Осень всегда расстраивала. Хотя бы потому, что осенью падало так много листьев, совершенно обнажая и без того стеснительные деревья, а голые кроны позволяли разглядывать убогие городские пейзажи до последней унылой мелочи.
Быть может, осень была немного груба, прогоняя вечно пьяное лето и усаживая на его место белокурую скромницу зиму. Но каково ей было наблюдать долгие ухаживания за этой неприступной холодной красавицей, которую одевали в самые дорогие одежды и преподносили самые дорогие цветы, и которая, несмотря на поскальзывающуюся чистоту просящих сердец, лишь беспощадно раздавала ледяные пощечины, при этом, всегда оставаясь любима.
Разве могла не плакать осень, пытаясь побыстрее сомкнуть свои усталые веки и забыться сном, когда вспоминала, как эта блондинка красилась в самые яркие краски, одолженные у фантазии, и, поначалу скромно облизывая губки, одаривала каждого ласкающим взглядом, а уже вскоре, совсем разгорячившись, раздвигала изящные ножки почек, уже не стесняясь своей влаги. И бесконечно купалась в любовных играх, пока страсть не прижимала стыд к земле пышной грудью, и тогда весна кричала и задыхалась в громовых экстазах.
Лишь лето в похмельном угаре, пересохшим горлом, изредка звало осень к столу, но беспрерывно веселящееся и насмехающееся, разве могло оно понять ее слезы. И чуть утолив жажду, жгло прочь, неся проклятия.
Быть может поэтому, осень, с вечно растертыми влажными глазами, столь подружилась с депрессией. И может поэтому, стала столь мудра.
2
Случилось так, что в городе объявили забастовку все мусорщики. (Конечно, официально их называли 'Департаментом по борьбе с бытовыми нечистотами', но 'за глаза', в подвыпивших компаниях, когда страх отступал до похмелья, и можно было позволить немного искренности, их все же называли мусорщиками. Как ни пытались власти бороться с этим, и однажды даже с помощью закона, ничего значительного или хотя бы сносного сделать не смогли). Из-за чего началась забастовка уже и не вспомнить. Кажется мусорщики требовали изменить цвет рабочей одежды и разрешить ношение аксельбанта, но вы же знаете, как долго наша бюрократическая система, решает подобные вопросы.
Поначалу думалось, что ничего страшного это не принесет. Правда поднялось много шума, особенно когда все газеты и телевизионные каналы стали говорить и писать только об этом, словно ядерный взрыв произошедший месяцем ранее и прошлонедельное извержение вулкана стали чем-то совершенно незначительным, интересным лишь историкам.
Это было немного забавно, но время даже и не пыталось остановится, несмотря на больные ноги и страшную усталость, и шум постепенно затихал, затертый новыми объясненными сенсациями, а жизнь пошла почти по-прежнему.
Самые интеллигентные граждане складывали мусор прямо в своих квартирах. Первые дни, когда оптимизм еще нашептывал, что вот-вот, и все станет словно в старые добрые времена, это не причиняло никаких проблем. Но уже к концу первой недели, комнаты наполнил отвратительный гнилостный запах. Жильцы открывали настежь окна, а некоторые даже спали с открытыми дверьми, но запах все же уверенно одерживал победу.
Тогда кто-то, не вспомнить уже, кто именно, первым вынес мусор на балкон. Аккуратно сложив его в самом углу, он добился долгожданной чистоты в квартире. Хотя сильный запах стоял еще несколько дней, все же, постепенно слабея, вонь стала не более, чем запрятанным воспоминанием, изредка вызывавшем стыдливую улыбку.
Зависть не хотела покоя, и многие это повторили. Когда жилища вновь стали чистыми, улицы наполнились таким зловоньем, что некоторых, особо слабых здоровьем, часто тошнило и вскоре подобное стало самым привычным явлением, на обыденность коего уже практически никто не обращал внимания. Люди надевали противогазы, не позволявшие разговаривать и целоваться при прощаниях, но дававшие то невыразимое ощущение спокойствия и замкнутости, которое многим казалось счастьем. Стекла запотевали, и горожане перестали видеть друг друга, часто сталкиваясь друг с другом и кого-то жестко ругая, они брели дальше, мечтая получить разрешение на покупку более совершенного противогаза, доступного лишь избранным.
Дальше появились эти пакеты. Огромные черные пакеты, которые, судя по рекламе, абсолютно не пропускали запахов. Но реклама, как обычно, приукрасила действительность. Конечно, запах ослаб, особенно когда практически все граждане города обзавелись пакетами с приличным запасом, но все же совсем исчезать не собирался. Так много народу тогда разбогатело на производстве, продаже и различных усовершенствованиях этих пакетов (были даже ароматизированные и элитные - с двойными стенками), так все это оказалось выгодно, что слухи вдумчиво подшептывали, будто уже никто не допустит изменения ситуации. Граждане плотно заклеивали окна, уплотняли двери, некоторые даже обтягивали стены пленками (которые, кстати, тоже принесли кому-то немало денег), и все же, через несколько месяцев, когда балконы были уже полностью набиты мусорными пакетами, запах стал просто нестерпим.
Тогда, ночами, тайком, люди стали постепенно закапывать мусор во дворе. Вскоре вся земля была перекопана и изуродована массой мелких и вязких холмов. Ходить где-то, кроме узких асфальтированных дорожек стало невозможно. И хотя взрослая часть города уже давно к этому привыкла и перестала как-либо реагировать, детвора чувствовала себя все хуже и хуже. Дошло до того, что один ребенок умер от отравления воздухом. Это стало последней каплей.
3
Седьмого числа, все стены и фонарные столбы обросли большими объявлениями, гласившими криво намалеванными буквами: 'Братья и сестры! Сколько еще мы будем терпеть? Необходимо действовать. Всем, кому не безразлична судьба, в ком есть еще хоть капля. Всегородское вече'.
В назначенный день, все жители пришли в указанное место. Один оратор сменял другого, того перебивал третий, над которым уже потешался четвертый. Толпа гудела, кричала, освистывала, клеймила и выказывала резкое неодобрение. На девятый день стали требовать наказания виновных. На сороковой, под всеобщее ликование, виновные были найдены и преданы суду. Затем еще долго искали тех, кто помогал виновным и выискивали общавшихся с помощниками осужденных. Каждого настигало неизбежное справедливое возмездие, что вызывало бурю оваций и восторженных криков в массе.
Наконец, на триста шестьдесят пятый день собрания, слово взял мэр. Он говорил долго и яростно, и многочасовая речь сводилась к тому, что в некотором месте, где-нибудь на окраине, необходимо вырыть огромную яму, в которой граждане будут хоронить мусор. Речь произвела фурор и оратор был признан первым мудрецом города, после чего прочие выступавшие торжественно поклялись этого так не оставить и отправились копать.
Но оказалось, что места для ямы не было, и пришлось снести несколько жилых кварталов. Разумеется, все были за, кроме тех, кто непосредственно проживал там, но так как таких было меньшинство, им пришлось смириться.
Рыли яму с огромным энтузиазмом, на работу ушло всего два дня, после чего еще семь дней горожане произносили хвалебные речи, а также восхваляли свой героический подвиг и гений мэра.
Яма получилась действительно огромной. Глубина ее была такой, что казалось дно просто отсутствовало. Лишь по гремящему эху, можно было определить, был ли кто внизу.
Затем граждане собрали весь мусор в городе (и даже вырыли каждый пакет), и торжественно сбросили в темную бездну.
4
Шли месяцы. Иногда казалось, что они пробегали, подобно финальному рывку жизненной агонии, но все же, основной массой, хваставшей схожестью, эти выкуренные пачки дней, тянулись и тянулись, словно резина, зацепившаяся за прошлое.
У ямы стали осыпаться бока. Сначала понемногу, затем образовался пологий скат. Горожане уже не утруждали себя и бросали мусор не в огромную дыру, а где-нибудь неподалеку, куда глядели остекленевшие глаза. Мусорное пятно вокруг ямы росло, неровно размачивая чистоту. Вскоре оно добралось до ближайших кварталов и начало медленно поедать их.
Те, кто считал себя в чем-то лучше остальных, стали вновь закапывать мусор во дворах, и так как почти каждый горожанин представлялся в закрытых от чужих ушей мыслях самым уникальным и бесценным, улицы стали представлять собой скорее проходы между траншеями. Затем мусор начали выбрасывать из окон. Вернулась вонь. Дошло даже до того, что некоторые горожане бесследно исчезли, провалившись под слоистую грязь и не сумев оттуда выбраться. Впрочем, их никто и не искал.
Город постепенно погибал, дома стали практически незаметны под зловонными горами. Воздух перестал быть воздухом. Основными жителями стали огромные зеленые мухи и разожравшиеся крысы.
Город устал.
5
В самом центре города жил старик. Он прожил достаточно долго, чтобы понимать. Часто, мучаясь бессонницей одинокими ночами, он рыдал в тоске по свежему смеху ветра. Как-то старик пытался излить душу соседям, но оказалось, что те настолько привыкли к мусору, что перестали верить в чистоту.
Однажды, как только ушедшее солнце погрузило город во мрак, старик пошел к яме и стал сбрасывать хаотично накиданный вокруг мусор в ее бездонную черноту. Затем он собрал всю гниль в городе, и, не пытаясь быть оригинальным, сделал с ней то же самое. Увидев одинокие старания, не просившие сострадания, даже небо сжалилось, и как только старик закончил работу, оно пролилось резвым потопом, бежавшим мелкими ручьями по подворотням, собираясь в мощные реки на главных улицах.
Встретившие утро граждане не узнали города. Все будили еще спящих и кричали: 'Случилось чудо, посмотрите, разве это возможно!'.
Жители высыпали на улицы и любовались чистотой, словно дети, позабыв о своих иконах, так долго рисуемых жизнью. Они гуляли, пели и танцевали, признавались друг другу в любви и раскрывали самые сокровенные тайны.
И вот, как-то само собой получилось, что все собрались на главной площади. Пришел туда и старик. Люди веселились, пили и даже просто дышали. На празднике свежести, каждый чувствовал себя словно узник, впервые за много лет увидавший свободу.
На трибуну взошел мэр:
- Это великое чудо и давайте в этот день прославлять всемогущество наших благодетелей, что сотворили это. Надо признать, что единственным разумным объяснением подобного является наше благочестие и непрекращаемые молитвы администрации о высшей справедливости. Предлагаю сделать сегодняшний день национальным праздником.
- Это не было чудом, это я расчистил улицы этой ночью.
Рев голосов в мгновенье прекратился. Многие тысячи глаз уперлись взглядом в старика, пытаясь сбить с трясущихся ног.
Полнейшая тишь, ни вздоха, ни шороха.
- Это я... сделал, - захлебываясь слезами счастья, сказал старик, - я....
Из-за застенок затишья, как гром, удивленно раздалось:
- И ты лазил в эту грязь руками? - и тут же голос сменился резвым смехом.
Буря началась. Отовсюду подули голоса:
- Он копался в нашем дерьме?
- Да он провонял весь!
- Мусорщик!
- Эй! Посмотрите, он возился в грязи!
Волной безумия, на которое способна лишь толпа, по площади покатился хохот. Порой он переходил в громогласное ржание. Все показывали пальцем на старика. Кто-то плюнул ему в спину. Затем в лицо. Пухлый здоровяк отвесил крепкий подзатыльник.
- Гони юродивого!
- Пинай его!
Старик бежал, насколько хватало его измотанных и растраченных сил. Он бежал и плакал. Ему не было обидно за то, что его выгнали из города, может только совсем немного, но он был так счастлив.
Ведь он подарил им целый день любви и свободы...
6
Город все-таки умер, от него не сохранилось ничего, даже названия.
Умер и старик, иногда никто не видел, как он приходил в город и рассматривал уродливые памятники, но никогда больше не плакал в нем.