Скрипнула дверь, и Маэстро, зайдя в свою тесную комнату ? 43, затворил ее. Привычным жестом снял шляпу и расстегнул серое драповое пальто. Не зажигая света, подошел к окну, раздвинул плотные шторы, задумался. За окном в сгущавшихся сумерках раскачивались острые верхушки молодых кипарисов, окаймлявших узкое шоссе, которое вело к набережной. Там, в дальнем конце шоссе, неярко горели электрические огни и находилась la promenade (прогулка, место гуляния - прим. авт.) - так Маэстро в шутку называл мощеную дорожку, протянувшуюся вдоль песчаного пляжа от гостиницы 'Эшторил-парк' до живописного, но несколько мрачного мыса. Мыс этот, как, впрочем, и все мысы в Португалии и Галисии, вполне заслуживал звонкого латинского прозвища Finis terrae (конец света - прим. авт.), однако аборигены называли сию, нагло выступавшую в океан глыбу гранита на свой лад, - Boca do Inferno - что можно было бы перевести, как 'Пасть дьявола' или 'Врата ада'. В любом случае топоним звучал довольно зловеще.
'Ах, какой был сегодня прекрасный весенний день!' - с блаженной улыбкой подумал Маэстро, тщетно пытаясь разглядеть за расплывчатой цепью тусклых желтых огней величественную гладь насупившегося к вечеру океана.
День и вправду удался! Маэстро читал и перечитывал переданную ему накануне в британском посольстве в Лиссабоне телеграмму исполкома ФИДЕ, подтверждавшую договоренности о матче с Ботвинником, включая гарантию на 10 тысяч долларов, предоставленную Центральным шахматным клубом СССР. Дипломаты из французской миссии - они неожиданно сменили холодное презрение на сердечную любезность - намекнули, что проблемы с визой в ближайшее время будут разрешены и что подозрения в коллаборационизме рассеяны.
'О, я еще удивлю мир своей игрой!', - радостно подумал Маэстро, задергивая плотные шторы. Он повернулся к шахматной доске, стоявшей справа от стола на подставке для чемоданов, и впился глазами в застывшие ряды фигур и пешек двух армий - черной и белой.
Перед глазами, однако, вместо войск, занявших исходные рубежи, неожиданно объявился молодой советский чемпион, каким он запомнился Маэстро в тридцать восьмом году на АВРО-турнире: вытянутое, непроницаемое, бесцветное, бесстрастное лицо, "застегнутое" на прозрачные пуговицы очков. Строгий, темный, какой-то невыразительный костюм. Михаил Моисеевич говорил мало, сухо, вел себя "с достоинством". Общаться с Маэстро желания не выказывал. Впрочем, играл неплохо, а его победу в партии с Капабланкой, пожалуй, можно назвать красивой.
'Превосходно понимает позицию, - подумал Маэстро о Ботвиннике, - он - единственный, кому удалось переиграть меня позиционно на АВРО-турнире. Железная воля, глубокое знание дебютов. Когда я поймал его на домашнюю заготовку в сициалианской защите, - это случилось на турнире в Ноттингеме - он не дрогнул, как многие, окажись они на его месте, и нашел за доской ничью, увидев то, чего не разглядел я в кабинетной тиши...
"Я хочу оправдать высокое звание не только советского гроссмейстера, но прежде всего сына ленинского комсомола, взращенного коммунистической партией под руководством великого Сталина", - это заявление "комсомольца-гроссмейстера" Маэстро прочитал в одном из номеров советской шахматной газеты за октябрь 1936 года. "И он оправдывает, - подумал Маэстро, в памяти которого сохранился один из советских газетных дифирамбов того времени: "СССР становится классической страной шахмат. Знаменитые шахматные мастера Западной Европы и Америки с изумлением и завистью смотрят на рост нашей шахматной культуры. Ничего похожего нет в их странах. Никто не может соперничать с нашей страной в развитии шахматного движения".
"А советского шахматного обозревателя, - с грустной иронией подумал Маэстро, - певшего эти дифирамбы ноттингемскому триумфу Ботвинника, кажется, через полгода расстреляли..."
По словам Флора, Михаил Моисеевич с некоторых пор взял себе за правило ежедневно делать утреннюю зарядку, а затем проходить не менее десяти тысяч шагов, и с железной пунктуальностью это правило соблюдает. Судя по всему, идейный партиец, и его категоричный догматизм иногда не лучшим образом проявляется в игре. Да и нервы у него всё-таки не железные, иначе как объяснить поражения на АВРО-турнире: в первой партии против Файна и "детский" просмотр в предпоследней - против Эйве?
'Я завлеку его в открытые позиции - в них многое решает импровизация и тактика', - пронеслось в голове Маэстро, уже лихорадочно анализировавшего типичные построения испанской партии.
Маэстро раскрыл толстую тетрадь, в которую он записывал комментарии к партиям турнира в Гастингсе, и, поднеся ее почти вплотную к близоруким глазам, пробежался ими по своим, пестревшим вопросительными и восклицательными знаками, записям на полях. Новые, найденные им идеи и продолжения были заключены в рамки и также отмечены целым лесом знаков, но только восклицательных.
Да, день и в самом деле был великолепен! Утренний бриз, щедро расцвеченный мартовским солнцем, пьянил подобно сладковатой золотистой мадере, а бескрайний океан выглядел тихим, как третьекатегорник, постигающий красоту задачной жертвы легкой фигуры на эф-семь. Ласковый ветерок доносил чудесный, волнующий запах цветущего табака, причудливо смешивавшийся с тонким ароматом левкоев, высаженных в цветниках перед гостиницами 'Эшторил Сол' и 'Паласиу Эшторил'. В этой последней под неусыпным наблюдением ПИДЕ (название португальской охранки при Салазаре - прим. авт.) проживал коронованный изгнанник Умберто вместе с парой-тройкой испанских аристократов и, как говорили, группой заметавших следы эсэсовцев.
Сегодня Маэстро и сопровождавший его сеньор Франсишку Люпи, этот преданный ему и поистине благородный человек, так трогательно сопереживавший одинокому чемпиону, бодро прогулялись по la promenade, даже залезли на скалу Boca do Inferno и оттуда полюбовались синими далями океана, раскинувшимися на западе, и зелеными лужайками для игры в гольф, устроенными за цепью гостиниц на востоке. Маэстро и сеньор Люпи беседовали по-французски, непринужденно и весело. Маэстро был счастлив, сыпал остротами и шутками, даже предложил пойти куда-нибудь развлечься, а милый сеньор Люпи- лучший шахматист Португалии - испытывал блаженство, глядя на воспрянувшего, ожившего кумира.
Разумеется, они пошли в ресторан и хорошо пообедали за счет щедрого amigo Франсишку. За столом Маэстро рассказал о новинках во французской защите и защите Каро-Канн, но в подробности не вдавался. Дружба дружбой, а секреты!.. В общем, день прошел великолепно, если не считать неприятного появления в ресторане доктора Феррейры - посредственного шахматиста и, как догадывался Маэстро, сотрудника ПИДЕ. Но даже эта зловещая фигура не испортила давно забытого чемпионом ощущения счастья.
Однако теперь, когда наступили сумерки, Маэстро почему-то взгрустнулось. Он отвернулся от зашторенного окна, потер руки и поежился: настоящее весеннее тепло еще не пришло, и по вечерам прохлада напоминала о себе. Чемпион придвинул массивное кресло и устало опустился в него. Склонил облысевшую голову, вздохнул. Негромко, фальшиво, тоненьким голосом спел по-русски: 'Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян...'
Ему вспомнилась дача в Иванькове, рядом с Покровским-Глебовом, окружавшие дачу густые, с темно-розовыми верхушками заросли кипрея, из цветов которого бабушка готовила "пользительный", как она выражалась, иван-чай. Вспомнились: топкий берег Химки, молчаливый сосновый бор, родник во влажной низине, поросшей ольхой, и задумчивые, в ряске, пруды с островками тины, для которых Набоков придумал очаровательное определение в своей "Машеньке" - "парчовые"... Возник в памяти, словно отпечатался на поздравительной открытке, большой бревенчатый дом с островерхими башенками и смотровой вышкой - братьям Алеше и Саше Алехиным эта дача казалась огромным средневековым замком. Перед второй войной, говорят, заключенные прорыли там канал, перегородили Химку и устроили водохранилище...
... Целую жизнь спустя Маэстро поселился в настоящем нормандском замке 18-го века La Chatellenie близ Дьеппа. Это был каменный увитый плющом двухэтажный дворец с двумя просторными залами, шестью каминами, лужайкой размерами с футбольное поле, которую украшал могучий нормандский тис, и чудесным видом на ухоженный парк площадью в десять тысяч квадратных метров. В парке, заросшем буками и приморскими соснами, были проложены идеально ровные дорожки из оранжевого гравия. Прогуливаясь по любой из дорожек, Маэстро выходил к "парчовым" прудам и берегу речушки, отдаленно напоминавшей Химку. Ольху заменяли пирамидальные тополя, а заросли кипрея - дикая роза. В доме рядом с трапезной находилась галерея, ведшая в зал, на стенах которого красовались жанровые полотна Франса Хальса...
Маэстро привиделось, как его бабушка Анна Александровна, седоволосая полная женщина в старомодном черном платье с брошкой, нежно разглаживает светлый непокорный вихор любимого внука и с притворной строгостью выговаривает своим низким сильным голосом: "Вот-те на! Алёша и Варенька спят давно, а он всё глаза портит! Ну, полно, Тиша, неслух ты этакий! Оставь, наконец, свои шахматы, пора в постель! Дура я старая, прости Господи, и зачем только подарила тебе эти фигурки дьявольские?!.."
"Тиша" - так в семье Алехиных-Прохоровых звали Сашу Алехина, незаметного тихоню, который готов был днями и ночами пропадать в своей комнатке, где, склонившись над шахматной доской, он то играл с самим собой, то разыгрывал захватывающие партии корифеев. Тогда же, в детстве, он открыл в себе способность играть вслепую: ему стали ясно представляться меняющиеся положения противоборствующих сторон и связи, соединяющие своих и чужих: угрозы и способы их парирования, возможные варианты развития позиции, характер сражения на отдельных участках доски, которой перед ним вовсе не было.
Припомнилась Маэстро другая набоковская вещь, точнее - цитата из нее: "...сперва он научился разыгрывать партии, - бессмертные партии, оставшиеся от прежних турниров, - беглым взглядом скользил по шахматных нотам и беззвучно переставлял фигуры на доске. Случалось, что после какого-нибудь хода, отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошо или худо было сыграно, следовало несколько серий ходов в скобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, и каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чем возвратиться к главному руслу. Эти побочные, подразумеваемые ходы, объяснявшие суть промаха или провидения, он мало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармонию по чередовавшимся знакам. Точно так же, уже однажды разыгранную партию он мог просто перечесть, не пользуясь доской..." "Как верно сказано! - в который раз восхитился Маэстро, - Словно обо мне..."Это было бесконечно давно...бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратные".
Маэстро с горечью покачал крупной лысой головой, припоминая зачин и окончание одного бунинского рассказа, читанного им в Париже в двадцать третьем году. "Но, как водится, мы не понимали своего счастья", - подумал Маэстро.
Он не расслышал, как скрипнула дверь, и в номер вошел некто в белых перчатках и фиолетовой униформе служащих гостиницы 'Эшторил-парк'. Фиолетовый субъект вкатил в тесный неуютный гостиничный номер тележку - по-видимому, ужин - и, не поздоровавшись, принялся выкладывать на небольшой прямоугольный стол тарелки, за которыми последовала пара кастрюлек из белого металла.
- А вот это - лишнее, - поморщившись, пробормотал Маэстро по-французски, - я плотно пообедал и ужинать не намерен.
- Тогда хотя бы глоток портвейна, - несколько развязно и на довольно чистом русском языке отозвался Фиолетовый. - Рекомендую, Маэстро, рубиновый "Доуру", трехлетней выдержки. Отлично согревает.
Маэстро вздрогнул от неожданности, а незнакомец ловко достал с нижней полки тележки пузатую бутылку и два бокала и поставил их на стол. В его руках блеснул штопор.
- Descorchador (штопор - по-испански; прим. автора) - "спутник агитатора", - указывая на штопор, непонятно пошутил служащий гостиницы. Затем он профессиональными движениями рук в белых перчатках откупорил бутылку и разлил тягучую, почти черную жидкость по коньячным бокалам.
- Кто вы? - спокойно, без удивления, спросил Маэстро. Он осторожно, можно сказать, нежно обхватил пальцами левой руки один из бокалов и поднес его к лицу, чтобы получше рассмотреть "божественную влагу", вдохнуть ее пьянящий аромат.
Фиолетовый хмыкнул.
- О, да кто угодно! Хотите, представитель иудейской шахматной школы, бескрылой, трусливой, неспособной ни к художественному восприятию, ни к теоретическому осмыслению шахматной борьбы. Или посланец шахматной общественности Страны Советов, протянувшей руку помощи своему блудному сыну. Хотите, наконец, один из ярых приверженцев арийских шахмат, сочетающих творческий порыв и атакующую мощь нордической нации.
- Чего вы хотите? - улыбнулся Маэстро, сделав упор на местоимение "вы". Странная беседа, казалось, забавляла его.
Фиолетовый осклабился.
- Ну что может желать поклонник древней игры, оказавшийся рядом с великим Маэстро? Конечно, сыграть с ним пару-другую партий, чтобы потом похваляться на всех углах: я играл с самим Алехиным! И был близок к победе! Если бы, конечно, сыграл в решающий момент слон цэ-пять, а потом дэ-семь! Я, кстати, всегда преклонялся перед вашей идеей перевода слона в испанской партии с бэ-пять на цэ-четыре.
Маэстро вновь улыбнулся, хотя и не понял шутки, осторожно поставил бокал на стол и пристально посмотрел на Фиолетового.
- Играть в потемках?.. Вы - мастер, гроссмейстер?
- Любитель, причем третьей категории, - небрежно махнул белой перчаткой незнакомец. - Для вас, Маэстро, как я понимаю, играть не глядя на доску, или, проще говоря, a l'aveugle, не составляет труда. Был бы кофе, а он у меня имеется.
Фиолетовый небрежно указал на поблескивающий металлическим боком кофейник, который скромно размещался все на той же, нижней полке тележки, и едко заметил:
- Почту за счастье послужить вам, как вы в свое время изволили выразиться, в качестве Probierkaninchen. Только бы не пробирдамой.
Маэстро вздрогнул, нахмурил брови, заерзал в кресле. Порывистым нервным жестом провел рукой по массивному лбу - когда-то, в молодости, в минуты волнения он имел обыкновение теребить вихор рыжеватых волос, от которых ныне остались одни воспоминания. Кровь прилила к голове, учащенно забилось сердце, лоб покрылся испариной, захотелось расстегнуть ворот рубашки. Такое с ним случалось, когда неожиданный ход соперника опровергал его, Маэстро, расчеты. Чемпион впился глазами в собеседника.
- Ну, на подопытного кролика вы не очень похожи, - взяв себя в руки, холодно заметил Маэстро. Он обратил внимание на обувь Фиолетового. Из-под форменных брюк выглядывали не обычные ботинки, а добротные сапоги вроде тех, какие носил сам Маэстро на Галицийском фронте летом шестнадцатого года в разгар русского наступления, получившего сначала название Луцкого, а потом Брусиловского прорыва. Это немецкое словечко Probierkaninchen напомнило Маэстро обшарпанный вагон литерного эшелона; обыкновенный, буро-зеленого цвета вагон, с внешней стороны которого красовались двуглавые орлы вместе с вдохновлявшим на подвиги лозунгом "За веру, царя, отечество" и в котором он - медбрат, а точнее новоиспеченный помощник уполномоченного летучего отряда Красного Креста - отправлялся в Галицию. Там, в замусоренном тамбуре Маэстро от нечего делать, а также для проверки вариантов "Рюи Лопеса", "сицилианки" и скандинавской защиты, сыграл с каким-то прапорщиком-авиатором десятка три легких партий. Память услужливо напомнила, что раз двадцать Маэстро побеждал прапорщика в глубоком эндшпиле, в пяти встречах дело закончилось ничьей, а остальные партии, в которых "брат милосердия" направо и налево жертвовал тяжелые фигуры, пришлось сдать. Возможно, этого случайного попутчика имел позднее в виду тяжелораненый штабс-капитан Беляев из второго Сибирского авиаотряда, помещенный в сентябре шестнадцатого года в лазарет Тарнополя. Маэстро вспомнил: однажды в бреду, мотая окровавленной головой, штабс-капитан прохрипел: "Подпрапорщик...изменник...вас...расстрелять за агитацию...".
Незнакомец промолчал - он колдовал над бокалами с портвейном и кофейными чашками. 'Неужели это тот самый подпрапорщик?', пронеслось в голове у Маэстро.
Неожиданно, подобно фокуснику, незваный гость извлек откуда-то канделябр старинной работы со свечой, поставил его на этажерку, слева от сидевшего в пальто постояльца, чиркнул спичкой, и через мгновение скромное жилище Маэстро озарилось неверным загадочным светом. Впрочем, черты лица незнакомца, который позволил себе сесть за доску с другой стороны подставки для чемоданов - там, где расположилась армия черных, оставались почти неразличимыми. Кажется, Фиолетовый был смугл и усат. "Уж не доктор ли Феррейра это?" - мелькнула мысль, но Маэстро прогнал ее, как совершенно невероятную.
- Ваш ход, Маэстро, - вкрадчиво сказал неизвестный.
- Е-четыре, - уверенно, не глядя на доску, проговорил чемпион и взял с письменного стола, справа от себя, томик стихов Маргарет Сотберн. Раскрыл его, полистал и вновь отложил на стол.
- Ха! "Гроссмейстер сыграл е-два - е-четыре", - насмешливо и вновь непонятно для Маэстро, не читавшего советских сатирических романов, прокомментировал незнакомец начальный ход белых. Почти не задумываясь, Фиолетовый субъект ответил:
- Е-шесть!
Затем он передвинул белую королевскую пешку на два поля вперед, а черную - лишь на одно.
- Французская защита! Помнится, в юности - за черных - вы только ее и играли на турнирах, не так ли?
Маэстро усмехнулся и, тоже не задумываясь, бросил:
- До пятого года - да. Дэ-четыре!
- Дэ-пять... А весной тринадцатого вы допустили первую неточность, неправда ли..? Итак, кофе?
- Да, вы очень любезны. Конь цэ-три. Какую же? - нахмурился Маэстро.
- Конь эф-шесть, - разлив кофе, принялся передвигать фигуры Фиолетовый. - Ну, как же? Помните ваш бурный роман с баронессой Анной Севергиной? Вам двадцать лет, ей, замужней, на пятнадцать больше.
- Да, конечно, конечно, с кем не бывает, - ехидно отозвался Фиолетовый. - Слон бэ-четыре.
Два чернопольных слона смело нацелились - белый на вражеского ферзя, а его черный коллега - на закутанного в горностай монарха противника.
- Е-пять, - невозмутимо продолжал Маэстро.
Центральная пешка белых смело бросилась вперед.
- Так сразу и атаковать?.. Аш-шесть...А плодом безумной любви не знавшего до того женских прелестей студента-правовика и опытной, скучающей светской львицы явилась несчастная девочка Валентина. Что с ней, кстати, сталось?
- Э, бросьте. Вы же знаете, - ледяным тоном процедил Маэстро, его и без того бескровное лицо превратилось в белую маску. - Е на эф.
- О, да вы избрали очень острый вариант! - усмехнулся незнакомец.
Он побил слона, но тем временем отважно продвинувшийся в самое логово врага белый пехотинец Маэстро поразил вторую неприятельскую пешку
- Аш на жэ.
- Эф на жэ.
- Ладья жэ-восемь... Не странно ли, Александр Александрович, вас всегда притягивали вдовы, женщины, чей возраст заметно превосходил ваш. Что баронесса...ну, да это еще можно понять: озабоченные юнцы находят зрелых и тоже озабоченных дам и наоборот... Что первая ваша жена, Александра Лазаревна, что вторая-третья-четвертая... Хотя кое-что в этом плане вырисовывается...нечто шахматное и в то же время житейское - расчет: Александра Лазаревна и Наденька понадобились для решения квартирного вопроса и устройства быта, соответственно, в Москве и Париже; Аннушка - чтобы унести ноги из Совдепии; Грейс - чтобы обрести материальную независимость, так сказать.
Ехидству и иронии Фиолетового не было предела.
- Аш-четыре! - энергичным жестом Маэстро бросил в атаку флангового пехотинца и принялся смаковать кофе.
Его соперник поспешно 'съел' зарвавшегося рядового белых.
- Ладья бьет жэ-семь... Вторая жена (первую вы вовремя бросили) - швейцарская социалисточка Анна-Лиза - была использована вами для того, чтобы решить одну проблемку. Вы поняли, что большевики творят что-то такое, что противоречило вашему, говоря высоким штилем, мировоззрению, которое у вас, правда, отличалось непостоянством как сердце красавицы и колебалось подобно линии Партии в эпоху борьбы с уклонами. К тому же тогда в Совнаркоме и ЦК еще не придавали значения этой насквозь буржуазной шахматной игре. Лишь в двадцать четвертом товарищ Крыленко растолковал, наконец, руководам, что "шахматы - не только могучее оружие интеллектуальной культуры, но и политическое орудие пролетариата, которое может быть использовано в классовой борьбе". А до того им, вождям, не до того, видите ли, было! Любопытно, что и немцы пошли тем же путем, сделав в конце концов доктора Геббельса почетным членом шахматного союза рейха... Вы же в молодой Советской России метались, лихорадочно искали выход и, не находя его, сдуру отрастили усы и вступили в мощную когорту кандидатов в члены РКП (б)...
Маэстро чувствовал, что его всезнающему противнику доставляет наслаждение издеваться над ним, чемпионом всего мира. "Усы я отрастил в четырнадцатом году, перед турниром в Мангейме, подражая брату," - обиженно подумал он. - А вождей убедил не Крыленко, а "брат вождя моряков" Ильин-Женевский, который возглавлял Всевобуч и еще в 20-м году охарактеризовал шахматы как 'высокое и полезное искусство, развивающее интеллектуальные силы подрастающего поколения'.
- Однако вас до смерти напугала беседа в ВЧК, - продолжал Фиолетовый, - помните, в феврале двадцать первого, когда на вас еще раз донесли из Одессы. Ваш анонимный "доброжелатель" утверждал, будто вы получили от деникинской контрразведки аж сто тысяч целковых...Вот вы и высмотрели иностранку левых убеждений, мадемуазель, точнее фройляйн Рюгг - сорокалетнюю делегатку III Интернационала. Ну, и заморочили бедной девушке голову...
- Ферзь аш-пять!
Фиолетовый переставил самую сильную фигуру на край доски и погрузился в размышления.
"Да, надо признаться, Аннушка появилась в моей жизни удивительно вовремя, - смущенно подумал Маэстро. Он вспомнил ее стройную фигуру, моложавое лицо, модную для того времени стрижку, ее забавный "швицер дютч" (швейцарский диалект немецкого языка - прим. автора). Еще более его забавлял тот социалистический бред, который она несла... Пожалуй, оба они понимали, что случилась у них не любовь, а чудесное романтическое приключение. Видимо, в жизни Анны-Лизы не доставало романтических приключений. Впрочем, оба они знали, что делали, на что шли и чем их роман должен был завершиться...
- Раз уж вы так сведущи, - помрачнев, нарушил паузу Маэстро, - может быть, объясните, кто оклеветал меня в Одессе в апреле девятнадцатого года.
Фиолетовый досадливо поморщился.
- Здравствуйте вам через окно! Вы, кажется, сбиваете меня с "протекания мысли", - недовольно и как-то по-одесски отозвался он, а затем с напором спросил: - А зачем вас понесло в Одессу-маму, где власть в то время менялась раз в квартал?.. Австрияки, белые, гетман, петлюровцы, французский десант. Там плели свои дьявольские козни контрразведки аж семнадцати держав!.. Вспомните, вы же ж играли на Николаевском бульваре в шахматной комнате кафе Робина на деньги, снимая, правда, с доски "своего" коня бэ-один, не так ли?
- Не "бэ", а "жэ-один", - серьезно отозвался Маэстро. - Стало быть, вы полагаете, что мне следовало оставаться в центральных губерниях, где начиная с весны восемнадцатого года комиссары всех рангов и мастей как по мановению волшебной палочки дружно принялись издавать приказы об аресте помещиков, дворян и "прочих мироедов"? Либо дожидаться в Москве товарищей, которые имели обыкновение вламываться в частные дома на предмет уплотнения жильцов пролетариатом?
Собеседник Маэстро издал булькающий звук. Неожиданно его настроение переменилось, и смуглая усатая физиономия того, кто играл черными, расплылась в довольной улыбке.
- Вы смеётесь, или что?... Ах, Одесса... Типун на язык тому, кто в марте девятнадцатого года обозвал ее "мертвым, пустым, загаженным городом"! "Широкие лиманы, зеленые каштаны, качается шаланда на рейде голубо-о-м, - демонстрируя недурной слух, прохрипел противник Маэстро. - Или так: "В Одесте на малине, они остановились, они остановились наконе-е-е-ц..." Послушайте, Александр Александрович, - прервал пение Фиолетовый и вновь попытался заговорить с "одесским акцентом", - Вы же ж обыграли там не только известных одесских шахматистов во главе с Борей Верлинским. Вы же ж обчистили цвет интеллигентного общества и других уважаемых персонажей этого прекрасного населенного пункта, включая самого Мишку Япончика! Вы же ж обошлись с ними как с последними фраерками! И вы-таки думали, шо вам это сойдет с рук?..
Маэстро беспомощно пожал плечами.
Сохраняя отчасти свой одесский прононс, Фиолетовый продолжал:
- Ну, натурально, один уважаемый всей Одессой человек, большой пуриц (человек с высоким мнением о себе - одесск. жаргон - прим.автора), можно сказать, правая рука Миши, известный также всем под псевдонимом "Маленький майор", - отнюдь не фраер в атласном галстуке, а зрелый мужчина, пастырь жриц любви, то есть, выражаясь по рабоче-крестьянски, потаскух, - решил, шо вы поступили с ним не по-джентльменски. Он же ж предлагал вам разойтись "красиво" - то бишь ничью? Когда конница товарища Котовского во второй раз установила в городе власть рабочих и крестьян, в Одесскую Губчека пришла цедуля за то, шо вы - агент деникинской разведки, царский офицер, потомственный дворянин и родственник фабрикантов Прохоровых. В период красного террора в Одессе таких как вас, Маэстро, китайский расстрельный взвод под командой сознательного американского негра товарища Джонсона шлепал пачками без второго слова (без лишних объяснений - одесск. жаргон - прим. автора) - по 70 штук в сутки. А спас вас, как и вашего давнего то ли приятеля, то ли недоброжелателя, адвоката Осю Бернштейна, сидевшего вместе с вами в подвалах Чрезвычайки на Екатерининской дом шесть - помните? - один местный еврей-пролетарий Яша Вильнер, очень вовремя для вас устроившийся в апреле девятнадцатого делопроизводителем юротдела одесского ревтрибунала. Бо Яша, как вам и без меня, полагаю, известно, был очень хорош в композиции да и в королевской игре в целом - недаром он слыл "мастером миттельшпиля", благодаря чему стал впоследствии двукратным чемпионом радяньской Украины по шахматам. Узрев вашу фамилию в расстрельном списке, он сначала пришел в ужас, но затем нечеловеческим усилием воли взял себя в руки и сумел дозвониться в Харьков до своего знакомца, тогдашнего председателя украинского совнаркома товарища Раковского, который и приказал местным чекистам оставить вас с Осей в покое... Да-а, Александр Александрович, вам чертовски подфартило тогда в Одессе, - прищелкнув от зависти языком, протянул Фиолетовый. - Вас не пытали кипятком, как некоторых золотопогонников, взятых котовцами в плен на заброшенном фонтане возле "дачи Ковалевского". Вас не раздевали донага и не выводили во внутренний двор особой тюрьмы ОГЧК, располагавшейся в доме семь, по соседству с подвалом, в котором вы томились, чтобы сначала зверски избить, а потом прикончить под рев автомобильных моторов и похоронить в яме, наскоро вырытой на Втором Христианском кладбище... А вот Яше и в особенности Христиану Георгиевичу в дальнейшем как-то не повезло. Впрочем, сами виноваты - не надо было водить дружбу с Лёвой Троцким...
- Понятно, - смущенно пробормотал Маэстро и втянул голову в плечи. Ему припомнились жуткие дни красного террора в Одессе, когда обыватели и "понаехавшие интеллигенты" таились в домах, а военно-революционный совет издавал прокламации, в которых призывал "изловить сутенеров и предателей и предать их в руки рабочих и крестьян". С наступлением темноты в затравленном городе начинался шабаш: улицы наполнялись братишками-матросами с болтавшимися на поясах браунингами; шустрыми ворами-карманниками, говорившими почему-то на чудовищном французском; влиятельными мрачными уголовниками, тускло поблескивавшими золотом зубных коронок и перстней. Откуда-то вылезали обритые наголо щеголи в добротных английских пальто и френчах, в широченных галифе, в лейб-гусарских сапогах с серебряными шпорами. Как правило, они появлялись в обществе тощих барышень, темные глаза которых расширял кокаин. Барышни пытались наряжаться и выглядеть как "королева экрана" Вера Холодная, скончавшаяся зимой, как говорили от испанки, в нетопленной гостинице "Бристоль"...
Фиолетовый удовлетворенно хмыкнул и веско заметил:
- Вам бы, Маэстро, следовало, как это сделали тот же Ося Бернштейн, или Верочка Каралли, которую обожали Лёня Собинов, а потом Ево Императорское Высочество Митрий Палыч, или, к примеру, будущий шнобелевский лауреат Ваня Бунин, дождаться деникинцев, погрузиться на турецкий пароход и отплыть в Царьград, а вы... Поработав зачем-то пару месяцев в совучреждении, - инотделе Одесского губисполкома - вы резко рванули в Москву...- Фиолетовый раздраженно махнул рукой, повернулся к доске и погрузился в размышления.
"Многие любят давать советы задним числом, - подумал Маэстро, не решаясь спорить с собеседником вслух. - А каково было мне, чудом избежавшему расстрела; мне, помилованному красной властью, неожиданно предложившей работу и тем самым оказавшей доверие? Фрондировать? Нет, слуга покорный... Ждать же, когда в Одессу войдет Добровольческая армия и начнется реставрация с проверками всех, кто сотрудничал с красными, было бы столь же глупо, сколь и отказываться от службы в губисполкоме, позволившей по крайней мере не умереть с голоду. Сыр в одесских лавках продавался тогда по чудовищной цене - 28 рублей за фунт, а о гороховом хлебе можно было только мечтать..."
Фиолетовый между тем продолжал размышлять, едва заметно покачивая головой - видимо, он пытался расчитать вариант. Спустя минут десять он уверенно пошел конем.
- Конь цэ-шесть... Что, собираетесь шаховать? От шаха, как говорится, еще никто не умирал, - со своей обычной ехидцей заметил Фиолетовый. - Итак, вы женились на швейцарской социалистке и успешно выехали за вожделенный рубеж, подальше от холода, голода с его "советскими обедами" (суп из сушеных овощей и хвост селедки), разрухи, коммуналок с бесконечными подселениями, смычек, чисток, борьбы уклонов. Кстати, выехали вы в Германию, хотя в декабре четырнадцатого сболтнули одному питерскому журналисту, что больше никогда в жизни не поедете в эту страну, где вам "пришлось претерпеть столько страданий и лишений". Как говорится, jamais plus jamais (франц. - никогда не зарекайтесь - прим. автора), Александр Александрович.
Маэстро рассеянно слушал тираду Фиолетового, а перед глазами у него стояла ваза из севрского фарфора, выполненная в стиле рококо, высотой в аршин, белая с голубым, с золочеными ручками, двуглавым орлом и инициалами "Их Императорских Величеств". Сам князь Сан-Донато вручил ее зардевшемуся от счастья Маэстро - тогда 16-летнему гимназистику - за победу во Всероссийском турнире любителей 1909 года. Это случилось в одном из залов петербургского Финансового клуба, расположившегося на Невском в красивом здании с неоклассическим портиком.
"Браво, Алехин, отныне вы - Schachmeister (шахматный маэстро - прим. автора) и, полагаю, достойный преемник Чигорина", - сказал ему тогда коренастый кареглазый князь. На его узком бледном лице с повисшими усами, представилось тогда триумфатору, лежала печать грусти, хотя князь широко и по-доброму улыбался. Ваза оказалась единственной памятной вещью, к тому же "высочайше пожалованной Государем", которую советская власть разрешила Маэстро вывезти из РСФСР. Приз и роскошный диплом работы художника Арцыбушева до сих пор остаются с ним - вон там они, в облупленном деревянном ящике, придвинутом вплотную к шкафу...
- ...Бедная Анна-Лиза поехала рожать сына Александра в родной Цюрих, - продолжал тем временем Фиолетовый, - а вы погрузились в не менее родную стихию шахматных турниров... Кстати, что сталось с Сашей?
Маэстро пожал плечами. Он вспомнил короткую встречу в Цюрихе с сыном, голубоглазым светловолосым мальчиком - в двадцать девятом Саше было семь с половиной лет. Знакомые Анны-Лизы, отдавшей им мальчика на попечение, одели его по-русски: в косоворотку, светлые свободные шаровары, заправленные в щеголеватые сапожки. Отец и сын стеснялись друг друга, они беседовали по-немецки, но разговор не клеился. Мальчик вежливо поблагодарил за гостинцы, привезенные отцом, и даже попытался выговорить русское слово "спасибо". Когда они прощались, Саша заплакал, и отец прочитал укор в его глазах...
- Я не видел его с тридцать шестого года. Ферзь аш-восемь шах!.. Кажется, он стал инженером...
- ...И круглым сиротой. Анна-Лиза скончалась, как вам известно, в тридцать четвертом, когда ваша слава достигла зенита, а сами вы зазнались до чрезвычайности...Слон эф-восемь... Ну, а третья ваша жена, Надежда Семеновна, генеральская вдова, между прочим...
- Аш-пять! - резко бросил Маэстро. Его фланговый пехотинец бодро пошел в ферзи.- Дались вам, однако, мои жены.
Фиолетовый пожал плечами.
- ...Да, Надежда Семеновна, la pauvre Nadine!..(Бедная Надин - фр., прим. автора) Как она, бедняжка, страдала, когда, в тридцать третьем, вы бросили ее ради страдавшей от падагры старухи-миллионерши с забинтованными ногами! Как убивалась и в конечном счете убила-таки себя!.. Впрочем, и в самом деле оставим ее, а с ней и вашу четвертую жену Грейс, на которой вы женились по любви - в том числе и к деньгам. Редкая невеста принесет своему жениху замок на побережье Нормандии, - неодобрительно заметил противник Маэстро, - но достаток не пошел впрок: именно из-за недвижимости в Дьеппе вам пришлось потащиться в сорок первом за супругой в пасть к дьяволу, то бишь в оккупированную гитлеровцами зону...
Маэстро горько усмехнулся: он вспомнил душный июнь сорокового года в заштатном Аркашоне близ Бордо, себя в чине "сублейтенанта" армейской разведки, потрясенного страшной вестью о капитуляции Франции. В двадцать девятом году здесь, в хорошо защищенной бухте, укрывавшей корабли от бурь Бискайского залива, французы построили военно-морскую базу, на территории которой Маэстро и начал свою вторую службу в армии. Служба оказалась недолгой. В тесном особнячке на вершине холма Виль-д'Ивер, куда, как говорили, любил приходить Наполеон III, чтобы полюбоваться морскими далями и подышать смолистым запахом коренастых сосен, Маэстро с волнением прочел телеграмму Петэна, призвавшего "прекратить сопротивление". Затем, правда, последовала телеграмма генерала Думенка, потребовавшего, чтобы армия "со всей энергией защищала территорию родины". Однако уже на следующий день, 18 июня, правительство отдало приказ об оставлении без боя всех пунктов с населением более 20 тысяч человек, и пошло-поехало. Дивизии утратили управляемость, покатились на юг, а части вермахта стали быстро продвигаться к северному и западному побережьям Франции, чтобы захватить ее военный флот: 7 линкоров, 18 крейсеров, 48 эсминцев. Уже двадцатого немцы захватили Ла-Рошель! В тот же день чудесным образом опустел особнячок на холме Виль-д'Ивер, накануне ночью из порта ушли в Алжир военные корабли и транспорт, а курортный Аркашон замер - не сезон! Тогда Маэстро решил бежать - Германия Гитлера казалась ему столь же страшной, сколь и "стальная Россия".
Маэстро не забыл, как в июле четырнадцатого его вместе с другими русскими шахматистами-участниками мангеймских турниров, заставили бежать по улицам Баден-Бадена от вокзала до городской тюрьмы с поднятыми вверх руками, обремененными поклажей. Он не забыл ухмылок солдат расквартированного в городе сорокового гренадерского полка, их издевательских выкриков: "Spionen sind Sie, freche Russen!" (Вы шпионы, русские наглецы! - прим. автора) и "Schneller laufen, schlappes Volk" (Быстрее бежать, дохлый народ! - прим. автора). Когда обессиленный победитель главного мангеймского турнира споткнулся и упал на брусчатку баденской мостовой, попутно разбив пенсне, он хорошо запомнил удар кованного немецкого сапога, пришедшийся в икроножную мышцу. Маэстро встал, с ужасом глядя на капли крови, стекавшие по правой штанине на влажные камни мостовой, и получил еще один удар прикладом под ребро. "Morgen wird man Sie alle erschiessen!" (Утром вас всех расстреляют! - прим. автора), - заорал подскочивший ефрейтор с пухлым самодовольным лицом, на котором под острым носом красовалась аккуратная щеточка усов ...
Как бы то ни было, шанс на спасение давало лишь бегство в Америку. Чудом он выбрался в Марсель и - о злой рок! - местные власти отказали ему в выезде из страны. Оказывается, по французским законам, мужчинам моложе 48 лет не разрешалось покидать родину (родину!?), а сорок восемь Маэстро должно было исполниться только в конце октября! Твердолобая французская бюрократия холодно парировала его попытки получить паспорт в Марселе и Ницце. И тогда он поехал в Париж к жене...
Тем временем незнакомец сокрушенно покачал головой, а потом глубокомысленно изрек:
- Пожалуй, вам, лишенному в детстве материнской ласки, подсознательно хотелось, чтобы жена была, как говорил Бальзак, не только любовницей, не только кухаркой, но и матерью...Слон дэ-семь.
Маэстро живо припомнилась последняя встреча с мамой. Это случилось в начале всё того же июля четырнадцатого в Висбадене, где она, сильно располневшая и подурневшая, безмятежно угасала - пристрастие к алкоголю через полтора года свело ее в могилу... "По ассоциации", как любят выражаться господа психологи, вспомнил Маэстро и своего отца, предводителя воронежского дворянства и депутата последней Думы. Внешностью Александр Иванович отдаленно напоминал писателя Антона Чехова: усы, бородка, высокий лоб. Вот только пенсне не носил, а бородка и усы были поменьше и подстрижены аккуратнее... Хлопотливостью отличался: то в Воронежской губернии пропадал, то в попечительском совете "Товарищества Прохоровская Трехгорная Мануфактура" директорствовал, то в Думе витийствовал. Маэстро припомнил слова, с воодушевлением сказанные отцом в марте семнадцатого, за два месяца до своей скоропостижной кончины: "Свершилось великое дело, пала старая власть! Открывается, Саша, новая глава в истории свободной России!" Отец умел быть романтиком и наивным человеком...
Тяжело вздохнув, Маэстро осуждающе покачал головой.
- Ну, во-первых, вы переврали Бальзака, а, во-вторых, если уж говорить откровенно, я любил только шахматы.
Русский чемпион задумался, посмотрел на зашторенное окно, за которым затаилась затихшая Атлантика, и мечтательно произнес:
- Я погружался в них, как в океан, полный таинственных красот, вечного противоборства, где горе и счастье, успех и крах, точный расчет и божественное наитие неразрывно связаны между собой...Прав был Ласкер, утверждавший, что на шахматной доске лжи и лицемерию нет места.
Фиолетовый бестактно прыснул.
- Ой-ли, Александр Александрович? А мне лично казалось, что вы, корчивший из себя гения, испытывали чувство ущербности. Французы, ваши новые компатриоты, видели в вас только иностранца, хорошо играющего в шахматы. Они игнорировали ваши амбиции в других областях человеческой деятельности. Говорят, диссертацию на соискание степени доктора права в Сорбонне вы так и не защитили.
- Те, кто так говорит, клевещут, - сухо отозвался Маэстро, - в тридцатые годы парижские газеты охотно печатали мои статьи по криминологии в связи с крупными судебными процессами того времени. Газетчикам известно всё и вся, в том числе и о моей докторантуре.
Фиолетовый усмехнулся.
- И тем не менее Франция вас не ценила. Вы для нее были чем-то вроде экзотичной безделицы. Помните высказывание Видмара?
Собеседник Маэстро важно процитировал: "В шахматном мире в самом деле живешь настоящей жизнью, а в реальной жизни ты игрушка".
- К тому же, - удовлетворенно заметил Фиолетовый, - шахматы разрушили ваше здоровье: напряжение борьбы, бесконечные анализы, кофе, сигареты, вино - пагубно сказались на вашем сердце и сосудах. Врачи хватались за голову, искренне недоумевая, почему вы еще живы, - Фиолетовый укоризненно покачал головой. - В самом деле, выкуривать в течение одной партии до ста сигарет, как это вы проделывали, к примеру, на супертурнире в Ноттингеме!.. А помните парижский зал "Пети Паризьен", где вы в двадцать пятом году установили очередной рекорд игры всплепую?.. Двадцать восемь досок, тринадцать часов игры, тридцать сигарет и пять чашек черного кофе, - Фиолетовый патетически воздел руки в перчатках к темному низкому потолку, - без завтрака и обеда! Даже лошадиное здоровье не выдержит такого напряжения!
Маэстро помрачнел, повернулся к зашторенному окну, словно пытаясь пронзить взглядом плотную ткань и тонкое стекло. Должно быть там, в невидимой дали, незримо ворочался и неслышно вздыхал Атлантический океан. Затем чемпион перевел взгляд на собеседника и с ненавистью произнес:
- Аш-шесть!
Фиолетовый, вздрогнув, передвинул фланговую пешку белых на шестую горизонталь.
- Ладно, оставим женщин в покое, тем более, что в живых осталась одна Грейс. В мире шахмат вы и в самом деле титан, пусть даже гений - только недобрый. Перехитрив Капабланку, вы делали все, чтобы не дать ему реванша...Ладья жэ-шесть.
Маэстро резко встал, отодвинул кресло и схватился за сердце.
- Можно подумать, что Капа - ангел, а я - злодей!.. Аш-семь!!!
Скромной белой пешке 'аш' оставался один шаг до заветного преображения. Фиолетовый, обхватив голову руками, застыл в раздумье. Маэстро тем временем, делал шажки взад-вперед по пространству, ограниченному креслом и дверью. Он то и дело потирал кисти вытянутых рук и, пожалуй, сильно нервничал.
- Кто, как не Капа, изводил меня дополнительными условиями, среди которых призовой фонд играл далеко не главную роль! Нет, я, оказывается, должен был быть только первым, ну или вторым после него, Капы, в турнирах, где сей латинский гений милостиво соглашался играть вместе со мной - и чтобы разрыв между нами составлял не более двух очков! Он тянул с ответом Аргентинскому шахматному клубу, он виртуозно мотал мне нервы и вообще отважился поставить на кон звание чемпиона мира только потому, что счел меня слабее Ласкера, Нимцовича и даже Рубинштейна, первый из которых не стремился вернуть себе титул, а второй и третий ничего не делали, чтобы добиться возможности этот титул оспаривать... Почему на турнир в Нью-Йорке двадцать седьмого года были приглашены только добрые "клиенты Капы" - те, которые не выиграли у него ни одной партии? А как вел он себя в том же году в Буэнос-Айресе, когда, после третьего поражения, чуть ли не ежедневно принялся доказывать мне, что матч никогда не кончится и его надо признать ничейным и вообще прибегал к разным маленьким хитростям, чтобы вывести меня из равновесия?
- Король е-семь, - прервал тираду чемпиона его фиолетовый противник. - Ну, а Шпильман с его 'Я обвиняю!' Разве вы, Маэстро, не избегали встреч с утратившим титул Капой? Или с тем же Нимцовичем, которого вы тоже побаивались. Разве не соглашались играть против тех, кого вам доставляло удовольствие побеждать по десять раз, а то и больше, вроде доброго дядюшки Doppelbauer ("сдвоенная пешка" - шутливое прозвище шахматиста Е. Боголюбова, отличавшегося тучностью и невысоким ростом - прим. авт.)?..
"Ах да, Doppelbauer!" - подумал Маэстро и улыбнулся, возразив почти молниеносно:
- Doppelbauer был, к вашему сведению, чемпионом ФИДЕ, поскольку обыграл Эйве в матче со счетом 5:4. Да и на турнире в Бад-Киссингене он первенствовал, опередив Капу на очко!
Чемпион мира вспомнил январь четырнадцатого года, всероссийский турнир любителей, где он познакомился с Ефимом Боголюбовым, плотным молодым человеком из Малороссии со смешными запорожскими усами. Нечего не забывавшая память тотчас воскресила и перенесла из далекого прошлого одну боголюбовскую фразу: "Если вы изберете Рюи Лопеса в нашей партии, я попытаюсь вам доказать солидность моего продолжения". Маэстро смело пошел на боголюбовский вариант, выиграл фигуру за пешку, и, уверившись в быстрой победе, допустил элементарный просчет. Будущий чемпион мира проиграл ту, первую партию между ними, и это поражение чуть не лишило его первого места в турнире, а, значит, и последующего триумфа в Санкт-Петербурге, где Маэстро стал третьим, вслед за "сверхигроками" Ласкером и Капабланкой. Кажется, это единственная партия, которая стоила Маэстро бессонной ночи. Не пойди на следующий день седовласый Алапин в последней и всё решающей партии ферзь ж-2 вместо ладья ж-2, не было бы дележа первого приза с Нимцовичем... Именно он, Ефим Дмитриевич, любезно приютил его, выехавшего из Совдепии, у себя в Триберге. В двадцать втором году от киевского семинариста не осталось ничего, кроме самомнения: Doppelbauer научился бегло лопотать по-немецки, был толст, квадратен и честолюбив. Он уверовал в свою звезду и льстивые слова о нем, сказанные "философом на шахматном троне": "Er ist der kommende Mann (это восходящая звезда (нем.) - прим. автора)...я провижу на его челе венец чемпиона мира".
- ...Разве в тридцать четвертом, разгромив дряхлого Ласкера, вы не радовались как ребенок, что наконец-то победили главу "иудейских шахмат"?
Фиолетовый, оказывается, тоже умел негодовать.
- Разве вы, как в двадцать седьмом Капа с вами, не связались с Эйве только потому, что знали, что он - слабак, всего лишь "тактик, решивший любой ценой сделаться стратегом"? Помните, как на последней предвоенной олимпиаде в Буэнос-Айресе Капа твердил своим скрипучим голосом: 'Пусть Алехин покинет свою башню из слоновой кости. Пусть играет или будет дисквалифицирован!'
- Да как вы не понимаете, что это была игра на публику?! - взорвался чемпион. - Эйве, к вашему сведению, шахматист интересный, острый, но не без комплексов. Проиграв мне, он отчаялся и решил, что всё потеряно. А Капа... Капа, как и все они, эти Кмохи, Флоры, Кересы, Файны, Решевские, Шпильманы, Грюнфельды, боялся разгрома и лишь хотел мне досадить! О, мне известны его слова "I hate Alekhine!" (Ненавижу Алехина! - прим. автора). Когда в сороковом я согласился играть с ним матч в Гаване, даже родное правительство не поверило в него и не дало денег на призовой фонд!.. Говорите, я побаивался Нимцовича? Нет, это он, с его "кривым" пониманием шахмат и расстроенной психикой, побаивался меня! Он не мог сидеть за доской, играя со мной в турнирах, и убегал куда-то в зал, откуда, из-за спин зрителей передавал через посредников свои ходы. Вы тут некстати упоминали Бальзака. Помните его выражение "я - поденщик пера"? Так вот: я - поденщик шахмат, труженик, денно и нощно искавший шахматную истину, анализировавший стиль игры корифеев: Капы и Ласкера, а после - Боголюбова и Эйве. Я - неутомимый шахматный работник, вечно изобретавший новые идеи в дебютах, вечно стремившийся преодолеть свои недостатки в положениях, требующих терпеливой и точной защиты, в разыгрывании "простых" и "скучных" позиций, где фантазия моя засыпала и где так искусны были Капа и Ласкер... Рожденный ползать в шахматах, я научился в них летать!.. А нашему genio latino (латинскому гению - прим. авт.), не пропускавшему, кстати, ни одной смазливой бабенки, достаточно было одного взгляда на доску, и интуиция подсказывала ему верный ход! Да, это был шахматный гений, равного которому я не знаю. Беспечный позиционный гений, стремившийся к простоте совершенства. Однако он не выдерживал напряжения длительной борьбы и допускал детские ошибки. Ему становилось скучно! В его доме никогда не было шахмат, а вместо анализа отложенных партий он развлекался игрой в домино! В конце концов Капа видел в шахматах "ничейную смерть", а я - Великий океан жизни! В лучшие свои годы я творил, создавал за доской произведения искусства, как бы ни пытались мои соперники фальшивить. Мне тогда удавалось созидать прекрасные миры, обнажая грани истины, которые ослепительно сияли в волшебном огне моих комбинаций! Но эти свершения приходили не сами по себе, они были плодом бесконечных анализов, мучительных размышлений над тайнами шахматной игры. Я нашел, что неожиданная жертва пешки позволяет активизировать фигуры и накалить обстановку; гроза нависает над черно-белыми полями, в непроницаемых тучах зреют красивые и дерзкие замыслы, и вот она - первая молния, разрезающая небо и повергающая соперника в смятение. Увидев угрозу, соперник берет себя в руки и находит возможность защититься. Он отвечает ударом на удар, и когда ему кажется, что опасность миновала и можно вздохнуть с облегчением, на другом фланге, другой стороне света, следует новая вспышка, открывается двойное дно комбинации, и только тогда громом пораженному сопернику и искушенным зрителям открывается вся грандиозная пирамида моей концепции, первоидеей которой был нелогичный с виду дар скромной пешки.
Маэстро перестал шагать к двери и обратно. Он почти упал в кресло. Ему вспомнились хлесткие, злые слова этой вертихвостки, строившей из себя светскую тигрицу, этой "златокудрой Хельги", княгини Чагодаевой, русской жены Капы, брошенные при случайной встрече во время турнира в Ноттингеме: "Капа всегда стоял выше вас. Именно поэтому вы никогда не давали ему реванша!"
"Черт, - с горечью подумал Маэстро, - сказала, как пощечину влепила." Ему привиделось сырое, промозглое утро 19 ноября 1938 года, ратуша голландского городка Арнем, в которой должны были играться партии девятого тура АВРО-турнира. Капе в тот день исполнилось пятьдесят и он, элегантно одетый, сверкающий набриалиненными волосами, с удовольствием позировал набежавшим фотографам. Подле Капы стояла и ослепительно улыбалась "княгиня Ольга", державшая в руках огромный букет роз (эта крашеная провинциалка, уроженка Тифлиса, имела обыкновение гордо заявлять, - к месту, а чаще не к месту - будто ее прадед - сам покоритель Кавказа граф Евдокимов). А через два часа, когда они, Капа и Маэстро, встретились за доской, шахматная армия, ведомая чемпионом, "с холодной яростью" задушила позицию юбиляра. И Капа, не в силах сказать "Сдаюсь", просто просрочил время...
- Я мстил Капе и я отомстил ему, - вслух жестко произнес Маэстро, - Мы квиты...Ферзь жэ-восемь!
Чемпион перевел дух и вновь, в который раз, посмотрел на занавешенное окно. Негодование его улеглось.
Тем временем перестал негодовать и Фиолетовый. Он даже улыбнулся, но как-то зловеще.
- Развязка близка. А мы даже не пригубили этот превосходный портвейн, или, как говорят на нашей с вами холодной родине, "ни в одном глазу", - он взял бокал и посмотрел на Маэстро. Глаза незнакомца недобро сверкнули. - Ну, не чокаясь.
Игроки выпили по глотку. Помолчали. Выпили еще. Портвейн и в самом деле был хорош. Великолепный, правда, несколько непривычный для портвейна вкус - так показалось Маэстро. Во всяком случае, чемпион почувствовал, как теплая волна разлилась по телу. От раздражения, вызванного ехидством и издевательствами незнакомца, не осталось и следа.
- Что задумался, добрый молодец? - снисходительно осведомился Маэстро. Не дождавшись ответа, он прикрыл рукой глаза, и перед его мысленным взором вновь нарисовался Ефим Дмитриевич, погрузневший, поседевший, с сигаретой в зубах и свастикой в петлице. В сорок третьем они сыграли в Варшаве короткий матч, на котором, сияя залысиными, с умным видом присутствовал сам генерал-губернатор и рейхсминистр доктор Франк. После третьей партии Маэстро и Doppelbauer зашли в какой-то кабачок пропустить по рюмке водки. "Слезы Пилсудского" - так почему-то назвал водку шутник-официант.
Ефим Дмитриевич разоткровенничался: "Старшей дочери не позволяли учиться в университете, - сокрушался он, - из-за моего неарийского происхождения. Мне отказывали в хлебной должности инструктора по шахматам. Пришлось вступить в члены НСДАП. Теперь красные меня точно расстреляют... А недавно я давал сеанс в госпитале - так один раненый, увидев на моем пиджаке партийный значок, вырвал его "с мясом" и заехал мне пару раз в глаз"...
Было заметно, что Doppelbauer сильно напуган. На турнире сорок второго года, игранном в Зальцбурге и получившем громкое название "чемпионата Европы", Маэстро и остальные участники, недовольные идиотским регламентом (10 партий за 10 дней!), уговорили Ефима Дмитриевича как "немца" и авторитетного гроссмейстера, потребовать от организаторов из Германского шахматного союза смягчения условий игры. Боголюбов нехотя согласился и, безуспешно попытавшись втянуть живот, несмело проследовал в комнату с табличкой Ausrichter (устроители соревнований - прим. авт.), откуда вернулся минут через пять, красный как рак. "Нам предложили отправиться в окопы под Сталинградом - там, говорят, дают поблажки и усиленный паек", - вытирая потную шею, прошептал обескураженный Боголь - так звали его когда-то земляки-киевляне...
Ефим Дмитриевич тревожно огляделся и, наклонившись к уху Маэстро, прошептал по-русски: "Помните моего земляка - Федора Богатырчука? Ну, того, который трижды обыграл Ботвинника, из-за чего Ботвинник его возненавидел и грозится повесить на первом попавшемся суку?" Разумеется, Маэстро помнил этого небесталанного шахматиста, игравшего в побочном турнире в Мангейме и оказавшегося в августе четырнадцатого в одной камере с ним и Ефимом Дмитриевичем... Да, там, в германской тюрьме Раштатта к ним присоединился, помнится, прилизанный студент-технолог Самуил Вайнштейн, будущий цепной пес комиссара Крыленки и отец Бориса Вайнштейна, очередного главаря советской шахсекции и полковника НКВД, что-то там наанлизировавшего в меранском варианте... А сколько партий они - Маэстро и Богатырчук - сыграли в сентябре четырнадцатого года, дожидаясь в Генуе парохода до Ниццы!..
"... Так вот, - продолжал шептать Боголюбов, - убегая с семьей от победоносной РККА, Федор Парфеньевич переехал из Киева в Краков, а оттуда в Берлин, где встретился с Власовым. Теперь Богатырчук - функционер КОНРа!"
Видение неожиданно исчезло. "Боже, - подумал Маэстро, - что творит с нами время: кто бы мог подумать, что мой добрый Боголь сделается каким-то опереточным нацистом, а Федя Богатырчук малороссийским националистом-власовцем! А я? Кем стал я?.."
Перед глазами чемпиона появились, словно отпечатались, фотографии из декабрьского, 1941 года, номера журнала "Дойче Шахблаттер" и текст под одной из них: "В краковском замке. Чемпион мира д-р Алехин показывает гауляйтеру д-ру Франку свою блестящую партию против..." и далее следовала фамилия малоизвестного немецкого шахматиста.
...В конце октября сорок первого Маэстро, игравшего на турнире в Кракове, где он разделил первый приз с Паулем Шмидтом, вполне ожидаемо вызвали к генерал-губернатору, обергруппенфюреру СА Франку, который обожал шахматы как никто другой из правителей Тысячелетнего рейха. Доктор Ганс Франк хорошо знал Маэстро и питал к нему необъяснимую привязанность. Еще в 1936 году, в бытность рейхсминистром без портфеля, доктор любезно принял чету Алехиных в своих берлинских апартаментах. Грейс он тогда усадил справа от себя, а Маэстро - по левую руку...Пожалуй, именно доктор Франк спас их в роковом сороковом году, пожалуй, именно он сыграл роль Мефистофеля, предложив ему, Маэстро, подписать договор с дьяволом... Чемпион мира хорошо запомнил, как погожим осенним вечером двое в штатском усадили его в роскошный "опель-адмирал" и отвезли в резиденцию генерал-губернатора. В машине было вполне уютно, ноги не затекали, однако Маэстро чувствовал себя не в своей тарелке и ерзал на мягком сиденье. В ушах у него звучал голос доктора Геббельса, вещавшего в радиоэфире: "Большевики терпят историческое поражение под Москвой...". В зале, где игрались отложенные партии последнего тура, на высокой тумбе стоял "народный" радиоприемник "ДКЕ" - небольшой черный ящик с матерчатым кругом в центре. Как шепнул однажды Doppelbauer на ухо Маэстро, немцы звали этот дешевый, но надежный прибор "Goebbels Schnauze" ["пасть/морда Геббельса" -прим. авт.] за отдаленное сходство с перекошенным лицом доктора Геббельса, обращающегося к нации по радио с очередной пропагандистской речью."...Историческое поражение под Москвой..." - эти хвастливые слова, регулярно вырывавшиеся из динамика "Goebbels Schnauze", не давали Маэстро покоя. "Неужели и там, на истерзанной родине утвердится кованый германский сапог? Неужели "порядок", который установят германцы в России будет напоминать тот, что установлен здесь, в генерал-губернаторстве? Так какое из зол - меньшее: Ordnung, или "кровавый сталинский режим", как любил выражаться доктор Геббельс?" - невесело размышлял победитель краковского турнира.
У ярко освещенного парадного входа в Вавельский замок чемпиона мира встретили зловещие Kettenhunde (нем. цепные псы - прим. авт.), чины с нашейными бляхами полевой жандармерии, и молчаливый оберлейтенант вермахта в полевой форме "фельдграу". Память Маэстро не забывала ничего, даже мелких деталей униформы оберлейтенанта вроде серебристой пряжки ремня с орлом, держащим в когтях свастику; железного креста с цифрами "1939", приколотого на левом нагрудном кармане офицера; красно-бело-черной ленточки, продернутой через петлю второй пуговицы; какого-то овального знака из светлого металла, прикрепленного под карманом и, видимо, свидетельствовашего о ранении.
По обеим сторонам у входа, на лестнице и этажах располагалась охрана, состоявшая из нижних чинов СС, главным образом "шютце" ("стрелков", рядовых "общих" войск СС - прим. авт.) и "штурманов" (ефрейторов тех же войск - прим. авт.). Ближе к приемной генерал-губернатора службу несли уже "роттенфюреры" (ротные фельдфебели тех же войск - прим. авт.) В германской армии (Маэстро знал это еще с 1914 года) ротных фельдфебелей почему-то называли жаргонным словечком "шпис". Два эсэсовских "шписа" в тевтонских касках, светлосерых мундирах, при погонах черного цвета, имперских орлах, нашитых на левые рукава, с серебристыми рунами на левых петличках и полосками на правых, вытянулись при виде Маэстро и сопровождавшего его оберлейтенанта во фрунт, прижав к бедрам ладони, вывернув локти и по-петушиному выпятив грудь. Это выглядело как-то театрально и неестественно, словно всё происходившее случилось во сне...
Проследовав со своим спутником и адъютантом генерал-губернатора через приемную, Маэстро оказался в просторном служебном кабинете "хозяина Польши". Там, за массивным столом восседал сам гауляйтер, подтянутый, молодцеватый, сороколетний - "ein Mann in den besten Jahren" (мужчина в расцвете лет[нем.] - прим. авт.) - подумалось тогда Маэстро. Гауляйтеру необыкновенно шел партийный серо-голубой двубортный костюм: брюки с идеальными складками и полувоеного покроя пиджак с рядами серебристых пуговиц, орденской планкой, прикрепленной строго по центру под левым лацканом и удостоверявшей, в частности, что ее носитель награжден Рыцарским крестом с мечами; под планкой, рядом с пуговицей и параллельно линии лацкана, красовался партийный эмалевый значок с красной свастикой в белом круге с черным ободком ("бычий глаз" - так в народе, по словам Doppel Bauer'a, называли этот атрибут партайгеноссе). Внешность доктора Франка впечатляла: волевой подбородок, прямой нос, большой лоб с залысинами, пронизывающий взгляд арийца. Небрежно кивнув, переложив трубку в левую руку и махнув правой - то ли по-партийному, то ли просто по-человечески - гауляйтер закричал невидимому собеседнику: "...Да поймите, Штроп, я обращаюсь к вам как борец за дело национал-социализма. Если бы я пришел к фюреру и сказал ему: "Мой фюрер, докладываю: мне удалось уничтожить 150 тысяч поляков и 400 тысяч евреев", то фюрер ответил бы: "Прекрасно, если в этом была необходимость"... Я понимаю всю тяжесть ответственности, и беру ее на себя! Исполняйте, Штроп". Положив трубку и внимательно посмотрев на русского чемпиона, генерал-губернатор расплылся в улыбке: "Шампанское ждет нас, доктор Алехин, прошу."
С этими словами обергруппенфюрер протянул Маэстро руку, которую пришлось пожать: при рукопожатии чемпион ощутил холодную твердость "перстня победы", украшавшего безымянный палец доктора Франка.
В соседнем приватном кабинете, главной достопримечательностью которого являлась картина кисти Леонардо "Дама с горностаем", хозяина и гостя ожидал сервированный на двоих продолговатый стол с резными ножками. Центральную часть этого предмета интерьера занимала шахматная доска из наборного дерева. "Прекрасные материалы и отличная работа, не находите? - спросил гауляйтер, явно пребывавший в хорошем расположении духа. - Бук, граб, ясень, дуб. Какой изящный столик подарили мне карпатские мастера из страны гуцулов - так, кажется, называется этот этнос?" Два доктора права хорошо закусили и побаловались шампанским "Моэт Шандон". Потом сыграли несколько легких, "кофейных" партий. Гауляйтер играл неплохо - в силу второй категории, и Маэстро без особого труда удалось проиграть одну партию, победив в трех-четырех и напоследок позволив сопернику сделать гроссмейстерскую ничью.
Удовлетворенный результатами игры, генерал-губернатор закурил и позволил себе откровенное высказывание: "Представьте, сегодня находятся некие сострадатели, которые плачут по полякам и евреям и говорят: "разве не ужасно, что мы сделали с ними?" Таким следует четко разъяснять: в Варшаве польские интеллектуалы подстрекают против нас чернь, а в варшавском гетто скопилось полмиллиона чрезвычайно активных евреев. По сравнению с ними нас, немцев, всего лишь горстка! Но мы должны быть хозяевами положения!
Поверьте, доктор, поляков надо заставить работать, и я постараюсь выжать из провинции всё, что еще можно из нее выжать...А евреи - это раса, которая должна быть уничтожена. Где бы мы ни поймали хотя бы одного, с ним будет покончено...Но - довольно об этом, - энергично встав из-за стола и махнув рукой, опоясанной Armbinde (нарукавной повязкой со свастикой - прим. авт.), заметил гостеприимный хозяин. - А теперь, господин чемпион, - фото для истории!" В такие минуты Маэстро казалось, что он попадал в какой-то страшный нереальный мир, где обитают полубезумцы вроде доктора Франка. И, напротив, драмы шахматных схваток казались ему тогда чем-то естественным и гармоничным, ибо - прав был Набоков! - "что есть в мире, кроме шахмат? Туман, неизвестность, небытие..."
Маэстро поразился, прочитав в начале марта 46-го года в одной из газет о международном военном трибунале в Нюрнберге: оказывается, отец военного преступника Ганса Франка, адвокат из Бамберга, был евреем! А сам гауляйтер прекрасно знал о еврейских корнях своего фюрера.
"... Да, ты безусловно "хорош", - мысленно аттестовал себя Маэстро, - сколько же на тебе ярлыков! Махровый антисемит-коллаборационист, "пронаци", предатель, белогвардеец, белоэмигрант, антисоветчик, враг и ренегат впридачу... "Не так склалось, як жадалось, але могло буты й гирше"" ("сложилось не так, как хотелось, но могло быть и хуже" - прим. авт.), - вспомнил Маэстро любимую присказку Федора Парфеньевича.
Он открыл глаза и вернулся к действительности.
- Слон жэ-семь, - нехотя отозвался Фиолетовый после продолжительного раздумья. - Я думаю, Александр Александрович, что решающую ошибку вы все-таки допустили отнюдь не тогда, когда в сорок первом написали серию гнусных статеек об иудейских и арийских шахматах в 'Паризер Цайтунг'.
Маэстро скривил губы и покачал лысой головой - так взрослые люди сокрушаются над недомыслием юнцов.
- Слон дэ-три...Я не мог написать этот бред.
- Ну, разумеется, написали они, нацисты. Но с вашего ведома.
- Нет! - протестующе замахал руками Маэстро и вновь вскочил на ноги. - Нет, нет и нет!!!
- Успокойтесь, - голосом, нетерпящим возражений, бросил Фиолетовый. - Вы и до войны позволяли себе неуважительно отзываться о евреях в присутствии Тартаковера и Эйве. Помните ваше "Ich habe es dem Juden wieder mal gezeigt"? ("я еще раз показал этим евреям" - прим. автора). Кстати, вы наверно не знаете, известный шахматный остряк, ваш, кстати, старый знакомый из бывшего протектората Богемия и Моравия, а с некоторых пор советский гроссмейстер Сало Флор, прочитав в сорок пятом всю эту белиберду об арийских шахматах, расхохотался и брякнул: "Ну, и что? Как будто мы не знали об антисемитизме Алехина? Знали - еще в тридцатые годы". Представляете, Саломон Михайлович однажды нам рассказал, будто вы ему признались, что испытываете особое удовольствие, когда добиваете соперника. Не только он, многие, игравшие против вас, замечали за вами неистовое, почти маниакальное стремление добить, уничтожить партнера... Между прочим, Флор всегда опровергал слухи о вашем пьянстве.
Маэстро возмущенно засопел.
- Шахматы - это схватка, столкновение умов, мобилизация всех духовных сил, огромное умственное напряжение. В партиях гроссмейстеров нередко всё висит на волоске, один неточный ход - и ты на краю гибели. А когда приходит озарение и перед тобой возникают красивые победные варианты, когда ты видишь, как опровергнуть план сильного, изворотливого партнера, то, разумеется, испытываешь удовлетворение... Да и в самом деле я пил умеренно!
- Более, чем умеренно! - с жаром подтвердил Фиолетовый. - В августе тридцать третьего вы умеренно "нагрузились" за бриджем в русском офицерском собрании города Шанхая, - помните ваш кругосветный вояж? - а потом, умеренно "добавив" в местном обществе русских спортсменов, с трудом свели вничью сеанс одновременной игры с третьекатегорниками в международном шахматном клубе этого "Парижа Востока". Скромно умолчу о данном вами там же сеансе игры вслепую, в котором вы не столько играли, сколько спали после умеренных возлияний... Вы настолько умеренно выпили перед восемнадцатой партией первого матча с Эйве, что приняли в дебюте свою пешку дэ-семь за свою же пешку цэ-семь! Ну, и проиграли партию с треском - даже икра не помогла! Кстати, скупые голландцы ужасно нервничали из-за икры, которой вы имели обыкновение закусывать. И даже пожаловались на вас Ласкеру!
- ...И никогда публично не говорил о евреях ничего плохого! - будто не слыша реплики Фиолетового, почти взвизгнул Маэстро. - Флора же я презираю за прислуживание Эйве!..В конце концов моя жена, Грейс, - американская еврейка!.. А в обвинениях господ Бернштейна, Файна и Эйве надо разобраться! Я их отметаю!
- Там, где надо, - Фиолетовый значительно поднял толстый белый палец, - разбирались и разобрались в этом нехорошем деле, которое состряпали несколько бездарных австрийских шахматных журналистов явно неарийского происхождения. Состряпали, между прочим, не без участия наших людей. Удалось разобраться даже в мотивах вашего неблаговидного поступка. Вы подписали эти мерзости в 'Паризер Цайтунг', чтобы, во-первых, Грейс не отправили в концлагерь, во-вторых, вы надеялись таким образом спасти от разграбления имущество в Дьеппе, включая ценную коллекцию живописи и белый "Майбах"...
Фиолетовый осекся, почмокал губами и, блаженно крякнув, продолжил.
- ...Картины пропали без следа, а вот принадлежавший вашей супруге "Майбах" теперь у нас под Москвой, на одном неприметном заводике. Да-а, чего не бывает... Ну, и, в третьих, вы подписали эту ахинею об арийских шахматах, чтобы получить возможность зарабатывать на жизнь, играя в турнирах, в том числе и вне рейха. Благодаря "Арийским шахматам" вы-таки открестились от жены, еврейки и подданной США, и тем в конечном счете купили у немцев визу, чтобы сбежать от них за Пиринеи, и спасти себе шкуру. Согласитесь, фашисты поступили еще гуманно, позволив вам укрыться здесь. В конце концов, и они увидели в вас лишь чудака, прячущегося от реального мира в призрачном царстве шахмат. А могли бы и поместить в концлагерь... На худой конец - расстрелять за ненадобностью... Когда же, в сорок пятом, Франко стал выдавать союзникам военных преступников, вы сбежали сюда, в Португалию, зная, что Салазар их не выдает... Эф-пять.
Фиолетовый довольно потер руки.
- А признайтесь, Маэстро, у меня прочная позиция. Заветное поле аш-восемь перекрыто - три удара против ваших двух, причем у вас 'висят' две пешки. Вам не избежать разменов.
- Может, скажете, когда я допустил решающую ошибку? - бесстрастно спросил Маэстро и, немного подумав, добавил. - Слон бьет эф-пять!
- О-о-о, наконец-то! Жертва слона! - Фиолетовый вновь принялся потирать руки. - Уж не хотите ли вы запутать меня?.. Да, насчет ошибки.
Фиолетовый ухмыльнулся:
- Первая серьезная ошибка состояла в следующем: не успев выбраться за кордон, в одной брошюрке, тиснутой в Германии, вы походя наговорили пакостей о большевистской России, неосмотрительно подписавшись под этими пакостями: 'Александр фон Алехин... Фон-барон выискался... "Одни ищут, понимаете, в шахматах забвение от произвола и насилия...", в то время как "вся честно мыслящая Россия ждет, видите ли, кое-какого события...", - процитировал Фиолетовый и тут же презрительно бросил: - Не дождетесь! Деньги что ли нужно было заплатить беременной Анне-Лизе?.. Потом вы наболтали о Советах всякую чушь в парижском Русском клубе, после победы над Капой. Дескать, фантасмагории, царящей на нашей родине, рано или поздно придет конец, и миф о непобедимости большевиков развеется так же, как развеялся миф о непобедимости Капы... Наконец, взяв реванш у Эйве в тридцать седьмом, вы публично похвалялись, что "моя убедительная победа на самом деле стала победой над советским заговором."
- Мои слова извратили, - тихо возразил Маэстро. - Вернее, я ничего подобного не говорил. В "Еврейских и арийских шахматах" мне приписали следующую формулировку: "моя решающая победа (10: 4) была триумфом над еврейским заговором..."
- Да, разумеется, извратили, приписали! - охотно поддакнул Фиолетовый. - Как, скажем, в тридцать четвертом на приеме в Берлине, где вы, нагрузившись шампанским, поведали доктору Франку о том, что советское руководство должно быть изгнано из России. Или как в тридцать девятом после турнира наций в Буэнос-Айресе, когда вы с Кересом анализировали позиции королевского гамбита...
Маэстро зажмурился, точно в сознании сверкнула молния. Он увидел детское, с ангельскими чертами, но дьявольски серьезное лицо длинного и худого эстонца. Анализировали они тогда, в фойе душного столичного театра "Политеам", не королевский гамбит, а главный вариант староиндийской защиты, получающийся после седьмого хода черных "конь е-4". Керес одевался со вкусом: безупречный темно-серый костюм, сверкающая цепочка на поясе. Этакий молодой джентльмен. Правда, держался он как-то застенчиво и был немногословен. Жена Кмоха даже обозвала его "каменным гостем".
Маэстро наморщил лоб: что же он тогда сказал Паулю? А, вспомнил: "Бегите из Эстонии скорее, пока большевики не пришли." Это было сказано негромко, но и не шопотом. А рядом стояли многочисленные зеваки-аргентинцы и бог знает кто еще...
- Лучше бы подумали о судьбах брата и сестры! - верещал тем временем Фиолетовый, - Ну, а зачем вы подались в масонскую ложу 'Астрея' вместе с Осей Бернштейном? Зачем вы там откровенничали с собратьями? Зачем, Александр Александрович?! Там ведь и наши, с позволения сказать, люди работали! Наши люди - везде!..
Теперь уже голос Фиолетового сорвался на визг.
- Везде - слышите, вы!..
Собеседник Маэстро осекся, поправил воротничок, глубоко вздохнул и уже спокойно продолжил:
- А когда вас побил Эйве, вы стали лебезить, заискивать перед нами. "Мое равнодушное отношение к гигантскому росту советских достижений превратилось в восторженное"... Е на эф.
И незнакомец взял пешкой белопольного слона Маэстро. Темное лицо Фиолетового исказила презрительная гримаса.
- Какой вы, к черту, гроссмейстер в сравнении с гением нашей эпохи! Недаром в 1936 году "мастера культуры", точнее Правление ССП СССР, с пролетарской прямотой заявило "Вы - лучший мастер жизни, товарищ Сталин". Играли бы себе ферзевые гамбиты и ладненько. Не вы ли изрекали, что "шахматы учат объективности"? Так нет, возомнили о себе черт знает что, будто вы гений, 'человек с такими способностями, как у меня...', - передразнил Фиолетовый, откинулся назад и негромко засмеялся.
Маэстро вздрогнул и опустил голову. "Я не мог предположить, что окажусь невольной причиной страданий Алеши и Вареньки... Меня тяготило духовное одиночество, оттого я и вступил в "Астрею", - с грустью подумал чемпион. - Но разве "этот" поймет?"
- ...Гордыня вас обуяла, доктор Алехин. Вы всё корчили из себя супермена с пронизывающим взглядом, этакого всезнающего провидца. Как ребенок, ей-Богу! Лицедей-недоучка из театральной школы Гардина... Вы напоминаете мальчишку, который, нашалив, наивно полагает, что его шалости останутся незамеченными. Хотя, конечно, когда Гитлер раздавил Францию, вы, как всегда, пошли за большинством - белоэмигрантским. Навроде Гиппиус с Мережковским. Если в эсэсовские части после 40-го года записалось тысяч десять "своих", включая, правда, югославский корпус, то в Сопротивление подались от силы человек двести... А теперь, после всех ваших выкрутасов, неужели вы думаете, что мы допустим вас к игре с Михаилом Моисеевичем?
- У меня немало чисто шахматных недостатков: профилактика, лавирование, техника игры в эндшпиле, да и точность расчетов стала страдать. К тому же я стар, нередко проигрывал молодым, изворотливому Файну, экс-вундеркинду Решевскому, покойному Юнге, тому же Ботвиннику, единственному, кто в тридцать восьмом на АВРО-турнире действительно сумел переиграть меня, - тихо и устало ответил Маэстро. - Вы же знаете, у меня нет шансов.
- Ну, положим, вы их и обыгрывали, включая молодого и одаренного Кереса, - возразил Фиолетовый. - Вы выстояли против целой группы опытнейших и талантливейших консультантов, работавших на Эйве, среди которых были и молодой виртуоз Файн, досконально изучивший ваш стиль, и старый super-geant (сверх-великан - прим. автора) Ласкер, получивший у нас в Москве звание заслуженного деятеля искусств, пенсию в размере тыщи рублей в месяц и приличную квартиру в Спасоглинищевском , - там сейчас расположилась редакция газеты "Советский спорт" - зачем-то уточнил собеседник Маэстро - и Беккер с его уникальной картотекой... Зная вашу поразительную работоспособность и аналитическое искусство, ваше умение легко переносить поражения и побеждать в длительных поединках, исход матча с Ботвинником отнюдь не так ясен, как кое-кому кажется...
- "Пролетают быстро годы.
Чемпион уже не тот,
И туман и непогоды
Осень быстрая несет", - мрачно процитировал Маэстро четверостишие некоего Григория Шаха из спецвыпуска советской шахматно-шашечной газеты "64". Спецвыпуск был посвящен "АВРО-турниру", а четверостишие - ему, Маэстро.
"С тридцать пятого года что-то незаметно изменилось в тебе, - с горечью подумал чемпион, - на третьем часу игры ты стал допускать просмотры - возраст... Впрочем, не лукавь: изменилась жизнь, пришел достаток и ощущение собственного монументального величия и тупика; ты утратил цель, и оттого раздражение и ожесточение, которые обуревали тебя, ты пробовал топить в вине; изменилась и твоя игра, стала какой-то вычурной, безалаберной, азартной, как у зарвавшегося картежника, идущего ва-банк. Играя черными, ты стал регулярно получать трудные позиции и вместо терпеливой обороны, к которой приучил себя в борьбе с Капой, предпочитал идти на необоснованный риск. Если в матчах с Эйве такая тактика нередко оправдывала себя - во втором матче у этого преподавателя математики, "гения порядка", просто не выдержали нервы, а его мозг "объявил забастовку", - то в партиях с талантливой молодежью вроде Ботвинника, Кереса и Решевского такие трюки не проходили."
Как однажды за карточным столом пошутил остряк Тартаковер, "Александр Александрович принял на вооружение "систему D" (французская армейская шутка времен франко-прусской войны 1871 г., происходящая от выражения on se debrouille - как-нибудь выпутаемся, "прорвемся" - прим. автора). Маэстро улыбнулся: было забавно наблюдать, как "бухгалтер-технарь" и шахматный скандалист Решевский, столкнувшись с его, Маэстро, "трюками", тратил время на перебор вариантов и загонял себя в жуткие цейтноты. Лицо Сэмми в эти минуты то бледнело, то заливалось краской, а большие глаза загорались гневом словно в цейтнотах был виноват тот, кто сидел напротив, а не он сам. Решевский был человеком не без странностей: заносчив, религиозен, своенравен, не любитель здороваться и любитель играть по ночам. За доской этот экс-вундеркинд, казалось, ненавидел соперника. В особенности Файна, главного своего конкурента в Штатах...
Чемпион закрыл глаза и "увидел" утыканный небоскребами Манхэттен, худого, с оттопыренными ушами, мясистым носом и одесско-варшавскими еврейскими корнями, нагловатого вида сопляка-коротышку Руби Файна из Бронкса, которому в тридцать втором году было лет восемнадцать, у которого не оказалось и пары долларов в кармане и который прилюдно посмел побить его, первого шахматиста мира, в серии "кофейных" партий, сыгранных тогда в клубе Фрэнка Маршалла. Мальчишка имел прозвище Dangerous Kid (опасный парень - прим. авора) и привычку самодовольно ухмыляться за доской, слыл лучшим блицером после Капы и в молниеносной игре громил его, Маэстро, как мальчишку. Маэстро тогда разозлился не на шутку, вызвал наглого юнца на матч из шести партий со ставкой в 10 долларов и с десятью секундами на ход. С превеликом трудом он победил Kid'а со счетом три с половиной на два с половиной... Этот молокосос Ройбен Файн впоследствии написал целую книгу о втором матче Маэстро на первенство мира с Doppel Bauer'ом. Он был секундантом Эйве в матче тридцать седьмого года и прославился тем, что верно предсказал целых 17 ходов Маэстро в решающей фазе одной из партий того успешного для чемпиона противоборства.
"Парень был исключительно одарен, феноменально начитан и подавал большие надежды, - не без досады и уважения подумал Маэстро о Файне, - в тридцать восьмом он удивительным образом изменил свой стиль, свою шахматную концепцию и дважды обыграл меня на "АВРО-турнире" в Голландии, - правда, в обоих случаях я играл чересчур азартно (белыми была "битая ничья"), а черными - просто легкомысленно, следуя поговорке "пан или пропал". И в легких партиях вне турнира на ставку в один гульден этот паршивец, как правило, одерживал верх... Цепкий и изобретательный в защите, Kid поразительно точно играл в цейтнотах. До войны он был достаточно силен, чтобы победить любого... Файн, Керес, Решевский, да, пожалуй, Ботвинник были способны тогда лишить меня чемпионства. Однако игра Файна в чемпионате США 1944 года и его прошлогодние партии против Болеславского показали, что Dangerous Kid свой шахматный пик прошел и из обоймы претендентов выбыл...
Фиолетовый хмыкнул.
- Любопытно... Но дело даже не в вашем возрасте, Александр Александрович. Вы - одиозная фигура. У вас, неисправимого честолюбца, всю жизнь стремившегося к первенству, -куча врагов и недоброжелателей на всех уровнях от политического до бытового. Эйве, ваш разлюбезный Ося Бернштейн, Денкер, Файн объявили вам бойкот, добившись от шахматных организаций запрета на ваше участие в турнирах, сеансах, публикации книг. Вспомните два доноса из Одессы, вспомните вашего соседа по парте в Поливановской гимназии...
Маэстро опешил:
- Георгия Римского-Корсакова?
- Его-его, - охотно подтвердил Фиолетовый, - При советской власти этот гражданин благоразумно "забыл" о своем аристократическом происхождении, упразднив первую половину фамилии. Нам же он чистосердечно поведал, что на уроках вы ему не подсказывали, по рассеянности забирали себе его учебники и тетради, что были неряхой и выглядели не как отпрыск потомственного дворянина, а навроде купеческого сынка, или, как говаривала впоследствии мадам Чагодаева, "белобрысого приказчика из провинциального магазина". И вообще, по определению гражданина Корсакова, вы - "неврастеник с пустыми глазами", индивидуалист, игнорировавший интересы коллектива. Дальше - больше. Вас возненавидел не только Капа, но и Шпильман, Кмох, Мароци, не говоря об Эйве, а великий хитрец и спец в области математики и логики, сотрудник американской разведки и по совместительству блестящий гроссмейстер Файн обозвал вас "шахматным садистом" и "номинальным чемпионом"... Товарищ Вайнштейн, Борис Самойлович, вас вообще на дух не переносит. Представьте, вызывает его в победном сорок пятом генерал-лейтенант Степан Соломонович Мамулов, управделами ведомства товарища Берии, и говорит: "Алехин - военный преступник, у него руки по локоть в крови коммунистов и евреев"... Эх, Александр, Александрович! Дорогой! - с неожиданный теплотой воскликнул собеседник Маэстро. - Оглядитесь, посмотрите вокруг себя - у вас же нет друзей. Вы ведь не знаете, что Ваш разлюбезный сеньор Люпи только прикидывается бескорыстным другом. Он, представьте, написал письмо Грейс, в котором слезно умолял ее оплатить ваш постой здесь, в Эшториле. А ваша супружница, представьте, ответила, что вы для нее - никто, она, мол, порывает с вами...
Фиолетовый тяжело вздохнул и продолжил:
- Ваше приспособленчество стало притчей во языцех. В Советской России вы - кандидат в члены Партии; в республиканской Франции - горячий поборник либерте с эгалите и фратерните впридачу; в рейхе - твердокаменный представитель арийских шахмат. А в каком-нибудь Хиджазе, вы уверовали бы в Аллаха и играли бы в шахматы, напялив на голову платок, перехваченный жгутом, а на тело - белую рубаху до пят. Прямо-таки Алкивиад какой-то!.. Вот и получается, что вы всем мешаете и никому не нужны - ни на Западе (картежник Тартаковер не в счет), ни на Востоке. Не нужны - ни как побежденный, ни как победитель, ни как частное лицо. Ну, сами посудите, что с вами, морально неустойчивым и беспринципным типом, прикажете делать, когда вы приедете из Лондона в Москву играть, согласно регламенту, вторую половину матча на первенство мира? Не арестовывать же вас, в самом деле, как фашистского прихвостня - помощника гауляйтера Франка по культуре, военного преступника-изменника своей французской "родине", политического врага, чуждого советскому строю элемента - дворянчика, да еще и масона. Резолюцию Всесоюзной шахсекции от 1926 года еще никто не отменял.
Фиолетовый улыбнулся, выдержал паузу и задушевно, почти мечтательно проговорил:
- А вот как непобежденный чемпион-покойник, вы несомненно были бы нам полезны. Воспитание молодежи в патриотическом ключе и всё такое... Понимаете?
- Понимаю, - после недолгого молчания удрученно пробормотал Маэстро и неожиданно бросил в запальчивости, - сестру мою, Варю, вы запугали до смерти. Невинной души - брата Алексея, которого вы сначала заставили публично отречься от меня, а потом, в тридцать девятом, ликвидировали, вам показалось мало. Мало вам загубленных, искалеченных душ Бори Верлинского, Коли Григорьева, Володи Петрова... Вы расстреляли чемпиона России 1928 года Петра Измайлова и сгноили в лагерях вице-чемпиона - Михаила Шебаршина. Уничтожили за вымышленное вредительство виртуоза композиции Лазаря Залкинда. А что вы сделали, - неожиданно распалился Маэстро, - с давним моим знакомцем, членом правления петербургского шахматного собрания Александром Владимировичем Бобрищевым-Пушкиным? Да одна его великая комбинация в партии с Тимофеевым достойна обессмертить его имя! Вы же, не сумев сгноить на Соловках, утопили его в Онежском заливе... Да и не был я никаким "помощником по культуре"! Если хотите знать, я состоял уполномоченным Европейского шахматного союза по делу пропаганды шахматного искусства с местом проживания в Праге - только и всего!..А сколько лиха пришлось мне хлебнуть в Протекторате - удивительно, как я еще мог играть!
Маэстро перевел дух:
- Добро, что отпустили старика Ласкера.
Человек в фиолетовой униформе подавил смешок.
- Как однажды резонно заметил Ласкер, вы - русский, вы родились в России и стало быть просто обязаны страдать. А в наших шахматах для пользы рабоче-крестьянского дела, - веско пояснил он, - жертвуют не только пешки с фигурами, уличившими себя в надклассовом понимании игры, не только столбовых дворян, потомков страшно далеких от народа декабристов и дальних родственников Александра Сергеевича, но и шахматных королей, а также наркомов юстиции и маршалов-орденоносцев.
Фиолетовый вздохнул и с сожалением произнес:
- А какой нарком был! Картинка, а не нарком! Любимец Ильича! Златоуст, картавивший, как и сам вождь! Легендарный главковерх! Генпрокурор СССР! Альпинист каких мало, глава общества пролетарского туризма! В январе тридцать третьего Хозяин наградил его орденом Ленина "за работу по разоблачению вредительских и иных контрреволюционных организаций", а через месяц - орденом Красного Знамени "за исключительные заслуги в деле борьбы с врагами советского социалистического отечества".
Затем, уставившись в потолок, собеседник Маэстро процитировал: "В эпоху диктатуры и окруженные со всех сторон врагами, мы иногда проявляли ненужную мягкосердечность. Для буржуазной Европы и для широких кругов либеральствующей интеллигенции может показаться чудовищным, что Советская власть не всегда расправляется с вредителями в порядке судебного процесса. Но всякий сознательный рабочий и крестьянин согласится с тем, что Советская власть поступает правильно. Только лицемеры могут утверждать, что в гражданской классовой борьбе можно обойтись без физического уничтожения противников'.
И снова горестно вздохнув, Фиолетовый пробурчал:
- Подвела Николая Васильевича его сестренка Леночка, ох как подвела! И надо ей было в двадцать четвертом выскочить замуж за троцкиста-американца Макса Истмэна. Он и ленинское "Письмо к съезду" из рук Надежды Константиновны получил и о нем в массах растрезвонил; он и книжки против товарища Сталина строчил - и какие книжки! В тридцать седьмом, например, в Штатах вышел его опус "Конец социализма в России". Ну разве так можно? До Макса с Леночкой рука пролетарьята так и недотянулась, а вот до Николая Васильевича... Да-а-а, были дела в прокуратуре, а у нас так - делишки...
И еще раз вздохнув, Фиолетовый заключил:
- К тому же "завет" ваш уже написан("Завет!" - Legado! - последняя книга А. Алехина, изданная в 1946 г. - прим. автора). Окромя того, не вы ли, Александр Александрович, очень красиво изрекли: "Цель человеческой жизни и смысл счастья заключается в том, чтобы сделать максимум того, что человек может дать"? Вы, мне кажется, свой максимум дали - довольно с вас. В партии вашей жизни, милейший чемпион мира, вы стоите на проигрыш. Не мне вам объяснять, как мелкие промахи ведут к накоплению позиционных слабостей, те, в свою очередь, к материальным потерям, и вот он - мат королю... Помянем Бальзака в третий раз: ваша "человеческая комедия" окончена.
Стало тихо.
Память Маэстро, по странной своей прихоти, перенесла его в просторный бар огромного круизного парохода "Президент Гарфилд", на котором он в тридцать третьем году совершил вместе с Грейс и любимой сиамской кошкой по кличке Чесс (англ. шахматы - прим. автора) кругосветное путешествие, заслужив впоследствии от журналистов прозвище "шахматный Магеллан". Пол в баре - вспомнилось Маэстро - был выложен крупными белыми и голубыми квадратными плитками. Чемпион, забыв о ждавших его у трапа представителях местной шахматной общественности и русской колонии Шанхая, вслепую разыгрывал неудачно сложившуюся для него партию против Артура Дейка на турнире тридцать второго года в Пасадене: фланговый скачок коня на аш-пять... Маэстро прыгнул с воображаемой клетки ф-шесть...Потом отход белого слона... потом маневры ладьями, размен одной пары, решающее вторжение белой ладьи на е-семь, гибель пешки ф, централизация черного коня - Маэстро вновь "скакнул" на е-четыре ... За этими прыжками его и застала корреспондентка местной русской газеты - кажется, "Шанхайской зари". Это была маленькая худенькая дамочка лет тридцати с умильной фамилией Крузенштерн-Петерец - дочь погибшего в германскую войну ротмистра первого Заамурского полка и то ли внучка, то ли правнучка знаменитого адмирала Ивана Крузенштерна... Спустя четверть часа, в катере, отвозившем Маэстро с Грейс и округлившей в ужасе покрасневшие глаза кошкой в порт, дамочка с кокетливой непосредственностью призналась, что сочла прыгавшего в баре Маэстро сумасшедшим. "Вы вздрогнули, когда я напомнила вам, что катер вот-вот отчалит. И глаза у вас были такие странные - невидящие, пустые..." - бойко тараторила словоохотливая мадам Юстина, или Юстиния - так, кажется, ее звали...
"Вот и она нашла мои глаза "пустыми", - с обидой подумал Маэстро. - Ни та худенькая журналистка, ни недобрый однокашник Георгий не поняли, не захотели понять, что моё царство - от шахмат, не от мира сего...". Чемпион неожиданно вспомнил, как Грейс нежно гладила его, страдавшего от похмелья, по лысеющей голове в номере шанхайской гостиницы, где они и голубоглазая любимица Чесс провели затворниками трое последних суток их пребывания в "Дальневосточном Вавилоне". "My poor, poor, poor Alex" (Мой бедный, бедный, бедный Алекс - прим. автора), - приговаривала Грейс, произнося эти почти шекспировские слова с характерным "рыкающим" американским акцентом, и Маэстро становилось так хорошо, так покойно на душе, как это бывало с ним только в детстве на даче у бабушки Анны Александровны в Покровском... И еще - ему становилось невыразимо жаль себя...
"В сущности все эти шахматы - сумасшествие, - с горечью подумал Маэстро. - Род психоза. Денно и нощно изучать условные движения каких-то деревяшек... Разве не болезнь - замкнуться в каких-то 64 квадратах и из-за них уже ничего не видеть: ни семьи, ни природы, ни литературы, ни искусства, ни всего этого сложного и непредсказуемого мира...В самом деле, разве я не сумасшедший?..Впрочем, помнится, один великий шахматист - Чигорин - как-то за рюмкой водки возразил на подобные сентенции: "Почему сумасшествие играть в шахматы, а не играть на рояле или сидеть в канцелярии? Вся эта философия - от проигранной партии..."
- Не могу представить, что после смерти от меня ничего не останется, - очнувшись от размышлений и
воспоминаний о Шанхае и Покровском-Глебове, изменившимся голосом вдруг пробормотал Маэстро и бросил взгляд на раскрытую книгу стихов Маргарет Сотберн. Он снова, как в дебюте партии с Фиолетовым, поднес томик к близоруким глазам и прочитал английскую строчку:
'Это судьба всех, кто живет в изгнании'
Маэстро захлопнул книгу и положил ее на прежнее место. "Вот и "настал конец, предел Божьему прощению," - подумал он бунинскими словами и впервые за всю игру посмотрел на доску. - В юности мне казалось, что, попав за доской в тяжелое положение, я всегда найду неожиданный ход, которым добьюсь по крайней мере ничьей. Эта иллюзия до сих пор преследует меня..."
- В самом деле, пора завершать партию, - твердо сказал Маэстро. - Я устал, мучительно устал от кочевой жизни, вечной борьбы за первенство, за кусок хлеба. Мечтаю о спокойствии и уединении на каком-нибудь необитаемом острове. Мечтаю быть меценатом, вроде грустного князя Сан-Донато...
Сны, которые иногда снились Маэстро, он, слава Богу, забывал. За исключением, немногих, причем один, относительно недавний, не давал ему покою. Как-то, после турнира в испанском Хихоне, ему приснился остров в тропиках - такой он видел зимой 33-го года с борта "Президента Гарфилда", шедшего курсом на Манилу: по существу это был торчащий из бирюзовой воды вулкан, чей огромный, залитый щедрым солнцем конус, окаймленный морской пеной, мирно зарос кокосовыми пальмами. Порывы ветра сгибали гибкие стволы и проделывали изумрудные просеки в этом волнующемся море тропической зелени. Но ветер стихал, и просеки пропадали, чтобы через мгновение возродиться в других местах.
"Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья,
До полюса открытый океан..." - слышались ему, спящему, чеканные бунинские строки.
И вот во сне Маэстро поселился на запомнившемся ему островке Филиппинского архипелага. Здесь для него с Грейс американская фирма построила небольшой, но уютный белокаменный дом - "в колониальном стиле". И случилось так, что в гости к сыну-чемпиону приехали его родители - во снах нелепости случаются сплошь и рядом. Маэстро помчался на "Майбахе" по извилистой белой и пыльной дороге к пристани, но путь казался бесконечным: выложенная белыми как мел камешками дорога петляла среди рощ и лужаек, а солнце тем временем медленно погружалось в океан. Уже в сумерках, он увидел Анисью Ивановну и Александра Ивановича, спокойно сидевших на лавочке и молчаливо улыбавшихся. Они любовались просторами океана, лениво и бесшумно катящего огромные валы. "Простите, что заставил вас ждать", - пробормотал сын. "Ничего страшного, Саша, - тихо ответила мать, - мы знали, что ты придешь". Отец, обычно говорливый, так и не сказал ни слова...
- Вот вы и стихами заговорили, - осклабился Фиолетовый. - "Мецената - Сан-Донато"... Насколько я знаю, в ложе вы тосковали по белым снегам России.
- Говорят, там всё осоветилось, - мрачно пробормотал Маэстро, - даже снег.
Чемпион залпом осушил бокал, потом закрыл глаза.
Ему представилось, будто он - воздушный ас времен Первой войны. Его аэроплан с радужными кругами на плоскостях неторопливо набирает высоту. Внизу раскинулись темные и светлые квадраты полей. Маэстро отлично видит, как застыли, ожидая его приказа войска: окопавшаяся пехота, укрывшаяся в ложбинах кавалерия, рассредоточенные батареи, готовые открыть губительный огонь по противнику. А там, вдали, почти на линии горизонта затаился сам противник, ощетинившийся изгородями из колючей проволоки и время от времени поливавший ничейные поля пулеметными очередями.
Набрав высоту, Маэстро приблизился к месту проведения главной наступательной операции, которое на карте было ограничено по вертикали буквами е и аш, а по горизонтали цифрами пять и восемь. Перед ним в лучах закатного солнца раскинулась четвертая часть огромного поля сражения. Войска в этой четверти словно ожили и превратились: одни в старомодно одетых людей, другие в животных, третьи...то ли в воздушные корабли, то ли в тяжеловесные башни: 'шахматные люди' - монаршьи особы, рядовые пехотинцы, лихие наездники, бравые господа офицеры, на глазах преображавшиеся в демонического вида епископов, - поманили его к себе, слоны радостно захлопали ушами, кони призывно заржали, в ладьях поставили паруса, а на башнях взвились яркие флаги!
Маэстро, одетый в элегантную кожаную тужурку, в шлеме, больших летных очках, с белым шарфом, повязанным на шее, - ему всегда нравилась форма военных авиаторов - легко и стремительно, совсем как в юности, приблизился к своей армии. Подобно ястребу он принялся описывать круги над черно-белыми полями, пытаясь вспомнить, куда следовало нанести очередной удар, чтобы превратить в руины позицию противника. После портвейна окончание комбинации, задуманной и почти осуществленной Маэстро, почему-то ускользнуло из памяти, но он чувствовал - решение где-то рядом, совсем близко. Опыт и логика борьбы подсказывали, что без новой жертвы не обойтись. И вдруг (о, это пресловутое "вдруг"!) его озарило: он увидел изумительной красоты, типично свою, алехинскую, отвлекающую жертву ладьи! Ну, конечно, же: мощный корабль вторгается в расположение противника и смело принимает на себя смертельные удары врага!
- Ладья аш-шесть!!
По приказу властителя тьмы слон яростно вонзает бивни в борт жертвенной ладьи, она гибнет, но, подчиняясь мысли Маэстро, царственная белокурая воительница тут же берет штурмом 'туру' черных. (Ферзь бьет жэ-шесть!). Тогда смуглая, закутанная в черное валькирия молниеносно бросается на помощь своему удрученному прапорщику-венценосцу...
- Ферзь эф-восемь, - монотонно произнес Фиолетовый, и его голос, словно донесшийся из другого мира, прозвучал обреченно.
Театр военных действий вырос в размерах, и мирно пасшийся в квадрате цэ-три белоснежный жеребец вдруг заржал, прыгнул и буквально смел с доски оторопевшую неприятельскую пешку дэ-пять. Мало того, жеребец лягнул монарха черного королевства! Шах! Вражеский прапор-король - или это был Фиолетовый? - затрясся в смятении и пробормотал: 'от шаха еще никто не умирал!'
- Король дэ-восемь, - прошипел темный властелин и ускользнул от конских копыт.
Маэстро значительно посмотрел на своего ферзя. Тот лучезарно улыбнулся, кивнул, и вот самая сильная фигура белых выхватила разящий меч и коснулась им Фиолетового, трусливо прятавшегося на последней горизонтали.
- Ферзь жэ-восемь, шах и - выигрыш!
Шахматные существа, повинуясь мысленным приказам Маэстро, с удовольствием разыграли перед ним несколько сценок, финалом каждой из которых оказывалось пленение и гибель черного монарха. Всякий раз в финале гремели восторженные аплодисменты, ржали кони, трубили слоны...
И вновь аэроплан Маэстро с радужными кругами на плоскостях взмыл ввысь. Квадраты черно-белых полей закончились, промелькнула пенная кромка прибоя, и вот всё пространство до самого finis terrae заняли океаны - бесконечная сияющая вечность, синяя внизу и голубая вверху. Маэстро устремился туда, к неясной линии горизонта, где сливались обе стихии. Ему хотелось петь, он чувствовал себя счастливым...
Чемпион мира удобно устроился в кресле. Закрыв глаза, Маэстро улыбнулся и задремал. Так и не снявший серого драпового пальто, он выглядел умиротворенным, затихшим. Тяжелая лысая голова грузного шахматного короля склонилась на грудь.
Убедившись, что Маэстро и в самом деле забылся вечным сном, Фиолетовый повернул выключатель. Зажегся свет. Тогда тот, кто изображал из себя официанта, ловко убрал на нижнюю полку тележки початую бутылку рубинового портвейна, бокалы, кофейные чашки и канделябр. После этого он посмотрел на финальную позицию, сокрушенно покачал головой.
- Черт, не надо было спешить со взятием на жэ-семь. Побил бы пешку аш-четыре, и вся его атака испарилась бы... Ну, да ладно, после драки кулаками не машут!
И Фиолетовый, быстро работая руками в нестираных белых перчатках, вернул фигуры и пешки в исходные позиции. Критически осмотрев комнату ? 43, он взял с кровати одеяло, заботливо прикрыл им ноги покойного, а затем бесшумно открыл дверь и выскользнул в темный коридор, никем не замеченный.
Впрочем, как можно было заметить того, кто привидился только Маэстро?