Во-первых, въехал он к нам со стороны дарков, один, и выглядел как дружинник княжеский. Да только вот не дружинник он никакой, я их навидался. Выправка не та, телом хлипковат, да и речь, как у книгочея.
Во-вторых, плащ на нем был богатый, заметный такой плащ, и ткань дорогая, и выделка, но только местами порубленный и пробитый, и в пятнах бурых. А сам он невредим, вот такие дела.
И в глаза он никому не смотрел, один раз на меня взглянул, так лучше бы и не глядел - чернота там одна, нечеловеческая, скажу вам, чернота.
Я-то, по правде сказать, на тот момент надежду потерял. Дарки пару соседних деревень вырезали, которые по ту сторону Жилки - это речка, за которой Медный лес. Три дня как послал князю весть, как ясно стало, что к нам не сегодня-завтра сунутся.
Ну а рог затрубил, подумал что всё. А это не дарки, это вот он и приехал, не-пойми-кто. Парни, что в карауле, его чуть не продырявили из луков ещё на мосту, но он как чувствовал - спешился, коня вёл медленно, оружия и видно не было. В дом вошли, он умылся, плащ снял - и смертью от него веет.
Лексом представился - ни чинов, значит, ни титулов - Лекс и всё.
За столом сидел, как по канату шел - ни движения лишнего, ни слова. Да только чем дальше, тем меньше понимал я его.
Дарки завтра будут, как рассветет, я их встречу, говорит. А ты запоминай. За мост никому ни ногой. Закончу дело и вернусь. Отряд там у вас большой, интересуюсь, а он мне, да, отряд большой.
И посмотрел так, что спрашивать охота пропала. И одно понимаю - верить ему надо и делать, как он говорит, и надежда наша только на него, хоть и не ратник он, и что за отряд там у него взялся, непонятно. Я же пожил, знаю, что иной раз лишнее знание оно и ни к чему.
Тут Анель вино принесла, нервная вся, понятно, волнуется, а как выскочила, Лекс этот головой так покачал и мне говорит: а её спрячь куда подальше, а лучше под замок посади. И спросить бы у него надо, почему это он так сказал, да только знаю, что не ответит, и чувство такое, что и хорошо, что не ответит.
Потому как я уже на тот момент что-то понял, если такое вообще понять можно. И от понимания этого мне бежать захотелось, потому как одно дело все эти слухи да домыслы, а другое, когда вот так, наяву...
Анель, дочь Корта.
Ждан не позвал меня с собой. Ночью ушел, тихо, с ним еще два парня и две девчонки. Я бы не пошла, конечно, но это неважно. Он же не знал, что я бы не пошла, верно? Он боялся, что я скажу отцу, но я бы не сказала, потому что нельзя такое говорить. Хотя и не говорить тоже нельзя. Вот и думаю, что же получается, Ждан не виноват, он всё правильно сделал? Он просто ушел, мне и выбирать не надо было, идти с ним или не идти, говорить отцу или не говорить. А когда утром хватились их, все зашумели, нас и так мало, кто биться может. А отец просто сказал, что всё нормально. Что скоро прибудут ратники от князя, да и без них дарки через мост не сунутся. И все кивали, потому что верили отцу, всегда ему верили, а уж теперь им хотелось верить, как никогда. Хочется же верить в жизнь, а не в смерть, правда?
А когда все разошлись, отец меня обнял, а потом посмотрел так внимательно - я думала, про Ждана спросит; нет, не спросил. А я спросила, спросила, что с нами будет, а он так просто сказал: боги, мол, решат, кому жить, а кому умереть.
Отец раньше никогда не говорил так, он, как мама умерла, вообще про богов не вспоминал. Наверное, потому мне всё понятно стало.
Я ушла к Жилке. Смотрела на воду и думала. Но про смерть не получалось думать, будто и нет никакой смерти. А тут рог затрубил. Побежала к мосту, но это были не дарки, это был ратник конный. Навка сказала, что дарков обошли с тыла, а он прискакал рассказать, хотя откуда ей было знать, просто болтала. Но парни на мосту, что в карауле были, обрадовались.
Ратник этот с отцом сразу ушли в дом, но и я за ними, и я тогда еще подумала, что теперь Ждан вернется, и мне ему надо будет что-то говорить, а говорить ему будет нечего, отгорело всё.
А потом решила - нет, не вернется, ну как после такого возвращаться?
Отец велел принести вина и сыров, и я понеслась, как сумасшедшая, вернулась, они молчат, сидят за столом и молчат. Отец на гостя не смотрел, хотя всем всегда в глаза смотрит. А гость тоже куда-то мимо глядит, лицо бледное, красивый, я таких и не видела никогда. И сама от себя не ожидала - кувшин ставить на стол начала и ему на рукав плеснула. Как бы нечаянно.
А он даже не вздрогнул, отец тоже, ну хоть бы выругался, а я уж и не помню, что говорю, глупости какие-то, слезы на глазах, и чувствую, голова кружится, упаду сейчас, умру, если он на меня не взглянет.
Ну а он тогда голову повернул и на меня посмотрел.
Лекс
Покинь жители деревню, я встретил бы дарков на мосту, как два дня тому назад, в Низинках. Но крестьяне готовились героически погибнуть, поэтому пришлось выбрать место шагах в пятистах вглубь леса. Дальше уходить не стал - дорога сужалась, лес становился гуще, а живыми мне этих тварей отпускать нельзя.
Дарки появились через час после рассвета, почти не таясь, числом около двадцати. Я вышел на середину дороги и поднял руку, демонстрируя вражескому отряду три средних пальца - для дарков нет жеста оскорбительнее. Мне была нужна их злоба. Подумал только, лишь бы из луков не начали, тогда будет сложнее.
Обошлось. Кинулись на меня, как звери. Я вытащил меч, воздух вокруг присвистнул и на секунду потяжелел, а потом знакомо наполнился этим... Этим, Что Не Называю Никак - сам чувствую, а другим объяснять не придется.
Пришло время делать грязную работу.
Когда первые - трое или четверо - перестали жить, враги отступили, перестраиваясь. Они ничего не поняли, видели только, что я один, а значит обречен.
Они привыкли убивать людей, и будь я человек...
Вожак оскалился, показав желтые зубы. Вторая волна атаки накатила, как и первая, сумбурно и без успеха.
Ещё трое рухнули на землю, но я сделал лишний шаг вперед - и четвертый, уже падая, успел основательно полоснуть меня по бедру. Дарки попятились, неуклюже, испуганно, сбиваясь в гурт. Теперь они видели, что умирают внешне невредимыми, от яда собственной злобы, к которому все сильнее добавлялся еще один яд; страх, животный страх, и этого уже было достаточно.
Всё было, как всегда.
Да, всё как всегда, но что-то было не так.
Тело становилось всё более легким, рана затягивалась быстрее обычного, время замедлилось сильнее, намного сильнее.
А так было только в тот проклятый день, когда я не уберег Дени.
Анель
Я вот поняла сразу, что нет там за мостом никаких ратников. Нет, и не будет. А почему я это поняла, я объяснить никому бы не смогла. Я как Лексу в глаза посмотрела, меня словно на две части разрезали. Одна половина это еще я, девчонка трусливая, а другая... Другая, она и есть другая. И если глазами этой другой смотреть, то всё ясно, что будет. Только глазами её смотреть тяжело. Она уже как бы и не со мной, уже в завтрашнем дне, за мостом, и находиться ей больше негде, потому как нет такого места, где она в тот момент находиться может. Дурь, скажете? Оно, конечно, выглядит как дурь, но большей правды я в жизни не чувствовала.
А вернулась - отец глаза прячет, и говорит так, как бы о пустяке - сеча завтра будет, ты тут в светлушке посиди, да не серчай, запру тебя. Он вторую меня не видит, и хорошо, что не видит. Потому как первая кивает, как дочь послушная, а второй никакие замки уже не помешают.
Утром выскользнула из дома и к Жилке.
Так бежала, что чуть между ними не выскочила, но спохватилась - за дуб спряталась, широкие там дубы, на солнце блестят, как медь, лес-то потому так и называется. Спряталась, а что делать дальше не знаю, всю колотит, но сомнений никаких, как будто всё делаю, что должна.
Он стоял посреди дороги с мечом в руках, а они шли на него, много их было.
Он почти не двигался - просто стоял. А они неуклюжие какие-то, как пьяные, шатались и падали, а он просто стоял.
Я смотрела, и мне стало по-настоящему страшно - так, что сжало горло и дышать стало нечем. Уже и туман красный в глазах, но вижу, они отступают, а он тут повернулся и меня увидел.
Я улыбнуться хотела, смотрю на него, а лицо как не мое, не слушается. И он побелел, как мертвец, смотрит на меня, и что-то кричит, а я не слышу, в ушах звон, как колокол звенит. А потом понимаю, что он мне кричит: беги, беги отсюда...
Лекс
Сделать ничего было нельзя. Еще несколько мгновений она стояла, прислонившись к дереву, бледное лицо с тонкой ниткой губ, большие глаза... Жизнь оставляла её, и я был тому виной.
Дьявол, что же мы наделали, Корт, я же тебе говорил, не уследил ты за дочерью. Но почему, ты же понял, староста, почти все понял, эх, беда...
Понятно, почему быстро затянулась рана. Теперь понятно. Я выпил жизнь этой девочки, как тогда жизнь Дени. Всё дьявольски просто.
А ведь я думал, ведь верил, что Дени будет последней жертвой. Жертвой, другой, страшной стороны моей силы. Тогда в Печеге, я мог оправдаться незнанием, я даже не испугался за Дени, когда наемники наместника набросились на меня.
Умелые профессионалы, я убил их почти мгновенно, сам не понимая, как. Да, тогда я еще не знал, как это происходит, не понимал, что убивает не только страх и ненависть врагов, но и любовь тех, кто рядом. Для моего ангела смерти нет разницы.
Но Дени была моей женщиной, а эта девочка, зачем она пришла?
Я и забыл, каково это - когда к тебе приходят на помощь.
И снова вспомнил, с чего всё началось.
Гретские арбалетчики, перевернутые повозки, люди - почти сплошь дети и женщины, бегущие к лесу. Они хорошо стреляли, эти арбалетчики. Они очень хорошо стреляли. А я лежал с развороченным плечом, хрипел, как затравленный кабан, а они стреляли, и это не было войной, и вообще ничем человеческим. Рядом, с болтом в груди, лежал отец, устремив невидящий взгляд наверх, словно спрашивая у неба - почему? И я тоже посмотрел на небо, подумав, что богов, какими бы они не были, теперь можно простить, потому что даже боги остановили бы это, а раз не остановили, значит они умерли.
Потом исчезло всё, остались только блестящие на солнце ложа арбалетов и звуки выстрелов, свистящие, как змеи. Исчезла, сгорела дотла жизнь, а на пепелище возникло до ужаса будничное, нечеловеческое ощущение Этого...
Они не должны жить, подумал я.
Выдернул болт из плеча - кровь остановилась, боли я не чувствовал.
Кто-то из гретов засмеялся, они не сразу поняли, а скорее, так и не поняли ничего.
А я пошел к ним.
Один лежал с болтом в позвоночнике - от своих получил, такое бывает. Не знаю, какие бесы меня дернули тогда.
Я перевернул его носком сапога на спину, еще живого.
И медленно, тягуче плюнул грету в лицо...
Потом были крики и перекошенные лица, живые еще мертвецы с пеной на губах. И я бродил среди трупов, мне казалось, что я умер, и это было почти правдой, человек во мне исчез, растворился в ненависти, превратился в оружие.
Можно привыкнуть и к такой жизни. Можно сделать поселившуюся в тебе силу спасением людей, которых приговорила судьба, можно привыкнуть к одиночеству, которое хуже одиночества прокаженного, можно пытаться не убивать и радоваться, когда это получается.
Я снова посмотрел на Анель. Сначала показалось, что это игра света: солнце било сквозь строй деревьев, бросая на дорогу причудливые тени.
Но нет, губы девушки дрогнули, шевельнулись ресницы. Жива.
Потерпи, маленькая, я сейчас, услышал я свой голос.
А потом бросил меч на истоптанную траву, и, припадая на ногу, из которой снова фонтаном хлынула кровь, двинулся к Анель.