До гаража, после конечной остановки троллейбуса, нужно было идти минут двадцать. Гаражи ютились в низине. Дорогу, ведущую к ним, давно собирались заасфальтировать, но пока только местами накидали щебня и обычным ее состоянием была слякоть. Жидкая грязь местами засасывала ноги до щиколотки. Гаражи стояли в четыре ряда. Пока на них белой краской не нарисовали номера, отличить один от другого можно было только по форме навесных замков, но и те, на некоторых воротах совпадали. Так как, гаражный кооператив был на отшибе, гаражи здесь были самые дешевые. Люди покупали их либо недостроенными, либо просто место, и приезжая сюда кто на чем, постепенно, из года в год, возводили их угрюмые прямоугольные коробки. Мне запомнился мужчина на велике с двумя сиденьями: на одном сидел маленький мальчик, видимо его сын, на другом он сам, а сбоку к раме была привязана стремянка - раскладная уродливая деревянная лестница. Дорога от города к гаражам была под наклоном и путь по ней напоминал подъем на пологую гору. Как он ехал, одному богу известно...
Мы шли в гараж к отцу Андрея. У него там стоял старый синий мотоцикл с коляской. Сигареты кончились, а "бычков" - недотянутых окурков, на дороге почти не попадалось. Андрей изредка напевал: " Скоро будет весело, скоро будет ласково, скоро глаза твои будут сверкать незнакомыми красками!" Дорога пролетела быстро.
Весь гараж был завален каким то хламом: сломанными ящиками, старыми, местами протекшими банками с краской, грязными тряпками и множеством железок непонятного назначения. Но мотоцикл был чист и, на первый взгляд, аккуратен. Блеск литого металла, его грациозные обводы завораживали наше подростковое воображение Мы отвинтили крышку от бензобака и по очереди стали дышать бензином. Полное отсутствие денег требовало изобретательности в поисках удовольствий. Сладковато приторный эфир бесцветной горючей массы - то немногое, что можно было позволить себе почти везде и почти всегда. Так как нас было трое, то мы по очереди садились на мотоцикл уткнувшись носом в горловину бака, потом переваливались в коляску, потом выходили на воздух, после - все повторялось снова.
Засунув нос в отверстие бензобака я просидел слишком долго и на какой-то момент отключился. Видимо я где-то смотрел фильм про Францию. Вообще, что касается фильмов, то я люблю отечественные и французские: в них обычно раскрывается характер, сущность людей, в остальных же на первом месте всегда стоят просто увлекательные действия главных героев. Сидя в синей, местами прогнившей, мотоциклетной коляске и откинув голову так, что затылок оперся на мягкую резину запасного колеса прикрепленного сзади, я закрыл глаза. Я не видел потолка, но чувствовал, что мотоцикл движется.
Ехали мы по полуденному шоссе. В обеденную жару асфальт блестит и если присмотреться, то видно как горячий воздух, похожий на прозрачный дым, поднимается вверх. Мы ехали по Парижу. Остановившись у одного из ровных зеленых газончиков, которые квадратными полянками окружили Эйфелеву башню, мы направились к входу. Туристов в этот день было немного. Швейцар, он же билетер, вежливо улыбнувшись сказал на ломаном русском: "На лифте - десять франков, по лестнице - два."
Первый раз, оказавшись у подножия этой железной громадины, мы как гордые альпинисты решили покорить первые сорок пролетов собственными ногами. Через всю лестницу тянулся мягкий бордовый ковер, прижатый к каждой ступеньке тонкими позолоченными прутьями. Первые десять пролетов мы почти бежали, потом пошли не спеша: "Как здесь чисто... -сказал Андрей, - и как будь-то духами пахнет!", "Вот он - запах Франции! - сказал Сергей". Я промолчал.
От парня несло бензином так, что было противно находится рядом. Среди белых больничных стен и чистых накрахмаленных халатов медперсонала, этот благоухающий как старый автомобиль сгусток необратимо затухающей жизни был уродливо нелеп. Дежурный врач, серебристыми блестящими ножницами, начал быстро резать на нем одежду. Не тени брезгливости не было на этом, привыкшем за долгую больничную работу ко всему, уже пожилом, подернутом сеткой морщин, лице. "Попробуем прямой массаж сердца- устало сказал он молодому ассистенту".
На сороковом этаже была большая открытая площадка. Париж, как детский конструктор, раскинулся внизу завораживая зеленью и миниатюрностью строений. Мы с высоты птичьего полета очарованно обозревали городские окрестности. Вдоль краев, по всему периметру площадки протянулся прозрачный пластик, отделивший невидимым забором перила и пугающую пустоту за ними. Раньше этого видимо не было, так как на железных поручнях среди мешанины языков красовалась выцарапанная на металле: "Здесь был Рома" и едкое ругательство из двух слов. Старый немец, давно заинтересованно наблюдавший за нами, вдруг погрозил пальцем и на чистом русском мрачно пробасил:"Русский человек, где бы он ни был, всюду старается заявить о себе, к сожалению, чаще всего это проявляется в том, что он что либо пачкает либо ломает..."
Мы поспешили выше. Через десять пролетов было что то среднее между кафе, баром и рестораном: зал со сценой и танцплощадкой, вокруг которой уютно разместилась дюжина столиков. На середине каждого стола мягко горел светильник, так как другого света в зале не было, то создавался приятный полумрак. Как только мы сели, из темноты возник официант и учтиво протянул меню. Из нас троих, меню, халгей протягивал только мне, точнее сначала протягивал, а потом стал тыкать в нос и, приглядевшись я вдруг понял, что это не меню, а вата от которой жутко несет нашатырем. С запахом нашатыря улетучилась Эйфелева башня, а сквозь прекрасный вид на Елисейские поля проступила суета реанимационного отделения. Тело стало жутко тяжелым и непослушным, глазам было больно от света. Кто-то стоял у изголовья кровати. Сейчас начнутся нотации, подумал я и тут же услышал: "Как же тебя угораздило?" Деревенеющим языком я все же успел ответить вопросом на вопрос, я спросил: "А вы были в Париже?" и стал медленно проваливаться в звенящую пустоту.