вдрызг пьяный. Комиссия клянется и божится. Ее срочно меняют на кристально чистых людей. Но очередное обезжиривание, и снова -- вся часть в дупель. В поте лица работает командование, комсомол, партия. Новая цистерна и -- "все опять повторилось сначала". Тогда включается переговорный процесс. Наказывать, дескать, никого не будем, только скажите: кто вас снабдил огненной водицей? "Ладно, скажем, но обещайте нам наркомовские сто грамм". "Вы с ума сошли!" "Хорошо, не даете -- не надо. Мы их и сами добудем".
Тогда руководство меняет тактику. В ход идут кнут и пряник. На одной стороне -- угроза военным трибуналом, на другой -- посула краткосрочного отпуска на родину. И от предвкушения этого величайшего блага, побывать дома, полежать в тени на настоящей травке под березой, сплоченные ряды конспираторов дрогнули. Тайное стало явным. Оказывается, что здесь сработали легендарная солдатская наблюдательность и смекалка. Для промывки цистерн раз и навсегда застолбили определенный участок. Слив отработки производился практически тоже в одну и ту же точку, пол метра правее, полметра левее. Накануне ночью в этом месте умельцы выкапывали яму. Туда опускали широкое корыто, сверху клали деревянную решетку и все это накрывали армейским суконным одеялом. Дальше присыпали песком под вид остального ландшафта. Все. Комиссия составляла акт и с чистой совестью уезжала домой. И тогда на заводе начиналось "гуляй, Вася!".
А наш поезд, до отказа набитый великими замыслами, невероятными байками, острыми противоречиями и глубокими раздумьями, потихоньку катится дальше по широкой казахской степи.
"РАСПРОНАЕДИНСТВЕННЫЙ"
Незримо мы делимся на три категории. Прежде всего, те, кому работа пришлась в охотку. Они ею живут и искренне болеют за дело. Вторая группа -- им все равно, чем заниматься, ракеты пускать или бумажных "голубей", лишь бы деньги платили. В профессионализме они существенно уступают "патриотам" и стараются восполнить свой пробел двумя путями. Личной преданностью начальнику -- "Я был исполнителен до идиотизма", -- чуть не плачет на большом партийном собрании один из них, обойденный вакантной должностью. Не брезгуют они и откровенным подхалимажем на работе, в быту, на охоте. Над такими подтрунивают: "Товарищ полковник, ваша собачка плохо лает. Разрешите мне!"
К третьей группе относятся те, кто форму донашивает, а службу дослуживает и ждет ухода в запас. В основном, пожилые офицеры, от подполковника и выше. Мыслями они уже за пределами космодрома, на новом месте жительства. Дистанционно решают вопросы квартирного обустройства, определения детей в школы и институты. К ним же примыкает и дерзкая молодая поросль. Их чаяния тоже вне полигона. Спрашивается, ради чего губить молодость в пустыне, когда можно прекрасно служить в столице или другом цивилизованном центре? Например, военпредом, а сюда наезжать лишь изредка. В командировки.
Откровенно говоря, это -- потаенная мечта каждого из нас. Военпред (военный представитель) -- человек армии в оборонной промышленности. Он "ведет" производство ракеты или другой техники, амуниции, от момента зарождения в конструкторском бюро. Своего рода беспрерывный военный ОТК -- отдел технического контроля. По армейским понятиям военпреды, безусловно, богема. Обитают в культурных центрах страны, посещают театры, концерты, выставки, не знают военной муштры, рабочий день -- от и до. Но мы -- реалисты и прекрасно понимаем, что сия сфера жизни для нас недосягаема.
Единственный способ проникнуть в эту заоблачную высь -- иметь мощную "волосатую руку" в Москве, способную приоткрыть дверь в Отдел кадров Министерства обороны. "Могут ли дети Героев Советского Союза поступить в академию Генерального штаба?" "Да, могут. Но помните, что у Маршалов Советского Союза тоже есть дети".
Атмосфера взаимоотношений на полигоне та же, что и во всей армии. А судя по истории бравого солдата Швейка, как и у большинства военных мира. Ее суть -- виноватыми легче управлять. Поэтому при первой же возможности объяви своего подчиненного в чем-то погрешившим. Этот принцип, скорее интуитивно, пронизывает войска сверху донизу и веками отполирован в шуточную формулу-наставление, довольно грубую, но достаточно точную: "Я -- начальник, ты дурак. Ты -- начальник, я -- ..." У нас корни сего уходят в далекое российское прошлое, от которого остался лишь универсальный ответ царского солдата на все вопросы командиров: "Виноват, вашбродь!"
Впервые я столкнулся с этим на 3-м курсе училища. Вышел из санчасти после какого-то осмотра и закурил. "По-че-му сигарета?!" Еще не видя, по одному скрежещущему голосу вопрошавшего понял, что нелегкая принесла сюда и факультетского держиморду. Встреча с ним никогда никому не сулила ничего хорошего. Живое воплощение афоризма Козьмы Пруткова: "Обходи лошадь спереди, а начальство сзади", он полагал, что курсантов надо держать в великой строгости и карать, карать и еще раз карать. В училище его боялись и не любили. За это, за проглоченный им аршин и за неестественно рубиновые для сорокалетнего мужчины щеки, к нему намертво прилипла кличка Помидор. Да, это был он. Не обойти его, не объехать. Теперь его взгляд в упор требовал от меня ответа. Но он был не прав. "Это территория санчасти", -- сказал я и показал рукой на место, оборудованное для курения. Нет, он не извинился. Он даже не "вступил со мной в пререкания". "Объявляю выговор!" И, свершив акт воспитания, Помидор двинулся дальше. Таков был мой первый урок. Взыскание стоило зимнего отпуска. И поделом. Потому что я грубо пренебрег золотым правилом того времени. Если начальник спрашивает у тебя что-то суровым голосом, единственно правильный ответ в этом случае только один: "Виноват, больше не повториться!" Однако за этими словами кроется фундаментальное явление. Ты сам, не обременяя начальство, вводишь себя в категорию ущербных, а его -- в ранг непогрешимых. Но это было не про меня.
Полигон 60-х был на переломе. Нами командовали еще люди, видавшие войну. Любимица народа и армии, поднимавшая боевой дух бойцов все четыре года, и дошедшая с концертной бригадой до самого Берлина, подарившая фронту две батареи "катюш" и все гонорары за фронтовые концерты, жена Героя Советского союза генерал-лейтенанта Крюкова, популярнейшая Лидия Русланова -- "Валенки, д-валенки" -- после победы в угоду Сталину была приговорена к десяти годам (муж -- к 25). Сидевшие с ней в лагерях вспоминали, как знаменитая певица объясняла, что нет ничего проще, чем командовать фронтом. "Третий, третий! Я -- первый! твою мать! Что спишь! Вперед! твою мать! Пятый, пятый! Я -- первый! Не слышу артиллерии! Огонь! твою мать!"
Людям войны некогда, да и незачем было учиться деликатному обращению с подчиненными. Поэтому такие личности как начальник 1-го управления Кириллов были еще крайней редкостью и воспринимались нами как инопланетяне.