Я создаю модель развития (неважно какого) живого организма. Этому посвящена одна из глав моей диссертации. Глава называется "Вариации жизненной стратегии и траектории развития". Она (модель) довела меня до того, что [изучая совокупности (образующие элементарную единицу модели) - их рождение, объединение, расхождение и, наконец, либо смерть, либо переход на иной уровень, что для конкретной совокупности равно гибели] совместное существование двух организмов (как минимума образующего совокупность) продолжается до тех пор, пока сумма схожих признаков перевешивает сумму признаков их разделяющих. Появление, развитие, наличие, угасание, исчезновение этих признаков суть результат двух влияний на организм - генетического (неоспоримого) и эпигенетического (заложенного, но проявляющегося в зависимости от условий).
Первый мужчина у женщины - брюнет с усами. Их отношения складываются хорошо, но не совсем гладко, хотя в сумме оба довольны и подумывают о том, чтобы пожениться. Что, собственно, с успехом и сопутствующей помпой и делают. Проходит время, лет скажем, десять, они живут - в их отношениях есть взлеты и падения; ведут совместное хозяйство; рожают детей (к примеру, одного); обустраивают квартиру - покупают телевизоры, мебель, продолжают нескончаемый ремонт. Кроме бытовухи в их жизни случаются праздники - дни рождения, восьмые марта, новые года. Они бывают в кино, театрах (иногда), ходят в гости и читают книги. Она хорошо готовит, всегда опрятна и чиста. Он разбирается в технике, всяких там железках. Через год их отпуска совпадают, и они ездят к морю или за границу. Ребенок, учась в первом классе, радует бабушек (кстати, теща - золотая, да и свекровь - "не пила"), ходит в музыкалку или художку, или занимается английским и делает успехи. И ни один из супругов не ограничивает свободу другого - есть подруги с их девичниками и друзья - с мальчишниками.
Я стою на ступеньках моего модуля. Время 1:30 (но мои часы спешат на три минуты, и я это точно знаю). Ночь кромешная. Так вот, со ступенек мне не видно тундры, не видно ни одного ее обитателя. Кроме... кроме, пожалуй, двух сортиров и пространства вокруг них. Все потому, что экстерьерные их признаки и жизнь вокруг них освещены одним из атрибутов - лампочками, которые гаснут только когда выключают механизм далеко от них отстоящий, когда он умирает за ненадобностью. Есть еще третий туалет, совершенно такой же зеленый, как два те, которые вижу я, но он для меня существует только в прошлом (или недостижимом будущем), хотя осознание его присутствия презентативно-континуально. Он также освещает тундру в ужасные ночи без тебя, манит на свет тех, кто его видит. А они, в свою очередь, расплачиваются за это. Кто собой, кто своими частями, оставляя отпечатки на его стенах.
Их лампочки-признаки горят даже днем, когда это совершенно не нужно, но таков закон - генетическая детерминация. Мое генетическое ограничение - способность видеть только этот свет и эти сортиры посреди бесконечно-черной тундры. Видеть только в данном преломлении совершенно определенного угла именно с этих ступенек в тот конкретный момент 25 минут назад (но мои часы спешат на три минуты, и я это точно знаю) - эпигенетика данного момента.
И все у них гладко, и все у них ровно. Не хуже, а где-то даже лучше, чем у многих.
Здесь-то и таится подвох, который приводит меня к сути повествования. Они расходятся. Разбегаются. Разбивают все то, что строили столь продолжительный для человеческой жизни срок. Суть развода, как причина, для меня на настоящий момент не интересна, просто в ровности отношений (покрываемых иногда мелкой рябью) произошло накопление признаков разводящих эту группировку в разные стороны. Ее границы не выдержали, и произошла та самая дивергенция, которая послужила причиной всех событий, произошедших позже. Казалось бы, разошлись и ладно. В биологии это явление совершенно нормальное. У каждого свой путь. Только, совершенно определенно, стало так, что женщина, которая десять лет составляла группировку с усатым брюнетом, через некоторое время, затраченное на адаптацию, образовала союз с блондином без усов, а, может, даже седым или лысым. А мужчина, наоборот, остался холостяком навсегда. Женщины у него, конечно, были. Веселые были. Домашние были. Легкие и грязные тоже были. Только ни одна не составляла с ним достойную изучения группировку.
Приходит день, и появляется свет. Фенетические признаки сортиров постепенно утрачивают свою векторную нагрузку, растворяясь в бесконечном числе особенностей еще зеленой тундры. Забыв о третьем из них, вернусь к фенотипам тех двух, которые видны с моих ступенек. При их практически полном единообразии, я, да и все остальные жители лагеря, предпочитают один - тот к которому ведет деревянный трап, и совсем неважно, что у второго над крышей то понуро весит, то гордо реет авиационный носок. Этот его признак заметен каждому, кто направляет свой взгляд в их сторону. Но, как разделяются предпочтения, - мы выбираем тот, к которому легче подойти и опускаем в своем сознании все генетические их признаки - такие как чистоту и частоту использования конкурентами. Но периодически (примерно раз в две недели) приходит День Второго Туалета. Тот день, когда он явственно ощущает свое истинное предназначение и высшую суть. Суть, превосходящую понимание его повседневности другими, то есть теми, кто вообще не в состоянии суметь объединить его в одну группировку с приземляющимся вертолетом. Он превращается во флагшток. И как ничтожны становятся все мертвые мухи внутри него, как неважны смешанные подсохшие фекалии редких посетителей, грубые доски и щелявые стены... - не умея отказаться от этого, неся свой генотип, лишь потому, что он был рожден таким, он меняет траекторию своего существования, превращаясь в нечто иное, чем просто ящик с дверью и дыркой. И значимость лампочки и отсутствия трапа приравниваются к нулю. Для группировки, которую он образует с вертолетом, остаются единственно важными лишь направление и скорость ветра.
И когда видишь свершившуюся трансформацию зеленого деревянного объекта, бывшего когда-то деревьями и служившего изолированному исполнению чужих нужд в исполненный гордости ориентир сложнейшего механизма, понимаешь насколько велика сила человеческого воображения, способная привести к подобным метаморфозам.
Однако унылая волна более глубокого понимания настигает тебя, когда после взлета геликоптера, понимаешь, что сила человеческой мысли еще далека до силы Природы (Высшего разума, Бога), так как доски, бывшие некогда деревьями и сложившие теперь этот флагшток, могут обернуться лишь в минорный и малополезный сортир. И все, что казалось сложным развитием в поисках своего истинного пути, явилось не движением вверх, а лишь нашим (сортира и меня) обратимым растеканием в плоскости - идиодаптацией.
Не хочу рассуждать о пользе или бесполезности идиодаптации. Каждый решит сам. Приведу лишь один пример. Но прежде стоит сказать о такой вещи как "цена признака". То есть о том, каким признакам следует уделять внимание, а какие нужно отбросить, разделяя или объединяя группировки, пытаясь это сделать.
Как же, - скажете вы, - ты же писал, что в их отношениях были взлеты и падения, а потом вдруг сравнял все и назвал мелкой и редкой рябью. Да, - соглашусь я. Когда эти взлеты и падения свершались, казалось, что Земля то разверзается, то волна цунами подбрасывает их к вершинам почти достигнутого Агапе. Однако, после развода, женщина поняла, что ничего особенного в ее бывшем муже не было, и таких, как он... увы, много. А он, помня свою утраченную любовь, все искал и искал признаков с ней схожих, и каждый раз заключал для себя, что таких больше нет, хотя в любой из его следующих женщин мужчина находил что-то от бывшей жены. Но цена того признака, без суммы всех других признаков была ничтожной, а если ему встречалась женщина, которая была очень похожа на его бывшую жену, то она становилась еще более отвратительной для него, потому что одинаковых не бывает. А он искал.
Я сижу в своем модуле. Время 23.03, т.е. на самом деле 23.00, т.к. мои часы спешат на три минуты, и я это знаю точно, хотя там, где сейчас моя душа, там всего 14.00, и мне непонятно, кто определяет наше с ней время. Стук в дверь. Заходит моя американская коллега. Очень важен факт, того, что она американская. Девушка, со слезами на глазах, просит меня вернуть одолженную у нее коробку с дисками, и пытается уйти, получив ее. В дверях ее останавливает мой вопрос. Не желая больше внешне проявлять свое внутреннее сотрясение, она отвечает, что ничего не произошло и все в порядке. Однако, мне совершенно очевидно, что приходила она вовсе не за фильмами. А годами отрабатываемая мной молчаливая пауза срабатывает и в этот раз. Девушка стоит ко мне спиной, держится за ручку двери и не знает, как уйти, потому что не привыкла меня обманывать. Затем она оборачивается, протягивая вчетверо сложенный желтый разлинованный лист. Это письмо. Очень важен тот факт, что это письмо, но еще больше важен факт того, что это письмо на русском языке. Начав читать, я понимаю: письмо адресовано не мне, поднимаю свой взгляд на нее. Она кивает, подразумевая, что я могу его прочесть. Читаю. Естественно, на моем лице отражаются все ее попытки выразить мысли по-русски. Разумеется, я невольно реагирую на ошибки, ляпы, непонимание тонкостей Великого Языка. Дочитав, поднимаю глаза на нее, молча спрашивая: "Что произошло?". "Это ужасно, то, что я написала? - Спрашивает она меня, и добавляет, - я знаю - это ужасно, там все неправильно, я писала его четыре дней". "Здесь есть ошибки, много, - отвечаю я, - но в чем проблема?". "Л*, пришел ко мне, когда я писала, забрал, потом читал, потом сказал, что все неправильно, что я плохо пишу по-русски. Я знаю, что я плохо умею писать! Я никогда не учила это как! Это письмо не для него, так плохо! Мне плохо. Зачем он так делает? Я знаю, что я делаю много ошибки, но я учу! Он несет пургу!". Меня приводит этот монолог в полный ступор. Некоторое время просто ничего не могу сказать, но внутренний анализатор уже проводит сравнение признаков, разделяющих эту девушку и этого Л*. Я не могу осудить того человека, и искать оправданий его поступку не вижу смысла: "Милая моя, ты на скольких языках говоришь?" - спрашиваю я по-английски. "Четыре" - отвечает она по-русски. "Какие?" - продолжаю я. "Английский, французский, испанский, русский" - отвечает она. "Ну, и в чем твоя проблема?" - слегка прикрикиваю я. Она с непониманием смотрит на меня. "Я говорю, в чем твоя проблема? - спрашиваю я теперь по-русски. - На скольких языках говорит Л*?" "Один" - отвечает мне девушка. "Ну, так в чем же твоя проблема? В том, что ты можешь делать ошибки на четырех языках? А он только на одном? Поверь мне, в его русском не меньше ошибок, чем в твоем! И никогда не зови меня кушать, потому что нужно говорить "есть"! Это ты несешь пургу". Она улыбается, но соль обиды остается в ее глазах, а я уже думаю, что развел этих двух людей не только для себя, но и для нее. Может, конечно, у меня не было на это прав, а, может, они никогда и не составляли группировку. И внутри я заключаю, что фенотип определяется не только генетикой и эпигенетикой, но и массой ошибок - мутаций, неизменно приобретаемых при идиодаптации.