Путешествие королевны. Глава 2
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Глава 2
Омель -- Ликсна, Судува, Мядзининкай
Май 1947 г.
Анджей задремал и проснулся от резкого взвизга шин на мокром асфальте. За окном было темно, струи дождя позли по стеклу сплошными потоками, и выстроившиеся в полукруглую цепочку фонари -- дорога в этом месте делала крутой поворот -- расплывались в тумане. Города было не видно, а ветер, влетающий в салон, пах полынью и степью, и если закрыть глаза, могло показаться, что там, за поворотом шоссе -- море, и огни кораблей на рейде, и маячные огни на внешних створах... но лучше не допускать и тени подобных иллюзий.
После долгой и тряской дороги слегка мутило.
-- Попросите, пусть остановят.
Сопровождающий -- штатный венатор города Ликсна, маленький и щуплый, часто покашливающий и вытирающий платком бледную лысину человечек воззрился на Анджея с суеверным ужасом. Потом постучал в стеклянную перегородку, отделяющую салон авто от водителя, и когда машина остановилась на неровной обочине, задрав один бок выше другого, первым полез наружу, открывая для высокого начальства раскидистый, как поганка, черный зонт.
Пахло лесом и мокрой травой. Капли щелкали по туго натянутому полотнищу зонта. Преодолевая отчетливое желание сесть прямо на землю, Анджей отошел на несколько шагов от машины. Задрал в небо голову. Тучи шли низко, почти задевая рваными краями пушистые, плохо различимые в темноте, верхушки сосен. Редкие зарницы вспыхивали над лесом.
-- Вам плохо?
-- Травой пахнет. Чувствуете?
-- Что? -- белесые бровки его спутника сошлись в недоумении.
-- Ничего. Поедемте.
Анджей был твердо уверен, что отошел от машины всего на несколько шагов. Но вдруг оказалось, что он ушагал по обочине довольно далеко, так, что сигнальные огни почти растворялись в дожде и тумане.
-- Ну вот, так всегда, -- сказал его спутник, нагоняя высокое начальство и вновь пытаясь раскрыть над Анджеем зонт. Проку от такой заботы не было ровно никакого, хотя бы из-за разницы в росте. А потом, пока они топали по дороге, поминутно оступаясь на кочках и угрязая в лужах, Анджей все равно успел промокнуть до нитки. Он-то, в отличие от своего провожатого, плаща не захватил, решил, что по весенней жаре и рубашки будет довольно.
-- Да уберите вы эту глупость! Слушайте, он что, дурак, ваш водитель?
Тот забормотал извинения и оправдания, в которых самым понятным было "всемерно накажем". Ага, подумал Анджей, дыба и колесование, принимать три раза в день по столовой ложке. Было скучно, холодно и смертно хотелось спать.
-- Вас как зовут?
-- А?..
-- Имя ваше как?
-- А... зачем?
Он думает, я напишу на него в столицу рапорт, понял Анджей. Я напишу рапорт, и его лишат прибавки к жалованью. А у него семья, огород, теща...
-- Да низачем. Просто неловко как-то.
-- А-а... -- тот вздохнул с облегчением, сунул подмышку сложенный зонт, ладонью обтер лицо. Пальцы были тонкие и будто прозрачные, в несмываемых пятнах чернил. Анджей ощутил что-то вроде брезгливости. -- Казимир... Казик. Квятковский.
-- Понятно.
-- Что вам понятно?
-- Да все.
-- Ага...
В такой содержательной беседе, изгваздавшись в грязи и глине по самые уши, они кое-как дотопали до машины. Анджей обошел авто, распахнул водительскую дверцу.
В общем-то, он и ожидал чего-то подобного. Предчувствовал. Все к тому располагало: дождь, пустая дорога, идущая через лес, идиот-провожатый, даже зарницы над сосновыми верхушками и далекий крик ночной птицы. Учитывая все это, никоим иным образом события сложиться не могли, но все равно он не смог удержаться от проклятия.
Водителя не было.
В салоне было пусто. Вынутые из зажигания ключи валялись на щитке, в пепельнице почти до фильтра дотлела недокуренная папироска -- а значит, шофер смылся, самое большее, десять минут назад. То есть, если исходить из простой человеческой логики, они обязательно увидели бы, как он уходит по дороге -- или сигает в придорожные кусты, это уж кому как больше нравится. Но они же не сошли с ума?
-- Вы что-нибудь видели?
-- Что?
-- Понятно, -- опять сказал Анджей, чувствуя себя круглым идиотом. Он вдруг подумал, что даже глупо спрашивать, умеет ли это чудо держать в руках руль. Венатор, блин. Охотник за головами.
-- А вы машину водить умеете?
-- А вы? -- оскалился Анджей.
-- Я? Нет. А зачем? Вообще-то, я, знаете, здешний доктор. Ну, то есть, в Ликсне. Акушер... ну и все остальное тоже. Практика бедная, так что вот, приходится подрабатывать.
-- Боже святый, -- только и сказал Анджей.
Если он исполняет свои обязанности медикуса так же ревностно и профессионально, как и долг венатора, то бедные его пациенты. Неудивительно, что, по бумагам, во всем округе Мядзининкай, а уж в Ликсне тем паче, царит мир, покой и божья благодать.
-- Пане, -- осторожно кашлянул за спиной Квятковский. -- Вы бы сели в машину, пане начальнику.
-- Это еще зачем?
-- Так ночь, опасно же.
-- Если судить по вашим отчетам, то бояться тут никакой нечисти невозможно. За полным отсутствием таковой.
Он все-таки обернулся. Квятковский стоял за спиной, и лицо его казалось сплошным белым пятном. Как будто ночь и дождь смыли с этого лица все черты. Анджей сморгнул, и наваждение исчезло. Ни слова не говоря, он полез в теплый пахнущий табаком салон .
Разумеется, мотор не завелся. Анджей как-то сразу понял, что все усилия окажутся тщетными. Это такая игра, и что он может поделать, если правила дурацкие. Квятковский сидел рядом, сжавшись, как мышь под веником, слушал, как чертыхается высокое начальство, вздыхал и иногда даже крестился украдкой.
-- Ладно, -- наконец решил Анджей. -- Рассветет -- и пойдем пешком. Так вас устраивает? Ну и слава богу. А пока давайте, что ли, ваши отчеты посмотрю.
-- Сей момент. -- Он вновь закашлялся и полез куда-то на заднее сиденье, повозился там, неловко выгнувшись, так что пиджак конфузливо задрался на худых лопатках, и перед Анджеем явилась невероятных размеров закопченная лампа. Квятковский встряхнул ее, прислушался к плеску керосина в бронзовом нутре, поправил стеклянный, в языках сажи, плафон и принялся рыться по карманам в поисках спичек. Анджей молча протянул ему коробок.
Фитиль вспыхнул, расцвел красной искрой, и ночь, прильнувшая к стеклам, отодвинулась за край освещенного круга. Сделалось нестрашно и покойно. Казик пристроил лампу на специальный крюк над водительским местом и, опять вздыхая и кашляя, вручил Анджею тоненькую картонную папку .
-- Это что?
-- Отчет. Вы же просили.
Анджей развязал веревочные тесемки. В папке был один-единственный лист бумаги, негусто исписанный машинописными строчками. Надо полагать, в жизни городского поселка Ликсна за последний год необъяснимых событий не случилось вовсе, а те события, которые объяснить реальными причинами было можно, автор сего монументального труда вносить в реестр не счел нужным. Ну, и нечисти никакой в городе нет и не было никогда. Ни болотников, ни нав, ни еще какой нежити. Не выживают они тут, климат уж больно суровый.
-- Слушайте, -- Анджей положил на место прочитанный лист, закрыл папку и тщательно завязал веревочки. -- Если я покажу этот литературный шедевр в столице, вас не просто попрут с должности с позором и всеми положенными к случаю церемониями, вас под трибунал отдадут. Вы это понимаете?
-- Нет. А почему?
-- Потому. Вот смотрите. -- Он щелкнул замками кожаного бювара и принялся раскладывать перед обалдевшим Казиком листы тонкой дорогой бумаги. От цифр, диаграмм и густой машинописи рябило в глазах, и колеблющийся свет лампы не прибавлял ясности. -- Вот отчеты по округам Лишкявы, это Шеневальд, вот это -- по кревским окраинам, мы туда особо не лезем, там своя служба имеется. Видите? Едва ли найдется кто, могущий назвать ситуацию спокойной. Скорее уж наоборот, причем, что интересно, положение дел наиболее удручающее отнюдь не там, где проходили события Болотной войны. Вовсе наоборот. Где войны никто не помнит, ночью шаг за калитку ступить страшно. Да и днем небезопасно тоже. Описания почитать хотите?
-- Н-нет.
-- Это правильно, -- похвалил Анджей. Потому что от этих описаний человек некрепкого рассудка легко мог этот рассудок утратить. -- В общем, вы понимаете. Там, где прошла война, там люди еще помнят. Они ходят в храмы, на кладбища и куда там еще положено, они знают по именам всех, кто погиб, они их помнят, и эта самая память хоть как-то помогает их мертвецам оставаться людьми... если можно так сказать. Не превращаться в нечисть окончательно и бесповоротно. Да, я понимаю, что это суеверия и предрассудки, но в сущности, вся наша с вами работа -- это суеверия и предрассудки, потому что ничего другого у нас нет. А вы, я надеюсь, понимаете тоже, что в Мариенбурге пока еще очень далеки от идеи увековечения воинской славы северо-западных окраин империи.
Квятковский слушал его и кивал -- уныло и обреченно. Анджею не хотелось смотреть на него.
-- И вот вы, штатный венатор города Ликсна, города, всегда остававшегося в стороне от боевых действий, города, которого война не коснулась даже дыханием, подаете мне отчет, в котором указываете на один неявный случай появления нечисти и одну наву. Как тут у вас принято -- вересковую женщину. Романтики... хорошо хоть, не забыли под регистрацию ее подвести и налоговую ведомость оформить. Да, я прочел, что она никоим образом не нарушает Уложения о мерах допустимого зла. Как по-вашему, что все это может значить?
-- Что?
-- То, что вы либо наплевательски относитесь к своим обязанностям, либо противники ваши столь сильны, что не позволяют себя обнаружить. Что отнюдь не снимает с вас вины.
-- Почему?
-- Потому что, в таком случае, вы, как добросовестный государственный чиновник, обязаны были заподозрить и принять меры. Вызвать венаторов из столицы.
-- Ну так вот... -- с облегчением вздохнул Казик.
-- Что -- вот?!
-- Ну вы же и приехали.
*** ***
Этот день -- завершающий короткую череду весенних месяцев, такой долгий, такой бесконечно обыкновенный, ничем не примечательный -- Стах князь Ургале будет помнить всю свою жизнь, и потом, когда все завершится, перед глазами его будет стоять только этот ясный солнечный свет в открытой анфиладе отцовского майоратного дворца и зеленоглазая девочка в смешной селянской сукне с вышиваным подолом и низкой янтарей на худой загорелой шее...
Он просыпался в утренних прозрачных сумерках. Кругом стояла влажная сонная тишина, ветер колебал кисейный полог постели, вздувал занавеску на высоком, в пол, окне -- дальше была балюстрада и замковый парк, молчащие над берегом Ислочи сосны... Под окном натекла лужа: ночью был дождь. Стах представил, как сейчас натянет полотняные штаны и рубашку, перескочит мраморные перила и окажется в парке, среди вековых дубов и необхватных тополей, а потом сиганет с обрыва в речку... это неправда, что в конце мая купаться еще холодно. Он уже счет потерял, сколько раз переплыл Ислочь от берега до берега, но Вежису -- приставленному к нему дядьке -- знать об этом необязательно.
-- Пане княжичу?
Стах застыл -- как стоял, с занесенной над перилами ногой. Вежис прошел от дверей, пересек покой, по дороге подняв брошенную на пол книгу, и остановился на пороге балюстрады.
-- Не стоит, право же... -- Вежис покачал головой, видя, что Стах все-таки собирается сбежать. -- Одевайтесь лучше, у нас сегодня дела.
И вот они едут... Коляска, запряженная парой мышастых кобылок -- Вежис не доверяет никому и строго следит, чтобы в коляску запрягали только таких, смирных, -- стучит колесами по лесной дороге, подскакивает на древесных корнях, и всякий раз его улыбка делается чуть более напряженной. Он правит лошадьми и не смотрит на Стаха, а когда оглядывается -- то улыбается и качает головой, не желая отвечать на расспросы, и на самом дне его серо-зеленых, как здешнее море, глаз, живет непонятное беспокойство.
До майората далеко, почти полдня пути, но делать нечего. В Резне, где Стах живет вместе с опекуном, коллегиум при кляшторе, а ему надо учиться. Он будущий князь Ургале, он не может вырасти невеждой. Так что придется трястись в коляске. Зато на уроках тосковать не надо: резненским мнихам что осень, что зима, что красное лето, они полагают, будто для ученья всякое время года подходит. Тем более, если ты будущий князь.
Девочка сидела на каменной скамье, послушно и скучающе словжив на коленях руки, и рассеянно следила, как перемещаеся на мозаичном полу тень рябиновой ветки. Сама ветка нависала над ведущими во двор ступенями, совсем низко, но все-таки оставаясь недоступной. На лице девочки было написано капризное неудовольствие. Если бы не чужой дом и не платье, в которое ее нарядили, по утверждению няньки, ради праздника, все было бы проще. Тем более, что и розы на круглой огромной клумбе, посреди которой лениво плескался и брызгал фонтан, тоже были хороши. Девочка смотрела на цветы, прикусив нижнюю губу, и часто вздыхала. А клумба была пестрая, как лоскутное одеяло. Нигде еще, кроме как в Ургале, розы не цвели так рано. Но розы недоступны. Она же воспитанная паненка. Она обещала няньке, что будет вести себя хорошо, а нянька передала матери...
На парковой дорожке опять показался рыжий с черными подпалинами пес. Раньше он лежал у фонтана, но подойти к девочке так и не пожелал, а приманить было нечем: платье парадное, а значит, карманы пусты.
Хоть бы скорее пришла мама.
-- Здравствуй, растение.
Она подняла голову. Взгляд уперся в разбрызгивающий солнце кусок дикого бурштына на грубой железной цепи. Ее звенья приминали тонкий лен рубашки. Девочка перевела взгляд выше, увидела улыбчивый, перемазанный травяным соком рот, царапину на твердом подбородке и, наконец -- внимательно изучающие ее синие узкие глаза.
-- Здравствуй и ты, -- сказала девочка с достоинством.
Он улыбнулся и присел перед ней на корточки.
-- Ты чья?
-- Ничья. Я не понимаю таких вопросов.
Мальчишка улыбнулся еще шире. Ему нравилось, как она отвечает.
-- А сколько тебе лет?
-- Семь, -- сказала она гордо и добавила: -- Я уже взрослая.
-- Ай да растение! -- восхитился он и прихлопнул себя по коленам. -- Как же тебя зовут, такую взрослую?
-- Эгле. -- Она взглянула исподлобья. -- А если ты будешь меня обижать, я позову маму.
-- Так ты здесь с матерью? А где она?
Эгле кивнула на дверь в конце галереи. Похоже, мама просто забыла о своей девочке. И о том, что мир полон упрямых псов и недобрых мальчишек.
-- А ты кто? Я в Ливнах всех знаю,и в Ургале тоже, и даже здесь, в Резне, а тебя не видела никогда.
-- Князь.
-- Что-о?! -- протянула Эгле недоверчиво. -- Не рассказывай сказки! Думаешь, если я младше, так меня можно дурачить? Мальчики не бывают князьями. Твой отец -- да, наверное, но не ты.
-- У меня нет отца.
Эгле не нашлась, что ответить. А мальчишка встал, повернулся к кустам сирени и присвистнул. Эгле замерла от восторга, когда давешний пес в два прыжка перемахнул клумбу.
-- Твой?
-- Нет. Живет при стайнях.
-- А ты?
-- Я? -- он удивился. -- Что -- я? Я дома живу. С опекуном.
-- Он тебя бьет?
-- Он меня ни разу пальцем не тронул, -- скзаал мальчишка удивленно. -- Хотя говорит, что стоило бы.
-- А зовут тебя как?
-- Стах.
Пес разлегся под скамьей, у самых ног Эгле, так что, если бы она встала, неприменно наступила бы ему на хвост. Стах, переминаясь с ноги на ногу, стоял у колонны, и было совершенно не понятно, отчего он не уходит. Эгле тряхнула локонами. Странное ощущение власти над этим мальчиком было неожиданным и острым.
-- Хочу розу, -- сказала она.
-- Чего-чего?
-- Розу. Вон ту, с клумбы.
-- Пойди и сорви. Можно.
-- Еще чего! -- она фыркнула, забавно оттопыривая губку. -- Я девочка.
-- Что-то незаметно, -- со вздохом признался Стах и с неохотой оторвался от колонны.
Он принес и положил ей на колени багряно-черную с алым окаймлением розу на длинной шипастом стебле.
-- Осторожней, растение. Не исколи руки.
-- Смотри, кто-то идет.
Дверь растворилась, и в глубине покоев показалась быстро идущая к выходу женщина; следом за ней шел высокий мужчина в белом упланде.
-- Поглядите, пан Вежис, -- позвала женщина своего спутника, понимая, что дети слышат их.
-- Ну что же, пани, -- Вежис усмехнулся в усы. -- Князь растет. Рыцарь... Поди сюда, мальчик.
Стах оглянулся на Эгле. Она сидела раздавленная, напуганная ожиданием скандала.
-- Не бойся, -- сказал он серьезно и тихо. -- Я не дам им тебя обижать.
Спустя несколько минут, после положенных церемоний знакомства, обещаний видеться, приезжать почаще и не забывать взрослые выставили их вон.
-- Боюсь, ему скучно с нею, -- с беспокойством сказала женщина, глядя на две фигурки, неторопливо шагающие в переплетении теней и света по аллее. Хорошо ли мы сделали, пан Вежис?
-- Когда он достигнет полнолетия, ей будет только четырнадцать. Но потом, пани Бируте, ему стукнет двадцать пять, а ей -- восемнадцать. В самый раз.
-- Да.
-- Вы же не хотите, чтобы молодой князь женился на старухе. И потом, то, что ей предстоит пережить... лучше, когда такое случается с молодыми.
-- Лучше, когда такое вообще не случается. Вы мужчина, пан Вежис. Вы не представляете, что это такое -- потерять ребенка.
-- Пани Бируте. -- Веслав помолчал, дожидаясь, пока дети скроются за поворотом аллеи. -- Нужно бы сказать им. Хотя бы Стаху. Девочка мала и едва ли поймет что-либо... но Сташек должен знать.
Она чуть наклонила голову.
-- Хорошо. Скажите. И еще, пан Вежис. Не настаивайте на его поездках в Ливны.
-- Как скажете, пани.
Она улыбнулась и подала ему руку, позволяя проводить себя до кареты.
*** ***
Самое страшное, что с ней могло случиться -- случилось. Она заснула. В лесу. Прямо посреди круглой, как пятак, поляны, желтой от "курьих лапок", с черными суровыми елями по краям. Вот так выломилась из чащобы, мокрая и злая, остервенело отмахивающаяся от голодной комариной стаи и потирающая зудящие от царапин и крапивных волдырей лодыжки и локти -- и оказалась посреди тишины и солнца, по колено в густой и мягкой траве.
Сначала она просто сидела в этой траве, бездумно гладя прохладные гладкие стебли. Они скользили меж пальцев, как водяные струи. От ледяной горечи ландышевого аромата, тянущейся из сумрака, немели ладони и ныл висок. Память милосердно затирала подробности недавнего скандала.
То есть, когда все случилось, она не испугалась ни капельки. Было не то чтобы страшно -- противно. Эти тетки орали на нее так, как если бы она собственноручно застрелила по меньшей мере десяток инспектрисс, а они только что об этом догадались. И Ростик смотрел укоряюще: вот, мол, я тебе доверял, а ты так меня подставила, Стрельникова. Ему даже в голову не пришло усомниться в том, что она вообще виновна. Этот тип, который притащился во главе делегации, сказал ему два слова на ухо -- и у Ростика сразу сделалось такое лицо... будто на жабу наступил. А еще клялся, что никакая чиновная мразь ее и тронуть не посмеет, только через мой труп, говорил... трус.
Она легла на траву и закрыла глаза, заново переживая случившееся.
Кучерявые весенние облака плыли, цепляясь за черно-синие верхушки елей. Муравей взбирался по травинке, блестел лаковой каплей. По сравнению с этим все остальное было таким... неважным, что ли? эта мысль поразила ее, но как-то вяло. Варвара закрыла глаза. Солнце качалось под веками горячей черно-зеленой каплей.
-- Тихо!
Ему совсем не потребовалось кричать на них. У него был негромкий и очень спокойный голос, который необъяснимым образом был услышан и понят всеми в единую секунду, и там, где только что стоял гвалт и вопли до небес, внезапно воцарилась полная тишина.
-- Тихо, -- повторил он своим удивительным голосом и, приобняв за плечи обомлевших от недавнего ужаса инспектрисс, раздвинул их плотный строй и прошел к доске. -- Всем сесть.
Грохнули крышки парт. Вновь наступила тишина, в которой было слышно, как шуршит, оползая, побелка и поскрипывает, успокаиваясь в качании, шнур люстры над преподавательской кафедрой.
-- Каждому, кто закрыл рот, большое человеческое спасибо. Оружие попрошу.
Яр послушно протянул гостю злосчастный карабин.
-- Также прошу всех оставаться на своих местах. -- Он в несколько выверенных до автоматизма движений разобрал карабин, задумчиво покачал головой, когда убедился в том, что заряжен он не был, протянул руку, в которую Яр, сделавшийся вдруг удивительно понятливым, вложил классный журнал. -- Спасибо. Теперь тот, чью фамилию я называю, встает, говорит "я", садится и не издает более ни звука. Понятно?
-- А вы кто? -- строптиво поинтересовались с задней парты.
-- Начальник комиссии из окружного департамента образования. Или вас имя интересует, молодой человек?
-- Интересует!
-- Представляться я буду вашим родителям, если пожелаете. Нет? Прекрасно. Еще вопросы у кого-нибудь имеются? Тогда приступим. Берут Аделя!
-- Я, -- беловолосая, тонкая, как свечка, Аделька осторожно вылезла из-за парты. Постояла, бледная до прозрачности, хлопая ресницами и отчаянно краснея, потом, не дождавшись никакого ответа, так же осторожно присела.
Начальник комиссии окружного департамента образования смотрел на нее без всякого выражения на лице.
Он стоял у доски, расставив ноги, обутые в тяжелые, армейского образца, высокие ботинки, и чуть покачивался с пятки на носок. Глаза его -- один зеленый и насмешливый, второй -- серый -- смотрели на класс. Тетки из комиссии молчаливо подпирали дверь. Кажется, они даже дышать забыли, не то что стонать и возмущаться.
-- Богданович Юзеф!
Они вставали, ее одноклассники -- один за другим, ежились и сутулились под этим странным взглядом, потом, облегченно вздыхая, садились на место. Протестовать и спорить никому и в голову не приходило. Они были будто завороженные, придавленные чужой волей, и в этом была чудовищная противоестественность. Почему-то Варваре казалось, когда до нее дойдет очередь, она не сможет встать. Ноги откажут.
Она сидела, бездумно вертя в пальцах карандаш, зачем-то пробуя пальцем острый старательно отточенный грифель.
-- ...Родин Артем!
Вызывающе громко хлопнула крышка парты.
-- Я!
-- Стрельникова Варвара!
Карандашное острие воткнулось в палец. Варвара закусила губу. Почему она до сих пор сидит? Она же ни в чем не виновата! На подушечке пальца выступала алая капля, постепенно окрашиваясь черным -- от графитового стержня.
Он перестал покачиватся и шагнул к ее парте. Наклонился, заглядывая Варваре в лицо. Что он прочел в ее глазах -- бог весть, а только выпрямился, захлопнул журнал и объявил, что на этом перекличка окончена и все свободны, а панну Стрельникову в компании директора школы и классного наставника он приглашает побеседовать приватно на отвлеченные темы.
Для бесед был выбран почему-то не директорский кабинет, как логично предположила Варвара. Она уже было свернула от лестницы направо, туда, где в тупике коридора, за пыльным фикусом, обреталась дверь в Ростиковы апартаменты, -- за частые визиты она выучила эту дорогу досконально, могла бы из любого помещения школы с закрытыми глазами дойти и ни разу не споткнулась бы. Но тут инспектор -- это Варвара его так окрестила, потому что надо как-то называть человека, если имени его не знаешь, а он сам рассказывать не торопится -- тут он ухватил ее за плечо и повернул направо. Варвара фыркнула, высвобождаясь, за ее спиной восхищенно вздохнул добрый десяток тайных наблюдателей. Нечего тут лапы распускать! К тому же, и она не под конвоем... в возмущении Варвара не заметила, как кончился коридор и она оказалась перед белой дверью школьного медпункта.
Вот тут ей по-настоящему стало страшно. И в голову полезла всякая чушь. Про врачей-убийц и учителей-маньяков. Наверное, это было бы смешно, во всяком случае, Варвара с удовольствием посмеялась бы, расскажи ей кто-нибудь такое. Но тут колени ослабли, а во рту стало сухо и гадко.
-- Вы проходите, проходите, -- посоветовал инспектор и приглашающе подтолкнул Варвару между лопаток. Она переступила порог, и тут он обернулся и, оглядывая совершенно пустой коридор, сообщил ледяным голосом:
-- Кто будет подслушивать у дверей, отправится вслед за Стрельниковой. Я предупредил.
Похожий на мокрого воробья маленький человечек поднялся из-за застеленного белой клеенкой стола. Инспектор улыбнулся ему широко и радостно, как давнему знакомцу.
-- Вот, пан Квятковский, извольте полюбопытствовать. Обнаружил во вверенном вам учреждении. А вы говорите -- ничего нет. Как же нет, когда есть! Присаживайтесь, барышня, -- он указал Варваре на кушетку.
Скользкая клеенка противно холодила голые ноги. Варвара незаметно отступила от кушетки подальше. Почему-то ей казалось, что если она не сядет, как ей велели, то ничего страшного с ней не случится. Видимо, Ростик, подпиравший дверь, думал так же, потому что ободряюще улыбнулся Варваре и даже подмигнул.
-- Идите сюда, барышня, -- сказал фельдшер.
И она пошла. Дура, пошла, как привязанная, не в силах противиться чужому голосу, чужой воле, ощущая себя бабочкой на булавке, шла и смотрела, как в окне кабинетика, до половины закрашенном белой краской, колышется молодая тополевая листва, пересыпанная солнечными бликами.
-- Стрельникова Варвара Александровна, полных лет пятнадцать, безнадзорная, на учете не состоит... -- фельдшер читал из серой картонной папки, а рукой держал Варвару за запястье, наклонив голову, прислушивался к пульсу, -- не обращалась, жалоб и сигналов тоже не поступало. Пан Кравиц, а вы уверены, что не ошибаетесь?
-- Это я у вас хочу спросить.
-- Но вы же сами...
-- Сам я только видел, как стараниями этой юной паненки выстрелил в руках у преподавателя военной подготовки учебный карабин, к тому же не заряженный. И потом, определять -- это ваша работа, вам за это жалованье платят, любезный. Мои обязанности -- пресекать. Или вы забыли?
Глаза у Ростика, со стоическим видом выслушивающего всю эту ахинею, были совершенно безумными. И Варвара вдруг поняла, что директор за нее не заступится, если что. Просто не сможет. Это все равно, что пытаться ложкой вычерпать воду из тонущего корабля.
-- И после этого вы будете утверждать, что в Ликсне тишина и спокойствие?! Любуйтесь!
-- Панове, что здесь происходит?
-- А вас никто не спрашивает!
-- Позвольте!
-- Не позволю, -- Кравиц обернулся к директору, и Варваре стало не по себе. Ничего человеческого не было в этом лице. -- Не вашего ума это дело. Не лезьте, стойте и молчите.
-- Вы что же, -- подал сдавленный голос фельдшер, -- вы хотите сказать, что она нава?
-- Нет! -- отрезал Кравиц.
Потом, сколько ни пыталась, Варвара никак не могла вспомнить, что с ней произошло. Помнила только вспышку бело-зеленого света, и как шарахнулся Ростик, уступая ей дорогу, она не вписалась в дверной проем, толкнула директора, упали, беспомощно звякнули на кафельном полу Ростиковы очки... Варвара выломилась из кабинетика, не видя перед собой ничего, и пришла в себя только на мостках, в лесу. Коричневые струи воды медленно перекатывались на гладких камнях, голубые и зеленые стрекозы неподвижно висели над зарослями стрелолиста у берегов. Над головой шумели, колыхались сосны, солнце сеялось сквозь полупрозрачную молодую листву берез и осинника. Из лесной чащобы тянуло черемуховым холодом.
Я дома, внезапно поняла Варвара. И закрыла глаза. Тишина и покой, не перемежаемые даже пением птиц, обнимали ее, как облако, как туман над осенними плавнями.
Чужой взгляд лежал на лице, будто касался щек прохладными ладонями, медленно вбирал в себя ее всю, пил -- как древесный сок. Варвара очнулась.
Из глубины потока глядело на нее незнакомое, чужое женское лицо. Варвара узнала этот взгляд -- так лес много месяцев подряд всматривался в нее, изучал, ожидал... вот, дождался.
Она швырнула в воду учебником -- первым, что попалось под руку. Взлетели брызги, стеклянная поверхность ручья разбилась тысячью изображений, поднялся со дна песок, прутики, мелкий водяной мусор. Книжка поплыла по течению, шевеля под ветром распахнутыми страницами, которые медленно набрякали водой. Варвара отвернулась. Посидела еще несколько минут, упихала в рюкзачок остатки школьного имущества и поднялась.
Наивная, она думала, что все закончилось с этой ее вспышкой. А ничего никуда не девалось. И лес по-прежнему смотрел ей в спину, только теперь, в отличие от прежних времен, Варвара знала, какое у него лицо.
...Она заснула на этой поляне, заснула, сама не помня как, и лес присвоил ее, оплел повиликой руки, пророс молодой травой сквозь легкие, сделал частью себя, и Варвара знала, чьи глаза глянут на нее из зеркала, когда утром она встанет заплести косу.
Воробьи орали и ожесточенно дрались в черемуховых зарослях, закутанный в облако юной листвы куст ходил ходуном, и на траву, на яркие пятна одуванчиков, сыпалась прошлогодняя труха и летели мелкие серые перья. Анджей сидел на лавочке перед больничным крыльцом и курил, полузакрыв глаза. От яростного птичьего гама закладывало уши. Зато здесь, на солнышке, хотя бы не было так тошно.
Идиотизм ситуации заключался в том, что после всего, случившегося в школе, он вдруг ощутил настоятельную необходимость уехать из Ликсны. Не то чтобы -- куда глаза глядят, все-таки он не трусливый мальчишка, но там, в школьных коридорах, глядя сквозь плохо вымытые окна на подступающую почти вплотную синюю стену леса, он ощутил внезапный и острый страх. Не тот липкий ужас, который он испытывал попервой, всякий раз сталкиваясь с нежитью... этот страх был сродни плетке, бьющей наотмашь и побуждающей что-то делать.
Книги. Архивы. Хранилище Нидской библиотеки. Зарыться в вековую пыль, до жжения под веками и нестерпимо ноющих плеч, не спать ночами, мять пальцами горячий свечной воск -- есть книги, которые можно прочесть только при свете свечи, а есть и такие, для которых годятся лишь чадящие сальные плошки... и однажды, в дождливое серое утро все ответы на все вопросы, которые он только будет в состоянии себе задать, выстроятся перед ним стройными рядами. И тайное станет явным, и он поймет, с чем столкнулся в этой чертовой Ликсне, и что в действительности скрывается в глазах этой рыжей девочки с неуклюжим именем Варвара.
-- Пан Кравиц! -- Квятковский, высунувшись из окна по пояс, окликнул его. Помахал для пущей убедительности рукой. -- Идите сюда, пан Кравиц, я вам чего скажу.
Анджей нехотя поднялся с насиженного места. Все-таки его здорово разморило на весеннем солнышке.
-- Ну?
-- А поезда на Крево отменили, -- сообщил Квятковский. Голос его звучал виновато -- так, как если бы пан Казимир лично был повинен в произволе железнодорожного начальства.
Анджей пересек заросшую молодыми сорняками клумбу под больничными окнами и присел на подоконник. Колупнул ногтем свежевыкрашенные доски. Если учитывать все транспортные проблемы, которые он успел прочувствовать на собственной шкуре за время своего недолгого пребывания в этом холерном городишке, было бы даже удивительно, если бы станция работала как часы.
-- Автобусы? -- спросил кратко.
Квятковский скорбно покачал головой и зачем-то протянул Анджею разлохмаченный комок серых бумажных лент.
-- Это что?
-- А вот... телефонограмма. Половодье, видите ли, пан Кравиц, ну и железку затопило, и на тракте, который на столицу -- под столицей, понял Анджей, разумелся губернский центр, -- на тракте тоже вода стоит.
-- И делать что?
Кравиц помялся, глотнул из аптекарской мензурки холодного чаю и предположил:
-- Можно на лодке до Островов, а там уже не так топко, может и автобусы ходят.
-- А лодка у вас есть?
Сейчас он скажет, что нету, подумал Анджей с тоскливой досадой, и что я тогда буду делать? Этого идиота даже в профессиональной несостоятельности по такому поводу не обвинишь: ну не обязан житель сухопутного городишки иметь лодку на приколе.
-- Лодку можно у Ярослав Сергеича попросить, -- сказал Квятковский неуверенно. -- Он не жадный, он даст, а казенную моторку нипочем не выпросить, даже вам, несмотря на должность. А вы насовсем уехать собираетесь или только на время?
Было б хорошо, ежели б насовсем, подумалось Анджею. Но что-то подсказывало ему, что так просто он от этой девицы не отделается.
На подоконнике лежал, свешиваясь вниз тяжкими, похожими на капустные кочаны, бутонами пионовый букет. Цветы срезали совсем недавно, на розовых лепестках еще не просохли капли воды, и газета, которую владелец букета использовал вместо обертки, тоже была мокрой, типографская краска расплывалась сине-черными пятнами. Несмотря на пятна, Анджей разглядел: газета недельной давности. Так что зря он надеется свежие новости таким вот образом разузнать. Уж лучше заставить Квятковского репродуктор в больничке починить.
Господи, как они живут в этой глуши? Это же с ума можно сойти от скуки и неизвестности! А, с другой стороны, зачем им столичные новости? Картошка на огородах от этого лучше расти не станет, и ведьмы молоко в дозволенные дни сквашивать не перестанут тоже.
-- Есть кто дома? -- перегнувшись через подоконник внутрь, громко спросил Кравиц. Глухая тишина, перемежаемая хриплым тиканьем стенных часов, была ему ответом.
-- А вы с крыльца постучите, -- посоветовал умный Квятковский, знаток местных обычаев. Анджей заглянул через невысокий штакетник, обозрел залитые водой грядки и предложил пану штатному венатору самому воплощать свои советы в жизнь.
Яблоневая цветень осыпалась на воду, лепестки плыли, закручиваясь в мелких водоворотиках.
Вода спадет, надо полагать, самое малое недели через полторы,. А до тех пор он будет заперт в этой дыре. В местной гостиничке -- скромненько, зато чистенько! но только ощущение, что после ночевки на пружинистой продавленной кровати в спину будто вставили кол, никак не проходит. И одному только Богу известно, что может случиться в его отсутствие в обеих столицах. .
-- Как вы думаете, где они все могут быть? -- спросил Кравиц.
Квятковский потиснул острыми плечиками, зачем-то глянул из-под ладони на бьющее свкозь тополевые ветки солнце.
-- Так в школе же, -- заявил он. -- Белый день, самые занятия...
Улица круто уходила вниз. По брусчатке, звеня и булькая, сбегали мутные ручьи, чтобы потом превратиться в такие же мутные реки и добавить половодью размаха и шири. Крутились в потоке сорванные грозой ветки, клочья травы, прочий мусор. Деловито жарило солнце. От него можно было спрятаться только в узенькую полосочку тени: улица лежала в овраге, и правый склон густо зарос кустами вперемешку с крапивой.
Именно из этих непролазных зарослей они с Квятковским и вывалились, вызвав истошные визги девиц и замешательство их преподавательницы.
-- Спокойно, барышни! -- велел Анджей, окончательно выдрался из кустов и присел на высокий поребрик, вытряхивая из сандалет камешки и отдирая репьи от некогда наглаженных брюк.
Зрелище было еще то. Девицы взирали с трепетом: история о вчерашней стрельбе в кабинете военной подготовки и последовавшем за этим допросе, похоже, наделала шуму.
-- По-моему, мы ошиблись, -- задумчиво заявил Анджей, беззастенчиво разглядывая тем временем единственного в нежной девичьей компании молодого человека -- на вид лет пятнадцати, смутно знакомого по вчерашним событиям. Фамилия у него еще такая простая... Родин, кажется. Он что, родственник искомому владельцу моторки? Если он ничего не путает, то сейчас и моторка найдется, и Ярослав Сергеич.
Но куда интереснее молодого человека оказалась училка -- Анджей вытаращился на нее, забыв обо всех и всяческих приличиях. И только страницы Уложения о мерах допустимого зла привычно развертывались перед внутренним взглядом, -- сколько он помнил выдрессированной, как цепной пес, памятью, статьей о профессиональных ограничениях особам вроде этой категорически запрещалась медицинская практика в любом ее виде, фармацевтика, швейное дело и преподавательская деятельность, в приложении к несовершеннолетним -- особенно.
Квятковскому мало голову оторвать, если допустил такое. Или он не знал? А что он тогда вообще знал?!
На какое-то мгновение у Анджея мелькнула мысль, что все эти события, незначительные, мелкие, нанизывающиеся одно на другое, точно рябиновые бусины, происходят с ним только затем, чтобы отвлечь от главного.
-- Действительно, панове, вы ошиблись, -- подтвердила преподавательница и, видя замешательство на их лицах, вежливо хмыкнула, прикрыв узкой ладонью некрасивый бледный рот. -- Здесь урок.
Анджей с сомнением оглянулся на затравелые склоны оврага, покивал, глядя, как перехлестывает через заборы яблоневая кипень и сирень. Вообще, лучше было глядеть куда угодно, только не в лицо этой особе -- Анджей по опыту знал, что такие, как она, способны соорудить повод для оскорбления из самого невинного пустяка. А ему сейчас не до скандалов.
-- А Стрельниковой здесь нет, -- вклинился в разговор давешний молодой человек. И прибавил нахально, что вообще-то у них не урок, а так, факультатив по литературе, превращенный стараниями начитанного и культурного Ростика в добровольно-принудительное мероприятие, чем некоторые особенно умные и воспользовались. Но сидеть в такую жару в классе не больно приятно, поэтому общественность настояла, и занятие решили устроить на природе. А пани Катажина -- это, стало быть, училка -- не возражала.
Попробовала бы она возражать, подумалось Анджею. У него вообще складывалось впечатление, будто она их боится. Хотя такие, как она, обыкновенно, не боятся ничего и никого.
-- Я могу чем-то помочь? -- наконец спросила она.
-- А мы, собственно, Ярослав Сергеича ищем, -- высунулся из-за спины высокого начальства малахольный Казик. -- Нам в учительской сказали, что он сюда пошел, к вам. Что у него к вам дело.
Анджей стоял и молчал, как последний дурак, и глядел в ее узкое очень бледное лицо, на котором только глаза и проступали -- темными воронками, расплавленным янтарем. Он наконец вспомнил, откуда ему знакомо это лицо. Почти десять лет назад, пожар в Нидской Опере, черные хлопья сажи, летящие в ноябрьскую слякоть. Тлеющий углями остов здания, похожий на скелет реликтового ящера. Воздух, которым невозможно дышать. Только трупов около полусотни, а сколько народу обгорело, никто и не считал толком, самых тяжелых с завыванием сирен увозили в ночь кареты скорой помощи.
Худшего начала карьеры и врагу едва ли пожелаешь. Самое страшное, что он точно знал, кто во всем виноват.
Только тогда у него не было никаких доказательств.
Или он ошибается?
Небо опрокинулось над головами ясной синевой. Без единого облачка. Ветер нес над крышами домов синеватый дым весенних костров. Глухо и далеко шумел порт, и над корпусами элеватора с гвалтом носилась дружная стая голубей и речных чаек. Сине-серые стены будто таяли в солнечном мареве, и, спроси кто-нибудь у Анджея в эту минуту, а существует ли эта громадина на самом деле, он трижды усомнился бы, прежде чем ответить.
Повторяя их с Квятковским недавние подвиги, пан Родин вывалился из кустов и плюхнулся рядом с Казиком на поребрик. Неизвестным науке образом пребывание в диких зарослях никоим образом не отразилось ни на лице Яра, ни на одежде. Был он хорош собой, в наглаженных штанах и белой рубашке, с давешним веником пионов в руках. Кавалер на свидании. Анджей задумчиво поскреб подбородок: провинциальные гостиницы не лучшим образом влияют и на внешний вид человека, и на внутренний. Интересно, какие у Родина с пани Катажиной отношения? Судя по пионам, едва ли деловые.
-- Здрастье, дети, -- сказал Яр и отшвырнул в ручей содранную со штанов колючку. Девицы расступились, Яр узрел Катажину в компании Анджея и разом перестал улыбаться. Как будто гадюку увидел.
-- Ярослав Сергеевич, -- светским голосом заявил Анджей. -- Не будете ли вы столь любезны одолжить нам вашу лодку?
-- А если не буду?
Анджей скучно пожал плечами.