Ramzes : другие произведения.

Самая правдивая история на свете

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   История первая.
  
  
  Он был похож на человечка, которого вынули из кукольного домика: маленький росточек, узкие плечики, аккуратные ручки, лицо кругленькое, лоб испещрен морщинами, и если бы его голову украшал колпак с крохотным бубенчиком, первое, что могло бы прийти в голову ,было: да ведь это всамделишный гном!
  
  Только без бороды. Бороды действительно не было. Как и намека на самую никудышную растительность на розовых, по- детски бархатных щеках. А в остальном это был мужчина лет пятидесяти, и неожиданно с низким, даже приятным голосом.
  
  Больничная кровать казалась ему велика. Честно говоря, я растерялся: мне показалось, будто по чьей-то нелепой ошибке в моей палате оказался ребенок. Но голос, которым никак не может разговаривать ребенок вывел меня из замешательства. Человечек поздоровался первым.
  
  Накануне перед субботним дежурством я выписал домой Малышева. Следом за ним палату покинули еще трое больных, и яркий свет, льющийся в окно сделал свое дело: палата, в которой четыре кровати были свободными, показалась мне попросту царской.
  
  Может быть поэтому иллюзия простора вызвала у меня промельк сходства новичка с сказочным персонажем, который по чьей-то недоброй воле попал явно не в свой дом. Но не в росте же дело, когда я, принимая дежурство у Александра Ивановича, счастливчика потому, что его смена закончилась, от него же и услышал: обычная история. Болеет пять дней, а соизволил обратиться только сегодня, причем в четыре утра. Эпидидимит! Яйцо - с кулак и температура под сорок. Гляди анализ, видишь, что в крови творится? Я было заикнулся о возможной операции, но он... - тут Александр Иванович так сладко зевнул, что я, видя глаза заблестевшие от слез еле удержался, чтобы не зевнуть тоже.
  
  Интересный он, Александр Иванович. Старше меня на каких-то пять лет, но для меня он все равно Александр Иванович. Когда после двух лет работы в госпитале ветеранов войн мне зачем-то взбрело в голову поступить в клиническую ординатуру, первым кого я увидел перед дверями урологического отделения, где должен был начаться мой первый день в должности клинического ординатора, был он.
  
  В тот год и в то утро я стоял перед входом в отделение и теребил пальцами пакет, зажатый под мышкой. В нем лежали аккуратно сложенный халат и белая шапочка. Свободной рукой я сжимал направление из учебной части медицинской академии. В нем было прописано, что я, клинический ординатор первого года обучения должен явиться к 8.00 на кафедру урологии при городской больнице скорой помощи ?1.
  
  Тогда я не знал, что мое сердце колотилось не столько от волнения, сколько от моей собственной глупости. Быть глупым не так зазорно, когда у тебя нет ни малейшего подозрения в том, что ты глуп. Но глупость, совершенная сознательно, вдобавок в здравом уме, вызывает беспокойство иного толка, а не глуп ли ты в самом деле?
  
  Если бы в ту минуту меня озарил хоть малейший проблеск разума, то я бы истязал себя как религиозный фанатик, только вместо цепей, орудием моих мучений были бы мысли. Я бы размышлял так: Вот я, закончив институт, два года проработал в тепленьком местечке, в котором по сию пору царят тишь и благодать. Мои пациенты - это ветераны всевозможных войн и локальных конфликтов. Их нужно лечить. В некоторых случаях оперировать. Перечень заболеваний, равно как и операций довольно узок. Работая в госпитале, я не устаю, не выматываюсь и каждый день ночую дома. В этом нет моей вины, в этом специфика учреждения. Но я дурак, идиот и полоумный кретин. Вместо того, чтобы дальше насиживать нагретое место, я громко хлопнул дверью и теперь стою перед другими дверьми. А за ними пациенты от пятнадцати лет и старше. Их привозят со всего города и в любое время дня и ночи. Они тоже болеют, но перечень заболеваний у них совсем другой. Он неизмеримо больше, нежели у тех, кого я лечил всего пару дней тому назад.
  
  Кроме того, уволившись из госпиталя, я на два года снова окунулся в студентчество. Я вновь буду посещать лекции, готовить рефераты, штудировать учебники, жить не на зарплату, а на стипендию все больше ощущая на собственной шкуре, что денежная подпитка одного из этих слов, явно не в мою пользу. А еще дежурства в будничные, выходные, праздничные дни...
  
  Но утром того дня я об этом не думал. Вернее, думал я об этом, но как-то по- другому. Дело в том, что поверхностное любопытство сродни легкомыслию. Все равно, как в первый раз познавать женщину с скованными руками, завязанным ртом, вдобавок, зажмурившись. Так же с медициной. Попробовав непознанное, либо входишь во вкус, либо разочаровываешься. Я любопытен, но стороны моей любознательности порой не понятны мне самому. И если бы я знал, что всякая пытливость без трезвого расчета зовется авантюрой, кто знает, хватило бы у меня духу признаться себе в том, что я авантюрист.
  
  Так вот, об Александре Ивановиче. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он конечно не подозревал о том, что перед дверями стоит ординатор первого года. И я в свою очередь не предполагал, что молодого человека, любезно согласившегося сопроводить меня до ординаторской зовут Александр Иванович. Если ничего не зная друг о друге в начале знакомства, мысленно вернуться к началу события спустя много лет, вспоминаются мелкие подробности той встречи. Вдобавок такие, каких могло и не быть.
  
  Если бы стоя перед дверями я думал правильно, то все сложилось бы по -другому. От разумной мысли: что я натворил? - я бы непременно лишился чувств. Упав под дверями открывающихся наружу, я надежно перекрыл бы своим телом доступ в отделение. И тогда, Александр Иванович, немало подивившись тому, что потягивая дверь, она не открывается, посмотрел бы себе под ноги. Увидев меня, распростертого на полу, он как настоящий доктор бы не перешагнул, а привел меня в чувство. А уже потом, передав оказавшемуся рядом заведующему отделением мое выпавшее из руки направление, с сочувствием слушал, как строгий Виктор Павлович, размахивая бумажкой, гневно восклицает: Что это такое? Новенький?! Если он хлопнулся в обморок у порога отделения, то как он собирается работать? В моем отделении доктора как кремень! Маги и чародеи! Все как на подбор! Все они в прошлом клинические ординаторы! Сколько их было на моем веку! И я скрупулезно отбирал себе самых достойных!- И тут Виктор Павлович брезгливо бы добавил: А этого слабака чтобы и духа на пороге не было! Я прав Александр Иванович?
  
  И я, принимая дежурство у Александра Ивановича, поглядываю на усталое лицои согласно киваю головой. Он перелистывает историю болезни, рассказывая ее вслух, но я думаю совсем о другом. Да Виктор Павлович, вы правы. Он маг и чародей. И остальные доктора вашего отделения тоже. И вы Виктор Павлович кудесник. Строгий и справедливый. А еще вы взяли меня на работу. И теперь я , вроде подмастерья. Я не заметил двух лет клинической ординатуры, как будто их не было. Ведь сказка мимолетна. Пребывая в сказке можно умереть так и не осознав, где ты был на самом деле. Да и надо ли? Грустно другое. Говорят, сказка никогда не длится долго. Наверно потому, что сказочная жизнь - это вымысел. А обыденная -нет.
  
  Человечек оказался крепким орешком. Битый час я потратил на уговоры, а все без толку. Дважды я терял терпение и, покурив в уборной для сотрудников, оба раза возвращался в палату. Но все мои объяснения в серьезности его заболевания разбивались об одно решительное: Нет!
  
  - Почему?
  
  - Я же вам говорил.
  
  - Что вы мне говорили?
  
  - Что верю в спасителя, и он меня в беде не оставит.
  
  -Вы болеете пять дней, так?
  
  - Да.
  
  - Что вы делали эти пять дней?
  
  - Просил спасителя о помощи.
  
  - Так почему вы здесь?
  
  - Поддался искушению и...
  
  - У вас температура 39. Вы понимаете это?
  
  - Да.
  
  - В вашем яичке назрел гнойный процесс. Вернее... Спустите штаны.
  
  - Опять?
  
  - Да! - я говорю твердым голосом, но в то же время еле сдерживаю себя, чтобы не крикнуть.
  
  Человечек лежит на кровати. Я стою перед ним уперев руки в бока. Какой же он маленький. Но твердости духа в нем не занимать. Или упрямства. Я никак не могу раскусить в чем дело. Я догадываюсь, что столкнулся с фанатичной верой больного в собственную правоту. Впрочем, я делаю скидку на высокую, изматывающую температуру. Воспаленный разум тоже дает осечки. Но человечек твердо сжимает губы, глядит на меня исподлобья и глядя в его сверкающие от гнева глаза, я ощущаю себя вождем племени людоедов, в чьи руки попался бедолага проповедник, взывающий к спасению наших темных, грешных душ.
  
  - Глядите еще раз. Видите, как опухла левая половина мошонки? И кожа на ней красная как помидор. Вот смотрите, я щупаю ваше правое яичко. Вам больно?
  
  - Нет.
  
  - А до левого вы дотронуться не даете. А теперь еще раз взгляните какое оно огромное по сравнению с правым. Видите? Потому что придаток левого яичка воспален, и воспаление жуткое!
  
  - Вы говорили, гнойный процесс назрел в яичке, а теперь утверждаете, в придатке.
  
  - Придаток тесно прилегает к задней поверхности яичка. По сути это отдельный орган, но с яичком они составляют одно целое. В яичке образуются сперматозоиды, а в придатке они копятся и дозревают. Понимаете? Вот смотрите, я снова щупаю правое яичко. Оно здоровое, поэтому можно прощупать яичко и придаток в отдельности. А слева у вас на ощупь круглый, плотный и болезненный шар. И УЗИ -заключение звучит так: гнойный процесс в придатке. Гнойный! Понимаете вы это? Поэтому придаток нужно удалять. Срочно! Но если к этому времени гнойное воспаление перешло на яичко, то удалять придется и его. Вам понятно? Иначе вам будет хуже и хуже вплоть до... Вы разумный человек. Теперь вы на операцию согласны? Что скажете?
  
  - Нет.
  
  Я обреченно машу рукой, молча выхожу из палаты и сталкиваюсь в дверях с дежурной медсестрой. Она вопросительно смотрит на меня. Я качаю головой, но вспомнив важную вещь, быстро оборачиваюсь.
  
  - В таком случае заполните бланк отказа от оперативного вмешательства. Альфия, дай ему пожалуйста бланк. И проследи, что бы все было на месте: дата, подпись, фамилия. Надеюсь, бланк -то вы заполните?
  
  - Это пожалуйста.
  
  ,,В пот бросила проклятая старуха,, - вспомнилась цитата любимого Гоголя - приглядывай за ним Альфия. - говорю я ей уже в коридоре - Вот чудик! Видела когда-нибудь такого? Нет? Я тоже. Ладно. Пойдем дальше. Закончим уже обход.
  
  Через час в ординаторской раздалась трель. Я снял трубку.
  
  - Он хочет видеть доктора. - сказала Альфия.
  
  - Кто?
  
  - Ну этот... Чудик.
  
  - Ах этот? - я улыбаюсь - неужто прозрел? Хорошо, я приду.
  
  Я выхожу из ординаторской. Она расположена в самом конце отделения. Длинный коридор пуст. Суббота. Не снуют каталки, не толпятся посетители, не видно студентов. Из открытых дверей палат доносится разноголосый говорок больных, рассказывающих друг другу о житье-бытье. До упрямца путь не близок. Я пройду по коридору, сверну налево, поравняюсь с лифтом, и свернув направо, продолжу путь через физиотерапевтическое отделение. И только потом, никуда не сворачивая, доберусь до второго крыла нашего отделения, занимающего большую часть второго этажа больницы.
  
  По дороге я думаю ... ни о чем. Лишь отголоски жизни, бурлящей там, за стенами больницы, коротко врываются в мой мозг: жена...сын...ипотека...
  
  Соединившись друг с другом как звенья одной цепи, единым целым они станут завтра, перестав быть отголосками. Жена обнимет, сын обхватит ручонками мою ногу, а деньги за ипотеку я заплачу в понедельник, главное, успеть в банк.
  
  Человечек держал в руках заполненный бланк отказа от оперативного вмешательства и сразу же протянул его, стоило мне войти в палату. Я растерянно повертел бланк в руках.
  
  - Так вы не передумали?
  
  - Нет.
  
  - Могли бы отдать медсестре. Зачем вы хотели меня видеть?
  
  - Присядьте доктор. Пожалуйста.
  
  Я присел.
  
  Человечек внимательно смотрел на меня сквозь очки. Осмотревшись, только теперь я заметил, что на тумбочке, рядом с кроватью были расставлены иконки, рядом с ними лежала потрепанная Библия и высилась стопка брошюр, о содержании которых можно было легко догадаться при самом беглом взгляде, брошенном на них.
  
  - Я не отниму у вас много времени. Я только хочу сказать, что я на пути к исцелению. Поверьте мне доктор. Я чувствую это. Я верую в Бога, и знаю: он испытывает меня. И наказывает за мои грехи.
  
  Я молчу. И жду, что будет дальше. Человечек поворачивается на бок, опирается локтем о матрац и поднимаясь, свешивает ноги. Он оттирает выступивший на лбу пот.
  
  - Температура снизилась до 37. - устало говорит он, вытирая ладонь о колено.
  
  Я пожимаю плечами. Вполне может быть. Человечку вводят антибиотики, которые назначил Александр Иванович. И человечек это знает.
  
  - Я хочу вас попросить вот о чем.
  
  - О чем же?
  
  Он задирает очки на лоб, поднимает голову и улыбается:
  
  - Позвольте мои братьям навестить меня.
  
  - Но я для этого не нужен. Они свободно могут пройти, только в разрешенное для посещений время.
  
  - Я знаю. Но мои братья...
  
  - И родственники, и соседи, одним словом - все. Но в положенное время.
  
  Он усаживается поудобнее. Лицо спокойное, приветливое.
  
  - Они не родственники. Они братья по вере.
  
  - Пусть приходят. Мне- то какая разница?
  
  - Оно конечно так. Но для моего исцеления нужно выполнить обряд омовения ног. Вы позволите им сделать это? Пожалуйста.
  
  Я удивлен. Я молчу. Потому что не знаю, что должен сказать и как правильно поступить. Неожиданной просьбой человечек загнал меня в тупик. Я растерялся. Но человечек не торопит с ответом. Он тоже деликатно молчит.
  
  - Я... кхм... Признаюсь... Не понимаю...
  
  Человечек с сочувствием смотрит на меня.
  
  - Но... Я... С уважением отношусь к чувствам верующих людей.
  
  И снова молчу. И думаю: бред какой-то. Еще не хватало больницу превращать в богадельню. Ноги...обряд...хоровое пение...
  
  И сразу же приободряюсь:
  
  - И шуметь никому не позволю!
  
  - Нет, нет! - человечек взмахивает руками. - Поверьте, никакого шума не будет!
  
  - А-а...- я озираюсь - где вы хотите его провести? Здесь?
  
  - Если позволите.
  
  Я все еще в замешательстве. Но... Человечек с умоляющим видом смотрит на меня. Вот оно, ощущение власти. Пусть маленькое, пусть ничтожное, но если я упрусь, он подумает, будто я упиваюсь ею. Но дело не в власти. Далеко не в ней. И не в религии. Я далек от нее. Очень далек. И сталкиваясь с ней в обыденной жизни, всякий раз обхожу стороной. Я не люблю ни власть, ни религию. Но сейчас в моей власти частичка того и частичка другого. Поэтому... Черт с ним и с его братьями! Пусть!
  
  - Только никакой грязи не разводить!
  
  - Что вы, что вы доктор! Спасибо вам большое.
  
  Я выхожу из палаты. Смотрю налево. Потом направо. Словно жду неведомых братьев, которые возьмутся невесть откуда и понесутся на меня со всех сторон размахивая шайками, лейками и еще бог знает чем. Но в этом крыле коридор тоже пуст. На редкость спокойное дежурство. Пока. И если бы не этот обряд...
  
  Я медленно иду на пост. Мыслей нет. За столом сидит Альфия. Склонившись над раскрытым журналом, она увлеченно заполняет разлинованную страницу.
  
  - Там это... - буркаю я - К нему придут...
  
  - К кому? - Альфия не поднимает головы.
  
  - Ну к этому... Придут его бра...
  
  - Кто придет?
  
  - Родственники! - рявкаю я.
  
  Альфия вскидывает голову и обиженно поджимает губы. Я смотрю на нее и тотчас корю себя за несдержанность. В самом деле, причем тут Альфия?
  
  К человечку я подошел во время вечернего обхода. Он спал. Я потоптался у кровати , раздумывая, будить его или нет. Но он открыл глаза. Я молча смотрю на него и кивком головы задаю вопрос о самочувствии.
  
  - Хорошо. - он улыбается - температура 36.8, боли стихли. Я же вам говорил!
  
  - Я рад. Стяните пожалуйста штаны. До колен.
  
  На вид краснота по меньше. На ощупь припухлость по мягче. Трогая яичко я искоса смотрю на человечка. Он улыбается и не морщится от боли, как утром. И сияющим взглядом провожает меня до выхода из палаты.
  
  Ночь как ночь. Следом утро как утро. Человечек не спит. Он явно ожидает моего прихода. И не дожидаясь просьбы спустить штаны, проворно стягивает их до колен. Я щупаю, трогаю, думаю. Он молча наблюдает за мной. Хорошо бы выполнить УЗИ-контроль. Но в выходной дежурного врача в отделении УЗИ нет. Больница экономит деньги. Я пристально смотрю на припухлость, которая явно уменьшилась. И снова щупаю, трогаю, думаю. У человечка умиротворенное лицо. Температура 37.7. Я поднимаюсь, но продолжаю смотреть ниже его пояса.
  
  - Что будем делать?
  
  - Простите доктор. Вы о чем?
  
  - Наступил новый день. А в бланке отказа вчерашнее число.
  
  Человечек нахмурился. Он быстро натягивает штаны на бедра.
  
  - Я на операцию не согласен.
  
  - В таком случае придется заполнить новый бланк.
  
  - Я напишу. А когда вы придете завтра, то станете свидетелем чуда! - выкрикнул человечек и отвернулся к стене.
  
  Вечер. Я придремал глядя на экран телевизора. Жена хлопочет на кухне, сына поблизости не видно. Я нашарил рядом с собой телефон. Вызов долог, но я жду.
  
  - Евгений Николаевич, это я.
  
  - Привет.
  
  - Не отвлекаю?
  
  - Я в операционной.
  
  Вот оно что. Он оперирует, а санитарка поднесла трубку к уху. Обычное дело.
  
  - Что хотел?
  
  - Да узнать...
  
  - Это срочно?
  
  - Нет. Впрочем...Извините. Не буду мешать.
  
  - Я позвоню, если будет не поздно.
  
  - Хорошо.
  
  - Бывай.
  
  Евгений Николаевич не позвонил.
  
  Утро. Я толкаю калитку и притворяюсь, будто мне это не под силу. На подмогу приходит сын: он хватается ручонками за прутья, кряхтит и калитка отворяется как по волшебству. Сын с победным видом задирает голову, смеется над хилым папой, и семенит по двору детского сада. Я повторяю свой фокус, но уже с входной дверью. Дождавшись восторженное: пап, я сильный? молча плетусь позади. Я долго гордился тем, что сын ни разу не заплакал оставаясь в детском саду. Но однажды он проговорился. В ничем не примечательное утро, он сказал: я вижу, как ты уходишь.
  
  - Куда? - я не совсем понял, что он имеет в виду.
  
  - Сейчас ты уйдешь, а я буду на тебя смотреть.
  
  Я рассеяно кивнул головой, и мы попрощались. Идя к калитке, я невольно обернулся. Широкое окно издалека казалось большим прямоугольником. В самом низу, над подоконником я увидел глаза полные слез: по- видимому, стоя на цыпочках, и помогая себе руками, сын изо всех сил тянулся вверх, чтобы посмотреть мне вслед. По дороге на работу я догадался. Скорее всего, он сдерживал слезы, потому, что не хотел огорчать папу, который никак не может справиться с тяжелыми дверьми. И сегодня, после того, как мы попрощались, я твердо дошагал до калитки и ни разу не оглянулся.
  
  Евгения Николаевича в ординаторской не оказалось.
  
  - Ну и хорошо- подумал я. - узнаю из первых рук.
  
  Удивительно! За истекшие сутки свободные койки так и остались свободными. Новичков в палате нет. Человечек лежит на спине вытянув руки по швам. Он сосредоточенно смотрит в потолок, оставаясь безразличным к моему визиту. Я знаю температуру его тела. Первым делом я ознакомился с списком лихорадящих больных. Но больше всего на свете меня волнует то, что пока еще скрыто от моих глаз. Я здороваюсь. Он молчит. Я подхожу к человечку вплотную и присаживаюсь на кровать. Он не смотрит на меня и не пытается шевельнуть ни руками, ни ногами.
  
  Я легонько тормошу его за плечо, но тщетно. Я нарочито громко окликаю его. По- прежнему не отводя взгляда от потолка, заученным движением рук он стягивает с себя штаны до колен.
  
  - Господи... - едва не сорвалось с моих губ.
  
  Он медленно поворачивает голову и пристально смотрит на меня. Он с придыханием шепчет это слово, повторяя его еще, еще и еще. Я вижу громадную припухлость слева лилового цвета. И точно такая же громадина бросается мне в глаза справа. Я протягиваю к ней руку, но едва коснувшись пальцами, тотчас одергиваю их: лицо человечка искажается от боли. Все ясно. Ясно как днем.
  
  Я поднимаюсь, и слышу ровный голос человечка:
  
  - Я согласен доктор.
  
  Вечер. В банк я успел. Офисный диван мягок, слегка затерт, а по краям немного засален. Время от времени я поглядываю на столбик из цифр, высвеченных на табло, и сверяю их с цифрами на квадратике бумаги, зажатый в руке. Дабы скоротать время, я думаю о всякой всячине. И скучающим взглядом посматриваю на посетителей. Справа от меня, едва ли не плечом к плечу, склонившись вперед сидит старичок. Я мельком оглядел согбенные плечи, лежащую на коленях книжку, и невольно задерживаю на ней взгляд. Она похожа на одну из тех, которые я видел на тумбочке человечка. Руки старичка неподвижно покоятся поверх нее. Но мне хорошо видно, как в немощных пальцах, которыми старичок то и дело бережно оглаживает обтрепанные уголки мягкой обложки, таится мелкая, почти невидимая глазу дрожь.
  
  Глупо! Дико и нелепо. Как же неразумно лишиться обоих яичек, когда еще в субботу, их можно было спасти! И если не оба, то одно из них точно! Отчего ты упрямился? Почему ты терпел, долго просил и стоически боролся, когда тот, в кого ты веришь, протягивал тебе твердую руку помощи? Ведь ты знаешь, что частичка Его живет в каждом из нас. И наше предназначение в том, что мы должны помогать друг другу! Но чего ты добился? И что получил?
  
  - Интересуетесь?
  
  Я вздрогнул. Старичок внимательно смотрел на меня.
  
  - Простите. Я вижу, вам интересно? - старичок кивнул на книжку.
  
  Я виновато улыбнулся и поближе придвинул к себе рюкзак.
  
  - Возьмите!
  
  - Спасибо. Но мне не нужно.
  
  Я взглянул на табло: а вот и моя очередь. Я встал.
  
  - Как угодно. - сказал старичок с видимым сожалением.
  
  Я дернулся, но шагнуть не шагнул. И сверху -вниз посмотрел на старичка.
  
  - Знаете, что он ответил? - спросил я его закидывая на плечо рюкзак.
  
  Старичок растерянно захлопал глазами.
  
  - Он сказал: значит так Богу было угодно.
  
  
  
   История вторая. Но случившаяся задолго до первой.
  
  
  
  Бегло просмотрев список температурящих больных, натыкаюсь на фамилию Малышев. Напротив нее красным выведено 38.7.
  Вхожу в палату. В ней по стенам шесть кроватей -на всех лежат пациенты. Здороваюсь. Обход начинается по часовой стрелке. Слева - Малышев, смотрит на меня снизу -вверх , руки сжимают одеяло натянутое до подбородка, налитые кровью глаза блестят от слез, он то и дело шмыгает хлюпающим носом, и часто проводит краешком одеяла над верхней губой.
  Остальные - новички и старожилы, кто с любопытством, а кто как ни в чем не бывало, оглядывают своего лечащего врача. Здороваются.
  -Вот доктор, приболел я. -осипшим голосом говорит Малышев. -Вечером чувствовал себя как огурчик, а утром ни с того , ни с сего занемог и температура поднялась. Так вы наверно теперь мне операцию делать не станете?
  Пока я подбираю правильные для ответа слова, в голове вихрем проносятся мысли: ОРВИ! Черт бы ее побрал! Будь она неладна... Принесла ее нелегкая невесть откуда, одним словом - зараза!
  И надо ей было спутать карты именно сегодня, в день ,который Малышев с нетерпением ждал два месяца! Запланированной на сегодня операции конечно не будет, ко мне возвращается дар речи, я начинаю бодро мямлить , что гораздо хуже, если бы это случилось после вмешательства, что все что не происходит -к лучшему, успокаиваю тем, что через месяц , отмененная сегодня операция непременно состоится, говорю то, что обычно говорю в подобных случаях.
  Малышев согласно кивает головой, но в его глазах читается нескрываемая досада. Еще один месяц ожидания! После двух , истекших вот только что!
  Дело было в том, что с Малышевым случилась вот какая история. Два месяца тому назад, у него, страдающего аденомой простаты, случилась острая задержка мочи, осложненная пиелонефритом, с высокой, как положено температурой.
  В таких случаях выход один : пациенту проводят экстренную цистостомию ( трубка в мочевой пузырь через живот), затем лечение, и после выписки из больницы, через полтора или два месяца - повторная госпитализация для уже плановой операции- удаление аденомы простаты.
  За плечами Малышева остались цистостомия, лечение, выписка , ожидание , и повторная госпитализация . Сегодня ему предстояло оперативное вмешательство, но вместо него, я говорю ему , что буду рад его видеть через месяц.
  Что поделать,не все звезды Судьбы одинаково благосклонны к Идущему по жизненному пути. Падая к его ногам , они сгорают, приманивая светом неизбежное.
  Для Малышева, неизбежным, помимо ОРВИ, явилась отмена запланированной на сегодня удаление аденомы. К минувшим двум месяцам жизни с трубкой в мочевом пузыре, неожиданно прибавился еще один, теперь уже предстоящий.
  Когда он благополучно истек, Малышев , сидя на той самой кровати, у которой мы расстались в последний раз, увидев меня широко улыбнулся, стоило мне переступить порог.
  -Вот доктор, как хорошо, что я снова в вашей палате. И койка моя свободной оказалась. По всем признакам хорошая примета, ведь снаряд не попадает два раза в одну и ту же воронку, правда?-сказал Малышев скрестив руки на выпирающем животике. А еще он рассказал с каким нетерпением ждал встречи со мной, поведал о своем хорошем самочувствии, уверив напоследок меня в полном успехе предстоящей операции.
  На следующий день, к ней все было готово.
  Утро. В операционном зале - Малышев, с ним работает анестезиолог . Перед залом комната поменьше, между ней и операционной - стена , сплошь в белом кафеле , в стене- застекленный, прямоугольный проем и хлипкая дверь.
  Заглянув в нее, я встретился глазами с анестезиологом - приникнув к Малышеву, он мотнул головой, дескать, рановато пришел , и прошу не беспокоить.
  Тогда я прошел к столу , застеленному белой простыней с казенными оттисками ,,оперблок,,,опустился на стул и начал смотреть сквозь стекло проема. А за ним хорошенькая Света, операционная сестра , с ног до головы в белом, хлопочет у своего столика с хирургическим инструментом, заметив меня улыбается глазами ,и салютует блестящим зажимом. Я улыбаюсь в ответ ,и машу Свете рукой.
  Она из тех, с кем легко работать. Она ловкая, всегда подает то, что нужно, а еще -вовремя, и главное - свою работу любит. Левым плечом упираюсь в толстое ребро мраморного подоконника. Кивая Свете , спрашиваю , мол, что там, долго ли еще? Она быстро просовывает носик зажима сквозь кольцо из большого и указательного пальца левой руки и качает головой. Ясно, до укола в спину пациента , то бишь до спиномозговой анестезии дело еще не дошло. Второй вопрос подразумевает случившуюся проволочку. Света снова на высоте -понимает с полувзгляда. Она тычет большим пальцем в левую грудь,скрытую под стерильным халатом , а затем медленно поднимает его вверх. Черт побери, это означает, что у Малышева высокое давление. Становится понятным, почему анестезиии до сих пор нет.
  Чреспузырная аденомэктомия - удаление аденомы простаты, сопровождается определенной кровопотерей . Каким бы блестящим оператором не был доктор , но высокое давление у пациента во время операции может вызвать грозное кровотечение. И в раннем послеоперационном периоде тоже. Чертыхаюсь, вспоминая слова Малышева.
  Надо переговорить с анестезиологом. Встаю из-за стола, иду и сталкиваюсь с ним в дверях. Мы здороваемся, после чего он обреченно машет рукой.
  - Наркоз дать не могу! Когда его привезли, давление было двести на сто. После того, как полечили, снизилось до ста семидесяти на девяносто , при рабочем сто тридцать на восемьдесят , поэтому сегодня нет, нет и нет!Забирай его обратно в палату, вызывай ему терапевта, лечи, а дальше будет видно. Но сегодня, как говорится -не судьба!
  Для меня это неприятный сюрприз. Такого подвоха я не ожидал. Малышев, будучи уже в палате, недоуменно пожимает плечами. Говорит, что подобное с ним впервые. Тонометр на его левую руку -сто тридцать на восемьдесят. Чертовщина да и только! Забегая вперед, скажу, что через день все повторилось точь в точь. Операция так и не состоялась.
  Малышева я выписал. В таких случаях ничего не остается, как лечить гипертонию под контролем терапевта поликлиники. Напоследок, я пожелал ему удачи и выздоровления. Малышев переминался с ноги на ногу , казалось, он хотел что-то сказать, но так и не решился. Мы попрощались , чтобы встретиться через месяц.
  Так оно и случилось. Месяц спустя, утром, перед обходом , я прошел на пост. Через минуту в моих руках оказались два списка. В первом фамилии пациентов, которым предстояло в этот день оперативное лечение. Малышев в этом списке был первый. Во втором фамилии температурящих больных. Малышев в нем тоже на первом месте , напротив , красным выведено - 38.5.
  Захожу в палату. Обхода по часовой стрелке сегодня не будет. Кровать Малышева напротив двери. До нее ходу, всего -то три шага вперед, но пока я иду вспоминаются его слова: - доктор, честно говоря, я обрадовался, когда увидел свою бывшую койку занятой. Все-таки два раза лежал на ней! Я уже грешным делом стал суеверным, думаю, а вдруг, со мной на этой самой койке вновь что-нибудь приключится?
  Я подошел вплотную к кровати. Сверху вниз смотрю на Малышева. Он не мигая смотрит на меня, и как в прошлый раз , медленно натягивает одеяло до самого подбородка. Меня одолевает буря самых разных желаний и чувств. Видимо в моем взгляде есть что-то зловещее : Малышев смотрит с виноватым видом, поджимает ноги, прячет глаза, хотя никакой вины у него нет и быть не может.
  Через несколько минут , становится ясной причина высокой температуры. Удар ниже пояса коварен тем , что наносится не по правилам , надолго выводя из строя. У Малышева случилось воспаление яичка .
  Немедленно назначаю антибиотики, но через два дня, яичко пришлось удалить. Ничего не поделаешь, иногда болезнь развивается вопреки твоим стараниям победить ее в самом начале. Главное в нашем деле остается победа. Только путь к ней неодинаков. Может быть триумфальным , а может надолго лишить покоя и сил.
  А они мне нужны - через семь дней я выписываю Малышева в четвертый раз , и бодрясь, говорю , что буду рад его видеть , когда пройдет еще один месяц. Говорю, что так будет лучше для его непредсказуемого организма.
  А потом я захожу в уборную для сотрудников, прикуриваю сигарету, и начинаю по порядку загибать пальцы. Итак, считаем. Позади остались: раз - операция цистостомия, два - несостоявшаяся аденомэктомия из-за ОРВИ, три - та же история , но на тот раз из-за нестабильной гипертонии , четыре- вновь отложенная аденомэктомия из-за невесть откуда взявшегося гнойного орхоэпидидимита(так это называется), в результате которого Малышев лишился своего яичка и по прежнему живет с трубкой в мочевом пузыре.
  Славно - славно. За это время аденома никуда не делась и трижды показала дулю моим попыткам от нее избавиться. А если она дразнила вовсе не меня , то видимо смеялась над Малышевым, наивно полагающим, легко от нее отделаться.
  Пальцы на моей руке были сжаты, кроме мизинца.
  Так выпадет ли на его долю очередной непредсказуемый подвох?
  Хотя никакого подвоха тут конечно нет , все достаточно просто - судьбе было угодно столкнуть Малышева с неизбежным в третий раз. Она ведь такая, судьба -злодейка, никому не подвластна, ни богу, ни черту, ни высшему суду.
  Не загнутый мизинец означает следующее. Я должен во что бы то ни стало избавить Малышева от аденомы. Задача ясна, но при упоминании фамилии моего пациента, мои губы независимо от моей воли, сами по себе растягиваются в улыбке, самой глупой из всех существующих на Земле.
  Хорошенькое дело! Меня пробирает легкий озноб от вопроса, что с ним может случиться еще, когда он окажется в моей палате в ...не помню какой раз. А если это произойдет не накануне операции, а во время нее? Что будет тогда? Мысли заработали быстро, перебирая в памяти все возможные и допустимые осложнения. Их знать необходимо, но сверх всякой разумной меры думать о них не следует. Уготованного судьбой избежать невозможно, но воскрешать в памяти вероятные опасности, рискуя в самом деле навлечь их на свою голову, тоже чревато.
  Месяц пролетел как один день. Слух о том, что Малышев поступил в мою палату, облетел отделение с молниеносной быстротой. Некоторые из коллег, знающие детали этой не совсем обычной и несколько затянувшейся истории болезни, заходят в палату посмотреть на знаменитость. Внимание персонала Малышеву нравится, он понимает , чем вызван повышенный интерес к его персоне, храбрится, и я, к своему ужасу, начинаю понимать, что его храбрость начинает лишать меня смелости.
  Правда никому, кто посмотрит на меня со стороны, не придет в голову, что я много думаю о том, что вот уже завтра для меня наступит неизбежное . Я знаю наверняка: ни сегодня вечером, ни завтра утром ,в палате, с Малышевым ничего плохого не случится.Я убежден, что операция непременно состоится, но не вполне уверен, что она пойдет как по маслу.
  Едва я начинаю об этом думать, взявшиеся ниоткуда крохотные мурашки быстро вскарабкиваются по моей спине, сбиваясь в кучу на затылке . Я быстро сгребаю их пятерней и остервенело вычесываю всех до одного, не ощущая при этом никакого удовольствия..
  Нестерпимо хочется курить. Я запираюсь в уборной , жадно курю и щурюсь от выдыхаемого дыма. Мой страх чересчур интеллигентен: после первых грубых ругательств , обрушенных мной на самого себя, страх поджимает хвост , съеживается до размера песчинки , избавляя меня от накатившего было чувства стыда.
  Мне действительно полегчало. Кажется накачка возымела свое целебное действие. В самом деле, почему меня неожиданно испугал день, столь много значащий для меня и Малышева, который к тому же , наступит только завтра. Ведь это будет обычный, будний день, каких полным-полно в календарном году, такой же суматошный как вчера, или такой же беспокойный, как позавчера, ведь в нашей работе не встречаются тихие рабочие дни.
  Имя моему страху -минутная слабость, охватившая меня от вида картин, показанных моим богатым воображением.
  Главное во всей этой истории, сам Малышев. Он ни разу во мне не усомнился, не пожелал себе другого лечащего врача. В его глазах ни разу не читалась обреченность. Досада была. Недоумение было. Обреченности не было.
  Помимо воображения, свою роль сыграло переутомление. Ведь мой рабочий день начинается в восемь утра и длится до шестнадцати часов. Но раньше шести вечера с работы редко когда уйдешь, а в дежурство остаешься на работе вечером и в ночь.А на утро снова рабочий день, до шестнадцати, а то и позже. И по сути ,после тридцатидвухчасового рабочего дня ,приходя домой, едва волочишь ноги. А таких дежурств насчитывается семь-восемь в месяц, вот и лезет в голову всякая чепуха.
  
  Операция прошла без сучка и задоринки. Андрей, так зовут моего ассистента, в самом конце нашей работы не сдержался и с шумом перевел дух.
  Сам я от радости не чуял под собой ног. Настроение было приподнятое, а на Андрея было любо-дорого смотреть - глаза сияли, сам того не замечая, он пританцовывал. Через двадцать минут , в ординаторской , я собирался написать протокол операции в истории болезни Малышева. По существующим правилам, протокол обязательно дублируется в специальном операционном журнале. Чтобы не проделывать два раза одну и ту же работу, обычно оператор и его ассистент, пишут протокол одновременно: оператор пишет в истории болезни , диктуя при этом вслух, ассистент в журнале записывает все слово в слово.
  Я и Андрей делили один стол на двоих. Он сидел напротив, перелистывал страницы журнала. выискивая среди них чистую, следующую после последнего протокола. Все операции в журнале имели свой порядковый номер. Я же открыл историю болезни на первой странице. На ее обратной стороне имеется графа, куда заносится наименование операции, дата и время выполнения.
  Написав название, я попросил Андрея сказать мне порядковый номер операции, согласно данным журнала.
  Андрей ответил не сразу.При взгляде в журнал, его брови поползли вверх. Он оторопело смотрел на страницу, а потом посмотрел на меня.
  -Шестьсот шестьдесят шесть. -пролепетал Андрей
  -Не валяй дурака. -буркнул я.- Глупые у тебя шутки.
  -Да какие шутки! -вскричал Андрей. -На! Смотри сам! -с этими словами он повернул журнал на сто восемьдесят градусов. . В самом деле, предыдущий протокол имел номер шестьсот шестьдесят пять. Следующий за этим номером новый протокол моего пациента обрел номер с тремя шестерками.
  Я не являюсь приверженцем какой-либо религии. В моем понимании религия и вера совершено противоположные понятия. Это мое личное дело. Магия чисел не имеет для меня никакого значения.
  Три шестерки мне ровным счетом ни о чем не говорят. Так же как три семерки на номере автомобиля моего приятеля, для которого они многое значат. Хотя не буду кривить душой, если скажу, что не слышал о трактовке комбинации из трех выстроенных друг за другом шестерок. Слышал. Но по принципу: в одно ухо влетело , а в другое вылетело.
  Знаю одно. Если бы вместо шестерок оказались другие одинаковые три цифры, эффект в конце повествования был бы не тот. Но в этой истории ничего не придумано. Ни я, ни Андрей, не являются плодом чьей-нибудь фантазии. Малышев и его история болезни тоже подлинны. Жив ли он до сих пор я не знаю. Дело в том, что в городе, где происходили описываемые события, я больше не живу.
  
  Малышев благополучно перенес послеоперационный период. Когда я удалил ему трубку из мочевого пузыря, и он впервые после долгих месяцев помочился самостоятельно, в его глазах блестели слезы. Он тряс мою руку и говорил мне слова благодарности. Я смотрел на него и пытался подобрать слова, которые никак не решался сказать. Дело в том, что аденома простаты является доброкачественной опухолью.
  Но в паталогоанатомическом отделении нашей больницы, в аденоме Малышева обнаружили злокачественные клетки. Иначе говоря, у Малышева заключительный диагноз звучал так: Рак простаты. Хотя с самого начала , ни одно исследование на него не указывало. Подумать только! Аденома простаты! Самое распространенное доброкачественное заболевание у мужчин пожилого и старческого возраста. Но как оказалось, и здесь Малышева ждал подвох. Так что это было?
  Судьба? Ее свойство сталкивать с неизбежным Идущего по жизненному пути? Кто знает, скажу я вам. Кто знает.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"