Аннотация: Чудеса. Я впервые победила в литературном конкурсе (даже в таком маленьком) Оо http://vk.com/wall-31037710_146584 PS. За название благодарю прекрасную Aleteya Levkora. Она своим комментарием навела меня на эту чудную мысль :)
Детства своего я почти не помню, а то, что помню, мало походит на связные воспоминания. Стук колес по железным струнам дорог, проплывающие мимо окон россыпи домишек и лесов, обжигающе-невкусный горячий шоколад, которым мама безуспешно пыталась подсластить мои детские горести... Мы постоянно переезжали, и я каждый раз со слезами переживала расставание с местом, только-только ставшим мне домом. Отец говорил, что так надо, что это последний раз - и обязательно через полгода-год мы вновь собирали вещи и уезжали в никуда.
Я помню свое отчаяние и слезы, помню ссоры с родителями и отказы переезжать, потому что только-только нашла друзей. Сейчас, спустя каких-то десять-пятнадцать лет, я и не помню их лиц - тех, ради кого готова была бросить все на свете, лишь бы не расставаться с ними.
Я помню мамину улыбку и папин деланно-строгий взгляд из-под квадратных очков. Они чувствовали себя бесконечно виноватыми передо мной и баловали, как могли. Мне никогда не отказывали в игрушках или детских забавах. Везде и всюду родители брали меня с собой, стараясь заменить мне друзей. Мы вместе проводили вечера, вместе читали и разыгрывали сценки из классических пьес и драм. И вместе пели: папа играл на фортепиано, а мы с мамой, смеясь друг над другом и над отцом, серьезным, как никогда, старались попадать в ноты и не отвлекаться.
А еще я помню бабушку и старый особняк в предместьях Лондона со скрипучими половицами и завывающим под крышей привидением. Его я никогда не видела, но была твердо уверена, что оно там живет. Иначе кто плакал, неиствовал и гремел цепями на чердаке? Бабушка, когда я требовала рассказать о нем "всю правду", только поблескивала хитрыми, выцветшими от старости, но удивительно живыми глазами цвета морской волны в ясный день, и хранила молчание. Я ужасно обижалась на нее, дулась, говорила, что не буду с ней разговаривать, пока она не ответит (и, конечно же, не разрешит мне забраться туда!), но все было тщетно. Бабушка только смеялась и шла делать нам чай, лукаво глядя на меня со всезнающей улыбкой чеширского кота. К чаю неизменно прилагался яблочный пирог с корицей, и я тут же забывала обо всех горестях и обидах - до сих пор совершенно не представляю, как можно сердиться на человека, который приносит тебе чай с кусочком яблочного пирога.
Но если задобрить меня еще было можно, то умерить исследовательский пыл - никогда! И я продолжала лазить в саду и обшаривать все шкафы в надежде выследить (а лучше - поймать с поличным!) белого кролика или обнаружить билет на чудо. Но - увы! - сколько я ни искала дверь в волшебную страну (Нарнию, Страну чудес или еще какую другую - я не привереда), найти ее у меня никак не получалась. И тогда я снова шла к бабушке: молча забиралась к ней на колени и, уткнувшись в плечо, тихо плакала. Она гладила меня по волосам и со смешком просила не отчаиваться и искать, искать дальше, потому что "перед ищущим откроются все двери". А я думала, что все она знает, но нарочно мне не говорит, и от осознания этого плакала еще горше.
Бабушка в ту пору сама казалась мне волшебницей, старой-престарой и очень доброй. Я часто и подолгу гостила у нее лет до пяти. Потом отец, как я знала сейчас, устроился на работу в большую корпорацию с офисами по всему миру, и его постоянно назначали в разные города и страны. В день моего пятилетия мы впервые покинули Англию, пока еще ненадолго - всего на год. Вернулись, пробыли пару месяцев - и уехали уже навсегда. С бабушкой я больше не виделась. Сначала писал ей письма - горькие и жалостливые, пронизанные тоской по родному Лондону, по ее старому, построенному еще мои пра-пра-прадедом, дому, и по волшебству, которое она дарила мне. Бабушка отвечала с неизменной добротой и любовью, которую я чувствовала даже в простых и немного скуповатых строчках: она не любила попусту тратить слов и писать длинные письма. И я, маленькая и глупая, остро чувствующая свое одиночество в чужой стране, засыпала, прижимая к себе помутневшие от слез листы.
А потом... потом я повзрослела и больше не писала ей писем. Звонила по праздникам и дням рождения, слала подарки.
Потом и звонить перестала: только подарки, только короткая черточка-строчка поздравлений на прикрепленном к нарядной коробке листке. Год, два, пять лет... я совсем забыла о старой волшебнице, чьи прикосновения иссушали мои слезы и дарили надежду.
И теперь я возвращаюсь к ней.
Нет... возвращаюсь к нам.
Я возвращаюсь теперь, когда мне снова нужно немного ее любви и тепла; нужен пронизанный волшебством дом, согретый ею и моим безоблачным детством. Возвращаюсь, когда все, что было мне дорого, обратилось в солено-серебряный пепел - и развеялось по ветру былых надежд и желаний. Возвращаюсь, когда сама я - тень себя прежней.
...Я возвращаюсь по старым, тонущим в цветах и июньской пыли улочкам. Солнце дробится в листве и кружевом врезается в разрисованный тенями асфальт.
А в душу, измученную жестокой февральской стужей, тихонько прокрадывается лето...
И сердце замирает, когда вижу такие знакомые острошпилевые крыши, окна в старинных рамах и трогательное, давно не подновляемое краской крыльцо... и бабушку - кажется, ни капельки не постаревшую. Такую же смешливую и улыбающуюся, как прежде, и зябко кутающуюся в вязаную шаль.
И я, позабыв, что мне вовсе не пять, а все двадцать пять лет, как маленькая девочка бросаюсь ей навстречу, обнимаю - и могу наконец-то расплакаться. Но не от горя, а от облегчения, и какой-то непоколебимой, необъяснимой уверенности, что все будет хорошо.