Аннотация: Жизнь Дидрада во второй раз круто меняется: он оказывается в стане своих врагов - в Великих зэлтских лесах
Зэлтия
Огромная грязно-лиловая масса надвинулась на ноги, налегла на них, сжимая словно в тисках, начала выкручивать их в разные стороны так, что кости затрещали. Не было никакой возможности убрать ноги, не было надежды как-то извернуться и вырвать их из пасти неведомого чудовища. Оставалось только смотреть, как оно пожирает их, сперва неспешно поглотив пальцы, потом ступни, следом голени.
Дидрад смотрел на это, скорее, с удивлением, чем со страхом - было какое-то отупелое любопытство, смешанное с оторопью.
Вот уже и колени стали медленно пропадать в этой жиже.
Юноша медленно выдохнул и попробовал успокоиться. Он понимал, что сопротивление вот этому неведому, тому, что сейчас, скоро уж поглотит его без следа - сопротивление ему бесполезно. Он давно это понял потому, что уже бесчисленное количество времени боролся со своим странным и непоборимым противником.
Дидрад откинул голову назад. Она словно висела у него, не касаясь земли, хотя сам он понимал, что голова касается чего-то (ведь без этого он не мог бы расслабить шею, а он расслабил).
В пасти у чудовища было тепло, даже жарко - ноги его горели. Их продолжало крутить так, словно бы их перемалывали, будто у чудища не было ничего кроме пасти и оно ей постоянно жевало.
Дыхание сбилось. В последний момент, в самый крайний миг перед решимостью пожертвовать себя этому чудовищу вся натура, все существо юноши взорвались от желания жить. Он закричал об этом, требуя чтобы его кто-то выслушал, он просил и молил оставить его, он бесновался от неуемной жажды жизни. Но изменить что-то, переменить что-то в его нынешнем положении уже было невозможно и Дидрад понимал это. Он не мог двигаться, не мог пошевелить даже губами, ему не хватало сил, чтобы просто сжать кулаки от отчаяния (о, как это страшно, когда ситуация настолько безвыходна, что не хватает сил даже на злость!)...
Тихие звуки. Мельчайшие. Копошение или шепот, падение пушинки и легкое дуновение ветерка, - как порой много они значат для мира, как вообще много значат все эти микроскопические отзвуки в составлении общей величественной картины сущего.
"Шт", "щт", "шт", "щт"... и снова "шт", "щт", но уже с эхом, протягивавшим эти шорохи, превращая их и не в шорохи вовсе, а в слова неведомого языка, которым переговаривается кто-то или что-то вокруг.
Шепот наполняет мир. Шепот несет мир. Он и есть мир.
Отчего так хорошо? Странный вопрос. Но и вправду, отчего? И самое смешное ведь то, что наиболее хорошо, когда вообще ничего не чувствуешь, ни себя, ни всего, что подле (такое ощущение пребывает обычно спросонья, когда и глаза не открыты и слух еще доносит звуки из снов - а без них нет ничего вокруг! - и все же уже чувствуется дыхание жизни, ощущается вхождение в нее, возвращение и... хорошо!) Но вот шепот становится яснее. Среди бесчисленных перешептываний проявляется некий общий тон и общая тема. И в это же самое мгновение проясняется все в теле: и вот уже ощущается холодок, пробегающий по лицу и дыхание, свое же дыхание, такое горячее, что обжигает губы.
Шепот нарастает и оказывается, что это шепчутся деревья. О чем они говорят? Невозможно понять, не дано это человеку, но говор их такой мерный, такой спокойный, под стать их величию, под стать их многолетней мудрости. О чем могут шептаться великаны? О вечности, наверное.
Тело тяжело. О, как оно тяжело, как бренно оно в этом мире. Оно словно никогда и не было таким тяжелым. Куда его тянет? Почему его с каждый выдохом все сильнее придавливает к земле. И вот уже чувствуется оно все. В нем словно что-то насыпано, может просо? Да, только просо может так колоть кожу, пшено кололо бы по другому. Это просо.
Значит, в новой жизни он... просо или... кто он?
Кто? Какой глупый вопрос! Смешной и глупый. Да не все ли равно. Теперь уж и впрямь не важно все это. Боги уж избрали его путь и его сущность. Остается только принять предрешенное состояние и смириться с ним. Такова воля богов!
И все же? Нет, нет ответа. Ничего нет. Только эта извечная нега, извечный покой, пустота и невесомость...
У левого уха хлопнуло с такой силой, что Дидрад вмиг окрыл глаза и глубоко вдохнул. В следующую же секунду он сморщился от боли, которая волнами разошлась от грудной клетки по остальному телу.
Мозг, работавший до того размеренно, даже лениво ужался в этот самый миг хлопка в мельчайшую частицу, спутав все мысли, текшие до того плавно и неторопливо в один нелепый какой-то клубок, где одна часть неумело переплелась с другой, совершенно лишней и чуждой ей, а все они образовали нелепую и глупую катавасию, прозванную за это бредом.
- О чем вы говорите? - спросил Дидрад, когда сквозь едва приоткрытые веки разглядел черные стволы громадных деревьев. Деревья столпились вокруг него толпой, склонившись и вслушиваясь в его дыхание.
Ответа он не получил.
Юноша снова закрыл глаза.
Внезапно, до него долетел вполне различимый шепот. "Они отвечают", - подумал он с вялой радостью, - "отвечают". Он улыбнулся и хотел сказать, что слышит их, что понимает (решил сказать так, чтобы не обидеть) и внимает им.
Подле него продолжали шептать. Слова мерным и неторопливым потоком вливались ему в уши и словно заполняли собой голову. он ощущал, как шепот пробирается все глубже и глубже внутрь него, как отхватывает большие куски от его тела, пожирая их. И от этого тело, охолодев, цепенеет и мелко-мелко дрожит.
В этот миг, в это самое короткое мгновение, ужасное по своей сути, мгновение угасания его, как прежнего, как существа, Дидрада внезапно охватило такое счастье, которому он первые мгновения не мог найти объяснения. И только лишь потом понял - это все шепот, мерный шепот, который влился в него и стал виновником его растворения в природе. Отныне они одно целое - он и она. Он и она!
Неожиданно, его тряхнуло, а потом стало трудно дышать. Сбившееся дыхание вмиг убрало оцепение и необыкновенное блаженство, охватившее все сущетство. Юноша поморщился, тихо застонал и приоткрыл глаза.
Сначала все плыло перед его глазами, оставляя за собой длинные блекнувшие следы. Деревья мерно покачивались по обе стороны от него и от них веяло морозцем.
Дидрад отстранненно смотрел на них и одними глазами только спрашивал, что происходит с ним, кто он, где. Деревья ему отвечали все той же морозной свежестью, да иной раз качали белыми от снега ветками, запорошивая молочной пеленой пространство вокруг него. И юноше снова казалось, что он парит над землей, не чувствуя себя, что небеса приняли его, и что отныне лишь только простор и невесомость ожидают его, лишь только легкость и нега. Он улыбался и не сопротивлялся, и ни о чем не думал, и ни о чем не жалел...
"Треск костра. Это определенно треск костра! Откуда ему быть здесь? на что он здесь? ему не надо здесь! Не надо..."
Дидрад пришел в сознание уже достаточно давно, но все равно лежал, не открывая глаз и гнал от себя разум, спешивший возвратиться к нему и начать работу. Юноша пришел в себя уже достаточно давно, чтобы понять, что он все еще жив.
Маленькая слеза выкатилась из его глаза и потекла на нос. Постояв в раздумье у его кончика, она решилась и перевалила его, спустилась вниз и навсегда покинула кожу, капнув с нее.
Дидрад еле слышно всхлипнул и сглотнул.
Сквозь треск костра послышались шаги, каждый звук которых сопровождался странным скрежетом, словно пшено толкли в ступе.
- Эамала, - сказал ему голос больше походивший и не на голос вовсе, а на жужжание огромного роя.
Кто-то опустился рядом с ним на колени.
Юноша не двигался.
Первое после пробуждения открытие - рядом с ним кто-то есть - это открытие настолько поразило его, что душу Дидрада снова сковал страх. Страх, который как ему казалось еще некоторое время назад, ушел из его жизни, из бытия его навсегда. Он остался там, в прошлом и никогда больше не вернется, не охватит тело своими цепкими ледяными щупальцами, не сомнет его и не обездвижит. И вот он снова здесь, и опять юноша ощутил, как в мякоть его нутра впились холодные иглы и бередят ее, заставляя трепетать.
- Эамала, - повторил жужжащий голос.
До правого века Дидрада дотронулось что-то шершавое, сильно надавило на них и оттянуло к брови.
Свет от костра, показавшийся юноше очень ярким, хлынул внутрь него и заставил глаз повторно прослезиться.
Сначала он ничего не мог видеть, только огромное желтое пятно, которое по краям было окаймлено чертным и внутри этой желтой размытости, ближе к ее правому контруру проявилось еще одно темно-бурое бесформенное образование, закрывавшее собой значительную часть обзора.
Под щеку, на которой Дидрад лежал, подобралось что-то все такое же жесткое и шершавое. Это нечто приподняло его голову и повернуло ее вверх.
Темно-бурое пятно переместилось ближе и коснулось его лица, защикотав нос и подбородок. От этого прикосновения их свело и Дидрад невольно поморщился.
После, пятно снова уменьшилось и шершавость на щеках также прошла.
Дидрада оставили в покое.
Он пролежал недвижим еще очень долго и все смотрел сквозь едва приоткрытые веки на пламя костра, которое теперь очень хорошо различал. В этом пламени, вместе с языками плясали знакомые ему лица. Они улыбались ему, звали его, что-то говорили шепотом. Но он не понимал их, как не понимал и деревья незадолго до этого.
***
- Эамал, иди, посмотри святую мать. Великий дух предупреждает о нехорошем. Глаза не отводи, смотри ее!
- Услышал, Совершенный.
- Скоро беги.
Мужчина прозванный Эамалом отставил в сторону каменную ступу, в которой с самого утра толок сушеные ягоды, постоял некоторое время, сжимая и разжимая кулаки - руки затекли от работы - и прихватив с собой лук и стрелы, припустился бежать через поляну в сторону чащи леса, лежавшую за ней.
Стояло лето, самая его середина. Как раз та пора, когда в Великих Зэлтских лесах оживает последняя травинка и тянется по направлению к палящему солнцу, всего лишь на несколько часов заходящего за громады лесных истуканов.
Пересечь луг было не такой уж и легкой задачей. Особенно сложно это было сделать потому, что где-то здесь под полутораметровой высоты травой тек ручей. Но тек не так, как положено ручью: тонкой лентой по отведенному руслу, а широко растекшись между стеблями и заболочивая низину. Слух мужчины его отчетливо различал, но никак не мог "нащупать" точное местоположение начала широкого разлива. Чем ближе слышалось журчание воды, тем медленнее ступали ноги человека. В конце концов он остановился, вглядываясь в сплошной травяной ковер у себя под ногами.
- Эамал, - донесся до него надтреснутый старческий голос.
- Совершенный, - отозвался мужчина.
- Яавала пришел в Дом Мудрости. Успел ли ты ты поставить другой сосуд?
- Нет, Совершенный.
- Я зол.
- Я погляжу мать, потом задобрю Яавала.
- Делай.
Мужчина постоял еще некоторое время недвижим, словно ожидая последующих слов невидимого за гущей леса старика - их не последовало, и продолжил путь, зашлепав прямо по воде.
Луг мерно сползал у своей середины в небольшой овражек всего-то в метр глубиной, который равномерно делил пространство на две части. Перемахнув через этот овражек, который теперь больше напоминал водный канал, мужчина ускорил шаг и вскоре вошел под сень леса.
Деревья, произраставшие здесь, были сплошь громадными дубами, буками и талами. Промеж них, словно в чехарде расположились тонкие стройные липки и молодые сосенки, неведомо как сюда попавшие.
Под такой густой кроной, какая была у деревьев в чаще, даже в середине дня царил полумрак. Идти по нему надо было с осторожностью потому, что под ногами не было почвы, а сплошное переплетение корней, набегавших друг на друга, взгромоздясь в несколько ярусов в извечной борьбе за право жить. Среди этих корней, посреди их переплетений, вдруг, иной раз, подобно звездам сияли одинокие большие цветы ярких раскрасок. Их вид, само их нахождение в этом полумраке было таким противоестественным, что человек, прозванный Эамалом, как не спешил к "матери", но все же не мог не остановиться и не полюбоваться ими.
Никакой иной растительности, кроме этих цветов, жухлых кустов папоротника да еще какого-то сорта травы, листья которой напоминали наконечники пик, у подножия исполинов не произрастало. Высокая влажность от испарений, которые вызывали солнечные лучи, заставляла дышать прерывисто и со свистом. Тучи комарья и всевозможных ползающих и прыгающих гнид сновали повсюду туда и сюда, спеша по своим, одним им ведомым делам.
Но мужчина, казалось, ничего этого не замечая. Изредка он побивал свое тело продолговатым листом папоротника, загодя сорванного у края луга.
- Ма-а-ать! - позвал он протяжно, остановился и прислушался.
Ответа на призыв не последовало. Тогда, сбив с ноги букашку, мужчина продолжал путь. Он все звал и звал. Его привыз проносился по лесу, тревожа чащу, отзывавшуюся десятками отзвуков. Тысячи насекомых и птиц поднимались в воздух, едва его легкие выдували крик. Они носились во все стороны, а больше - от него, с недовольным жужжанием и клекотом, обругивали его на все голоса и поднимали такой невообразимый шум, что даже крик человеческий тонул в нем без следа.
Мужчина остановился подле одного из буков, отер с лица обильно лившийся пот и задумался. Постояв так некоторое время, он пожал плечами и пошел в обратном направлении. Помахивания измочаленным от постоянных ударов листом становились все более интенсивными. В конце концов, он отбросил лист и со всех ног помчамлся, изредка поглядывая на землю.
На луг он выскочил так, как если бы за ним гнался хищник. Мужчина махал руками вокруг себя, бил себя по груди и спине и не сбавлял хода. Со всего маха он влетел в овражек доверху наполненный водой, поднял тучу брызг и разогнал по спокойной его глади сильную волну.
- Ла-а-а! - разнежено протянул он, вытягиваясь в воде во весь рост и блаженно щурясь на солнце.
- Эамал, ты? - раздался трескуче-жужжащий голос.
Мужчина поднял голову над водой, оглядел широкие требли травы, обступавшие его со всех сторон подобно стене, и ничего не ответил, снова погрузив голову под воду.
Со стороны кущи донеслось ворчание, а после послышалось шуршание приминаемой травы.
Заслышав их, мужчина поморщился, потом улыбнулся и хитро поглядел в сторону, откуда исходили звуки.
Подведя ноги под себя и таким образом сев в воде, он перевернулся на живот и медленно поплыл по овражку. Проплыв так около десятка метров и вспугнув по пути троицу рыже-коричнего-бурых цыплят и змею, которая на них охотилась, человек выбрал подходящее место и выбрался из воды.
Он так ловко нырнул в траву, что звук шелеста листьев кроны леса заглушил шорох травы, расступившейся под нажимом его тела.
- Туп... ленив... - долетело до него злое дребезжание старческого голоса. Вместе с этими словами послышались всплески и отфыркивания - старик умывался, а затем удаляющиеся шаги.
Мужчина улыбнулся, глядя прямо в стену травы, хотел было снова юркнуть в воду, но передумал.
Поднявшись на ноги, он, пригнувшись, бочком стал пробираться к ближайшему краю луга. Оказавшись за надежным щитом из стволов деревьев, он выпрямился, сладко потянулся и огляделся. Выбрав направление по одному ему известным признакам, человек легкой пружинистой походкой направился вглубь леса.
Глядя на него со стороны, по тому, как он шел, как уверенно ориентировался в этой непроходимой, на первый взгляд, чащобе, сторонний наблюдатель невольно сравнил бы его поведение с поведением обычного городского жителя, идущего по своим делам. Как первый, так и второй точно знали, куда им надо идти и без труда ориентировались, возможно, даже не замечая ориентиров, а улавливая их на подсознательном уровне. Разница была только в том, что один шел посреди чащи лесной, а другой - посреди чащобы каменной.
Прошло достаточно много времени, прежде, чем мужчина достиг того места, которого желал - это был все тот же ручей, точнее его истоки, которые текли с небольшой возвышенности сплошь покрытой мхом и кустарником.
Глядя на исток ручья можно было без труда заметить, что он облагорожен искусственно, что к нему приложили свой труд руки человеческие. Ручеек на первый метр своей "поверхностной" жизни был закован в камень. И дно его и бережка были сложены из тщательно подогнанных плоских камней, на сей момент зеленых от мха, но бывших когда-то серыми с белыми прожилками (это было заметно по местам, где мох по тем или иным причинам сошел). Немного ниже по течению, зажатая меж двух грубых булыг (они выглядели еще неказистее на фоне искусно сделанного каменного русла), лежала полая тростинка, успевшая потемнеть от времени и воды. Второе ее окончание было опущено в сосуд, выдолбленный из камня, на одном из неровных краев которого была прорезана канавка, из которой в еще один точно такой же сосуд стекала тонкой струйкой вода. Всего таких купелей было восемь: первая, куда уходила тростинка, самая большая, вторая поменьше и еще шесть на удивление одинаковых с вырезанными по бокам изображениями животных - оленя, медведя, белки, странного существа с шестью или восемью ногами, круга, то ли с лучами, то ли с ногами (на насекомое походил он лишь отдаленно) и рыбы в общих же ее чертах.
Мужчина подошел к этим сосудам, поднял один из черных камней, которые небольшой, но аккуратной кучкой лежали подле каменной посуды и бросил его в сосуд с изображением круга и ручек-ножек. Камень гулко ударился о дно еще не наполенной водой посуды, вспугнув большого паука, который засел под ним, видимо, с намерением подремать перед ночной охотой. На беду себе, паук выскочил неуместно и тут же был щелчком отброшен куда-то в кусты.
- Эамал, где Мать?
Мужчина вздрогнул.
- Не нашел ее.
- Я и знал. - Из-за стволов деревьев появился старик, который только тем и напоминал человека, что опирался на две ноги. Точнее было бы сказать, что опор у него было три, но одной их них была толская ветка, один конец которой старик обмотал шкурой и подложил себе под мышку.
Был он когда-то высок ростом, но теперь от старости согнулся почти пополам, так, что его большая грязная борода сплошь утыканная ветками и сухими листьями, свисала почти до земли. Туда же тянулись и не менее грязные и не в меньшей степени "озелененные" космы его волос. Лицо старика трудно было различить под корнями достаточно большого пня, горделиво восседавшего у него на голове. Из-под двух обломанных корневищ, а также из-под двух же косматых бровей, на мужчину смотрели светло-серые белесые глаза. Периодически и очень медленно они скрывались за веками. Единственной частью тела, которую можно было разглядеть, был большой прямой нос с острым кончиком, который во всякое время был красным. Его большие крылья словно и не принадлежали носу потому, что являлись его бледнейшей частью. Рот и подбородок старика, а также нижняя часть острых скул скрывалась под волосяным покровом. Когда старик говорил, голова его подрагивала. Вкупе с ней дрожал и подбородок. И всякий раз, как от этого шевеления волосы на бороде волновались, становился виден большой бледно-розовый шрам, который шел по нижней части челюсти и пересекал подбородок почти наискось.
Одет старик был в просторные кожаные штаны и такую же накидку с прорезями для рук и шеи. На ногах его были надеты несколько срезов коры, привязанных к ступням жилами животных.
- Я сменил сосуд, Совершенный.
- Вижу. Ищи Мать.
- Иду.
Мужчина снова пошел в ту сторону, откуда пришел, по пути обрывая ветки кустарника с листьями похожими на наконечники копий. Собрав их в значительного размера пучек, он принялся заталкивать по нескольку листьев себе в рот, жевать их, морщась и после, сплевывать в руку. Жижей с ладони он обильно смазывал себе торс, лицо и руки, отчего они сделались грязновато-зелеными.
Человек покружил по лугу некоторое время, пока не наткнулся на следы, оставленные у подножия деревьев. Они были большими и раздвоенными.
Внимательно глядя на них, мужчина направился вглубь леса и вскоре наткнулся на животное, которое напоминало зубра, только было меньше ростом и имело огромные рога, завивавшиеся на лбу в две шишки. Животное мирно паслось среди прогалины между деревьев, усердно объедая ее.
Мужчина хотел было окликнуть животное, но неожиданно кусты позади него затрещали и из них вышло другое, такое же точно животное, только выше в холке и с еще более внушительными рогами.
Человек замер, юркнув за ствол дерева, а потом предпочел и вовсе забраться наверх.
Зверь, который был побольше осторожно приблизился к мирно пасущемуся и фыркнув несколько раз стал заходить сзади. Меньшее животное, не отрываясь от трапезы, развернулось и встало к нему рогами. Великан снова фыркнул и снова стал заходить так, чтобы оказаться сзади.
Мужчина с замиранием сердца смотрел на игрища животных, меньшее из которых - корова - было в холке больше двух метров, а большее - бык - превышало и все три. Они семенили ногами и фыркали (причем, теперь фыркали уже оба - крупный от возбуждения, тот, что помельче от раздражения). От их переступаний на расстоянии в полсотни шагов слышался неясный гул.
Мужчина сидел так тихо и неподвижно, что рядом с ним примостилась птаха, не заметив его. Она тут же метнулась прочь, едва он навел на нее глаза.
- Глуп и туп, - неожиданно долетело до слуха мужчины. Он обернулся на еле слышный голос. Глаза его расширились.
- Совершенный, - проговорил он тихо.
- Следы, - продолжал бурчать дребезжащий голос.
- Совершенный, - снова попытался предупредить мужчина.
- Туп... - бурчал голос, удаляясь.
Меньший зверь громко фыркнул и предупредительно замычал. Бык мотнул головой, подался назад и встал боком. Он мычал не зло, а даже жалобно. Оба стали переминаться, снова послышалась тяжелая поступь.
Мужчина прислушился - голоса старика больше слышно не было. Он вздохнул с облегчением.
Зверь-великан, постояв боком, лег в траву и не сводил глаз с коровы. Последняя, понаблюдав за ним некоторое время, продолжила пастись, но держа рога нацеленными на незванного гостя.
Человек на дереве устал пребывать в неподвижности и хотел было слезать, но вдруг замер, повиснув на ветке на руках и широко открыв глаза. удивление его было настолько сильным, что даже рот мужчины невольно приоткрылся. По мере осознания того, что он видит, рот человека стал принимать форму, которая обычно соотвествует выражению не удивления, а ужаса.
То, что он увидел и вправду было жутким потому, что никаким иным словом подобные издевки жизни над нами и не назовешь. Человек всегда гордился тем, что он венец природы, но гордость эта посещает его только в зрелом возрасте. И вправду, отчего же не гордиться своей венценосностью, когда ты полон сил и энергии. Но как порой гадко видеть подобного венценосца, уподобившегося малому ребенку, который идет на опасность даже не осознавая ее. Как нелепо это выглядит, как не по себе становится, когда наблюдаешь эту сцену.
Вот и человек, который висел теперь на ветке дерева с испугом смотрел на злую шутку природы, которая сначала с помощью годов лишила одного из достойнейших своих сынов хорошего зрения, а затем заставила его глупость разбудить в душе злобу, которая и бросила его в жерло опасности.
Мужчина на ветке с замиранием сердца наблюдал за тем, как старик, который вроде и удалился прочь, а на самом деле, обошедший его стороной, вышел на прогалину и шел, радостно восклицая, по направлению к корове. По всему было заметно, что он еще не увидел и не услышал великана.
Человек, словно очнувшись, бросился вниз с дерева и стоял растерянный, поводя головой по сторонам. Он искал камень или что-то на его подобие, чтобы броском предупредить старика об опасности. Но ни камня, ни вообще предмета, лежавшего отдельно от других рядом с ним не было.
Между тем, расстояние между стариком и зверем-великаном сокращалось. Последний лежал в траве и нервно помахивал ушами, отгоняя от себя слепней.
Мужчина порывался броситься к старику, но чувство страха его становило: бык лежал ближе к старику, чем к нему и если его сейчас поднять, то он увидит их обоих, - пронеслось в мозгу человека. Он быстро изменил своему первноначальному желанию и помчался прочь, прячась за деревьями. Он не убегал, но оббегал зверя так, чтобы оказаться позади него.
Мужчина остановился и замер, тяжело дыша, когда услышал, как зверь поднялся. Гул от его копыт сразу же оповестил об этом окружающий лес. Почти сразу вслед за этим гулом, раздался испуганный вскрик.
Старика и зверя отделяли какой-то десяток метров. Старик замер, а потом стал медленно пятиться. Бык грозно заревел и резко выходнул, так, что трава рядом с ним на две вытянутые руки заходила ходунов.
Старик перестал пятиться и опустился в траву. Оттуда, где за стеблями скрылась его фигура до слуха мужчины долетели слова молитвы:
- О, ты, Великий дух, обратился в зверя. Я знаю... ты предупредил...о, Великий дух. - И все в таком же роде.
Бык начал медленно подходить с старику, расчесывая траву рогами.
Не теряя ни секунды, мужчина выскочил из-за деревьев и издал крик: "Аг!" От неожиданности бык подпрыгнул и резко обернулся на него. С его стороны послышались фыркание и злой рев.
- Эамал, не говори так с Великим духом, - донеслось со стороны старика.
Послышался гул. Это зверь стал бить копытом о землю. Наконец, он ринулся на мужчину. Тот постоял некоторое время, размахивая руками и крича: "Беги!", а потом рванулся под сень лесной чащи, где стволы деревьев сводили безмерную силу быка на нет.
Животное это тоже поняло, поэтому не стало углубляться в лес, хотя человек его настойчиво заманивал, колоча поломанной веткой по стволам и корням.
- Беги, Совершенный, - во всю мощь своих легких орал он.
Бык разочарованно выдохнул, развернулся и стал возвращаться на свое прежнее место.
Возглас разочарования вырвался у мужчины, когда он увидел, что старик даже не сдвинулся с места.
Между тем, бык, разъяренной первой неудачей, уже готовился напасть на старца.
Мужчина снова этому помещал и опять повторилось то, что было до этого. И все так же старик не сдвинулся с места.
Третий раз бык не поддался на крики и даже на приближение мужчины. Животное развернулось и со всей ярости понеслось на старика.
- Великий дух принимает меня, - только и успел крикнуть тот, когда на него обрушилась неукротимая мощь лба животного. Старца отбросило в сторону на несколько метров. Он только хрипел и пытался восхвалять духов. Когда бык второй раз набежал на него, то правым рогом подцепил его за грудную клетку, вспоров живот, и подбросил высоко над головой. Тело старика поднялось ввысть, обильно орошая окрестную траву кровью и рухнуло под копыта опьяненному от крови зверю. Еще долго бык терзал тело старца, так долго, что мужчина плача в голос, успел сбегать обратно к лугу, взять оставленные там лук и стрелы, и по возвращении всадить несколько из них в его бок.
Единственным утешением для небо было благоразумие "матери", которая сбежала едва заметила, что бык рассвирепел.
***
"Мне снилси часто отчего-то все один и тот же сон: будто бы я пробираюся чрез... я и не припомню точно, через что, токмо это виделося мне... привиделося мне, как лес. Словно и лес это был... или мне казалося тогда... я ведь и не упомню точно, но... впрочем... в сторону. Мне все, все время снилося, как пожирает меня что-то. Оно горячее было, жгло оно меня... и пожирало... и именно через ноги жрало-то. Крутило меня в разные стороны, вот так - круть-верть, круть-верть... пыталося переломить, а мне и кричать-то не приходилося... словно не со мной делалося это все. И так долго мне это снилося, че и не упомню, как жежь и когда перестало. Проснуся я после... ужо как свет по небу пробежица, вперюсь туда, вверх... а та-а-м! там зелено все, великолепица! Я и смотрюся в нее и как хорошо мне станет, че и представить трудно. Я ведь хорошо-то от того, че жив я, че ноги они... вона у меня есть. Что не заклацали их и... шевелить-то ими могу и двигать... и так хорошо станет, че и небо-то просветлеет и лучи по нему бегут ярче и самая дальняя вершина самого высокого древа кажется и не деревом вовсе, а знаком, на который идти полагается... и радость беспричинная во всем теле, радость! Лежишь жежь и улыбаешься, туда глядя, в синеву... во-о-от... так и лежу, гляжу над собою и думаю, ду-умаю, ду-умаю...
- О чем же ты думаешь?
- О чем? (недолгое молчание) О разном. Боле конечна о себе самом. (садится, облокачиваясь на руку). Ты ведь не знаешь, здеся этого нету... это я те говорю, че нету... не ищи, точно нету... поверь! А вот там, ну, там, когда чрез все, че я прошел - пройдешь, тогда и мир, все вон оно кругом тя вмиг и изменитси. Вот было одно и... р-р-раз, как если б... эту... ммм... забыл-то, как... по-зэлтски ороомг называца (задумывается, а потом вдруг вскрикивает радостно)... ширму! Ширму как словно передвинуло - р-р-раз и все по-другому, все иначе... нуть ее в прочь прежнее, че было, а там ведь все, все, с чем ты прижилси, ужилси, все твои эти... ммм... снова... забыл... взоры твои, помыслы. Как впервые увидица те кровь человеческа, так с тя будто шкуру сдерут, а мякоть выпятют и терзают. (и тут же порывисто) Не-е-ет, ты токмо не подумай, че все так. Не-ет! Я иных видел... таких, че не двинится у них ниче на лице, как в человека унаг вгонют иль мисом проткнут. Такие есть и среди нас и их... это от того, че внутри у них ниче нет, пусто. Ведь нутро наше напрямую с лицом завязано... и не надо по этому делитя нас с ними, вот как ты сщас делил. Я жежь не мог так, у мя все нутро ревело, как прошибаю тело чье. Я свой первый удар помню (задумывается и вздаригает). Помню дажежь ощущение в руке, как унаг в плоть входит, как кровь течет (нахмуривается) непременно почему-то течет на руку, словно жежь замарать хочет. Сказать хочет - вот жежь, ты убил... ты оружьем убил, нарочно сделал его таким, чебы руки не замарать, оберечь их от крови... не-ет, нет! Не выйдет, замаран будешь... придетси. На, держи, вот она, кровь человеческая... на, попробуй. Че? Теплая, а как она тебе. Вяжет? Кожу тянет? А ты помни, помни потому, что теперь только и это всю жизнь помнить будешь. Проживешь много, долго, а вспоминать будешь только вот это... вот мгновение, миг, когда кровь от раны до твоей руки протекла - только жежь это помнить будешь вовек!
Я несколько больших лун после убийства как во сне проходил: че делал - не помню, чего творилося там... внутри тоже не помню, думал о чем - не помню. Ниче не помню! (снова задумывается) Я помнить могу только с Желтого луга...
- С Желтого луга?
- Эт подле нашего дорпа рощица была, а там-то и луг. Его желтым обозвали. Почему? Не знаю. (улыбается) Мне помнится, пошли мы туда с барнитами - эт друзья так зовутся в хориге самые близкие... с барнитами... меня к жизни женщина вернула...
- На лугу?
- Не перебивай его. Не мешай!
- Да, женщина (задумывается, отрешенно глядя в сторону. Его никто не торопит). Симия. До сих пор имя ее помню. Во всей моей тогдашней жизни она единственным светом прошла (смеется). Хотя она меня невзлюбила, едва увидела. Да и как в меня влюбиться, ежели я тогда первый день, как из дорпа выявился. Густой весь (он проводит рукой по лицу и волосам. Слышатся смешки), тощий, вот такой. Меня еле довели туда и усадили (снова смеется). Там место такое было спокойное. А спокойным оно называлось потому жежь, что спали там все...
- Спали? - не выдерживает любопытный, хотя на него и цыкают.
- Спали. Лежали вот так и... спали. Много неелги выпили. Дух стоял такой, что можно было опьянеть и не пья. А там, в локтях тридцати от этого места было основное место луга. Туда девушки приходили и парни... все молодые и все из дорпа. Музыка там игралась для них-то. Знаете, какая там красивая музыка? Э-э. Потом жежь несколько мууламг вышло...
- Му-у?..
- Мууламг. Они девушек от юношей отделили, а после девушки в лес бежать бросились, а парни за ними побежали немного погодя.
- И что же? - не выдержал и спросил женский голос.
- Это игры во имя Великиго зеленого духа. Вроде как жежь у нас обряд соития перед богами, когда мы фигуры Фикамры и Вратиба соединяем... у них же...
- О, умолкни! Боги... умолкни, здесь дети. О-о-о, - возмущается другой женский голос, - разврат!
- Нет, не думайте про это, что разврат. Мы так тоже думали там тогда, но не разврат это...
- Да, как же не разврат!?
- Не разврат потому, как заранее уговоры между парами случаются, кто и куда бежит и где, в каком месте то есть, девушка будет ожидать.
- Все равно, в лесу, - брезгливо замечает все тот же женский голос. - Мне стыдно, что я зэлтка, хотя и не отношусь...
- Женщина, очнись! Что ты говоришь?! - вмешивается раздраженный мужской голос.
- Говорю, что слышал. В лесу - это разврат...
- Не надо ругаться. Я дальше буду говорить... ммм...
- Симия, - подсказал ему детский голосок и спросил:
- Мама, почему бабушка говорит, что в лесу разврат? Что такое разврат?
- Это игры. Ты забудь... забудь это слово...
- Да, дорогая моя, забудь. Бабушка это не подумав сказала.
- Симия тоже учавствовала...
- Хм... нашел "свет во всей жизни", - возмутился уже привычно женский голос, передразнивая. - Сама туда пришла. С кем уговорилась?
- Она? Ни с кем. Она жежь просто посмотреть пришла.
- Ха! Посмотреть! Вот если бы у меня такая дочь, я бы ей...
- Замолчи, женщина! - пресек, начавшееся было изливание возмущения, мужской голос.
- Нет, ты не права. Она чистая... была, она так смотрела. Я ведь ее тогда спас. На нее набросился какой-то зэлт из местных. Он мужчина был, не молод, я помню. Я его лицо очень хорошо помню. Она ко мне побежала потому, че у меня слаг был. Его мне Себруппата подарил... давно... давно (тяжко вздыхает). О, как жежь это все уже давно было!..
- Тебе может бы отдохнуть? - спрашивает молодой женский голос.
- Нет. Я говорить хочу, я не хочу один быть. Я долго держал, а теперь скажу. Вы ведь послушаете? Я больше ни о чем таком. Я буду сглаживатьси...
- Ты уж сглаживай, - попросил его женский голос ранее перебивавший и передразнивавший. - А то ж здесь дети и... разврат!
- Хорошо, мама. Мы с ней недолго говорили. Она больше на меня кричала, но смотрела так... так... А потом мы уже и к дорпу подошли. А после я ее и не видел.
- Слава Богам! - прошептала мать.
- Дальше все не интересно было. Выжить в крепости тяжело, но только первое время. Нас и кормили очень плохо, и одевали в тряпье. Спали мы две ригниты в комнате... ну... вот вчетверо больше этой. Мы сейчас здесь всемеро еле уместились, а там вдесятеро больше нас было...
- Ой, - вырвалось у кого-то из женщин.
- Меня жежь часто болезни драли. Там хворей много, не как здесь. Вот жежь Свистун подует, так не скроишьси никуда от него. А Свистун там всякий день дует, особливо в холод. Ну я и подрядилси через одного хоригинта к женщине ходить. Торговка она была. Помогал ей по дому да товары сносил, куда казала. Кормила жежь хоть.
Мать прослезилась.
- Так пока снег сошел и выживал (хмурится и сжимает губы). А потом... потом жежь бой был. Вестовой из гинта прискакал и сказал, че зэлты границу перешли, один дорп сожгли... народу перебили много и к гинту идуть. Нас собрали и повели. А мело тогда. Свистун свиреп уж очень был... но... не тяжело было... оно ведь как интересно это всегда получается, че тяжело только сначала, а потом... вроде и не помнишь, что тяжело... то бишь всякий миг, каждый шаг тяжело, а как оглянешьси... потом... когда уж прошел и не упомнишь, че тяжело-то было... вот ведь как жежь.
Мы из леса вышли тогда рядом с гинтом, а зэлтов против нас вдесятеро больша. Все пространство зелено от них. Я тогда себя впервые показал. Они нас из зэлтаргов бить стали и перебили несколько десятков. Там друг у меня был, Кривохарь... он сам из кочевников, но такой, че... а впрочем, нет уже сколько... он как упал... мы как увидели, что он пал, к нему побежали, подбегаем, а он убитый уж лежит. Горон ему прямо в глаз и насквозил. Он... не знаю, зачем, но мы остались там стоять. Они по нам бить стали. Бьют они точно, с шестисот шагов попадают в олокраант. Гороны длинные. Когда ближе подойдут, то эти гороны олоки насквозь проходют. Нет спасенья (и он подробно рассказал, как он отличился).
- Много там пало? - спросил молодой мужской голос.
- Тысяч до двух нас и их в два раза больше.
- Фью! Вот жежь битва!
- Нам даже передохнуть не дали потом, сразу повели к сожженному дорпу. Там отстраивать его начали... да не успели. Свистун такой налетел, каких я ни до того, ни после ни разу не видывал. Четыре луны не видно было ничего. Только снег стеной стоял. А после (он с трудом сглотнул) после дикие зэлты на нас напали - их тама у нас эамалы звали. Мы тово не ожидали, не знали еще, че я сейчас знаю, потому и не ожидали. Окружили нас, а дом наш из веток подожгли. Я тогда помнитси пытался выбраться с другой стороны да только и там стояли эамалы (он помолчал).
До сих пор я че-то часто вспоминаю нитов, с которыми там были... горел с которыми... ни с кем, окромя двоих не зналси, да и тех убили вскорости. Я вообще тогда тама часто над собой думал. Я ведь раньше-то как думал, что много над собой думал, а потом... после уж понял, что неправильно думал.
Меня за то, че я этот дом из веток построил тинит высечь хотел, плетьми, семь раз. А имниты, которые там были - они ему сказали, че это они все... че не я это. Меня тогда все странное чувство терзало - до сих пор не понимаю, че эт жежь такое тогда было (он повел головой, пожал плечами и затих)
- Как жежь ты не сгорел-то?
- И сам не ведал поначалу. Потом только догадалси. Дом из веток быстро горел. Они подожгли его со входа. Он там быстро и горел, а я в другую сторону отполз, выбратьси хотел где, а потом не стал - там тоже эамалы стояли. Закрыл глаза, выдохнул, вас всех вспомнил (его голос дрогнул и он медленно и немного судорожно выдохнул). Мне, мам, обидно жежь стало, че вот такмо подохну...
- Ну, че ж ты говоришь-то! - вскричала мать.
- Мне все тогда представлялось, че я как-нить по-другому умру. Так всем, не только мне, представляетси. Это всем приходит, когда там ты. Я думал в битве пасть, и чебы непременно подо мной много врагов лежало бы. А потом... потом, когда бы меня отыскали...
- Сынок...
- ... на меня бы посмотрели и сказали бы... че-нибудь сказали или восхитились бы как-нить. Вот я какой был тогда... не то, что сейчас... (он нахмурился) Когда все горело я об этом думал... я по-моему даже заплакал... но точно не помню... это только может быть, но не наверное! И та часть, которая раньше загорелась, она повалилася наружу и весь дом из веток словно бы опрокинулси набок... туда прилег, перехерилси и зад свой, где я-то лежал-то... он его и задрал. И меня снегом накрыло. Я близко лежал к стене, на нее жежь Свистун снега намел. Вот этот-то снег на меня и обрушилси. А как догорело там все и дом, и ниты, кто жежь разбираться-то будет. Коли огонь по тебе прошелси, так непременно мертв ты. Живые кричат... я слышал (с усилием сглотнул). Потом... потом у меня все не понятно как-то. Все словно белым замазано: и вроде очнулси я в ночь... или день это был, когда Свистун и не разберешьси, и пошел куда-то ж, куда и сам не знаю, почему туда - тож не знаю. Ниче не знал - просто шел. И болело у меня все жутко и из живота текло...
- А че текло-то?
- Горон проткнул. Вот, рубец, гляди.
- О-о-о!
- Сколько ходил тож не помню. Кору с деревьев обдирал, тем и питался. А после понял, че уж все. Что тем, че выжил в огне только муки свои продлил и боле ниче (вздохнул). После много чего не помню, только сны. Вот про огонь на ногах, че говорил вначале. Вот этого только и снилося.
Очнулси я от этого всего в ночь. Я тогда первое костер увидел и Совершенного. Испугалси жутко (усмехнулся)! Вы б его узрели - тож бы спугнулися. После... после понял, че повезло мне. Что не нужен я Богам... пока...
- Сыночек...
- Жить я с ним стал. Он из рода священников. Великому духу поклоняетси. У него в голове столько богов было, что я дажежь и малую часть из них не запомнил. И как... равновесно у него все было. Один бог в одном дереве, другой - в другом. И ни одного, который бы человеку помогал. Совершенный говорил мне потом, че человек - эт зло природы, что так, как он в ней себя ставит - так только зло ставит. А значит, он - зло. Не любил он людей. Меня наверно тож бы прогнал, если б я ходить мог.
- А долго жежь ты их языку училси?
- Не-е-е. Он на наш очень похожий, токмо мягчи (он произнес несколько родственных слов, как пример). Я ему быстро выучилси. Во-о-т! ну, а как жежь время мне пришло на ноги становиться - поднялси я быстро, даром, че каждый день по многу раз гадости пил и ел, которые мне Совершенный давал - дык думаю, че он на меня теперече сделает - погонит или... ка-а-ак...
Он и сам-то долго решалси: думу длину думал, как у меня друг старинный, Пятый, говоривал "кумекал". И не выгнал. Стал говорить со мною о разном - больша конечно о богах своих, да об том, как жежь лес-то населен. Какой дух на каком древе сидит, куда глядит, да че делает. Долго мне говорил - я больше слушал да пробовал все (он мне много че поесть давал, чебы я знал). Потом жежь начал я как и он... ему во всем уподоблятьси - кору с деревьев драл да на себя напяливал. Стал меру познавать всему: вот жежь время познал - че оно в середине-то между снегами самое длинное, да под отмеривание его, под святые ручьи-то надо разные сосуды ставити или каменьи в них бросать разные, чебы времени счет правильный был. Познал я звезды, да как они жизню нашу определять научилися. Уж и трав переел, да настоев перепил - уйму. И хоть жежь глянь сщас на меня - я худ... даже с лихвой - а крепость в себе чувствую, силищу (он умолк).
- Совершенный - эт кто?
- Говорил жежь, вроде?
- Еще скажи.
- Он самою жизнею своей свидетельство делает, че человек с духами лесными в мире уживатьси может. Ниче он мне про себя не говорил - однажды обронил токмо, да и я плохо понял - не знал язык-то ишо - указал он, че с детства своего здеся кинут. На смерть оставлен был. Вроде, как че-то дурное от него людям. А че дурного-то? Я вон оно сколь приживалси с ним - ниче дурного. Жаль мне его было - не в мочь как жаль! обидели его без вины, потому и обезлюдел он, потому и озлобилси. Так всю жизнь эту злобу в себе проносил, словно бы дажежь упивалси ей. Но себя не жалел никогда. Жил как мог...
Много че я от него узнал...
- Чего узнал? - спросил детский голос.
- Узнал прежде, что в богов он не верит. Че в духов только вера у него имеется. Говорил он мне, че никого над нами нету, никто не сидит и не смотрит и не судит. А все, че божественно... духи то есть... все это в нас. В каждом из нас... свой у нас бог, у каждого свой...
- Чего ж ты говоришь-то?!
- То и говорю. Я ведь и прежде об это задумывалси. Даже знал наверное, че так на самом деле повелося. Что боги... они у каждого свои... потому и судит из нас каждый другого по-своему...
- Замолчи!
- И вы тоже про то слушать не желаете (разочарованно) не хочется вам даже думать про то - боитеся. Да в чем же прок от этого страха-то вашего? Коли подумаете по-другому сгинетесь че ли? Ха-ха-ха! Я вон оно думаю, а все не сгину (нахмурился)... хотя можа и пора уж... теперьче можа и точно... пора... (замолкает)"
Лес шумел высоко над головой. Ветер носившийся где-то высоко среди ветвей пел свою извечную песнь, перебирая бесчисленным количеством рук клавиши-листья, дуя бесчисленным количеством губ в трубы-дубла стволов. Ему подпевали ночные птахи. Где-то очень далеко в аккомпанемент с этими переливами вошел долгий и протяжный вой.
В стороне, невидимый глазу зверок резко метнулся с одной ветки на другую, переполошив несколько окрестных деревьев, с которых тоже начали спрыгивать и слетать невидимые лесные жители.
Совсем недалеко хрустнула ветка и послышалось недовольное фырканье-стрекотание.
Повсеместно в лесу что-то копошилось, перебегало и перестукивалось.
У ручья одинокой желтой звездочкой горел небольшой костер. Из темноты на него заворожено смотрело несколько пар маленьких глаз. Они быстро моргали всякий раз, когда дрова костра потрескивали, вспыхивая на миг ярко-желтым пламенем.
У костра расположились двое. Одним из них был мужчина одетый в широкие штаны из лысой кожи, неумело стянутые по бокам жилами и прикрытые у пояса неширокой полосой шкуры мехом наружу. Поверх шкур, как на торсе, так и на ногах были повязаны куски толстой коры. С шеи его, которая отливала белизной и резко выделявшимися красными крапинками многочисленных укусов насекомых свисали несколько амулетов в виде миниатюрных изображений духов, цепочек из связанных между собой камней и всякой всячины, описание которой недостойно здесь быть. Мужчина сидел привалившись спиной о корень одного из деревьев, и голова его безвольно поникла на грудь. Небольшая бородка мужчины была намочена (он недавно умылся) и вода с нее медленно стекала вниз, замачивая собой деревянный нагрудник. Шевелюра его, всклокоченная, свисала паклями на лоб и не давала полностью рассмотреть лицо.
Рядом с ним лежал еще один человек. Его и вовсе не было видно под шкурой, корой и душистой травой, которая была кучей навалена, как над ним, так и под ним. Тело человека было накрепко перетянуто жилами и не двигалось.
Мало, кто из знакомцев Дидрада мог бы узнать его в сидящем у костра человеке. Черты лица парня изменились до неузнаваемости, приобретя грубость и отталкиваемость.
Помимо невообразимой заросшести, облик Дидрада отталкивал еще и тем, что от жизни в лесу организм его претерпел многие изменения, прошел бесконечное множество превращений, которые незаметно для окружающих происходят только тогда, когда мы находимся на "постоянном" виду у этих самых окружающих и в тех же условиях, в которых жили раньше. Между тем, изменения во всяком из нас происходят в каждый момент нашей жизни: и когда мы на виду, и когда нас никто не видит. Глядя на Дидрада, хмуро смотрящего себе куда-то в район живота, мы может сразу же отметить его худобу (это не истощение, а именно худоба - разница между ними в том, что первое - это почти окончание жизни, а второе - всего-лишь следствие ее суровости). Худоба эта заметна прежде всего по его рукам - они жилисты, исцарапаны и невооразимо грязны. На них еще остались засохщие разводы травяного настоя, который он делал у себя прямо во рту, чтобы отогнать прочь мелкий лесной гнус.
Но вот он откинул голову назад. Густая копна волос его подалась за плечи и у нас появилась возможность рассмотреть его лицо. По лицу его было видно, что борода и заросшесть добавляют ему с десяток лет. Лицо его светлое по центру резко контрастирует с местами у ушей, на которых видны точно такие же как на руках темные разводы (он плохо умылся). Дидрад смотрит тоскливо, окидывая взглядом пространство, которое сейчас заключается для него в нескольких локтях освещенного костром леса да подсвеченного с горизонта луной темно-синего участка неба, в который вперились иссине-черные у низа и серебристые у вершин стволы деревьев. В его зеленых глазах, как и прежде, сквозит ум. Лицо внешне выглядит спокойным. Его можно даже назвать умиротворенным той беспечностью, отпечаток которой накладывает на всякое лицо уединенный образ жизни, чуждый всякой суете и пустому волнению. Левая щека парня до скулы, а также верхняя губа затянуты темным пушком, в некоторых местах уже подававшим надежду на обильную поросль. Правая щека не заросла. Кожа на ней немного сморщена - прямое свидетельство сильного ожога. Шевелюра на голове разрослась во всю силу и свисает ему до середины спины.
Рядом с парнем лежит ростовый лук и колчан стрел. Немного в стороне расположился меч в простых кожаных ножнах.
Дидрад о чем-то думал, поводя рукой, то по носу (иной раз и разбираясь в него), то по правому уху, и постоянно почесывался.
Нам не следует корить его за такой упадок, который некоторые из нас, продолжая читать эту книгу, поспешат окрестить моральным или нравственным упадком. Я с полной уверенностью говорю о том, что читатель поспешит, если окрестит изменения в характере Дидрада упадком. Я об этом предупреждаю потому, что и сам часто этим грешу. А между тем, прежде, чем судить, а тем более осуждать, надо заглянуть немного глубже в человека.
- Я вам потом жежь еще понарасскажу, - неожиданно сказал Дидрад, продолжая смотреть в одну точку и словно обращаясь к кому-то, хотя рядом с ним не было никого.
Проговорив это, он отвел взор в сторону и посмотрел на окружающий его лес так, словно только что его увидел.
- Мне еще много чего понарассказать хочется, - снова сказал он и нотки гордости зазвучали в его голосе. Он победно кивнул, опять обернулся по сторонам и улыбнулся.
Вдруг лицо его дернулось, а брови на кончиках у переносицы дрогнули пару раз. Он некоторое время быстро моргал, медленно выдыхая воздух через рот, потом шмыгнул носом и отер его тыльной стороной ладони.
- Спать надо, - тихо и с надрывом проговорил он.
Ответом ему было безмолвие ночи.
Он лег ближе к костру и, притянув к туловищу ноги, согнутые в коленях, вскоре затих.
***
- Я говорю тебе, спасибо, Совершенный. Я больше ниче сказать не могу, не умею. Но жизнь моя... она вроде ж как у тебя была... ты...
Дидрад долгое время стоял, пытаясь продолжить начатую речь, но как он не бился, ничего не шло на ум. Он даже разозлился, что не может что-нибудь сказать, да не просто, а чтобы красиво, чтобы рифма была.
День обещал грозу. Парень чувствовал это по тому, как низко спустилась мошкара, которая теперь увивалась почти над самой землей, притягивая собой небольшие стайки птиц. Хотя пока еще на небосклоне во всю хозяйствовало солнце, из-за вершин деревьев уже выползали ряды туч.
Дидрад стоял над телом старика. Оно было черным от запекшейся крови и начало зловонить, но парня это никоим образом не смущало. Он стоял подле него, смотрел на него хмуро (хмурился он на себя, как на неудавшегося оратора) и что-то шептал. После, он вздохнул, нагнулся, поднял тело и уложил его на огромный муравейник. Муравейник этот уже давно заприметил сам Совершенный. Каждое лето он ходил сюда и все выведывал у духов муравейника, когда ему придет конец. Точной даты он так и не выведал, но своим поведением по отношению к быку-гиганту, а также смертью своей подтвердил смутные представления Дидрада о том, что если очень захотеть, то можно и самому предсказать день своей кончины.
Уложив тело на кучу, состоящую и мелких песчинок и отступив от нее на пару шагов, парень с интересом наблюдал, как крохотные жители муравейника облепляли мертвеца и в своих ртах переносили частицы его в подземный мир.
Продолжая размышлять над своей речью, парень пришел к выводу, что лучшим выходом в его случае будет сказать своему спасителю достаточно обыденные слова - всего хорошего - и удалиться прочь, дабы не нарушать таинства перехода.
Хотя было еще достаточно рано, но лес уже жил полной жизнью - отовсюду доносились щебетание, трели, клецканье и трескотня мириадов живых существ. Повсюду замечалось шевеление, бег и полет.
Дидрад шел по одному ему ведомому пути, возвращаясь к священному ручью. Погруженный в свои мысли, он однако не забывал зорко смотреть по сторонам и все подмечать.
Вот что-то юркнуло под ствол одного из деревьев справа от него и тут же вслед за тенью полетела стрела.
- Ниче, - сказал парень, вытаскивая ее из-под корней дерева и внимательно разглядывая наконечник. Он вздохнул. - Седни пойдем на водопой. Там уж будет охота. Сщас вот токмо до Равновеликого луга дойду да сосуды переставлю, а потом пойду к водопою... Хотя, чего ж седни к водопою-то. Совсем жежь забыл про быка.
Он говорил и говорил, и продолжал говорить, и описывал каждый свой шаг: что делает и что будет делать, - и все это он говорил перепрыгивая с корня на корень и со стороны походил на умалишенного. И вроде Дидрад помнил о том, чему учил его Совершенный - жизнь в лесу - это тишина во всем. И помнил он это, но ничего поделать с собой был не в состоянии. Едва он умолкал, как только он переставал слышать свой голос, на него наваливалась такая тоска, такое беспросветное мрачное предчувствие, что парню хотелось взвыть, закричать, запрыгать, начать бить обо все, что угодно - лишь бы нарушить это безмолвие. И он говорил.
Быка в своему удивлению он обнаружил совершенно обглоданным, так, что даже поскоблив его кости он не смог ничего положить в свой пояс-фартук. Разочарованный этим, Дидрад снова устроил единоличное совещание, на котором присутствовали многие из его бывших знакомцев, но чаще всего с уст его слетало имя "Пятый". С ним он жарко спорил, приводил разнообразные аргументы, но "Пятый" его переубедил. Поэтому Дидрад решил в тот день попоститься.
К слову сказать, поститься ему пришлось достаточно долго потому, что ни на следующий, ни в последующие дни на водопой он не ходил. Точнее будет сказать, что ходил, но результатов от этого не имел потому, что сидеть он должен был тихо. Но сидеть так ему вдруг стало... страшно.
Часами он бродил по лесу, рассказывая сам себе обо всем, что произошло с ним за четыре года проживания в лесу. На время рот его закрывался только тогда, когда он клал в него какого-нибудь жука или жирного двересного червя.
Только к вечеру, страдая небольшой изжогой и отрыжкой, он возвращался к Священному ручью, раскладывал костер и, сев рядом, снова продолжал ранее начатый пересказ своей жизни.