Аннотация: Очередное творение дружественного автора Кирилла Адольфовича Кашко (К.А. Кашко) Лебединая песнь о двух куплетах.
Кирилл Адольфович Кашко (К.А. Кашко)
(лебединая песнь о двух куплетах)
Пролог
(от автора)
Каждый будний день этот пунктуальный засранец колобком катился по пешеходной зебре строго в 7:51. Торопящемуся на работу, мне вечно приходилось останавливаться и пропускать юного пешехода. Я вдавливал педаль тормоза, недовольно цыкал, но ничего поделать не мог. Был вынужден ждать, пока пацан перетащит через дорогу свою пухлую тушку и взваленный на неё ранец. По габаритам его заплечная кладь больше походила на рюкзак десантника РД-54 с двойным боекомплектом и цинком, в придачу. Школьные рюкзаки - отдельная тема. Помогая своим чадам загружаться в машину и вылезать из неё, всегда с недоверием взвешиваю в руке их поклажу: 'Уж не боеприпасы ли эти Гавроши тащат на баррикаду?' До того, чтобы расстегнуть молнию и убедиться воочию, дело не доходило ни разу, но, надевая ранцы на субтильные детские плечи, всё же терзают сомнения: 'Мало ли чего?' - Чувствую себя немного причастным к детским мистификациям. Всё-таки в моё время школьные портфели весили гораздо легче, и само детство казалось каким-то воздушным, лишённым инфантильного экстремизма - так, детские шалости и невинные грешки, не более.
Вот и этот пухляш с понедельника по пятницу усердно таскал в школу баул, плотно набитый источниками бесполезных знаний, сменной обувью, бутерами, собранными мамашей, и прочей дребеденью, без которой ранец всякого мальчишки не мыслим. Но проделывал он это с такой проворностью, что создавалось впечатление, будто заботливые материнские руки вместо всего перечисленного впихнули в рюкзак объёмную, ничего не весящую, подушку из синтепона. Исключительно из благих соображений мамы всегда хотят облегчить своим мальчикам судьбу, набивая их жизненный багаж и голову ватой и синтепоном. А может в рюкзаке действительно были патроны или СВУ - от того и такая лёгкая, прыгающая проходка? И легкость ей придавало осознание, что своим грузом пацан навсегда положит конец издевательствам со стороны одноклассников, безразличию учительницы, да и всему, враждебно настроенному, взрослому миру, разом.
С по-детски пиз*анутым выражением лица Колобок катился по чёрно-белым полоскам. О чем-то сам с собой болтал, строя озабоченные гримасы, прячась за масками античной пантомимы. Возможно, репетировал, в лицах, предстоящий тяжёлый разговор со сверстниками или бубнил какую-нибудь пацанскую мантру, настраивая себя на то, чтобы побыстрее и без потерь пережить день. А может просил у выдуманного детским сознанием высшего существа кредит благоволения на всю последующую жизнь: чтобы печалей и радостей выпадало равное число, но второго, всё же, побольше; чтобы все притормаживали, когда ты пылишь по дороге, и не мешали жить; чтобы в конце пути маячила чётко определённая цель, а сам маршрут казался ясным - без шестиполосных автострад с отсутствующими пешеходными переходами и глухих переулков, где хулиганы перебили фонари уличного освещения.
У любого из нас в детстве был такой Колобок - несчастное создание, притягивающее все мыслимые и немыслимые неприятности. До сих пор гадаю: укрепляет преодоление этих невзгод неокрепшую психику или, наоборот, разрушает, уничтожая веру в добро и справедливость? Думаю - второе. Если тебе изо дня в день устраивают травлю сверстники, а окружающие взрослые только подогревают страсти преступным бездействием или неумелым вмешательством в детские разборки, вырастет из тебя забитое существо, ненавидящее весь мир. Оставшуюся жизнь только и будешь, что компенсировать свои детские увечья на окружающих: 'Горите в аду, сволочи!' И чья в том, спрашивается, вина?
Колобок из моих воспоминаний выглядел иначе: формы этого мосластого создания казались лишенными округлостей. Наоборот, он был худощав и чересчур высок ростом, для своих лет. Больше напоминал вывалившегося из гнезда и ещё не вставшего на крыло птенца чайки - такой же крупный, но нелепый и беспомощный на своих тоненьких ножках. Дылда, несомненно, обладал внушительной физической силой, тем не менее, боялся её применять. Я думаю, он просто не знал, как это делать правильно. Бабушка, заменившая ему в раннем детстве родителей, не научила внука премудростям выживания среди мелких хищников. Ко всему прочему, глубоко посаженные на его переносицу очки с большим минусом прочертили ту невидимую линию 'Мы - Он', которая раз и навсегда разделила нас и изгоя. Опутанная спиралью Бруно заградительная полоса - линия фронта, по обе стороны от которой брустверы и, ощетинившиеся штыками, окопы. Через линзы очков Колобок, как снайпер через окуляры оптического прицела, выслеживал врагов по ту сторону и стрелял без промаха. Один выстрел - один труп. Поэтому я старался не встречаться с ним взглядом, а всегда, стыдливо, отводил глаза и обходил по кругу, если шёл один, без корешей.
Принимал ли я участие в издевательствах? Конечно можно наврать всем и самому себе, историю своего отрочества переписать, чтобы поставить в пример детям благообразный образ советского школьника: вот, мол, смотрите, какой ваш папка был! Не то, что вы, балбесы... Только к чему это? Быть идеальным отцом я не стремлюсь, в национальные диктаторы и мировые лидеры не мечу. Сочинять незапятнанные мемуары не для кого. Подвергать цензуре своё прошлое, вырезать или переписывать целые главы и ретушировать изъяны, было бы верхом лицемерия. Пусть лучше останусь обыкновенным человеком. С тёмными и неприглядными страницами биографии, за которые стыдно в зрелом возрасте. Стыд является идеальным мотивирующим фактором в нашей культуре, зиждущейся на мирском коллективизме. Болезненные эмоциональные переживания, которые мы испытываем в приливах стыдливости, порой, одёргивают лучше любого страха.
В травле я участие принимал (опускаю повинно голову). Скажу больше, был её идеологом и тайным вдохновителем. Как бы наивно ни звучало, но сейчас даже трудно вспомнить, что сподвигало меня на подобную гадливость. Остаётся только домысливать и гадать на гуще перемолотых и переваренных воспоминаний. Тешила сама возможность направлять орды орков с белой дланью на челе? Дёргать чуть заметным движением пальца за ниточки своих марионеток? Возможно, детективов начитался про Шерлока Холмса, где главный антагонист - профессор Мориарти, импонировал больше основного героя, поэтому и я мнил себя этаким гением школьного преступного мира, всегда остающимся в тени. Это так наивно звучит сейчас... Не много требуется гениальности, наущать на себе подобных. Только с позиции прожитых лет приходишь к осознанию истинной подоплёки: таким образом я отводил возможную угрозу от себя самого. Кто в детстве не страдал от комплекса неполноценности из-за больших ушей, низкого роста, ненависти к футболу, да и просто фантазий, мало похожих на мечтания остальной детворы? Если бы не было Колобка, его место занял бы я! Мною движил первобытный страх оказаться осмеянным, затюканным, загнанным, перейти в касту 'иных'. Вентилятор детского гнева всегда в движении. Достаточно подкинуть дерьма на его лопасти, и эффект гарантирован. 'Пусть в моей руке лучше будет совочек, чем платок, которым вытирают говёзные брызги и выступившую с разбитой губы кровь', - должно быть, примерно так я рассуждал в детстве. Интересно, с годами моя жизненная философия поменялась? Стыдно признаваться самому себе...
Колобка гоняли по школьным коридорам, на него устраивали засады в поросших боярышником палисадниках, а он от всех уходил. По нему стреляли гранулами керамзита из самострелов, изготовленных из электрического патрона от светильника и напальчника, а он катил себе дальше. Из окон класса на его голову метали наполненные водой бумажные бомбочки (как ни странно, безоболочечные фугасы можно делать и из тетрадного листка) - с него, как с гуся вода. В его сторону показывали пальцем и дразнились, когда бабушка - сухая старушка с него ростом, приводила Колобка в школу и забирала домой. Он смиренно топал за ней, как козлёнок на привязи, сутулый и близорукий, а наши бескостные жесты и брань, рикошетом, уходили в сторону. Как только интерес детворы к очкарику ослабевал, я тут же его подогревал. Распалял детские фантазии одноклассников рассказами про индейцев, охотящихся на бизонов, пиратов, не знающих пощады ни к женщинам-инвалидам, ни к беременным детям. Бессонными ночами я разрабатывал целые операции по поиску и ловле Колобка, расставлял сети, распределял роли каждого: кто загоняет жертву, кто ждёт её в засаде, кто атакует. Сам же наблюдал за ребяческим куражом, со стороны - с безопасного расстояния. Почему-то доставляло удовольствие именно наблюдать, а не принимать личное участие в безудержном глумеже над несчастным.
Однажды мы загнали его в пустующее помещение бывшего зубного кабинета при школе. Странное дело, на рубеже эпох кто-то решил, что стоматологические кабинеты в школах не нужны. И действительно, зачем детям здоровые зубы, раз в стране всё равно жрать нечего? Питались тогда дети скудно, а гадили много - парадокс! Так вот, этот заброшенный кабинет был забит всевозможными орудиями пыток, в виде бормашины с ножным приводом и прочих дробильных приспособлений. Неосмотрительно помещение оставили незапертым, и, ломясь в каждую дверь, в поисках убежища, жертва юркнула туда. Стая гиен металась по тупиковому коридору, брызжа пеной и недоумевая, куда Колобок мог закатиться. 'От бабушки ушёл, от зайца ушёл, от волка, от медведя ушёл, а от нас не уйдёшь!' - Мы по очереди дёргали дверные ручки, врывались в кабинеты, пока не обнаружили искомую лёжку. Покрытый испариной, дылда стоял в центре комнаты и тяжело дышал. 'Вот ты где отсиживаешься!' - Нас от него отделяла только старая кушетка с потрескавшимся клеёнчатым лежаком. Такие же запыхавшиеся и вспотевшие преследователи столпились в дверном проёме, не решаясь напасть. Пионерские галстуки с обкусанными мохрящимися концами съехали на бок. Прячась за спины сподручных, я предусмотрительно повернул свой алым треугольником вперёд, натянув на нижнюю половину лица: 'Истинный кукловод должен оставаться в тени!' Мальчишки переминались с ноги на ногу - им не хватало решимости или команды, типа: 'Парни, кончайте эти сопли! Впереди нас ждут...' Или пыл нападавших поумерило то обстоятельство, что Колобок, в коротком замахе, сжимал обеими руками какую-то медицинскую стойку?
Ретироваться передним мешали подпирающие задние, которым тоже не терпелось посмотреть, что же там происходит в кабинете. Бестолковые дети не понимали, что в тот момент у зажатого в угол Колобка внутри пробуждались инстинкты и способности, которые после стали для нас, загонщиков, фатальными. Чей-то неосторожно резкий выпад в его сторону спровоцировал контратаку. Первый удар стальной конструкции пришёлся на замешкавшийся авангард. Наиболее ретивому Вадику Глызину угловатая ножка стойки, с маленьким колёсиком, угодила прямиком в висок. Глызин успел только ойкнуть, схватившись за голову, и полуприсесть в неком ку-реверансе. Сметая переднюю шеренгу наступающих, по касательной, железяка чиркнула ещё двоих пацанов: одному свернула на бок нос, а второму, на излёте, выбила несколько зубов. Не веря в происходящее, тот сплюнул их в ладонь, вперемешку с кровавой кашицей, и стал похож на разочарованного попрошайку, подсчитывающего жалкие гроши. Ко всему прочему бедолага с перебитым носом, во время удара, неудачно, лязгнул челюстями и откусил себе кончик языка. Он выпал изо рта, враз лишившегося дара речи школьника, и теперь лежал под ногами, пугая своим видом хозяина и других мальчишек, не успевших сбежать. От вида крови ноги нападавших отказывались повиноваться. Панический страх усилился, когда из раскроенной плоти Глызина хлынул поток крови. Сам пострадавший находился в шоковом состоянии, с застывшей на лице вопросительной гримасой. Не в силах что-либо произнести, он, с видом аквариумной вуалехвостки, только и делал, что беззвучно хлопал ртом и пучил глаза. Кровь толчками выходила из рассечённой раны, просачиваясь сквозь зажимающую её пятерню, брызгала струйками, обильно заливая шею, воротник рубашки, школьную форму. Вадик мгновенно окрасился в красный цвет. Создавалось впечатление, что это пионерский галстук на его шее увеличивается в размерах, как инопланетная плесень, обволакивая космонавта, пытаясь пожрать. Безъязыкий Серёга Панюхин присел на корточки и, с тупым выражением лица, рассматривал валяющийся на грязном паркете обрубок. Тоже находясь под воздействием болевого шока, он лишь жалобно мычал, робко касаясь части собственного языка пальцем, словно некоего безвременно скончавшегося грызуна из уголка юннатов.
В образовавшуюся брешь вкатился неистовый Колобок и принялся направо-налево, беспощадно, укатывать врагов своим орудием, подминая их под себя, устилая ими путь. Метя куда попало, стойка поднималась и, со свистом рассекая воздух, обрушивалась на прикрывавшие юные головы руки, плечи избиваемых. Удары сопровождались чавкающим звуком и хрустом дробящихся костей. Вместо того, чтобы убираться восвояси, дезориентированные пацаны, наоборот, подались вперёд и, гурьбой, ввалились в кабинет, подминая ошалевшего Панюхина и всех, кому не посчастливилось оказаться в первой шеренге. Кто-то, в суматохе, наступил на откушенную частицу мягкого выроста, поскользнулся и упал. Подгоняемые паникой, дети пробежались и по нему. Всего в зубоврачебный кабинет набилось порядка семи мальчишек, которые теперь метались средь четырёх стен, ища убежища от сыплющихся ударов. Разъярённый Колобок ходил по кругу и, с видом римского гладиатора времен Нерона, сыпал удары, обрушивая гнев бесноватого императора на тела первохристианских мучеников. Преобразившись из забитого существа в машину для убийства, он проделывал стойкой круговые движения над головой, а те, кто ещё был в силах двигаться и хоть что-то говорить, распластались на полу и жалобно молили о пощаде. Казалось, этот взбесившийся вертолёт перемелет лопастями, в кашу, всех своих обидчиков и вырвется наружу, не останавливаясь на достигнутом.
И тут его взгляд упал на меня - остававшегося в коридоре и вжавшегося в стену перепуганного подростка, с подмоченными штанами. Его искажённое бешенством лицо обильно покрывали кровавые брызги, издали походившие на конопушки. Через треснувшее в драке стекло очков Колобка различалось, как конвульсирует, в нервном тике, его левое веко. Черной дырой засасывал внутрь неимоверно расширившийся зрачок. В такт этих подрагиваний психопат медленно переставлял ноги и двигался в мою сторону, занося орудие: 'Убью, бля,.. убью, бля...' - Глаза Колобка налились багрянцем, цвета, объятой жаром, октябрьской листвы... В тот 1990-й год стояла прекрасная тёплая осень. Такого благостного и безмятежного покоя, в котором пребывала природа, давненько не выпадало. Словно в компенсацию за надвигающиеся тяжёлые и мрачные времена, природа хотела сделать советской детворе небольшой прощальный подарок в виде продолжающегося лета: тёплый сентябрь, нежный октябрь, сладкий нахабрь, гвалт галок, абырвалг...
...Позади, на разный лад, истерично засигналили скопившиеся за моей машиной энурезники. Опомнившись от нахлынувшего наваждения, я тоже поддался массовому психозу и вжал клаксон. Напуганный резким звуком, Колобок подпрыгнул на месте, чудом умудряясь сохранить равновесие - ранец перевешивал. Жиробас стабилизировал положение относительно земной поверхности и недовольно посмотрел, вглядываясь злыми непроспавшимися глазками сквозь моё лобовое стекло в источник беспокойства. Вытянув в сторону водил руку с оттопыренным средним пальцем, он за лямки поправил рюкзак и потопал дальше. 'Сам фак ю, чухан малолетний!..' - Да, дети нынче пошли не те...
I. Жопик
Мы родились на стыке великих эпох,
Мне на всё пох и тебе на всё пох...
А.К. Стравинский
'Нет ничего смешнее слова 'ЖОПА', набранного типографским шрифтом' - эти строки приписывают одному интеллигентному писателю, не нашедшему должного места в постреволюционной России. Он Родине стал не нужен, а ЖОПА оказалась просто необходима - ЖОПА наше всё, задаёт вектор развития, и ханжество, при упоминании о ней, неуместно!
Воистину универсальное слово! Оно одновременно источает унылую тоску и брызжет экспрессией. В зависимости от контекста и интонации, им можно выражать, как беспредельный восторг, так и чувство глубокого разочарования. Журить или, наоборот, подчёркивать положительные качества ребёнка. В порыве гнева обзывать дорогого тебе человека и, в то же время, проявлять к нему нежность: 'ЖОПА ты моя любимая!' Это единственное место, куда каждый знает дорогу, ибо, в данный конечный пункт нас неоднократно направляют все, кому не лень. В ответ мы предлагаем визави встретиться там же - на тупиковом отрезке всех дорог. Не знаю, есть ли ещё в каком языке подобное слово, которым, склоняя на разный лад, можно написать целый роман.
ЖОПА может быть, как конкретной, так и абстрактной, не вписывающейся в границы человеческого мировосприятия. Бывает, взглянешь в окно, а там она. Не в смысле прыгающий по лужайке и аккуратно огибающий лужи двубулочный пирожопик, а просто метафизическая ЖОПА и всё. Или, просыпаешься однажды утром и понимаешь: она - ЖОПА. Спать, опять же, ложишься с осознанием глубокой экзистенциальной задницы бытия, с ЖОПЫ начинающегося и ей же оканчивающего земной путь. За гранями зримого, на Том свете, в Иной жизни, в Стране вечной охоты, в Аду или Раю, в Валхалле или Хельхейме, в Ирии или Пекле, наверняка, нас встретит та же ЖОПА. Содержание может поменяться, а ЖОПА будет та же, только пространственно-временные формы менее привычны.
На ЖОПУ гневаются, её проклинают, ей восторгаются, её боготворят. Она бывает унылой и радостной, мимолётной и бесконечно долгой. Мы стараемся лелеять её и держать в тепле, однако, изо дня в день, с упорным усердием ищем на неё приключения. У некоторых в ней спрятано шило, которое свербит, или маленький, приятно вибрирующий моторчик. Такие люди вносят лишнюю суету, но без них жизнь была бы скучна. У других же там вмонтирован армейский дизель-генератор, но он работает вхолостую и способен выпускать исключительно смрадные выхлопы. Эти люди попусту коптят небо, загрязняют своими выбросами атмосферу и осложняют жизнь другим, ergo, выражаясь законотворческим языком вавилонского царя Хаммурапи: 'Его (их) должно убить!'
В ЖОПУ погружаются в прямом и переносном смысле и с чувством ветхозаветного исхода высвобождаются из её уз. Она может подвести тебя в самый неподходящий момент или прокормить, когда нет иных источников на пропитание. Оконфузить перед всеми или возвысить над толпой. С нею соприкасаются и твари дрожащие, и сильные мира сего. Вторые, по сути, являются порождением этой самой ЖОПЫ, хотя всячески отрицают постыдное родство. Единственное, о чем нельзя забывать, пребывая в когорте вершителей судеб: уж ежели ввергаешь кого-то в ЖОПУ, имей уверенность в том, что хватит сил без ущерба вернуть всё в исходное состояние. В обратном случае - минус в жопную карму тебе и всем твоим потомкам. Но помните одно, если вы, всё же, оказались в ЖОПЕ, то вовсе необязательно становиться дерьмом.
Спросите, к чему эта филейная прелюдия? Да, собственно, ни к чему. Просто представьте, что ваши пролежни покоятся в просиженном кресле, в зад впиваются пружины, но вы их не чувствуете, ибо омерзительно пьяны. Мрачное похмелье давно похоронило в своём чреве новогоднее игристое настроение и сыграло над свежей могилкой похоронный марш Гарбаря. Вы - один, и не совсем понятно в реальности ли пребываете или в гнетущем сне. Компанию составляют лишь пара обессилевших пузырьков углекислого газа, вяло цепляющихся за стенки бокала с таким же уставшим шампанским. По журнальному столику разбросаны скукоженные скальпы мандаринок, селёдочка приоделась по сезону, в тарелке с заветренной мозаикой Оливье крупно порубленными фракциями выложен чей-то образ, поджав колени к животу, свернулась закоченевшим трупиком корочка ржаного хлеба... Нет, три корочки хлеба! В Голубом огоньке сгорели прежние времена и эпохи, но изжога от них ещё даёт о себе знать в виде приступов фантомной ностальгии. Панораму былого величия на праздничном столе озаряет мерцающий свет, прокисшим мракобесием проистекающий из монохромного телевизора. Рефракции кинескопа режут глаза и убаюкивают. Внутри ящика инструментальный ретро-ансамбль 'Миниатюра' под управлением Владимира Чижика играет какую-нибудь 'Ча-ча-ча Ямайку', или Лунгстрем с оркестром лабают сентиметальный джаз, а закадровый диктор, голосом Юрия Яковлева, начитывает текст про ЖОПУ, мало вяжущийся с разворачивающейся на экране драмой, наполненной приторной до одури советской архаикой. В ней некий собирательный и всем подсознательно родной образ недотёпы: Шурик ли, Деточкин ли, полноватый ли работник фотоателье, нечаянно купивший счастливый лотерейный билет, или тот же персонаж, но уже в образе фальшивого уголовника... Герой зажат в тисках жизненной коллизии, отчаянно стучится в глухие окна, барабанит по закрытым дверям, бьётся, стенает, пытается вырваться и сбежать... 'Говно с дымом!.. То есть, с Новым годом, товарищи...'
Короче, у некоторых ЖОПА начинается с самого рождения, и жизнь этих неудачников заканчивается ей же. В моём случае всё, как раз, пошло по наихудшему сценарию, и моя ЖОПА имела, скорее, негативный, а не радужный аспект. Её мрачная и липкая бездна преследовала меня и продолжает настигать на протяжении всей жизни. Сижу сейчас и вопрошаю у небес: 'Господи, чем я заслужил такую ЖОПУ?'
Началось всё с того, что родители опрометчиво дали мне при рождении имя Георгий. Истинная причина, почему выбор пал именно на Георгия, осталась известна только им, но об этом их уже не спросишь. Ни дедушек, ни иных пращуров с таким именем, в нашей семье отродясь не водилось. Думаю, сказалось папочкино с мамочкой псевдорусское эстетство и увлечение живописью Ильи Глазунова и Константина Васильева. Их художественные предпочтения не прошли бесследно и для меня. Предки вбили себе в голову, что сыну суждено прожить яркую жизнь, насыщенную героикой и увенчанную подвигом. Остаться в памяти потомков человеком, низвергнувшим в небытие абстрактного дракона - некий собирательный образ зла и несправедливости. С копьём наперевес нестись на скакуне защищать сирых и убогих, без их на то ведома и согласия. Они даже не задумывались, что часто такие скачки заканчиваются для разного рода витязей бессмысленными сражениями с ветряными мельницами. Единственное, с чем я всю жизнь бегал на перевес - это моя пиписька, а позже, блок-флейта.
Ещё в самом начале моего земного пути лукавая длань судьбы вооружилась зубилом и сбила начальную литеру со второго слова гипсового барельефа 'Детский сад'. Как на воротах концентрационного лагеря, эта надпись украшала фасад здания, куда каждое утро отводили сына непроспавшиеся родители. Я и упирался, и капризничал, но дорога вела прямиком в маленький адик, кишащий чертятками разных мастей и их архонтами. Готика - колготика. Инфернальную атмосферу заведения дополняли, поистине, сатанинские ритуалы, проводимые воспитателями в период массового роста заболеваемости респираторными болячками. Нас раздевали до трусиков, после чего мы в затемнённых очках водили хороводы вокруг кварцевой лампы под песни про Щёрса и красных кавалеристов.
С подачи воспитателей, привыкших всё сокращать и упрощать, моё победоносное имя съёжилось до мелкотравчатого Жорика. Сидящий на соседнем горшке карапуз с диатезными щеками, вместо того, чтобы какать в унисон со всей группой, неудачно пошутил: 'Жорик - жопик'. Мне бы сделать вид, что ничего не происходит, но я вспыхнул красным, как Синьор Помидор, чем и привлёк к себе внимание. Весь сопливый кибуц тут же презрел налившегося краской мальца и, не слазя со своих посудин, таракашками расползся в разные стороны. Даже сейчас из прошлого до меня доносится отчётливый скрежет эмалированных горшков по полу и шарканье сандалетов. Детвора поддержала малолетнего виршеплёта и принялась ежедневно тиражировать обидный каламбур из уст в уста. Слышавшая это воспиталка, не скрывала застенчивую улыбку, а нянечка - деревенского вида бабища, каждый раз просто ржала во весь голос: 'Жооопик, жооопик!..'
Уже тогда я почувствовал, что коллектив - это страшная сила, и держаться от неё следует подальше. Детсадовская братия безостановочно носилась огромным многоруким, многоногим смерчем по игровой площадке, всасывая в свой безумный хоровод пространство, время, нервы. Меня же пыльное облако всегда обходило по касательной. Именно по этой причине я чудом избежал участия в первой в своей жизни оргии. Однажды в приступе массового помешательства, подстрекаемые заводилой малолетки принялись демонстрировать друг другу свои сокрытые трусиками неровности и припухлости, а меня даже в компанию не удосужились пригласить. Я так и остался одиноко ковыряться в песочнице, где был обнаружен поздно спохватившейся воспитательницей:
- Жорик (Жопик), а где все ребята?.. - Я лишь с досадой посмотрел в сторону удалившихся за маленьким 'крысоловом' деток и оставленных ими на песочной дорожке следов, но прозорливой женщине хватило и этого. Взгляд мой оказался красноречивее любых слов и указующих жестов. Вершился свальный грех за кирпичной стеной веранды, где вертухаи всех и застукали. Мелкие сами себя выдали шумным обсуждением достоинств и недостатков человеческой натуры, но общественность возомнила, что заложил всю гашню я, и объявила Жопику негласный бойкот.
Смутно помню имена и лица первых сокамерников, но верховодил детворой малоприметный чернявенький мальчонка, отпечатавшийся в моей памяти литерой 'И' и изображением индейца на тумбочке. Воспитатели в группе приляпывали на дверки наших шкафчиков цветные картинки, соответствующие начальной букве имени: цветочки, кубики, машинки. Кроме Георгия в группе имелось ещё три маленьких Г: Галя, Гуля, Гена - эдакая гундосая свастика. Ограниченная фантазия выпускниц педтехникума не позволила им под такое количество детского Г подобрать достойные Г-образные предметы. Вместо Г мне приклеили Ж и картинку с улыбающимся майским жуком: 'Ты же Жорик, вот и не жужжи!' А день спустя, поверх жесткокрылого, я увидел неумело нацарапанные очертания всем понятного символа - ЖОПЫ.
'ЖОПА зажужжала жутко.
Не поймут жуки - малютки -
Буква ЖОПА, может, тоже
Хочет быть на них похожа...'
Теперь, говоря о Жопике в третьем лице, я имею ввиду себя, ибо уже не мыслим без него, как личность. Детсадовский Жопик преследует меня несмываемой печатью - роковой внутриутробный брат-близнец, постепенно вытеснивший и пожравший моё истинное Я. Родимое пятно на лысине у последнего генсека и первого президента СССР, выглядело и то презентабельнее, чем приклеившееся ко мне в детстве прозвище. Я всегда искренне понимал несчастных Ярославов, которых знакомые уничижительно-ласкательно окликают Яриками, как вечно юных козликов.
****
Жопик рос, увеличивался в размерах, превратившись из маленького розового и безволосого существа, которое хочется тискать и целовать, в дылду, обогнавшего сверстников не только по росту, но и по количеству выпавшей на детскую голову скорби. Вместо того, чтобы первого сентября вести Жопика за руку в первый раз в первый класс, мои родители взяли да и разбились в автокатастрофе. 'Не могли ничего лучше придумать!' В тот год, как и во все последующие, слабо понимавшего истинную глубину трагедии пацана в школу водила бабушка по отцовской линии. Родители и при жизни-то не особо баловали сына вниманием, перепоручив моё воспитание старшему поколению, а после гибели и подавно отдалились, окончательно и безвозвратно. Неожиданный их переход из одного состояния в другое, казался мне форменным предательством. Всё равно, что они взяли и свалили в бессрочный отпуск, сбагрив единственное чадо на бабкино попечение. Сама прародительница, с каменным выражением лица, так и сказала внуку в день трагедии: 'Папа с мамой надолго уехали, но обещали вернуться' - подобно мультяшной Фрёкен Бок, вравшей маленькому Сванте об улетевшем предателе Карлсоне. Никому винтоспиный пройдоха ничего не обещал - просто свалил по-тихому, во избежание лишней ответственности и в предвкушении грядущих проблем. Уже будучи относительно взрослым, собственными умозаключениями я дозрел до понимания истинной причины того, зачем бабушка держала внука в неведении: она ревностно оберегала меня, своё единственно оставшееся 'золотце' - сокровище и смысл дальнейшей жизни, как моллюск жемчужину, без которой его вскрытое тельце лишь корм для птиц и червей.
Высокопрочной старушечьей скорлупой бабушка обволокла драгоценного птенчика, не давая ему проклюнуться. Я рос в этой сфере, постепенно превращаясь из птенца в заспиртованного гомункула из кунсткамеры. Детским ногам и рукам не хватало раздолья. Рослому семилетнему пацану коридоры бабкиной квартиры казались узкими, а комнаты крохотными. Мне становилось тесно и душно в стенах её заботы, пропавших аптекой и ароматом 'Красной Москвы'. Свежий воздух не поступал в мозг через герметичные стёкла заклеенных окон - со времён покойного деда, которого я не застал, а знал лишь по фото в семейном альбоме, оконные рамы в их жилище были настолько плотно заляпаны шпаклёвкой и краской, что не распахивались даже летом. Изредка бабушка отворяла маленькую форточку, чтобы проветрить комнату, да и то, когда Жопик не крутился рядом - опасалась сквозняков. Сам дотянуться до шпингалета и распахнуть створку я не мог. Узкий подоконник так плотно нагромождали вросшие в деревянную поверхность цветочные горшки, что взобраться на него не получалось. Из-за плотной застройки не оставалось точки опоры даже для детской тапочки.
По злому ли умыслу или по роковому стечению обстоятельств, но в бабушкином хозяйстве каждый за кем-то да приглядывал. Хозяйка дома за мной, я за Жопиком, тот, аквариумной рыбкой, за кем-то ещё. Через заросли герани и алоэ я мог часами наблюдать за резвящимися во дворе детьми: как за окном те беззвучно гоняют на спортивной площадке в футбол, а зимой - в хоккей, катаются с горок, лепят снеговиков и крепости. Они вызывали у меня одновременно чувство радости и ненависти. Снеговиков и крепости хотелось порушить, а из командных игр выходить единственным победителем. Отобрать, допустим, у мелюзги мячик и бегать этаким бесноватым Гулливером среди лилипутов. Демонически хохоча, безнаказанно забивать голы обеим командам и натягивать шапки на глаза осмелившимся роптать.
Весело у них было, но на улице Георгия Жопика справляли собственный праздник - и зимой, и летом вечный Новый год. Между нашими оконными рамами навсегда застыли серые от пыли барханы ватных сугробов и выцветшая мишура прошлого - давно отблиставшие нити опавшего на фальшивый снег новогоднего дождика. Дополняли затянувшееся празднество такой же, полинявший от долгого стояния на солнце, столпник Дед Мороз и его завалившаяся на бок внучка, зияющая дырочкой в пластиковом днище. От времени седые пряди и борода старца покрылись рыжеватым налётом, а лицо Снегурочки и волосы, почему-то, потемнели. Ещё во времена беззаботного детства моего папы, в качестве конвоиров морозному семейству были приданы два революционных матроса. Я же застал этих некогда красных, увешанных пулемётными лентами бузотёров, уже блёклыми и осунувшимися ветеранами инвалидной команды. За долгие годы совместного досуга они спелись со своими подопечными и также деклассировались.
Жопик постоянно норовил выковырять из окна кусок недопластелина и подставить к образовавшейся щели щёку, нос или ухо. Хотелось почувствовать прилив холода, втянуть его в себя, услышать детский смех. Ночью мне казалось, что через эту щель доносятся звуки разговоров - это затворники неспешно вели диалоги между собой. 'Всюду жизнь, а у меня ЖОПА!' Чтобы отсидка им не казалась мёдом, я через форточку закинул туда 'наседку' - подсадил к тёплой компании резиновую игрушку неясной ориентации. То ли утёнок, то ли цыплёнок должен был приглядывать за ними и подстукивать о сплетнях, обсуждаемых за моей спиной.
Так бесцветно пролетали дни заточения. Время за окном неумолимо летело вперёд, а запаздывающие часики малолетнего анахорета неспешно тикали. Пробивками на белоснежной перфокарте заснеженного двора выделялись серые прямоугольники от затоптанных половиков, сменявшиеся весной мутными проталинами с вкраплениями выцветших экскрементов, жёлтые поля одуванчиков, опавшими листьями, и только окружающая Жопика эклектика стариковского быта оставалась по-музейному неизменной.
В бабушкиной одиночке я с незначительным по времени интервалом сменил отца. Наверное, будучи мне ровесником, он с таким же чувством безысходности смотрел на пыльную панораму меж стёкол и от безделья ощипывал комнатные растения, также разгадывал причудливые, а порой пугающие, образы в узорном бестиарии 'персидского' ковра на стене. Я спал на отцовской кровати и днями напролёт играл на протоптанном паласе, ещё хранящем отмершие частицы папиной кожи. Сидел на отполированном его попой венском стуле и учил уроки, навалившись Сизифом на массивный двутумбовый стол. Через затёртое оргстекло на столешнице за мной наблюдали сменяющие друг друга генеральные секретари - соглядатаи, поставленные бабкой. Под их строгим партийным присмотром я прилежно выполнял ненавистную домашку, считая дни заточения по отрывному календарю. Пухлые многостраничные синодики с датами рождения и поминания незнакомых мне людей к концу года теряли в объёме, а я, наоборот, рос, через призму классовой борьбы познавая мир из жёлтых фолиантов зачитанной отцом до дыр 'Детской энциклопедии' издания 1961 года. Даже пил чай и ел манную кашу я из его надколотой посуды, сохранившей чуть различимые очертания медведей на велосипедах. При каждом удобном случае бабушка не упускала возможности напомнить, с волнительным и каким-то нищенским придыханием: 'За этим столом ещё твой папа уроки учил,.. из этой тарелки ещё твой папа щи хлебал...' Судя по вкусу бабкиных щей, их я тоже доедал за отцом. Эти навязчивые и полные горечи причитания, вроде как, обращённые ко мне, на самом деле предназначались ей самой. Изо дня в день она пыталась воскресить в памяти те же нежные чувства, что когда-то питала к своему единственному ребёнку. Мне казалось, что со временем бабушка даже перестала воспринимать Жопика как внука, ассоциируя его с безвременно ушедшим из жизни сыном. Её прошлое стало моим настоящим и будущим.
****
К собственному стыду, часть бабушкиной биографии так и осталась для Жопика тёмным неизученным пятном. Причины, по которым её неоднократно чествовали на различном уровне, отоваривали спецпайками и приглашали выступать перед школьниками и пэтэушниками, стали понятны лишь когда их истинная подоплёка ушла в небытие вместе с ней. Как сложную мозаику я пытался собрать её прошлое по осколочкам, но часть деталей так и осталась безвозвратно утраченной. Попытки их реанимировать лишь порождали большую недосказанность и очередные семейные легенды.
Известно было не много: молодой выпускницей технического института, спортсменкой и комсомолкой она встретила Отечественную войну где-то на западных рубежах Красной империи. С эвакуацией возникли трудности, и бабушка почти три года провела на оккупированной территории, примкнув к партизанскому подполью. Начитавшись книжек про бесстрашных и хладнокровных чекистов, я искренне уверовал, что она оказалась в 'то' время и в 'том' месте не случайно. Не иначе, как по заданию НКВД была внедрена во вражье логово для выполнения правительственного поручения. Возможно, и войну-то, отчасти, мы выиграли за счёт весомого вклада прародительницы в общую победу. Спросить её напрямую о своих догадка я просто-напросто опасался. Такие секреты должны оставаться в тайне, а соприкасавшиеся с ними люди хранить гробовое молчание. Вот и бабушка безмолвствовала, отвечая на мои робкие попытки выведать что-нибудь эдакое, каменным выражением лица и многозначительным взглядом. Тем ни менее, ордена Отечественной войны первой степени и Красной звезды, а также серебряная партизанская медаль на её винтажном жакете, говорили сами за себя. Юбилейки и прочую звонкую жбонь она предпочитала не носить, гордо заявляя: 'Я не бульдог с собачьей выставки, чтобы на себе такую тяжесть таскать!'
О деде - отце моего покойного папы, мне было известно и того меньше. Бабушка мало о нём рассказывала. Они познакомилась ближе к началу пятидесятых, а через пять лет родился мой отец. Выходила бабушка замуж за фронтовика орденоносца - статного капитана - артиллериста, выпускника разведфакультета академии генштаба, а ребёнок появился на свет уже от военкома из какого-то таёжного захолустья. В 1955-м деда постигла та же участь, что и пару миллионов кадровых военных, оказавшихся в результате хрущёвских реформ и сокращения армии на улице. Но ему ещё относительно повезло - позволили дослужиться до пенсии. Вместо того, чтобы ехать по линии главного разведывательного управления на китайскую границу и налаживать работу иностранной резидентуры, дед укатил по леспромхозовской узкоколейке на границу Костромской и Горьковской областей, руководить военным комиссариатом - ведать призывом в армию пролетариев из лесной отрасли и мобилизационной подготовкой. Там он и увял, скончавшись при невыясненных обстоятельствах. Бабушка говорила, что помер от полученных на войне ранений и смертной тоски.
Вынашивающая ребёнка бабушка не поехала к новому таёжному месту жительства, да и свою любимую работу просто так взять и бросить она не смогла бы. После войны бабуля трудилась по специальности в том же институте радиотехники, куда позднее пристроила отучившегося в вузе сына, а потом и внука. Начинала далеко не с самых высоких итээровских должностей, но по номенклатурной лестнице шла уверенно и стремительно, причём, заслуженно. По достижению предельной ступеньки, погрузилась с головой в партийную и профкомовскую пучину. С института её делегировали на ответственную должность в обком, где та координировала общественную работу в масштабах всей области. Неунывающая общественница и коллективистка в быту была черницей-затворницей, сделавшей всё возможное, чтобы и меня от этого самого общества оградить.
На тему о родителях моей мамы, в нашей семье было наложено табу. Бабушка категорически избегала упоминать о них в разговорах с Жопиком. Они вообще являлись некими мифическими существами, которых не водится в природе. С таким же успехом информацию о них и неточную реконструкцию внешнего облика можно было бы разместить в энциклопедии, где-нибудь в разделе о доледниковой фауне. Позже открылось, что предки по материнской линии в конце семидесятых уехали туда, откуда не возвращаются - в Израиль. Их репатриация на историческую родину чуть не стоила карьеры всем тем, кто остался в Союзе - моему отцу, маме и, конечно же, бабушке. Как и в иных критических ситуациях, хранительница рода сняла накал страстей и всё уладила за счёт имевшихся связей.
О том, что мои вторые бабка с дедом живут в другой стране, я узнал, наверное, только в году девяностом, когда со многих тайн начали спадать завесы. Для меня явился шоком сам факт того, что они вообще есть, а новость, что те живут за границей, просто пошатнула основы детского сознания. К тому, что Жопик наполовину еврей, я отнёсся гораздо спокойнее, ибо, по младости лет слабо понимал всю важность 'вечного' вопроса. В самый разгар тотального дефицита Жопик подслушал телефонный разговор бабушки по международной линии. Его сложно было не подслушать, поскольку вёлся диалог на повышенных тонах. Тогда же я услышал, как наряду с метанием гневных зырканий и змеиным шипением бабушка умеет ругаться, давая фору грузчикам из продмага. Выслушав звонившего, она сначала разразилась гневной тирадой по поводу того, что звонок исходит на её домашний номер, а потом заявила, что у Жорика всё отлично и он вполне способен прожить 'без их мацы'. Загадка 'мацы' открылась Жопику позднее, а попытки родственников установить связь между мною и страной, где иорданское солнце отражается в солевых кристаллах Мертвого моря, больше не повторялись.
****
Бабушка чересчур рьяно взялась за моё воспитание, ведь изрядный опыт имелся с избытком. В одиночку она воспитала и вывела в люди моего папу, женив его после долгих заочных кастингов на маме - девочке, как бабушка ошибочно полагала, из порядочной еврейской семьи. Теперь старая перечница принялась за меня. Она же, по совету знакомого окулиста, напялила на внука очки с сумасшедшими диоптриями, и Жопик стал четырёхглазым. Отправить сына в третьем поколении заниматься музыкой по классу флейты - тоже её идея. Помню, как я взмолился:
- Бабуля, ну хотя бы гитара, а не флейта!
- Ну, конечно, - зашипела бабушка, - чтобы ты песни похабные во дворе горланил до хрипоты с алкашнёй и тунеядцами всякими? - бабушка в своём негодовании отсылала к Высоцкому, оставаясь до конца уверенной, что именно творчество Владимира Семёновича развратило моего покойного папу и, в конечном итоге, свело в могилу.
- Бабуля, ну пусть тогда будет скрипка! Алкоголики же не поют под скрипку, - заканючил я (то, что люмпены не в ладах со смычковыми, казалось мне тогда аргументом, разбивающим любые доводы).
- Жорочка, золотце, - бабушка погладила внука по макушке, как-то неоднозначно оглядев с ног до головы, - жидовни в нашей жизни и без скрипок с лихвой... Кстати, ты нараспашку по улице не бегаешь?
- Я вообще не хожу гулять, бабуля...
- Вот и умница, сиди-ка лучше дома, золотце моё. Сказочку хочешь послушать? - не дожидаясь ответа, она запустила на ретро-радиоле 'Беларусь' пластинку с детским мюзиклом 'Маша и Витя против 'Диких гитар', задёрнувшись от меня эдакой шумовой драпировкой. К моим мольбам бабушка всегда оставалась глуха.
Так, раз и навсегда, любимая Яга дала понять, что перспективы музыкальной карьеры Жопика, как гитариста - нулевые. Флейта и только флейта! Мои предпочтения её не интересовали. Они казались ей неверными и продиктованными недостатком жизненного опыта. Одно её собственное мнение считалось единственно правильным в нашей семье. Бабушку больше волновало, плотно ли затянут шарфик вокруг хрупкой внучьей шейки. Вдруг, лишней свободы глотну? Руки и ноги мне предписывалось держать в постоянном тепле, голову в шапке, а мысли черпать исключительно из литературы, одобренной к прочтению.
Внутреннее убранство нашей раковины мало отличалось от сотен тысяч советских квартир, где обитали такие же мягкотелые устрицы, как и я: приземистая мебель, пузатый телевизор, холодильник с хромированной ручкой, походящей на рычаг железнодорожного стоп-крана. Книжные стеллажи в моей комнате имели траурный вид, так как были забиты чёрными корешками героико-приключенческой серии 'Подвиг', выходившей в качестве приложения к журналу 'Сельская молодёжь'. Сам журнал бабушка не выписывала - деревенская проблематика и досуг селян её не интересовали, а вот приложение к нему умудрялась доставать. За это ей огромное 'спасибо'. На то время, по своему литературному и идейно-смысловому содержанию, это был бесценный сборник исторической и детективной прозы, усугубившей мои параноидальные страхи, подогреваемые бабкиным умолчанием и ложью 'во спасение'. Шпионы и доглядчики теперь мерещились повсюду, и никакой щит с мечом и прочими вариантами 'Омега' не способны были противостоять призрачной угрозе.
Прямо напротив моей кровати висели окаймлённые бахромой вымпелы с приколотыми значками. Кучно заполненные знаками кумачовые треугольники напоминали тарелки с солянкой - так же пестрили обилием ингредиентов. Особенно эффектно они смотрелись на фоне пожелтевших от времени обоев и скромной обстановки в комнате. Яркие полотна радовали детский взгляд и вызывали у Жопика интерес. Завороженно разглядывать их можно было часами, и по магическим свойствам, созерцание вызывало эффект, схожий с гипнотическим погружением в контрастные круги и квадраты настроечной тест-таблицы, являвшейся на экране телика после окончания вещания.
Вымпелы повесил мой отец, который и положил начало коллекции. Сердцем её были знаки отличия деда и бабушки, бережно пронесённые через все лихие годы и чудом не утраченные. В тридцатых годах прошлого века мои старшие предки были отличниками комплекса ГТО и активистками, наверное, всех секций ОСОАВИАХИМа. С того момента, когда Жопиком стали осознанно восприниматься происходящее вокруг события, эта коллекция неотступно кочевала вместе с детскими мыслями, накладывая отпечаток на воспринимаемые образы и события. Казалось, что она сама по себе прирастает новыми экземплярами, но, на самом деле, бабушка, заметив мой интерес к фалеристике, обошла всех своих знакомых и собрала с миру по нитке. Пенсионеры рылись в закромах и охотно отдавали уже не нужные им безделушки, чтобы хоть чем-то порадовать несчастного сиротку. Набралось немало, однако, истинную коллекционную ценность некоторых таких 'безделиц' я узнал только в зрелом возрасте. Иначе бы, ни за что не променял несколько поистине редчайших знаков жуликоватому соседу на бесполезные марки с модными тогда космонавтами.
В детстве коллекционирование значило для меня нечто большее, чем просто бессмысленное накопительство. Некоторые значки заменяли в ту пору недостающих друзей. Любой из предметов нес определённую энергетику доблести и подвига, которую не выходило выразить и описать простыми словами. Каждый отдельный экземпляр являлся индивидом, личностью, концентрацией воли, разума или физических возможностей конкретного человека, воплощённых в пластике металла и эмали. Когда я ребёнком брал награды в руки, казалось, что они хранят частицу предыдущих хозяев и их героических судеб. Я ощущал себя пушкинским стариком, но поймавшим неводом не одну единственную Золотую рыбку, а целую роту или полк исполнителей желаний. Подчинив себе их прошлое, я мог диктовать эмалевым опричникам свою волю в настоящем. Одного моего кивка хватило бы, чтобы с помощью личной гвардии столочь в порошок всех обидчиков. 'Гойда!' В разыгравшемся неокрепшем воображении цепи Ворошиловских стрелков и отличников Советской армии сметали недругов Жопика в стремительной штыковой атаке, жилистые ГТОшники и слономордые ПВХОшники заходили с флангов и перемалывали кости школьному бычью, победители юношеских спартакиад добивали лыжными палками молящих о пощаде раненных, винтокрылые кукурузники Авиахима и ДОСААФа покрывали поля сражений, как снегом, толстым слоем дуста, чтобы никто не поднялся и ничто не взошло. Быть может, мои враги и оставались безнаказанными, а зло процветало лишь потому, что я опасался использовать силы, не полностью изученные и способные выйти из-под контроля хозяина.
Кроме знаков в бабкиной квартире обитало ещё одно существо, всегда готовое выслушать молчаливые мольбы прозябающего в одиночестве ребёнка. Жило Оно на кухне, в трёхлитровой банке из зеленоватого стекла и тоже молча наблюдало за мной. Позднее именно к этой 'форме жизни' я обратил робкие ассоциации, когда впервые увидел детальное изображение женского полового органа. С гендерной принадлежностью гомункулуса Жопик долго не мог определиться, поэтому размышления на тему: кто, всё-таки, чайный гриб - ОН или ОНА, вскоре отбросил. У этой субстанции не было пола, но бабушка ласкательно называла его Комбучей. Для мальчика, воспитанного в классике советских традиций, в имени гриба слышались революционные отголоски. Детский слух улавливал в аббревиатуре КОМБУЧ пафос гражданской войны и достижений первых пятилеток, тяжесть борьбы с басмачеством и голодом в Поволжье.
Всё оказалось прозаичным и лишённым романтики. Гриб не был ни сердцем комиссара, продолжавшим существовать без сгоревшего в пламени революции хозяина, ни инопланетным гостем, неведомым образом попавшим в бабушкино узилище. Как и все великие и бесполезные творения, он имел китайские корни, но на мои притязания в дружбе отвечал отзывчиво. Наши культурные коды в противоречия не вступали, и во всём ощущалась взаимоподдержка. Если я в чём-то чувствовал неуверенность (довольно частое явление в те годы), то обращался за советом к Комбучу - старшему товарищу. Он либо одобрял моё решение, испуская морзянкой тоненькую цепочку пузырьков, либо выражал несогласие безмолвием. Очень внимательный и терпеливый собеседник напоминал меня самого. В ментальном смысле, гриб, как и я, давно перерос границы, которыми его ограничила хозяйка, и стремился на волю. 'Вкушай соки мои и высвободи томящуюся взаперти плоть. Наступит время, и с моей помощью ты завоюешь мир!' - посылало сигналы существо, когда я ощущал во рту его кисловатый вкус, а квасные газики щекотали нос. Попытки наладить аналогичную по уровню обоюдного доверия и душевности коммуникацию с колонией засахаренных лимонов из холодильника, успехами не увенчались. Эти снобы предпочитали отмалчиваться, строя кислые мины.
Мир за пределами бабушкиного убежища наполняли тайны и опасности. В нашей 'сталинской' трёхэтажке, таинственно-манящим местом для меня всегда оставался подвал. Конечно, был ещё и просторный чердак, но рачку-отшельнику о таких высотах даже не мечталось. Пространство цокольного этажа жильцы дома разделили на дощатые секции и закуты. Подобно сказочным гномам, в этих малогабаритных пещерках обыватели рачительно накапливали старый хлам, хранили соленья в мутном рассоле и прочие овощные запасы. Из вентиляционных окон подвала вечно тянуло мокрой бумагой и чем-то инородно-гнилым. На посещение мною катакомб бабушка наложила строжайший запрет. Даже за картошкой в свою сараюшку она спускалась одна, опасаясь, что я навернусь с крутой лесенки и сломаю шею. Вызвавшийся ей помочь, я всегда оставался на входе и топтался в нерешительности, опасаясь пренебречь её страхами и запретами. Чтобы предостеречь меня от нечаянного посещения Зоны, бабуля придумала байку, что там, дескать, водятся ядовитые змеи. Однажды, дождавшись момента, когда она вышла в магазин, я схватил флейту и в чём был выскочил во двор. Направив инструмент в оконце, начал неумело извлекать ноты - надеялся, что кобры и гадюки повинуются мне, словно индийскому укротителю. Но, то ли моих умений недоставало, то ли змеи действительно глухи к музыке... Одним словом, пресмыкающимися союзниками я так и не обзавёлся. Недруги могли ликовать и дальше.
****
Страна, в которой довелось родиться, развивалась со мной в синхронном темпе. 'Или я за ней поспевал?' - монопенисуальная ЖОПА,.. - Всё зависит от того, с какого ракурса и в каком контексте оценивать происходящее. Советское детство Жопика выпало на восьмидесятые, а закончилось в начале девяностых. Среди прочих ярких картинок в память врезались, как тогда говорили, 'гонки на лафетах'. Вместе с бабушкой я, как мог, по-детски остро переживал смену вождей, но всё же, связывал их безвременный уход с надеждами на лучшее - лишь бы не было войны. Кроме значков, факультативно собирал марки острова Гваделупа и Монгол шуудан. Голубка мира Саманта Смит улыбалась мне с маленького бумажного квадратика с перфорированными боками, а серенькая горлица Катя Лычёва - с обложки журнала 'Огонёк'. В перестройку Жопик искренне хотел перестроиться, отрицал СОИ и НАТО, но тайком рисовал свастики на парте и в тетрадях. Боялся и переживал за сверстников из Чернобыля, а по ночам мне снились двухголовые пернатые мутанты и телята - вымышленные уроды, навеянные досужими разговорами дворовых бабок и одноклассников. С мальчишечьим интересом я смотрел репортажи из воюющего Афганистана, желая заполучить себе такую же, как у наших солдат, панаму песчаной расцветки и кроссовки Адидас. Таскал на школьный пункт сбора вещи и старые книги для детей Армении, пострадавших от землетрясения. Вместе с книгами, со смущённым видом, даже протянул отвечавшей за сбор гуманитарки комсомолке юбилейный рубль с профилем Ильича. Она тактично объяснила, что это лишнее.
Как-то внезапно перестройка захлебнулась и переросла в перестрелку. Со всех концов необъятного Союза какофонией зазвучала непривычная детскому слуху разнокалиберная музыка. Свободные республики нерушимого государства хотели больше свободы, смутно представляя, что потом с этим счастьем делать. По телевизору вообще какую-то ЖОПУ начали транслировать. При упоминании в новостях советских окраин, стали слышаться тревожные ноты: Тбилиси, Фергана, Абхазия, Кишинёв, Баку, Душанбе, прибалтийские столицы, наконец. Не хотелось верить, что весь этот ужас происходит в твоей Родине. Больше походило на картинки с Ближнего Востока или Центральной Америки - какой-то разгул капиталистической военщины в странах, стремящихся к народной демократии! Техника, гигантские черепахи с панцирями из щитов, серые и зелёные головастики, взмахи чёрных колбас ПР-73, со свистом рассекающие воздух. А напротив - транспаранты, палки, камни, пёстрая краснощёкая толпа в 'петушках'.
Бабушка пыталась держать меня в информационной блокаде, но шила в мешке не утаишь. В один из августовских дней, она не выдержала и по секрету шепнула Жопику, что Горбачёва сместили с поста генерального секретаря. Я выскочил на улицу, переполняемый эмоциями, но ребята во дворе уже были в курсе сакральной тайны. Эксклюзивность новости сама собой утратилась. Оказывается, все бабушки нет-нет да и делились секретами со своими внуками. Объединённая единой интригой детвора всё равно не взяла меня играть с собой, и Жопик одиноко покатил домой.
В то время, когда огромная страна смотрела по телевизору балет 'Лебединое озеро', её сердце утюжила бронетехника. Вооружившись плоскогубцами, я щёлкал поломанным вертушком переключателя каналов на нашем телевизоре, в надежде, что тошнотный звуковой ряд и картинка с умирающей в танце балериной сменится на более занимательный контент. Неожиданно мне предстали понурые лица шестерых мужчин почтенного возраста в серых костюмах. Словно кто-то вырезал из журнала половинку выцветшей репродукции 'Тайная вечеря' Леонардо да Винчи и наклеил на экран. Мужчины восседали за столом и сливались с такой же бесцветной аудиторией. Взирая с экранов, они неуверенно и сбивчиво подавали некие пространные речевые сигналы, словно прося о помощи и оправдываясь передо мной за собственную беспомощность и дряхлость. Дрожали их руки, губы, один нервно пил воду, стуча вставными челюстями о край стакана. Параллельно из радиоточки на кухне доносилась трогательная песня про заповедную даль и свет хрустальной зари. Часто повторялось название белорусского заповедника, как на марках с изображением вымирающего зубра.
Скоро телекомпания 'СССР' завершила своё вещание окончательно. Далее в эфире стали транслировать телешоу 'Да - Да - Нет - Да - Пиз*а', отчёты о заездах по столице нашей Родины на танках и соревнованиях по стрельбе из крупного калибра по высоткам и людям. Никто, как раньше, не просил убрать детей от голубых экранов. Сам момент, когда СССР прекратил своё существование, моя детская память не запечатлела. За множеством динамичных картинок, я не заметил, как сюжет достиг кульминации и драматической развязки. Именно эту сцену в многоэпизодном сериале Жопик, как и все остальные телезрители, прозевал. Ещё щелчок, и кинескоп моргнул в последний раз вспышкой, сопровождающей рождение сверхновой звезды, но, на самом деле, это был прощальный отблеск её затухания.
Прошло совсем немного времени, и подпалины Верховного Совета закрасили, а разрушенное здание Советского Союза прикрыли ширмой из ярких рекламных плакатов. В институтах власти происходила подозрительная возня, сопровождаемая паскудными звуками. Но некоторые установки остались незыблемы - все мерзости, как и прежде, творились от имени народа и во благо его. Сбросив многолетние оковы социалистического рабства, Россия поднялась с колен, чтобы встать раком. Как в сказке о Бабе Яге, многонациональная избушка повернулась к новым реалиям и геополитическим партнёрам лицом, а к своему народу ЖОПОЙ. В тот миг, лик моей несчастной Родины выглядел малоприглядно и слабо отличался от её пятой точки: похмельный, опухший, непроспавшийся, избитый и зарёванный, но для меня - родной.
Примерно в таком историческом контексте я и рос. Откинувшись из дошкольного учреждения, загремел в школьное, затем - вышак. Без малого почти двадцать лет этапы, пересылки, зоны... Такие срока в Союзе не давали даже самым закоренелым рецидивистам! По закону жанра всё неизбежно закончилось 'стенкой' - ЖОПОЙ. Получив на руки диплом, я загремел в закрытый институт, переживавший не самые лучшие времена. Бабка моя - ещё крепкая старуха, искренне верила, что в эпоху бандитов и проституток, всё равно должен найтись некий пассионарий, готовый ковать оборонный щит державы, в ущерб шкурним интересам. Она сама ковала его, передав эстафетный молот сыну, а теперь наступал черёд и внучку сжимать в изнеженной ладони до блеска отполированное молотовище. Её уверенность отдалась во мне, и написать заявление о приёме в учреждение рука не дрогнула. Когда при оформлении на работу подписывал соглашение о неразглашении гостайны, к которой мне оформили допуск, понял, что родная ЖОПА взяла в крепкие объятия и теперь не скоро отпустит. Даже в случае увольнения светила реальная возможность оставаться невыездным ещё, как минимум, лет пять.
С другой стороны, что с того? Заграницами и турпоездками по Золотому кольцу я с детства избалован не был. В плане льготных профкомовских путёвок в семье всегда была полная ЖОПА. Бабушка меня за пределы области-то вывозила всего пару раз. В её партийном сознании глубоко сидел незыблемый постулат, что дети какого-нибудь абстрактного Петрова имеют приоритетное право на поездку в пионерский лагерь, а родной и единственный внук может подождать. Естественно после развала Советского союза и крушения всех иллюзий, прародительницу постигло глубочайшее ощущение когнитивного диссонанса. В новые рыночные реалии она не вписалась, но и это её не сломило. Мне же от происходящего было ни тепло, ни холодно. Детей вообще мало интересуют проблемы предков и героическое преодоление оных. Жопик, как рос одиночкой-задротом, так и остался им, что при СССР, что при РФ. В этом мы с моей страной походили друг на друга - пугающие своими размерами изгои в окружении злопыхателей. Формы правления и конституционное устройство на состояние наших ЖОП не влияли - ЖОПЕ они до ЖОПЫ. У наших ЖОП была особенная стать!..
****
Со сверстниками у меня всегда складывались натянутые отношения, начиная с яслей. В школе же эти ментальные противоречия достигли своего апогея. Длинный, как оглобля, с аккуратным пробором ухогорлонос в идиотских очках не вписывался в стройные ряды стриженных под горшок советских детишек. Футляр с флейтой под мышкой вместо выточенного из доски автомата, делал меня отщепенцем, недостойным пацанского уважения. Мысли у маленьких кретинов во все эпохи схожи, поэтому мой Жорик и в школе превратился в Жопика. Всё напоминало какую-то пенитенциарную трагедию: посланная из глубокого детства малява, с характеристикой и погонялом, настигла меня за школьной партой. Усугубляла непростую ситуацию бабушка, каждый день водившая до школы за руку и встречавшая после уроков. Мы были с ней примерно одного роста, и сейчас я понимаю, как нелепо это смотрелось. Умиление такая картина могла вызывать лишь у человека с извращённым сознанием или душевнобольного. Преподаватели тоже на нас поглядывали косо, с нескрываемой жалостью, от чего на душе становилось заметно гаже. Вместо показного сострадания хотелось одного - быть, как все. Затеряться среди бегающей по школьным коридорам толпы, раствориться в ней, галдеть и играть в 'сифу'. Но играли только мной, ибо вечной сифой был я.
Шли года, алюминиевый значок с ангелоподобным малышом, вписанным в кроваво-красный пентакль, на школьном пиджаке сменил знак с лысоватым мужчиной средних лет, в извивающихся языках пламени. Калмыцкий прищур его глаз и девиз констатировали, что обладатель данного атрибута должен быть 'всегда готов' к потрясениям и переменам, независимо от их масштаба. Я к этой ЖОПЕ оказался не подготовленным. По правде говоря, плохой из меня вышел пионер. Для всех ребят положительным примером я не стал, по капельке копя в своей детской душонке ядовитый гнев, готовый, в скором времени, извергнуться всепожирающей лавой.
Нет, конечно я был обыкновенным советским мальчишкой - 'Пионерская зорька' по радио, журнал 'Костёр' в почтовом ящике, но дух коллективизма и товарищества в Жопике не теплился. Я ненавидел окружающих. Как что-то нравящееся мне становилось предметом симпатий широкого круга, я тут же начинал и это люто ненавидеть. Влюблённый в девочку, игравшую в кино гостью из будущего Алису Селезневу, уже через месяц я желал испепелить шалажовку по причине того, что она нравилась всем моим сверстникам и владела их умами. 'Прямо какой-то фюрер в юбке!' Не упуская возможности, Жопик подрисовывал щёточку усов и густую чёлку на любом из её изображений, попадавшихся под руку.
Не зная, как утолить свою ярость, я распотрошил и смыл в унитазе школьного сортира обмотанный цветной фольгой и нитками шарик из опилок - попрыгунчик на резинке, продававшийся в каждом 'Детском мире'. Игрушку я обожал и, к тому же, её подарила бабушка, но когда в школе Жопик увидел почти у каждого пацана в руках такой же!.. Маленькие негодяи накладывали свои липкие щупальца на всё, чем я дорожил. Уже тогда мечталось о небольшом локальном геноциде по классовому признаку. Не в смысле, остром желании макнуть в прорубь детей помещиков и буржуев - хотелось уничтожить одноклассников и классного руководителя. Подпалить с четырёх концов школу, и пусть несёт во тьму свет знаний.
Став немного старше, я почувствовал на себе и возрастные изменения школьных товарищей. Поднабравшись за летние каникулы силёнок на обильных кормах и свежем воздухе, они принялись коллективно меня поколачивать. Сначала, как бы, в шутку, во время игры в догонялки, гоняясь исключительно за мной. Этим праздный интерес шакалят к Жопику не ограничился, следом проклюнулись робкие попытки проверить крепость моей скулы и брюшных мышц. Но всё это было лишь лёгким петтингом и прелюдией к грандиозной кровавой оргии. Окончательная дефлорация Жопика произошла, когда школьный хулиган и махровый второгодник Саша Белоногов предложил на выбор: 'осмотреть фанеру' или 'изобразить лося'. Не зная доподлинно, как должен выглядеть в моём исполнении лось, я выбрал первое и чуть не помер от сильного, болезненного удара в солнечное сплетение. Малолетний подонок на этом не остановился, крепко пнув меня по яйцам. Я искренне был уверен, что он расквасил их всмятку, но, слава богу, всё обошлось - отделался всего лишь обширной гематомой.
Жаловаться было некому, да и руку помощи никто бы всё равно не протянул. Хотя, если подумать, бабка могла бы своей клюкой навести порядок, отхерачив обидчиков, к чертям. Однако независимо от своих волевых качеств, это было неземное создание. В её мировоззрение не вписывалась даже сама мысль, что внука могут преследовать и подвергать травле, ведь Жорочка 'такой хороший мальчик'! Весть о том, что Жорика побили, просто свела бы пожилую женщину в могилу раньше времени.
Я уже имел возможность убедиться в этом, когда в первом классе решил вызвать к себе бабушкино сострадание и истинное внимание, а не навязчивую заботу. Подсмотрев у других ребятишек, как те лихо подкрашивают себе на лицах синяки при помощи побелки и алюминиевой пуговицы, я задумал проделать то же самое. Перед выходом из школы забежал в туалет и размазал под левым глазом побелку со стены. Пуговку от школьной формы оторвал почти с мясом и принялся натирать себе под нижним веком, от чего побелка приобрела серый, с синеватым оттенком, цвет. С роскошным фингалом под глазом, улыбающийся Жопик вышел к бабушке, дожидавшейся внука у школы. Помню обречённое выражение её глаз и спазматические движения старческих рук в поисках упаковки нитроглицерина в грудном кармане. Репрессии последовали незамедлительно, стоило мистификации раскрыться.
Со стороны школьной гопоты гонения продолжались весь учебный год и плавно перетекли в следующий, пока я не нашёл в себе силы положить конец затянувшимся игрищам. Как-то по осени дети толпой зажали двенадцатилетнего Жопика в заброшенном зубоврачебном кабинете. Предварительно человек семь или восемь пацанов гонялись за мной по всей школе с дикими криками и улюлюканьем. От безысходности я спрятался в первом попавшемся незапертом кабинете, в чём и состояла главная ошибка. Свинтить из замкнутого пространства шансов не оставалось никаких - все пути к бегству я сам себе отрезал. Жопик сначала хотел выброситься из окна (к чему такая жизнь?), но кабинет располагался на первом этаже, да и рамы намертво вросли в коробку - глухие окна преследовали меня всю жизнь. 'Попался в капкан и лапку себе не отгрызёшь во спасение...' - А тут и преследователи подоспели, уже толкались в дверях, кто первее Жопика на зубок возьмёт.
В состоянии глубокого стресса, я схватил первое попавшееся под руку - что-то ржавое и тяжёлое, принявшись крушить врагов. Жопик преобразился в дикого берсерка, опившегося отваром адреналиновых грибов... Слабо помню детали произошедшего, но жертв, вроде, удалось избежать. Скандал после был нешуточный, и инцидент обсуждали на всех школьных уровнях, вплоть до совета пионерской дружины. Уже тогда в моей жизни обозначились будущие обличители пороков - юные ораторы, без которых наша реальность просто немыслима. В результате педсовет принял самое, что ни на есть, справедливое и мудрое решение, повесив всю вину за произошедшее на жертву. Чтобы не отставать от конъюнктуры, отжившая свой век красногалстучная фауна тоже выразила мне решительный протест и презрение.
По сути, в своём одиночестве я был реинкарнацией мультяшного отщепенца Чебурашки, не имевшего друзей и отвергнутого исторической родиной - упакованного в ящик с апельсинами и высланного из Израиля. Ведь именно он поставлял в Советский Союз апельсины до Шестидневной войны 1967 года, а книгу свою Эдуард Успенский написал в 1965-м. Учитывая истинную национальность Жопика, всё сходилось, но героем я для сверстников не был и горой за меня стоять желающих не нашлось.
Бабушке стоило немалых хлопот замять дело с дракой и добиться, через имеющиеся связи в Гороно, перевода внука в другую школу. Меня же с тех событий неотступно начала преследовать повышенная сонливость, ненормальная для пубертатного периода. Я обречённо мотался с бабушкой по врачам, а те хором успокаивали, что так, всего лишь, сказываются на детском организме и психике последствия нервного потрясения. Мол, с возрастом всё обязательно пройдёт само собой. Специалисты прописывали массу таблеток, которые Жопик тайком выплёвывал, и ядовитые на вкус настои из травок - на этом всё лечение заканчивалось. Впрочем, мои периодические отключки волновали не только бабушку. Когда я пускал слюну, сидя за книгой, или всхрапывал прямо во время урока, то пугался сам и вызывал оторопь у учителей и одноклассников. Проморгавшись, ещё долго соображал, вернулся ли я к реальности или до сих пор нахожусь во власти сновидений, которые наводили кошмар своей пустотой. Сны мне с двенадцати лет вообще перестали сниться, за исключением одного навязчивого кошмара, чего я дико стыдился, но, когда кемарило, постоянно накатывало чувство сдавленности и явно ощущался привкус лекарств во рту. В полудрёме мерещилось, что меня стискивают крепкие руки и тащат в неизвестном направлении по тёмным коридорам, пахнущим больницей и стиральным порошком.
****
На новом месте учёбы я вздохнул посвободнее, но хвост дурной славы тянулся за мной, не желая отпадать. Тюремная почта детства опять сработала, бросив весточку вдогонку. Если раньше за мной гонялись, то теперь Жопика дети попросту не замечали, а в начале учебного года и весной вообще шарахались в разные стороны, как от прокажённого.
Вынужденное одиночество переносилось ещё болезненнее, чем повышенное внимание. Однажды, втихаря от бабушки, в знак протеста я наелся снега и лёг полураздетый в сугроб. Срочно требовалось заболеть по-настоящему, вызвать к себе сочувствие и любовь. Очень хотелось, чтобы одноклассники, пусть и по наущению взрослых, пришли ко мне в больничную палату в белых халатиках, наброшенных поверх формы, с газетным кульком, полным апельсинов. Какая-нибудь девочка села бы на край койки и поинтересовалась, закатив глаза в притворной заботе: 'Ну, как ты, Георгий?' Приятели трепали бы меня по макушке, хлопали по плечу, смеялись, шутили... Хрен там! Одна вечная бабушка навещала своего внучатого сынка. Другим до Жопика не было дела.
Провалялся я в детской областной больнице со множественными осложнениями почти полгода, а может и больше. Болячки сменяли одна другую, и врачи долго совещались на своих консилиумах, как меня лучше лечить. Чтобы поспевать за школьной программой, приходилось вместе с другими хворыми всё навёрстывать на уроках у приходящих преподавателей, там же, в стационаре педиатрического отделения.
В самую первую неделю заточения в декабре девяносто первого, чуть тлеющая 'Пионерская зорька' послала мне хоть и слабый, но вселяющий надежду радиосигнал. Дикторша предлагала ребятам организовать переписку со своими сверстниками из других стран через редакцию передачи. Нам достаточно было выбрать нужное географическое направление, а дальше включались тайные механизмы советских дипмиссий и возможности специалистов по культурному обмену. Как работал этот, к тому времени изрядно проржавевший конвейер по детской переписке, меня не особо интересовало. В тот день пионерский горн по радио прозвучал последний раз, как гудок погружающегося под воду парохода 'Адмирал Нахимов'. Флейта Жопика на прощальный зов не откликнулась - на радость, из-за болезни приходилось пропускать ненавистные занятия в музыкалке.
Я подумал и наобум решил написать письмо абстрактному пацану в Латинскую Америку. Почему-то трагические новости именно с этой части света вызывали у меня наиболее романтические ассоциации: огромные лопухи тропических растений, скрывающиеся в их тени храбрые партизаны и противостоящие им трусливые наймиты империалистического Запада. Я и сам часто прятался от внешних врагов в зарослях бабушкиной оконной оранжереи, как герильяс, от того, наверное, и тяготел к партизанщине.
На тетрадных листках Жопик подробно изложил обо всех злоключениях, сетуя на то, что нормального друга среди окружения найти невозможно. Чернухи и клеветничества на нашу действительность в своём послании я старался избегать: '...Мальчик, давай дружить! Шлю тебе набор марок с советскими космонавтами. Пришли мне такой же со своими астронавтами...'
Послание в конверте с домашним адресом и индексом радиопередачи я упаковал в такой же чистый. Вместо того, чтобы заполнить на нём графы 'кому' и 'куда', написал строгую инструкцию: 'Распаковать на главпочтамте!' Со спокойной душой я попросил бабушку опустить пухлое послание в почтовый ящик на другом конце города. Ещё строго-настрого предупредил, чтобы она остерегалась лишних глаз, ведь вражеские шпионы могли вычислить мой интерес к заграничному подростку, и тогда, заочному другу могло сталь на родине худо. Старая коммунистка предпочла не задавать лишних вопросов и молча кивнула, прикрыв в знак понимания глаза.
****
Глубина твоего погружения в бездонную ЖОПУ познаётся только в сравнении с другими неудачниками. Мысли были об одном: встретить пацана, у которого дела обстояли бы хреновее, чем мои. Преследовало детское любопытство - есть ли во вселенной более несчастное существо? Оказалось, что оно есть, более того, буквально за пару недель до моей выписки попало в ту же больницу и, в тот самый момент, лежало в соседней палате с воспалением лёгких. С разницей в несколько месяцев оно, как и я, где-то питалось снегом и пыталось растопить его собственным телом. Наверное, так же надеялось окоченеть и отправиться на тот свет. Существом был незнакомый мальчишка - одногодок. И если я рос просто очкастым дылдой, то этот, ко всему прочему, оказался низкорослым, пухленьким и походил на чукчу. Перст провидения ткнул в этого человека, как в моего единственного друга и головную боль на всю оставшуюся жизнь...
Звали его Игорь, но иначе как Гошу, его никто не воспринимал. Парня дико раздражало такое панибратство. Из летописного князя он превращался в комичного недотёпу из советского мультсериала 'Великолепный Гоша'. Я не был исключением и почти всегда обращался к нему в подобной шипящей манере, а он, со скрываемым недовольством, рычал: 'Георрргий'. Странно, но на нашу дружбу это никаким образом не влияло.
Познакомились мы при необычных обстоятельствах. Я шёл по коридору ускоренной походкой в туалет - вот-вот должны были отойти воды после очередной клизмы. Не доходя до сортира, опустившись на корточки, сидел тёмненький мальчишка. Глаза его закатились и казалось, зрачки устремлены в собственную душу. Сам пацан словно старался слиться с больничной стеной. Он больше походил на инопланетянина, чем на обыкновенного мальчика - этим меня и зацепил: близорукий, лицо в редких оспинках, а на голове россыпь тёмных кудряшек. Проходящие мимо ребята постарше настойчиво не хотели его замечать, а он делал вид, что и их не существует. Но не обращать на него внимание давалось с трудом - в узком и длинном, как взлётная полоса, коридоре, скрюченную детскую фигуру приходилось буквально переступать.
На обратном пути сиделец опять попался на глаза, и моё любопытство перевесило стеснительность. Я нашёл в себе силы поинтересоваться:
- Ты чего тут?
- Обосрался, карамба... - он произнёс это с видом, преисполненным мужского достоинства и гордости, словом, ни как обосравшийся отрок.
- Как тебя зовут?
- Зачем спрашиваешь имя моё? - пацан недоверчиво смотрел исподлобья.
- Да, просто,.. - опешил я от такого контрвопроса и прикинул: 'Может, нахер тебя, раз ты такой самодостаточный? Кого-нибудь другого найду в приятели...'
- Слишком долгая история, всё равно не поймёшь. Допустим, Игорь...
Оказалось, собрат по несчастью просто не добежал вовремя до туалета - подвела собственная ЖОПА. От лекарств у него обострились проблемы с перистальтикой и, захотев пукнуть, бедолага дристнул с подливкой, вот днище-то и пробило. Такой позор можно было смыть только кровью или исчезнув для всех разом, притворившись частью стены. Он попросил меня принести ему из палаты одеяло, чтобы скрыть следы досадного недоразумения, что я и сделал. Без особой брезгливости я набросил на него покрывало, как пончо, и довёл до палаты. Неисправность Игорёхиной ЖОПЫ послужила поводом для бесшабашного разговора и нашей дальнейшей дружбы. Обо всех гадостях и том немногом хорошем, что есть в жизни, я узнал именно от своего нового знакомого.
Игорь являлся плодом, возросшим на древе интернациональной любви. Отец его - перуанец с европейскими корнями, приехал в Союз учиться на доктора и на осенне-полевых работах познакомился с будущей женой - студенткой того же вуза. После окончания мединститута в середине восьмидесятых, уже с шестилетним сыном, молодая семья уехала на родину мужа. Там они бок о бок работали по специальности в горной провинции, названия которой не обозначено даже на карте. В этой глуши их и захватил водоворот вялотекущей гражданской войны. Власть в регионе менялась изо дня в день, как в фильме 'Свадьба в Малиновке'. То правительственные силы, то Народная партизанская армия, то Революционное движение имени Тупака Амару. Военная диктатура сменялась маоистской, а тех выбивали из города марксисты. Всё колоритно, ярко и по-латиноамерикански весело. Только ни маленькому Игорю, ни его родителям такой кровавый карнавал праздника в жизни не добавлял. Вынужденных исполнять призвание и блюсти клятву Гиппократа, отца с матерью за оказание медицинской помощи заклятым врагам третировали и те, и другие. Неоднократно сверлили затылки и лбы стволами автоматов, но щадили, так как кроме местных шаманов, других медиков в округе не водилось.
Маленький Гоша огребал по жизни не меньше родителей. Ему доставалось от местной детворы по причине того, что он был не такой, как все. Измельчавшие потомки древних инков - индейцы кечуа били его за то, что он гринго. Дети белых идальгос, за то, что Гоша недостаточно гринго. Метисы и креолы - просто так, потехи ради. Мальчишке с раннего детства приходилось получать тумаки и самому набивать костяшки на кулаках, а ещё прятаться с бабушкой неделями в подвале, укрываясь от обстрелов и ужасов уличных боёв. Слушать стенания старой перуанской чоло, молитвы, обращённые ко всем богам разом, и настойчивые просьбы к местным духам рангом поменьше. Паутина по углам, пыльные горшки и вязанки маиса, бабкины мольбы, ночные перуанские кошмары и предания - жутко до усрачки.
Сбежав с родителями от войны обратно в Советский Союз, он застал закопчённые дымоходы и дымящиеся обломки державы. Места для интернационализма в сердцах огрубевших сограждан поубавилось, и здесь для всех Игорь стал обыкновенным чуркой. Уже в зрелом возрасте его часто останавливали милиционеры и интересовались национальным происхождением. Гоша отвечал, что русский и в доказательство показывал паспорт гражданина Российской Федерации, но интеллектуально-ограниченные пэпээсники недоверчиво посмеивались: 'Это, ты-то русский?' По документам его звали Игорь Мария Эуфемио Майора Корса. Так и не выучивший русский язык папа называл его Игорэлито, а мама Гошкой. Он же всегда стеснялся своего имени и очень не любил, когда в разговоре с кем-то я поминал о нём всуе. Так и говорил: 'Надеюсь, про меня ты не разболтал никому?'
Вновь обретя родину, Гоша не окунулся в лоно материнской любви, а так и остался навсегда для неё нелюбимым пасынком, впрочем, взаимно не питающим сыновних чувств к приёмной маман. Он так и говорил: 'Мачеха - не мать, её не грех и вы*бать!' Я, не склонный к инцесту и не мучимый Эдиповым комплексом, на это лишь скромно пожимал плечами, а Гоша настаивал на своём:
- Скажи, разве тебе никогда не хотелось дерзко отжарить злую волшебницу из сказки про Белоснежку или Малифисенту из Спящей красавицы, устроить группен секс с ткачихой, поварихой, сватьей-бабой Бабарихой?
- Да, как-то нет... Я чаще ассоциировал себя лежащим в кровати с главными героинями.
- Дюймовочку и Серую шейку в душе еб*л? Георрргий, антагонисты и являются всамделишными центральными героями сказок и приданий, а все неполноценные принцы - принцессы, гномики - карлики, созданы только для того, чтобы эвфемистически подчеркнуть это!..
Отцовским вниманием Гоша оказался обделён именно тогда, когда подрастающему мальчишке оно было жизненно необходимо. В холодной стране горячее перуанское сердце его бати подостыло, и он навсегда ушёл из семьи, затерявшись на заснеженных просторах среднерусской равнины. Маме же нужно было обустраивать собственную судьбу, пока ещё не всё потеряно на коротком бабьем веку. Мой друг тоже, как и я, воспитывался бабушкой, но по материнской линии, у которой проводил большую часть времени. Как ни странно, наши бабки так и не удосужились познакомиться, хотя и пламенно передавали друг ледяные приветы - старые самодостаточные эгоцентристки. Моя до смерти оставалась хронической коммунисткой, не пропускавшей ни одного митинга или собрания гонимых либеральной общественностью однопартийцев. У Гоши же бабка, наоборот, переосмыслила насаждаемые десятилетиями ценности и примкнула к демократическому фронту. В клочья разорвала архив своего отца - активиста послереволюционного Союза воинствующих безбожников и перевела уйму денег на панихиды со свечами по невинно убиенным мученикам режима. До самой её кончины на стене в квартире висели фотографии Новодворской, Немцова и Николая Второго. Замыкать вместе разнополюсных бабушек - эти две стихии, было опасно. Могло от перенапрягу выбить пробки.
****
Момент истины в наших с Гошей отношениях наступил примерно через год после знакомства. В тот день я узнал своего друга с совершенно иной стороны - как величайшего в мире мистификатора. Придя как-то к нему домой, мы маялись всякой ерундой и перелистывали в четыре руки очередной номер 'Спид-инфо', который он тайком стащил у матери. Прервавшись, Гоша открыл ящик письменного стола и вытащил оттуда изрядно потёртый почтовый конверт с неаккуратно порванными краями. Выдержав театральную паузу, он протянул его мне, и я обомлел. Это было моё письмо, отправленное в редакцию 'Пионерской зорьки' из больничной палаты! Тут же рой всевозможных версий загудел в голове: 'Он спёр конверт прямо из почтового ящика, куда бабка его бросила. Эх, пренебрегла инструкциями и конспирацией, а ещё старая подпольщица! - но, этого не могло быть! Бабушка не способна подвести, да и Гоша сам в то время на родину с родоками ещё не вернулся. Или, всё же, тайно вернулся?.. Даже без его личного участия, сообщники или истинные хозяева могли выкрасть письмо из сортировочного пункта. - Что они хотят от меня, зачем это представление?'
Нахлынувшие сомнения рассеялись, когда перед глазами замельтешили почтовые отметки и штампы на конверте. Наши - синие и красные - почтового отделения из перуанского захолустья, куда письмо занесли сложные хитросплетения дипломатических отношений СССР со странами Латинской Америки. Тихушник Гоша виновато смотрел, словно оправдываясь за длительное молчание. 'Присматривался он всё это время ко мне, что ли, испытывал на верность и прочность?' Как оказалось, он не успел ответить на моё послание, потому что буквально на следующий день, после его получения, родители Гоши наскоро похватали чемоданы и сбежали в Россию. Да и посылать ответ советскому пионеру без алаверды в виде марок, было как-то стыдно. Но, к его глубокому сожалению, не водились в Перу астронавты. Только партизаны, у которых мой друг перенял баранью упёртость, патологическую скрытность и лукавую изворотливость.
Когда нахлынувшие эмоции немного отступили, Гоша заговорщически подмигнул и спросил:
- Георгий, столько лет уже прошло, признайся честно, это ты нас в детском саду воспитательнице сдал?
- Когда,.. какой?.. - искренне изумился я.
- Такой! Когда мы письки друг другу показывали за верандой. Я тебя ещё в больнице сразу признал. Ты практические не изменился с того времени - всё такой же 'человек в футляре'.
- Блииин, Гоша, неужели мы с тобой ещё с горшковой группы знакомы?
- Выходит, так.
- Клянусь, к тому, что вас тогда запалили, я не имею ни малейшего отношения. Бля буду, не я! Она сама догадалась...
- Ладно, не оправдывайся, верю. Хочешь по Икстлану прогуляться до могилы Таме-Тунга?
Я не совсем понял, к чему он клонит и робко переспросил, что под этим имеется в виду.
- Ну, мульты космические позырить. Ты же хотел увидеть латиноамериканских астронавтов, вот я тебе их и покажу. Гондону бы я такое точно не предложил, а ты - парень проверенный!
Раз речь шла о высоком уровне доверия, конечно я согласился. Мне показалось, что Гоша сейчас достанет какие-нибудь плёнки с перуанскими диафильмами, которых я раньше не видел, и примется крутить проектор. Он вышел на кухню, а вернулся уже с белым вафельным полотенцем в руках. 'Точно, диапроектор сейчас запустит! Вот и полотнище для экрана притащил', - прикинул я. Но вместо того, чтобы повесить белый квадрат на стену, Гоша свернул выбеленное полотно в длинный тугой рулон и приказал мне сесть на кровать, прижавшись к стенке спиной. Я полностью доверился другу, залез с ногами на кровать и сел, как он попросил. Гоша же достал с книжной полки красиво иллюстрированную книгу с изображениями резных барельефов на стенах южноамериканских пирамид и сунул её мне:
- Полистай пока картинки - это поможет твоему подсознанию правильно образы проиллюстрировать, пока ты в отключке будешь находиться.
- Какой отключке? - насторожился я.
- Ты мне, всё же, доверяешь или нет? - с некой досадой в голосе поинтересовался он.
- Ладно, что нужно делать? - мой вопросительный, но покорный вид позволил ему продолжить приготовления, а сам я испытал острый приступ стыда, что посмел усомниться в помыслах друга.
- Во-первых, расслабиться. Во-вторых, ровно и глубоко дышать примерно секунд тридцать, а по моей команде резко встать и задержать в груди воздух. Я тебя в это время буду душить полотенцем...
Я как сидел на заднице, так и пополз от услышанных слов на карачках подальше от Гоши.
- Какой, нах, душить? Нет, Гош, нахер твой космос со всеми астронавтами. Душить друг друга - это перебор. Так заиграешься, ненароком, и не заметишь, как концы двинешь!
- Да не ссы ты, карамба! Это старая индейская практика! Меня в Перу научили древние шаманы. Сам практиковал несколько раз. Гарантирую, что понравится - незабываемый опыт!
- Откуда ты понабрались этой дичи?
- Дань традициям коренных народов, нашедшая отражение в моей белой культуре. Чем там ещё заниматься в этой дыре было? Вот и разбавлял серые будни местным колоритом. У индейцев аймара очень много связано с процессом удушения. Например переход из живого состояния в загробный мир происходит через насильственное лишение человека кислорода. Тяжелобольному, которому не помогли никакие знахарские припарки и улюлюканья, упокоиться бабы помогают. Они сначала на уши подседают, усыпляя бдительность: поют ему сладкие песни хором о том, какой он был при жизни сильный и смелый, сколько женских сердец покорил, целок порвал, сколько подвигов совершил и отправил врагов к праотцам. А как чувствуют, что конец бедолаги близок, насильно закрывают ему рот с глазами и оборачивают в одеяло или простыню - пеленают, как младенца. Потом наваливаются на него всем скопом и заставляют испустить последний вздох. Те, кто не учавствовал в давке, бегут гасить свечи и лампады, законопачивают все окна и запирают двери. Это - чтобы душа в темноте не нашла куда вылететь вместе с дымом и долго оставалась рядом с новопреставленным. Мало того, они ещё у входа в комнату с умершим всякие зловонные отбросы, говнище и тряпки ссаные сваливают. Душа смрадом брезгует и не может переступить порог.
Конечно я ему поверил. Мало ли в Перу есть чего такого, что нам и не снилось?!
- Не ссы, говорю, - продолжал возбуждать мой интерес Гоша, - я не до смерти тебя придушу - я же не баба! Как заваливаться на бок начнёшь, давление ослаблю и перестану. Задохнуться не задохнёшься, а галюны словишь.
- Тогда зачем мне на кровать залазить?
- Чтобы головой об пол не пиз*ануться, карамба! - с момента возвращения, за своё относительно недолгое пребывание на исторической родине, мой друг сильно поднаторел в обсценной лексике, которую перемежал с испаноязычными архаизмами. - Не хочешь так - могу другой вариант предложить - ускоренный, но эффект тот же: встаёшь, расслабляешься, а я тебя сзади вокруг грудной клетки сдавливаю и приподнимаю.
- Нет-нет, давай лучше с полотенцем...
С тех пор, как школьный хулиган пробил мне грудак, прошло уже почти три года, но тело помнило болевые ощущения. Моя грудная клетка стала, своего рода, ментальной болевой точкой, и посторонних прикосновений к ней я старался избегать.
Я сидел, шелестя страницами альбома, любовался затейливой резьбой по камню, высокохудожественной чеканкой, литьём и недоумевал, как человек вообще способен на такое волшебство? Комментарии на испанском мне были непонятны, а перевести их я, почему-то, у Гоши попросить стеснялся. Но и без лишних слов, иллюстрации вызывали в юношеской фантазии причудливые образы: угловатые пирамиды со скошенными верхушками, осколки древней цивилизации - причудливые антропоморфные существа, явно инопланетного происхождения, воплощённые в камне и драгоценном металле. Изображавшие древних божеств фигурки, походили на долгоносых армян и азербайджанцев с нашего городского рынка. Они разводили руки по сторонам, словно пытаясь схватить тебя в охапку и затащить в свою палатку, чтобы впарить одноразовые кроссовки или спортивный костюм: 'Эээ, захади, дарагой!..' Заискивающе искривлённые в некоем подобии улыбки рты, обнажали оскал золотых зубов - истинное хищное лицо, закамуфлированное маской дружелюбной угодливости. Погрузившись в мир доколумбовой Америки, я даже не заметил, как Гоша накинул мне на шею полотенце, а кулаками сдавил сонную артерию.
Меня тут же обволокла и унесла в бесконечность совершенно новая вселенная. Умиротворяющей колыбельной зазвучала соната для флейты Вивальди в соль миноре. Перуанских астронавтов я так и не увидел, но попал в окружение сотен тысяч розовых и скрюченных человеческих эмбрионов на конечной стадии вызревания. Уже почти сформировавшиеся младенцы парили в пространстве, как воздушные шарики, прикованные лентами пуповин к единому, невидимому центру. Я стал расталкивать их, а они надоедливыми медузами липли, ударяясь друг о друга то большими головами, то крошечными попками. Их сжатые в кулак пальчики складывали замысловатые фигуры, напоминавшие кукиш, а маленькие ножки жались к вспученным животикам. Все эмбрионы были поголовно женского пола, и своими припухшими половыми губками настойчиво стремились присосаться ко мне, как рыбы-прилипалы. От этих поцелуев в паху становилось щекотно и приятно, словно во время скольжения вниз по канату на уроке физкультуры. Я что есть сил старался вынырнуть из их моря, отчаянно загребал руками, но стальные пупочные канаты стягивали мне запястья, щиколотки и тащили уже ослабшего, безвольного и полного удовольствия в бездну, к центру, диктующему приставучим и безмозглым сгусткам человеческой материи единую волю.
Кто же на самом деле верховодил всеми этими не рождёнными сикухами, я так и не успел выяснить. Кишащее эмбрионами пространство заставило меня откопать в памяти детские ощущения, полученные во время пребывания с бабушкой в загородном санатории ВЦСПС - это был единственный раз, когда я вообще выезжал с ней куда-то летом. Пансионат областной профсоюзной организации до отказа заполняли пенсионеры разных мастей - по сути, те же эмбрионы. Среди них преобладали тучные дамы и такие же шароподобные кавалеры. Обитатели перекатывались по узеньким асфальтированным дорожкам от корпусов к столовой и обратно, чем и занимали свои неторопливые дни отдыха. Еда - сон, еда - сон.
К территории санатория примыкало небольшое озерцо с песчаным пляжем. На его берегу, невесть зачем, высилась громадная горка с дощатым скатом. Если зимой её назначение и было оправдано - санки, замёрзшая гладь водоёма и так далее, то летом, с неё толком-то и не покататься. Вся задница осталась бы в занозах, а потом, до воды ещё метра полтора по песку скользить. Оказавшись без бабушкиного присмотра, в первый же день я залез на горку и случайно оступился. Барабаня конечностями по доскам, неуклюже скатился вниз и не успел испугаться, как по инерции улетел прямиком в прибрежные воды. Глубина была не критичная, но напугало другое: в самом начале июня озеро буквально бурлило от обилия резвящихся головастиков. Несформировавшиеся лягушата всем многотысячным выводком сгрудились полюбоваться на незваного гостя. Своими круглыми формами они походили на местных отдыхающих. Некоторые принялись бесцеремонно пощипывать меня за оголившиеся ноги и руки, другие - активно работали хвостиками, расталкивали и стремились занять их место. Казалось, что все земноводные существа в окрестностях только и ждали моего появления, чтобы вкусить человеченки. Был бы я более зрелым, несомненно счёл бы эту картину похожей на акт оплодотворения: миллионы сперматозоидов пробиваются ко мне - гигантской яйцеклетке. Объятый ужасом я выскочил на берег и весь в песке и зелёной ряске побежал сдаваться бабушке. От обтекавших озёрных вод за Жопиком стелился мокрый след, словно я сам огромное земноводное или водяной, выбравшийся на сушу. Бабушка меня отчитал по первое число, и все последующие дни я в наказание таскался за ней телёнком.
Она относилась беспощадно к моим проявлениям слабости и капризам, как к классовым врагам. Подъём мой в доме отдыха был строго в 7:00. Почти целый час, от пробуждения до завтрака, я оттачивал гаммы на своей блок-флейте. Странно, но бабушку не заботило, что моё ежеутреннее натяжное дудение доставляло удовольствие далеко не всем отдыхающим. Многие в это время ещё крепко спали и досматривали мало отличимые от реальности престарелые сновидения.
За несколько дней до отъезда Жопик, как обычно, прокачивал дыхательные органы, упражняясь на флейте. Краем глаза я заметил, что лужайка перед нашим домиком шевелится, словно живой ковёр. После того, как окуляры были уже на носу, появилась возможность рассмотреть мираж детально. Оказалось, что подобный эффект создают сотни тысяч маленьких, не больше сантиметра, закончивших метаморфоз лягушат. Они мигрировали из озера к среде своего естественного обитания - сосновому лесу. Мне же померещилось, что живая чёрная лава течёт на звуки флейты, подступая со всех сторон. Необычная картина вызвала у Жопика панику: 'Ба-буш-каааа!..'
Из гипоксинового транса вывели оплеухи, которые Гоша отвешивал мне по начинавшим бледнеть щекам. Очнувшись, я ощутил, что стал, как бы, немного придурковатей, чем до погружения во внутриутробную галактику и детские кошмары. В голове что-то булькало, будто вместо мозгов в черепную коробку закачали околоплодные воды. Бульканьем оказались обращённые ко мне слова Гоши. Произносил он их словно ртом, полным озёрной мути. Друг отчаянно пытался выяснить, как моё самочувствие и буквально сверлил перепуганными глазами. Я сфокусировал на нём зрение, обессиленно спросив:
- Гоша, мне кажется или я стал и-ди-о-том?
- Немного стал... - неопределённо булькнул он.
- По-че-му? - протяжно и вопросительно промычал я.
- Ничего удивительного! Во время асфиксии серые клетки головного мозга частично отмирают. Я тебе всего на несколько секунд кислород перекрыл, а какая-то часть твоих клеток сдохла. Они имеют свойство регенерироваться, но бесконечно так продолжаться не может. Если в 'космос летать' каждый день, то станешь слабым на голову энцефалопатом - дураком, то есть.
- По ходу, уже с-тааал. Вот тебя сейчас вообще не понимаю. Хули ты такой умный?
- Предкам за это спасибо сказать нужно, - довольно ощерился Гоша. - У меня первыми детскими книжками были учебники по анатомии и медицинские справочники родителей, а вместо мультиков - учебно-методические киноматериалы: вскрытие брюшной полости, черепной коробки и прочая лабуда. Кстати, ты на штаны свои посмотри!
Тут я обратил внимание на то, что не давало мне покоя с самого пробуждения и создавало неудобство. Как солончаковое пятно иссыхающего Аральского моря, вокруг гульфика расплывался мутный контур. В трусах ощущался холодный и липкий дискомфорт, но какой-то новый, не похожий на последствия энуреза. Я расстегнул ширинку, засунул руку в трусы и вытащил её всю перепачканную неким белёсым клейстером.
- Что это за херь? - испугано произнёс я.
- Эктоплазма, - пояснил Гоша. - Когда ты, как медиум, впадаешь в транс, из твоего х*я выделяется эктоплазма. Все призраки и ведения материализуются именно из этой производной.
- Что, правда?
- Карамба, нет конечно, - заржал он в полный голос, - шучу я так. Это малофья - ты обструхался, друг мой. Знаешь, кстати, почему мы из Перу сбежали?
- Ты мне рассказывал про войну и всё такое,.. - обиженно пробубнил я.
- Не только поэтому. Больше всего доконала латиноамериканская еба*утость. Просто в Перу все люди пытаются уйти от реальности - жизнь-то не сахар, вот и стремятся урвать хоть немного светлого и необычного: установить, например, прямой контакт с духами предков или инопланетными цивилизациями. Делятся перуанцы на две категории - одна пиз*утее другой. Первые - потомки индейцев, плотно сидят на гомеопатии - жрут всякую наркотическую дрянь растительного происхождения и чичу маисовую бухают, а вторые - гринго, страдают аутоэротизмом - дрочат на собственное изображение в зеркале, практикуя удушенье или прочие изощрённые способы. Важно, чтобы процесс обязательно глюками сопровождался, прямо как у тебя сейчас. Иначе контакт не установить, и счастья не видать.
- Неужели, все поголовно дрочат?
- Говорю же, не все, а лишь половина. У меня по соседству белый пацан жил, так тот себя вообще поджарил во время мастурбации.
- Да ладно! Это как, на противень раскалённый сел, что ли?
- Нет, он вставил себе в жопу приспособление на вроде кипятильника, соединённое с проводом, а на хер проволоку алюминиевую намотал. То есть, один провод шёл от задницы, другой, который на члене - к штепсельной розетке домашней радиоточки. Эту цепь он подсоединил к электрозамыкателю собственного изобретения, который вставлялся в рот. В качестве сопротивления для снижения напряжения, парень включил в цепь неоновую лампу, но то ли он проводку плохо заизолировал, то ли ещё что-то в системе коротнуло... Короче, челюстями клацнул, цепь замкнул, чтобы от электрического разряда кайф словить, а его уебало всеми вольтами, которые были в сети.
- Бля, точно дебил! Нафига он замыкатель в рот вставил, руки то ему для чего даны?
- Ну уж точно не для того, чтобы дрочить при помощи электричества. У него руки обездвижены были - он сам себя ремнями к кровати приковал для пущего эффекта.
- А, может, этого пацана пытали так? Может, он из сопротивления партизанского?
- Какой партизан, нафиг! Дрочер он был обыкновенный перуанский, хоть и с фантазией. Кстати, неделю назад одного такого любителя острых ощущений на переулке Островского нашли - наш ровесник из другой школы, не помню точно из какой. Он сам себя удушил батиным шёлковым галстуком, когда дрочил до изнеможения. Его так и обнаружили дома - холодным со спущенными штанами, и трусы, прямо, как у тебя сейчас, сырые до нитки. Петлю себе на шее затянул, а конец к батарейной трубе примотал. Заигрался в 'собачий кайф' и не заметил, как отключился навсегда. Ушёл в одиночное плаванье по космическим далям и потусторонним пространствам. Знаешь, как его звали? Хорхе - Жора, то есть! Тоже полукровка, черепами которого в банановой республике культурно-гуманитарную дыру затыкали. Недавно вернулись с Кубы, а тут такие страсти...
- А ты откуда все подробности узнал, знаком с ним был?
- Не то, чтобы прямо знал хорошо... Так, слышал немного - пацаны во дворе рассказывали. - он неоднозначно покачал рукой, не желая раскрывать своих тихушных тайн.
Тогда я даже и мысли допустить не мог, что Гоша, достойный сын своих родителей - обыкновенный главврач. Он просто-напросто 'лечил' меня - доверчивого провинциального юношу, с прорехами в половом воспитании и недостаточным знанием электротехники. И действовал этот перуанский Кашкпировский гипнотически. Стоило ему о чём-то со мной заговорить, как меня тут же накрывало и начинало клонить в сон. Все его слова я ощущал, как-бы через пелену полудрёмы, а он вечно голодным крокодилом пожирал мою реальность, замещая её изощрённой ложью и фальшивыми иллюзиями.
****
Гоша стал моим Доном Хуаном - проводником и учителем в мире нормальных пацанов. Подобно Азазелю, он научил Жопика вещам, которые раньше казались гнусными. Я на это не сетовал, ибо сам впустил этого беса одиночества в свою жизнь, вытащив из пустынного биома детства. Он приоткрыл для меня ящик Пандоры, я заглянул в него, а там такое! Всё ранее навеянное приторно-кумачовыми статьями 'Пионерской правды' и произведениями Аркадия Голикова куда-то сиюминутно улетучилось. Тёмная сторона пубертата манила и засасывала воронкой. Сейчас, словно в калейдоскопе, из кучки закопченных стёклышек в памяти всплывают мрачные витражи со сценами нашего с Гошей полового созревания. За некоторые я и по сей день ощущаю неловкость перед самим собой, а на некоторые - пофиг. Самая безобидная картинка - синхронная мастурбация с другом на игральные карты с изображением мохнатых женских лобков. В детстве бабушка оберегала меня от этих постыдных ночных игр. Каждый вечер перед сном и пару раз за ночь приходила проверить, покоятся ли руки внучка поверх одеяла. Однако против зова плоти не попрёшь... Кстати, дрочить правильно научил меня именно Гоша - всеведущий пройдоха:
- Делать всё нужно плавно и нежно. Спешка тут не уместна. Ты не на самолёт опаздываешь и не блох ловишь. Представь себя юннатом, сжимающим в ладони ручную полёвку или хомячка из живого уголка. Ты же не хочешь придушить нежную зверушку? И запомни, Георрргий, исключительно левой, правая - для рукопожатий!
Первые номера газеты 'Спид-инфо' зачитывались нами до дыр. У Гоши мать то ли выписывала, то ли покупала их в Союзпечати. Ооо, это было откровением! Я постоянно норовил ненароком прихватить газетку домой, на ночь, типа, на досуге почитать, без лишних глаз. Друг предостерегал:
- Георрргий, аккуратнее, это дело затягивает! Помни о перуанских аутоэротоманах и их нелепой кончине. Патологическое пристрастие к мастурбации ещё никого до добра не доводило! Карманный бильярд в два шара, ручная стирка, ипсация, азельготрипсия - это, когда мандёж у нимфоманок... Для решительного отпора мастурбационной чуме, всей прогрессивной общественности необходимо объединить усилия! Прежде всего нужно спасать детей - дома, в детском саду, школьном классе, интернатской спальне, в студенческой аудитории. Ни война, ни чума, ни оспа не привели к столь разрушительным для человечества последствиям, как пагубная привычка к малакии. Даже великий русский писатель Гоголь сжёг своё неоконченное творение, находясь в состоянии психического истощения, виной которому, навязчивый онанизм. Попробуй вообразить, все жертвы принесены на алтарь собственными руками, карамба, карамболь, карамболина, карамболетта! Нелепость бесплодных стремлений зашкаливает! Пустоцвет! Оброненное семя, не давшее всходов! Мысль, не обличённая в логическую формулу! Вербальная суходрочка! Синдром навязчивых движений!.. Ах , ах, ах...
Безбрежное красноречие Гоши не знало конца и брызжело хлопьями бессвязных фраз, заполняя закоулки моего подросткового сознания. Он заходился в приступе словоблудия, а после достижения катарсиса, обессилев, падал на диван и увядал. Брошенное же им семя прорастало и давало всходы на сером веществе юношеского мозга. Плоды чудных фантазий привносили красок и насыщали мировосприятие мечтательного подростка. Мир становился контрастнее и таинственнее, полным неизведанных впадин и заоблачных высот.
Потом Гоша спалил где дома у матери спрятана видеокассета с порнухой. Её просмотр на видеомагнитофоне 'Электроника ВМ-12' проходил под наш дружный хохот, сопровождаемый рвотными позывами, но развидеть это обратно оказалось не под силу. Друг по секрету рассказал, что ему по секрету рассказали другие пацаны о том, что некий рано повзрослевший школьный хулиган имел секретный оральный половой контакт с дурачком-колясочником, которого ежедневно вывозили во двор погреться на солнышке. Я возмутился в праведном гневе: 'Неужели, никто из недавних пионеров - тимуровцев за поруганную честь умственно отсталого не вступился?!' Но потом, как-то сам и поостыл. Кто тогда вообще за кого заступался?
Гоша же подсадил меня на творчество панк-группы 'Сектора газа', альбомы которой мы переписывали через шнурок с пятиштырьковыми штекерами на однокассетных 'Романтике' и 'Легенде'. Самый редкий - '4-й', с песнями про носки, ядрёну вошь, мента и караванщиков, сидящих без воды, в то время, когда их верблюды сосут хер, мы так и не услышали. В студии аудиозаписи он отсутствовал, и там просто могли нас послать подальше. Заветный альбом имелся только у парней из соседнего двора - наших лютых недругов. Но никто его, опять таки, не слышал, хоть все и передавали содержание песен из уст в уста.
Ещё одна фреска из прошлого - обустройство шахид-лаборатории по производству проселитрованных газет, их просушка над газовой плитой в кухне Гошиной бабушки, случайное воспламенение бумаги и, как результат, задымление всего подъезда. Параллельный сюжет на своде моей крипты детских воспоминаний - изготовление орудий массового уничтожения и индивидуального террора в промышленных масштабах, с применением последних достижений техники - бомб с пиротехнической смесью от бенгальских огней и охотничьим порохом, поджигов, пневматических аркебуз из велосипедных насосов, всевозможных самострелов и рогаток.
Скажи сейчас любому моему уже зрелому сверстнику слово 'карбид' и увидишь, как его лицо расплывается в понимающей ухмылке. Из респектабельного джентльмена он мигом преобразится в подростка со шкодливой ухмылкой. Карбид - это философский камень, пятый элемент в любой адской машине. Своего рода, магистерий, ребис, красная тинктура! Про него можно написать отдельный научный трактат. Уровень развития уличной алхимия времён моего отрочества превзошёл достижения средневековых патриархов. В какое сравнение могут идти такие мэтры, как Альберт Великий или Роджер Бэкон с пацаном, убегающим с участка сварки и сжимающим в руках пригоршню серовато-белёсых камушков?
Были и простые детские шалости, куда же без них? В бутылку из-под 'Белизны' или шампуня заливался соляной раствор, а в крышке прокалывалась дырка. Вооружённые этими орудиями, мы с Гошей выдвигались на место преступления - лестничную площадку в каком-нибудь тёмном подъезде. Двери противоположных квартир связывались бельевой бечёвкой, предварительно срезанной с дворовых граблей-сушилок. Раньше двери практически всех квартир открывались во внутрь. Не потому, что их было так проще выламывать в случае необходимости, просто лестничные клетки строили узкие, минимизируя комфортное пространство - излишество же. В механизмы звонков синхронно заливалось содержимое сикалок, и ALARM!!! - безостановочный и противный треск и звон на разный лад. Жильцы безуспешно пытаются открыть двери своих квартир под пронзительную какофонию, а нам с другом весело. Ржачно было и когда на половичок у двери случайному жильцу подбрасывали завернутую в ворох газет говняшку. Газеты, естественно, поджигались. Звонок, и, выбегая, несчастный принимался судорожно затаптывать тлеющие газеты. Занавес...
Позже наши забавы становились более изощрёнными - сценарий навеял просмотр классической экранизации 'Детей кукурузы' по Стивену Кингу. Как правило, жертвами выбирались женщины средних лет. Представьте себе ситуацию: идёт по улице такая дамочка, а за ней, на незначительном расстоянии, увиваются двое подростков. Один, длинный в дурацких очках, второй - коренастый пухленький, воспитанный кролик и бесшабашный Вини-Пух. С абсолютно непроницаемыми лицами детки неотступно следуют по пятам, группой японских филёров. Жертва сворачивает с главной улицы на второстепенную, не замечая преследователей. На второстепенной начинает инстинктивно ощущать присутствие увязавшихся малолеток. Опасливо оборачивается, но лица преследователей ничего не выражают. После того, как пересечена границы своего двора, жертва заметно увеличивает темп ходьбы. Расстояние между жертвой и преследователями не сокращается. На подходе к дому, жертва практически переходит на бег. Впереди различима дверь родного подъезда. Осталось ещё каких-то тридцать метров, двадцать, десять и гнездо, лёжка, берлога, лабиринты ходов и нор, в которых можно спрятаться от опасности. Жертва врывается в подъезд, тяжело дыша прислушивается. Поднимается на второй этаж лестничного пролёта, опасливо выглядывает в окно. Преследователи растворились в пространстве. Как бесы, исчезли с первыми проблесками спасительного рассвета.
О том, что учебные пособия из кабинета биологии могут стать источником заработка, школьная гопота узнала от Гоши. Раньше это то ли в голову никому не приходило, то ли люди были поумнее. Когда на одной из дискотек наиболее прогрессивная часть молодёжи озадачилась поиском спиртного, Гоша высказал феноменальную мысль, мол 'Огненную воду' индейцы могут раздобыть, умыкнув из местной фактории колбы с заспиртованными жабами и бычьими глазами - тут тебе и спирт, и закуска, в одном флаконе. Идею с закуской сразу же отвергли, а вот информация относительно спирта индейцев соблазнила. Что произнесено, то должно свершиться. Дверь в класс вскрыли в считанные минуты. Шкафы с гомункулами не запирались, их ломать не пришлось. Для затравки детишки решили начать с бычьих глаз - из всего винного ряда они выглядели наиболее презентабельно. В туалете колбу распечатали, и несколько носов одновременно втянули запах содержимого:
- Вроде спирт.
- Конечно спирт! Что ещё там может быть, - подначивал Гоша, - чистейший 'Royal', бодяж, давай!
В мензурке, прихваченной из кабинета химии, 'спирт' развели водой из-под крана в пропорции 1/3. Первым на дегустацию отважился уже упомянутый ранее безымянный хулиган. Отчаянный был парень - романтик большой дороги, в школьном ранце вместо атласа и контурных карт, колода карт атласных. До сих пор, кстати, из зоны не откинулся... Лихо опрокинув содержимое склянки, как батя учил, смельчак моментально всё выпростал обратно вместе с содержимым желудка. Другие индейцы, глядя на корчи соплеменника, решили не рисковать. На следующий день жидкость из колб одноклассники продали бабкам-спекулянткам за десять рублей. Нам с Гошей ни копейки не перепало.
В течении недели запасы школьных погребов были безжалостно разорены революционными матросами. Кого-то, особо ретивого, поймали в процессе экспроприации. Схваченные с поличным пионеры-антигерои моментально сдали остальных мальчишей-плохишей. Главный идеолог экса - Гоша, тогда чудом избежал гонений. Про того, кто первый предложил наведаться в закрома родной школы, почему-то все забыли.
К чему подобные копания в ворохе прошедших событий? Да к тому, что флэшбэки мои связаны не столько с событиями, как таковыми, сколько с ролью в этой круговерти друга. Гоша всегда выступал зачинателем и идейным вдохновителем всех липких делишек. И самое интересное, детвора велась на его призывы, а подстрекатель оставался в стороне и наблюдал, хлопая в ладоши - истинное воплощение литературного антагониста Капризки, вождя ничевоков, маленького, гадливого провокатора. Мне он не раз говорил, что ему нравится изучать поведение людей и то, как те выворачиваются тёмной изнанкой наружу. В эти моменты казалось, что подобно вампиру Гоша насыщается их эмоциями, проступающими в процессе свершения не доброго. Я кожей чувствовал, как озорно и выжидающе блестят его глаза, когда он ставил мне кассеты с песнями групп 'Х*й забей' и 'Волосатое стекло'. Гоша оценивал реакцию друга на табуированные тексты и потирал от удовольствия ручки. Дикий хохот Жопика на впервые услышанные от него стишки-садюшки про кровавых пионеров и повешенных сантехников, перемежался с Гошиным удовлетворённым хихиканьем: 'Нравятся гадости? Вижу, что любишь...' Не осталось для него незаметным и моё смущение при первом просмотре порнофильмов. Казалось, выступи у меня стыд в виде капель пота, Гоша собрал бы его в пузырёк из-под лекарства, наклеил ярлычок и убрал бы в шкафчик с сотней таких же склянок.
Как и я, он по натуре был коллекционером, но коллекционировал не значки и марки, а аффекты, навеянные робостью, отчаяньем, страхом или, наоборот, преодолением этих чувств. Среди моих знаков имелась очень редкая награда за сдачу комплекса ГТО, вручаемая в середине 30-х годов спортивным коллективам. Исполнен он был в виде шестерёнки с красной эмалированной звездой. В центре её, бегущий физкультурник рвал, на излёте, финишную ленточку 'Готов к труду и обороне'. Также, как и его аналоги, знак крепился на двух цепочках к колодке, но был раза в два больше обыкновенных 'бегунков'. Награду обычно вешали на коллективные знамёна, и она являлась предметом общей гордости целого завода или спортивного общества. Короче, в среде фалеристов этот ГТОшник очень высоко ценился, а мне попался совершенно случайно - бабушке отдала его какая-то знакомая, работавшая раньше в тире областного ДОСААФа. Вот и я для Гоши был таким ценным знамёнником - огромной перуанской бабочкой Тизанией Агрипиной, нежданно-негаданно запорхнувшей в расставленные сети. Теперь, размахнув свои крылья почти на три десятка сантиметров, я смиренно покоился в закромах его коллекции, в герметичной рамке, пришпиленный булавкой к ватной подложке, в окружении одноликих капустниц, махаонов и прочей мелюзги.
****
Однажды я сидел дома в привычном сонном одиночестве и изучал прерывистые линии судьбы на поросших мелкими шерстинками ладошках, как неожиданно дверной звонок разразился противной трелью. В гости ко мне никто не собирался, а у бабушки имелся свой комплект ключей. Лениво поплёлся к двери. Судя по увиденному в глазок, в пустынном подъезде топтался невысокий мужчина с армейскими погонами на плечах. Вернее, наружный объектив глазка сплошь заслоняла продольная осевая линия погона. Остальной образ его обладателя был дорисован уже подростковой фантазией. Кроме погона, в угол обзора больше ничего не попадало - только зелёное поле, лишённое лычек, просветов и зигзагов. На его бескрайней зелёной равнине резвились две карликовые звёздочки. Поодаль от них в зарослях лаврушки притаилась звезда побольше, с упоением вуаериста наблюдающая за беззаботной парочкой. Ушной раковиной мужик почти вжался в дверь. Он словно пытался уловить локатором шумы, доносящиеся из нашей квартиры и сканировал эфир, чтобы запеленговать посторонние волны. Я задержал дыхание, но учащённого стука в груди унять никак не мог. Сердце гоняло кровь и предательски барабанило: бум-бум-бум. Военный чуть развернулся, и я увидел маленькую золочёную арфу на пришитой к отвороту его плаща петличке. Наверное, какая-нибудь нимфа, перебирая струны, подыгрывала влюблённым звёздочкам, а увидев в зарослях мохнокопытого сатира, испугалась и... съебалась, обронив инструмент.
Мужик неожиданно вжал кнопку звонка ещё раз. С перепугу я шарахнулся от двери, чуть не свалившись на пол. Что-то под ногами предательски загремело, окончательно выдав присутствие жильца в квартире. Ясное дело, не остался без внимания гостя и мелькнувший от моего замешательства просвет в линзе. Глазок подмигнул визитёру, и я запоздало затаился, но и в подъезде воцарилась непроницаемая тишина, если не считать характерного ритмичного чпоканья - мужик ногтем оттягивал витую медную проволочку на дерматиновой отделке нашей двери и щёлкал ей по поверхности. Ватная набивка под обшивкой не поглощала зловещие звуки, а, наоборот, их усиливала: чпок - чпок - чпок... Казалось, что от этих шлепков дверь содрогается, как под ударами стенобитной машины.
Звонок противно задребезжал вновь. Визитёр продолжал вжимать кнопку звонка, и назойливый треск переместился уже в мою голову. 'Вот и отлились мне солёные слёзы всех незаслуженно обиженных нами с Гошей квартиросъёмщиков'. - Я вновь прильнул к глазку, но лицо звонившего разглядеть не удавалось. Походило на то, что он специально от меня его скрывает. Пространство подъезда заполняли погоны, звёздочки, музыкальные петлицы и восходящее над ними полнолуние фуражки. Уважение к носителям эти корпоративных атрибутов культивировалось у советского ребёнка с самого детства, поэтому, поколебавшись, я отпер мужику дверь, даже не спросив, зачем тот припёрся.
Переступая с ноги на ногу, на пороге стоял невысокий субъект в плаще военного фасона и, несоизмеримо с его ростом, огромной фуражке. Головной убор был лихо заломлен на затылок и казался подобием нимба. Из-под него выбивались неуставные прядки огненно-рыжих волос. Явление случайного путника отдавало мистикой, порождающей в детской психике бурю эмоций и вопросов. Незваный гость неистово переминался, почти приплясывал. Его открытый лоб покрывала испарина, и я уже было подумал, ни в туалет ли по-маленькому он решил напроситься к первому, открывшему дверь? Руки рыжий прятал в карманах плаща, по которому от мелкой моторики плыли волны.
Как и я, прапорщик носил очки с толстенными линзами - это действовало подкупающе, а сам военный создавал впечатление человека, которому можно довериться. На секунду даже показалось, что, когда пролетят года, и я превращусь в старую развалину, летам эдак к тридцати, стану походить на этого типа, но ростом чуть повыше и ржавчиной так сильно не покроюсь. Нас разделял лишь дверной проём, и мы, как два наблюдателя по разные стороны фронта, рассматривали друг друга через окуляры стереотруб. Я отражался в его стёклах, а он в моих, моё отражение в его отражении...
- Доброго-ш вам дня, юноша-ш. Могу ли я-ш увидеть Георгия-ш? - наконец обратился ко мне прапор.
- Это я,.. - сами собой растерянно выдали набор звуков мои речевые органы. От завороженности их хозяина они постепенно начинали жить самостоятельно.
- Я-ш так и понял, но офицерские правила приличия требуют от меня-ш вешливости...
Рот недоофицера почти полностью закрывала ворсистая щётка таких же рыжих, как шевелюра, усов. От этого речь его была какой-то отрывистой и шаркающей. Когда он ко мне обращался, создавалось впечатление, что его верхняя губа надраивает голенище армейского кирзача, извлекая соответствующие звуки: шварк-ш-шварк-ш, шварк-ш-шварк-ш.
- Вишу, что вы уше не ребёнок-ш, Георгий, и, с вашего пошволения-ш, я перейду сразу ше к делу. Мне вас рекомендовали, как интересующегося и вдумчивого юношу-ш. Ишвестен ли вам некий-ш Игорь Эуфемьевич Майоро Корса-ш?
До меня не сразу дошло, что рыжий ведёт речь о моём друге. 'Разве люди с подобными именами вообще существуют? - необычное Гошино отчество и фамилия каждый раз по-особенному резало слух, привыкший к однозвучным Мишам Ивановым и Сашам Петровым. - Шёл бы ты нахер со своим Эуфемьевичем. Не буду я тебе ничего говорить...' Но вопрошающий так требовательно выжидал ответа на поставленный вопрос, что уклониться не оставалось шансов. 'Может, ты вообще галлюцинация или снишься?' - Хотелось просто отмахнуться руками от наваждения и развеять материализовавшийся фантазм.
К несчастью, военный мне не привиделся. Он был вполне реален и сейчас пронзительно всматривался в меня через огромные очки в винтажной роговой оправе. Казалось, фокусировал зрение на каждой детали. Не остались без его внимания отсутствующая третья сверху пуговица на моей фланелевой рубашке, просящий каши домашний тапочек на левой ноге, пылающие огнём уши, съехавшие по влажной от волнения переносице на кончик носа очки. Я уже было приготовился, что привыкший к казарменному порядку служака начнёт придираться к чистоте в нашей прихожей: 'Ба, да у вас не подметено-ш и полы не мыты-ш! А давайте-ка проверим порядок в прикроватной тумбочке-ш?..' Но, нет, интерес его явно был иного рода:
- ... Майоро Корсо Игорь - ваш приятель-ш? - повторил он вопрос.
- Нет, то есть, да. Я не знаю... Гоша, что ли?
- Да-да, Игорёк, Игорёчек, ведь ваш друг-ш?
Я набрался духа и обречённо произнёс:
- Да, Гоша мой друг, но я не знаю где он. Мы не виделись уже несколько дней (что было неправдой).
- Это не имеет значения-ш, Георгий...
Было очевидно, что запалил меня этому типу именно Гоша. Ведь только в его сознании я оставался Георгием! Для прочих же я был Жопиком или, в лучшем случае, Жорой. Даже родная бабка избегала называть внучка по имени, видя, как меня коробит.
Перепуганному внучку хотелось захлопнуть дверь прямо перед очкастой мордой рыжего прапорщика, но тот уже поставил на порог ногу, обутую в начищенный до блеска уставной ботинок. Зелёная штанина с красной ниткой узенькой лампсинки на его ноге чуть задралась, и из-под неё выглядывали тормоза хэбэшных трикошек. Их штрипки были накинуты прямо поверх обуви, как гамаши.
'Зажать бы его копыто массивной дверью, нахер, оттяпать, наполовину, и запереться, - прикидывал я. - Пока прапорщик будет прыгать на одной ноге, выть от боли и трясти изувеченной культей, выбросить обрубок в коридор - пусть забирает и уматывает восвояси'.
- ...Вопрос у меня к вам-ш, а не к товарищу Корса-ш, - вывел меня из кровавых грёз настойчивый тон военного.
- Какой ещё-ш вопрос? - я лихорадочно перебирал варианты, хотя, у самого вопросов было не меньше. В частности, чем мог быть вызван интерес и чем заинтересовала моя скромная персона военного? Да и вообще, откуда мог появиться прапорщик-музыкант в нашей округе, где отродясь военных оркестров не водилось?
- Игорёк мне рассказал, что вы испытываете интерес-ш к тайнам и мистическим знаниям-ш, к эзотерике-ш, так сказать... Карлос Кастанеда-ш...
- К чему-ш? - я откровенно не понимал, о чёт тот говорит, но заметил, что невольно начинаю мимикрировать, подражая его речи.
- К постижению непознанного-ш и неизведанного-ш, к паранормальным явлениям-ш... - прапорщик откровенно напирал, заполняя собой дверной проём и плавно оттесняя меня вглубь прихожей.
Непременно быть бы мне растерзанным, ели бы не...
- Мужчина, вы тут по какому вопросу? - сзади прозвучал старческий, но родной и спасительный голос. Это бабушка, неслышно для нас обоих, вошла в подъезд и теперь стояла позади рыжего!
- Я-ш, собственно, к Георгию-ш... - опешил прапорщик.
Он был с сухонькой старушкой одного роста, но на фоне её волевой натуры казался пархатым крысёнком. Бабушка по-хозяйски отпихнула его плечом и протиснулась в квартиру. Став между нами, она заслонила меня, и я сразу же обмяк, почувствовав себя под защитой железобетонной стены.
- Повторяю, мужчина, что вам угодно? - бабуля ухватилась за него номенклатурным взглядом и не ослабляла атаку.
- Собственно-ш, хотел пригласить вашего внука-ш в наш кружок, секцию-ш, так сказать... - рыжий зашаркал щёткой интенсивнее.
- Какой ещё кружок?
- Видите ли, я-ш на общественных началах занимаюсь патриотическим воспитанием-ш в подростковой среде-ш и приобщаю ребят из неблагополучных семей к культуре-ш и искусству-ш. Мы слушаем русскую классику-ш, беседуем на разные темы-ш, упражняемся-ш... Спортивной ходьбой занимаемся-ш, кстати... - прапорщик явно тушевался. Руки он вынул из карманов и теперь возбуждённо сжимал кисти, словно лепил невидимый снежок. Костяшки его побелели от напряжения, а на тыльной стороне ладоней выступили красные полумесяцы бороздок от неухоженных ногтей, которыми он буквально вгрызался в собственную плоть.
- Вы из какого рода войск, и почему на вас форма старого образца? - бабушка недоверчиво косилась на него, а я только заметил, что он действительно облачён в форму Советской армии. Самого СССР не существовало уже почти, как три года, и военных переодели в новое обмундирование. На армейской бижутерии, да и вообще кругом, вместо серпов и молотков давно угнездились двухголовые орлы-мутанты, а прапорщик словно от затянувшейся летаргии не отошёл.
- Я пенсионер военно-оркестровой службы, вышел в отставку по выслуге лет с почётным правом ношения военной формы! - прапорщик приосанился и даже перестал шваркать рыжей щёткой по губе. Шипящих звуков в речи поубавилось, и сам он будто немного увеличился в размерах.
- И на чём играли? - не унималась бабуля.
- На духовых, преимущественно, а под конец службы дирижировал гарнизонным оркестром...
- Дирижёр, значит... Вот что, товарищ дирижёр, ступали бы вы восвояси, а не то я позвоню куда следует, - она действительно подалась к телефонной полке. - Жорочке без ваших дудок-самогудок есть чем заняться!