Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 8. Стрелок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   Стрелок.
  
   Я с сегодняшнего дня
   Мастер меткого огня.
   Мама этого не знала,
   Увела домой меня.
  
   Эрлирангорд.
   Август 1897 года.
  
   Стоя возле "крысятника", как перед походом к дантисту, Анджей Саварин колебался и тянул время. Раздумывал. В голове роились тяжелые слухи о происходящих здесь с гражданами ужасах. То, что его вызвали не в главный департамент -- ампирное здание на Шарделевском проспекте с львами-щитодержателями и штандартами вдоль фасада, а в филиал в Митиной слободе, почему-то особенно пугало. Вот тебе и чистый паспорт, подумал Анджей с тоской. Раскатал губу: публикации, ковровая дорожка от подъезда до издательства; личное благоволение государыни... А еще жалел ее, облыжно обвиненную и преданную, раненную в войне за веру; искренне молился за здравие! Вот тебе!..
   На солнце блестела скромная вывеска "Объект городской службы специального назначения"; распорядок службы "Прием граждан с 6.00 до 22.00 без перерыва и выходных"; сияли чистотой вымытые с мылом плиты перед входом, за аккуратным низким штакетником из витых чугунных прутьев томно распускались разноцветные георгины. Стояли рядком лакированные коляски и сверкающие авто. И все это благолепие казалось фальшивым, как зайцы из моркови в эрлирангордских кафе послевоенных голодных времен.
   Еще не поздно было передумать. Развернуться, убежать. Снова скрываться, бродяжничать -- Анджей хлебнул этого по горло. Перебиваться случайными заработками, завшиветь, подхватить заразу. Сдохнуть в подворотне, наконец. Из-за собственной гениальности. Текстов, которые крушат и переворачивают мироздание -- а собственному создателю ни славы, ни радости не принесли.
   Хотя, скорее всего, бежать уже поздно. За ним уже следят, просто он по наивности своей этого не замечает. Анджей стиснул зубы. Предъявил на входе повестку охраннику и вошел.
   Коридоры "крысятника" были длинными, как кишечник, мрачными и немного пыльными. Так, по крайней мере, показалось Анджею, пока он разыскивал указанный в повестке кабинет, то и дело спотыкаясь о вытянутые в проход ноги дожидающихся очереди посетителей. Сидели немногие. Куда больше ходили либо подпирали стены, выкрашенные немаркой зеленой краской, и чудилось, без этой грустной помощи филиал департамента безопасности и печати рухнет, как покосившаяся изба.
   Вопреки страхам Анджея, возле нужной двери очереди не было. Это его почему-то обрадовало. Точно сулило сказке хороший конец.
   Озабоченная рыженькая барышня, по виду не старше Саварина, из-за письменного стола протянула руку к повестке. Суховатое лицо, как только девушка прочла повестку, сразу сделалось слащавым и сочувствующим. Она попросила Анджея присесть, собственноручно сварила кофе, и Анджей осторожно выпил, боясь, что заболит сердце. Но сердце не заболело, кофе был сладким и в меру крепким -- такой редко подают в присутственных местах. И Саварин загадал, что если сейчас произойдет еще что-то приятное, то в его жизни все будет хорошо. И ковровая дорожка к издательству тоже обязательно будет. Ведь если бы узнали его настоящее имя, или кто-то донес -- Анджея не стали бы сюда вызывать и кофе поить. За ним бы просто тихо пришли однажды ночью, и заступничество Надежды, смотрительницы бывшей библиотеки Одинокого Бога, ничем не помогло.
   -- Подождите минуточку, -- барышня порылась в ящиках стола и достала знакомую папку: коричневую, картонную, с белыми завязками. Ту самую, что Анджей отдавал государыне. Лично в руки. -- Мне очень жаль...
   Саварин раскрыл обложку. Поверх рукописи наискось лиловыми противными чернилами -- ну отчего в государственных конторах они всегда такие гадкие -- было выведено крупным округлым почерком:
   -- Отказать.
   У Анджея остановилось сердце. Всего на секунду.
   -- Там в конце... заключение...
   Служащая департамента по-настоящему ему сочувствовала. А может, виной был королевский росчерк под документом -- заставлял опасаться. Несмотря на то, что просителю отказали.
   Анджей перелистнул страницы. В конце было отпечатанное на машинке вложение: "Текст признать социально опасным, к чтению и распространению запретить. Обязать автора в течение трех дней пройти регистрацию и сдать остальные рукописи на предмет изучения экспертным советом МБП". Внизу три подписи: магистра ликвидации последствий Вторжений, легата Церкви кораблей в Эрлирангорде и главы Магистерства безопасности и печати. Дата. И личный вензель ее величества. А поверх размытая круглая печать.
   Саварину было трудно дышать. Он раздернул узел галстука и расстегнул ворот. Руки тряслись. Ему все казалось, что сотрудница "крысятника", прочитав вердикт с ним вместе, немедленно вызовет охрану. Но она только теребила выбившуюся из прически рыжую прядь. Сочувствовала.
   -- Я пойду?
   -- Да, конечно. Мне очень жаль...
   Солнце прыгало в ее рыжей косе. Анджей вспомнил такую же рыжую Данаю, первую жену покойного Халька. Сглотнул.
   -- Оставьте мне паспорт для регистрации. Заберете через три дня.
   Рука никак не хотела извлекать документ. Анджей до крови прокусил губу, пока сумел с рукою справиться. Неловко поклонился, сгреб папку. Завязки выскальзывали из пальцев.
   -- Простите, это останется у нас. Вердикт можете забрать.
   -- Да-да. Конечно, -- он свернул вчетверо плотный непокорный лист, сунул во внутренний карман своего нелепого пиджака вместо паспорта и, боясь расплакаться, вывалился из кабинета. А может, это от пыли слезились глаза.
  
   Анджей притулился в темном углу, молясь, чтобы на него не обратили внимания. Никто и не обращал.
   Три дня. У него есть три дня свободы и надежды. А потом...
   А может, никто за ним и не следит. Хороших топтунов в Метральезе, пожалуй, меньше, чем писателей. А плохого бы Анджей заметил. К тому же он, как-никак, личный знакомец государыни. Губы парня жалко дрогнули.
   Услыхав скрип двери, рыжая подняла голову:
   -- Вы?
   -- Простите. Могу я как-то обжаловать?..
   -- Ее величества нет сейчас в Твиртове.
   -- А где?
   -- Я случайно слышала... -- девушка покраснела. -- Она на городской квартире. Адрес я сообщить не имею права. Мне, правда, очень жаль.
   Анджей кивнул, прощаясь.
   На улице купил у разносчика "мерзавчик". Выглотал, не чувствуя вкуса. Адрес не проблема, адрес он узнает у Лаки. По старой дружбе. Но прежде всего поедет на Аришкину дачу. Анджей подумал, что не верит в силу слова. То или обманывает, или сбывается как-то не так. А оружие, подумал он в пьяном угаре, оружие -- нет, не подведет. На последнюю мелочь, которую наскреб по карманам куртки, он взял билет на пригородный автобус.
   Дача встретила Анджея тишиной и запустением, кисловатым запахом давно прогоревшей печки и осыпающейся с кустов недозрелой малиной. Он откопал зарытый в подполе "сэберт" и вернулся в город.
  
  
   Генуэза,
   Август 1894 года.
  
   Врач говорит - магистраль не задета.
   Испуг излечим, а могло б и убить.
   Цирк отступил, расцвела оперетта.
   Любить ли ее? Слух прошел, что любить.
  
  
   Выставленные у порога магазинчика букеты в высоких глиняных вазах перегораживали мостовую - так, что для прохожих оставалась свободной узкая тропка поребрика. Юлиуш пробежал по ней, по-птичьи раскинув руки. Хальк только чертыхнулся, глядя, как он лавирует, закладывая почти цирковые пируэты, в цветочных зарослях. Чего там только не было! Розы, томные стрелы ирисов, простодушные охапки ромашек, кудрявые, в завитках и перистых листьях "венерины волосы" - местная разновидность орхидей. За цветами почти не видно было двери лавки, она угадывалась по блеску вымытого стекла. Рядом с магазинчиком шумела, хлопала полотняными маркизами уличная кавина.
   -- Посиди здесь, -- Хальк железной рукой водворил Юлека в плетеное кресло. Пошуршал ассигнациями в портмоне. Мелочи, как назло, не было. - Вот, купи себе что-нибудь. И мне кофе закажи, я скоро...
   -- Вам кофе вредно, -- чихнув, сообщил Юлиуш. -- И вообще.
   -- Будь здоров, -- Хальк протянул ему серый от пыли после недавних скитаний по городу платок. -- Что - вообще?
   -- А мама говорила, что меня в городе бросать одного нельзя. А вы бросаете.
   -- Ну да, ты сокровище. Редкое, как гремучая змея. Оставь без присмотра - враз украдут.
   Юлиуш надулся, дернул плечом. Завозил по крахмальной сине-белой скатерти мурзатым пальцем. Сейчас прибежит кельнерка, увидит это немытое чудовище... то, что у чудовища достаточно денег, чтобы заказать не то чтобы кофе с мороженым, а обед с переменой из пяти блюд, вряд ли ее остановит. Остается только надеяться на неторопливость здешнего общепита.
   -- Цветов куплю - и вернусь, -- сказал Хальк. И поскольку на лице у Юлека отразилось дурашливое смущение, напомнил, что с утра они собирались посетить Кальварий. А на кладбище без цветов как-то не принято.
  
   ...пришло не сразу. Это погружение в ласковость набегающей волны, и пестрые гальки скользят в ладонях, и блестят на солнце, а потом высыхают, делаются шершавыми, матовыми, солеными на вкус... Над головой нависала крепость, охряно-белые развалины, заросшие сурепкой и южной акацией, и склон холма, на котором угнездилась эта громадина, был белый, весь изрытый ямами... он не сразу догадался, что это следы от обстрела. И когда Юлиуш, кося сине-зеленым хитрым глазом, спросил: "Полезем?", и другого ответа, кроме как согласиться, не предполагалось, Хальк ощутил, как позвоночник продрала липкая волна озноба. Как будто и не было всех этих лет, и вот снова - лето, и развалины маяка в пригороде Эйле, и загорелый, похожий на костлявого черта, только без хвоста, Кешка скачет и дурачится, и вдруг затихает, запрокинув лицо в синее с барашками облаков небо. "Так полезем, Аль Юрьич?" Сколько мне лет? Девятнадцать? Смерти нет... Если бы все, что случилось, не случалось бы никогда, у них с Алисой мог бы быть вот такой сын... или нет, наверное, младше. Юлиушу почти двенадцать... значит, ему было бы максимум шесть, ну семь от силы.
   Разумеется, они полезли. Сыпалась из-под ног тонкая песчаная взвесь, и скользили подошвы, а чахлые кусты травы вырывались из рук, оставляя на ладонях серебристую, с горьким запахом, пыль. И донжон нависал над головой, неприступный, сердце колотилось как бешеное, и казалось, что никогда, никогда не одолеть этот склон.
   -- А говорили, не долезем, -- с упреком выдохнул Юлиуш, когда, обессиленные, они повалились в выгоревшую траву у стены. Изъеденная временем и давними пулями каменная кладка приникла к плечам, мягким теплом дохнула в затылок. Отсюда, сверху, как на ладони виден был залив с узкой горловиной - Хальк знал, что с моря вход в бухту можно найти, только если хорошо знать. Внизу узкой полосой вдоль берега протянулся город - пестрая лента набережной с магазинчиками и ресторациями, ползущие по курчавому склону горы домики, яхты и рыбацкие йолы, лениво колышущиеся в черной недвижной воде.
   -- Повезло тебе, -- вздохнул Хальк. - Такой город...
   -- Чтоб ему сгореть синим пламенем, -- в тон, но почти без эмоций, откликнулся Юлиуш. По его голосу было понятно, что вот это пожелание - не веяние минуты. Давнее, хорошо обдуманное и выстраданное решение взрослого человека. Хальк запнулся с заранее заготовленной фразой.
   -- Там же люди, -- сказал он, только чтобы сказать хоть что-нибудь.
   -- Лю-уди?!! Это - люди?!!
   История у него была самая обычная, Хальк наслушался таких, еще когда работал в Корпусе. Талант, выпирающий, как гвоздь из стула, невместный, выламывающийся из привычных обществу рамок, помноженный на мальчишескую прямолинейность и неумение держать себя в руках... и рядом мать, молча поощряющая одаренного сына, потому что и сама из таких, но неудачное замужество, и литературная карьера не срослась, выпала из рук... и заботливые чуткие наставники, для которых Юлиуш - что заноза в пятке. А хуже всего сверстники, потому что дети, как обычно, жестоки и несентиментальны, и крайне изобретательны в своих попытках объяснить другому, что он не такой, чужой, лишний. Горький запах горелой бумаги, дождевые струи путаются в клейкой тополиной листве...
   Все было так - и не так. Потому что с некоторых пор к привычным несчастьям прибавился равнодушный интерес государства. Ковальский полагал, что с этим интересом Юлиуш уже познакомился. Едва ли успел привыкнуть, но все-таки...
   -- Давай спускаться, -- сказал он и поднялся. - А то заснем тут в тенечке, как потом по этим буеракам скакать в темноте...
   -- Тут дорога есть, -- сумрачно, ломким от близких слез голосом возразил Юлиуш.
   Дорога оказалась хорошо утоптанной непыльной тропой, серпантином огибающей горушку с крепостью на верхушке. Сперва этот серпантин закладывал крутые виражи, прыгал с камня на камень, потом поутих и превратился в меловой проселок с виноградниками по обочинам. За виноградниками проступали крытые охряно-серой черепицей крыши. Где-то в зарослях негромко шуршал ручей.
   -- Тут сейчас родник будет, -- сказал Юлиуш. - Мы всегда там привал устраиваем.
   Хальк понимающе хмыкнул. Похоже, маршрут этот известен его спутнику вдоль и поперек. Зачем тогда надо было тащить его в гору? Или это что-то вроде проверки? Ну... ладно, допустим. Не рассыплемся. Вот только бы знать, прошел он эту проверку или нет?
   Родника не было. Перетекал с камня на камень вялый ручеек, тень двух пыльных олив лежала на вытоптанной земле, на обломках мрамоных плит и колонн. В расщелины прорастала спорая трава. Блеклое небо сквозило между перистыми листьями.
   -- Ну вот, -- сказал Юлиуш, присаживаясь на корточки у воды. Тоненький поток нес по песчаному дну длинные листья. - А вчера был. И родник, и скамейки... Я не виноват, что так вышло. Я хотел как лучше. Только разве они спрашивают?
   -- Кто?
   -- Слова. Пойдемте отсюда, Александр Юрьич.
  
   Колокольчик на двери звякнул, негромкое эхо раскатилось по тесной комнатке, многократно отразилось в фарфоровых и стеклянных боках вазонов с цветами на низкой стойке. Никто не откликнулся на звук - в полутемном пространстве было тихо, ни единого шороха, и влажно пахло цветами и зеленью. Как в тропическом лесу. Совершенно не верилось в то, что на улице - душный приморский вечер, и солнце висит над горизонтом, как переспелая абрикосина.
   -- Чем я могу вам помочь? - из-за глянцевых листьев, пересыпанных мелкими соцветиями - кажется, магнолий.. или азалий?.. выглянула растерянная барышня. У нее было веснущатое бледное лицо. - Так чем я могу?.. - повторила барышня, потому что он молчал и таращился на нее во все глаза.
   -- У вас розы есть? Много?
   Барышня быстро обернулась, поглядела в темную глубину подсобки, туда, где, перевязанные бечевкой, как ржаные снопы на патриотических картинах, стояли цветы в фарфоровых вазах.
   -- Штук пятьдесят...
   -- Вот все и заверните.
   Это был такой ритуал, и они оба знали об этом. Как и то, что на простой вопрос "чем могу помочь?" вот уже для него вот уже много тысяч лет как не существует ответа.
   -- Все шутите, Александр Юрьевич, -- сказала она и улыбнулась, и стала накручивать на палец рыжеватую выбившуюся из косы прядь, а он смотрел на нее и думал, что время сошло с ума. Господь милосердный, ну зачем он приехал в этот город?!
  
   Она закрыла магазинчик, но прежде, поминутно сталкиваясь в дверях и смущаясь, как два нашкодивших лицеиста, они занесли внутрь выставленные на улицу букеты. То есть, он носил, а Лиза стояла на крыльце, придерживая перед ним стеклянные двери, и всякий раз, когда Хальк протискивался мимо нее с охапкой роз или магнолий, краснела и прикусывала губу. А Юлиуш наблюдал за этим представлением, сидя за столиком кафе, и перед ним на скатерти сгрудилось, наверное, с десяток хрустальных креманок из-под мороженого, и примерно столько же пустых стаканов от сока, а кофейной чашки не было ни одной!
   -- Знакомься, это мона Воронина, -- сказал Хальк, отодвигая для Лизы плетеное кресло. - Лизавета. Во времена оны я имел честь быть наставником моны в летнем лагере. Только это было очень давно. Сколько вам теперь лет, Лиза?
   -- Восемнадцать... почти.
   -- Это плохо. Позволю себе заметить, что мона имеет скверную привычку воровать чайные ложечки, а поскольку мона пока неполнолетняя, стало быть, в жандармерию, если что, попаду я. Так что, мессир Раецкий, ложек даме не давать. Кстати, где мой кофе? Ты заказал?
   -- У меня деньги кончились, -- скромно признался мессир Раецкий и с сожалением облизнул повисшую на краю креманки сливочно-шоколадную каплю.
  
   --...А цветы вы для кого покупали? Для жены?
   -- Почему вы так решили?
   -- Ну, не знаю... А зачем вы говорите мне - "вы"?
   Они засмеялись одновременно, удивленные нелепостью фразы. Море шумело за парапетом набережной, дышало и ворочалось в сумерках, терлось бирюзовой шкурой о выщербленные от времени ступени сбегающей к воде лестницы. Генуэза - очень старый город...
   -- Я все про вас знаю. Все-все. Я все газеты читала, все до одной... и так плакала, после коронации... Ну вот скажите мне, за что?!
   -- Это вечный вопрос метральезской революции? Лиза, ну вы же уже большая девочка...
   -- Тогда... поцелуйте меня.
   Он молчал и не двигался, держа ее запястья в своих руках, ощущая пальцами, как быстро толкается в ее венах кровь. Как море, как набегающая сумасшедшая волна.
   -- Лиза... я не могу.
   -- Это потому, что мне нет восемнадцати? Вам страшно закончить свои дни на каторге? Чепуха, у меня послезавтра день рождения.
   -- Нет. Я... я не могу. Ли-за...
  
   Не желая участвовать в сутолоке, которая неизбежно поднимается, когда в порт прибывает большой корабль, сбрасывают трап и публика, бурля и толкаясь чемоданами, как грибы в щедром осеннем лукошке, начинает сходить на берег, Алиса долго сидела в каюте. Глядела в круглый, мутный от соленых потеков иллюминатор на город, на меловые поросшие акацией и дроком холмы, белые домики и шпили колоколен, и раскинувшийся над ним золотой прозрачный закат. Потом, когда все стихло, медленно спустилась по гудящей от шагов железной лесенке на нижнюю палубу, прошла вдоль борта, зачарованно глядя на качающуюся внизу воду с зелеными звездами медуз, и оказалась на берегу.
   Белые мраморные львы спали по бокам поднимающейся на площадь лестницы. У львов были кучерявые гривы и тяжелые сильные лапы. Над тем львом, что спал по правую сторону лестницы, склонялась длинными плетьми ветвей ива. Лев смотрел на государыню, прищурив глаз, и улыбался в усы.
   Ты меня не выдашь, подумала она. Никому не скажешь, что я здесь. Ты же помнишь меня, несмотря на то, что прошло так много лет, и я одна, и уже совсем не та, какая была раньше. Кое-кто считает, что я - чудовище. Ну, посмотрим...
   Это путешествие заняло два дня - ровно столько потребовалось барку "Мирабель", чтобы пересечь Внутреннее море. От столицы до Генуэзы при попутном ветре. Она приехала инкогнито, одна и без охраны, взяв с Киселева твердую клятву молчания. Будем считать, что я больна. Что у меня мигрень и нервы, и я никого не желаю видеть, и заперлась в своей городской квартире, а вы, Даг, выставите у дверей караул и будете держать оборону пять дней. Что бы ни случилось. По два дня пути туда и обратно, и еще день в городе. Это необходимо. Пожалуйста. Даг слушал ее, и в глазах его была паника, но Алиса знала: после их разговора в метро и на Аристарших прудах, да еще после того, что он сделал для нее, чтобы остановить вторжение в Ниде, -- после всего этого Даг не посмеет возразить. Пользоваться его добротой было безнравственно, но иначе она не могла.
   Я должна вернуться - сама к себе. В свои собственные двадцать лет, в свободу - от лжи, недосказанности, дурацких игр во власть, которые неизменно оборачиваются грязью и кровью. От любви, ибо что же это за любовь, от которой ни мгновения счастья, только боль, и это бесконечно, навсегда... простите меня, Даг.
   Поезжайте, сказал он, целуя ей руку. А как же?.. спросила она, улыбаясь ему сквозь слезы. Он пожал плечами. Как-нибудь, ответил с непроницаемым лицом. Как-нибудь...
   И вот - этот город. Им с Сабиной было, кажется, лет по двадцать, когда они впервые приехали сюда, к морю, после долгой и трудной зимы, которая равносильна разлуке. Вот эти улицы, и адмирал Шардель на постаменте все так же стоит, заложив руку за обшлаг мундира, печально склонив голову, будто не победу одержал, а потерпел сокрушительное поражение.
   Воздух пах отцветающими акациями, солью и нагретым за день камнем. На площади Алиса взяла экипаж. Заплатила, не торгуясь. Мохнатая эдерская лошадка косила блестящим глазом, перебирала губами.
   -- Куда поедем, мона?
   -- Все равно, -- она пожала плечами.
   В предвечерний час бульвар Шарделя был многолюден и освещен огнями, играла музыка, где-то смеялись, разносчики наперебой предлагали публике мороженое, орехи и лимонную воду со льдом. Вот ракушка летней эстрады, вот круглое, с колоннами, длинными венетскими окнами и лестницей, полого спускающейся на нижний ярус бульвара, здание оперного театра (они слушали здесь Аиду, и одышливая примадонна фальшивила немилосердно), а напротив - тяжеловесная громадина Морского собрания. А вот пирожковая, где они с Сабинкой, накупавшись до одури, покупали вчерашние пончики - дюжину за пятачок, и еще сахарной пудры можно было взять, сколько хочешь...
   Отчаянно грохоча колесами по неровному булыжнику, коляска съехала на нижний ярус, к морю, и покатилась вдоль парапета. Пространство Артиллерийской бухты лежало ровное, белесо мерцала вода, на внешнем створе неспешно мигали то красными, то зелеными розблесками маячные огни. Колонна памятника Погибшим кораблям поднималась из воды темным силуэтом, и волны с негромким плеском разбивались о каменную глыбу постамента. Привстав в коляске, Алиса бросила вниз купленную на площади розу и потом, сколько было возможно, следила глазами, как качается на светлой воде черный бутон на шипастом длинном стебле. Потом коляска свернула в убегающую вверх улочку.
   Под фонарем стояли двое. Молоденькая девушка с рыжей пушистой косой, и мужчина, который держал ее за руки. На стук колес он обернулся.
   Хальк изменился, но Алиса узнала бы его - любого. Живого или мертвого, неважно. Но это лицо - с подсохшими скулами и шрамом над бровью, и черным в неверном фонарном свете ртом - поразило ее. Это было лицо сорокалетнего.
   Он смотрел на нее, не отводя глаз, как будто не веря себе самому, и это продолжалось очень долго, бесконечно - полминуты, - коляска проехала, и ничего не стало.
  
   Почтамт был закрыт. Устав стучать, Алиса некоторое время в растерянности стояла на широком мраморном крыльце. Горел фонарь над входом, ночная мошкара вилась вокруг матового, в узорной бронзовой оплетке, плафона, рождая своим полетом причудливые, бесконечно изменчивые тени. От этого кружилась голова. Что я здесь делаю? Зачем это все... этот город, море вздыхает в темноте, совсем близко... Она спустилась с крыльца на мостовую, подобрала под разлапистым каштаном застрявший между прутьев решетки камень и что было силы саданула в огромное, в полтора человеческих роста, окно.
   Удивительно, но почти ничего не произошло. Она ожидала, что немедленно грянет сирена, и зажгутся внутри огни, и водопад стекла обрушится на брусчатку - все это практически одновременно. И из-за угла вылетит, ревя клаксоном сирены, полицейский фургон.
   Камень ударился в окно, но ни водопада огней и осколков, ни сирены - ничего этого не случилось. Алиса заглянула в небольшую образовавшуюся в стекле дыру с оплавленными краями и разбегающимися от них трещинами. Это было похоже, скорее, на пулевое отверстие. Там, в зале, было темно и тихо, и сочился изнутри запах сургуча, пыльной бумаги и натертого воском паркета. Потом вдалеке возникло пятно теплого света, как от свечки, и застучали по каменным плитам пола шаги. Наконец стукнул засов на дверях.
   -- А стекло-то бронированное. Много вас тут таких по ночам умных шляется. Чего шумишь?
   Из-под ладони, щурясь от света поднесенного к самому ее лицу фонаря со свечой внутри, Алиса смотрела на почтового сторожа - крепкий дедок в форменной тужурке жевал углом рта незажженную папиросу и был Алисе отнюдь не рад.
   -- Мне позвонить нужно. Телефон работает?
   -- Работает. И телефон, и граммофон... Утром приходи и звони. Или беда какая стряслась? Нет? Иди тогда, а не то полицию кликну. Иди-иди себе, давай!
   -- Вы не поняли, -- чужим голосом сказала Алиса. - Мне действительно очень нужно позвонить.
   Дедок приподнял фонарь повыше, свечка мигнула.
   -- Матерь божия... -- выдохнул он.
   Алиса отвернулась.
  
   Черный эбонитовый телефон на столе дернулся и разразился хриплой трелью. Даг смотрел на него, как на ожившее чудовище из ночного кошмара. Собственно, так оно и было. Он не спал уже вторую ночь подряд, просто боялся - что уснет, и случится непоправимое. С того дня, как Алиса уехала, пошли уже третьи сутки, и, по его расчетам, она должна была уже быть в Генуэзе. Судя по сводкам, там все спокойно... чего не скажешь о столице.
   Феличе заявился на вторые сутки после отъезда государыни. Как будто чуял. Пришел под вечер, поднялся в квартиру один, без охраны. Даг разговаривал с ним, приоткрыв забранную на цепочку дверь. Сорэн был язвителен и сух, и ясно дал понять: ему доподлинно известно, что государыни нет в Эрлирангорде. В ответ на это Даг хмыкнул, но войти в квартиру и удостовериться в обратном не предложил. Феличе постоял на лестничной клетке, в задумчивости глядя на пыльные тополевые кроны в оконце под потолком. А потом задрал сутану, вынул из кармана штанов маленький "куин" с вороненой рукоятью, сквозь зубы велел Дагу отойти и одним выстрелом перебил дверную цепочку. Государыня никого не принимает, сказал Даг, морщась от пороховой гари. Феличе посмотрел на него как на душевнобольного. Ничего, я подожду, сказал он.
   И вот теперь они сидели в передней, перед наглухо запертой дверью в государынины покои, из которых не доносилось ни звука, и перед ними на столике стояла почти пустая бутыль "Тракая", пузатые низкие стаканы из толстого хрусталя, доверху набитая окурками хрустальная же пепельница и телефон.
   Телефон звонил и звонил.
   -- Ну же, -- сказал Феличе. - Или я сам.
   Плохо себя осознавая, Даг поставил на стол стакан - коньячная лужица жалко плескалась на дне -- и снял трубку.
   -- Слава Богу, Даг, -- сказала из невозможной дали Алиса. - Я уж подумала, что вы померли... или спите.
  
   -- Даг, у вас есть список генуэзских создателей?
   -- Нет, -- сказал он, чувствуя, как взгляд Феличе буравит ему спину. - А зачем? Что-то случилось?
   -- Случилось.
   Боже мой, подумал он. И что теперь делать? Что делать, когда их разделяет полстраны - и море, и ночь, он даже позвонить никому не может...
   -- Вы живы? Откуда вы говорите?
   -- Я взломала почтамт, -- Алиса хрипло рассмеялась, и этот смех сказал Дагу куда больше, чем все ее слова. - Даг, я хочу, чтобы вы собрали данные на всех создателей, проживающих в Генуэзе, как явных, так и скрытых. И еще, чтобы там провели повторную регистрацию, а учитывая, что это курортный город, пускай регистрацию пройдут все, и приезжие в том числе.
   -- Хорошо. Как срочно?
   -- Вчера, -- хмыкнула она. - Даг, я не шучу. Это очень важно. И еще... я хочу видеть рукописи за последние... ну, скажем, три месяца... всех создателей, кто, по вашему мнению, входит в число наиболее опасных. Если это невозможно - список. И фамилии всех, кто давал санкцию на публикации, ежели таковые были. Это - к моему приезду.
   -- Что случилось? - опять спросил он.
   -- Ничего. Просто хочу убедиться, что у меня не бред и я не сошла с ума.
   -- Понятно, -- сказал он сквозь зубы, чувствуя, как оживают все самые страшные его кошмары. -- Когда вас ждать?
   Она помолчала.
   -- Думаю, что поутру.
  
   -- Вы довольны? Теперь, после всего, что вы сделали - вы довольны?! Если хоть волос упадет с ее головы, Киселев...
   -- Помолчите, -- Даг поморщился, кладя на аппарат застывшую в немом молчании трубку. - У меня очень мало времени, Сорэн. И дико болит голова.
   -- Пить меньше надо, -- сварливо посоветовал Феличе.
   Они посмотрели друг на друга - и засмеялись. Такой нелепостью выглядели их взаимные упреки и угрозы здесь, в залитой бледными рассветными сумерками передней городской квартиры Алисы.
  
   Лампочка под потолком переговорной кабины мигала, желтый свет дрожал и слоился, вызывая тошноту. В странном изнеможении, как будто не по телефону она разговаривала, а работала - тяжело, физически, очень долго, -- Алиса нажала клавишу отбоя. И Даг исчез, как будто никогда не существовал на свете, и она опять осталась одна. Глухо звякнула, проваливаясь в щель, последняя монетка.
   Она вышла в темную залу, прошла мимо сторожа - шаги глухо отдавались от высоких каменных стен, -- толкнула наружу массивные створки дверей. Коляска ждала у крыльца.
   ...Солнце вставало над морем, над плавной дугой внешнего створа Артбухты, заливая неистовым золотом половину неба. Там, в вышине, гонимые ветром, шли облака, белые подсвеченные снизу громады, и сияние далекой воды отражалось в их боках, и солнце просвечивало сквозь них. Алиса смотрела в небо, стоя на самом краю волнореза, подставив ветру лицо. Потом, когда глазам сделалось нестерпимо, взмахнула руками и, удержав в груди вздох, шагнула вперед.
   Нагретые утренним солнцем рельсы легли под босые ступни.
  
   Чеслава Раецкая сидела за столом на террасе, подперев руками голову с высокой и сложной прической, и блестящими сухими глазами следила, как вьется над стеклянным колпаком свечи мошкара. Перед ней на скатерти лежал длинный конверт из казенной серой бумаги, адрес был отпечатан на машинке. Край конверта был надорван, костяная шпилька, которой пользовалась женщина, лежала тут же.
   На звук шагов Чеслава подняла голову.
   -- Это вы, -- сказала она. Голос прошелестел, почти неслышно. - Я вас ждала.
   Он остановился на ступенях террасы.
   -- Что-то случилось? - сердце трепыхнулось и замерло. - Юлиуш?..
   -- Спит. Сядьте, Саша, мне нужно с вами поговорить. Вот, прочтите.
   Окружной департамент печати вкупе с окружным же департаментом образования настоящим предлагают мессиру Раецкому Юлиушу Станиславу безотлагательно прибыть по указанному ниже адресу для прохождения государственной регистрации как особе, обладающей литературно-мистическим дарованием. Настоящим надзорные органы такоже обязывают поименованного мессира представить для проверки и регистрации литературные произведения собственного сочинения, как опубликованные, так и существующие в рукописном виде.
   Окружной департамент печати настоящим напоминает мессиру Раецкому и особам, осуществляющим его опеку и воспитание на правах как родных, так и приемных родителей или иных правах, об обязанности оповестить о необходимости прохождения указанных процедур всех иных особ, имеющих как явный, так и скрытый литературно-мистический талант.
   -- Ну, того и следовало ожидать, -- он отложил повестку и принялся разглядывать почтовый штемпель на конверте. - Поздравляю вас, пани Чеслава. За вашим сыном признан несомненный талант.
   -- Саша, мне совсем не до шуток.
   -- Так я и не шучу. Стали бы они суетиться иначе...
   -- Вы говорите так, будто все это вам хорошо знакомо.
   Он молчал. Дергался за плафоном острый огонек свечи, бились мохнатые бабочки о матовое в золотых разводах стекло. "Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи?.." Мерзость какая. Хотелось пойти и вымыть руки. Ну ладно, он привык за столько-то лет. Но Юлиушу все это - за что?!
   -- Более того, пани Чеслава. Я бы советовал вам не откладывать это дело в долгий ящик.
   -- Вы полагаете? - переспросила она задумчиво. - Честно говоря, я думала... ну, знаете, как бывает... они тебе пишут-пишут, а ты чихать хотел... а потом всем становится наплевать.
   Иногда государственная репрессивная машина крутится гораздо добросовестнее, чем того хотят ее винтики. Он мог бы рассказать этой женщине, каково живется тем, у кого достало глупости переть против течения... только зачем?
   Чеслава смотрела на него поверх сцепленных в замок у рта пальцев.
   -- Саша. Не подумайте, Бога ради, что я вам не доверяю... Но скажите мне правду. Кто вы такой?
   Он ждал чего угодно. Что она примется обвинять его во всех смертных грехах. Что скажет, он сломал жизнь ее сыну. Что до его появления в этом доме Юлек ни о чем таком и не слыхивал, и поэтому он может сейчас же идти собирать вещи...
   Чего угодно, только не этого вопроса.
   -- Меня зовут Александр Юрьевич Ковальский. Мне двадцать шесть лет. Пока не началась вся эта свистопляска, успел издать... кажется, четыре книги. Или пять, не помню. Что еще вам рассказать, пани Чеслава? Да, забыл совсем. В девяносто третьем году возглавлял Эйленский Корпус. Чем это кончилось, вы должны помнить из газет. Вот, пожалуй, и все.
   -- Не все, -- сказала она с нажимом, не глядя ему в лицо. Он ощутил вдруг чудовищную усталость. Любопытно, когда этот факт его биографии перестанет волновать почтеннейшую публику?
   -- Ну... если вам так интересно. Формально, мона Алиса да Шер - моя жена. Если еще не удосужилась подать на развод.
   Наверное, удосужилась, подумал он, глядя поверх ее головы в путаницу виноградной листвы, пологом укрывавшей террасу. В кружевных прорехах мерцали близкие южные звезды. Если и были у Алисы на его счет какие сомнения, то после позавчерашней встречи на углу улицы они, как пить дать, развеялись дымом. Конечно, они не клялись в вечной верности друг другу, да и глупыми кажутся такие клятвы через столько лет... Кстати, не так уж и много. Всего-то навсего пять - это если считать от даты официального брака.
   Он-то думал, что сумел забыть. Разумеется, прекрасно при этом отдавая себе отчет, что забыть невозможно. Но можно ведь научиться притворяться, наловчиться врать самому себе, потому что иначе жить просто нет никаких сил. Это такая игра. В которой, чтобы выглядело правдоподобно, необходимы партнеры. Аришка. Лиза вот, например.
   Он выучил правила и почти уверился в том, что память отпустила. И когда там, под фонарем, обернулся на стук колес проезжающей мимо пролетки, и увидел в желтом свете ее... мир будто вывернулся наизнанку, всеми нервами наружу, и игла вошла в сердце - неслышно и неощутимо, и только минуту спустя, когда пролетка проехала и ничего не стало, он вдруг понял, что не может дышать. Совсем.
   -- Нет, Саша. Мне не интересно. Мне очень жаль вас... но если бы вы могли ее попросить... простите.
   -- Я могу сходить с вашим сыном на регистрацию, -- сказал он и потянулся через стол, чтобы поцеловать моне Раецкой руку.
  
  
  
   Эрлирангорд,
   городская квартира Алисы.
   Ночь с 27 на 28 августа 1894 года.
  
   Ветер опять пришел с юга. Ветер пах морем: солью и гниющими водорослями, -- и это было как насмешка, как открытое и незаслуженное издевательство. Улицы плавились от жары, немо стекленел воздух. Пять шагов -- и дрожало впереди ломкое слюдяное марево, за которым могло скрываться все, что угодно. От этого наваждения хотелось волком выть на луну. Тем более что луна вставала вечерами огромная, розовая, как стенки рапана, в ореоле свечения. От нее некуда было скрыться, и ночи приходили бессонные, больные, со звоном комаров в воспаленном мозгу, липкими простынями и подушками. В такие ночи Алиса ненавидела себя и весь свет. Чудилось, будто кто-то нарочно, ей назло, придумал этот зной и недоступное море, и ее саму, и глухой шелест пыльных тополевых крон за окном.
   Собственно, можно было не лгать самой себе. Она прекрасно знала, кто ее придумал. И ничего поделать с этим было нельзя. Ну разве что подняться на верхний уступ Твиртове и оттуда - головой вниз. Ступая на Чаячий Мост в Генуэзе, она думала, что стоит ей оказаться в столице - и все кончится само собой. Будто проснуться от кошмарного сна. Даг оказался прав: ничего не кончилось. Он, в отличие от Феличе, ее не жалел. Он всегда говорил ей правду, как бы жестоко это ни было, и в этом с Хальком они были похожи.
   ...Когда она распахнула створки дверей своей спальни в залитую мутными сумерками и табачным дымом прихожую, они еще смеялись. Смотрели на нее - и сквозь нее, и смеялись, и почему-то это было так страшно, что в первое мгновение Алиса попятилась. Сквозняком повело дверную створку, и тогда они будто очнулись.
   -- Доброе утро, мессиры, -- сказала Аписа. Прошла между ними, походя вынула из рук Дага недопитый стакан с коньяком. Молча опрокинула в рот - мягким огнем обожгло горло, слезы проступили в углах глаз, сразу стало легче дышать.
   Государыня со стуком поставила стакан на стол, опустилась в кресло. Они смотрели на нее, как на привидение.
   -- Что-то случилось, мессиры? Нет? Ну и слава богу. Милорд Легат, вас я не задерживаю. А с вами, магистр, я хотела бы поговорить.
   Даг молча наклонил голову.
  
   -- В попытках доказать себе, что все кончилось, вы можете разнести этот город по камешку, -- сказал он ей, когда обо всем было уже переговорено. -- Есть только иллюзия. Смерти - нет. Во всяком случае, в том банальном смысле, как это понимает большинство. Потому что существует такая штука, как память. Ничего и никогда не кончается, государыня, и тот способ, который вы избрали в качестве доказательства обратного, не даст ничего. Вы можете сделать все что угодно, и никто не посмеет помешать. Я не смогу, потому что офицер и присягу давал. Феличе... это Феличе. Больше и возразить-то некому.
   -- А Хальк? -- спросила она.
   -- А мертвые сраму не имут, -- сказал Даг. -- И в ответе быть не могут.
   Представь себе, что он прав, сказала она себе, когда за Дагом хлопнула входная дверь, и она осталась одна. Заставь себя поверить, что ваша встреча в Генуэзе -- просто плод больного воображения. Как и два дня, проведенные вместе в хате вне времени и пространства. Наверное, лучшие два дня за последние шесть лет.
   В конце-концов, даже если это неправда, вы все равно никогда не сможете жить вместе. Уясни это раз и навсегда - и успокойся. И отпусти. С этим ничего нельзя поделать.
   Будто теплая тяжелая рука исчезла с плеча, и стало пусто и бесконечно холодно.
   Алиса поднесла к глазам скомканный лист. Она заучила письмо наизусть, но перечитывала снова и снова, точно между ровными машинописными строчками могла отыскать нечто важное, которое проглядела в прошлые разы.
   "До сведения ее величества. Генуэский отдельный департамент безопасности и департамнет печати настоящим извещают, что, согласно распоряжению государыни, в ходе регистрации литературно-мистически одаренных особ в Генуэзе и сопредельных городах установлено проживание таковых в количестве четырехсот восьмидесяти двух, из коих опасными для общества и государства признаны пятьдесят девять. Список прилагается. На отдельный приватный запрос ее величества сообщаем, что Ковальский Александр Юрьевич, 1871 года рождения, Эйле, зарегистрирован отделением департамента N16 двадцать третьего августа вместе с неполнолетным Юлиушем Станиславом Раецким. Место проживания установлено. Запрос о представлении цензорскому совету рукописей сделан. Учитывая особые обстоятельства, взята подписка о невыезде. Ожидаем дальнейших распоряжений." Четыре подписи внизу, багряная сургучная печать, гриф конфиденциальности на конверте.
   Если бы Даг увидел это, наверное, рехнулся бы. Кто-то мог бы назвать это жестокостью, но она знала - это не так. Ему не нужно знать об этом. Иначе последствия покатятся, как камни с горы.
   ...Ломкие от жары тополевые листья охапкой лежали на подоконнике. Пахли горько и горячо: дневным зноем. За окном в сонном безмолвии распластался пустыми улицами город. Редкие звонки трамваев и далекий заполошный собачий лай. Иногда -- чужие шаги, голоса и смех.
   Государыня сидела, поставив босые ноги на теплую жесть слива и прислонясь плечом к выступу окна. Как кошка.
   Глотала слезы. Луна стекала бледным багрянцем по жестяным скатам крыши соседнего дома.
   В окне напротив мелькнул свет. Алиса скосила глаза. Ничего разобрать не успела: тюлевая занавеска взметнулась, открывая на миг голое, отчего-то жуткое перекрестье рамы, и опала. Пуля шаркнула по камню, выбив фонтанчик кирпичной пыли и заставив государыню отшатнуться. Второй выстрел оказался точнее: Алисе обожгло щеку, запахло паленым волосом. Зазвенело выбитое стекло. Закрываясь руками от летящих осколков, Алиса свалилась внутрь, в комнату. Кровь теплой струйкой стекла к углу рта, и лишь тогда Алиса поняла, что все еще стоит перед окном, как последняя идиотка.
   Грохнула дверь.
   -- На пол!!
   Она упала. Вжалась в усыпанный стеклянной крошкой ковер.
   Стало очень тихо. Потом голос Лаки спросил - осторожный шепот:
   -- Государыня?.. Вы живы, Алиса?
  
   -- Ну что, стрелок... -- Алиса пренебрежительно усмехнулась. Лицо, все в мелких порезах, болело, казалось, ледяная корка стягивает его. Улыбаться было мучительно, но она улыбалась. -- Пришел стрелять -- стреляй. Даг, верните ему "сэберт".
   Даг молча пожал плечами. Взял у охранника карабин, сунул Анджею.
   Анджей долго растирал занемевшие руки, а глава ликвидаторов стоял перед ним, предупредительно держа оружие за ремень. Лаки истерически хихикнул.
   -- И что потом? -- зыркнув исподлобья, спросил Анджей.
   -- Встанешь и уйдешь.
   Парень недоверчиво хмыкнул. Дернулся угол бледного злого рта.
   -- Я обещаю, -- сказала Алиса. -- Никто не посмеет тронуть тебя и пальцем.
   -- Когда вас убьют, ваши обещания будут стоить немногого. И вообще!.. -- Он не стал продолжать. Взмахнул рукой. Жест вышел резким, по-мальчишечьи угловатым, разочарование и досада сквозили в нем. Анджей отвернулся.
   Ему теперь, кажется, около двадцати лет. Андрей Саварин. Анджей -- по привычке приятелей; хитрый лис, стрелок по чужим окнам... При обыске у него нашли документы на имя Антона Ворошилова, под этим именем он был зарегистрирован в местном отделении крысятника - так в народе обзывали отделения цензорской службы, -- на это имя получил отказ в публикациях. Все это Алисе успел рассказать Даг, пока Анджея приводили в чувство. При задержании Лаки Миксот, совершенно неожиданно для себя и окружающих, так саданул Саварину прикладом "сэберта", что тот провалялся в обмороке добрых полчаса. И не помнил, как оказался в квартире государыни. Обеспокоенный Даг уже хотел лекарей звать, но все обошлось. Когда Саварин зашевелился и сел, утирая бегущую из носа кровь, Даг опустился перед ним на корточки и, развернув паспорт, долго сличал портрет с разбитой физиономией владельца документа. Было похоже. Кто другой, может, и обманулся бы, но только не Даг. Пряча паспорт во внутренний карман куртки, Киселев неприятным голосом сообщил, что с мессиром Ворошиловым, каковой есть продукт создательской деятельности, они хорошо знакомы. Как, впрочем, и с мессиром Савариным, хотя и не лично. Но за то время, что оного мессира ищут по всей стране, его рожа у Дага уже вот где... по ночам снится, и Саварин за это ответит, как и за подделку документов. Это если не считать покушения.
   -- Два раза все равно не расстреляете, -- хлюпая носом, сообщил Анджей.
   -- Даг, что это все значит? - спросила Алиса.
   -- Нашлась наша пропажа, -- без всякой радости объяснил Даг. И добавил, что это никакой не Антон Ворошилов. Анджей Саварин, один из учащихся Корпуса, исчезнувший из Эйле после взрыва железнодорожного моста. Еще тогда Саварина объявили в розыск. Кстати, если б не этот самый Саварин, как знать, может, Корпус бы и не горел. Все ведь с чего началось?.. Любопытно, догадывается ли мессир Саварин, сколько народу погибло при его косвенном участии?
   -- А пошли вы все!
   Анджей не испытывал ненависти к этим людям, как, казалось бы, должен. Просто -- убеждение в своей правоте. С чего он вздумал, будто имеет право решать, кому жить, а кому и хватит? Тоже вполне объяснимо. Юношеский максимализм. Алиса ни на минуту не пожалела о своем запрете "на чтение и распространение повести мессира Ворошилова "Осколок"". Слишком реальна и слишком зла. Что подтверждал отчет Дага о событиях в Ниде. Нельзя, конечно же, запретить человеку видеть мир таким, каков он ему видится, но одно дело человек, и совсем другое -- создатель.
   И вот теперь нате вам. С "сэбертом" у окошка-с.
   -- Не раздумал? -- спросила Алиса. Он повернулся, глянул на нее тоскливыми глазами.
   -- Что -- не раздумал?
   -- Стрелять.
   Он уставился на свои руки. Молчал. Алиса не торопила. Сидела, откинувшись гудящим затылком к спинке кресла. Пускай подумает. Она жестока? Допустим. Но разве можно позволить, чтобы созданное человеком калечило и ломало мироздание?! Она уже не ребенок, и миры не распахиваются так же щедро, как перед Анджеем. Зато она твердо знает, что хорошо, а что нет.
   -- Ты никогда и ничего больше не напишешь, -- сказала она. -- Никогда и ничего.
   -- Это почему еще? Руки отрежете?
   -- Нет, -- встрял Даг, -- Хотя и стоило бы.
   Он опять вспомнил, как взял в руки заключение экспертного совета. Болезненно щурясь от электричества. Почерк писавшего заключение был скверным, буквы размывались и прыгали перед глазами. Уж кого надоумил Корабельщик поднять дело по взрыву железнодорожного моста в Эйле в сентябре 1891 года. Но конфискованные в Корпусе рукописи сравнили, и "Осколок", и сочинения исчезнувшего то ли перед, то ли сразу после взрыва ученика высшей ступени Анджея Саварина оказались идентичны. На что у Дага хватило времени, так это выдрать из постели розового от сна недоумевающего Лаки Миксота и спросить, почему тот не сказал, что Антон Ворошилов из поезда и Анджей Саварин -- одно лицо. Хотя, дурак, мог бы и сам догадаться: так звали того самого героя "Осколка", которого он, Даглас Киселев - полковник Дагенхем внутри абсолютного текста - спас от расстрела и вывел за грань сотворенного безумным автором мироздания. Про этого Антона Ворошилова Даг знал все. И был совершенно твердо убежден в том, что ни в какой регистрации как создатель его Антон не нуждается.
   Как мог Лаки, который проучился с Савариным несколько лет в одном учебном заведении, не узнать однокашника? А если не узнал, то как мог он сказать постороннему человеку адрес городской квартиры Алисы? Значит, узнал, если сказал, а теперь врет как сивый мерин. Ну хорошо, ну жалко ему стало Анджея, но прийти и рассказать об этом Дагу он мог?!
   А потом до главы департамента ликвидации Вторжений дошло в своей простоте, что человек за шесть лет может совершенно измениться. Сопоставив факты и обстоятельства, Даг вдруг уяснил себе, что Антон-Анджей исчез и не явился по повестке в крысятник, отказавший ему в публикации, и что Алиса по-прежнему не ночует в Твиртове и Лаки сказал об этом Саварину. Швырнув на сиденье перепуганного Александра Валентиновича, мать его, мессир Киселев гнал служебный автомобиль по пустому городу, и мигалка метала блики в спящие окна, а уши разрывала сирена... Тысячи оправданий крутились в голове - и что Лаки с Анджеем учились на разных ступенях, и еще десяток разных доводов. Лишь бы не думалось, что Даг может опоздать.
   -- Это не ответ.
   Магистр стиснул руку в кулак, чтобы не заехать по хамоватой мальчишечьей роже.
   -- Я, Алиса да Шер, Хозяйка Круга, правом, данным мне Большим Капитулом, налагаю вето на создание, чтение и распространение...
   -- Два дня назад, -- Анджей выдавил из себя некое подобие улыбки. -- Я помню. Только почему вы думаете, что имеете право решать...
   Дальше Алиса не слушала. Ее удивило даже не то, что Стрелок говорит ее словами и повторяет ее мысли -- в конце концов, ничего нового она не придумала, -- сколько сиюминутное ощущение собственного бессилия.
   -- Я, конечно, не Господь Бог, -- она усмехнулась, прячась за этой усмешкой, как за щитом. -- Но есть вещи, которые мы должны сделать для и даже за него.
   То, что случилось в следующую минуту, Алиса осознает уже потом, после, когда все закончится. А сейчас она увидела прямо перед собой отливающий синей сталью ствол. Пришел стрелять -- стреляй... Грохот, вспышка огня... страшный горловой крик Миксота, до той поры обиженно подпиравшего дверной косяк.
   Анджей с Лаки сцепились, как два камышовых кота, и покатились по полу, наматывая на себя ковровую дорожку. Правда, длилась драка всего несколько секунд. Не по доброте душевной, а потому, что охрана, вспомнив о служебных обязанностях, невежливо вырубила обоих.
   -- Государыня, вы в порядке? -- Даг наконец выронил злосчастный "сэберт" и повернулся к Алисе лицом.
   Она повела слабой рукой:
   -- Заберите это... этих. Не мо-гу...
  
   -- Сядь! -- Даг толкнул Лаки в плечо, и тот шлепнулся на вентский стул. На лице оруженосца блуждала идиотская улыбка.
   -- И ты сядь! -- Даг развернулся к Анджею.
   -- Ты дурак или больной? -- ласково поинтересовался Лаки. -- Ты зачем ему карабин дал заряженный?
   Даг скосил на него глаз и мрачно посоветовал:
   -- Ты мое здоровье не трогай... пацифист.
   -- Кто-о? -- Лаки изумился так, что аж подался весь вперед и стул под ним жалобно скрипнул. Кухня вполне подходила для боевых действий с применением подручных средств, и Даг, жалея мебель, укрылся за выступом морозильного шкафа и уже оттуда сказал:
   -- Дурень миролюбивый. Ты же при оружии, а в драку полез, как мальчишка... Стрелять надо было.
   -- В кого? В государыню или в него вот? -- Лаки, не церемонясь, ткнул указательным пальцем в Анджея, который пристроился на другом конце стола и с отсутствующим видом царапал ногтем льняную с вышивкой скатерть.
   -- Ну, это вопрос убеждений, -- отозвался Даг нехотя. Был в интересе Лаки какой-то скрытый подвох, которого Даг, как ни старался, не мог обнаружить. Как и то, почему выстрелил у Анджея в руках самолично Дагом разряженный "сэберт". Вдаваться в подробности при Стрелке как-то не хотелось. И пока он вот так размышлял, Лаки все молчал и таращился в окно, на пыльные тополя и облезлые крыши соседних домов, проступающие в утренних сумерках, а потом спросил внезапно и очень некстати:
   -- Даг, но ведь если бы я стрелял, и это было бы правильно, то чем тогда мы все лучше Алисы?
  
   -- Выйди, -- сумрачно велел Даг Анджею. -- Там, в коридоре, покури.
   Стрелок, ссутулив худые плечи, без слов затворил за собой дверь. Они остались вдвоем. Дагу даже показалось, что в кухне сразу стало как-то просторнее. Легче дышать, что ли.
   Он уселся верхом на стул рядом с Лаки и спросил, задумчиво поглаживая вышивку скатерти:
   -- Ты это всерьез или так прикидываешься?
   "Сэберт" лежал тут же, на столе, рядом с сахарницей в мелкий цветочек. Так, привычная деталь интерьера. Лаки зачем-то потрогал серебряные насечки на прикладе. Вздохнул.
   -- По-твоему, я сильно похож на психа? Или ты считаешь, что если я начну без зазрения совести шмалять в создателей направо и налево, мир сразу сделается прекрасней, справедливей и чище? Тогда нужно срочно все бросать и ехать на воды в Ле Форж. Лечить нервы. По крайней мере, не придется гадать, который создатель хорош, а который плох: у вас они все сволочи.
   -- Мерзко, зато от души... -- Даг сделал вид, что не заметил намека. Потерся подбородком о выгнутую спинку стула. -- Только скажи мне, милый ребенок, где ты раньше был со своим праведным гневом? И вообще, если ты такой честный, поди и выскажи ей это в глаза.
   Лаки как-то враз утратил здоровый цвет лица. И с подозрением уставился на "сэберт".
   -- Ага... и сразу к стенке.
   Даг улыбнулся краешком рта.
   -- Вот она, карманная оппозиция. Ты когда повзрослеешь?
   -- Когда помру. Кстати, если ты такой умный, может, объяснишь, с чего это наша государыня на Анджея так окрысилась?
   -- Охотно. -- Даг, крякнув, поднялся. -- Только чаек поставлю.
  
   Анджей затворил за собой полированную, звякнувшую стеклом вставки дверь и оказался в коридоре. Выглянул за угол. Охрана подпирала двери королевской спальни. На него поглядели искоса и оценивающе, особой крамолы не нашли и сообщили, что уборная по коридору прямо и направо.
   Он запер дверь и сел на край ванны. Поразмыслив, отвернул кран. Пускай думают, что он трудовую грязь с себя смывает. Сволочи... все сигареты поломали. Анджей нашел одну подлиннее, поджег от фитиля газовой колонки. Синий дым потянулся к потолку горьковатой струйкой. Было очень гадко. Тошно до судорог. Как мальчишка... Нет, ну, в самом деле, пришел стрелять -- стреляй, нечего душеспасительные беседы слушать. Он притушил сигарету о кафель. Посыпались искры, зашипели в брызгах воды.
   Позорище. Не попасть в неподвижную фигуру с полсотни шагов. Стыдоба. Хотя, наверное, если бы попал, сейчас и вовсе было бы хоть удавись. Алиса, она ведь, как ни крути, а живой человек. Это комара на щеке прихлопнуть просто, и совесть потом не мучит.
   Неожиданно остро кольнуло в груди. Анджей сунул руку за пазуху. Пальцы наткнулись на гладкий коленкор тетрадной обложки. Парень вынул, раскрыл, долго разглаживал ладонью потрепанные страницы. Почерк казался чужим. Скупые отступы абзацев, лесенки диалогов, паутина и кляксы торопливых и частых правок. Слов было не разобрать, он поднес тетрадку к колонке, надеясь, что так будет светлее.
   ...Мокрый гравий полетел из-под сапог. Сквозь плотную давящую пелену гудрона пробился влажный запах примороженных трав. Под откосом насыпи громоздился лес -- черная слепая стена. Там, за этой стеной, за кружевом голых деревьев резко и отрывисто кричала какая-то птица. Парень задрал голову. Небо было совсем рядом: косматые, словно кометы, звезды и серпик луны. Он постоял еще немного, ожидая, когда тронется поезд, а едва состав мягко двинулся вперед, пошел следом, спотыкаясь и оскальзываясь на выбоинах насыпи. Гравий с шорохом сыпался вниз. Река была близко. Черный ажур моста, масляный блеск воды далеко внизу. Поезд, замедляя ход, плавно втягивался в стальное жерло, длинная его суставчатая тень, отороченная вспышками малиновых огней, отражалась в реке.
   Парень выбрался из хрустких лопухов наверх и пошел по шпалам вслед за составом. Позади и сбоку осталась колючая проволока контрольной полосы. Около моста, по обе стороны от железки, приткнулись две сторожевые будки, дорога между ними была перегорожена полосатым шлагбаумом. Из будки мелькнул огонек фонаря, обязательное "Стой: кто идет? Стрелять буду!" вспороло промозглый воздух. Стало ясно, что сейчас действительно будут стрелять, им же, дуракам, не объяснить и отсюда не докричаться, что он создатель этого мира и потому имеет право ходить, где вздумается. И пристрелят, что им сделается, а это значит, что мир вышел из-под контроля и он тут больше не хозяин. А скорее гость, и все больше незваный. И раз так, то мир, того и гляди, начнет отражаться обратно на реальность. Снова.
   Они думают, будто ему и невдомек, что случилось потом, после его исчезновения, в Эйле. В самом деле, откуда им знать, что на последний медяк, вырученный за подобранные в портовой пивной бутылки, он покупал не хлеб и не дешевую водку, а столичный новостной листок. И, прочитав от корки до корки, плакал без слез, захлебываясь кашлем. Невыносимо знать, что за твое раздолбайство и глупость отвечают другие люди. Один раз он даже попытался во всем признаться. К Хальку домой пришел... не успел. Прячась за обломком кирпичной стены во дворе, наблюдал, как директора Корпуса выводят под охраной, в сверкании фотографических вспышек.
   Он трус? Может быть. Только от того, что он вот сейчас это осознал, легче уже никому не станет. Единственное, что он может сделать - порвать чудовищную цепь случайностей. Убить абсолютный текст. Если это вообще кому-то под силу.
   Анджей открутил вентиль колонки до предела и поднес тетрадь к огню.
  
   Даг доставал из навесного шкафчика сливочницу, вазочку с печеньем и конфетами, заварочные чайники трех размеров, салфетки с серебряными колечками и тонкостенные чашки, а Лаки сопровождал очередной предмет кислым взглядом, твердо убежденный, что все это буржуйские излишества. А потом нацедил себе из каждого чайничка понемногу заварки, долил кипятком, вдохнул, блаженно закатив глаза, и горстью сыпанул в чашку сахар.
   -- Ну, давай, -- сказал Миксот, шумно отхлебнув своего пойла. -- Бухти.
   У главы департамента безопасности от этих кулинарных телодвижений так поехала крыша, что он напрочь забыл, чего и кому должен излагать.
   -- Может, лучше официальную справочку? -- спросил Даг с надеждой.
   -- Справочки -- это для умных.
   Вместо ответа Киселев тоже налил во вторую чашку все три вида заварки, задумчиво нюхнул и небрежным жестом через плечо выплеснул в раковину. И попал. Это было очень в духе покойного издателя Камаля Искандера, умевшего без промаха швыряться в фонтан яблочными огрызками. Лаки сделалось очень неуютно. И совсем не весело. А Даг сполоснул чашку, достал жестяную банку с кофе, всыпал четыре ложки, размешал в кипятке и выпил залпом, как лекарство.
   -- Ты читал "Осколок"?
   -- А что это?
   -- Это то самое, из-за чего ты можешь оказаться под следствием. Как соучастник. И еще хватает наглости притворяться...
   В глазах Лаки отразился неподдельный испуг:
   -- Я не писал!
   -- Лаки, хватит, -- сказал Даг. - Ты что, с ума сошел? Или заболел, может? Ты что, не понимаешь, во что вляпался? Ты зачем сказал Саварину адрес? Или ты не знал, что он в розыске? Так это полная ерунда. В особенности для человека, бывшего, так сказать, участником событий. А если покопаться как следует в твоей биографии, Стрешнево, к примеру, припомнить... Будь уверен, на первом же допросе они это сделают. А я помочь не смогу, потому что ты меня ни в грош ни ставишь и вообще плевать хотел. Вот что я, по-твоему, должен теперь делать?
   Вопрос был чисто риторическим, ответа на него Даг не ждал. Магистр ликвидации приоткрыл форточку и закурил, выпуская дым прямо в тополиную листву. На раму села паутинка. Даг взял ее правой рукой, а левой держал папиросу и смотрел поочередно то на хвостик пепла, то на паутинку. Потом дунул, и она унеслась в синеватом дыме. Лаки таращился на это, открыв рот. Не иначе как выводы делал.
   -- Его расстреляют?
   Даг повернулся к Лаки.
   -- Покушение на жизнь ее величества. Статья 52-я, часть первая Уложения о Наказаниях. Это что касается Саварина. Твоя судьба, я вижу, тебе до лампады.
   И тут Лаки, раздвинув локтями чайный сервиз, повалился на скатерть и зарыдал. Киселев уронил недокуренную папиросу в банку с кофе. Он не то чтобы никогда не видел Лаки плачущим, а и представить такого не мог. Даг молча достал очередную папиросу. Спички ломались. Он смог прикурить только от конфорки примуса.
   Он слышал, как Лаки возится, включает воду, фыркает, умываясь.
   -- Дай закурить, -- хрипло сказал королевский шут. Даг без слов протянул ему портсигар.
   Папироса так и осталась неприкуренной. Лаки сунул ее в зубы фильтром вперед и сказал:
   -- Неправильно!
   -- Что неправильно?
   -- Ну как ты можешь, Даг?! Ну ты же знаешь, что она сволочь! Что это неправильно все! И продолжаешь гнуть свое!
   -- А ты хотел, чтобы я спорол погоны и упал в объятия твоих приятелей? Или, заместо этого придурка Саварина, сам встал бы с сэбертом у окошка? Нет? Тогда что?
   Лаки молча хлюпнул носом. А Даг подумал, что проблемы нравственного выбора на практике решаются граздо сложнее, чем это воображается теоретически. Когда речь идет о жизни конкретных людей, все вдруг становится таким... неочевидным.
   -- Я знаю, что она не святая, -- сказал он. -- И знаю, что так - неправильно. Только это все общественное мнение. И я не хочу быть орудием в чужих руках... даже если это очень чистые руки. Я сам решу как-нибудь. И ты, мой дорогой, мне в этом поможешь.
   Распухшее, красное лицо юноши стало отчетливо белеть.
   -- Да ладно, -- сказал магистр. -- Ты про Стрешнево не беспокойся. Я и так все знаю, мне Гай Сорэн рассказал в припадке откровенности.
   -- И про оршанский огонь?!
   Лицо Дага сделалось непроницаемым.
   -- Та-ак... -- протянул он. -- Локальная калитка при поваленном заборе. Ты ни в кого не стрелял, Врат не открывал, ты молодец... Ты только книжки читал... всякие. А некоторые книжек не читают. Сами пишут. Только вот результат одинаковый.
   -- Ты на меня не кричи!
   -- А я не кричу. Я рассуждаю. Спокойно и без эмоций.
   Лаки выставил характерным жестом руки: мол, вяжите меня, граждане. Не замечая благородного порыва, Даг разлил по чашкам давно остывший чай. Лаки вдруг сморщил нос:
   -- Горит!
   Они дружно оглянулись на примус. Конфорка пустовала. И запах был особый: горелых бумаги и переплетного клея. Миксот прижал ладони к щекам и произнес тонким жалобным голосом:
   -- Мамочки!..
   -- В ванную! -- рявкнул Даг.
  
   Ну, вот и все, думал Анджей, сидя на бортике ванной и глядя, как огонь глотает страницы. Вот и все, так честнее. И безопаснее. Он же не виноват, если это возникает. С такой силой и так неотвязно. И воплотить это можно только через текст. А уж абсолютный он или относительный -- тут разницы никакой нету. Анджей видит то, что видит, а почему это не добрые сказочки -- а холера его знает.
   В первый раз это случилось примерно за полгода до того, как его приняли в Корпус. Да и приняли, в общем, случайно, после такой же случайной победы на окружном конкурсе литературных дарований. А он никакой победы не добивался, он просто решал, как жить дальше... в четырнадцать лет уход любимой девочки кажется вселенской трагедией. Сидя за столом у окошка в просторной аудитории Корпуса, он просто прокладывал себе путь к свободе. И не очень удивился, когда ему присудили первое место. И взяли сразу на четвертую ступень. Подписывая в ректорской приемной бумажку о том, что осведомлен о последствиях прорыва Слова в вещный мир, он не очень-то задумывался, какое это может иметь к нему отношение.
   Хотя мог и вспомнить, придурок.
   Как полгода назад, дописав в гостях у эрнарской тетки "Арбалетчиков", не смог уехать из Эрнара: границу округа перекрыли, не ходили поезда, а на улицах старого города было не протолкнуться от самоходок. Они застревали в узких, похожих на шахтерские штольни переулках, обдирая пятнистыми боками краску со стен домов, а недоуменно задранные стволы орудий таращились в небо. Синевы это небо было необыкновенной. С голубями и утонувшей в золотой шапке сентябрьской листвы Серебряной башней. На флагштоке полоскался странный, до оскомины непривычный красно-желто-зеленый флаг...
   Он пытался бороться. Ничего не писал -- почти год, даже к столу подойти боялся, белый лист бумаги вызывал в нем истерику. Преподаватели в Корпусе смотрели косо. Двоек не ставили - жалели. Или директор запретил.
   Потом он не выдержал.
   И покатилось. "Корабельщик", "Зима под каштанами", наконец -- "Ухожу в листопад"... Трудно сказать, что из этого попалось под руку этой барышне... как ее звали-то? Юлечка, что ли. Последствия примерно одинаковы во всех случаях. Ну, не случилась бы катастрофа на мосту, случилось бы что-нибудь другое. Эпидемия, пожар, наводнение. Перемена государственного устройства. Какая разница.
   Последняя мысль вдруг показалась ему забавной. Не надо революций: кроваво, тяжело и нерезультативно. А вот протекторат - это забавно. Зажать в кулак вечно бунтующие провинции, всех создателей - к ногтю. Пусть узнают на собственной шкуре, каково это, когда тупая тетка-чиновница, едва умеющая читать, вдруг отказывает не то что в публикации - вообще в праве прикасаться к бумаге. А кто не согласен - в клинику, лечить накренившиеся мозги. Как жаль, что он никогда не успеет положить все это на бумагу.
   Он закашлялся, и серые клочья пепла от сгоревшей тетрадки поднялись в воздух и закружились. Анджей сполз на пол, положил гудящую голову на скрещенные между колен руки и закрыл глаза. Листы тетрадки корчились от жара - пламени почему-то не было, -- он четко различал исчезающие буквы...
  
   Какие-то очень недолгие, но удивительно растянутые во времени секунды они стояли под дверями ванной, прислушиваясь к звукам. Это было тем более странно, что каждый из них по отдельности знал, что двери надо ломать. И как можно быстрее. А вот вместе...
   Лаки загнанно дышал, лицо у него было зеленое. Даг подумал, что дорого дал бы, чтобы не было никогда этого разговора на кухне, и лучше было не знать никогда про Стрешнево во всех подробностях, но...
   -- Знаешь, -- сказал он, -- иногда мне кажется, я никогда больше ничего не напишу.
   Лаки вскинул на него отчаянной синевы глаза.
   -- Испугался, -- он не спросил, а просто отметил факт. В голосе не было и тени осуждения.
   -- Да. Хотя... дело ведь не только в этом. Не в "Кузнечике" и не в "крысятниках". Нету у меня больше сил. Не могу, понимаешь? Складываешь эти миры, как дурак, по осколочку витража собираешь, лепишь по кирпичику, а глину из себя, как из карьера. А потом приходит кто-нибудь... я прихожу... внутренний цензор, и говорю, что "низ-зя!", что я убийца и сволочь. И не послушаться себя как-то неловко. Вот такая вот свобода слова. К чертовой матери! Устал.
   -- И что? Отпустишь его?
   Лицо у Дага посерело, натянулась на скулах кожа. Вместо ответа он отстранил Лаки и что было сил саданул ногой дверь.
  
   -- Стой, кто идет!?! Стрелять буду!
   Он упал мгновенно, заученным в мечных драках движением; вжался в мокрую щебенку между рельсами, сделался незаметен. Предупредительный выстрел часового прозвучал как-то неуверенно, как будто тот извинялся, что вот мол, служба такая, а кабы не служба -- так и катись ты, парень, куда хочешь. Хоть на мост, хоть через мост, а хоть и головой в воду. Что ж, с мостов сигать -- ценная мысль, и может быть, потом, в другой раз, в иной жизни и чужим руками... в Эрлирангорде, рыжеволосой девочкой, чьей-то придуманной и неумело воплощенной болью... Сухо щелкнул затвор: часовой перезаряжал карабин. Четыре секунды безопасности. Или десять: часовой попался ленивый и необязательный. К тому же, и пусто вокруг: он да нарушитель, случись что -- и никто не узнает. Этих четырех секунд Анджею хватило, чтобы переметнуться через стальную полоску рельса вниз, на насыпь, вскочить, короткой пробежкой проскочить на десяток шагов вперед.
   Таки часовой не промазал. Сволочь армейская... Правая рука от плеча сделалась тяжелой и повисла, как плеть. В рукаве куртки стало мокро и горячо. Вот так, с веселой злостью сказал себе Анджей, так тебе, дураку, и надо. Сочинял бы сказки -- остался бы цел.
   Он вдруг увидел, как занимается медленным тлением трава в низу насыпи и рядом у рельсов. Дунуло ветром, по верхушкам стеблей побежали рыжие языки. Почему?! Голова наливалась густым равномерным звоном. Анджей подумал еще, что сил на возвращение может и не хватить, а коли не сил, так времени, но эта мысль показалась ему пустячной.
   Поезд был уже на мосту, уже грохотали по железным стыкам вагоны, гудела земля и гудел воздух, как что-то вдруг сломалось в мире. Мост переломился пополам, словно бумажный. Совершенно легко и бесшумно. И вагоны, сияя огнями окон, стали падать вниз, и уже в падении их внезапно охватывало пламя. Вода принимала их без единого звука, и над всем этим стоял удивительный, ярко-белый свет, в котором происходящее выглядело призрачным, ненастоящим. Анджей видел, как выскочил из будки ошалевший от ужаса часовой, и в глазах его не было уже ничего человеческого. События стремительно вытирались из памяти -- так исчезает под ластиком след карандаша на бумаге. Того, что было потом, Анджей почти не помнил. Помнил, как поезд внезапно остановил свое падение, и часть вагонов, лишившись опоры, повисла над рекой. Это было противоестественно, вразрез со всеми и всяческими законами физики и здравого смысла. А потом наступила тишина и забытье.
  
   Саварин пришел в себя от внушительной и звонкой оплеухи. Было такое ощущение, будто он оказался на колокольне во время благовеста Отплытия. Нестерпимо пахло паленой бумагой. Анджей открыл глаза, увидел прямо над собой яростное, дикое почти до неузнаваемости лицо Лаки, зрачки глаз, затопленные синевой почти до краев.
   -- Очухался? -- спросил Миксот. -- Тогда на тебе еще. Чтоб, значит, в здравом уме и твердой памяти...
   Это была уже не оплеуха. Из носа на рубашку закапало красное. Анджей втянул в себя соленую жижу.
   -- Ах ты сволочь, -- сказал Лаки почти с любовью, вытаскивая из кармана штанов мятый платок и вытирая им сбитые в кровь -- должно быть, о зубы собеседника -- костяшки пальцев. -- Ты что, дом спалить надумал?
   Анджей покосился на пол, на лениво тлеющие половицы. Тетрадь с обглоданными огнем страницами и обложкой Лаки держал в руках. Капала серо-лиловая от растворенных чернил и сажи вода. Лицо Миксота было сумрачным.
   -- Совсем спятил... -- проговорил Лаки печально, разглядывая коричневые с неровными подтеками чернил листы. -- А если бы ты там остался?
   -- И пускай.
   -- Пускай, -- неожиданно согласился до того времени молчавший Даг. -- В самом деле, невелика потеря. Мира вот только жалко. Тебя -- нет.
   -- Это почему?
   -- А мне неврастеников никогда не жалко, -- сказал Даг задумчиво. -- Поезд под откос пустил, сколько людей угробил... Мало первого раза было?
   -- Почему? -- опять, чувствуя себе невероятно глупо от того, что слова другого найти не может, спросил Анджей.
   Киселев смерил его непонятным взглядом.
   -- Нам не дано предугадать, чем слово ваше отзовется. Хотя здесь и гадать-то особо нечего.
   Он отнял у Лаки тетрадь и сунул ее оторопевшему Анджею.
   -- Держи, т-творец, -- усталости и яду в голосе было больше, чем надо. И Анджей пожалел, что не остался там, на насыпи, у горящего моста, с которого в пропасть реки так медленно рушился скорый поезд дипломатической миссии "Алые Камни - Тонкстадт - Миссала".
  
  
   Эрлирангорд,
   Городская квартира Алисы.
   29 августа 1894 года,
   утро.
  
   С выложенного каменной плиткой балкона в комнату протекла лужица. Значит, к утру дождь был сильней... Он начался, когда Даг вместе с Лаки вытаскивал из ванной упиравшегося Стрелка. У Анджея была истерика, он ничего не соображал, и Дагу пришлось потрудиться сестрой милосердия. Магистр кипятил на примусе в ковшике с длинной ручкой шприц, дождь стучал по подоконнику, и больше всего на свете хотелось спать. Киселев вообще удивился, когда смог с первого раза попасть Анджею в вену. Зрачки у того сразу поплыли, он обмяк на руках у охранников. Даг со стуком положил на стол пустой шприц и вышел.
   Едва магистр задремал в кресле, его растолкал Лаки. Глаза у королевского шута были красные, как у кролика. Он широко и надрывно зевал.
   -- Иди, -- сказал он.
   И Даг пошел.
  
   Занавеска взлетела от сквозняка, когда он открыл дверь. Лужица у балкона удлинилась. В редком шуме капель слышалось воробьиное чириканье. Даг широкими шагами пересек спальню и захлопнул балконные створки.
   -- Не надо, -- возразила государыня.
   Вместо ответа он придвинул к кровати кресло, сел и уставился на Алису мутными от бессонницы глазами.
   Если вымыть пушистую домашнюю кошку, получится безобразие. Облезлый крысеныш, с которого капает вода, а он вытягивает лапы и отряхивается с омерзением. Показывает когти и царапает все, что подвернется под руку. Но если завернуть кошку потом в одеяло и тихонько гладить шагреневый нос, она будет смотреть на тебя несчастными глазами, как бы спрашивая: "А больше мыть не станете?" Именно такой кошкой выглядела сейчас государыня. Для пущей жалости следовало прибавить бинты на руках, лежащих поверх одеяла, и марлевую нашлепку на щеке. Все это ночью налепил на Алису лекарь, в спешке вызванный из Твиртове. Они здорово поскандалили в коридоре, решая, что делать с королевой, врач шепотом наорал на Дага и уехал, обиженный. А Алиса осталась. Теперь магистр склонен был об этом пожалеть.
   -- Слушаю, государыня.
   -- Доброе утро, -- Алиса тыльной стороной забинтованной ладони потерла нашлепку. Очень хотелось ее содрать. Даг сейчас был в том состоянии, когда бессонница позволяет отслеживать обрывки чужих мыслей. Мысль государыни его позабавила. Алиса решала, как лучше: сидеть перед ним с пластырем на щеке или сиять боевыми царапинами. Киселев мягко удержал ее руку.
   -- Хотите чаю? -- он потер переносицу. -- Лаки!
   Это была маленькая, но очень сладкая "мстя".
  
   Ломтик лимона плавал в чашке, как лист кувшинки: еще немного -- и прорастет цветком. Даг размешивал сахар. Аромат расходился волнами, прогоняя сон, и это было даже немного обидно. Он все мечтал, как сладко отоспится... Не повезло!
   Тихими словами поминая мону Хиду, Киселев поил государыню с ложечки. Алиса злилась, чай капал на одеяло. Сцена выходила почти семейная. Магистр все ждал, когда Алиса начнет говорить о делах, а она молчала, и наконец он понял, что ей просто неловко собственной беспомощности.
   -- Слушаю, государыня, -- проговорил Даг, с пустой чашкой возвращаясь в кресло.
   -- Там, -- она показала на пузатый с бронзовыми ручками комод. -- В верхнем ящике.
   Даг вытащил две кожаные папки. Бумаги распирали их, как льдины в половодье распирают тесные берега. Даг перелистал документы, многие были ему знакомы. Некоторые, однако, он раньше не видел.
   Первое, что его удивило -- это слезные письма из округов. Все до единого -- за личной подписью эрлов. Письма были одного примерно содержания: понимая всю тяжесть момента и отринув местечковые амбиции, просим простереть длань защиты Круга над изнывающими землями.
   -- Год 1600 от Рождества Христова для Великого Княжества Литовского был страшен. Народ изнывал от чумы, черной оспы, холеры и новой, доселе не виданной иностранной хворобы под жутким именем "геморрой".
   Алиса издала полузадушенный стон: смеяться ей было больно. Даг продолжал:
   -- Ну вот. Я же говорил. Протекторат грядет и реет. И что мы должны предпринять в свете выше изложенного?
   -- А вы читайте...
   Даг последовал совету.
   В папке имелась его аналитическая записка насчет создателей, Ворот и иже с ними. Доклады цензоров и Легатов из округов. Сводка по преступной деятельности литературно одаренных особ. Отчет департамента охраны здоровья о качестве питьевой воды. Сведения об эпидемии невыясненного характера. Выдержки из дневников частных лиц. Представление из Инспекции Налогов и Сборов Метральезы по недоимкам... А в самом низу -- Указ.
   Впервые за эту ночь магистру сделалось по-настоящему дурно. Это был Указ о введении чрезвычайного положения на территориях, как принадлежащих Кругу, так и находящихся под его влиянием, с подробным перечислением земель. С полной и безоговорочной передачей Кругу всех полномочий государственного управления. До Дага вдруг во всей своей простоте дошел факт, что Метральеза и так практически полностью принадлежит Кругу, без всякого там протектората и прочей официальной белиберды. Что Эрлирангорд может установить свое военное присутствие где угодно и когда пожелает, и вряд ли кто осмелится пикнуть. А будут только рады... как радовались правительственным войскам во время волнений в Ниде... как толпился народ на пристани в ошалевшей от голода Венете, и море было похоже на цветочный ковер... Создатели -- моровая язва, свеча на пороховом погребе, девицу, уличенную в создательстве, ни один дурак не возьмет замуж...
   В довершение к чрезвычайному положению предполагалось установить жесткую и обязательную цензуру. Гражданскую, в отличие от существовавшей теперь цензуры церковной. С обязательным представлением рукописией в имеющиеся в каждом округе отделения спеццентрала департамента Вторжений, а, в просторечии -- "крысятники". Не на предмет разрешения публикации, как прежде, а вообще - на предмет существования. Никакой коллегиальности в вынесении решений, достаточно и троих... ответственных сотрудников. Кровопролития тоже никакого: "исключительно мирными методами и в интересах граждан" опасных творцов предлагалось лечить. Как можно вылечить от создательства, Даг искренне не понимал. Как не понимал и того, какими средствами Круг намерен все эти нововведения установить. Без вышеупомянутого кровопролития. Или они привыкли думать, что создатели - это пятнадцатилетние дети, запертые в стенах Корпуса? Так сегодняшней ночи вполне достаточно, чтобы убедиться в обратном... если Эйле, за давностью времени, забылось.
   Даг хмыкнул. Тот, кто придумал все это, был большой молодец. И ясно понимал, что совсем запретить людям сочинять невозможно и даже опасно - хотя бы потому, что весь этот мир существует в цветах и красках только благодаря этим самым создателям. С исчезновением абсолютного текста исчезнет ведь очень многое. Ну и пускай себе пишут. Но - на благо государства.
   Даг перевернул страницу. Подвешенные на шнурах гербовые печати в футлярах просыпались в ладонь. Торжественной готикой именных королевских указов, багряными чернилами красовались на дорогой бумаге подписи семерых магистров Круга. Для вступления документа в силу не хватало только двух подписей и трех печатей: его, Алисы и Общей печати Круга.
   -- Я этого не подпишу, -- сказал Даг. -- А Капитул не утвердит.
   -- Ну и что? "Право введения в стране чрезвычайного положения является исключительной прерогативой Гроссмейстера и не может быть оспорено ни Стортингом, ни Капитулом, ни иными государственными или общественными формированиями". Конституция Метральезы, статья 56-прим.
   Алиса сорвала надоевший пластырь и вздохнула. Даг искоса взглянул на ее щеку -- засохшая царапина была цвета чернил на указе. Его замутило. Окончательно и бесповоротно. Пожалуй, еще и потому, что он вдруг понял: все эти бумаги были составлены загодя. Еще до того, как нашелся Стрелок. И явно не государыней.
   Балконные двери распахнулись, протестующе дребезжа стеклами. Занавеска, вздуваясь, прилипла к лицу. Даг рванул ее, сдирая с колец.
   Дождь. Теплые, пахнущие увядающей травой струи. Он облокотился о перила, закрыл глаза. Под веками, разнясь наклоном, завитками и округлостью литер, плыли письма эрлов. Эйле, Катрина, северный Нордлинген. Даг совершенно искренне порадовался тому, что Халька нет в живых. Но случившееся сегодня ночью -- именно тот толчок, который делает введение Чрезвычайного положения закономерным и необходимым. И не сам ли он мостил в этот ад дорогу... или в этот рай? мотаясь из Эйле в Венету, а потом еще к генералу Сорэну в Руан-Эдер. Дознаваясь правды любой ценой.
   Он курил, понемногу успокаиваясь, брызгали капли. Даг притворил балконную дверь, чтобы в комнату не тянуло дымом. Стоило выспаться и обдумать все на свежую голову. И ему, и Алисе.
   Почти засыпая, Даг пялился на самозабвенно орущего на клене воробья. Это был сумасшедший воробей: вместо того, чтобы спать в гнезде, под крылом у тещи и жены, он радостно голосил и плевать хотел на кошек. Воробью до лампады были протекторат, магистры и печати в коробочках. Жизнь его и после всего этого будет прекрасна.
   Совершенно бесшумно Алиса возникла у Дага за спиной. Одной рукой взяла за рукав, другой протянула мерный стаканчик с лекарством. Резкий запах валерьянки. Командор дернул головой. Он медленно осознавал: идет дождь, зябко, под ногами хлюпает раскисший коврик, и государыня стоит на нем босая, в одной рубашке...
   -- Это кому? -- нервно вопросил Даг.
   Алиса поднесла стаканчик к его губам.
   И тут он увидел ее руки.
   Без бинтов.
  
   ...что за срок на дворе,
   Отчего так душа холодеет?..
   -- Даг, -- сказала государыня, задумчиво оглядывая свежие повязки. -- Давайте не будем портить и без того плохое утро хорошими стихами. И пожалуйста, не нужно думать, будто я растаю от десятка гениальных строчек, как сахар в стакане с чаем.
   Она не стерва, не идиотка и уж, тем более, не святая, думал он, рассеянно созерцая, как государыня умащивается в гнезде из одеяла и подушек. Она просто пытается взглянуть на ситуацию глазами обывателей -- тех самых, благополучием которых прикрываемся мы сейчас, как щитом. И то, что, с точки зрения распоследнего кнехта Круга, срифмовавшего в своей жизни хоть пару строчек -- варварство и безумие, с колокольни обычных жителей Метральезы все равно как манна небесная. Невозможно ставить интересы сотни пускай даже гениальных выродков выше благополучия нации... плевать на пафос. И вот, во имя этого самого благополучия... так его и разэтак... мы не выщемим создателей под корень. Мы просто загоним их в резервацию... господи, как мучительно все и просто... они перестанут гореть заживо, они будут писать, обеспечивая миру многоцветность и яркость, спасая его от морального вырождения... у хлебной плесени, мать вашу так!.. никто же не спрашивает, хорошо ли ей в жаркой духовке... А уж решать, чему и когда воплощаться, будут мудрые дяди и тети. Из неудачливых писателей получаются хорошие критики, из плохих создателей, если следовать этой аксиоме, выйдут прекрасные цензоры.
   -- Вы никогда не хотели поинтересоваться, Даг, из-за чего мы с вашим... -- Алиса замялась, -- отчего я рассталась с вашим... м-м... творцом.
   Остро, как в больнице, пахло валерьянкой. Кружилась голова, и слова Алисы казались ночным кошмаром. Бредом воспаленного бессонницей сознания. Даг не сразу понял, о ком идет речь.
   -- Я всегда полагал нетактичным совать свой нос в чужие дела.
   -- Даже как магистр?
   -- Да, государыня. Понятие тайны личности в этой стране распространяется если не на всех ее граждан...
   -- Стоит ли прятаться за пустыми фразами?
   -- Не нужно, государыня, -- сказал он. Разговор вывернул на ту степень откровенности, когда можно было позволить себе все. Или почти все.
   -- Вы мудрый человек, мессир Киселев. Вы правильно рассудили... нет смысла влезать с головой в этот гадюшник. Только, знаете ли, подло это... все, что вы обо мне сейчас думаете.
   Тяжелые капли дождя опять запрыгали по листьям. Прорвало небо. Ливень встал сплошной стеной. Ароматы мокрой земли и увядающей зелени ворвались в комнату с порывом ветра, взметнули занавеску, вытеснили запах ночной духоты и лекарства.
   -- Черт возьми, -- проговорила Алиса с непонятным ожесточением, -- это же оскорбительно! Оставаться для вас только государственным лицом. Вы... вы возились со мной тогда, после... Ворот, нянчились, выслушивали мои истерики, горшки за мной, чума на них, выносили!
   -- Если рассматривать события новейшей истории сквозь призму отдельно взятой личности, подобное счастье выпадало многим.
   -- Не старайтесь казаться циничнее, чем вы есть.
   -- В смысле -- выше себя не прыгнешь?
   -- В смысле, прятать за цинизмом страх -- это мальчишество. А изливать этот цинизм на слабую женщину -- низость.
   -- Это вы-то -- слабая женщина?! -- он подался к ней из кресла. Ощущение иррациональности происходящего было как дурман, нечто подобное Даг испытывал, беседуя с Рене. Как будто все слова, все жесты и недомолвки предназначены не ему... -- Алиса, поверьте, это не самый лучший способ выяснения отношений. Ну что вам было не сказать всего этого ему при жизни? Не очень-то красиво спорить с человеком, который ответить тебе не может.
   Ее лицо пошло пятнами. И царапина на щеке побелела. Даг вдруг подумал, что если бы на месте Алисы был кто-нибудь другой, он, мессир Киселев, находился бы уже на полпути к Руан-Эдерским копям. А она молчит и слушает... почему?! Почему, кровь Господня?!!
   -- Даг, -- сказала она очень тихо. -- Поймите, Даг. Человеку не очень-то свойственно отвечать за свои поступки. Даже ваш... даже Хальк... предпочел исчезнуть... Не у каждого создателя хватит мозгов... и совести держать свои тексты самому. Входящий не зависит от Врат, вы сами знаете, последствия печальны. И то, что мы... вы... делаете...
   -- Хорошо, -- сказал он. Слышать этот голос было невыносимо. -- Если того требует благо этого холерного государства... я подпишу.
   -- И еще один документ. Там, во второй папке.
   Двумя пальцами, морщась, как от зубной боли, Даг приподнял за угол страницу.
   -- Специальный централ департамента печати и безопасности? -- прочитал он вслух, точно пробуя на язык, каково это будет.
   -- Именно, -- Алиса выдавила из себя улыбку. Даг готов был присягнуть на Уставе Круга, что удовлетворения в этой усмешке было больше, чем муки. Она что, нарочно все это устроила?! Вывернула душу ему наизнанку... -- Слияние структур, диктуемое понятием о благе государства.
   То есть, крысятники существовали давно. Даже назывались так же - в обиходе. Но тогда это было временной мерой, предпринятой, как Дагу разъяснили те мессиры, которые в этой структуре трудились, исключительно в связи с чрезвычайными событиями. Под этим понимался, надо полагать, Стрешневский мятеж. Но с тех пор случилось столько всего, напрочь отбившего у бессовестных творцов желание творить назло государству... Даг искренне полагал, что это устное распоряжение государыни можно было бы уже и отменить.
   А она решила его узаконить. И он должен встать во главе.
   Он смотрел на государыню и хохотал. И причиной его сумасшедшего смеха был не их предыдущий разговор, и не новое назначение, и даже не бессонница. Совершенно идиотская сценка на Аришкиной даче. Лаки не мог не полезть в сарай, не мог не вляпаться в ведро. Лаки предчувствовал. И все равно полез. И костры из книг на площадях -- всего лишь закономерное завершение этого. Задавая свои вопросы Гаю в ресторане на утро после Стрешневского Вторжения, он достоверно знал, что получит ответы, что из кожи вылезет, стараясь разобраться. И разберется. И последствия будут ужасны. И не принять их будет нельзя.
   -- Великий Герольд подготовил для вас пакет документов. Поправки к Уложению о наказаниях, схема организации новых цензорских комиссий, Нота о невмешательстве Синода... ну и так далее, -- сказала Алиса сухо. -- Вам даются практически неограниченные полномочия. И средства. Займетесь этим через неделю.
   -- Почему? -- удивился он, наконец перестав смеяться.
   -- Потому... -- Алиса опустила голову. -- Эта работа замучила вас совсем. А я не хочу быть неблагодарной... к единственному человеку, не взявшемуся судить, не разобравшись. -- Она потянулась, точно хотела коснуться его волос, и медленно отвела руку. -- Идите, командор, а то я сейчас заплачу. Идите, черт возьми. Вы слишком порядочный человек, вы не должны искупать чужие грехи.
   Взгляд Алисы сделался темным, как декабрьская вода. И она добавила чуть слышно, так что потом Даг не был уверен, что понял правильно:
   -- Вы хороший человек. А потому несчастный. Вам никогда не улыбнется удача. Но, что бы ни случилось, вы всегда можете быть уверены в моей признательности.
  
   Департамент печати и государственной безопасности.
   Округ Эрлирангорд, Твиртове.
   30.08, 1894 год.
   Копии: Эрлирангордская военно-медицинская академия, кафедра психиатрии;
   Анджею Саварину в собственные руки.
   В связи с создательской деятельностью, отягченной катастрофическим последствиям (взрыв железнодорожного моста в Эйле в ночь с 24 на 25.08.1891, Нидский военный конфликт в марте 1894), а также учитывая инцидент в ночь с 27.08 на 28.08, настоящим мессиру Саварину А. А. в принудительном порядке предлагается пройти медицинское освидетельствование на предмет дееспособности и вменяемости. Результаты экспертизы представить главе департамента. В случае вынесения вердикта о душевном помешательстве подследственного поместить оного в госпиталь при академии для лечения и наблюдения с категорическим запрещением литературной деятельности. Рукописи, буде таковые найдутся, уничтожить, не читая.
   К исполнению.
   Подпись, печать.
  
  
  
   Эрлирангорд, Твиртове.
   Сентябрь 1894 года.
  
   Два делопроизводителя и с десяток герольдов наполняли шушуканьем и смешками просторную приемную перед кабинетом главы департамента безопасности и печати. Не хватало только пива, гитары и девочек. Причем герольды общались кулуарно, считая делопроизводителей канцелярскими крысами, и бряцали пережитками средневекового прошлого, подвешенными к поясам. Под "пережитками" понималось совсем не то, о чем трепались клерки, а ритуальные палашики в ножнах. Несмотря на всеобщий снобизм, смысл разговоров был одинаков. Мол, рождество на носу, балы и праздники, и неважно, что до этого самого рождества еще почти три месяца, веселье-то начнется много раньше... а Командору попала шлея под хвост, зверствует и шлет в глушь. Где не то что пристойного пива...
   -- Войдите! -- возвестил личный герольд магистра. Набриолиненные волосья дыбом стояли на голове призывающего, и от вида сей новомодной прически в душах мессиров поселялась тихая паника.
  
   -- ...и собрать все сведения касательно преступлений, совершенных как в условиях неочевидности, так и явных, совокупно и раздельно по статьям Уложения. По округам и по стране в целом. Отдельной статьей выделить нарушения, предположительно совершенные мистическим образом. Собрать сведения и уточнить списки по округам на состоящих в учете литераторов, обладающих как явными, так и латентными, либо скрытыми, создательскими способностями в соответствии с классификацией Синода. Отчеты представить в возможно более короткий срок, но не позднее месяца. Исполняйте.
   Секретарь вручил каждому копии приказа, рекомендательные письма и деньги.
  
   Калюжна, округ Эрлирангорд.
   4 сентября, 1894 год.
  
   Под ногами шуршали рыжие листья нидских кленов -- пятипалые узкие ладошки, липли к подошвам, почти беззвучно позванивая от налетающего от озера ветра. Будто помощи просили. Никто и ничто не поможет, с ожесточением думал глава департамента печати и безопасности командор Даглас Киселев, идя пустыми аллеями монастырского подворья в окружении иноков-провожатых. Все наши благие намерения - тьфу и растереть сапогом, потому что есть такая штука, как государственная необходимость. И наше желание казаться честней и чище, чем мы есть на самом деле - ну, хотя бы перед собой! - ничего не стоит, как и стремление все и всегда решать самому.
   Он должен понять, как устроен этот чертов механизм Вторжений и Врат, и тогда, может быть, он сумеет остановить запущенный при самом его непосредственном участии чудовищный маховик карательной госудаственной машины и спасти тех, кого еще можно спасти. И дай ему боже терпения и сил не слышать, как хрустят в этом маховике чужие кости.
   Даг не мог сказать, в какую именно минуту ему пришло в голову, что спрашивать следует у служителей Церкви. Но совершенно точно, что не в ту, когда он визировал Ноту Синоду о невмешательстве в дела Круга и Стортинга. Ставя под документом подпись, он думал только о том, какой поднимется визг, какие тучи ила всколыхнет со дна стоячего болота эта бумажка. Гнусные старцы... поди попробуй заткнуть им рты, это не бессловесных создателей по допросам гонять.
   Вряд ли они захотят его даже видеть - не то что беседовать о сокровенных материях. Хотя Предстоятель Кораблей вполне средних лет мужчина, и мозгов у него должно быть побольше. Уповать на лучшее -- глупость ужасная, но синее небо над Крутицким монастырем, где помещался Синод, вопреки всему заставляло надеяться.
  
   Хрустальный Кораблик сняли с цепей и опустили на помост, на ярко-синий бархат, среди почетного караула огромных, из белого воска, свечей. Несмотря на распахнутые по случаю только что закончившейся заутрени двери и вызванные этим сквозняки, огни горели, как по ниточке. Хрусталь переливался сполохами. Сияние озаряло склоненное лицо Матери Божией, ее слегка разведенные руки с тонкими, будто прозрачными, пальцами, крошечные фигурки коровок и кудрявых барашков на престоле. Запахи хвои и оранжерейных лилий мешались с духом воска и ладана.
   -- Вы просите невозможного. -- Вылепленные из бисквита фигурки животных никак не желали утвердиться на своих местах. Предстоятель, явно досадуя, неловко шевельнул локтем; рождая нежный перезвон, упала на бок белая овечка. -- Церковь не может предоставить вам подобных сведений.
   -- Почему? -- Даг твердой рукой водворил бедняжку на место. Интересно, почему мессир Адам Станислав Майронис, Предстоятель Кораблей, избегает глядеть ему в лицо? Есть ли в этом что-либо, кроме терзаний совести человека, отказывающего ближнему в помощи?
   -- Ибо сказано: "Не убий". А, насколько я понимаю, в случае положительного исхода нашей беседы воспоследуют карательные меры. Церковь не может участвовать в пролитии крови.
   Бред, думал Даг, созерцая льющийся сквозь витражи свет. Бред собачий. Почему он решил, что карательные меры воспоследуют? Он же, в конце-концов, не Одинокий Бог, и никто создателей убивать не собирается... и вообще не о создателях сейчас речь. Каждый дрожит над своим кусочком истины, как паук над только что изловленной мухой, а ты, мессир Киселев, хоть лопни, а сложи картинку из этих обрывков. Если сумеешь их отнять. Он вдруг поймал себя на твердой уверенности в том, что картинка эта уже нарисована во всех подробностях и положена под сукно... скажем, на алтарь... а ему, как мирской особе, вход под Заревые Врата заказан.
   -- Мы руководствуемся только самыми благими намерениями.
   Предстоятель резко обернулся. Сейчас он своротит Ладью на пол, с ужасом подумал Даг.
   -- Из ваших благих намерений, -- помолчав, тихо сказал Майронис, и в этом шепоте Даг уловил отчетливый привкус очень знакомой цитаты, -- получилась самая прекрасная дорога в самый прекрасный ад, который я когда-либо видел.
   -- Вы храните свои секреты лучше, чем спеццентрал департамента. Вы не подумывали о том, чтобы переменить службу?
   -- Не кощунствуйте.
   -- Вы просто не понимаете размеров катастрофы, которая может обрушиться на этот мир. Уже вчера; мы все опаздываем.
   -- Сын мой, а мир -- не поезд.
   Даг чувствовал, что его просто не хотят понимать, морочат голову суесловием. Он не знал, как передать этому человеку затопившее его ощущение стеклянного колокола в камнепаде, и они все -- внутри, и церковные тайны и обеты не имеют ровно никакого значения.
   -- Прочтите. -- Он протянул Предстоятелю лист, покрытый убористой машинописью. Майронис взглянул брезгливо, словно не желал пачкать руки.
   -- Что это?
   -- Аналитическая записка департамента безопасности и печати.
   -- С некоторых пор Церкви не касаются мирские дела. Вы сами так решили - отделить Церковь от государства.
   -- Возможно, -- руководствуясь наитием, рискнул Даг. Терять, впрочем, было нечего. -- Церкви -- не касаются. А вот конкретных и хорошо знакомых вам людей...
   Даг сделал вид, что собирается уйти. Майронис, роняя зажатых в ладони барашков, схватил Командора за плечо, рывком подтянул к себе. Хрустнул под ногами фарфор. Лицо у Богоматери стало изумленным.
   -- Кого вы собираетесь арестовать?
   -- А кто вам особенно дорог?
   И тогда Майронис его ударил. Совсем не как духовная особа. Удивительно, как только нос не сломал... Даг подавился кровью, сплюнул на пол, в полной тишине прошел к аналою. Вынул из напольной вазы лилию, скомкал в ладони цветочную гроздь, обтер лицо, отшвырнул то, что осталось, и пошел прочь.
  
   Было солнце и долгий синичий свист - будто в начале весны. Ветки облетающих кленов качались почти у самых глаз, сеяли сквозь золото поредевшей листвы солнечный свет. Даг стоял на крыльце, запрокинув голову, пытаясь унять идущую носом кровь. Все произошло именно так, как он и предполагал, мир не перевернулся, небо не упало на землю. Интересно, на что так взбеленился Майронис? Что услышал он за Даговыми словами?
   -- Скажите, что вы меня обманули. Неудачно пошутили. -- Майронис встал рядом с ним.
   -- Какие уж тут шутки... Хотя... вы о чем?
   -- А вы не догадываетесь?
   Даг с хлюпаньем втянул в себя кровь. Повернулся к Майронису.
   -- Отче, -- сказал он, и в диковато блестящих глазах его было такое спокойствие, такое безразличие к жизни, что Предстоятель на мгновение испугался. - Отче, давайте перестанем говорить загадками. И вы, и я знаем, что чудес не бывает, и воскресить никого невозможно. А Ковальский - не ваш Спаситель. Простите... Но вы должны понимать, что таких, как он - полстраны. И я не хочу, чтобы с ними случилось то же самое. Я пытался просить помощи у вашего легата... но это дело столь же бессмысленное, как черпать ложкой море. Я пытался понять, что происходит, два с лишним месяца. Сам. Я изъездил эту страну вдоль и поперек, и понял только то, что все люди, в общем, сволочи. Ну, или почти все. Бог вам в помощь, отче, если у вас хватает сил надеяться и верить. Но я...
   -- Вот, вы забыли, -- прервал его Майронис. Это была та самая аналитическая записка. Даг сунул ее в карман. -- Пойдемте, я покажу, где умыться.
  
  
   Департамент безопасности и печати.
   Эрлирангорд, Твиртове.
   15 сентября, 1894 год.
   Копии: спеццентрал департамента,
   Синод, Капитул, Хозяйка Круга.
  
   Принимая во внимание сложившуюся социально-экономическую и политическую обстановку, Департамент безопасности и печати считает необходимым довести до сведения Большого Капитула Круга настоящую информацию.
   Деятельность личности, одаренной способностями к воплощению абсолютного текста -- таковой понимается по определению, принятому на VI Вселенском Соборе Объединенной Церкви Метральезы -- направлена на преобразование окружающего мира мистическими способами. Учитывая внутреннюю экстерриториальность вышепоименованных личностей, данные преобразования несут в себе разрушительные тенденции, опасные как для социальной, политической и экономической структуры государства, так и для биологической и ментальной составляющей нации и отдельного индивидуума.
   Руководствуясь вышеизложенным, Департамент безопасности провел структурный и количественный анализ создательской деятельности во всех округах страны. Результаты данного анализа смотри в Приложении 1. По информации силовых, налоговых и таможенных органов, 92,8% зарегистрированных мистических правонарушений были совершены учтенными создателями всех категорий согласно классификации Синода. За отчетный период в округах Метральезы было отмечено четыре крупных Вторжения, приведших к большим человеческим жертвам и материальному ущербу; количество локальных Вторжений учету не поддается (Замечание: используются бытовые названия).
   Прежде чем перейти к рассмотрению методов урегулирования ситуации, Департамент безопасности считает необходимым дать определения некоторым терминам и понятиям.
  
   1. Под Вторжением следует разуметь массированный прорыв Абсолютного текста в реальность, вызывающий искажение в сферах слухового, зрительного и ментального восприятия непосредственных участников событий, а также влекущий за собой общественные катаклизмы и материализацию не только положительных, но и отрицательных эмоций и умственных конструкций.
   2. Вторжение осуществляется через открытые и подконтрольные в большинстве случаев создателю Врата.
   3. Под Вратами понимается канал между материальным и идеальным миром. От величины и чистоты канала, а также от сущности и эмоциональной окраски идеального мира зависит мощь Вторжения.
   4. Идеальный мир предположительно равен Абсолютному тексту с поправкой на восприятие непосредственных читателей.
   5. Создатель суть одаренная литературно личность, тексты которой являются ключом для Врат и фильтром на входе.
   6. Предположительно, в тандеме "создатель-читатель" существует третье звено. Таковым может считаться личность Хранителя -- воплощения Абсолютного текста как залога стабильности реального мира. Существование Хранителя имеющимися материалами не подтверждается.
   7. Врата открываются только при наличии обратной связи "читатель -- создатель". Данное утверждение является аксиомой. (...).
  
   2 сентября, 1894 год.
   Калюжна, Синод.
   Рукой Предстоятеля Кораблей.
  
   ...Отвечая на заданные Вами вопросы касательно места прочтения текста, являющегося абсолютным, и последствий оного, сообщаю следующее:
   1. Никоим образом не возможно вызвать открытие Врат в таких местах, как государственные учреждения всех видов и профилей и местность в округе четверти стаи от них, кроме, как: гляди далее; станции и закрытые перегоны подземки, а также муниципальные библиотеки.
   2. Всемерно способствуют открытию Врат участки метрополитена, выходящие на поверхность, культовые сооружения с поправкой на силу и направление ветра (в полосе колокольного звона), рельсовые пути железных дорог, здания вокзалов, кладбища, музеи и театры.
   3. Источником наибольшей напряженности (сила и частота Вторжений) традиционно является Эйле и его окрестности. Для него пункт 1 настоящей хартии может и вовсе не работать.
   (Исключая пределы сожженного Лицея, место которое ныне "глухое", как и Твиртове, и Столпы Мудрецов в пустыне Халлана, препятствующее не созданию абсолютного текста, но его в каких угодно обстоятельствах воплощению. Впрочем, рискну предположить, что после длительного пребывания в Руан-Эдере известного вам мессира Ковальского оные Столпы свое назначение утратили. Тому есть множество свидетельств от людей, коим я склонен доверять ).
   4. Архитектурные украшения в виде химер Твиртове были установлены до пришествия Одинокого Бога как сдерживающий Врата фактор. Исключений не отмечено. О Столбах Мудрецов не могу добавить более сказанного.
   5. Постоянно действующими Воротами является искусственное творение, известное в народе, как Чаячий Мост. С наибольшей легкостью выход на Мост происходит на любых мостах и вообще на рельсовых дорогах, однако известны случаи попадания на Мост иными способами. Более подробные сведения Вы можете отыскать в Библиотеке Одинокого Бога.
   6. Особо оговаривается, что существование создателей и всей связанной с ними инфраструктуры есть обязательное условие существования тварного мира во всем его многообразии. Ограничение литературно-мистической деятельности упомянутых особ либо препятствие оной неминуемо служит причиной медленной и неотвратимой деградации общества, каковая выражается в общепринятых понятиях.
   Уступая Вашей настойчивости и осознавая величину угрозы, передаю Вам также запечатанный список Хранителей Церкви Кораблей в семи округах, уповая на Вашу порядочность в отношении этих сведений и надеясь, что Вы воспользуетесь им только в случае крайней необходимости.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"