Арно Александра : другие произведения.

Ожог

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Он - на войне. Она - в блокаде.

  ...Что может враг? Разрушить и убить.
  И только-то?
  А я могу любить,
  а мне не счесть души моей богатства,
  а я затем хочу и буду жить,
  чтоб всю её,
  как дань людскому братству,
  на жертвенник всемирный положить.
  Грозишь?
  Грози.
  Свисти со всех сторон.
  Мы победили.
  Ты приговорён.
  
  
  ...По сумрачным утрам
  ты за водой ходил на льдистый Невский,
  где выл норд-вест,
  седой, косматый, резкий,
  и запах гари стлался по дворам.
  Стоял, пылая, город.
  В семь утра
  темнел скелет
  Гостиного двора.
  
  
  ...И всё осталось там - за белым-белым,
  за тем январским ледовитым днём.
  О, как я жить решилась, как я смела!
  Ведь мы давно условились: вдвоём.
  
  (Поэма "Твой путь", Ольга Берггольц)
  
  
  
  
________________________________________
  
  
  
БЕССМЕРТНОМУ ПОДВИГУ ЛЕНИНГРАДЦЕВ
  ПОСВЯЩАЕТСЯ
  
  
  
________________________________________
  
  
  
  
1.
  
  
  
  Снова заунывно выла сирена, снова стучал тревожно и часто метроном, отдаваясь в ушах тупой вязкой болью. Над истощённым Ленинградом стальными хищными птицами кружили "мессеры", выискивая добычу среди покрытых толстой наледью, безлюдных улиц. И Лиля знала: немцы не успокоятся, пока не перебьют их всех. Кого-то снарядами и бомбами, а кого-то при помощи своего наёмного убийцы - голода, который точно тощий волк рыскал по ленинградским закоулкам и дворам, заглядывая в тёмные квартиры.
  
  Она высунула нос из-под наваленных на кровать одеял и чутко прислушалась к мёрзлой тишине, что наступила между двумя взрывами. Сквозь узкую щель между рамой и фанерой, которой было заколочено окно, нанесло небольшие кучки снега. Белый, как порошок, он уже успел покрыться тонкой корочкой льда, а на одеяле серебрился крохотными искрами иней. Надо бы заткнуть эти щели матрацем. Или на худой конец каким-нибудь тряпьём - какое только сыщется.
  
  Холода Лиля не чувствовала уже давно. Последнее время она не чувствовала совсем ничего, только страшную, давящую, всепоглощающую усталость. Ноги и руки будто перестали слушаться её, зажили своей, отдельной жизнью и частенько не желали двигаться. Лиле приходилось заставлять их идти - на колонку за водой, в булочную на углу за скудным хлебным пайком, на крышу, чтобы ловить "зажигалки". Идти, осторожно ступая по скользкому и такому опасному льду, который вздрагивал под её ногами словно живой, морщился, вертелся и так и норовил уползти куда-то. Когда он уж совсем сильно дыбился, Лиля останавливалась. Нельзя падать. Упадёт - и не встанет. Потому что сил нет.
  
  Сирена замолкла, но где-то далеко всё ещё бабахали зенитки, кашляла надрывно обескровленная артиллерия. Лиля снова забралась под одеяла и закрыла глаза. Голова закружилась, желудок злобно и недовольно заурчал, под рёбрами тоскливо потянуло. Но сон был сильнее голода, и уже через минуту Лиля провалилась в его тревожную, наполненную голосами, запахами и воем сирен пропасть. Что-то толкало её в плечо, тащило вниз с такой силой, что сопротивляться не получалось, тормошило, било наотмашь невидимой рукой.
  
  Она снова распахнула глаза.
  
  Зенитки загромыхали ближе. Лиля не шевелилась. Она лежала в промёрзшей кровати, мысленно молясь, чтобы господь убрал немцев подальше от её дома. Сейчас нельзя умирать, только не сейчас, когда впереди ещё уйма работы. Вчера ей выдали целых четыре килограмма жёстких шерстяных ниток, которые полагалось распутать и смотать в клубки. Натруженные худые пальцы саднили, грубые жёсткие мозоли трескались и горели словно в огне, а нитки становились всё хуже и хуже качеством: зачастую из них приходилось выковыривать много мусора и стекла. Лиля не жаловалась. Зато карточка у неё рабочая, а значит, и паёк самый большой, целых триста граммов драгоценного хлеба. Хлеб... Хлеб - это жизнь. Лиля была ещё жива только благодаря ему.
  
  Она вязала из грубых ниток рукавицы для фронта. Точнее, не совсем рукавицы - скорее, недоперчатки с одним указательным пальцем. Чтобы солдату было удобнее стрелять.
  
  Когда в щель заглянуло измученное ленинградское солнце, Лиля уже проснулась. Кое-как сев на кровати, она сунула распухшие в щиколотках ноги в прохудившиеся обрезанные валенки, вздохнула, посидела ещё немного и медленно поднялась. Пора. Нужно топить "буржуйку" - комната промёрзла насквозь, заледенела. Нужно сходить за водой и сделать к завтраку кипяток - у брата Лёшки не хватит сил поднять даже стакан, не то, что бидон. Раньше она ходила с ведром, но последнее время уже не было сил, чтоб его поднять. И Лиля стала ходить с бидоном. Лучше принести поменьше, чем уронить и разлить всё на полпути. А ведь и на себя может пролить, и тогда уж точно воспаление лёгких, а противостоять болезни она не сможет.
  
  Лиля стащила с головы продранную шапку-ушанку, как могла, расчесала спутанные в жёсткие колтуны волосы, глядя на себя в помутневшее от времени зеркало. Большие глаза, такие весёлые и живые прежде, смотрели с пугающим безразличием, щёки ввалились, губы побледнели и растрескались. На худом лице двумя тёмными дугами выделялись брови, скулы заострились и стали похожи на голые кости. Но какое это имело значение?
  
  На лестнице было темно. Лиля, щупая ногой ступени перед собой и крепко держась за перила, стала осторожно спускаться вниз. За ночь снега намело ещё больше, в высоченных сугробах узкими лентами тянулись несколько новых тропинок. Она заковыляла по одной из них. Бидон тихонько скрипел ручкой, дребезжал, раскачиваясь на хлёстком колком ветру. Заиндевелое небо хмурилось, сутулилось над потерявшим свой привычный облик Ленинградом, и сыпало на крыши крупные хлопья снега. Те белой порошей кружили в тишине и беззвучно садились на верхушки сугробов, протискивались в щели на окнах и превращались в стылый лёд на узких бетонных ступенях.
  
  Лиля прошла под гулкой аркой и свернула на пустынный тротуар. У стены дома лежал лицом вниз человек. Снег уже почти припорошил его, лица не было видно совсем. Лиля прошла мимо, осторожно ступая по льду, только бидон печально и жалобно скрипнул в её руке. Пальцы умершего человека скрючились, вмёрзли в тротуар, синие ногти выделались чёрными лунками. А злой ветер трепал край серого пухового платка, который ещё не успел сковать вездесущий ледок. Мужчина это или женщина? Не разберёшь. С началом блокады все почему-то стали похожи.
  
  На обратном пути Лиля встретила девочку лет десяти. Та, упираясь, тащила за собой санки с привязанным к ним окоченевшим телом. И опять непонятно, мужчины или женщины. Может быть, старика или ребёнка. И снова Лиля прошла мимо, даже глаз не подняла. Сейчас все умирают, так что смотреть?
  
  Лёшка уже проснулся и ждал её, сидя на кровати. Лиля взяла из кучи в углу заранее приготовленные щепки, сложила в "буржуйку", поискала взглядом спички. Лёшка молча глядел на неё. Под глазами его пролегла тёмная синева. Он безразлично следил за ней, пока она кипятила в старом эмалированном чайнике воду, пока варила на завтрак кашу из с таким трудом добытой дуранды. Прожевать её было невозможно, поэтому приходилось глотать целыми кусками, обдирая горло, но всё же это была какая-никакая, а еда.
  
  Хлеба у них не осталось совсем. Ещё вчера они съели сегодняшний паёк, а сегодня Лиля пойдёт выкупать завтрашний. Если на неё хватит. Могут и не дать - такое уже бывало, когда однажды водопровод лопнул от мороза.
  
  Чайник понемногу нагревался. Языки пламени бесновались в квадратной пасти "буржуйки", бились о металлические стены, словно в попытках вырваться на свободу. В комнате стало чуть теплее. Лиля протянула ладони к огню, безотрывно глядя на чайник. Местами эмаль отбилась, местами заметно потускнела или почернела. Когда-то пёстрые лилии на круглом блестящем боку стали совсем блёклыми и унылыми.
  
  - А помнишь, Лёшка... - едва слышно сказала Лиля. - Помнишь, день рождения у Игоря был? Подарки... Перед самой войной ведь...
  
  Она умолкла. Собственный голос казался ненастоящим, будто и не ей он принадлежал вовсе, и звучал в холодной тишине отрывисто и напряжённо. Когда они перестали разговаривать? Лиля не помнила. Казалось, они всю жизнь провели в тишине, нарушали которую только обстрелы и бомбёжки.
  
  Она повернулась к брату. Нет, нужно говорить. Нужно. Нельзя молчать.
  
  - Лёша...
  
  Его глаза лихорадочно блестели, на впалых щеках ярко горел болезненный румянец. Он сидел, обеими руками вцепившись в край кровати, брови тяжело нависали над вспухшими веками.
  
  Закипел чайник. Лиля торопливо плеснула в алюминиевую кружку кипятку. За ночь та успела заледенеть, по краю и на ручке осел синеватый иней. Она стряхнула его пальцем и дала кружку брату. Лёшка протянул было худую руку, но она бессильно повисла плетью.
  
  Лиля напоила его сама. Он пил, казалось, через силу, заставляя себя глотать, а потом улёгся обратно и уставился прямо перед собой пустым взглядом. Белые губы раскрылись.
  
  - Лиля, у нас есть хлеб?
  
  Она зажмурилась, проглотила твёрдый ком в горле.
  
  - Пока нет. Но попозже я схожу в булочную, сегодня, наверное, получится выкупить...
  
  - Лиля... - надломленно прошептал Лёша. - Лиля, дай мне немного хлеба...
  
  Она не ответила. Желудок скрутило жгутом, во рту появился горький привкус, перед глазами всё плыло. А надо ведь ещё вязать - пока день, пока светло. Надо обязательно выполнить норму, иначе у неё заберут рабочую карточку, а тогда неминуемо - смерть.
  
  - Лиля, можно мне немного хлеба?..
  
  - Потерпи чуть-чуть, Лёш, - как могла бодро ответила Лиля. - Я через два часа схожу и выкуплю наши пайки. Хорошо?
  
  Она вынула из шкафа приготовленные нитки, взяла спицы. Крохотные петельки мельтешили, путались между собой, и ей приходилось напрягать всё своё внимание, чтобы поймать их, продеть через них толстую жёсткую нитку. Петельки уворачивались. Они играли в чехарду и прыгали друг через друга, а Лиля упорно, сантиметр за сантиметром, укладывала их спицами в ровное полотно - будущую варежку без одного пальца.
  
  Может быть, тот солдат, что наденет её, спасёт их, прогонит из-под Ленинграда немцев? А может быть, эти рукавички попадут к Игорю. Конечно же, он сразу поймёт, почувствует, кто связал их - они ведь всегда, с самой юности чувствовали друг друга.
  
  - Лиля... у нас есть немного хлеба?
  
  Она вздрогнула. Лёшка лежал ничком, уткнувшись лицом в подушку, и голос его звучал глухо и надломленно. "Буржуйка" перегорела, и теперь в её прожорливом нутре тлели остатки угольков, а настырный холод вновь пробирался в комнату. Но затопить опять Лиля не могла - дров осталось только на завтра. Она отложила в сторону вязанье и поднялась, разминая затёкшие ноги, накинула поверх пальто ещё одно - старое, бабушкино. Его изъела моль, лисий мех на воротнике был порядком истрёпан, кое-где разошлись швы. Сколько лет этому пальто? Лиля уже не помнила. Кажется, даже больше, чем ей.
  
  Метель на улице усилилась. Лиля подняла воротник и втянула голову в плечи, чтобы ветер не бил наотмашь по щекам, не швырял в глаза пригоршни колючего снега. Город обессиленно молчал, окутанный бесконечным и неистребимым запахом гари и холода. Ленинград был голоден и истощён почти до предела. Но он стоял. Стоял, непохожий на самого себя.
  
  Выбитые взрывами окна безмолвно смотрели чёрными провалами глазниц на одиноко бредущую сквозь злую метель фигурку внизу, топорщили острые зубы-осколки, тёмный провал арки зиял гулкой пустотой. Лиля остановилась под ней, чтобы перевести дух. До булочной оставалось ещё около двух сотен метров, а она уже совсем выбилась из сил. Сможет ли дотащиться? Распухшие колени ныли, требуя отдыха, кости ломило.
  
  В полутёмном помещении булочной, как обычно, вилась длинная очередь. Лиля пристроилась в самом конце. По ободранным, облезлым стенам тянулись длинные ржавые потёки и тихонько сползали в небольшие лужицы на кафельном полу. Лужицы тут же замерзали, и капли растекались по грязному льду да так и замирали.
  
  Стоящий перед Лилей человек внезапно рухнул на пол. Обернулись две женщины, безразлично посмотрели на него. Лиля, кряхтя, присела на корточки и перевернула упавшего на спину. Это был мужчина с глубокими морщинами на лице.
  
  - Плохо человеку... - прошамкала какая-то старуха, кутаясь в рваное ватное одеяло. - Позвать кого-нибудь надоть, пусть в больницу забирають...
  
  - Он, кажется, умер, - пробормотала Лиля, глядя в открытые глаза. Взгляд остекленел, замер на одной точке, дряблые веки застыли. Черты лица заострились, делая его похожим на страшную маску.
  
  Из очереди вышли двое замотанных в женские платки мужчин, молча подхватили умершего за ноги и за руки и вынесли на улицу. Через скованное морозом стекло Лиля видела, как они положили его на обледенелый тротуар.
  
  Очередь понемногу продвигалась. Люди стояли в абсолютной тишине, только стучала гирями на весах продавщица да хлопала деревянная дверь. Маленькая девочка приподнялась на носочки перед прилавком и протянула две хлебные карточки.
  
  - Тётенька, мне ещё за маму, пожалуйста.
  
  Продавщица без слов отвесила две порции по сто двадцать пять грамм, вырезала из карточек по квадратику, и девочка отошла к стене, прижимая к груди драгоценную еду одной рукой. Другой она спрятала за пазуху карточки и жадно впилась зубами в хлеб, потом присела и аккуратно подобрала с пола крошки. На исхудалом лице чернели разводы сажи, в уголке губ запеклась кровь.
  
  Лиля думала о брате. Последнее время он совсем обессилел, не мог даже самостоятельно подняться с кровати. Она постоянно отдавала ему половину своей хлебной нормы, но этого было катастрофически мало. Каждый день к ним приходила Светлана Васильевна - пожилая докторша из районной поликлиники, колола ему какие-то лекарства, даже два раза оставила таблетки, которые в Ленинграде были на вес золота. Диагноз она поставила сразу: алиментарная дистрофия, или "голодная болезнь". Болезнь, которая ежедневно забирала десятки, если не сотни жизней, уже стала привычной для ленинградцев и не вызывала ни удивления, ни каких-то других эмоций.
  
  Но надежды Лиля не теряла. Потому что сдаваться нельзя. Потому что нужно бороться, нужно жить. Она делала всё, чтобы поддерживать эту жизнь. Неделю назад даже умудрилась помыться и постирать одежду. Сперва как следует простучала молотком швы, чтобы убить платяных вшей, а потом нагрела целых два ведра воды и выстирала бельё с крохотным кусочком хозяйственного мыла, что осталось ещё с "до войны". Ну и что, что мыла нынче не сыщешь, а долго топить печку - неслыханная роскошь. Ведь скоро праздник - Новый Год.
  
  Продавщица отрубила большим ножом её пайку хлеба, выстригла из карточки квадратик. Лиля завернула хлеб в тряпицу и сунула за отворот пальтишка. Надо бы уговорить Лёшку сходить на Новый Год в его школу, говорили, там собираются организовать праздник и даже будет обед. А ещё обещали подарки: ходили слухи, что по Ладоге привезут мандарины для детей.
  
  Керосин дома закончился. Лиля сокрушённо вздохнула, вытрясла со дна жестяной банки последние капельки и задумалась. Дни в Ленинграде зимой короткие, света едва ли будет хватать на вязание. Хорошо ещё, что одно окно в квартире уцелело - его почему-то не выбило взрывной волной, как соседнее. Правда, через щели в рассохшихся рамах задувал ветер, и сколько бы она ни затыкала их тряпками и ватой, ничего не помогало. Лиля уже подумывала заколотить и его тоже - у неё ещё остался кусок фанеры, но теперь отказалась от этой идеи, иначе не сможет работать.
  
  Она выложила хлеб на стол, накрыла его тарелкой. Лёшка спал. Лиля взяла нитки со спицами, опустилась на табуретку и снова принялась плести полотно - как маленький трудолюбивый паучок свою паутину, петельку за петелькой она цепляла нитку, продевала её, изгибала и снова заворачивала. Пальцы мёрзли, руки до боли сводила судорога, но она упорно продолжала вязать. Мерно стучал метроном по радио, билась остервенело о стены дома вьюга.
  
  Когда варежки будут готовы, Лиля отнесёт их в милицейский пункт, а оттуда их отправят на фронт.
  
  В глазах мутилось, пальцы отказывались слушаться. В маленькой комнатёнке потихоньку темнело, стылый ветер разгуливал из угла в угол. Лиля отложила недовязанную рукавицу, вгляделась, напрягая зрения, а небольшую кучку щепок в углу. Можно, конечно, затопить "буржуйку", чтобы хоть немного согреться, но тогда завтра у них совсем не будет дров. Впрочем, завтра ещё не наступило... и может быть, не наступит.
  
  Она тяжело поднялась с табуретки, прошаркала по комнате и взяла несколько тоненьких щепок. Огонёк слабо затрещал, облизывая ржавые стенки печки, и принялся пожирать дерево. Лиля безотрывно следила за его оранжево-прозрачными остроконечными язычками. Неплохо было бы найти топор, чтобы разрубить на дрова платяной шкаф из квартиры Коротаевых.
  
  До войны Лиля дружила с Аллой Коротаевой, болтливой добродушной девчонкой девятнадцати лет, что жила напротив. Она умерла в начале сентября, когда голод ещё не ощущался так сильно: тогда и паёк был побольше, и кое-какие продукты достать можно было, но Алле не повезло попасть под бомбёжку. Осколок снаряда угодил прямо в голову.
  
  Следом за ней преставился её брат, четырёхлетний Даня. Мария Петровна, их мама, после этого сошла с ума - бродила целыми днями по занесённой снегом лестничной клетке и не своим голосом звала детей, заглядывала во все углы, даже спускалась в подвал. А потом выбросилась из окна квартиры, оставив Пелагею Васильевну, свою престарелую маму, в одиночестве. Тело с вывернутыми конечностями два дня лежало у отсыревшей стены дома, пока не приехала похоронная бригада и не увезла его вместе с другими в грязной полуторке. На рыхлом снегу остался его размазанный рваный силуэт и следы шин.
  
  Пелагея Васильевна слабела с каждым днём. Лиля ходила к ней помогать по хозяйству - принести воды, натопить печку, вымести пол. Старушка смущалась, просила её не приходить, не тратить зазря время и силы. Лиля не уходила, и тогда она начинала рассказывать ей о свой молодости, о революции, о гражданской войне, на которой погиб её муж, вспоминала и финскую, что унесла жизнь старшего брата Марии Петровны, Саши.
  
  - Он когда родился, в девятьсот восемнадцатом-то году... супруг мой на фронте был тогда. Приехал! Ах, ох, сынок родился! Радости столько было... Потом и Маша на свет появилась...
  
  Еды в доме становилось всё меньше и меньше. Сперва они съели последние запасы, потом в ход пошли плитки столярного клея и обойный клей, потом и вовсе добрались до кожаных портупей, оставшихся от погибшего сына. Лиля мелко-мелко рубила их ножом и долго вываривала в кипящей воде. Варево получалось отвратительное: мутно-жёлтого цвета, с кусочками водянистого горьковатого жира. Кожа оказалась жёсткой и дробилась на зубах, как мелкое каменное крошево, а вонял супчик так, что приходилось зажимать нос.
  
  На следующий день Лиля нашла Пелагею Васильевну мёртвой. Она лежала на кровати, застеленной давно не менянным, влажным бельём, сложив на животе руки, жидкие волосёнки примёрзли к подушке. Лиля зашила несчастную старушку в простыню и отвезла в морг - похоронные бригады по квартирам не ходили, и оставить её было нельзя. Неразговорчивый худой солдат велел положить труп у забора, а сам ушёл в сторону неказистого одноэтажного домика из опалённого огнём красного кирпича. Лиля растерянно потопталась у калитки, сжимая рукой в варежке верёвку санок. Оставить? Но как? Её же похоронить нужно...
  
  Мороз крепчал, кусал за нос и губы ледяными клыками. В конце концов Лиля сделала так, как сказал солдат, и ушла. Изо рта вместе с дыханием вырывались клубочки густого пара, тротуары сковала наледь, которую припорашивал сверху мягкий снежок, и старенькие прохудившиеся валенки нещадно скользили. Ленинград уже окутывала морозная декабрьская ночь. В небе висели безликие, похожие на серый дым облака, а по ним ползали круглые пятна прожекторов, высвечивая бугристые края.
  
  И тут заговорили зенитки у Исаакиевского собора. Засвистел снаряд, и дом на другой стороне улицы шарахнуло огнём. Лилю отбросило взрывной волной. Она свалилась в неглубокий окоп. Снова оглушительно засвистело, и снова полыхнуло что-то, уже ближе, сверху посыпались влажные комья земли. Воздух гудел утробным металлическим гулом.
  
  Прожектор выловил в небе чёрную тень немецкого самолёта и повёл её по небу. Ба-бах! - и он качнул крыльями, ловко вывернул направо и скрылся со света. Мимо, цокая копытами по льду, бежала напряженная в сани худая лошадь, а на козлах сидел седой старичок с длинной белой бородой. Лиля выбралась из окопа, загребая ладонями чёрную мёрзлую землю, и замахала ему:
  
  - Стойте! Подождите!
  
  Старичок оглянулся и натянул поводья. Лиля с облегчением свалилась в сани на подгнившую мокрую солому.
  
  - Но! Пошла!
  
  Лошадь отозвалась громким ржанием, вскинула голову и со страхом покосилась на пылающий дом. Цок-цок-цок, - мелко застучали копыта. Длинная грива свалялась клоками, а в них блестели мелкие снежинки, металлически позвякивала упряжь, шуршали широкие полозья.
  
  - Пошла, пошла! - подгонял старичок и, мельком оглянувшись на Лилю, спросил: - Чего одна по темнотище бегаешь, сдурела? А кабы не я?
  
  Лиля отплёвывалась от набившейся в рот земли.
  
  - Бабушку на кладбище свезла.
  
  - Но-о-о! - недовольно крикнул старик. - Бабушка-то прибралась, а самой ещё небось пожить охотца.
  
  - Все там будем, - коротко ответила Лиля.
  
  - По центру много не бегай. Бьют тут сильней всего. Давеча пятерых солдатиков одним снарядом уложило.
  
  - Я живу недалеко. - Лиля пыталась сесть, но сани то и дело подпрыгивали на кочках, и ладони скользили по соломе. - Я...
  
  Снова бабахнул взрыв, на этот раз прямо перед ними. Лошадь истошно заржала, встала на дыбы и повалилась на землю, старичок мешком рухнул в телегу. В нос ударил запах гари, кожу резко опалило чем-то горячим. Лиля не заметила, как скатилась с саней на толстую наледь тротуара.
  
  Щёку нестерпимо жгло льдом. Что-то с треском горело совсем рядом, сильно пахло дымом, холодом и кровью. Лиля с трудом приподняла веки и обнаружила себя лежащей ничком на земле. Кое-как, с кряхтением, она встала на ноги, цепляясь окоченевшими пальцами за край саней, и увидела извозчика. Белая борода стала красной, шапка-ушанка перевернулась, обнажая пробитый осколком лоб. Всё лицо залило кровью.
  
  Лиля отпрянула и, перебирая руками по краю саней, пошла к передку. Лошадь тоже была мёртвой - из-под опавшего крупа с выпирающими, как на стиральной доске, рёбрами растекались густые ручейки тёмно-бордовой крови и впитывались в толстый синий лёд.
  
  Из темноты вынырнула неясная тень и бросилась на мёртвое лошадиное тело. Лиля испугалась. Дыхание перехватило, и оно замерло в горле царапающим ледяным комком. Это была женщина, закутанная так, что торчал один нос, над краем платка сверкали два хищных, по-вороньему чёрных глаза. Она занесла над лошадиным трупом нож, и Лиля, попятившись, упала.
  
  Из темноты донеслись отвратительные звуки разрезаемой плоти - женщина жадно кромсала лошадь.
  
  - Шельма, шельма. - Лиля отползала на четвереньках. - Боже, спаси и сохрани!..
  
  Острые края разбитого местами льда ранили руки, и она оставляла за собой на льду кровавые следы. На месте взрыва дымилась чёрная воронка, и Лиля чуть было не угодила в неё. У лошади собрались уже несколько человек, и она отчётливо слышала их перепалку: кто-то сцепился между собой, спорил, дрался. Старика тоже стащили с саней и поволокли за ноги в подворотню. Людоеды, не иначе. Нужно поскорее уносить подальше ноги.
  
  О том, что в Ленинграде появился каннибализм, Лиля уже слышала, но верить не хотела, хотя пару-тройку раз ей попадались на улице обмороженные трупы с вырезанными ягодицами. Она предпочитала просто не смотреть на них и спешила мимо. Однажды она видела, как стайка подростков насильно заталкивали в парадную полуразрушенного дома ребёнка лет трёх, но не придала этому значения. А теперь воочию увидела то, что пугало даже в рассказах.
  
  Отчего-то Лиля была уверена, что напоролась именно на людоедов.
  
  Она долго блуждала в чернильно-чёрной темноте, плутала в незнакомых дворах и никак не могла сообразить, в какой же стороне её дом. Странно - она, выросшая в Ленинграде, знавшая его, как свои пять пальцев, заблудилась! Даже смешно...
  
  Силы таяли, дом всё не находился, и Лиля заплакала в отчаянии. Слезинки выкатывались из-под век и тут же застывали на впалых щеках крохотными льдинками. Девушка через силу тащилась сквозь ночь, а со всех сторон на неё смотрели незнакомые молчащие дома с тёмными, кое-где выбитыми окнами, из которых торчали уродливые кривые трубы "буржуек". По снегу стелился рваный чёрный дым и оседал на его белом полотне пятнами сажи, карабкался по отвесным бетонным стенам с потёками. Поскрипывали в одном из дворов одинокие детские качели.
  
  Она не знала, как вышла на окраину города. За спиной стоял мрачный тёмный Ленинград, его крыши и острые шпили смотрели в небо, наблюдая за прожекторами. Проглянула тусклая луна, и её ровный бледный свет осветил раскинувшееся перед Лилей заснеженное поле. Она в испуге развернулась и побежала назад - тут могут быть немцы, и лучше им не попадаться. А вдруг боковым зрением она увидела мотоцикл. В люльке, сильно откинувшись назад, неподвижно сидел человек в каске. На руле лежал, свесив плетьми руки, ещё один. Вторая каска валялась на снегу.
  
  Они оба явно были мертвы. Лиля притормозила. С расстояния она не могла определить, немцы это или нет, но в голове мелькнула шальная мысль: а если обшарить их карманы? Вдруг найдётся что-нибудь съестное?
  
  Она несмело пошла к мотоциклу, по щиколотку проваливаясь в мокрый липкий снег. У сидящего в люльке на лбу под каской темнело маленькое пулевое отверстие. Немецкой каской. И форма у них немецкая, значит, фашисты. Лиля остановилась. Страх схватил её за горло: а если рядом есть ещё кто-то? Она огляделась. Тишина. Преодолевая холодный мертвенный ужас, девушка снова двинулась вперёд, потом побежала, поскользнулась и полетела лицом в снег, которые тут же набился в рот.
  
  До мотоцикла она добралась практически ползком.
  
  У первого немца не было ничего, кроме початой пачки сигарет "Mokri Superb", отсыревшего, заляпанного кровью коробка спичек и фотографии белокурой женщины за пазухой. А вот у второго в рюкзаке обнаружилось целое богатство: неоткрытая упаковка галет, две шоколадки, банка тушёнки, четыре печёные картофелины и немного завёрнутого в папиросную бумагу кофе. В кармане тонких шерстяных брюк нашёлся надкусанный кусок коричневого жжёного сахара, в чёрном тубусе на боку - малюсенький обмылок, зубной порошок, ручное зеркальце в витиеватой оправе и пара толстых вязаных носков.
  
  Лиля забрала всё, и сигареты со спичками тоже - а вдруг удастся выменять их на продукты?
  
  Домой она пришла в два часа ночи. Лёшка не спал - ждал её, сидя на кровати напротив двери. В мёрзлой, стылой темноте квартиры стучал метроном. Лиля распахнула дверь, ступила в прихожую и увидела брата в дальней комнате. Он топорщил нижнюю губу и чуть не плакал.
  
  - Лиля, Лиля, где ты была?.. Я испугался.
  
  Она молча выложила перед ним сворованную у мертвецов еду. Он выпучил глаза, по щекам пополз румянец, бледные губы дрогнули в улыбке.
  
  - Теперь мы точно не умрём.
  
  
***
  
  
  Лиля не отвечала на письма, и Игорь буквально сходил с ума. Кто говорил, что неизвестность лучше плохих вестей? Он врал! Игорь предпочёл бы узнать даже самое худшее - лишь бы не это изводящее, выедающее нутро серной кислотой молчание. Жива ли ещё вообще его жена?..
  
  Ленинград, прекрасный город на Неве, стоял притихшей, занесённой снегом каменной громадой там, за Ладогой, которую уже сковывал полупрозрачный мутный лёд. Он был в нескольких десятках километров - а вестей оттуда не поступало совсем. Игорь частенько, щурясь, смотрел вдаль, словно пытаясь разглядеть на горизонте очертания города. Пурга свирепо завывала, до боли била наотмашь по лицу колкой рукой, морозила губы и веки. Кожу нестерпимо щипало, а пальцы отказывались двигаться, и тогда Игорь дышал на них, и синеватый пар дыхания возвращал конечности к жизни.
  
  Чёрт, как же холодно! Кажется, такой суровой зимы даже в этих северных широтах давненько не было. Во всяком случае, Игорь не помнил. Мёрзлое стылое небо рассыпáлось на льдистые, сияющие синим серебром осколки, и застывало намертво, вмораживая в себя тонюсенький серп жёлтого месяца. Тот мелко подрагивал, ёжился, а потом замирал в сине-чёрном небесном монолите. И только ветер продолжал свистать над заснеженным полем, мёл мелкую белую позёмку, нагонял лохмотья липкого водянистого тумана, чтобы тот поглотил в себе стоящие на берегу озера два полка, закутал своим рваным пухом блиндажи и окопы - эти распоротые вены в промёрзшей насквозь земле.
  
  В небо с громким хлопком взлетали осветительные ракеты. Их мигающий красный свет на несколько коротких мгновений выхватывал из темноты крышу землянки в три наката, брезентовый, просевший от снега навес со столом под ним, противотанковые ежи и замершие на изготовке пулемёты с тонкой наледью на стволах. Иногда Игорь соскребал её куском фанеры, хотя знал, что занятие это пустое - через десять минут лёд нарастёт заново. Просто тревога не давала ему сидеть спокойно. Она свернулась внутри точно моток медной проволоки, царапала сердце, не давая дышать, и Игорь нервно вышагивал по окопу. Туда-обратно, туда-обратно...
  
  С немецкой стороны послышалась музыка, и следом тут же заговорил рупор. Кто-то с сильным акцентом убеждал красноармейцев переходить на сторону Рейха, обещал вдоволь вкусной сытной еды, красивых женщин и уважительное отношение. В общем, все блага мира. Игорь горько усмехнулся. Вот уж от еды бы он точно не отказался! Они всем полком второй месяц сидели на отрубном хлебе и водянистой каше. Но переходить на сторону фашистов он не собирался. Лучше голодным, да со своими, чем с набитым животом среди чужих.
  
  - Опять падлюки свою верещалку включили? - сонно сказали сзади.
  
  - Да уж... - Игорь скривил губы. - А тебе чего не спится?
  
  Славик Мурашин, давний знакомый и нынче однополчанин, зябко поёжился, поднял воротник шинели и втянул голову в плечи.
  
  - Да эти... - недовольно мотнул он головой в немецкую сторону, снял зубами варежку без указательного пальца и выудил мятую пачку папирос из кармана. - Когда у них уже матюгальник этот паскудный поломается?! Я скоро его кому-нибудь из них в жопу воткну, ей-богу.
  
  Игорь вытащил из вежливо протянутой Славиком пачки папироску, дунул в неё и зажал зубами. Вспыхнула в ледяной темноте небес очередная красная ракета, а в сомкнутых ладонях Игоря заплясал тоненький огонёк спички.
  
  Они молча курили, вдыхая горький дым. Пальцы на ногах немели от холода, с губ отслаивалась кожа. Пурга затихла, и теперь только беззвучно сыпался мелкий сверкающий снежок, понемногу припорошивая чёрное, развороченное подошвами солдатских сапог окопное дно. Игорь ковырял носком сапога его хрупкую белую бязь.
  
  - Жена-то так и не написала?
  
  - Нет. - Игорь глубоко затянулся. - Может, писем не получала. На старый номер почты пишет...
  
  - Может.
  
  Они снова замолчали.
  
  - Сейчас, говорят, в Питере совсем худо.
  
  - Знаю.
  
  Тишина вдруг стала неестественной. Звенящей. Тугой, как тетива. Игорь встревоженно огляделся. Ничего, только снежок сыплет из чёрного нутра холодной ночной мглы, да толкнутся над головой серые тучи, то и дело кучно наползая на серпик месяца.
  
  - Пожалуй, нужно поспать хоть часок, - выдохнул он вместе с дымом.
  
  Славик согласно кивнул, и тут в оледенелом воздухе коротко, но оглушительно просвистел снаряд, и метрах в десяти с силой шарахнул взрыв, выворачивая и выкидывая вверх пласты земли вместе со снегом. Игорь машинально свалился на живот и прикрыл голову руками. Снова свист - и опять где-то рвануло. По телу ударила жёсткая взрывная волна, застрекотали выстрелы. Топот ног. Кто-то рывком поднял его и, перевернув на спину, прислонил к стене окопа. Чьё-то лицо белым пятном расплывалось перед глазами, будто в мутном мареве.
  
  - Живой?
  
  Игорь кивнул. Солдат, пригнувшись, побежал дальше. Игорь попытался встать, но ноги отказывались слушаться. Взрыв. Бурлящий рыжий огонь взвился ввысь, точно безвольную куклу откинув солдата назад. Искры - пламя - косматые всполохи - зигзаги... Небо, только минуту назад оледенелое и холодное, плавится, течёт по лицу кипящей расплавленной смолой, выжигает глаза. Горячо... больно... небо течёт... Нет, не небо. Кровь - липкая каша из грязи, снега и крови. Алые полосы... Пули!..
  
  Рука, потная, в кроваво-чёрных разводах, загребает землю, которая до боли, тупыми лезвиями впивается под ногти. Небо, небо, небо... оно душит, сдавливает грудную клетку, заливает в горло кипящий смалец. Кровь капает на пальцы, а изо рта течёт бурое месиво - то ли кровь, то ли слюна, то ли рвота.
  
  Игорь медленно приходил в себя. Мир возвращался понемногу, по чуть-чуть, скупыми порциями: сперва он услышал звуки, глухие, словно через вату. Потом всем телом ощутил колючее одеяло и тугую, давящую повязку на голове. Глаза нестерпимо щипало. А потом - запахи. Они обступили его, полезли настырно в нос. Пахло спиртом, металлом, гнилым деревом, пылью, морозом и кровью. Звучали голоса - женские, мужские, они сливались в какофонию, хлопали двери, стучали торопливые шаги, скрипел натужно пол, дребезжала оконная рама.
  
  Он приподнял веки, но увидеть ничего не смог - повязка закрывала глаза непроницаемой пеленой. Игорь невнятно промычал что-то, завозился на железной койке, откинув в сторону одеяло. Тело прошила пульсирующая боль, и он застонал сквозь зубы.
  
  - Парень, никак очнулся? - воскликнул кто-то оттуда, с другой стороны повязки. - А мы гадали, помрёшь или выкарабкаешься!
  
  Несколько незнакомых голосов заговорили одновременно. В голове одно за другим вспыхивали обрывки воспоминаний: окоп, Славик, папиросы, ледяная ночь, красные осветительные ракеты... Лиля!
  
  - Письмо! - сдавленно, хриплым голосом потребовал он. - Письмо!
  
  - Какое письмо? - спросили недоумённо.
  
  Игорь опять завозился, превозмогая боль.
  
  - Письмо!
  
  Чьи-то руки насильно уложили его обратно на подушку. Он попытался отбиться, но ничего не вышло. Голоса снова загалдели:
  
  - Лежи спокойно, какое ещё письмо.
  
  - Да контузило мужика, непонятно что ли.
  
  - Да уж...
  
  - Имя своё хоть помнит?
  
  - Его из-под Питера доставили, там, говорють, вся их рота полегла.
  
  - Под Москвой сейчас тоже что творится!
  
  - Никак, контузило-то до того, что память начисто-то и отшибло...
  
  - Письмо... - из последних сил выдавил из себя Игорь. - Лиля должна была написать письмо...
  
  Он заплакал без слёз - затрясся всем телом, шумно втягивая в себя воздух. Горло стальным тросом сдавил спазм. Неужели Лиля так и не ответила? Сколько прошло времени? Боль сковывала невидимыми кандалами, пробивала затёкшие мышцы как острая твёрдая проволока - безжалостно, точными прямыми ударами.
  
  - Тебя зовут-то как?
  
  - Игорь. - Он наконец успокоился. - Савельев.
  
  Кто-то нерадостно хмыкнул, потом бережно укрыл его одеялом до подбородка.
  
  - Крепко тебя, Игорь Савельев, приложило. Врач сказал, слепым так и останешься.
  
  
***
  
  
  Бледный рассвет неохотно разливался по ленинградскому небу. Первые лучи усталого блокадного солнца протискивались в заледеневшую комнату сквозь щели между двумя фанерками на окне, ползли по паркетному полу, что за ночь подёрнулся инеем. Стучал по радио метроном. Печально молчала пустая "буржуйка", а из оплетённых снежной паутиной углов немигающим взглядом смотрела смерть - единственное, что оставалось настоящим и живым в вымирающем городе. Всё остальное давно заволокло блёклой дымкой нереальности.
  
  Лиля открыла глаза, кое-как выбралась из постели, с трудом убрав в сторону вставшее колом от мороза одеяло. Она уже не чувствовала голода, только всеобъемлющее, пустое равнодушие. И смирение. Будь что будет, у неё уже нет сил бороться.
  
  Немецкие продукты закончились, а норма хлеба оставалась прежней - двести пятьдесят граммов для рабочих, и сто двадцать пять - для иждивенцев. Лиля всё ещё вязала варежки для фронта, но всё чаще не успевала к сроку, хотя качество работы ничуть не ухудшилось. Просто зрение последнее время стало подводить, и даже днём вязать было сложно. А ещё спицы с нитками замерзали за ночь, и приходилось отогревать их на печке.
  
  Из всей парадной, что насчитывала двенадцать квартир, живы остались четыре человека: Лиля, Лёшка да супруги Звягинцевы, интеллигентная пожилая пара. Пётр Иванович Звягинцев работал в музее Петропавловской крепости, а его жена Инна Николаевна трудилась на производстве - отливала патроны. Жили они по блокадным временам шикарно: и хлеба получали побольше, и кое-какие вещи продавали на чёрных рынках. Лиля помнила, как встретила их в парадной в начале декабря. Инна Николаевна несла под мышкой завёрнутую в грязную тряпку картину в раме, а за ней семенил, неловко шаркая калошами по лестнице, Пётр Иванович и тихим голосом умолял "повременить, не продавать пока Рембрандта".
  
  Дров давно не было. Некоторое время Лиля безразлично глядела на "буржуйку", а потом вдруг решилась: нужно пойти в опустевшие соседские квартиры и поискать топор. Кое-что из мебели ещё осталось, только бы сил хватило её разрубить. В крайнем случае можно и дверные косяки отодрать, и паркетные дощечки, да и ножки у кроватей отпилить - зачем они вообще? Кровать и без них стоять будет.
  
  Она дотащилась до соседской двери и толкнула её. Та тихонько скрипнула и открылась, и Лиля увидела занесённую снегом тёмную прихожую.
  
  Она долго рыскала по чужой квартире, заглядывая во все углы. Кипы отсыревших газет и журналов, фотографии, детские платьица и штанишки, пустые банки, рассыпающиеся в прах цветы в вазах, гнутый жестяной чайник, утюг, бигуди - ей попадалось всё, что угодно, кроме топора. В другой квартире он тоже не нашёлся. И лишь этажом ниже Лиля наконец отыскала то, что было нужно, только вот сил на то, чтобы даже просто поднять его, не оказалось.
  
  Она села на пол и горько расплакалась, но уже через минуту утёрла слёзы и волоком потащила топор по лестнице. Прежде, до войны, Лиля взлетала по этим ступеням словно птица; откуда вдруг взялась эта крутизна?.. Отчего лестница стала такой высокой? У неё же едва хватит сил пройти один пролёт, а второй она просто не преодолеет - умрёт!
  
  Из разбитого окна в парадной задувал злой северный ветер и угрожающе гудел в проржавевших, одетых в лёд трубах. Лиля передохнула с минуту и сделала ещё один непосильный рывок. Дверь. Наконец-то дверь.
  
  Топор она оставила в прихожей, а сама взяла закопчённый эмалированный бидончик и снова потащилась на лестницу. И куда они расходуют столько воды? Ладно, на стирку и помывку много ушло, да на вываривание одежды от вшей в кипятке, но это один раз. А кончается вода каждый день. Впрочем, она ведь носит по полбидона, на больше не хватает сил. Раздобыть бы где-нибудь саночки... тогда бы сразу ведро смогла привезти.
  
  А ведь ей ещё не всё равно. Ещё борется, выживает - воду вот носит, печку худо-бедно, да топит, за хлебом ходит. Значит, теплится ещё жизнь. А вот Лёшка окончательно потерял какой бы то ни было интерес, даже поесть последнее время не просит. Принесёт она хлеба - пожуёт, не принесёт - так и ложится голодным, даже не жалуется. И смотрит пугающе безразлично. Только два дня назад вдруг встрепенулся, полез в кухонный стол с немым вопросом в неестественно блестящих глазах: есть, мол, у нас хоть что-нибудь?
  
  На полках в столе лежал только иней.
  
  Булочная за углом была закрыта, а у стены стоял, закутавшись в толстый платок, человек. Его по колено занесло снегом, скрюченные руки лежали на груди. Лиля остановилась передохнуть, ненароком взглянула на него и, помявшись, позвала:
  
  - Мужчина!
  
  Человек молчал.
  
  - Мужчина! - громче повторила Лиля и, прищурившись, вгляделась в него. Кажется, мёртвый. Она подошла поближе. Да, мёртвый. Окоченел и заледенел уже, давно, видать, стоит, хлеб ждёт. В синих пальцах белела примёрзшая бумажка.
  
  Лиля попыталась вытащить её, но без толку. Тогда она стала разжимать мертвецу пальцы. Она знала: он держит хлебную карточку, и если получится её забрать, то будет лишняя порция хлеба. Но окоченелые пальцы походили на застывший на лютом морозе металл и никак не хотели разгибаться. Лиля мучилась и так, и сяк, - тщетно. Открытые глаза мертвеца покрылись льдом, а сквозь его тоненький мутный слой невыразительно, одеревенело смотрели похожие на две чёрные точки зрачка. На выцветших ресницах блестели снежинки.
  
  Лиля с досадой дёрнула бумажку, и та вдруг выскользнула их холодных пальцев, а мертвец как стоял, так с глухим стуком и повалился в снег у стены - точно оловянный солдатик. Лиля спрятала драгоценную карточку в специально пришитом внутреннем кармане и побрела дальше. Сегодня же получит дополнительную пайку и накормит Лёшку как следует, а то он совсем уже ослабел. Того и гляди, не сегодня, так завтра испустит дух, а как она тогда в морг его повезёт? Санок ведь нет, да и ткани, чтоб труп зашить, тоже. А уж спустить мёртвое тело по лестнице она точно не сумеет, сама рядом и помрёт.
  
  Интересно, можно ли будет как-то ещё всё-таки свозить его в школу на Новый Год? Там обед обещают... Только бы он до Нового Года не умер, а то тогда совсем никакой надежды не останется. Значит, надо искать санки - сам Лёшка идти точно не сможет, у него ноги настолько опухли, что не двигаются. И посинели все, аж вода с них течёт.
  
  И тут Лиля испугалась своих мыслей. Боже, боже, как же запросто она идёт и думает о смерти брата - будто это нечто совсем обыденное и будничное! Она остановилась и прижала руку к груди, где тяжело заухало сердце. Лёшка умирает, а она размышляет, удастся ли пообедать в школе и как выносить из квартиры труп! Неужели они настолько очерствели, закостенели в этой проклятой блокаде, что ничего их уже не пугает, даже гибель родного человека?..
  
  На обратном пути она вспомнила, что, кажется, видела в соседской квартире санки. В бидоне плескалась вода, тонкая металлическая ручка до боли впивалась в пальцы, примерзала к и без того израненной коже. Из потрескавшихся губ сочилась кровь. Лиля слизывала её, ощущая металлический привкус на языке.
  
  Завыла протяжно сирена, ожил репродуктор на столбе.
  
  - Говорит Ленинград! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем гражданам укрыться в бомбоубежищах, движение прекратить! Воздушная тревога!
  
  Метроном перешёл на частый тревожный перестук. Небо загудело металлическим голосом, завибрировало, затряслось, надсадно закашляли пушки, и на Ленинград посыпались бомбы и снаряды. Лиля прижалась спиной к стене здания и замерла, сжимая ручку бидона. А люди всё так же брели мимо, еле-еле переставляя ноги - если в начале блокады они ещё прятались в подвалах, то теперь давно уже никого не волновали немецкие налёты. Ну и пусть. Убьёт бомбой - так оно, может, и лучше.
  
  "Тук-тук, тук-тук, тук-тук", - призывно стучал метроном. Высоким трубным голосом плакала сирена. Воздушная тревога! Воздушная тревога! Немцы над городом! И никому нет до этого дела. Потому что реальность давно не существует, она растворилась в тяжёлом голодном мареве. Есть только смерть. А разницы, от чего она наступит - нет.
  
  И она, Лиля, может быть, умрёт - вот прямо тут, у стены, как тот человек с хлебной карточкой. И тоже будет стоять тут и смотреть заледеневшими глазами на ползущих мимо людей. И до неё тоже никому не будет дела. А потом её заберёт похоронная бригада, бросит труп в кузов грязной полуторки и повезёт в морг, где её выгрузят в общую кучу других таких же мёртвых ледышек. И если повезёт, то позже похоронят.
  
  На этот раз долго истязать город огнём немцы не стали, и вскоре всё стихло. Лиля кое-как стряхнула с плеч обсыпавшуюся со стены здания мелкую кирпичную крошку, сильнее сжала пальцами ручку бидона. Дел ещё невпроворот, а эти нелюди бомбить вздумали - так не вовремя! Ей ещё мебель рубить, печку топить, воду греть... и хлеб надо пойти выкупить. Если, конечно, в дом бомба не угодила.
  
  Но он стоял целёхонек. На ступенях парадной сидела маленькая мёртвая девочка, подпирая спиной тяжёлую дверь. Лиля еле-еле, с грехом пополам взобралась по лестнице на свой второй этаж, перевела дух, вошла в квартиру и сразу свернула в жилую комнату. Кухню и вторую комнату они давно забросили, и там теперь царствовала блокадная зима - отапливать всю квартиру не хватило бы дров. Лиля просто плотно затворила двери, чтобы по узкому коридорчику и прихожей не гулял ветер.
  
  Она поставила бидон у стола, взяла топор, кое-как натесала тонюсенькой щепы с косяка, отодрала несколько половых дощечек в углу и поискала глазами бумагу. На полке в шкафу осталась только одна, самая любимая книга - сборник рассказов и повестей Куприна, и Лиля до последнего не хотела изводить её на розжиг. Но сегодня выбора уже не было - в доме не осталось совсем никакой бумаги.
  
  Наконец "буржуйка" весело и жарко затрещала. В чайнике забулькала вода. Воздух понемногу становился теплее. Лиля собиралась сходить к соседям за санками, да заодно попытаться разрубить на дрова платяной шкаф у Коротаевых.
  
  Она налила кипятку в алюминиевую кружку с закопчённым боком, отхлебнула глоток и повернулась к Лёшке. Да так и замерла с кружкой в руке.
  
  Брат смотрел так же, как мертвецы на улицах Ленинграда: безразлично, застывшим, ничего не выражающим взглядом. Костлявая рука свешивалась с края кровати, у которой Лиля планировала отпилить ножки, лунки на ногтях посинели, сами ногти усохли и хищно впились в тощие пальцы. Кожа на лице натянулась, а вместо рта зиял страшный тёмный провал.
  
  Кружка выскользнула из руки и, упав на пол, расплескала кипяток, а потом скорбно замерла на боку. Лиля в страхе вжала в голову плечи и запищала - тихонько, точно новорождённый щенок. Колени затряслись. Следующие полчаса она беззвучно рыдала, сжавшись в комок посреди холодной комнаты. Печка перегорела, ветер нахально задувал в окно снег, а по другую сторону хлипкой фанерки молчаливым надгробием самому себе стоял измученный, изувеченный, погибающий от алиментарной дистрофии Ленинград. Когда-то - неповторимый в своей строгости и роскоши город на Неве, а ныне - огромное ледяное кладбище.
  
  Лиля знала - знала! - что Лёшка скоро умрёт. Потому что теперь обычно так это бывает: сперва человек перестаёт чем-либо интересоваться, перестаёт вставать, только лежит тихонько, не двигаясь. А потом так же тихонько отходит. И Лилю не пугало мёртвое тело в комнате, её пугало то, что она осталась совсем одна. Скорее всего, и она тоже долго не протянет... и её черёд уже близок.
  
  Простыней в доме совсем не осталось, только одна, отсыревшая и драная - на кровати. Сперва Лиля решила зашить брата в неё, но потом передумала. Для живого было бы не жалко, а мертвецу зачем то, что ещё нужно в хозяйстве? Его ведь и так закопают. Санки бы только найти, чтоб свезти его в тот самый морг, куда она уже отвозила старушку Коротаеву.
  
  А как спустить его с лестницы?
  
  Лиля с кряхтением поднялась на ноги, постояла посреди выстуженной комнаты, в задумчивости кусая и без того кровоточащую нижнюю губу. Однозначно: у неё не хватит сил снести Лёшку вниз. Взгляд упал на окно, и в голову пришло единственно возможное решение: если не получится спустить, то придётся выкинуть.
  
  Во второй комнате окно ещё в сентябре выбило взрывной волной. Лиля решительно подхватила брата подмышки и стащила с кровати. Босые ноги мёртво стукнулись о паркет, а она с трудом, отдуваясь и до боли сжимая зубы, поволокла его в коридор. Надо же, последнее время Лёшка исхудал до тридцати килограммов, а после смерти весит все пятьдесят, если не шестьдесят! Просто невыносимо тяжёлый!
  
  Перевалить его через подоконник сразу не получилось. Лиля собрала в кулак все свои немощные силёнки, подталкивала, цепляясь худыми пальцами за широкий подоконник и рыча от собственной слабости. Наконец минут через двадцать Лёша полетел вниз и, ударившись головой о карниз на первом этаже, впечатался в снег, а Лиля выдохнула и стекла на пол. Голова закружилась, воздуха не хватало. Она с хрипом вдыхала его через широко открытый рот, ощущая, как бешено колотится сердце. В глазах то и дело темнело.
  
  Когда она пришла в себя, на улице уже темнело. Отвозить брата в морг уже поздно, поэтому придётся ждать утра, тем более, сегодня ещё нужно подежурить на крыше. Звягинцевы тоже уже еле передвигались, и потому дежурить не могли. Лиля натянула на себя все тёплые вещи, какие только имелись, и потащилась в парадную, взобралась на четвёртый этаж и толкнула ведущую на чердак дверцу. Та с лёгкостью отворилась, показывая своё чернильное нутро, и Лиля нырнула в самую его глубь.
  
  На город уже спустилась ледяная ночь, по студёному небу ползали толстые пучки света прожекторов, иногда перекрещиваясь между собой точно мечи. Вода в бочке, где тушились немецкие "зажигалки", промёрзла до самого дна, и Лиле пришлось разбивать лёд металлическим прутом, к которому прилипали пальцы. Она отдирала их вместе с кожей и снова ковыряла лёд, отдирала и ковыряла... Лёд отковыривался совсем крохотными кусочками, и через десять минут Лиля выдохлась так, что без сил рухнула на заснеженную крышу. Ладони горели огнём.
  
  Какие "зажигалки", если она даже подняться не может? Совсем уже никакой мощи нет, организм истощён и работает на пределе. Она выскребла из кармана коробок с двумя спичками, сняла с себя драную ватную кацавейку без пуговиц и, забросив в бочку, подожгла. Лёд частично растаял. И тут метрах в пяти от края крыши упала "зажигалка" - будто только и ждала этого самого момента. Лиля рванулась вперёд, схватила её и сунула в бочку.
  
  "Тш-ш-ш-ш!" - сердито зашипела немецкая помощница. Через мгновение она, уже потухшая и обезвреженная, летела сквозь темноту вниз, во двор, а Лиля изумлялась: и как только сумела, как сил хватило? Ведь минуту назад и встать не могла!
  
  Ночь снова замолчала. Немой, выпачканный сажей и гарью Ленинград уснул голодным сном, и Лиля смотрела на него, сидя у бочки и в тщетной попытке согреть сжимала на груди руки. Нева величественно несла через город свои скрытые толстым льдом воды, стояли молчаливо здания у Аничкова моста, чернел длинной громадой Эрмитаж. Шпиль Адмиралтейства тянулся к небу, словно стремясь проткнуть угрюмые серые тучи. Высился Александрийский столп.
  
  Лиле не было видно ни одно из этих зданий - просто она всё знала наизусть. Настолько, что с закрытыми глазами могла бы найти любое из них. Истинная петербурженка, она знала каждую завитушку, каждую трещинку, каждый кирпич и каждую шероховатость вековых стен, и чтобы представить это всё, ей не нужно было видеть - достаточно было просто закрыть глаза.
  
  А год назад она гуляла по берегам Невы в кружевном подвенечном платье, гордо держа за руку любимого супруга - Игоря. Гости шумно поздравляли, желали счастья, много красивых детишек, достатка и процветания, а она широко улыбалась. И душа рвалась ввысь - туда, к этому серому ленинградскому небу, вслед за острыми, точно иглы, шпилями, и счастье её было нерушимым и вечным. Лёшка вовсю веселился и танцевал какие-то заводные танцы, отпускал шутки и хохотал в голос...
  
  Ах если б знала она, если б знала, что не будет процветания и достатка в их семье, что следующим летом она проводит горячо любимого мужа на войну, а сама окажется зажатой в кольце голодной блокады...
  
  От Игоря вот уже который месяц не приходили письма. Совсем ничего, словно глухая стена встала между ними. Лиля не знала, погиб он или живой, и последнее время всё меньше об этом задумывалась. У неё просто не хватало сил задумываться. Да и Любка Иванова, что носила в своей толстой тряпичной сумке вести с войны, умерла неделю назад, а новую почтальоншу ещё не нашли.
  
  Но отчего-то Лиля была уверена, что если бы Игорь был рядом, то всё переносилось бы легче. И голод, и холод. А может быть, было бы ещё хуже.
  
  К утру она выбралась с крыши через чердак и вернулась домой.
  
  
***
  
  
  Игорь лежал без движения на узкой койке и молча вслушивался в звуки. Покашливание, одинокий скрип двери, фырчанье машин за окном, громкие голоса и суета в коридорах. Привезли ещё раненых - значит, врачи опять не смогут поспать и следующие несколько часов проведут у операционных столов.
  
  Боль не отступала, пронизывала каждую клеточку измученного тела, и порой Игорю казалось: всё, больше он не сможет вытерпеть. Смерть уже стояла над ним, недобро ухмыляясь из-под мешковатого чёрного капюшона, и он кожей чувствовал её холодное присутствие. Она бродила из палаты в палату, склонялась над койками и внимательно рассматривала лица солдат - обезображенные, изуродованные войной лица. А потом целовала.
  
  Наверное, только она и могла избавить от этих нечеловеческих мук, унять острую пожирающую боль - потому что у врачей не осталось ни хлорэтила, ни хлороформа, ни морфия. Ничего.
  
  Кто-то вопил в соседней палате, откуда-то доносился надломленный, истёртый полушёпот, и всё это остро забивалось тошнотворным запахом крови и спирта. Он был настолько тяжёлым и въедливым, что не выветривался из стен госпиталя, хотя каждый день все окна по полчаса держали открытыми.
  
  По утрам приходила усталая медсестра и осматривала всех в палате - грубовато и быстро, без лишних слов. Её прохладные, загрубевшие от тяжёлой работы пальцы приподнимали повязку на голове Игоря, ощупывали закрытые глаза, потом снова опускали её на место. Она ничего не говорила, только молча чиркала что-то карандашиком в крохотный блокнотик - Игорь слышал шуршание грифеля о бумагу - и уходила. Но ему и не нужно было говорить, он и так знал: зрение не вернуть, слишком сильно обожжена роговица.
  
  И он привыкал быть слепым. Он пытался приноровиться к этому новому, тёмному миру, где отныне существовали только запахи и звуки. Он старался смириться, что больше никогда ничего не увидит. Но получалось плохо. В голове пульсировал немой вопрос: за что? почему? почему именно я? Игорь скрежетал зубами от бессильного гнева, сжимал под тонким стёганым одеялом кулаки, а по ночам беззвучно плакал. Из незрячих глаз струились слёзы, оставляя мокрые дорожки на впалых, поросших щетиной щеках, и капали на подушку.
  
  Кому он теперь нужен, несчастный калека?
  
  Однажды среди ночи его разбудили тихие голоса за дверью. Там шептались двое, мужчина и женщина, и Игорь узнал голос врача, Мирона Михайловича. Он встал с койки и, неуклюже щупая руками воздух перед собой, пошёл на звук. Дверь. Холодная металлическая ручка. Тихий скрип.
  
  Голоса замолкли.
  
  - Товарищ военврач... - позвал Игорь.
  
  Тёмная холодная пустота откликнулась покашливанием и каким-то негромким шорохом.
  
  - Что такое?
  
  - Скажите... - Игорь шагнул вперёд и встал. - Может быть, есть надежда, что зрение вернётся?
  
  Некоторое время пустота молчала. Видимо, Мирон Михайлович был в замешательстве - или просто слишком сильно устал. Он подошёл к нему, по-отечески положил руки на плечи. Те чуть подрагивали. Игорь слышал его дыхание - тихое, шелестящее, словно шорох палых листьев на ветру.
  
  - Всё возможно, друг мой, - наконец ответил военврач. - А сейчас идите и спите. Вам силы нужны.
  
  Внутри что-то оборвалось и застыло у сердца холодным стальным комком. Точно такой же встал в горле. Игорь всё понял: зрение не вернётся. И если до этого момента в нём тлела ещё какая-то надежда, то теперь её не было - окончательно и бесповоротно.
  
  Мирон Михайлович на следующий день зашёл лично. В палате царила напряжённая тишина: буквально за несколько минут до его прихода умер парень лет восемнадцати, что лежал на крайней койке у окна. Полторы недели он метался в бреду, звал какую-то Аню, просил воды - а потом тихо и незаметно скончался. Его вынесли на носилках молчаливые хмурые санитары, и в палате повила тишина. Каждый чувствовал и боялся, что, быть может, скоро и его вот так же поволокут из госпиталя, чтобы похоронить в братской могиле в двух километрах отсюда.
  
  Врач без лишних слов осмотрел ожог на лице Игоря, задумчиво хмыкнул, надавил несколько раз большим пальцем на глазное яблоко.
  
  - Не всё так плохо. Но всё равно я вас спишу. Вам делать на фронте нечего. Слепота, возможно, пройдёт, но не сразу, на это требуется время.
  
  - Сколько? - шепнул Игорь.
  
  - Я думаю, около двух лет, - помолчав, протянул Мирон Михайлович. - Уж точно не меньше года.
  
  - Мне в Ленинград надо.
  
  - Что?.. - Врач натянуто рассмеялся и встал с койки. - О чём вы, какой Ленинград. Забудьте. Вам надо в тыл, восстанавливаться.
  
  - Нет, - уверенно возразил Игорь и приподнялся на локтях. - Мне надо в Ленинград, к жене.
  
  О Лиле он беспокоился куда больше, чем о собственном здоровье. Кто знает, жива или она ещё?
  
  Лиля часто снилась ему в беспокойных незрячих снах; милая, тихая, спокойная девушка, в которую он без памяти влюбился два года назад. Всё в ней притягивало взгляд, пленяло - и стройная фигура, и ласковые глаза, и плавные неспешные движения и жесты, и мягкая походка, и тихий, но уверенный голос, похожий на журчание хрустального горного ручейка или перезвон серебряных бубенчиков. Но больше всего он любил её смех и улыбку - всегда искренние, всегда настоящие, от которых на щеках появлялись задорные ямочки. Она походила на сказочную фею из старых детских книжек, и Игорь знал, ещё с первой встречи чувствовал: всё. Он пропал. Эта весёлая длинноволосая девчонка с глазами цвета крепкой кофейной гущи покорила его, не приложив никаких усилий.
  
  Игорь не умел ухаживать за девушками. Он просто ни в кого до Лили не влюблялся, вот чтобы вот так, серьёзно и по-настоящему. Были какие-то мимолётные романчики, короткие прогулки и поцелуи, какие-то чувства, отдалённо напоминающие симпатию, а любви - не было. С другими девушками не стучало так сердце, не приливала кровь к щекам, мысли не мельтешили, а слова не застревали в горле. С другими было легко - потому что он не любил. А с Лилей всё получалось не так, как обычно.
  
  Погожим апрельским деньком 1940 года он решился: купил букет бордовых роз и пошёл к ней, по пути прокручивая в голове все слова, что собирался сказать. Получалось складно и красиво. Природа расцветала - из сырой чёрной земли пробивались первые сочные ростки, на голых ветвях наметились малюсенькие почки, а в громадных ленинградских лужах отражалось весеннее небо.
  
  Лиля выскочила из парадной, застёгивая на груди серое пальто. Концы длинного вязаного шарфа почти что касались земли, из-под оранжевого берета спадали густые каштановые кудри. Тяжёлая, обшитая деревянными рейками металлическая дверь с грохотом захлопнулась за ней, а она с присущей ей лёгкостью сбежала по четырём ступеням и чуть было не угодила в его объятия.
  
  - Ой!.. - Лиля затормозила и уставилась на него округлившимися глазами, хлопая ресницами. - Игорь!
  
  Он заулыбался как дурак и кивнул. Шипы на стеблях роз до боли впились в пальцы.
  
  - А я вот тут мимо проходил... - заговорил Игорь и тут же одёрнул себя. Ну что за чушь он городит?!
  
  - Как удачно, - засмеялась Лиля. - Я как раз иду в магазин. Поможешь?
  
  - Конечно!
  
  Они двинулись вместе по узкой дорожке мимо футбольного поля, кое-где ещё покрытого снегом, свернули под гулкую арку. Выглянуло солнце. Его золотистые лучи заплескались в ряби на лужах, засверкали, слепя глаза. Звонко тренькнул проезжающий трамвай, с тяжёлым скрипом свернул на проспект и покатился под окнами жилых домов. И только тут Игорь сообразил, что до сих пор несёт букет в руках.
  
  - Лиля... - Он остановился и протянул Лиле розы. - Вот... Это тебе.
  
  Ленинград говорил тысячью голосов: шорохом подошв прохожих о непросохший ещё асфальт, фырчаньем моторов, гудением автобусов. Игорь с Лилей стояли посреди этого несмолкающего гула и смотрели друг другу глаза. Мир, казалось, сжался до маленького пятачка на тротуаре, где были только они.
  
  Лиля осторожно взяла букет и прижала к груди. Игорь неловко и порывисто схватил её за руку, сжал на мгновение пальцы, а потом бухнулся на одно колено. Он видел однажды, как герой в фильме делал так своей любимой предложение руки и сердца, и тогда это показалось ему романтичным. А в жизни почему-то выглядело нелепо. Щёки стали пунцовыми.
  
  - Лиля, я... - Он осёкся, умолк, не зная, что говорить, только продолжал сжимать её руку. Отрепетированные слова перемешались в какую-то ужасную кашу. - Лиля...
  
  - Встань, - тихо отозвалась она.
  
  Игорь вскочил.
  
  - Я хотел... - Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул и выпалил: - Ты выйдешь за меня?
  
  На её губах мелькнула улыбка.
  
  - Я подумаю.
  
  Игорь хотел было что-то сказать, но забыл, что. Растерянно потоптался на месте, сунул руки в карманы и снова вытащил. Её глаза блестели как два коричневых драгоценных камня, играли едва уловимыми искорками. А он вдруг поник, плечи ссутулились. Подумает... Наверное, так всегда отвечают, когда не хотят обидеть отказом...
  
  Лиля потянула его вперёд.
  
  - Идём, пока сгущёнку в универмаге не разобрали.
  
  Её упругие кудри пружинисто подпрыгивали в такт шагам. Они шли молча, даже не смотрели друг на друга. Игорю хотелось провалиться сквозь землю.
  
  У дверей магазина она обернулась и коротко сказала:
  
  - Да.
  
  Его будто опалило огнём. Лилина ладонь мягко выскользнула из его вмиг вспотевшей руки, и она побежала ко входу - лёгкая, грациозная, как молодая лань. Он поймал её у прилавка, схватил за плечи, буравя взглядом.
  
  - Что ты имела в виду?
  
  - Что согласна выйти за тебя, - смущаясь, прошептала она.
  
  Её улыбка лучилась счастьем, в уголках глаз собрались мелкие-мелкие морщинки, длинные ресницы трепетали. На щеках играли знакомые очаровательные ямочки. Игорь сжал пальцами её плечи, не веря своим ушам.
  
  - Согласна?
  
  - Да.
  
  Его захлестнула волна облегчения, радости, восторга и какого-то непередаваемого восхищения. Просто опрокинулась на него и затопила до краёв, сжав сердце в своём кулаке. Оно запрыгало, рванулось из грудной клетки, застряв в горле, сжалось и ухнуло вниз. Игорь чуть было не завопил от переизбытка чувств. Она согласна?.. Она согласна!
  
  - Молодые люди, брать что-нибудь будете? - недовольно протарахтела из-за прилавка хмурая толстая продавщица. - Если нет, проходите, не задерживайте очередь!
  
  - Сгущёнки две банки, - не отрывая взгляда от Лили, бросил Игорь.
  
  Тётка поджала губы, порылась на полках, бухнула перед ними товар и проворчала:
  
  - Два писят.
  
  Игорь молча выудил из кармана бумажник, наковырял нужную сумму и ссыпал монетки в пухлую руку продавщицы. Та закатила глаза и, неразборчиво буркнув что-то себе под нос, бросила деньги в кассу, а Лиля торопливо развернула авоську.
  
  Заявление они подали на следующий день. И началась радостная предпраздничная суета: списки гостей, пошив свадебной одежды, планирование, распределение средств... Игорю помогал лучший друг, тёзка и бывший одноклассник. Ещё с дошкольных времён их связывала тесная дружба - отцы обоих служили в одном полку, вместе воевали в гражданскую, жили на одной лестничной площадке, и их дети просто не могли не подружиться. А потом они так же вместе погибли на Финской. Горе ещё больше сблизило двух уже взрослых парней.
  
  Но у друга осталась мать, Марина Яковлевна, седая, умудрённая жизнью женщина с добрым взглядом и спокойным, сговорчивым нравом. А у Игоря не осталось никого - мама давным-давно бросила их. Он даже не знал, где она, не помнил ни её лица, ни голоса.
  
  Ему уже почти исполнилось двадцать четыре. Он успел закончить факультет книгоиздательского дела и устроиться работать в маленькую типографию, что выпускала тоненькую еженедельную газету "Берега Невы". Платили не очень много, но и не мало - на жизнь хватало с лихвой. После свадьбы Игорь планировал перебраться в другое место, в издательство покрупнее, чтобы иметь возможность купить машину. О ней мечтал ещё с юношеских лет, и даже точно знал цвет будущей покупки - сливочно-бежевый, как крем для торта. И непременно с обитыми вельветом сиденьями.
  
  Государство тоже преподнесло на свадьбу подарок - небольшую, но уютную двухкомнатную квартиру на Большом проспекте. Игорь с Лилей купили мебель и обставили комнаты, развесили картины, расставили маленькие, милые сердцу безделушки: статуэтки, настольные часы, будильники, вазы с цветами, расстелили паласы, повесили шторы на окнах. Квартира приобрела жилой вид.
  
  Они хотели детей. Они планировали детей, придумывали для них имена, обсуждали их воспитание, обучение, даже слова, которые будут им говорить. Но пришла война, и Лиле пришлось проводить Игоря на фронт. Его забрали неожиданно, спешно. Они маршировали по длинным ленинградским проспектам - молодые мужчины, которые шли защищать родную землю, свои семьи - а Лиля стояла на краю тротуара и, вытягивая шею, искала его взглядом.
  
  Он заметил её первый, ринулся вперёд, нарушая стройные плотные ряды будущих солдат. Лиля обхватила его за шею руками и прижалась щекой к щеке. Несколько мгновений они просто стояли в объятиях друг друга, а потом он, решительно разомкнув кольцо рук, поцеловал её в губы и снова нырнул в шагающую шеренгу.
  
  Перед глазами ещё долго стоял её милый образ: блестящие кольца волос, овал лица с точёными, окрашенными румянцем скулами, хрупкие плечи под пёстрой тканью летнего платья и плетёные босоножки на низеньком каблуке. Он, казалось, впитал этот образ в себя, и там, на линии фронта, жил только им - воспоминаниями, чувствами, надеждами. Какой бы ни была страшной война, там, в Ленинграде, его ждёт Лиля - эта мысль не позволяла опустить руки. Ведь если не он защитит жену от врага, то кто же?..
  
  На фронте Игорь узнал, что война представляет собой не только атаки и сражения. Война - это ещё и тяжёлый, изматывающий физический труд и бесконечное ожидание. Окопы, блиндажи, землянки, переправы - всё это возводилось руками солдат. В реальности война совсем не была похожа на красивые кадры синематографа, которые когда-то крутили в ленинградских кинотеатрах для школьников и студентов. Там бравые солдаты гордо гарцевали на статных скакунах, храбро кидались на врага с шашкой, обращая того в бегство, бодро, с высоко поднятой головой маршировали строем мимо отдающего им честь командира и красовались новенькими красивыми кителями и медалями. Оказалось, что на войне есть ещё грязь, холод, вши, дизентерия... а кроме того - трусость, малодушие и дезертирство.
  
  Но у него была Лиля. Такая далёкая и такая близкая Лиля, любимая девушка, жена, подруга. Ради неё Игорь мог бы перенести и вытерпеть что угодно, выстоять в самой жесточайшей схватке - и победить.
  
  Игорь с силой сжал кулаки. Пусть он теперь слепой. Пусть! Пусть калека! Но он не намерен сдаваться, не намерен, поджав хвост, уползать в угол, чтобы зализать свои раны. Ленинград истощён голодом и войной, и раз уж на фронт путь ему теперь заказан, он обязан вернуться к жене, чтобы помочь ей, а не уезжать в тыл. Он должен быть рядом с ней - иначе чего стоят те обещания любить и беречь, что он год назад дал во дворце бракосочетаний?
  
  
***
  
  
  Лёшка так и лежал у двери парадной. За ночь его припорошил липкий влажный снег, забился в мёртвые глаза и обтянутый кожей открытый рот. Лиля, по-старушечьи волоча ноги, спустилась вниз, завернула его в найденное у соседей тонкое одеяло, перевязала истрёпанной верёвкой и погрузила на санки. Она решила не оставлять его во дворе, отвезти всё-таки в морг - кто знает, когда похоронная бригада доберётся до их дома.
  
  Погода стояла ясная, мороз за ночь усилился, став трескучим. Лиля поплотнее обмотала голову платком, запахнула поношенное бабушкино пальтишко без одной пуговицы. Интересно, куда она могла подеваться? До войны оторвалась или недавно? Одному богу известно. Она неловко прикрутила остатки верёвки к санкам, подхватила бидончик для воды и двинулась в путь. Идти нужно было далеко - почти что на Невский, а потом ещё за водой. И дров бы суметь сегодня нарубить, а то околеет окончательно в своей комнатушке.
  
  Она, упираясь и скользя валенками по толстой наледи на тротуарах, тащила за собой санки с мёртвым братом. Безлюдные улицы молча тянулись между скелетами бывших жилых домов, корявые, голые ветви деревьев липли к безоблачному синему небу. Стояли, вытянув длинные металлические шеи, выпачканные сажей и мазутом зенитки - будто в немом кино. Ленинград окутала непривычная, пугающая тишина.
  
  Иногда Лиля останавливалась, чтобы передохнуть, и с беспокойством смотрела вверх. Прежде, до войны, она любила такие вот погожие зимние деньки, любила морозное, слепящее солнце, скрипучий снежок и бесконечное ледяное безмолвие. Теперь же она этого боялась - ведь чем чище небо над головой, тем удобнее немцу бомбить Ленинград.
  
  Через два часа Лиля наконец добралась до уже знакомого морга. За чёрным чугунным забором стояли четыре полуторки с откинутыми бортами, двое женщин грузили друг на друга завёрнутые в простыни и одеяла трупы - "пеленашки", третья говорила о чём-то со сторожем, стоя почти у самых ворот.
  
  - Эй! - строго окликнула она Лилю, когда та проходила мимо. - Девушка, стойте! Документики на труп у вас есть?
  
  Лиля кивнула и, шмыгнув носом, полезла за пазуху. Женщина придирчиво просмотрела каждую страничку паспорта и свидетельства о рождении, хмыкнула, задумалась на мгновение и сунула их в карман, кивком указав на полупустую ещё полуторку:
  
  - Всё нормально. Давай вон туда.
  
  Сторож за её спиной сердито сдвинул кустистые седые брови и проговорил сварливым скрипучим голосом:
  
  - Всегда у тебя, Лена Леонидовна, всё нормально, а как возьмись проверять, так половина "пеленашек" - чёрт-те что!
  
  - Так на улицах же собираем, Петрович, - вздохнула женщина. - Конечно, не у всех документы есть.
  
  - А мне как потом перед начальством отчитываться? - не успокаивался старик. - Я человек тоже, Леночка, подневольный! Вы сперва без документиков закапываете, а к ним потом родные приходят, ищут. А я им что?
  
  Они зашагали к покойницкой, споря между собой на ходу. Лиля подтянула санки к полуторке.
  
  - Девочки, - тихо попросила она, - помогите брата сгрузить.
  
  Девушки молча продолжали работу, будто не услышали её просьбу. Лиля повторила чуть громче, и тогда одна из них повернулась, мазнула по ней безразличным взглядом.
  
  - Гнётся ещё или окоченел?
  
  - Не знаю, - растерялась Лиля. - Он всю ночь на улице пролежал, а это важно?..
  
  Девушка подошла к ней, нагнулась, пощупала свёрток из одеяла и мотнула головой.
  
  - Не важно.
  
  Без лишних слов она помогла положить труп в кузов и снова занялась своим делом. Голова опять закружилась, воздух, такой льдистый и ломкий минуту назад, стал тягучим и горячим, как кисель. В глазах потемнело, и Лиля машинально ухватилась за колесо полуторки, чтобы не упасть.
  
  Сквозь комариный писк в ушах пробивались какие-то звуки: шум мотора, шорох шин, протестующе скрипели створки открываемых ворот. Девушка из похоронной бригады что-то громко сказала, а ей ответил другой голос - лопочущий, бесцветный, дряблый. Лиля подняла глаза и увидела сгорбленную старушку, что стояла рядом с откинутым бортом машины, прижимая к впалой груди небольшой узелок. Она со слезами на глазах умоляла девушку не прогонять её.
  
  - Милая, пойми, потеряла я хлебную карточку! А это что? Смерть это! Вот что!
  
  - Бабушка, - выдохнула вместе с морозным паром девушка, - это вы поймите. Как я живого человека на кладбище повезу? Как оформлять буду?
  
  - А ты не оформляй, красавица, - заплакала старуха. - Ты не оформляй. Не гони просто. Я тут где-нибудь не пенёчке посижу немножко... посижу да и помру. С голоду-то... А как помру, так и свезёте меня со всеми вместе...
  
  Девушка глубоко вздохнула, сощурила свои большие блестящие глаза и снова принялась объяснять:
  
  - Бабушка, мне не жалко. Но не могу я, прав не имею таких. Не могу я живого навроде как мёртвого оформить!
  
  Старуха не отступалась:
  
  - Да куда ж мне идтить-то, милая? На улице, как собаке, помирать?.. У меня и сын, и невестка преставились, некому меня будет отвезти, куда положено. - Она вытянула из большого кармана на боку завёрнутые в тряпицу бумаги. - Вот, гляди, и документы захватила. Так что не будет у тебя проблем из-за меня... Я просто посижу... умирать мне скоро, чую я...
  
  - Не надо ничего, - отмахнулась девушка.
  
  Бабушка держала документы узловатой худой рукой, похожей на обтянутую синюшной кожей сухую клешню. Голова тряслась, из-за чего покрытая платком ушанка постоянно съезжала на глаза.
  
  - Христом богом прошу...
  
  Некоторое время девушка неподвижно стояла на месте, потом устало махнула рукой.
  
  - А, ладно. Сидите. Что с вами делать.
  
  Старушка забормотала что-то себе под нос, попятилась и заковыляла к забору, где чернели полуобгоревшие, корявые обрубки пеньков. Пристроившись на одном из них, она положила себе на колени узелок, поправила шапку, расправила вылинявшую юбку. Из-под рваного подола выглядывали круглые носы валенок.
  
  Обратно Лиля возвращалась другой дорогой, стараясь держаться ближе к Исаакиевскому собору - его позолоченный купол служил немецким лётчикам ориентиром и был, можно сказать, самым безопасным местом в Ленинграде. На путях безмолвно стояли заснеженные трамвайные вагоны. Они вытянулись друг за другом длинной цепочкой вдоль проспекта - неприкаянные, никому не нужные, брошенные посреди студёной суровой зимы. Большие окна затянуло ажурное морозное кружево. А внутри сидели люди. Давно окоченевшие, с устремлёнными в никуда взглядами. Шли куда-то и решили отдохнуть. Так и отдыхают поныне - в вечности.
  
  Ленинград перестал быть Ленинградом. От прежнего, звонкого и красивого города на Неве осталась только обугленная оболочка с дымящимися воронками от снарядов. Тронь - и рассыплется в прах точно скульптура из пепла.
  
  По закованным в бело-синий лёд улицам стлался удушающий запах гари, и Лиля снова и снова заходилась в надсадном кашле, который разрывал грудь, глаза слезились от яркого слепящего света. И раз за разом усталый мозг терзала одна и та же неотступная мысль: где достать еды? По карточке мертвеца паёк ей не выдали - видимо, умерший уже был занесён в списки. По Лёшкиной отныне она тоже ничего не получит. Оставались только двести пятьдесят граммов хлеба из опилок, обойной трухи и дуранды. Выдержит ли?
  
  Она медленно шла по льду. Каждый шаг давался с трудом, отзывался тупой ноющей болью в суставах. Ничего, скоро снимут блокаду, и тогда привезут в Ленинград много еды - целые составы, грузовики, машины. Главное - продержаться. Лиля, как и другие, верила, что вот-вот прогонят проклятых немцев, вот-вот прорвут эту удушающую голодную петлю, вот-вот войдут в город советские войска... Эта надежда брезжила на горизонте тоненьким золотистым лучиком и, наверное, только она и не позволяла сдаться и пустить всё на самотёк.
  
  Почти у дома она вдруг наткнулась на длинную очередь у универмага, который практически с самого начала блокады стоял закрытый - продуктов никаких не было.
  
  Лиля оживилась.
  
  - Что дают? - спросила она у какой-то женщины.
  
  Та пожала плечами.
  
  - Не знаю, но говорят, крупу завезли и масло сливочное.
  
  Продвигалась очередь медленно, но через полтора часа Лиле всё же удалось заполучить небольшой кубик аппетитного жёлтого масла и сто граммов перловки. Она бережно спрятала крупу за пазуху, туда же сунула карточку, а масло стала есть сразу - откусывала по крохотному кусочку и держала на языке, ощущая непередаваемо волшебный вкус. От удовольствия даже закружилась голова и даже будто появились новые силы. Лиля уже не тащилась по улице, как обычно, а шла, по-настоящему шла.
  
  У парадной растерянно топталась на снегу Инна Николаевна Звягинцева. На лице с обвисшей кожей и морщинистыми веками чернели полосы сажи, выпуклые от голода глаза лихорадочно поблёскивали. Увидев приближающуюся Лилю, она облегчённо заулыбалась и заковыляла навстречу.
  
  - Лилечка! - пронзил зимнюю тишину её надломленный хриплый голос. - Слава богу, вы идёте. Я уже не знала, к кому обратиться!
  
  Лиля сжала в кулаке остатки масла.
  
  - Что такое, Инна Николаевна?
  
  Женщина вздохнула.
  
  - Не стало Петра Ивановича, Лиля. - Она торопливо перекрестилась и зябко повела плечами. - Собиралась я сегодня в стационар его свезти, да не успела. Теперь бы как-нибудь...
  
  Ещё один умерший. Ещё один человек, не доживший до победы, не увидевший её, не дождавшийся спасения. Инна Николаевна судорожно вцепилась в отворот её пальто и заговорила скороговоркой, захлёбываясь словами:
  
  - Лиля, нам бы теперь вместе держаться. Не осталось никого. Видела я с утра, как вы брата отвозили... Вдвоём легче, Лиля...
  
  - Я знаю.
  
  - Лилечка, вы помогите бедного Петра Ивановича вниз спустить, а отсюда уж заберут его... нет у меня совсем никакой мочи. А потом мы с вами хорошенько пообедаем. Я давеча крысу на улице нашла, сварим суп...
  
  Лиля разжала кулак и на открытой поднесла к её лицу кусочек масла.
  
  - Берите, Инна Николаевна.
  
  Та неверящим взглядом уставилась на масло и шумно сглотнула. И без того выпуклые глаза стали совсем круглыми, вылезли из орбит, кожа вокруг них ввалилась и потемнела, точно они смотрели прямо из черепа. Смотрели на еду.
  
  - Мне?.. - робко пролепетала женщина. - Это мне?..
  
  - Вам, вам. - Лиля взяла масло пальцами и протянула ей. - Берите.
  
  Инна Николаевна схватила кусочек и запихала в рот. Поспешно, быстро, будто кто-то мог отнять его у неё, и проглотила, не жуя.
  
  - У меня крыса есть, - повторила она и боязливо огляделась по сторонам.
  
  Лиля невольно тоже осмотрелась. Ходили слухи, что по Ленинграду бродят убийцы. Не каннибалы, а именно убийцы. Они убивают людей, чтобы забрать их продукты и хлебные карточки, специально следят за ними от самых булочных и чёрных рынков. Лиля слышала про них, но почему-то не боялась, даже дверь не запирала. Их и до войны не очень-то и часто закрывали на ключ, а в блокаде перестали это делать вообще. Что у них воровать? Да и кому? Все истощены и обессилены.
  
  Кое-как они вдвоём вынесли потяжелевшее тело Петра Ивановича во двор и пристроили у стены. Простыни, чтобы зашить его, не нашлось, одеяла тоже. В последнее Лиля завернула Лёшку.
  
  Вечером она сварила жидкий супчик из нескольких зёрен перловки и четверти крысы, такой же худой и измождённой, как и ленинградцы. Они с Инной Николаевной съели всё - вместе с костями, внутренностями и кожей.
  
  Интересно, где Звягинцевой удалось раздобыть целую крысу? Это же неслыханная роскошь, в Ленинграде давно не осталось ни мышей, ни птиц, ни какой-то другой живности. Город вымирал, и они сбежали из него первыми, остались только самые наглые и живучие, которые уничтожали и без того скудные запасы провианта, шастая по городским складам. Ловить их давно стало некому - кошки тоже исчезли. Лиля даже не помнила, когда видела кошку в последний раз.
  
  Крысиную тушку они предусмотрительно разделили на несколько частей и спрятали за шкафом вместе с кульком перловки.
  
  Приближался Новый Год. В один из дней Инна Николаевна вдруг вручила Лиле связанные махристым жгутом мельхиоровые и серебряные ложки и сказала:
  
  - Больше ничего нету. Всё проели мы с Петром Ивановичем, земля ему пухом. Ты, деточка, уж попытайся ложки эти разменять на что-нибудь к празднику. Говорят, на чёрном рынке сейчас тушёнку американскую меняют. Может, получится...
  
  - Тушёнку? - изумилась Лиля. - А откуда она?
  
  - Откуда мне знать. - Инна Николаевна безразлично смотрела куда-то поверх её плеча. - Да и какая разница. Если есть, бери. Нет... нет так нет.
  
  Лиля взяла связку и положила в карман.
  
  - Сегодня же схожу. Вот пойду варежки относить и схожу.
  
  Её пугал взгляд Инны Николаевны. Женщина говорила вполне связно, рассудительно, но взгляд... он был отсутствующим, стеклянным. Как будто она вроде бы ещё жива, но уже мертва.
  
  В полдень, надёжно спрятав связку ложек за пазухой, она поковыляла на чёрный рынок. Инна Николаевна лежала на кровати, закутавшись в пальто и ватник, и зябко поджимала ноги валенках. Лиля знала - её возвращения женщина может и не дождаться.
  
  На рынке толкалось не меньше двух сотен человек - грязные, ободранные, тощие, больше похожие на призраков, чем на людей, они торговали чем попало. Кто-то отдавал старинное витое колье с жемчугом и изумрудами за три пайка хлеба, кто-то пытался выменять на крупу внушительную вязанку поленьев, за новенький фотоаппарат ФЭД в кожаном чехле просили банку шпрот, а за изящный чайный сервиз из расписного поющего фарфора - галеты. Бородатый мужчина с надеждой в глазах предлагал менялам стопку книг конца восемнадцатого века - полное собрание сочинений Бодлера. Мальчик лет шести прижимал к груди хрустальную вазу. Иногда в толпе мелькали милицейские шинели.
  
  Лиля остановилась в растерянности. А к кому обращаться? Но не успела она опомниться, как к ней резво подскочил румяный мужичок в толстой вязаной шапке и засиял широкой улыбкой.
  
  - Барышня, что предлагаете?
  
  - Ложки, - робко ответила Лиля. - Серебряные и мельхиоровые. Хорошие.
  
  - Покажите.
  
  Лиля подозрительно оглядела его. Необычайно живой, упитанный, без признаков "голодной болезни". Стоит ли ему доверять?
  
  - Да не бойтесь вы, - угадал он её мысли. - Не обману. На что менять хотите?
  
  - На американскую тушёнку, - помявшись, ответила Лиля. - Есть?
  
  Мужик закивал:
  
  - А то как же! - И хохотнул: - А не будет, так найдём для вас. Идёмте.
  
  Он предложил ей руку. Лиля взяла её, и она направились к арке. Мужик что-то говорил, ловко протискиваясь через толпу, и точно на буксире тащил её за собой. Они прошли мимо лотков с книгами и папиросной бумагой, свернули под арку, что вела в двор-колодец, и тут сзади раздался резкий окрик:
  
  - Стоять! Стрелять буду!
  
  Мужик оттолкнул Лилю и со всех ног рванул во двор, к двери единственной парадной, а за ним устремились трое милиционеров. Лиля, не ожидавшая этого, ударилась головой о стену и рухнула на грязный притоптанный снег, ткнувшись в него лицом. Связка ложек за пазухой больно впилась в грудь.
  
  Толпа испуганно ахнула, люди засуетились, образовывая давку. Кто-то наступил каблуком на Лилину руку, и она закричала. Боже, её же сейчас раздавят!
  
  Из двора за аркой послышались выстрелы.
  
  - Шмара! Сука! - громко крикнул кто-то, и эхо отразило его голос от стен. - Гнида поганая!
  
  И снова выстрелы. Толпа рассыпалась в разные стороны, и Лиля наконец смогла - не без труда - подняться на ноги. Она стряхнула с пальто налипший снег, завязала платок потуже и заглянула в арку.
  
  Мужичок-меняла лежал ничком на испачканном сажей снегу. Тонюсенький наст под ним растапливала горячая ярко-алая кровь, руки были раскинуты в стороны, а рядом стояли твое мужчин в милицейской форме. Один нервно курил.
  
  - Нужно было живым брать, - между двумя затяжками сказал он.
  
  - Ушёл бы, мразь, - отозвался другой. - Скачет, как сайгак сраный.
  
  - Как мы теперь на их гнездо выйдем?
  
  - Воробья подключать надо.
  
  - Да он лучше сдохнет. Сидит же синюшный весь, трупак вылитый.
  
  - Это да.
  
  Она замолчали. Лиля повернулась, чтобы уйти, и наткнулась на мальчика с хрустальной вазой. Карие глазёнки смотрели серьёзно и сурово, совсем не по-детски, белёсые брови сдвинулись на переносице. Курносый нос покраснел от мороза.
  
  - Это знаете кто? - сказал он, глядя на Лилю снизу вверх. - Это обманщик. Он товар брал, а потом человеку по голове тюк и бежать. Его дяди милиционеры тут больше недели выслеживали, хотели, чтоб он их к другим обманщикам вывел.
  
  - А ты откуда знаешь? - удивилась Лиля.
  
  - Ну как откуда! Я тут постоянно торгую. Мамка не встаёт уже сколько дней, так я сам хожу вещи менять на еду. Тут все знали про него, только вы, тётя, не знали. Поэтому и стали с ним договариваться. Я вам и так подмигивал, и так, а вы не видели. Повнимательней надо быть, вот что!
  
  Лиля глядела на него обалдевшими глазами и беспомощно хлопала ресницами. Мальчик усмехнулся, показав пустоту между передних зубов, и засеменил прочь.
  
  Из двора к ней быстрым шагом шёл один из милиционеров. Лиля замерла на месте, сжав перед собой руки.
  
  - Женщина! - окликнул он её. - Постойте, не уходите!
  
  - Я не ухожу, - тихо ответила Лиля.
  
  Он приблизился к ней вплотную. Худое лицо с лихорадочно блестящими запавшими глазами, бледные обветренные губы, болезненный румянец на впалых щеках - он выглядел так же, как и другие ленинградцы. Голодным и измученным.
  
  - Вам этот... меняла не говорил, куда вы идёте?
  
  Лиля стушевалась на мгновение, покачала головой. Милиционер разочарованно вздохнул, потоптался на месте, стряхнул с шинели налипший снег.
  
  - Опасно тут. Давайте я вас хотя бы до моста доведу. И выглядите плохо, не приведи господь, упадёте.
  
  - Мне ложки поменять надо. Меня дома ждут, а еды нет.
  
  Он решительно взял её под локоть и повёл по скользкой дороге. Рынок понемногу собирался обратно: люди возвращались к покинутым лоткам, снова вытаскивали из узелков и мешочков драгоценный товар. Появились и менялы.
  
  - Ложки потом поменяете, пока оставьте. Я вам дам хлеб.
  
  Лиля изумлённо покосилась на него, но ничего не сказала. Даст хлеб? У него что, лишний хлеб имеется?
  
  С неба посыпался мелкий колючий снежок, наползли серые угрюмые тучи. С Финского залива налетел злой ветер и рывком содрал с земли тонкий наст, закружил позёмкой. Лиля закутала лицо платком, оставив только глаза. Приходилось щуриться, чтобы разглядеть дорогу под ногами, из-под воспалённых век выкатывались слезинки и щекотали крылья носа.
  
  По пути они свернули в пустынный двор. Внутренние углы шестиэтажного дома оплела нетронутая снежная паутина, тянулась к парадной узенькая неприметная тропинка. Одиноко стояло полузаметённое снегом цинковое ведро с замёрзшей водой. А над ступеньками крыльца мрачным металлическим прямоугольником чернела закрытая дверь.
  
  - Я тут жил когда-то, - с тоской сказал милиционер и, притормозив, задрал голову. - Вон там, на пятом. Видите то окно? - Он указал рукой куда-то вверх. - А теперь на работе живу. Каждый день ходить не надо, уже облегчение. По лестнице подняться высоко уже не могу. Да и теплее в участке...
  
  - Ваша семья умерла?
  
  - Да. Жена и дочка. Грудная ещё была. Молока не сыщешь днём с огнём, вот она и... Жена пыталась спасти, и из-за этого сама умерла.
  
  Они двинулись дальше.
  
  - Она совсем отчаялась, и когда я на работу в один день ушёл, вены себе порезала, - продолжил милиционер. - Кровь свою в кастрюльке проварила и этим, значит, ребёнка напичкала. А она ж младенцем была. Такую пищу организм не принял, а у врачей лекарств-то никаких... А жена от потери крови совсем слегла. И умерла через день. Так вот.
  
  В милицейском участке и правда было тепло. По крайней мере теплее, чем у Лили дома. Весело трещала раскалённая докрасна "буржуйка" в углу, мигала на столе керосинка. Её желтый масляный глаз отпугивал тьму, что настырно лезла со всех сторон, вспыхивал тёплым огоньком и оживлял тесное пространство. По отсыревшим стенам стекали ржавые капли.
  
  Милиционер провёл её мимо пустующего поста дежурного и распахнул неприметную дверь.
  
  - Проходите. Отогреетесь чуть-чуть. Я пока за кипятком сбегаю.
  
  Лиля присела на скрипучий фанерный стул у стола. Окно было плотно задёрнуто синей тканью, и свет почти не проникал в маленький кабинетик. У дальней стены стоял покоцанный диван с вытертой обивкой, спрятался за высоким шкафом с ячейками массивный сейф. А на широком подоконнике стояла серебристая рамка с фотографией: мужчина и женщина держат маленького ребёнка и беззаботно улыбаются в камеру. Лиля с трудом узнала в этом красивом мужчине милиционера, что привёл её сюда - настолько изменили его голод и война. Как, впрочем, и всех их.
  
  Он вернулся минут через пять с двумя стаканами в подстаканниках, поставил их на стол и принялся расстёгивать шинель.
  
  - У меня ещё сахара есть немного, - весело проговорил он. - Вчера бандита взяли, у него нашли. Разделили.
  
  - Почему вы хотите поделиться со мной? - недоумённо спросила Лиля. - Почему не съедите сами?
  
  Он обогнул стол и уселся напротив неё.
  
  - Если только о себе думать, не выживем. - Худое лицо озарилось улыбкой. - Сегодня я вам помогу, я завтра вы кому-нибудь. Так и выстоим. Меня, кстати, Леонид зовут. А вас?
  
  - Лиля.
  
  Леонид выудил из кармана завёрнутый в грязную салфетку сахар и положил перед ней.
  
  - Берите, Лиля. Тут два кусочка, каждому по одному.
  
  Кусочки оказались совсем крохотными - размером чуть больше ногтя. Они без слов ели их, не смотря друг на друга. Кипяток согревал пищевод, и голод на время отступил, прекратил терзать и без того измученное им тело. Сидеть бы вечно в этом маленьком кабинете, где нет страха, бомбёжек, холода, смерти, и просто есть сахар. А война пусть убирается прочь, пусть останется где-то там, за этими отсыревшими стенами.
  
  Заглянул молоденький парень.
  
  - Товарищ сержант, я на пост встану, - вопросительно сказал он.
  
  Выпуклые, как у куклы, стеклянные глаза смотрели куда-то в пустоту, костлявые руки дрожали.
  
  - Вставай, Кареев, - кивнул Леонид. - Иванцов не вернулся?
  
  - Нет. Третий час нету. Потому и займу пока.
  
  - Хорошо.
  
  Дверь с тихим стуком закрылась, послышались удаляющиеся шаги. Леонид залпом допил остатки кипятка, поставил стакан на стол и поднялся.
  
  - Я вам сейчас хлеб дам. Вы далеко живёте?
  
  Лиля помотала головой.
  
  - Два квартала.
  
  Он направился к шкафу, порылся среди бумаг в одной из ячеек, извлёк оттуда небольшой свёрток и, вернувшись к столу, вручил его Лиле.
  
  - Вы не переживайте, нам завтра ещё обед дадут в столовой. И вы приходите, я поделюсь половиной. К Новому Году обещают даже какое-то специальное угощение. - Он улыбнулся, отчего кожа на щеках собралась в мелкие дряблые складки. - Думаю, кашу дадут.
  
  Лиля нерешительно взяла свёрток и спрятала в карман.
  
  - Леонид, мне очень неудобно... - И спохватилась: - А у нас с Инной Николаевной крыса есть! Я завтра суп сварю и вам немного тоже принесу, хорошо?
  
  - Как знаете, - пожал плечами Леонид. - Говорю же, все вместе выстоим. А поодиночке нет.
  
  Он распахнул перед ней дверь, и Лиля вышла из кабинета. Кареев сидел на посту, подперев щёку рукой, и смотрел в никуда. "Буржуйка" потухла, да и керосинка уже почти израсходовала своё топливо и теперь устало помаргивала. Из другой двери вышел ещё один милиционер, и Леонид быстро отдал честь.
  
  - Здравия желаю, товарищ лейтенант!
  
  - Вольно, - кивнул тот и указал подбородков на Кареева. - Почему Иванцова нет до сих пор?
  
  - Не могу знать, товарищ лейтенант.
  
  - Кареев! - позвал лейтенант и, не получив ответа, прошагал к нему и тронул за плечо.
  
  Кареев мешковато свалился на драный линолеум. Лейтенант присел на корточки и приложил к его шее два пальца.
  
  - Умер, - через пару секунд резюмировал он. - Меняйте пост.
  
  - Есть, товарищ лейтенант.
  
  Лиля бездумно смотрела на лежащего Кареева и думала, почему же происходящее ничуть не трогает её. Милиционер умер при исполнении - не от бандитской пули, не от ранения, как должно быть, а от голода. А ей совершенно всё равно. Разве можно привыкнуть к смерти? Полгода назад она уверенно ответила бы, что нет.
  
  Когда Лиля пришла, наконец, домой, стрелки часов показывали большой размах: десять минут седьмого. Инна Николаевна ползала по комнате, закутавшись в одеяло, и заглядывала в шкафчики.
  
  - Вы что-то ищете, Инна Николаевна? - осведомилась Лиля. - Там ничего нет.
  
  - Да, Лилечка, - прокряхтела женщина. - Вы знаете, приготовила Петру Ивановичу подарок на день рождения... У него ведь скоро юбилей, вы знали? И, представляете, запамятовала, куда положила! Уже везде посмотрела! Ума не приложу!
  
  Лиле показалось, что Звягинцева шутит над ней. Она застыла на пороге и протянула удивлённо-нерешительно:
  
  - Какой ещё подарок?..
  
  - Часы, Лилечка. Часы. Наручные. Очень красивые, золотые. - Инна Николаевна распахнула очередную дверцу шкафа и оглядела пустую полку. - Купила загодя, спрятала... Вот же голова садовая!
  
  Лиля натянуто рассмеялась.
  
  - Инна Николаевна, Пётр Иванович умер.
  
  Звягинцева рывком обернулась и уставилась на неё круглыми испуганными глазами.
  
  - Да что вы такое говорите, деточка! - Она всплеснула руками. - Типун вам на язык! Как только можете!
  
  - Он умер, - твёрдо повторила Лиля.
  
  - Господь с вами! В гостиной он сидит, мой Петенька. Вот сейчас его позову! - Она заковыляла к плотно закрытым дверям гостиной, выкрикивая на ходу: - Петя! Петенька! Идите сюда! Наша дорогая Лилия свихнулась! Она утверждает, что вы мертвы!
  
  За створкой двери царили темнота и промозглый холод. Лиля не заходила туда почти с самого начала блокады, и из-за сырости углы поросли вездесущей чёрный плесенью, на стенах блестели искорки инея. В центре комнаты стоял круглый стол с дырой в столешнице.
  
  Инна Николаевна торжествующе поглядела на неё.
  
  - Ну вот, я же вам говорила. Вот и Пётр Иванович.
  
  И тут Лилю осенила страшная догадка: Звягинцева просто сошла с ума от голода. И сейчас она не здесь, не в умирающем во вражеской петле Ленинграде, а в своём светлом счастливом прошлом.
  
  В прихожей послышались шаги.
  
  - Савельева! - тихо позвал незнакомый голос.
  
  - Я тут, - ответила Лиля, не отрывая взгляда от Инны Николаевны. Та затворила двери и снова принялась методично шарить по шкафчикам, что-то бормоча себе под нос.
  
  На пороге показалась девушка с тощей кожаной сумкой на боку, по всей видимости, почтальонша.
  
  - Лилия Савельева?
  
  Лиля повернулась к ней.
  
  - Это я.
  
  - Вам письмо. - Она порылась в сумке и извлекла измятый фронтовой треугольник. - Я полчаса назад приходила, ваша тётя сказала в это время зайти.
  
  Лиля прошагала к ней и с благодарностью взяла письмо, быстро глянула на обратный адрес. От Игоря. Неужели!
  
  - Спасибо вам, - сердечно сказала она и улыбнулась.
  
  Девушка кивнула и направилась к выходу. У дверей она обернулась.
  
  - Вы лучше на замок запирайтесь. Сейчас столько жуликов и бандюганов развелось, пруд пруди.
  
  Лиля долго прижимала письмо к груди, сидя на жёстком стуле, из-под опухших воспалённых век выкатывались слезинки и бежали по щекам, капали за воротник штопаной кацавейки. Он жив. А значит, и она будет жить - ради него. Измученное блокадой и бесконечным голодом сердце пело. Она не одна в этом мире, не одна!..
  
  Вот только ответить мужу Лиля не могла: бумаги в доме давно не было. Да и чернила замёрзли.
  
  
2.
  
  
  Лечение затянулось надолго. Игоря несколько раз переправляли из одного госпиталя в другой, и каждый раз всё дальше от линии фронта. И врачи все как один утверждали, что отныне к военной службе он не годен, а потому обязан отправиться в тыл. С таким решением Игорь согласен не был. Он мучительно размышлял, как же попасть в Ленинград, как выбить себе разрешение отправиться в осаждённый город. И в один из дней в голову наконец пришла идея.
  
  Утром в палату положили нового пациента, мужчину лет тридцати с травмой головы. Их с Игорем койки разделяла только фанерная тумбочка без дверцы, в которой валялись несколько потрёпанных, оставленных кем-то книг, алюминиевая ложка и пустая пехотная фляжка. Спал мужчина беспокойно: что-то шептал, вскрикивал и безостановочно возился на скрипучей металлической койке.
  
  В себя он пришёл уже к середине дня и хриплым шёпотом попросил воды. Игорь нашарил на тумбочке жестяную кружку, пересел на его кровать и наощупь напоил его через гнутый край.
  
  - Спасибо, - пробормотал мужчина.
  
  Игорь стал подниматься, но тут что-то ударило его по руке. Кружка выскользнула из пальцев, глухо звякнула об пол. Игорь чертыхнулся сквозь зубы.
  
  - Извини, парень. Не специально. А ты слепой что ли?
  
  - Да. Слепой.
  
  Он не сказал это - отрубил. Сжал кулаки в бессильной ярости, отвернулся, чтобы незнакомец не увидел выступивших на глазах слёз.
  
  - Прости, - повторил тот.
  
  - Ничего страшного. - Игорь встал, нащупал спинку своей койки и вернулся под одеяло. - Я уже привык.
  
  - А где это тебя так?
  
  - Под Ленинградом.
  
  Мужчина помолчал.
  
  - Да-а, бабахают там сильно. Немцы как с цепи сорвались, вот именно Питер им нужен... чтоб им пусто было, змеюкам. Сам по Ладоге не меньше сотни рейсов откатал. Я тебе скажу, что пугающее это зрелище - ленинградцы...
  
  - По Ладоге? - оживился Игорь.
  
  Он приподнялся на локтях, повернув голову в сторону соседней койки. Повязку с глаз уже давно сняли, и он мог различать слабые проблески льющегося через окно света - как маленький далёкий огонёк свечи. Иногда даже удавалось поймать мелькающие тени - кое-какая способность видеть у него всё же сохранилась, не всё выжгло кипящим небом.
  
  - По ней. По Ладоге. Припасы возил в Ленинград. На ней меня и шарахнуло с "мессера". - И добавил с горечью: - Эх... почти ведь уже доехал, а этот гад налетел и давай: тра-та-та-та-та-та-та! Двоих наших положил, а меня не смог. А в полуторках-то не меньше двух центнеров пшена было, и всё под лёд! Скоты ведь какие, а, немцы эти! Там дети с голоду погибают, а они, твари, своих сытых холёных летунов посылают еду топить! И ведь знают, сволочи, что делают!
  
  - А вы туда ещё вернётесь? - поинтересовался Игорь и затаил дыхание в ожидании ответа. Пожалуй, незнакомец был его единственной возможностью, только пока ещё он ещё не понимал этого.
  
  - Куда? На службу? - Мужчина задумчиво кашлянул. - Не знаю. А что?
  
  - Мне в Ленинград надо, - прямо сказал Игорь. - А меня хотят в тыл отправить.
  
  На рассказ обо всех последних событиях ушло десять минут. Мужчина молчал, иногда цокая языком, но Игорь чувствовал на себе его пристальный взгляд. И, как ему казалось, понимающий.
  
  Когда он умолк, мужчина хмыкнул и улыбнулся. Это Игорь тоже почувствовал - по тому тону, с которым он заговорил:
  
  - Мужества в тебе, парняга, хоть отбавляй, честно тебе говорю. Я на фронте чего уж только не навидался, и трусов видел, и малодушных. Все в атаку идут, а они залягут где-нибудь в кусты и жмутся-трясутся, как собачата мелкие. А ты, гляди, сам в пекло рвёшься!
  
  - Мне к жене надо, - в который раз повторил Игорь. - Как я могу её оставить? Пекло не пекло...
  
  - Это да, - согласился мужчина.
  
  - На Ладогу попасть бы, - поколебавшись, прошептал Игорь. - Это сейчас единственная дорога, по которой можно добраться в Ленинград.
  
  В палате повисла тишина. Кроме них двоих тут больше никого не было, только ветер сердито постукивал оконными рамами и дребезжал стеклом.
  
  - Я бы и рад, - вздохнул наконец мужчина. - Да только как? Чужих в часть не пропускают, а спрятать тебя...
  
  - А можно работать устроить? - с надеждой перебил его Игорь.
  
  - Кем? Ты ж слепой, кто тебя туда возьмёт!
  
  - Хоть кем! Или, может, денег кому дать, чтоб в рейс взяли? А там я уже сам справлюсь.
  
  Мужчина натянуто рассмеялся.
  
  - Там всё строго, но... - Он помялся. - Хотя, чёрт его знает. Может, и можно придумать что. Поглядим.
  
  Всю ночь Игорь напряжённо размышлял над планом действий. Если ничего, кроме грузовых полуторок, в Ленинград не ходит, значит, ему нужно на полуторку. Осталось только придумать, как попасть на рейс. В голову ничего не приходило, и к утру он измучил себя мыслями так, что не заметил, как провалился в тяжёлый, пропитанный запахом лекарств сон. А когда проснулся, соседа по палате уже не было.
  
  Игорь несколько раз позвал его и, ничего не услышав в ответ, протянул руку к койке, потом встал и нащупал скомканную подушку и матрац. Никого. Может, в туалет пошёл? Игорь сел на кровать, повернувшись лицом к двери и чутко прислушиваясь к каждому шороху. Но в палату сосед так и не вернулся. И только через два часа медсестра устало объяснила: ночью мужчина умер.
  
  - Как умер? - не поверил Игорь. - Мы же с ним вот... вечером разговаривали!
  
  - Умер, - повторила медсестра и направилась к выходу, договаривая на ходу: - Тяжёлый он был. Пулями весь прошитый. Удивительно, что вообще эти сутки продержался.
  
  - Но он же говорил со мной! - упорствовал Игорь.
  
  - Мало ли.
  
  Дверь со стуком закрылась, и он остался один в холодной тишине. Надежда попасть в Ленинград растаяла точно снег на солнце, душу охватило безнадёжное горькое отчаяние. Ему ни за что не добраться до Ладожской части самостоятельно - и десять метров ведь пройти сам не может! А до Ладоги вон сколько шуровать, не меньше двадцати, а то и тридцати километров. Не дойдёт - сгинет.
  
  А потом случилось чудо. Настоящее, совсем как в добрых детских сказках, когда Василиса Прекрасная орошала раны Ивана-царевича мёртвой водой и он возвращался к жизни. Только вместо Василисы была бабка Лукерья, а вместо волшебной воды - травяной настой и мазь.
  
  Бабка Лукерья пришла в госпиталь откуда-то издалека и попросилась на работу добровольцем. Пришла, по всей видимости, пешком, через пургу: платок на голове облепило мокрым снегом, а подол юбки встал ледяным колом. С собой она принесла матерчатую домотканую сумку из мешковины, полную всяких склянок, бумажных кульков и свёртков.
  
  Игорь слышал, как он уговаривала кого-то из врачей не прогонять её.
  
  - Я, милок, потомственная травница. И мать моя этим занималась, и бабка, и прабабка, и бабка прабабки. Богом тебе клянусь, любую хворь могу свести. - И добавила чуть хвастливо: - Давеча внучка заразу подцепила да слягла. Думали все, не встанет, а я выходила, заразу ейную убила!
  
  - Травками? - уточнил врач.
  
  - Ими, родимыми. - Она засопела, прошамкала что-то ещё едва слышно и снова заговорила громко: - Позволь, мил человек, солдатикам помочь. Не зря же тащилась сюда эвон сколько вёрст! Я с чистым сердцем, по велению души пришла, по долгу.
  
  - Оставайтесь, оставайтесь, - разрешил врач. - С лекарствами у нас напряжёнка... так что и травки лишними не будут.
  
  И бабка Лукерья осталась. Поселили её в подсобке, где пылилась ненужная мебель и отслужившие свой век, поломанные медицинские инструменты. Каждый день она ходила по палатам, таская за собой свою сумку, и колдовала над ранами: присыпала, мазала, прикладывала компрессы, а ещё меняла повязки, бельё, помогала солдатам передвигаться, читала вслух книги, которые тоже принесла с собой - Толстого, Достоевского, Тургенева. Боль Лукерья снимала мастерки и быстро: просто промывала раны каким-то настоем, а после туго перебинтовывала, предварительно наложив пахучую мазь. И очень скоро её доброжелательность и травяные снадобья возымели действие.
  
  Добралась она и до Игоря. Сперва внимательно осмотрела незрячие глаза и, порывшись в сумке, выудила малюсенькую бутылочку с газетной пробкой, потом щедро полила две тряпочки жидкостью и прилепила к векам.
  
  - Так полежи, - скомандовала она. - Опосля приду, сниму.
  
  Игорь нащупал её дряблую руку.
  
  - Вы правда мне зрение вернёте?
  
  Лукерья сухо закашлялась, зазвенела баночками. Зашуршала ткань сумки.
  
  - Это ж тебе не операция. Поглядим. Ты лежи покуда.
  
  В народную медицину Игорь верил не очень. Точнее, совсем не верил, считал, что и не народная-то не со всем справиться может. А то наука. Куда уж всяким ведуньям, колдуньям да травницам до науки! Но бабке Лукерье почему-то поверил. Может быть, потому, что выбора другого не было, а может, и от отчаянья. Тут и в бога, и в дьявола поверишь, не то, что в какую-то бабку и её целебные травки. В конце концов, чем чёрт не шутит? Да и хуже всё равно не станет, так что пусть экспериментирует.
  
  Часа через два она вернулась, сняла с его глаз компрессы и снова осмотрела.
  
  - А что вы такое прикладываете? - без любопытства спросил Игорь.
  
  - Отвар, милок. Зверобой, клевер и мята.
  
  - А он поможет?
  
  Лукерья протяжно вздохнула и снова приложила к глазам компрессы.
  
  - Говорю ж тебе, поглядим. Не будет помогать, мазь из яблоневых побегов наложу. Она сильная.
  
  Игорь невольно засмеялся.
  
  - Врачи сказали, слепым останусь, разве сможет яблоня помочь?
  
  Лукерья шикнула на него, сердито цокнула языком.
  
  - Глаз у тебя обожжённый, но не сильно. Видала я такое ужо. И лечила. Вот если б сильней обожгло, тогда да, плохо дело. А тебе повезло, считай.
  
  Игорь недоверчиво хмыкнул, но промолчал. Лукерья ещё некоторое время возилась со своими мазями, потом ушла. Морозное солнце весело играло яркими бликами в ледяном кружеве на окне, и Игорь, приподняв уголок компресса, вглядывался в его свет. Опять закружились мысли: как попасть в Ленинград? Как добраться до Ладоги?
  
  Он знал, что в Ленинграде плохо, но даже не представлял, насколько.
  
  Через месяц лечения травками неожиданно появился результат. Один глаз стал не просто чувствительнее к свету и движению, а начал действительно различать отдельные силуэты. Игоря захлестнула бешеная радость, и когда пришла бабка Лукерья, не удержался, и крепко расцеловал её в обе щёки. Хотелось пуститься в пляс и запеть во всё горло, но вместо этого Игорь просто широко улыбнулся.
  
  Бабка Лукерья хитро прищурилась, а он внимательно разглядывал её сморщенное, точно печёное яблоко, лицо. Он видел. Правда, мир казался затянутым мутным маревой или пеленой, словно он смотрел сквозь толстую плёнку, но всё же - что ещё нужно? Ведь это лучше, чем полная слепота. Мир перестал быть тёмным, он приобрёл привычные очертания, пусть и расплывчатые.
  
  - А ты не верил, - добродушно ворчала Лукерья. - Наука, наука... Вот табе и наука! Что веками проверено, то действует!
  
  Она сунула ему в руки баночку со сливочного цвета мягкой мазью и наказала втирать её под веко два раза в день. А после Нового Года Игоря выписали из госпиталя с направлением в тыл - видел он не достаточно хорошо для того, чтобы вернуться на фронт. Только вот отправляться по предписанию в Саратов Игорь не собирался, и на следующий день после выписки, по колено проваливаясь в глубокий снег, уже шёл в сторону Ладожского озера. Ориентировался он по солнцу - ни карт, ни компаса не имелось. Точнее, карту Игорь чертил сам - веточкой на снегу, и, подслеповато щурясь, вглядывался в тонкие линии.
  
  Лес, через который он шагал, окутывала звонкая морозная тишина, под валенками скрипел упругий снег. Иногда недовольно кричали вороны да с обледенелых голых ветвей падали большие сосульки. Шершавая древесная кора поблёскивала инеем, острыми чёрными кольями торчал из нетронутого, девственно-белого снежного настила сухостой.
  
  Из еды у него имелось только несколько пересушенных чёрных сухарей в поношенном тряпичном мешочке, воды не было вообще. Пальцы замотанных в десяток слоёв портянок ног коченели. Мороз подбирался к самому телу, обхватывал спину липкими ледяными щупальцами, покалывал кожу тонкими иголочками, но костёр Игорь не разводил: сухого хвороста всё равно не найти, да и спички в кармане тоже отсырели. Вместо этого он растирал лицо жгуче-холодным снегом и прибавлял шагу. Главное - не останавливаться, иначе уснёт вечным сном.
  
  Когда по подсчётам до Ладоги оставалось два-три километра, он вдруг наткнулся у кромки леса на нескольких людей - то ли солдат, то ли партизан. Они появились неожиданно и, окружив его с трёх сторон, велели остановиться. Игорь поднял руки.
  
  - Кто такой? - недружелюбно рявкнул один из них.
  
  - Свой, - коротко ответил Игорь.
  
  - Ну конечно. Если немец, поди не признается, - подал голос второй и вскинул трёхлинейку. - Карманы показывай.
  
  - Нет у меня ничего. Только сухари.
  
  Игорь оставался полностью спокойным. Они споро перетряхнули все карманы на потёртой застиранной телогрейке и, увидев, что оружия у него и правда нет, потребовали документы. Их Игорь спрятал в валенок, чтобы ненароком не потерять, и когда начал было стаскивать его, получил сильный удар в спину и полетел на землю. Чья-то нога вдавила его лицом в снег.
  
  - Ишь ты, умный какой.
  
  - Немецкий диверсант, небось. К нам в тыл пробирается.
  
  - В часть его, пусть там с ним особисты разбираются.
  
  Игоря за шиворот подняли на ноги, и он принялся отплёвываться от набившегося в рот снега, который залепил глаза и уши, пристал к щекам и губам. Один из мужчин, смачно выругавшись, подтолкнул его вперёд, и Игорь послушно пошёл за ними. Свет нестерпимо, до слез резал глаза, и он то и дело вытирал их кулаком.
  
  Куда именно они пришли, Игорь не понимал. Его отвели в одну из палаток и оставили одного в пахнущей сыростью и морозным снегом тишине. Ему пришлось просидеть на узкой неудобной лавке не меньше двух часов, пока в палатку не вошёл поджарый сухой мужчина с длинным носом, густыми, сдвинутыми на переносице бровями и большими залысинами под фуражкой. Игорь поднялся на ноги и прищурился, чтобы разглядеть его звание, но петлицы сливались в один неясный квадрат.
  
  - Капитан Суслаков, - представился он и с некоторой долей любопытства осведомился: - Слепой, что ли?
  
  - Так точно. Вижу, но плохо.
  
  - Кто такой, куда направляеешься?
  
  - Игорь Савельев, сержант тридцать восьмого стрелкового полка шестьдесят пятой Новгородской Краснознамённой ордена Суворова дивизии четвёртой армии Волховского фронта. Направляюсь в штаб ледяной магистрали Ленфронта.
  
  Суслаков чуть слышно присвистнул, подошёл к столу и сел на табуретку, закинув ногу на ногу.
  
  - Ты мне мозги не канифоль. Тридцать восьмой стрелковый весь полёг месяца полтора как. Сводки с фронта слушаю ещё. - Он указал взглядом на поцарапанное радио на массивном сейфе. - Так что давай без придури тут.
  
  Игорь поднял ногу и принялся снимать валенок, но из-за связанных рук не смог удержать равновесие и с грохотом рухнул на пол. Суслаков бесстрастно наблюдал, как он неуклюже возился, пытаясь подняться. В окоченевшие пальцы впивались занозы со свежеоструганных досок пола, руки тряслись и не слушались. Тело тонкими стальными иголками пронизывал холод.
  
  Наконец Игорю удалось сесть. Он стянул валенок, и на пол упали замотанные в кусок мешковины книжка красноармейца, продаттестат и направление в тыл. Суслаков внимательно изучил каждый документ по очереди, ухмыльнулся и покачал головой.
  
  - Ты смотри-ка, не врал. - Он встал, одёрнул свой овечий полушубок с широкими отворотами, натянул пушистые варежки. - Но всё равно посидишь под арестом до выяснения обстоятельств.
  
  И направился к выходу. Игорь схватил его за рукав и потянул на себя. В нём заговорили все чувства сразу: страх, волнение, беспокойство, гнев, отчаяние, паника. Неужели он зря добирался сюда столько километров через выстуженный, закованный льдом лес, неужели зря замерзал на снегу, рискуя погибнуть - чтобы теперь посидеть под арестом, а после уехать к чёртовой бабушке неизвестно куда, так и не попав в Ленинград?
  
  - Товарищ капитан, - сбивчиво, путаясь в словах и в спешке глотая окончания, заговорил он. - Пожалуйста, поймите. Мне бы в Ленинград попасть. Жена у меня там, спасти надо. Войдите в положение! Как она без меня? Умрёт ведь! Забрать её оттуда нужно!.. Только туда, а обратно я сам...
  
  Суслаков, хмурясь, высвободил рукав из его крепкой хватки. В суровых глазах на секунду мелькнуло что-то вроде сочувствия.
  
  - Понимаю. И в положение могу войти. Но не положено чужим по военному объекту шастать.
  
  Игорь не хотел сдаваться.
  
  - Я могу помогать машины грузить. Что угодно могу. Не выгоняйте. Нельзя мне в тыл, и сам сгину, и жена сгинет!
  
  - Твою ж мать, - воскликнул Суслаков, и вдруг схватил его за плечи и чуть ли не проорал в лицо: - Не положено, сержант! Не по-ло-же-но!
  
  - В виде исключения...
  
  - А коль ты немец? Диверсию устроить хочешь? Арест для тебя - меньшее из зол. Я б вместо того, чтоб с тобой тут вошкаться и носиться, как с писаной торбой, расстрелять бы мог к чёртовой матери и дело с концом!
  
  - Товарищ капитан, - шептал Игорь. - Куда мне деваться, некуда. Я бы пешком пошёл, да боюсь не дойду. Слепой. Да и мороз... вмёрзну в Ладогу живьём...
  
  Он облизывал разбитые губы и моргал, пытаясь согнать с полуслепых глаз пелену. Суслаков молчал.
  
  - Допустим, до Кобоны ты уже добрался, - наконец сказал он.
  
  Игорь не сумел сдержать ликующей улыбки. Впрочем, она тут же погасла: капитан, хоть и явно сочувствовал ему, помогать не собирался. Конвойный отвёл его в приземистый деревянный сарай с расшатанными стенами и запер дверь снаружи на засов. Игорь полчаса ходил туда-сюда, растирая руки и притопывая от холода. Зубы непроизвольно отстукивали чечётку, под ногами хрустел тонкий слой снежка. Завывал тоскливо ветер, колотился в этом маленьком замкнутом пространстве и шуршал пуком подгнившей соломы в углу, а Игорь всё думал, думал, думал, ворочая тяжёлые угрюмые мысли.
  
  Вечером принесли ломоть зернистого хлеба и горячую кашу. Конвойный поставил миску у порога, бросил на пол продранную фуфайку и снова закрыл дверь. Сарай, словно чернилами, заливало крепкой морозной темнотой, только дрожали слабые тоненькие лучи света, что протискивался сквозь щели между досками. Они тянулись через сарай точно неосязаемые рапиры и падали на пол маленькими золотистыми точками.
  
  Где-то там, за хлипкими сырыми стенами говорили люди, шумели моторами автомобили, кто-то шагал мимо, звонко скрипя снегом. Послышался смех. Игорь автоматически поворачивал голову к источнику звука и прислушивался, но слова разобрать мог не всегда, хотя с потерей зрения слух улучшился в разы.
  
  Он поднял с пола миску. Пахло горячими отрубями, перловкой и пшеном, а ещё, совсем чуть-чуть - горячим молоком. Алюминий холодил пальцы. Игорь нашарил ложку, зачерпнул кашу, сунул в рот и чуть было не застонал от удовольствия.
  
  Миска опустела за пару минут.
  
  И тут снаружи донеслись негромкие голоса. Говорил капитан Суслаков и ещё какой-то мужчина. Игорь прислушался. Слова иногда перемежались скрипом снега.
  
  - Ты бы, капитан, не спешил, - протянул незнакомый голос.
  
  - А чего спешить-то. По уставу.
  
  - Устав уставом. А человеческое ещё никто не отменял. Так что ты обожди денёк.
  
  - Что ты мне, Валерий Палыч, доказываешь! - возмущённо воскликнул Суслаков, но тут же снова заговорил вполголоса: - Как будто я сам не знаю, что, как да почему.
  
  Они помолчали. Чиркнула спичка, хрустнул несколько раз лёд.
  
  - Дубак. Околеем тут все скоро...
  
  - У тебя, Сергей Лаврентьич, одни бабы да подростки желторотые работают. Ты сам посуди. Из каждого рейса двух-трёх не досчитываемся. Мужики нормальные на перечёт, как камни драгоценные.
  
  - Мужики нормальные на фронте все.
  
  - А тут тебе что? Не фронт? Фронт похлеще боевого.
  
  - Так-то оно так...
  
  - Ты не руби с плеча, капитан. Водить не сможет, так отправь на погрузку, на учёт. Да куда угодно! Эти твои девчата втроём один ящик поднять не могут.
  
  - Боюсь, что сбежит. Твердил же, что в Ленинград ему позарез требуется.
  
  - А там и поглядишь.
  
  Игорь догадался: они говорят о нём. В душе колыхнулась слабая надежда. Может, выпустят всё-таки?
  
  Опять заскрипел снег, и голоса стали удаляться. Он подобрал с пола фуфайку, закутался и, устроившись поудобнее на холодной соломе, сомкнул веки. Завтра будет завтра. Как говорится, утро вечера мудренее.
  
  
***
  
  
  На Новый Год Лиле удалось раздобыть два билета в кино. Продавали их за какие-то сущие копейки, практически задарма, и она взяла их, не думая. Кому сейчас нужны деньги? Бессмысленные бумажки. Единственная ценность - это еда, а за те гроши, что у неё остались, ничего съестного не купишь.
  
  Ленинград, несмотря на жестокую осаду, жил: работали не только кинотеатры, но и опера, и театр, и зоопарк, даже Эрмитаж не закрылся. Лиля слышала, что вход туда сейчас свободный, вот только картин и экспонатов там осталось очень мало - всё вывезли в тыл. На стенах висели пустые картинные рамы. По ним и проводили экскурсии. Продолжали трудиться и учёные, и дворники, и нянечки в детских садах.
  
  Горожане боялись не смерти. Они боялись потерять человечность, а потому привычный уклад жизни не нарушался, наоборот, поддерживался из последних немощных сил.
  
  Сперва Лиля хотела пойти на киносеанс с Инной Николаевной, но та наотрез отказалась выходить из дома: заявила, что Пётр Иванович болен и ему требуется постоянный уход. Лиля не стала спорить, просто оставила женщину одну. Наверное, так даже лучше, пусть пребывает в своём счастливом неведении, в другом, неголодном мире.
  
  Она положила билеты в карман пальто и, открыв подёрнутую синеватым льдом дверцу платяного шкафа, уставилась на висящие ровным строем наряды. Что надеть на праздник? Не идти же такой замарашкой, в кацавейке и драном пальто. Конечно, будет холодно, но ради Нового Года можно и потерпеть чуть-чуть.
  
  Она принялась передвигать вешалки. Вот элегантное клетчатое платье из серой ткани - его ей подарил Игорь в медовый месяц, который они провели в неповторимой, живописной Карелии. При воспоминании о ней её губы тронула улыбка. Это действительно был самый настоящий медовый месяц - такой же сладкий.
  
  А вот великолепный твидовый костюм, плиссированная юбка до колен и приталенный пиджачок с большими накладными карманами. Но Лиле не нравился цвет, насыщенно-фиолетовый, слишком яркий. В конце концов она выбрала длинное платье из букле - и ткань потеплее, и выглядит наряднее всего остального. По краю воротника и рукавов были нашиты воздушные ажурные кружева, тоненькие, как паутинка, а талию украшал изящный ремешок с металлической пряжкой. Как раз то, что надо для праздника.
  
  Она вытащила вешалку с платьем и снова задумалась: как его высушить? Ткань оказалась влажной, кое-где деформировалась от сырости. До киносеанса оставалось ещё пять часов, и Лиля боялась, что не успеет.
  
  Но просохла ткань быстро. Лиля, сжавшись всем телом от холода, быстро переоделась, оглядела себя в зеркале, поправила складки, потом тщательно прочесала гребнем волосы и заплела в косу. Хотелось нанести хотя бы лёгкий макияж, чтобы скрыть синеву и мешки под глазами, подрумянить немного бледные щёки, но всю косметику они давно съели. Пришлось исхитряться без румян, помады и теней. Лиля пощипала щёки, чтобы к ним прилила кровь, покусала обветренные губы, пригладила пальцем брови.
  
  И вдруг замерла, пристально глядя на себя в зеркало. Она будто впервые видела себя с начала блокады - и смотрела будто на чужого человека. Постаревшая лет на десять женщина, с обвисшей кожей и морщинами на лице с высокими тощими скулами - неужели это она?.. В некогда густых каштановых волосах блестели тусклые седые пряди, а в уголках глаз притаились страх и бесконечная горечь. Острые ключицы выступали вперёд, костлявые плечи горбились.
  
  Туфли она положила в сумку и повесила её на плечо. И, выходя из квартиры, решила: раз Инна Николаевна остаётся, нужно пригласить милиционера Леонида. Тем более, что он приглашал её на обед, а ей как раз нужно отнести в участок готовые полуперчатки-полуварежки без одного пальца.
  
  Когда она почти добралась до милицейского пункта, начался артобстрел, засвистели снаряды, забабахали пушки. Лиля насколько могла прибавила шагу, добежала до двери с облупившейся от морозов краской и дёрнула её на себя.
  
  Леонид, увидев её, искренне обрадовался, пригласил присесть и принёс кипятку, похвастался повышением в звании - вчера ему удалось собственноручно изловить двух людоедов, за что ещё и медаль дали. Лиля послала ему тёплую улыбку и раскрыла сумку.
  
  - А я вам тоже подарок приготовила. Смотрите.
  
  И с видом фокусника извлекла два билета.
  
  - Ого! - обрадовался он и довольно потёр ладони друг о друга. - Как интересно, Лиля! Давненько я в кино не был! Когда начало?
  
  Лиля глянула на билет, потом на настенные часы.
  
  - Через два часа. Пока дойдём...
  
  - В честь праздника на машине поедем.
  
  Они вместе сдали варежки и отправились в столовую, где для сотрудников накрыли праздничный обед. Посреди выстуженного помещения стояла украшенная новогодними игрушками зелёная ёлка, на поставленных вплотную друг к другу столах красовалась яркая скатерть, а вокруг них уже сидели в ожидании люди. Чувствовалось непривычное для последних месяцев оживление: все переговаривались между собой, кто-то даже смеялся, то тут, то там мелькали улыбки.
  
  Лиля тоже улыбалась. Она верила, что в новом, 1942 году немцев обязательно прогонят прочь. Должно же ведь случиться новогоднее чудо!
  
  И чудо случилось. И не одно. На обед кроме дрожжевого супа и торта из пищевой целлюлозы и дуранды всем дали по небольшому кусочку великолепного студня из столярного клея. А потом, на десерт - по аппетитной кильке. Лиля не верила своим глазам. Чудесный рыбный аромат щекотал ноздри, и прежде чем съесть маленькую тщедушную рыбёшку, она подержала её на ладони. Та жирно поблёскивала дымчатым боком. Невероятно! Неужели такое вообще бывает? Кубик сливочного масла по карточке, теперь рыба! Завершил праздничную трапезу эрзац-кофе из дубовых желудей.
  
  Леонид хитро подмигнул ей.
  
  - Поедем?
  
  - Да.
  
  Лиля завернула торт из дуранды в специально припасённый обрывок ткани. Потом накормит Инну Николаевну. Ей стало стыдно за то, что она сама съела кильку. Могла бы и оставить половину для несчастной женщины!
  
  - Знатный пир, - заметил Леонид, когда они шагали к автостоянке через милицейский двор. - Давненько так хорошо не ели.
  
  - Точно, - согласилась Лиля.
  
  Чёрный автомобиль облепило снегом. Леонид стряхнул его и вежливо распахнул перед ней дверцу заднего сиденья. Лиля забралась в салон, а он сел за руль и завёл мотор. Тот утробно заурчал.
  
  - Интересно, откуда столько еды удалось раздобыть, - гадал он. - Я думал, в городе уже всё съели. Месяц назад как обручальное кольцо обменял на землю с Бадаевских. Хорошую дали, жирную, первый слой. За такой семьдесят рублей просят на рынке. - Он поглядел на неё в зеркало заднего вида. - Варенье сварили всем отделом. На зубах скрипело, конечно, но зато сладко. Сахар же.
  
  - Наверное, специально для праздника приберегли, - предположила Лиля.
  
  Он пожал худыми плечами.
  
  - Наверно.
  
  В фойе кинотеатра горел свет. Настоящий, электрический. Лиля, жмурясь, в изумлением глядела на залитые им высокие стены. Надо же! Ещё одно новогоднее чудо! А когда обнаружилось, что в туалете ещё и течёт вода из кранов, её восторгу не было предела. Ну и пусть, что только холодная. Зато вода!
  
  Она тщательно умылась, оттёрла с рук пятна сажи и копоти от "буржуйки". Пальцы окоченели, и пришлось отогревать их за пазухой, но Лиля была довольна как никогда. Свет, вода, великолепный обед - вот что такое настоящее счастье. Неужели когда-то, до войны, она могла серьёзно расстроиться из-за порванного платья или плохой погоды?.. Господи, да кого вообще могут волновать эти сущие мелочи!
  
  Теперь Лиля точно знала цену счастья.
  
  Она переобулась в туфли, сняла своё потёртое пальтишко и платок с шарфом. Леонид сидел на скамеечке у стены, а посреди фойе толпилась стайка детишек. Все закутанные в платки и телогрейки, они жались друг к другу и, выпучив глаза, озирались вокруг. Несуразно большие для них валенки закрывали ноги во всю длину, рукава висели. Рядом стояла учительница, и что-то негромко рассказывала им, указывая то туда, то сюда.
  
  Леонид с улыбкой подал Лиле руку, и они двинулись ко входу в зал, по пути завернув в гардеробную, где она сдала верхнюю одежду и получила номерок.
  
  - Какое красивое платье, - похвалил Леонид.
  
  Лиля заулыбалась - кокетливо, игриво, будто очаровывала кавалера. Она была счастлива.
  
  Когда зрители расселись по своим местам и свет в зале потушили, кто-то дёрнул её за рукав.
  
  - Тётя, это вам, - прошептала маленькая девочка, протягивая ей рисунок. - Подарок на Новый Год. Я сама рисовала.
  
  Лиля взяла исчирканный лист бумаги и вгляделась. Там детской рукой были нарисованы несколько солдат с автоматами и пушка, а правее, чуть поодаль - кривой, сильно вытянутый овал.
  
  - Это война, - пояснила девочка, указывая на солдат, и ткнула пальцем в овал. - А это булка. Вот вы, тётя, знаете, почему после того, как началась война, исчезли все булки?
  
  Она испытующе уставилась на Лилю сверкающими глазами.
  
  - Нет, - покачала головой Лиля. - Не знаю. Почему?
  
  Девочка наклонилась к ней и заговорщически прошептала:
  
  - Их Гитлер съел.
  
  - Все? - шутливо поразилась Лиля.
  
  - Все, - серьёзно кивнула девочка. - Поэтому ничего нет.
  
  Она хотела сказать что-то ещё, но тут начался фильм. Показывали сказку про Иванушку-дурачка - добрую, незатейливую, где в конце, конечно же, справедливость одерживала верх над злом. Лиля аккуратно положила рисунок себе на колени.
  
  На экране появился бескрайний луг, поросший чудесными крупными цветами. Иванушка лежал на спине, закинув ногу на ногу, и беспечно пялился в чистое, озарённое солнцем небо, а чуть поодаль бродила отара овец. Животные щипали сочную травку. Иванушка вытащил из-за пазухи гротескно-огромный ломоть хлеба и уже собирался откусить, как вдруг в зале опять вспыхнул свет и к зрителям вышел директор кинотеатра.
  
  - Авианалёт, - объявил он. - Все спускаемся в подвал.
  
  Люди принялись вставать со своих мест. Леонид взял Лилю за руку, и они заторопились к выходу. На улице уже вовсю завывала тоскливым голосом сирена, освещённый только луной и искрами "зажигалок" Ленинград застыл во тьме. Гудели "мессеры" - прерывисто, глухо, утробно.
  
  - Хоть бы в Новый Год, падлы, не бомбили, - зло процедил Леонид, увлекая Лилю за собой через наполненное топотом сотен ног фойе. - Кино не дадут посмотреть.
  
  В подвале было сыро и холодно. Лиля машинально сжалась, обхватила себя за плечи обеими руками. По телу побежали ледяные мурашки. Наверное, не нужно было отдавать пальто в гардеробную - ещё неизвестно, сколько будет продолжаться бомбёжка, а платье, хоть и тёплое, а от подвальной стужи не спасёт.
  
  Леонид стащил с себя пиджак и накинул на неё. Лиля с молчаливой благодарностью посмотрела на него. Он усадил её на разбитую каменную кладку и прислушался. В этот раз самолётов было, по всей видимости, много - монотонный металлический гул был хорошо слышен. Как в самом начале блокады, когда разбомбили Бадаевские склады. Тогда сентябрьское небо сплошь стало чёрным от "мессеров", несших в себе смертоносный заряд.
  
  Лиля не волновалась. Кинотеатр находился рядом с Исаакиевским собором, шпиль которого немцы взяли за ориентир и потому не бомбили. Конечно, шальной осколок может и сюда долететь, но всё же вероятность мала.
  
  Не успела она додумать мысль, как стены вдруг содрогнулись, пол под ногами закачался. Громко заревели дети. Учительница, как наседка своих цыплят, принялась собирать их вокруг себя.
  
  - Ничего страшного! - спокойным голосом говорила она. - Дети, не бойтесь, ничего страшного! Ленинград стоит на болотах и озёрах, под землёй много воды, потому и качает так.
  
  Ребятня обступила её со всех сторон. Лиля заметила среди них девочку, которая подарила ей рисунок - та посмотрела на неё своими громадными испуганными глазёнками, будто просила помощи. Лиля с улыбкой подмигнула ей, и тут вновь шарахнул взрыв. Ударная волна была настолько мощной, что дверь подвала выбило, а Лилю с силой отшвырнуло назад. Она упала на спину, больно ударившись затылком о бетонный пол. В глазах полыхнуло красным.
  
  - Лиля! - закричал Леонид.
  
  Лиля не видела его. Всё затянуло непонятной серо-багряной дымкой, в голове отчаянно гудело, во рту ощущался кислый, металлический вкус крови.
  
  - Лиля!.. Лиля!..
  
  Вж-ж-ж-ж-ж! бабах! бабах! у-у-у-у-у-у! Страшный гул пробирался в каждую клеточку мозга и разрывал её изнутри. Откуда-то доносился надрывный детский плач, что-то со звоном обрушилось вниз. Лиля спихнула с себя чьё-то безжизненное тело и перевернулась набок. Воздуха не было. Она открывала и закрывала рот, пытаясь вдохнуть - словно рыба на берегу, но в нос и горло забивалась пыль. Из уголка губ ручейком потекла тягучая кровь, сознание мутилось. Словно сквозь плотный слой ваты доносился зовущий её голос Леонида, но у Лили не нашлось сил, чтобы ответить. Из груди вырывался лишь сдавленный хрип.
  
  Из завала битых кирпичей её выдернули чьи-то руки. Снаружи всё ещё бабахало, с треском полыхало здание напротив кинотеатра.
  
  - Лиля, держитесь, - сказал Леонид.
  
  - Я думала, сюда не станут кидать бомбы, - прошептала она. - Исаакиевский же рядом...
  
  - Эва! Два километра!
  
  Где-то вне поля её зрения плакали дети. Учительница лежала на полу, раскинув руки в стороны и глядя в потолок остановившимся взором. Над ней склонилась тощая девочка с длинными, подвязанными тряпочками косами, и что-то негромко говорила. Худые пальцы сжимали спелый, ярко-оранжевый мандарин.
  
  Осколок угодил Лиле в плечо. Небольшой, размером с горошину, он всё же перебил кость, и её отправили в больницу. Леонид приходил каждый день - рассказывал какие-то истории, иногда печальные, иногда грустные. Два раза приносил похлёбку из сапожной кожи и кормил её с ложки.
  
  - В подворотне сапог ребята нашли, - улыбался он. - Вот, второй день едим.
  
  Торт из дуранды Лиля потеряла в подвале. Он остался лежать там, среди битых кирпичей и засохших капель крови. Драгоценная еда оказалась похороненной под обломками, и Лиля никак не могла выкинуть из головы мысли о ней. Надо бы сходить и найти - не пропадать же теперь целому куску еды, который может спасти кому-то жизнь... Впрочем, может быть, его уже кто-то нашёл.
  
  Неужели когда-то она действительно была настолько легкомысленна, что могла выкинуть подвявший огурец, лежалое печенье или заплесневелый хлеб? Неужели бездумно стряхивала крошки со стола тряпкой и не хотела покупать муку второго сорта? Ах, если бы сейчас получить хоть немного такой муки!.. Хоть щепотку...
  
  Уже в больнице она узнала, что бомба угодила не в сам кинотеатр, а в соседнее здание. Тела погибших уже захоронили в общей могиле, кого-то отвезли в крематорий, что открылся на бывшем кирпично-пемзовом заводе ?1. Там когда-то работал Лилин сосед, имени которого она почему-то не помнила - блокада отняла не только силы, но и память. Леонид рассказал, что крематорий этот работает бесперебойно, и в день там сжигается около двух сотен трупов. Человеческое горе стало для ленинградцев каждодневной рутиной.
  
  По просьбе Лили Леонид каждый день проведывал Инну Николаевну. Та продолжала жить в своём мире, даже не просила еды - по всей видимости, просто перестала испытывать голод. Когда Леонид пришёл первый раз, она радостно усадила его за стол, выставила пустые вазочки для варенья и сказала:
  
  - Вот, попробуйте. Клубничное. Клубничку сама собирала на даче!
  
  В свой четвёртый визит он обнаружил квартиру пустой. Дверь была не заперта - впрочем, как и всегда - по комнатам разгуливал нахальный ветер, завывая в трубе "буржуйки", а Инны Николаевны нигде не было. Только хлебная карточка иждивенца одиноко белела, оставленная на кухонном столе.
  
  Леонид принёс её Лиле и, пряча взгляд, сказал:
  
  - Вы оставьте. Сейчас начало месяца только, сможете получать пайку. Инна Николаевна же ушла... мёртвой её никто не видел, так что...
  
  - А вдруг она вернётся, а карточки нет? - испуганно прошептала Лиля. - Зачем вы взяли? Вдруг она придёт назад!
  
  Он уверенно покачал головой и всунул карточку ей в руку.
  
  - Не придёт. Время такое. Одинокая сумасшедшая женщина на улице...
  
  Лиля протянула карточку назад.
  
  - Может, и не вернётся. Но я пока в больнице, получать хлеб всё равно не смогу. Так что вы получайте пока.
  
  Леонид благодарно улыбнулся ей и быстро спрятал кусок расчерченной на квадратики бумаги в карман шинели. Половину пайка он приносил ей, хотя кормили в больнице хорошо, давали и завтрак, и обед, и ужин. Всегда был суп - дрожжевой или из гуталина с обойной пылью, давали иногда поджаренные на машинном масле лепёшки из жмыха, казеина и яичного порошка. А однажды и вовсе приготовили самые настоящие котлеты, правда, не из мяса, а из отрубей с добавлением специй и опилок. Санитарка, разносившая еду по палатам для лежачих, доверительно сообщила, что туда добавлен ещё технический альбумин. Правда, Лиля не знала, что это такое, пока сосед по палате, тщедушный мальчишка лет одиннадцати, не объяснил:
  
  - Когда скот на фермах забивают, на пол кровь попадает же. Ну так вот её сдирают, когда она высыхает. Потом консервируют карболкой. Это и есть альбумин.
  
  А ещё каждый день обязательно выдавали по стакану хвойного отвара - для профилактики цинги. Он был отвратительный - чуть горьковатый и остро пахнущий сосновыми иглами, но Лиля проглатывала свою порцию без разговоров: на вкус она давно не обращала внимания, лишь бы в желудок попало хоть что-то питательное. А в хвойном настое содержались витамины. И каждый день она с тоской вспоминала немецкие продукты - великолепные галеты, жирную тушёнку, восхитительно сладкий жжёный сахар... Они съели это вместе с Лёшкой, а потом он всё равно умер - можно было и не кормить его, толку-то всё равно не вышло.
  
  Леонид выглядел всё хуже и хуже. Глаза запали, щёки ввалились, губы и нос распухли до такой степени, что он был просто не похож на себя, а лоб стал выпуклым и круглым. Выпирающие, обтянутые кожей кости делали его похожим на ходячий скелет, и Лиля боялась, что скоро умрёт и он. Она видела уже достаточно голодных смертей и знала, как это бывает. Поэтому когда в один из дней Леонид не пришёл как обычно навестить её, она искренне посчитала его умершим.
  
  Из больницы её выписали спустя неделю, хотя кость ещё не срослась. Срасталась она трудно из-за низкого ввиду сильного недоедания иммунитета, потому двигать рукой запретили, но никак её не зафиксировали: бинты в больницах были наперечёт и на Лилю их хватило. Она сама, как могла, замотала руку тряпкой, сделала нечто вроде ручки и надела её на шею. Не совсем, конечно, крепко, но всё же лучше, чем ничего.
  
  До дома её довезли на полуторке. Всю дорогу Лиля боялась, что они приедут к чёрной воронке, и испуганно, чуть слышно ойкала, когда машина катила мимо разрушенных снарядами зданий. Но дом, притихший и закованный в лёд, продолжал стоять на месте, вот только внутри никого уже не было. Инна Николаевна так и не вернулась, видимо, упала где-то на улице да и осталась лежать, а из единственной соседней парадной вот уже несколько месяцев никто не выходил. Лиля не знала, есть ли там кто-то живой.
  
  Дом стал могильной плитой для десятков семей, что жили тут. Он же стал памятником самому себе, памятником блокаде.
  
  Следующим утром она пошла в милицейский участок - получить шерсть на варежки. Нужно было ещё сдать больничный лист в райотдел и добрести за водой до Невы - колонка вот уже две недели не работала, лопнули трубы и из-под земли хлынула вода, ставшая высокой ледяной горкой, в которую вмёрзли несколько человек. Лиля отыскала дома ковшик с длинной ручкой, чтобы черпать речную воду, взяла бидон и двинулась в путь.
  
  Каковы же были её радость и изумление, когда она встретила там Леонида - вполне живого и даже вроде немного потолстевшего. Во всяком случае, взгляд не был уже таким страшным, предсмертным. Она обняла его за шею.
  
  - Вы живы!
  
  - И вы живы! - отозвался он. - Я последнее время далеко ходить не могу... отощал совсем.
  
  - Ничего, выстоим, - ободрила его Лиля.
  
  - Обязательно выстоим. - Он помялся, потом достал из кармана сложенный вчетверо листок. - Вот. Берите.
  
  Она развернула его и увидела отпечатанный на машинке текст с пустыми линиями и синей чернильной печатью внизу.
  "Фамилия:_____________
  Имя:___________________
  Отчество:_______________
  Пол:___________________
  Год рождения:___________
  Адрес (место прописки) в Ленинграде:___________"
  Заполнена была только дата эвакуации: "15.01.1942". Лиля в изумлении подняла глаза.
  
  - Что это?.. Карточка на эвакуацию?
  
  Леонид кивнул.
  
  - Да. Я пытался выбить две, себе и вам, но не получилось. Берите мою.
  
  - Но как же... - обомлела Лиля и, сунув листок ему в руки обратно, категорически заявила: - Нет, я не могу. Раз ваша карточка, вы и езжайте. Я не возьму.
  
  - Возьмёте. - Он насильно запихал листок ей в карман. - Лиля, я ходить уже даже толком не могу. Крайняя степень дистрофии, а из неё не возвращаются. Даже если я на большую землю уеду, шансов у меня нет, понимаете?
  
  Лиля замотала головой и упрямо повторила:
  
  - Не возьму!
  
  Она полезла было в карман, но Леонид решительно остановил её, схватив за руку.
  
  - Не упирайтесь.
  
  С этими словами он развернулся и зашагал прочь по длинному узкому коридору, едва волоча ноги. Лиля растерянно глядела то ему вслед, то на эвакуационную карточку. Зачем он это сделал? Она заковыляла за ним, но догнать не смогла, хотя сил у неё было явно больше. Залитый неверным зимним светом коридор угрожающе раскачивался перед глазами, и ей пришлось остановиться у одной из дверей, чтобы перевести дух. Сломанное плечо жутко разболелось, сознание мутилось.
  
  Похожий на труп милиционер выдал ей пять шерстяных мотков. Лиля сложила их в авоську и, поколебавшись, спросила:
  
  - Скажите, пожалуйста, какая фамилия у Леонида?
  
  - Что? - не понял милиционер.
  
  - Сотрудник у вас есть по имени Леонид, - принялась объяснять она. - Можете подсказать его фамилию?
  
  Милиционер смотрел на неё ничего не выражающим взглядом, и Лиле пришлось повторить вопрос несколько раз.
  
  - Леонид? - наконец проговорил он. - У нас только один Леонид, Хоружев. Вы о нём?
  
  - Не знаю. - Лиля пожала плечами, затолкала авоську с шерстью в бидон. - Но всё равно спасибо.
  
  Она хотела заполнить карточку на имя Леонида и принести обратно в участок, когда придёт с готовыми варежками, отыскала дома чернильницу с замёрзшими чернилами и долго отогревала их на слабо коптящей "буржуйке".
  
  Они оттаяли на следующий день. И Лиля узнала, что Леонид умер ночью.
  
  
***
  
  
  По глазам резко ударил яркий свет, и Игорь встрепенулся, вскочил с соломенного пука в углу сарая. Мозг, стремительно перешедший из состояния сна в состояние бодрствования, не сразу сообразил, что происходит, и Игорь просто сидел, пялясь перед собой. В зрачках колыхалась сизая пелена. Разглядеть что-то сквозь неё было невозможно - только слепящий, режущий, колкий свет.
  
  - Вставай, - раздался из его плотного снопа мужской голос. - Товарищ полковник к себе вызывает.
  
  Игорь неуклюже поднялся и проковылял к двери. Пальцы наткнулись на покрытую льдом стену сарая, и он зашарил по ней обеими ладонями, пытаясь найти выход.
  
  - Ты что, слепошарый? - сказали сзади.
  
  - Слепошарый.
  
  Парень хмыкнул и подтолкнул его к двери. Протестующе заскрипели ржавые петли, брякнул навесной замок на засове, и они двинулись по скрипучему снегу в сторону каких-то строений. Морозец тут же обступил со всех сторон, укусил за нос и разрумянил щёки, нагло пробрался под одежду. Отовсюду слышались голоса, шаги, где-то визжала пила, звонко тюкал топор, скрипели двери. Игорь видел людей - они были похожи на неясные, движущиеся под водой тени, очертания их силуэтов расплывались в незрячем мареве.
  
  У одного из зданий-времянок стоял высокий широкоплечий мужчина и, притопывая ногами от мороза, смолил папироску. Парень вытянулся перед ним и отдал честь.
  
  - Товарищ полковник, арестованный по вашему приказанию доставлен!
  
  Полковник затянулся, выдохнул горько-серый дым, который на морозе казался ещё крепче.
  
  - Свободен, Кабанов. - Он перевёл взгляд на Игоря. - Ты, стало быть, приблуда?
  
  Последнее слово неприятно резануло слух. Игорь молча смотрел на полковника, щуря глаза, но настырная пелена всё равно превращала его лицо в сплошное расплывчатое пятно. Разглядеть удалось только усы.
  
  Полковник распахнул низкую дверь.
  
  - А ну-ка, зайди.
  
  Игорь послушно нырнул в тёмный проём и оказался в залитой тусклым полумраком комнатёнке без окон. У бревенчатой стены стоял широкий стол с двумя трёхногими табуретками, чадила керосиновым духом самодельная коптилка из пустой консервной банки, а в углу, у весело трещащей "буржуйки" тосковал обгрызенный веник. Игорь протянул ладони к огню.
  
  Полковник шагнул следом, плотно прикрыл дверь и шумно прошагал к столу. Звякнул стакан.
  
  - Пить хочешь?
  
  - Не отказался бы.
  
  - Только у нас вместо чая настой из морковки. Мороженой. Зато горяченький.
  
  Он ополоснул стакан из походной фляжки, выплеснул воду на притоптанный земляной пол и налил из потускневшего медного чайника морковный эрзац. Пахнуло чем-то травянисто-сладким. Игорь шагнул к столу и с молчаливой благодарностью взял стакан из рук полковника. Тот уселся на табуретку и снова закурил. По комнатёнке пополз вонючий дымок.
  
  Игорь устроился на другой табуретке и, грея озябшие руки об стакан, молча прихлёбывал морковный чай. Вкус был странный: не то овощной, не то травяной, но согревал напиток отлично - через пару минут холод отступил.
  
  - Ну, рассказывай, - заговорил полковник. - Как здесь очутился, куда шагал, зачем.
  
  Игорь вздохнул.
  
  - Я капитану Суслакову уже всё рассказал. Шёл в штаб ледяной магистрали Ленфронта. В Ленинград мне нужно, а попасть туда можно только по Ладоге. Вот и шёл.
  
  - И пришёл, - хмыкнул полковник. - Тут и есть штаб. - Он задумался на мгновение, зажал папиросу зубами. - Знаешь, что... проверять мы тебя, конечно, будем. Сам пойми, время сейчас такое. Перед замполитом я поручусь. Если так тебе сильно надо, гнать не станем. Работать сможешь?
  
  Игорь поднял голову и с надеждой поглядел на него.
  
  - Смогу.
  
  Полковник помолчал.
  
  - Документы твои у капитана, так что... Я тебе попробую через военкомат выбить разнарядку. А списку твою мы пока в сейф положим. Там время покажет.
  
  Игорь в замешательстве сжимал пальцами горячий стакан, не зная, что ответить. Полковник тоже не говорил ни слова, только постукивал пальцами по столешнице и раз за разом затягивался папироской.
  
  - Зачем вам это надо? - спросил Игорь. - Для чего вам помогать мне?
  
  Полковник раздавил окурок в надколотом блюдце.
  
  - Да по морде вижу, что не фашист. Я их, сволочей, за километр различаю. А у тебя стать другая. Проверить, оно, конечно, всё равно требуется, но... - Он выдвинул ящик стола и принялся копать в нём. - Честно если говорить, то мужские руки у нас в цене. Вот и весь тебе секрет.
  
  На стол лёг чистый листок бумаги. Полковник извлёк из кармана карандаш, чиркнул несколько строк и, поставив подпись, протянул листок Игорю.
  
  - Сейчас иди в штаб и оформляйся. Скажешь, полковник Огневицкий велел.
  
  Игорь взял бумажку, отставил стакан в сторону и радостно вскочил на ноги. Губы растянулись в улыбке.
  
  - Спасибо, товарищ полковник!
  
  Когда он уже взялся за ручку двери, полковник окликнул его:
  
  - Фамилия твоя Савельев?
  
  Игорь обернулся. Внутри что-то дрогнуло, но ответил он твёрдым голосом:
  
  - Так точно.
  
  Полковник в задумчивости покрутил свой ус.
  
  - В Финскую командир у меня был твой однофамилец. Владимир Савельев, знаешь такого? В Ленинграде на Вознесенском проспекте жил.
  
  - Конечно! - воскликнул Игорь. - Я Игорь Владимирович. Отец на Финской и погиб.
  
  - Стало быть, сын. - Полковник снова потянулся к папиросам. - Что ж. Иди, иди, Игорь Владимирыч.
  
  Определили Игоря на погрузку - перетаскивать тяжеленные деревянные ящики с провиантом со складов в полуторки. Работали там в основном девушки: тщедушные, хрупкие, как тростинки, да зелёные пацаны - вчерашние школьники. Правда, силы духа им было не занимать, трудились от рассвета до самой темноты - без жалоб, без стенаний, быстро, споро, умело и со знанием дела. На погрузку одной машины уходило максимум полчаса - несмотря на то, что один ящик они несли вдвоём, а то и втроём.
  
  Огневицкий, как и обещал, устроил проверку. Игоря две недели метелили по допросам, раз за разом спрашивая одно и то же, несколько раз откровенно пытались сбить с толку, задавая провокационные вопросы. А потом оставили в покое - видимо, проверку эту он прошёл - и выделили койку в общей времянке.
  
  Имелся в части и врач, подозрительно молодой Виталий Олегович. Он выписал Игорю какую-то микстурку для улучшения зрения и забыл о нём. Микстурка должного воздействия не оказывала, куда лучше помогала яблоневые побеги бабки Лукерьи, хотя Виталий Олегович и высмеивал народную медицину. Он, как и Игорь прежде, не верил, что травами можно вылечить. Один раз они даже поспорили на эту тему. Игорь утверждал, что именно они и вернули ему возможность хоть как-то видеть, и что природа может человека как исцелить, так и убить, а Виталий Олегович упирался в то, что по-настоящему лечит исключительно фармацевтика.
  
  Впрочем, Игоря не особенно волновало его мнение, да и спорить он не любил. Просто продолжал делать так, как наставляла бабка Лукерья: клал мазь под веко. Может быть, и не она ему помогла вернуть зрение, а просто счастливый случай? Может быть, так совпало? Особой разницы не было.
  
  Спустя неделю работы на погрузке Игорь познакомился с одним из водителей, субтильным парнем двадцати лет по имени Владислав. Тот откатал уже немало рейсов в Ленинград, однажды, как утверждал он сам, угодил в полынью, но сумел выбраться. Он был немногословным и в общем-то не охочим до разговоров, но никогда не упускал возможности прихвастнуть подвигом. А ещё - своим "пуукко", великолепным финским ножом из хорошей стали с высоким перекрестием гарды. Длинная рукоять была обмотала шпагатом, тонкое, но прочное лезвие остро отточено - до того, что с лёгкостью перерезало летящую бумагу. Этот трюк Владислав тоже любил демонстрировать, и уже на первый день знакомства показал его Игорю.
  
  Игорь всё ещё видел плохо, потому и оценить остроту "финки" и умения Владислава сполна не смог, что, впрочем, не особенно того волновало. Ему хотелось покрасоваться, пощеголять своим боевым снаряжением, в которое входили только "пуукко" и самозарядный ТТ 1933 года, а перед кем - дело десятое. Игорь понял это сразу, а потому расхвалил и пистолет, за что удостоился исполненного чувством собственного достоинства взгляда и сдержанной улыбки обладателя. Видимо, Владислав виделся себе настоящим солдатом - бравым, бесстрашным, умелым, повидавшим на своём веку немало кровопролитных боёв.
  
  Предметы своей гордости парень носил так, что видеть их могли все. Рукоять "финки" выглядывала из голенища кирзача, а ТТ лежал в открытой, потёртой кожаной кобуре на ремне. Владислав специально её не застегивал, чтобы пистолет был виден. Он не нравился Игорю, казался дутым задавакой и цацей, но всё же он общался с ним - в надежде, что удастся как-нибудь попасть с ним в рейс до Ленинграда. Уговорить, убедить, подбить, заставить, в конце концов, взять с собой пассажира.
  
  Брать с собой людей, даже хорошо знакомых, водителям строго воспрещалось - учитывался любой, даже самый маленький вес. Лёд на Ладоге был толстым, но мог проломиться в одну секунду, а это - потери машин, людей и, самое главное, провианта, которого не хватало даже в тылу. Каждое зёрнышко проса было драгоценным, каждая капустная кочерыжка, каждый грамм овса, ведь, быть может, именно он спасёт жизнь одного из запертых в блокадном кольце ленинградцев.
  
  Сперва Игорь пытался выбить разрешение у Огневицкого, но тот сказал твёрдое и категорическое "нет", запретив возвращаться к этой теме.
  
  - В тебе килограмм семьдесят весу, не меньше, - нахмурился он. - Считай, два ящика. Так лучше два ящика в Питер привезти, чем тебя. Так что не егози давай, работай себе потихонечку.
  
  Но отступаться Игорь не собирался. Не для того он столько преодолел, чтобы сейчас опустить руки. Ему необходимо спасти Лилю.
  
  Иногда приходила мысль: а что, если её уже давно нет в живых? И тут же с ног до головы накрывала тяжёлая оторопь, опрокидывалась волной. Сердце тревожно собиралось в комочек и холодело, внутри появлялась тугая засасывающая пустота, в горле вставал ком. А что, если всё напрасно?..
  
  - Тогда и я там останусь умирать, - ответил он однажды вслух.
  
  И стало легче, даже веселее на душе, будто с плеч сваливалось давящее непосильное бремя. Есть цель - должны быть пути достижения и конечный результат. И если этим результатом станет смерть, что ж... так тому и быть. Как говорил отец, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
  
  Уговорить Владислава сразу не получилось. Тот упирался, как баран, твердил, что "не положено" и "накажут". Игорь увещевал его: и так, и сяк, приводил доводы и аргументы, в красках расписывал, как отблагодарит за услугу, как Владислав станет в его глазах героем. Обещал даже отдать скудные запасы еды, что откладывал для Лили с каждого обеда: несколько ломтей чёрного хлеба, семечки и банку тушёнки. И наконец Владислав поддался. Они обговорили план до мельчайших подробностей - как Игорь проберётся в кабину, как спрячется под ворохом старых ватников на сиденье, куда посадить Лилю. Всё было готово.
  
  - Ну, если поймают и к вышке приговорят, - шептал Владислав, сверкая глазами, - я тебя убью, понял?!
  
  - Понял, понял, - смеялся Игорь. - Сперва ты убьёшь, потом расстреляют. Уяснил.
  
  Владислав погрозил ему кулаком, но не смог сдержать смеха.
  
  В назначенный вечер Игорь, закончив погрузку, незаметно забрался в кабину полуторки, зарылся в ватники и затих. Зарычал первый мотор, под жёсткими шинами зашуршал снег и, судя по звуку, машина покатила к магистрали. Владислав забрался на водительское сиденье и тихо спросил:
  
  - Тут?
  
  - Тут, - отозвался Игорь.
  
  Он чутко прислушивался к каждому звуку.
  
  - Семёнов! - крикнул кто-то. - Выезжай!
  
  Владислав завёл мотор. Полуторка затряслась, дёрнулась и, скрипя и ломая колёсами наледь, поехала вперёд.
  
  - Счастливо, Владик! - Звонкий девичий голос разнесло морозное эхо. - Хорошего рейса!
  
  - Спасибо, Дашунька, - выкрикнул Владислав так, что у Игоря чуть было не заложило уши.
  
  Машина раскачивалась на ледовых кочках. Игорь ударился локтём об острый угол, отчего руку до плеча прошила нервная боль. Он сжал зубы.
  
  - Вылезай, - наконец сказал Владислав, и Игорь с облегчением скинул с себя давящую гору тряпья.
  
  Жёлтый свет фар скользил перед капотом по льду, иногда выхватывая задний борт едущей впереди машины, распахнутые двери тяжело скрипели, стучали о кабину, а в них хлестал сине-чёрный ладожский ветер. Владислав молча и уверенно крутил баранку. Руки его стали похожи на лапы хищной птицы - красные, обветренные, с загрубевшей кожей. Иногда он подносил одну ладонь ко рту и согревал дыханием.
  
  - Только бы немцы не налетели, - проговорил он.
  
  Игорь всматривался в его профиль в темноте.
  
  - Что тогда делать?
  
  - Ничего. Дальше ехать и надеяться, что в тебя пуля не угодит. - Он помолчал. - Но у меня ещё хорошо. У Пархоменко вон вообще лобовухи нет. Ездит так. Снег в харю, ветер в харю... Я тебе вот что сказать забыл. Если впереди появится чёрный пролом, сразу же прыгай, понял? Не думай.
  
  - Для того двери открытыми держат?
  
  - Ага. Так что зырь в оба. Угодишь в полынью, вытаскивать никто не будет, все дальше поедут. Оно и понятно. Полезешь, так и тебя туда же опрокинет.
  
  Ледяная магистраль была широкой. Шестиполосной. Полуторки шли строго друг за другом, ровный строй не нарушался, а через каждый километр пути стояли перевалочные базы и медпункты, на одном из которых Владислав свернул с трассы. Другие машины продолжали движение - словно чёрные тени, они с рычанием неслись по толстому льду сквозь липкую морозную мглу.
  
  - Отогреемся малёк.
  
  Они выбрались из кабины. На Ладоге поднималась метель - небо затянуло мглистой заиндевелой поволокой, стылый ветер остервенело швырял пригоршни снега, а посреди его дикого варварского буйства маленьким тёплым островком коптил слабый свет керосинки в палатке с красным крестом.
  
  Их встретила санинструктор, чернявая девушка в стёганом ватнике; заулыбалась радостно, будто увидела званых гостей, вручила каждому по стакану кипятка и усадила за колченогий стол. "Буржуйка" теплилась уютным красным огоньком, на опорных балках палатки поблёскивали звёздочки инея.
  
  Пока Игорь с Владиславом согревались, она рассказала им, как лепила снежную бабу с эвакуированными из Ленинграда детьми.
  
  - И тут фашисты! Вж, вж! Летят! - сокрушалась она. - Мы, конечно, побежали прятаться, а эти гады нашу бабу расстреляли. Представляете? Разрушили просто! Нас никого не зацепило, а её разнесли, как будто она им прям враг номер один. И вы не поверите, но детишки так расстроились! Один мальчик даже заплакал!
  
  - Так слепили бы ему новую, - улыбнулся Игорь.
  
  - Мы и слепили. А что делать.
  
  Игорь, чуть помявшись, всё же решился спросить:
  
  - Скажите, а вы среди эвакуированных не видели красивую такую женщину двадцати двух лет, с каштановыми волосами?
  
  Санинструктор недоумевающе посмотрела на него.
  
  - Я не помню. Много всяких провозили, где ж мне упомнить-то всех. Да и закутанные они так, что одни носы и торчат. Я, если честно, даже не всегда понимала, где мужик, где девка. Одинаковые она все, худющие, как скелеты, да бледнющие, - добавила она.
  
  Владислав бахнул стакан с недопитым кипятком на стол и поднялся.
  
  - Спасибо тебе, Люд, за гостеприимство, но времени у нас мало.
  
  Девушка проводила их до выхода и помахала рукой на прощанье. Игорь задумчиво глядел перед собой. А вдруг Лилю тоже эвакуировали? Впрочем, на месте разберётся. Он повернулся к Владиславу.
  
  - Сколько будем до Ленинграда добираться?
  
  - Если повезёт, то три часа, - последовал ответ.
  
  Игорь внутренне напрягся.
  
  - А если не повезёт?
  
  - А если не повезёт, то совсем не доберёмся. Одну остановку ещё в Осиновце сделаем, а потом рывком.
  
  Они нагнали вереницу полуторок. С неба сыпался крупный пушистый снег, и ветер закручивал его в вихри, свистя над покрытым льдом озером. Когда-то, когда Игорь был маленьким, они с отцом ездили на его берег отдыхать дикарями: разбивали палатку, жарили на углях мясо с хлебом и купались. Тогда он и научился плавать, правда, только по-собачьи и на спине. Куда лучше у него получалось нырять. Внезапно вспомнились смех отца, его широкая улыбка и мощный мускулистый торс, сверкающие в лучах солнца водяные брызги, усыпанный галькой и песком берег и бескрайние синие воды Ладоги. Оно походило на море - такое же необъятное, с шумным сильным прибоем и высокими пенистыми волнами.
  
  Через час руки околели настолько, что пальцы едва гнулись, губы обморозились до кровавых трещин. Игорь как мог согревал ладони за пазухой, но мороз отбирал любое тепло, какое ему удавалось собрать. Зубы отстукивали мелкую чечётку.
  
  Время от времени какая-нибудь из полуторок сруливала с трассы и съезжала на обочину. Владислав коротко объяснил: поломки. Машины у них старые, ломается что-то постоянно.
  
  - Как-то случай был, у одного руки задубели так, что не чувствовал он их. Так он их керосином облил, поджёг, и пока огонь горел, ковырялся в моторе. Потом ожоги жуткие были, но еду до Ленинграда довёз. Даже медаль дали.*
  
  В голосе промелькнула зависть. Он щурился, глядя вперёд, жмурил веки и то и дело тёр глаза кулаком. Спать хотелось неимоверно - даже несмотря на жестокую стужу и хлёсткий ветер, и для того, чтобы ненароком не сморило за рулём, у лобового стекла висели на верёвке три пустые консервные банки. Они бренчали, стучали и глухо звенели - и, как ни странно, действительно отвлекали ото сна.
  
  Мысли из головы выдувало сине-сиреневым ветром, колонна полуторок казалась ненастоящей, точно чёрные призраки. Они двигались друг за другом в сторону голодного Ленинграда, везя в своих кузовах бесценные продукты для горожан, двигались сквозь мглистую ночь, подёрнутую комковатым морозным туманом - будто на краю земли, ехали через бескрайнее ледяное поле. Маленький и такой жизненно важный обоз посреди огненной бури войны.
  
  Когда впереди показался Осиновец, Игорь уже не чувствовал своего тела. Лёд сковал его не только снаружи, но и внутри - проткнул длинными тонкими иглами и заморозил от головы до пят. Лицо облепило снегом. Владислав остановил полуторку и, мешком вывалившись из кабины, поковылял в сторону медпункта. Игорь тоже выпал наружу и неловко повалился на рыхлый снег. Конечности не слушались его, зрение отказывало - словно он вот-вот вновь ослепнет.
  
  Кто-то помог ему встать и повёл за Владиславом. Игорь не видел человека, только дыхание - частое, тяжёлое. А поддерживали его женские руки. Руки с тонкими пальцами и хрупкими запястьями.
  
  - Давай, мужик, давай, - сипло проговорила женщина. - Передвигай культяпками-то! Тяжко мне тебя переть! Ты только не свались прямо тут!
  
  И он передвигал - из последних сил.
  
  В медпункте женщина усадила его на узкую лавку и размотала платок на голове. Под ним пряталась тщедушная худосочная девчонка лет восемнадцати на вид, высокая и с болезненно бледным лицом, на котором двумя дугами выделялись угольно-чёрные тонкие брови. Заострённый книзу маленький подбородок покраснел от мороза, как и впалые щёки, а растрёпанные, собранные в пучок волосы топорщились во все стороны.
  
  И вдруг она ахнула и, всплеснув руками, уставилась на него круглыми глазами.
  
  - Игорёк?.. Савельев?! Ты, что ли?..
  
  Игорь разлепил губы, облизал с сухой кожи выступившую кровь. В голове клубился звенящий туман, звуки безбожно мазались, рассыпались точно эхо, и он не сразу понял, почему девушка кинулась его обнимать. Она с радостным смехом обхватила его за шею обеими руками, взъерошив волосы на затылке. Он вздрогнул и съёжился от касания её ледяных пальцев.
  
  Девушка что-то говорила прямо ему в ухо, а он всё силился вспомнить, где же мог видеть её прежде. Лицо казалось смутно знакомым, но все связанные с ним воспоминания ускользали - казалось, он вот-вот готов схватить их за хвост, как они развеивались сигаретным дымом и тут же снова принимали очертания в другом месте. Игорь будто смотрел на них краем глаза, а когда переводил взгляд, они исчезали.
  
  - Ты что, не помнишь? - задорно-звонко воскликнула она. - Ну как же! Учились мы в школе вместе, помнишь? Ну? Помнишь, как ты мне в седьмом классе майского жука в портфель подложил? А как конфету дал, а там был червяк внутри?
  
  Он молча глядел на неё. Она нахмурилась.
  
  - Ну Маша Поливанова я. Ты ещё меня щемотой называл. Щемотиной. Каланчой. Вспомнил?
  
  И тут вспыхнуло ясное воспоминание: угловатая, нескладная девчонка с длинными русыми волосами и громадными глазищами, не по возрасту высокая, за что её дразнили "пожарной каланчой". В голове будто на миг ожил наполненный шумом и сотней детских голосов день в школе. Учителя в классе нет. В дверь заходит высокая девочка и движется между рядами парт, а он дёргает её за юбку и по-мальчишески злорадно смеётся:
  
  - Эй, каланча! Как у вас погода там, наверху? Ты когда в дверь проходишь, верхний косяк головой не задеваешь?
  
  Девочка фыркает что-то среднее между "дурак" и "недоразвитый", садится за свою парту и вытаскивает учебник, а потом сверлит его яростным взглядом. На высоких скулах пылает румянец, и кажется, будто даже её чёрный школьный фартук разгневан - кружева мелко подрагивают на плечах.
  
  - Поливанова!.. - протянул он.
  
  И тоже заключил её в объятия. На душе стало тепло: так отрадно встретить знакомого человека посреди этого ужасающего ледяного ада... Пальцы скользили по её узким плечам, ощущая каждую косточку. Игорь плохо видел Машу, практически только глаза - такие же здоровенные и серо-дымчатые - всё остальное расплывалось. Он моргал, жмурил веки и щурился, пытаясь получше разглядеть её лицо.
  
  - Ты как тут вообще очутился? На магистрали работаешь?
  
  - Нет. На погрузке. - Он снова обнял её. - Долгая история.
  
  - Странно! Почему я тебя не видела? Я-то на магистрали водилой впахиваю!
  
  Игорь не сомневался, что она говорит правду, но верилось почему-то с трудом. Хрупкая, тонкая, нежная Машка Поливанова работает водителем полуторки, возит еду в Ленинград - под немецкими обстрелами, каждую секунду рискуя угодить в полынью и погибнуть. Утончённая, эстетично-очаровательная до войны девушка мотается ночами в ледяную стужу по стылой длинной магистрали. Она взвалила на себя тяжёлую мужскую ношу и безропотно её несёт. Потому что так надо. Потому что война; и она упорно тащит это непосильное бремя в своих руках с тонкими, как у птички, запястьями.
  
  Маша сбегала куда-то и принесла два стакана горячего, исходящего ароматным паром чая, вручила один Игорю, а потом с победным видом выудила из кармана два куска сахара.
  
  - Гляди. Разжилась, как говорится. Недавно премию сахаром вот выдали. Я, конечно, половину уже схомячила. - Она улыбалась. - Остатки вот. Но остатки ведь всегда самые сладкие, да?
  
  Она сунула кусок ему в ладонь, а в свой тут же впилась зубами и с видимым наслаждением откусила. Сахар захрустел у неё во рту. Она шумно отхлебнула чай, обхватив стакан обеими руками. Игорь, щурясь, оглядывал её заляпанные снегом и грязью стёганые ватные штаны и такую же телогрейку, перехваченную на поясе ремнём с металлической звездой. До войны Поливанова, несомненно, даже не стала бы примерять подобный наряд. А уж тем более не надела бы такие замызганные, укоцанные, видавшие виды обрезанные валенки.
  
  - Пять минут уже стоим, - сказала она, проглотив сахар и снова сунув кусок в рот. - Надо бы выдвигаться. Ребята вон уже поехали.
  
  - Маш, можно я с тобой поеду? - попросил Игорь.
  
  - Если хочешь, - легко согласилась она.
  
  Игорь залпом выпил горячий чай. Тот прокатился по пищеводу твёрдым комом и плюхнулся в пустой со вчерашнего дня желудок, который тут же проснулся и неистово взалкал, требуя пищи. Но есть свой кусочек сахара Игорь не стал, бережно спрятал в карман кацавейки - для Лили.
  
  По пути он рассказал однокласснице, как очутился в Кобоне. Машка только хмыкала, хмурилась и качала головой, а когда он закончил, сказала:
  
  - Ну ты это правильно решил. Нельзя жену бросать. А я её, кстати, знаю?
  
  - Нет. Я с ней в книжном магазине познакомился уже после вуза.
  
  Машка вела полуторку уверенно и со знанием дела. Несколько раз машину заносило, но она ловко выкручивала руль и возвращалась в накатанную колею - словно сидела за баранкой уже не первый год. Вдали иногда проносились занесённые снегом по самые крыши деревеньки - притихшие, испуганные близостью врага и артиллерийскими залпами.
  
  А потом, когда на небе загорелся блокадный рассвет, перед капотом машины вдруг встал Ленинград. Они проехали КПП и потянулись друг за другом по улицам. Мёртвым, молчаливым, изменившимися до неузнаваемости. Брели куда-то, сгорбившись, люди, везли на саночках вёдра, чайники, бидоны, других людей. Многие лежали без движения в высоченных сугробах. Закопчённые дымом исторические здания, великолепные прежде дворцы, храмы с могучими колоннами и неповторимыми барельефами - всё почему-то стало другим. И только острые шпили так и тянулись к ленинградскому небу.
  
  Игорь знал, что в Ленинграде голод. Но он и представить себе не мог, как дела обстоят на самом деле. Маша неохотно пояснила: лежащие люди мертвы.
  
  - Теперь здесь так. - Она поджимала губы, смотря на дорогу перед машиной. - Шёл, шёл, лёг и умер. Целыми семьями умирают. Они нас, не блокадников, сразу распознают, знаешь. Слишком уж мы живые и хоть какая-то сила в теле есть.
  
  Они проехали мимо двух то ли мужчин, то ли женщин, которые грузили в грязный кузов машины умерших. Игорь отвернулся.
  
  - А твоя семья? - тихо спросил он.
  
  Маша помолчала.
  
  - Маму и сестрёнку успели эвакуировать. А папа умер. Я когда ещё в первую побывку приехала, он уже не вставал. Ни на что не реагировал. Даже на меня... никак вообще. Я ему и хлеб давала, и... - Она сморгнула слёзы и добавила сдавленно: - Так и умер. Я как уехала, через два дня. Он, знаешь, книгу писал. Про победу. Не закончил... и победу не увидит.
  
  Больше Игорь ничего не спрашивал, только вглядывался в ленинградскую рассветную темень. Серое небо окрасилось блёклыми красками и угрожающе низко нависло над головой, навалившись тяжёлым брюхом на крыши домов. Неверные лучи света заиграли тусклыми отблесками в толстой наледи на тротуарах.
  
  Маша сказала, что стоять в городе они будут два часа. Игорь, прикинув, сколько времени у него уйдёт на путь до дома, и поняв, что успеет, заторопился на Большой проспект. Внутри сжалась тугая пружина - до боли в животе, до ноющей ломоты в костях. Он шёл быстро, с каждой минутой прибавляя шаг, безошибочно сворачивая куда надо. И с каждой пройденной сотней метров пружина сжималась всё сильнее.
  
  Многие дома были разрушены. Вместо других зияли развороченные чёрные воронки. Но их с Лилей дом стоял на своём месте. Игорь дёрнул на себя дверь парадной. Та протяжно, с тоской заскрипела, нарушая тишину, а он ступил на заметённую снегом лестничную клетку и замер. Безлюдность ощущалась кожей. Нетронутая снежная простынь на полу и лестницах, распахнутое настежь разбитое окно и пёстрая детская варежка, вмёрзшая в лёд на ступеньке. Ни единого звука, ни единого шороха. Тихо и грязно.
  
  Он поднялся на второй этаж, стараясь ступать неслышно, и остановился перед до боли знакомой дверью с цифрой "18". Толкнул её кончиками пальцев, и она послушно отворилась, открыв перед ним своё стылое чёрное нутро.
  
  - Лиля! - тихо позвал Игорь.
  
  Никакого ответа. Он шагнул внутрь, прошёл через узкую прихожую в гостиную. Ничего. Только сломанный развороченный диван с торчащими пружинами и разбитый стол, да отсутствуют местами паркетные дощечки. Он вернулся в прихожую и застыл перед двойными дверями спальни. У него не хватало мужества открыть их. Воздух сдавило в груди. Он чувствовал: там что-то ужасное.
  
  Но и в гостиной никого не было. Кровать без ножек с кучей заледеневших одеял, вставленные друг в друга цинковые вёдра, бидон с кривой ручкой и выжженный на паркете круг - ожог, оставленный печкой-"буржуйкой". Видимо, кто-то вынес её из квартиры ввиду отсутствия хозяев.
  
  Ожог глядел на Игоря - с молчаливым укором, почему, мол, так поздно явился? Нет тут уже никогошеньки давно. Ступай себе теперь, тут искать нечего.
  
  Игорь сглотнул ком. Случилось то, чего он так боялся - Лили больше нет. Наверное, она стала одной из тех, кто вмерзал в сугробы на улицах Ленинграда, кто сидел в застывших в снегу трамваях, ожидая своей остановки в вечном сне. По щеке пробежала слеза и защекотала губы. Он сжал ладонью лежащий в кармане припасённый кусочек сахара и, решительно развернувшись, зашагал прочь.
  
  - Нашёл жену? - участливо поинтересовалась Маша, когда он вернулся на склад.
  
  Игорь помотал головой. Она глубоко вздохнула, опустила глаза и едва слышно, полушёпотом сказала:
  
  - Как мой папа... Держись, Савельев. - И, помолчав, добавила: - Слушай, на обратном мы всегда эвакуашек везём. Я в кабину хочу детей посадить, всё теплее. Поедешь в кузове.
  
  Он не возражал. В кузове, в кабине - какая теперь разница? Нет разницы даже в том, останется ли он жив или умрёт.
  
  Владислав помахал издали рукой, жестом указал на свою полуторку. Игорь не ответил. Он взобрался в кузов и уселся в углу, кутаясь в кацавейку. В чём теперь его смысл? За что бороться, за что погибать? У него ничего не осталось - только ненависть, ярость, гнев. Убить всех немцев - а там гори оно всё синим пламенем. Он угрюмо насупился, смотря в пол, а в голове словно пульс бились слова, написанные на развешенных по Ленинграду плакатах с изображением врага: "Убей немца!"
  
  Людей забирали на Финляндском вокзале. Толпа тощих измождённых ленинградцев теснилась за чугунным кованым забором, выглядывая через толстые прутья, а у калитки стояли пятеро милиционеров. Они проверяли документы и карточки на эвакуацию, оттесняя тех, кто норовил пробраться на вокзал без них, и пропускали людей по одному. Водители помогали детям взбираться в кузова. Скоро и кузов Машиной полуторки оказался набитым людьми.
  
  Вереница вновь тронулась в путь, запетляла по улицам и выехала на дорогу к Осиновцу. Рядом с Игорем сидел ребёнок лет четырёх и таращил на него свои огромные глазёнки. Закутанный по самый нос, он походил на неуклюжего ватного пингвина... или это она? В Ленинграде все стали похожими, не отличишь, где мужчина, где женщина, где девочка, а где мальчик.
  
  Игорь вытащил кусок сахара и протянул ребёнку. Тот неверящим взглядом уставился сперва на угощение, потом на него, и только когда Игорь поднёс сахар прямо к лицу, наконец взял - худыми тонкими пальчиками, почти прозрачными. И с жадностью целиком затолкал в рот.
  
  Ветер захлестал с новой силой. Лёд под колёсами полуторок угрожающе хрустел, летящий снег забивал глаза и нос, но небо понемногу расчищалось. Между разрывами в плотных слоях мглистых заиндевелых облаков пробились золотые солнечные лучи и упали на снег жёлтыми пятнами. Игорь отдал ребёнку свою шапку, потом расстегнул телогрейку и, прижав его к себе, запахнул её.
  
  - Спасибо, дядя, - услышал он сквозь вой ветра тоненький голос. - Холодно, спасу нет!
  
  - Тебя как зовут?
  
  - Аня.
  
  - Грейся, Аня. Скоро приедем.
  
  Люди в кузове напряжённо молчали, не смотря друг на друга. Машина подпрыгивала на ледяных наростах, скользила вперёд, во всю силу ревя мотором и сопротивляясь утихающей пурге, а Игорь думал, как он теперь будет жить. Наверное, и правда стоило остаться там, в Ленинграде, в их с Лилей квартире... И он останется. Но прежде перебьёт всех фашистов.
  
  Небо протяжно загудело металлическим голосом, затряслось и внезапно просело, казалось, до самой поверхности Ладоги. Игорь знал этот гул - прерывистый, не монотонный, режущий слух. Мессеры. Они вынырнули из туч и один за другим, на низкой высоте пронеслись над вереницей полуторок: вжж! вжж! вжж! вжж! люди всполошились, закричали, принялись закрывать головы руками. Игорь сильнее прижал к себе Аню, а мессеры развернулись в воздухе и, пикируя, вновь помчались на них.
  
  Тра-та-та-та-та-та-та! Пули замельтешили огненными искрами, выбивая вверх ледяную крошку. Кто-то навалился на Игоря всем телом, и Аня истошно завизжала. По лицу потекло что-то горячее и липкое. Тра-та-та-та-та-та! В ушах свистел дикий ветер.
  
  Мессеры кружили над ними так низко, что можно было разглядеть лица лётчиков. Игорь скинул в себя тело и, отстранив Аню, повернулся и по пояс свесился с борта полуторки. Маша вцепилась в руль, вдавив в пол педаль газа.
  
  - Маша! - изо всех сил закричал он. - Маша! Стой! Тормози!
  
  Она словно не слышала его. Игорь закричал снова, замахал рукой.
  
  - Поливанова, мать твою, кому говорю! Перестреляют всех на хрен!
  
  Она мельком взглянула на него.
  
  - Скройся с глаз! Если остановлюсь, то всем смерть! Сиди и молись богу, чтоб в тебя или меня не попало!
  
  Тра-та-та-та-та-та! Аня завыла в голос и сжалась в комок у борта полуторки. Несколько человек лежали ничком, по обледенелому полу растекалась ярко-красная кровь. Тра-та-та-та-та-та-та! Игорь схватил ребёнка в охапку и накрыл своим телом. Если уж погибать, то спасая жизнь другому.
   Продолжение читайте тут: https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=29804769 (Литрес) или тут: https://mybook.ru/author/aleksandra-arno/ozhog-3/ (MyBook). Всегда рада читателям! :)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"