... Утро. Резкий звонок будильника, который надо быстренько заткнуть, оборвать в самом начале трели. Это ведь Юлию Сергеевичу надо вставать рано и на завод к первой смене ехать, а жене его Валентине ещё поспать можно, ей в свой "тонар" колбасой торговать - к полдесятого. Дочке - пятикласснице Оленьке в школу к полдевятого, ещё полчасика может поспать. Даже кошка Аська встанет и потянется гибко лишь тогда, когда Юлий Сергеевич аппетитным омлетом с беконом на кухне развоня-ется.
Всё в этой утренней жизни отлажено и отточено, по минутам расписано: умыться, побриться, позавтракать, заменить кошке бумагу в её кошачьем туалете, потихоньку начинать будить дочку - нашептать ей ласково на ушко всяких похвал, насюсюкать обещаний, вытерпеть все её хныка-ния и капризы, и всё-таки проводить это разбалованное молодое поколение в ванную. А самому накрыть перевёрнутой тарелкой лучший кусочек омлета, чтоб аромат не источился и весь доченьке достался, налить для неё свежезаваренный чай, чтобы остыл и не обжог губки, достать из холодильника пирожное, чтобы согрелось и, не дай то Бог, не застудило Оленьке горлышко. Самому скоренько одеться и бегом на остановку.
Нет, ещё есть полторы минутки. Тогда пошоркать щёткой носки своих форменных дешёвых солдатских ботинок. Губочкой, а затем и замшевой тряпочкой разблестить дочерины полусапожки. Снять с просушки Валентинины испанские ботинки и, спрятав вовнутрь, пестрые шнурки, чтоб не запачкать, щёточкой мягкой по носам и берцам пробежать, только нежирно, и вновь замшей - до лоска. Ой! Минуту просрочил.
И из дверей в лифт, который понимает, что спешить надо, вот ведь умница! На остановку в раздолбаный знакомый автобус - тридцатку. На заднюю площадку с проваленным полом, с весело цокающим на левом повороте задним амортизатором, с чванливым водителем-татарином: " Срет- ний тверь сакроетса - срас паедим, нет - тут саночуем". Винный перегар, чесночная отрыжка, лысый детина навис над душой. Противная соседка по сидению, шёпотом, но всё равно на весь автобус для своей стоящей рядом подруги озвучивает свой вчерашний визит "к такому интересному, чуть лысоватому и обалденно брутальному" гинекологу: "А как взял, развернул... Ой! Такой, ты знаешь... Но ничего не нашёл..." Вылитая супружница Юлия Сергеича - Валентина. Та тоже, как начнет с напарницей своей по телефону трепаться! Ну, просто шизофреники - до песчинки, до последней подробности, тьфу!
А вот приехали. Из автобуса, через дорогу бегом в проходную с бесстыжими охранницами в мешковатой зелёной форме. Они поразительно похожи на матерых бульдожих: талии у них давно заплыли, загривки в накачанных мускулах, глазки обратились в щёлочки амбразуры, руки хваткие, красные, в цыпках. Ноги у щиколоток жилистые, худые, всю мощь отдавшие в икры. Надо срочно слиться с толпой, потеряться, стать одним из многих, серым, незаметным. И, не дай Бог, выйдет на охоту начальник караула Пётр Данилыч. Он года два назад поймал Юлия Сергеевича. За крупное хищение. Тогда Юлий Сергеич в ремонтно-литейном цехе работал, мастером. Там по технике безопасности надо в каске ходить. Ну и находился Юлий Сергеич, навкалывался за день так, что башка уже ничего не варила, а потому халат свой итээровский, серый он снял, а про каску позабыл. И на проходной лишь понял, что "застигнут на прямом покушении на заводскую собственность в виде каски". Так этот Пёс Данилыч в протоколе и написал. Все понимали, что заработался человек, забыл снять каску. В отделе, в производстве не осуждали, сочувствовали, головой кивали, незло посмеивались, а всё равно полпремии за месяц выдрали. Год склоняли по всем собраниям и планёркам, а Пёс Данилыч с тех пор при каждой встрече самодовольно ржёт и шмонает все карманы, гнида!
А пропуск надо отдать табельщице за пять минут до начала работы. Юлий Сергеевич теперь не в цеху, а в отделе вспомогательного оборудования работает. Вот заместитель начальника этого отдела - Зарановский - и за табельщицей и за Юлием Сергеичем бдит, как наседка. Этот заместитель из другого производства пришёл с повышением, уже с год, наверное. Со всеми поссорился, бдительность свою показывая. Ластик, ну мелочь ведь, всегда валялся в коробке на угловом столе, теперь Зарановский выдаёт этот ластик вместе с заданием, чуть не под роспись, как ценный расход-ный материал. Глазками своими красными от конъюнктивита незалеченного без улыбки смотрит пристально, пальцами тонкими с заусеницами, ластик из коробки выуживает.
А началось всё с того, что Юлий Сергеич на беду свою, рассказал анекдот про нерадивого председателя колхоза. Никогда у него в жизни не получалось забавно, интересно анекдоты рассказывать, не смеялся никто, разве, что над самим рассказчиком. Да и тут получилось всё как-то жалко, неуклюже, тяжело, без намёка и подкола, а Зарановский на свой счёт принял, говорит: "Я тоже сюр просекаю и Эзоп мне не чужд, но я бы на вашем месте руководства не касался", - враг у Юлия Сергеевича появился надолго. Исправиться бы, найти контакт, с начальниками себе дороже ругаться. Так нет же! Юлию Сергеичу этого мало показалось, умудрился он через месяц после того злополучного анекдота так потянуться за своим пропуском после рабочей смены, что двинул серый ящик "Ксерокса" на край стола, а оттуда он на пол свалился. Треснули там одна или две панели. Зарановский так разорался, расшумелся, развопился. Мол, умышленное унич-тожение заводского имущества, находящегося на гарантии, диверсия мол, злодейство! И директору докладную написал, рапортом до милиции донёс, прокуратуру известил, юриста подготовить иск в суд заставил. В другой отдел, по множительной технике, ходил, а пришёл всё цитировал их специалиста: "Все панели менять, все рассчитать в у.е., все с ви - но - вни - ка взыскать, ух!" Справку принёс и сунул в нос Юлию Сергеичу: платите 27 тысяч рублей. Да столько же новый "Ксерокс" не стоит! Пришлось Юлию Сергеичу, как злостному вредителю, к главному инженеру Валерию Ильичу на коленках ползти, просить по старой памяти оборонить от начальни-ка нового, плотоядного. Слава Богу! Оборонил. Разрешил за две с половиной тысячи купить две панельки в компьютерной фирме и ночью, пока За-рановский Злодей Иваныч спал крепким сном, эти панельки собственными руками установить. Сделал, фланелькой чистенькой обтер, а сам на стульях, в отделе, до утра прикорнул.
Валентине дома наврал тогда, про срочный ремонт в цеху. Про деньги за панельки само собой ни гу-гу. Занял у Вовки Дубкова. Выплачивает Юлий Сергеич понемногу, экономит на всём. В столовке сегодня ради этой проклятой экономии решил суп молочный взять, салатик и чай, и всё. Мысленно объяснения приготовил, что, мол, вегетарианство, там, диета, в русле брахманизма. Хотя у самого на душе кошки скребут от балеринской изящности рациона. Не от того, что мало, Юлий Сергеич привык есть помалу, а от других неудобно. А тут, как назло, Вадик Борзяков из соседнего отдела, на правах старого знакомого, на всю буфетную спрашивает: "Ну, и какая у тебя эрекция будет от этих замоченных в молоке макарон?" Объяснения, заготовленные заранее, не подошли, показались неуместными. Пришлось шутить, отнекиваться, притворным смехом заливаться, за животики хвататься, мол, умора, да и только. Всё это лицедейство с цветущей физиономией и ноющей под ложечкой обидой. И весь обеденный перерыв с таким набором ощущений, и во время прогулки у "чугунки", в компании этого Борзякова, чтоб не заметил он унижения шуткой язвительной, а радовался, наоборот, что удачно и метко сострил.
А пожухлая ещё в июне травой с туберкулёзного вида кустиками акации настроения не поднимали. Эти кирпичного цвета тротуары ржавы на вид не от того, что они железные: это из труб металлургического производства на землю выпадают пыль, окалина, окислы от электродных печей. Металлурги уже привыкли к этому виду, к этим запахам пережаренных сарделек пополам с расплавленным самоваром, сгоревшей электропроводки с корочкой ржаного сухаря. Вообще-то, Юлий Сергеич подозревает, что за вредность металлургам, и ему тоже, зря доплачивают, молоко дают - зря. Они же все привыкли и полюбили своё замечательное адское производство. Запахи эти ему приятны и естественны, а не вонь и зараза, здоровье съедающая.
После обеда Юлия Сергеича посылают в архив, делать скучную, рутинную работу, как ему опять кажется, бестолковую и бесполезную. В архивные чертежи на вспомогательное оборудование внести последующие изменения: что-то сам Юлий Сергеич придумал, изменил, а что-то и рационализаторы - местные "кулибины" постарались. Потом кто-то умный придёт, и будет анализировать эти изменения, определять стратегию конструкторской мысли. Будет писать диссертацию, учить студентов. А может, просто пролистнет, как малозначащий и неинтересный чертёж, над которым гнулся Юлий Сергеич. Этот будущий аналитик, скучно зевая, пыльными пальцами перевернёт творчество, искания, любимую работу, вдохновенные труды этих "кулибиных" и его, Юлия Сергеича. Просто кусок жизни пролистнёт, как ветер зябкий, ноябрьский, с шорохом и облачком пыли. Ш-ш-ш-а-а, и нету жизни...
Рабочий день Юлия Сергеича закончился. Странное ощущение облегчения и сожаления вызывает эта граница свободы и несвободы. Здесь он нужен, здесь за его появление и простую да нетрудную работу платят деньги, зарплату, о нем беспокоится профсоюз, руководство, коллеги. Но считается, что здесь неволя, несвобода, каторга! Остальная жизнь свободная, вольная, но бесплатная. И ведь всеми ценится именно она! Странно.
Все коллеги расхватывают пропуска, переодеваются из светло-серых итээровских халатов в черное, коричневое, синее, тёмно-серое, и быстро текут в, светящуюся желтизной, в наступивших сумерках, глотку подземного перехода. Этот людской поток, где нет галантных мужчин и очаровательных леди, выносит Юлия Сергеича из завода, обтекает Пса Данилыча и забрасывает в знакомый, раздолбанный и вонючий "Икарус" с неизменным татарином за рулём. Марионеточное тело Юлия Сергеича подобно водорослям в воде, единообразно колышется меж поникших рук, усталых век, тусклых глаз - отработанной массы. Он - песчинка этой массы, травинка этих водорослей - в старенькой болоньевой куртке, в практичных и дешёвых солдатских ботинках, с пакетом молока "за вредность" в сетке-авоське. В такт неровностям дороги и капризам светофоров в голове Юлия Сергеича подпрыгивают, качаются и громоздятся лозунги: "Спасибо за труд, товарищи!", "Труд - дело чести!", "На свободу - с чистой совестью!", "Спокойной ночи, малыши!", "Спи спокойно, дорогой товарищ!" - он улыбается черному юмору, не соглашается с ним. Завод он любит, не пылко, не жарко, но любит. Вот, примерно, как жену свою - Валентину! А её то он любит? Ну, как же - семья! Должен любить. Да и здесь, на заводе - трудовая семья, не сильно счастливая, не всегда дружная, но в целом, крепкая, а что?
Вдруг, по пробежавшей мимо аптечной вывеске Юлий Сергеич угадывает, что едет не по своему маршруту, не по своей улице. Автобус тот же, водила-татарин - тот же, а маршрут девятнадцатый вместо тридцатки, ну куда ты только смотрел? Придется перейти у "Восхода", пройти через убогий подземный переход со сломанными гранитными ступеньками, с непросыхающими лужами в дырявом асфальте, с фонарями дневного освещения, по резкому свету и жизнерадостности не уступающими гестаповским застенкам.
На остановку, и вперед, на приступ двадцать шестого автобуса, бочком протиснуться, и сразу в перекрестье прицела - под трёхдюймовый взгляд удава-кондукторши, для которой Юлий Сергеич - кролик. От трёх рублей удав насыщается и теряет интерес к Юлию Сергеичу.
На следующих двух остановках народ схлынул, а Юлий Сергеич со своей авоськой прислонился к стенке автобуса, ухватился за поручень. В автобус зашли несколько пассажиров, и в том числе молоденькая мамаша с дочкой лет трёх. Мамаша субтильная, невысокая лет двадцати двух. На ней джинсовая куртка с отворотом белого искусственного и негреющего меха, под мышкой длинная сумка. Одной рукой ухватилась за поручень, во второй - дочкина рука. Опять в проходе удав-кондукторша, вершащая свой фискальный труд, не разжимая стиснутых зубов, не открывая поджатых губ. Мамка снимает с плеча сумку и, бросив руку дочери, долго роется в поисках мелочи.
Автобус трясёт несильно, но трёхлетнему жителю этой неуютной планеты много ли надо. Оставленная без опоры, девчушка спокойно и по-хозяйски цепляется за мою руку. Хватка крохотной детской руки у неё своя, фирменная, не за ладонь, а за большой палец. Это так неожиданно, что я перестал дышать. Осторожно, чтобы не испугать, скосил глаза на это маленькое беззащитное и наивное создание. Она, кажется, и не подозревает, что держится за мою - чужую для неё руку. Я осторожно остальными четырьмя пальцами поддерживаю прохладную ладошку, и с радостью понимаю, что именно так и надо держать.
А может быть, она догадывается, что это чужая рука, не мамина и не папина? Может, полагает, что любая свободная взрослая рука просто должна ей помочь, не оттолкнуть, не отказать? И она держится за мою руку, осознавая эту мою обязанность, долг любого взрослого человека? Это же, как хорошо, что я тут оказался! Ведь другой кто-то - мог бы не понять, нагрубить, оттолкнуть, посмеяться, не оценить этого чистейшего доверия, святой наивности, ангельской благодати.
Я потихоньку рассматриваю доверившегося мне ангела. Из под красно-белой вязаной шапочки с хвостиком-морковкой, выбиваются светленькие кудряшки. Как и положено ангелу. Мелко стёганая болоньевая курточка с озорным орнаментом. В левой ручке два большущих желтых кленовых листа, полностью поглощающих внимание ангела своими резными краями, узорами прожилок. Созерцание природы тоже ангельское дело.
Мамаша этого ангела - сама-то ещё дитя - расплатившись, беззаботно засунула руку в карман куртки, а другой держится за поручень.
Я длю это мгновение, наслаждаюсь и горжусь таким доверием ангела. Я слышу волшебную музыку в моих ушах, вижу чудесный свет в нашем великолепном, красивом, ярко раскрашенном автобусе. Вокруг веселые люди, сияние и гром духовых оркестров, море рассыпающихся фейерверков. Я с обожанием и подлинным мужским интересом поглядываю на молоденькую и ослепительную мамашу ангела - стройную, изящную, грациозную, модно одетую, тонко пахнущую изысканным ароматом духов. Ах! Ка-кая...
Всего лишь две остановки...
Ангел на выходе перехватывает руку, не замечая чью, не поднимая глаз. Мама ангела тоже не видит ничего. Из автобуса в осень улицы уплывают два сиянья, два неземных существа, оставляя меня в скрипучем, приторно-влажном чреве грязного автобуса.
А что, если прочь из него, из жизни этой унылой, серой - за ангелом, за его юной и прекрасной мамашей, а?
Но железные двери перед носом - как рок, как судьба - ба-бах!
На следующей остановке Юлию Сергеичу надо сойти и, не переходя улицы, зайти в "Гастроном", купить простокваши, сосисок. Да! И ещё соли надо не забыть, всегда про неё забывается. Взять из почтового ящика ме-стную прессу с нудными заказными предвыборными одами про квадратные метры дырочного ремонта асфальта, да с плоской криминальной хроникой под заголовком: "Убил, но не хотел". Сейчас Юлий Сергеич помоет свои ботинки и поставит их на батарею сушить, а чтоб не испачкать её, он и подложит эти газетки. Ещё надо сходить и, повесив на забор садика, выбить ковровую дорожку. А потом с дочкой надо геометрией позаниматься, теоремы не идут у неё. Дочь всё аккуратно перепишет, а завтра придёт опять, скажет, не поняла. Бедненькая! Дневник подписать надо, на школьные обеды денег дать.
Сквозь дрёму доносится до Юлия Сергеича из телевизора "очередной фугас в Чечне... в то время, как наш президент...".
И снова не даёт расслабиться и отдохнуть Юлию Сергеичу дочка со своими школьными приставаниями. Ей "Бородино" Лермонтова задавали и завтра уже отвечать, а она не выучила, да и не запоминается никак. Ну, ведь только присел, только вздохнул, Господи! А Оленька: "Ну па-а-ап, ну па-а-ап!" Сил нет, желания нет, а идти надо. И тянет Юлия Сергеича дочка в детскую комнату, как на аркане. Только не за шею, а за руку.
А руку-то держит фирменно, за большой палец. Знаете как кто? Как ангел из автобуса...
Я же в первую очередь папа, родитель, я ей нужен, и она вправе рассчитывать на мою поддержку, на то, чтобы в трудную минуту ухватиться фирменной хваткой за большой палец и чувствовать поддержку, мою за неё ответственность, и заботу, и защиту. Это в простой и по-стылой нашей жизни, бытовухе я никто, а для ребёнка своего я Рэмбо, Шварценеггер, Ван Дамм.
Я обнимаю бесконечно дорогое, доверчивое и податливое создание и, отбросив усталость, лень, все жизненные невзгоды, отчаянно и вдохновенно рассказываю.
Ты знаешь, как я любил в школе Лермонтова? Я навсегда запомню это стихотворение, как я читал его. С выражением, с голосовыми модуляциями, то шёпотом, то громко. Чтобы передать трагизм боя, горечь потери товарищей. Меня учительница Любовь Степановна вызвала прочитать маленький отрывок, а потом не стала прерывать и я всё стихотворение до конца прочёл. А на ехидное замечание Сеньки Кагана, что я "улан" с "драгунами" перепутал, она сказала: "Зато ни тебе, и никому в классе - так - ни за что не прочитать!" - и поставила сразу две пятёрки. Я тебе всё расскажу, я тебя всему научу. Ты у меня замечательная дочь, а я настоящий, заботливый и любящий отец. Ну, давай вместе: " Скажи-ка, дядя, ведь не даром..."
Довольную и уставшую дочку я укладываю спать. Она устала от уроков, от большого детского дня, от заучивания длинного стихотворения. Томик Лермонтова выглядывает из-под подушки (это для памяти!), веки сомкнулись, по подушке - светлые ангельские кудряшки, а рука и во сне цепко и фирменно держится за мой большой палец. И долго сижу я на краю дивана, под слабым и уютным фонариком ночника, тихонько, светло и счастливо улыбаюсь.
Юлий Сергеич притворяется спящим, и не реагирует на ворчание, замечания и упрёки в его адрес, рассыпаемые по кухне припозднившейся Валентиной. Мол, она за две недели больше его месячной зарплаты зашибает, мужик, называется, добытчик!
У него хорошая семья, добрая и очень хозяйственная жена. А то, что она неласкова сейчас, да это потому, что устала. И не ради злобы, а "пользы для", бурчит она там, на кухне. Для разрядки, для профилактики. Любя.
Ему завтра рано вставать, ему предстоит большой и трудный день. Важная и ответственная работа. Юлий Сергеич по-детски подпирает щёку и, засыпает.