Ра Алекс : другие произведения.

Без метро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Если мир катится в пропасть, это не значит, что в миг сгинули все, кто его населял. Пока мир бьется в агонии, у людей остается только надежда. Маленькая, призрачная, с каждой минутой становящаяся все более невесомой. Но они будут вгрызаться в жизнь зубами до самого последнего вздоха. И если железные черви не прорыли норы, в которых можно прятаться во время агонии мира, то они сами их выкопают. Они сами станут червями. Сами уйдут вниз. Чтобы однажды голодными и больными карабкаться наверх. В час, когда маленький огонек надежды начнет трепетать и тухнуть во мраке их подземелий.
  Сегодня капли придумали новый мотив.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Они играли по-другому. Не так, как вчера.
  Вчера они плакали. Они были такие тугие и тяжеловесные. Набухали, словно опухоль, на углу цементной плиты и всей своей тяжестью валились на пол, чтобы петь песню траура. От нее накатывала тоска, и совсем не хотелось вылезать из апартаментов. Скорее наоборот - зарыться глубоко под одеяла, прижаться спиной к земляной стене и плакать вместе с ними. Такие они были вчера печальные.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Я даже разозлился. Мне надоело слушать их унылое подвывание, и я со злостью начал тереть рукавом фуфайки угол плиты. Насухо. Чтобы прервать хотя бы на пять-десять чисел их жизнь. Чтобы они, наконец, перестали выть и портить мне настроение.
  И только тогда они заткнулись.
  Кап... .... .... ....
  Тишина.
  Я ненавидел тишину. Я ее презирал. И если бы тишина имела плоть, я бы порвал ее на куски, выдрал ее черное сердце и втоптал бы в плиты пола каблуками ботинок. С силой, с размаха. Так чтобы оно расплющилось и брызнуло влажным содержимым на стены.
  Поэтому вчера я испугался, когда капли замолчали. Мне, вдруг показалось, что они никогда не вернутся. Что я так и буду сидеть в тишине, а капли убегут в другое место, и будут петь там. Для других.
  Других?
  Ведь я сам их прогнал! Заставил заткнуться. Затер до смерти, и они могли обидеться. Разочароваться во мне, как в слушателе и даже как в друге.
  Я уже начал впадать в отчаяние, страшась того, что натворил, но они вернулись. Они вернулись! Угол плиты вновь набух влагой, и они опять начали петь.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Как-то радостней. Я это сразу почувствовал. Вслушался - а там другой мотив.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Обнадеживающий, приятный, звонкий.
  Даже спать расхотелось, лезть под одеяла тоже расхотелось, и я лежал и смотрел на них. Теперь они были совершенно легкие и прозрачные. Былая тяжесть пропала. Они теперь напоминали сказочные искрящиеся камни, сверкающие в тусклом свете "летучей мыши". А когда они падали вниз, то расшибались сотнями радужных огоньков. Капли играли друг с другом, кто упадет первым, и следующая никак не могла догнать предыдущую. От этого они звонко хохотали, но все продолжали и продолжали эту гонку, бодро напевая. И мне тоже захотелось стать каплей и поиграть вместе с ними.
  Я даже заснул под их песню. Потом они, наверное, пели мне колыбельную, но я этого уже не слышал. А когда проснулся - первым делом начал прислушиваться к песне капель. Вновь ли она печальна или все так же бодра?
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  И уже наступило сегодня, потому что я проснулся. Вчерашнее наше недоразумение осталось в прошлом, но они, к счастью, все так же радостно пели. Я тут же лег и затих, боясь спугнуть их веселый настрой, который продержался так долго.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Это была замечательная песня.
  Я бы так и пролежал в апартаментах много чисел, так и провалялся бы, слушая капли, но он опять был там. И мне пришлось быстро выползать в кладовую, потом долго лезть по ржавой железной лестнице наверх в Зал, а из Зала уже по массивным кирпичным ступеням к люку, чтобы подпереть его спиной и слушать тяжелое дыхание.
  Он приходил уже год.
  Бывало он пропадал по нескольку дней, и я думал, что он отстал от меня или сгинул, но он непременно возвращался и продолжал долбиться в люк. И хоть я укрепил его, как мог, и даже подпер трубами, меня охватывала дикая паника. Каждый раз я вновь и вновь несся туда, чтобы вдобавок ко всем замкам упереться в ржавое железо спиной и слушать его хрип.
  - Кто ты? Кто ты? Кто ты? - как молитву шептал я, пугаясь собственного голоса. Но он не отвечал. Только хрипел и мерно барабанил в люк.
  Сегодня он стучал пятьсот чисел или чуть больше - я сбился при счете. Хотя чаще всего - две-три тысячи.
  Я его ненавидел и дико боялся, хотя в чем-то он даже мне помог. Он научил меня прикидывать время. Раньше у меня было только сегодня и вчера. Сегодня начиналось с момента, когда я проснулся, а вчера... тоже с момента, когда я проснулся, но только вчера логически заканчивалось моментом, когда я засыпал. А сегодня не заканчивалось никогда. Оно плавно перетекало во вчера, потому что я никогда не мог поймать и осознать этот тонкий миг между сном и явью.
  Часов не было. Часы сломались давно, поэтому мне сложно было прикидывать время. Но, когда пришел он...
  Держа люк, я от страха начинал считать. Раз, два, три, четыре... И так пока он не прекращал и не скрывался куда-то бесследно. Спустя полгода я стал замечательно ориентироваться в этих коридорах времени. Уже чутьем ощущал, сколько это - пятьсот чисел или тысяча или пять тысяч, и что я за это время успею сделать. Например, чтобы попить, мне нужно было всего семь чисел. Не спеша выпить стакан воды - как раз семь или восемь. Чтобы залить керосином "летучую мышь" надо было времени побольше - четыре числа на откручивание крышки бочки, еще три числа на зачерпывание и целых пятнадцать или даже двадцать чисел на заправку, потому что проливать керосин было запрещено. Я не знал, что мне будет, если я пролью керосин, но это было запрещено, и я ни разу его не проливал. Отец запрещал. Он ругался. Он не понимал, что я совсем взрослый, что я вырос и что нельзя мне грозить ремнем. Он все еще считал меня маленьким, и я злился от этого.
  Но однажды отец не вернулся. И мне стало стыдно за эту злость, я готов был согласиться на все, даже на ремень, даже на самое жестокое наказание. Лишь бы он пришел. Но он все не приходил и не приходил.
  С тех пор пополнить запасы было не кому.
  Его не было уже три года, и я понимал, что он не вернется.
  Он научил меня подсчитывать дни - оставлять черточки на стене Зала. Семь черточек - неделя, тридцать черточек - месяц. Вообще в месяце бывает то тридцать, то тридцать одна. Январь, февраль, март... Я все это помнил, но чтобы не сбиться со счета округлял. Поэтому постепенно перешел к тому, чтобы всегда зачеркивать тридцать черточек. Сначала делал все по часам, но когда они сломались, решил, что как только просыпаюсь - ставлю новую черточку. Разумеется, это было неправильно, если отталкиваться от исчисления того, старого, времени. Но другого выбора у меня не было.
  На стене еще оставались черточки, поставленные его рукой, и я хранил их. Всегда насухо протирал тряпкой то место, чтобы не было влажности, потому что... потому что они были поставлены его рукой.
  В зале зазвенел колокольчик. Я обрадовался. Как же вовремя убрался тот, что стучит в люк, потому что пришло послание.
  Нет, я не был один. Это было не так. И тот, кто сказал бы, что я один был бы страшным лжецом. Потому что я не был один. Но никто не говорил. Никто не мог сказать, ведь вокруг никого не было. Но я не был один!
  Я метнулся в Зал, к трубе вентиляции. Колокольчик звенел внутри. Нужно было снять с нее колпак, потихонечку потянуть за плетеную веревку, чтобы закрутился ролик, привинченный на скобах прямо внутри трубы, и тогда сверху патронная гильза непременно упрется в железный край.
  Там, на поверхности. Где я не был уже целую вечность, и куда уходил только отец.
  Надо чуть поддернуть, чтобы гильза перекувыркнулась внутрь, и тогда перебирать шнурок до тех пор, пока пальцы не нащупают твердый пластик. Внутри была бумага с посланием.
  Я ее почти достал, но потом спохватился и бросился через зал, к тоннелю с ржавой лестницей, к апартаментам, чтобы взять "летучую мышь". Я бы мог достать бумагу и прочитать ее уже внизу, но хотелось очень быстро ответить, чтобы получить еще одно послание, поэтому надо было принести фонарь в Зал. И карандаш не забыть и чистый тетрадный листок. Чтобы прямо тут на столике из ящиков начеркать ответ, отправить его и снова с замиранием сердца ждать звона колокольчика.
  Спешка никогда не приводит к добру. Так торопился, что едва не уронил "Летучую мышь" вниз, когда лез по ржавой лестнице. Испугался, ведь их оставалось в запасе всего три. А "летучая мышь" - это жизнь. Так всегда говорил отец. Потому что это и горячая еда, и тепло, и свет. Но в Зале я успокоился, осторожно поставил фонарь на ящики и даже несколько оттягивал возней с карандашем и листком тот миг, когда раскрою послание. Это был приятный, томительный миг. Возможно, самый лучший за весь день.
  Я аккуратно извлек письмо из пластиковой гильзы, поднес его к трепещущему огоньку "летучей мыши", развернул и начал читать:
  "Привет, червячок!" - он всегда называл меня червячком и отца тоже. Так и называл - червячки. И всегда в конце желал удачи в раскопках.
  "Что у тебя нового? Ты запомнил, что обратное послание надо отправлять только когда из трубы не вырывается луч света? Запомни. Потому что тогда на улице ночь. Ты ведь помнишь что такое ночь? Надо быть осторожными, поэтому писать можно только ночью. Как твои дела? Как запасы? Знаешь, я все-таки их поймал. Да, червячок, годы, просиженные у приемника, не прошли даром. Они разговаривали со мной. Они живы. И они говорят, что у нас все еще более или менее. Там знающие люди. Говорят, что нам повезло и что наш фон очень слабый, что можно даже иногда выходить наверх. Они сказали, что мы не были в целях, но стоит опасаться облаков, которые несут в себе смерть. Это надежда, червячок. Надежда..."
  Далее письмо обрывалось. Я понял, что ему просто не хватило бумаги, ведь место в гильзе было ограничено, а он почти слепой. Поэтому писал крупными корявыми буквами.
  Он называл нас червячками, а мы его Кротом.
  И если послание не закончено, значит обязательно придет следующее. В ближайшее время. В этом можно не сомневаться. Но сначала надо ответить.
  "Запасы кончаются. Опять приходил тот, кто стучит в люк", - коротко отписал я тоже большими, но ровными буквами, специально с силой нажимая на карандаш. Чтобы бумагу расчертил не только стержень, но на ней еще остались глубокие канавки. Он будет читать, и щупать письмо пальцами и тогда точно не перепутает слова.
  Я засунул листок в гильзу и глянул в трубу. Лучей нет - значит ночь, значит можно переписываться дальше. От этого по телу разошлось какое-то необычное тепло, а в уголках глаз стало сыро. Почти также я себя чувствовал, когда отец приходил с поверхности.
  Они живы.
  Только сейчас до меня дошел смысл послания Крота. Они живы. Живы, живы, живы... Они разговаривают с ним. И он им отвечает. Они, наверное, о многом говорят. А значит я не один... Мы с Кротом не одни.
  Живы...
  Тот, кто стучал в люк, тоже был живым. Но он не разговаривал, чем пугал до дрожи в коленях и липкого пота, от чего ворот фуфайки приклеивался к шее. Было жутко держать спиной люк, осознавая, что он там. Что он долбит по нему и хрипит и нас разделяет только эта железная преграда. Он, наверное, был ближе, чем могла вытянуться рука. Возможно, наклонялся над люком, и иногда мне казалось, что я чувствую дуновение его дыхания прямо через железо.
  Если бы он только заговорил, если бы сказал хоть слово, то я бы щелкнул засовами и впустил его внутрь. Я бы не удержался. Долго с ним разговаривал, и может даже угостил бы его тушенкой. Я ее экономил, но его бы точно угостил. Ах, если бы он заговорил!
  Но в ответ на мои мольбы раздавался только хрип.
  В первый раз я подумал, что это отец и едва не открыл. Раздался стук, и я стремглав бросился к люку. Он тогда застал меня в дальнем туннеле, где хранилось зерно. Я ставил капканы на крыс, и вдруг в люк постучали.
  Это он! Это он! Он вернулся и останется со мной навсегда. Чтобы мы часами разговаривали с ним при тусклом свете "летучей мыши". Я бы все спрашивал и спрашивал его про поверхность, а он мне не спеша рассказывал. Что там, да как. Что он видел и о чем слышал. Раньше он мне всегда рассказывал.
  И пока я бежал к люку, карябая от спешки пальцы на ржавой лестнице, в душу закралось сомнение. Как он мог не приходить два года и неожиданно вернуться? Где он был эти два года? Почему не приходил... не приходил... домой?
  Наверное, это меня спасло. Потому что я прятал подальше сомнения, запрещал себе о таком думать, а они все лезли и лезли наружу, закрашивая и без того темные туннели синильной чернотой.
  Уже стоя у люка, я засомневался, но все равно медленно отпирал засовы, пока не услышал этот страшный хрип. Отец не мог так хрипеть. Тут я испугался. Тут меня будто кипятком ошпарило. Потому что осталось отщелкнуть самый последний засов и потянуть на себя люк. Тогда бы он ворвался внутрь и дышал уже не через железо, а прямо мне в лицо.
  - Кто ты? - робко спросил я, держась за ручку последнего запора, но ответом было лишь хрипение.
  
  Все-таки этот день был замечательным. Я томился в ожидании ответа Крота и чтобы хоть как-то скоротать время и заставить числа бежать быстрее, решил проверить капканы в зернохранилище. А там ждала огромная крыса. Она зло запищала, когда меня увидела и даже бросилась в атаку, но ее прыжок грубо прервала цепочка. Я не решился возиться с ней в темноте и вновь сходил за фонарем. Глаза крысы блестели в тусклом свете, и вся она была такая красивая, плотненькая и выглаженная, что я невольно ей залюбовался. Мне даже расхотелось ее убивать, но я понимал, что с крысой дружбы не получится, поэтому взялся за отполированную рукоятку дубинки. Ее тоже сделал отец, поэтому я пользовался ей крайне осторожно.
  Сегодня будет пир - настоящее мясо. Я бы с радостью поделился им с Кротом, но в гильзу много не поместиться, поэтому я съем ее один. Обязательно сделаю это в апартаментах, рядом с каплями, чтобы они тоже радовались вместе со мной. Из-за этих капель я и апартаменты перенес из старого места в новое. Чтобы быть к ним ближе. Что бы всегда слышать их голоса.
  Крысы были хитрыми. Ловить их становилось все труднее и труднее, потому что они странным образом понимали, что такое капканы. И даже стали обходить их стороной. Что бы поймать хоть одну мне приходилось порой много чисел сидеть во мраке зернохранилища с занесенной дубинкой. Бить на звук их шебаршения и надеяться, что не промахнулся. Хотя это было интересно и азартно, но запасы мяса, как раньше, делать не получалось. Капканы почти всегда были пусты.
  Отец говорил, что есть какой-то крысиный царь, или король, или королева... Я точно не помнил. Наверное, этот царь разгадал, как я их ловлю и приказал своим подданным обходить опасные места. Может быть это не так, но мне хотелось в это верить. Что крысы умные, что у них есть царь и что благодаря своему уму они обходят все капканы. Только говорить они не могут - поэтому и нельзя расспросить, как они это ловко делают.
  Если бы они говорили, я бы тогда не бил их дубинкой. Это точно. Но крысы молчали, только попискивая, когда пробегали по моим туннелям, да и запасы подходили к концу. Даже хорошо, что они не говорят.
  Опять зазвенел колокольчик.
  Я бросился из хранилища зерна в Зал. Прополз по узкому туннелю, вылез к главному и уже направился к кладовой, посреди которой ржавая лестница тянулась ввысь, но зацепился плечом за балку и повалился на живот, выронив "летучую мышь". Лампа прокатилась вперед по земляному полу, утрамбованному чуть ли не до состояния камня коленями и...
  Погасла!!! Она погасла!!!
  Меня постепенно начала охватывать паника.
  Она погасла!!! И во всем моем доме темно. Не горит ни одного огонька, и даже лучи в зале не прорываются через трубу, потому что на улице ночь.
  Я замер, тяжело дыша. Правая бровь начала истерично дергаться. Она всегда дергалась, когда я волновался. Особенно когда приходил тот, что стучит в люк. Я не мог ее остановить, не мог ее контролировать и от этого начинал волноваться еще больше. Держал ее ладонью, глубоко вжимая, но она дергалась и под ладонью, отчего становилось жутко, потому что в этот самый момент само мое тело бунтовало против меня. А так быть не должно.
  Она погасла!!! Погасла, погасла...
  Я не знал, как быть. Вокруг сомкнулась тьма, и я не мог сделать ни шага вперед. Тьма наступала. Становилась все плотнее и обретала голоса. Ее щупальца тянулись к лицу, скользили за воротник, пробегали по позвонкам, постепенно окутывая меня и расщепляясь на все новые и новые. С каждым числом их становилось больше. И когда тьма покроет меня тонкой пленкой, останутся только глаза. Это последнее, что заполнят щупальца. Ворвутся туда, зальют глазницы и сомкнут пленку. Я никогда не увижу света! Никогда! Останусь один. Совсем один, потому что не смогу писать Кроту. Не смогу читать. Буду лазить по туннелям и коридорам, щупая руками земляную стену... и даже капли не увижу, и кладовую, заставленную коробками. Вообще ничего.
  И тогда умру.
  Лучше умереть, чем остаться одному.
  Я уже потерял то место, куда укатилась лампа, хотя можно было сразу сделать рывок, схватить ее и щелкнуть зажигалкой, поднося пламя к фитилю.
  Зажигалка!
  Лампа почти никогда не гасла, а если я ее и тушил, то всегда сначала зажигал другую. И я даже забыл, что в левом широком кармане штанины лежит блестящая бензиновая зажигалка. Я так яростно натирал ее ветошью в свободное время, что иногда казалось, что она будет гореть сама, даже без огня.
  Вот она. Как замечательно ложится в ладонь, как удобна и приятна на ощупь. Я чиркнул кремнием, и тьма расступилась.
  В доме всегда должен гореть огонь. Хотя бы в одной из комнат, хотя бы в каком-нибудь туннеле, коридоре или нише. Но обязательно. И только так я смогу ходить по дому даже в темноте. Когда точно знаю, что где-то горит свет.
  
  Он опять барабанил. Волосы на руках вставали дыбом от этого мерного стука, а по коже бежали мурашки. Я тоже бежал, точнее быстро полз. Вверх по ржавой лестнице, через Зал, по массивным каменным ступеням. К люку.
  Все время пока я несся, пригнувшись, по главному туннелю, а потом в полный рост по Залу, все те числа трезвонил колокольчик. Я даже на одно число замялся, пролетая мимо трубы. Может, успею быстро опустить гильзу, выковырять письмо и только тогда к выходу?
  Пока он будет стучать и скрестись, я буду читать. Ведь "летучая мышь" снова горит, и зажигалка в кармане. Это было бы так замечательно - читать послание Крота под жуткую жестяную дробь и не бояться. Ведь я отвлекусь, задумаюсь, и совсем не буду бояться.
  Искушение было настолько велико, что я даже на одно число остановился, что никогда не позволял себе раньше, когда он приходил. Но страх победил, и я рванул вперед. Чтобы сразу упереться спиной в металл, нащупывая руками упорные трубы и засовы. Для уверенности. Очень важно было знать, что они еще здесь, никуда не исчезли и по-прежнему держат. Отгораживают от того, кто мерно долбит с другой стороны. Раз за разом. Бум, бум, бум, погружая меня с каждым ударом в гнетущее полуобморочное состояние.
  Я знал - если он прорвется, на помощь никто не придет.
  Почему он снова здесь? Второй раз за один день?! Именно в тот момент, когда Крот прислал письмо.
  Колокольчик все призывно звенел и звенел из Зала. А он все долбил.
  Я проклинал его. Ругался, едва шевеля губами, самыми последними словами. Нетерпеливо топтался на месте, похрустывая кирпичной крошкой. Я его проклинал за то, что я стою здесь, пока там, в гильзе, лежит непрочитанное послание Крота. Я его ненавидел за страх, за боль в пояснице и еще за то, что я не могу прямо сейчас, в эту минуту залезть пальцем внутрь гильзы и ощутить плотный комок бумаги. Единственное осязаемое доказательство, что я остался не один.
  
  "Держись, малыш. Не бойся его, потому что я с тобой. Я с ними разговаривал. Они живут в метро. Представляешь, их много. И они даже поднимаются на поверхность. И еще они думают, что я последний. Я разубедил их, червячок. Сказал, что есть ты, рассказал про тебя. Но они мне не поверили - посчитали, что я свихнулся. Но ты же есть! Они и в меня сначала не верили. И только потом какой-то военный из их руководства сказал, что нас не бомбили, и у нас был шанс. Скоро все наладится, поверь. Мы поднимемся на поверхность, потому что они вернут нам все. Твоих запасов должно хватить. Дождись их, червячок".
  Теперь он не скоро придет, потому что два раза за один день - это много. Это большая редкость. Значит можно спокойно разговаривать с Кротом, он не помешает.
  "Сколько препасов у тебя осталось и расскажи о метро. Мало знаю" - скомкать записку в плотный квадратик, в гильзу и тянуть за шнуры. Скорее. Скорее к Кроту.
  Разумеется, я знал, что в больших городах есть метро. Что по нему ходили поезда и люди ездили на работу, чтобы не стоять в пробках. Я никогда не выезжал из своего города, потому что отец всегда много работал и почти никогда не отдыхал. Они постоянно ругались из-за этого с мамой.
  - Только не при сыне, не надо на всю квартиру, - тихо просил в таких случаях он, и это будто был для меня особый знак.
  Я тихонечко приоткрывал дверь комнаты, чтобы понять, почему мать всхлипывает или яростно обвиняет отца в том, что ему плевать на семью. Она кричала или плакала. Но отец никогда не кричал. И не плакал. Даже в тот день, когда матери не стало.
  Очень хотелось сидеть у трубы и ждать ответа Крота. Но у меня было слишком много дел. Отец наказал каждый день работать, и я делал все, как он просил. Сначала потому что думал, что он вернется и обязательно оценит мой труд. Сбросит в Зале серебристый прорезиненный костюм, расстегнет затяжки на штанах, снимет противогаз, посидит немного молча, улыбнется и скажет, что я молодец.
  Потом я делал работу, потому что он наказал. И его наказ был свят. Его нельзя оспаривать, нельзя лениться, нельзя сидеть без дела. Ведь это его наказ.
  Сначала надо было проверить зернохранилище. Потом посмотреть фильтры у железной стены колодца в дальнем "водяном", как мы его называли, коридоре и забрать ведро с водой, а на его место поставить другое. Вода фильтруется долго. Она собирается капля за каплей.
  Обязательно надо залить в пластиковую воронку фильтра целое ведро. Колодец был сделан из огромной трубы и раньше выходил на поверхность. Вода текла глубоко-глубоко, но достать ее было очень просто. Щелкнуть тумблером и после недолгого гула черный резиновый шланг сам плевался ледяными струями. Но это было тогда, еще на поверхности.
  После того, как мы здесь поселились, первым делом отец начал рыть туннель к трубе. И он все же до нее добрался. Потом сделал в стенке квадратную дыру, а верх, тянущийся к поверхности, заварил. Даже специально выходил туда, где раньше был вкопан столб с тумблером, рядом с которым, закрытый специальной крышкой из досок, начинался провал колодца. Наверху. Чтобы засыпать все землей. Земли было много. Мы копали каждый день.
  Теперь я набирал воду, бросая в окошко колодца пластиковую бутылку с открытым горлышком и множеством болтов и гаек внутри. Как я понял, внизу горловина колодца сужалась, и ведро уже не помещалось, поэтому надо было долго дергать за веревку, чтобы бутылка попала куда нужно. Затем ждать, когда вода найдет дорогу через тонкие прорези в боках и доберется до горлышка. Медлить нельзя - доставать надо в темпе. Пока тяну веревку, вода фонтанчиками брызгает с боков. Быстрее поднял - больше набрал. Потом повторять все снова и снова, пока ведро не заполнится. И еще ждать, когда на дно осядет ржавчина от болтов. Только тогда в фильтр.
  Набирать воду я не любил.
  "Ты должен каждый день уходить все глубже и глубже", - говорил отец. И я копал. Каждый день. Уползал на корячках в ответвление нового туннеля и вгрызался в землю. Все было не так просто. Отец говорил, что важно не только копать, но и укреплять коридоры. Поэтому каждый локоть земли давался с таким трудом.
  Я мерил новые туннели локтями. Клал руку на землю и отмерял, сколько я смог прорыть. Обычно в день получалось не больше, чем на ладонь.
  Чтобы земля не осыпалась, после десяти локтей я устанавливал деревянные подпорки толщиной в ладонь, наваленные отцом в Зале. Сбрасывал их сверху мимо ржавой лестницы, тащил, кряхтя, через кладовую. Когда туннели сужались, вбивал в край специальную скобу и крепил на нее ремень. Чтобы пробираться на корячках локоть за локтем, а потом тянуть бревно на себя, упираясь подошвами ботинок в неровности стен.
  Затем надо было соорудить специальную конструкцию. Столбы сами по себе удержать толщу земли не могли. Ее сдерживали верхние балки тоже в ладонь толщиной, которые соединялись с уже сколоченными дорожками досок. Через каждые три локтя я укреплял все столбиками потоньше, сажая их на железные скобы. Это были дополнительные упоры.
  Мы экономили строительные материалы, хотя ими была завалена половина Зала. Все равно экономили. Поэтому боковые туннели были такими узкими.
  Вымерять и выпиливать бревна ножовкой было самым увлекательным. Я представлял, как они красиво встанут посреди нового туннеля темными окошечками, ведущими в глубину. Окошко за окошком, окошко за окошком.
  Только я ненавидел их крепить.
  Коридоры, выкопанные отцом, всегда заканчивались просторной комнатой. Потолки там были настолько высокие, что можно стоять на коленях, не боясь удариться головой о верхние балки. Ведь это он все придумал, он меня всему научил. Он знал, как все делать правильно. Только не научил укреплять комнаты. Поэтому я просто копал боковой туннель на пятьдесят локтей, а потом начинал новый. Их уже было много, таких неоконченных туннелей, но я все копал и копал.
  "Ты должен каждый день уходить все глубже и глубже", - говорил отец, и я это прекрасно помнил.
  Самым страшным было крепить последние балки. Те, за которыми начиналась глухая стена. Меня всегда трясет, когда я стучу в глубине нового туннеля молотком, забивая непослушные гвозди. До центрального коридора далеко. Целых пятьдесят локтей. Я нервно вглядываюсь в темноту, как бы примеряясь, за сколько чисел успею преодолеть это расстояние. Раньше не боялся.
  До того, как меня завалило.
  Отец был сильным. Он умел все. Он делал хорошие, крепкие коридоры. А я...
  В тот день я заканчивал свой четвертый туннель. Выгреб последние горсти земли в мешок и поволок его к штольне. Это тоже задумка отца. Сначала он выносил землю через люк, а потом сделал штольню, ведущую прямо на поверхность. Соорудил ковш из металлических листов и долго возился с механизмом наверху. В один из дней он даже лихо скатился оттуда вниз, чуть не задавив меня. Хлопнул массивной крышкой, отдышался и сказал, что с севера идет облако. Я тогда ничего не понял, но все равно кивнул в ответ.
  Где-то там выход перегораживала балка, через которую была переброшена веревка. Один конец крепился к ковшу, а второй лежал рядом. Нужно было открыть крышку, проверить натяжение троса, а потом засыпать землю в ковш. Не больше двух мешков, иначе не хватит сил, чтобы его поднять. Самое сложное - тянуть, наблюдая, как ковш, будто огромный жук, рывками рвется вверх. Я считал до тридцати чисел, и обычно на тридцать пять или тридцать шесть руки становились ватными. По щекам катились слезы. Мне казалось, что этот жук, набитый землей, никогда не вылезет наверх. Но потом раздавался металлический лязг и ковш, уже пустой, скользил по наклонной вниз. Успевай только придерживать веревку. От того, что я каждый день отправлял его в это путешествие на поверхность, с ладоней никогда не сходили мозоли. Раньше они лопались и кровоточили, но давно уже задеревенели. Стали жесткими и шершавыми. Иногда я даже специально касался их кончиками пальцев, чтобы почувствовать мертвую кожу, которая все еще была частью меня.
  Все было как обычно. Я выгрузил ковш, сходил за последней балкой в зал и заволок ее в туннель. Работа шла бойко. Я даже подумал, что успею сделать все пораньше и вдоволь наслушаюсь перед сном песни капель. Но земля начала урчать. Она недовольно огрызалась, осыпаясь вниз. Фонарь остался на входе. Я еще хотел слазить за ним, потому что гвозди в темноте забивать не очень удобно. И даже развернулся.
  В тот момент мир исчез. Одно мгновение, и капкан схлопнулся. На спину навалилось, придавило. Я оказался в полной темноте.
  Боли не было. В первые числа была какая-то обида. Все делаю, выполняю все, как говорил отец. Все-все. За что меня так? За что?
  Я лежал и тяжело пыхтел, чувствуя, что меня постепенно вдавливает в пол. И с каждым числом дышать становилось все тяжелее. Постепенно я начал понимать, что могу не выбраться. Могу так и остаться навсегда в густой темноте. Лежать здесь сто, двести, триста... тысячу чисел не в силах пошевелиться. И никто не придет. Никто не поможет. Никто не протянет руку.
  От этой мысли я запаниковал. Начал ворочаться, копошиться, словно червь, барахтаться, чувствуя, как вместо воздуха, хватаю губами комья земли, как она лезет в глаза. Паника стерла все ориентиры. Я уже не понимал где верх, где низ, где стена и куда мне выбираться. Земля была рыхлой и податливой. Я даже не сообразил, что обвалилась только часть свода, а если бы рухнуло все, меня просто раздавило бы как букашку. Мне казалось, что стерлись разом все туннели, все коридоры. Дома больше нет.
  Я начал скулить. Мне хотелось поскорее скинуть с себя эти земляные оковы, но ничего не получалось. Они держали крепче веревок, крепче железных тросов и, наверное, крепче люка. Потому что у меня всегда был выбор - открывать его или нет. А в те числа такого выбора не было.
  Мне вдруг стало себя так жалко, что я перестал барахтаться, уткнулся носом в землю и заплакал, чувствуя, как слезы напитывают почву и у переносицы растекается грязевая лужица. Я больше не чувствовал себя взрослым. Мне не хотелось быть взрослым. Мне хотелось, что бы хоть кто-нибудь вытащил меня, отряхнул штанины и погладил широкой ладонью по голове: "Ну, куда же ты залез, малыш..."
  Не может быть, чтобы вот так все закончилось. Ведь не может же погубить собственный дом. У него нет на это права. Я столько сил и труда вложил, что бы он стал... хоть немного светлее. Хоть немного просторнее. И отец вложил. Мы не хотели быть червями. Не хотели ковыряться в грязи. Мы расширяли залы, проводили свет, укрепляли стены, запускали генератор, пусть только по особым дням. И тогда наш дом переставал быть норой и становился даже каким-то уютным. Он не имеет права меня убить. Не имеет!
  Во мне закипела такая злость, что я рванул вперед что есть мочи. Из последних сил загребал руками, раскачивал землю всем телом. Дрался с ней, лупил ее кулаками.
  Если дом еще цел, если только цел... Там, впереди должен гореть свет. Я не во тьме. И я не один. Потому что на выходе из тоннеля под толстым закопченным стеклом до одурения воняющего керосином фонаря трепещет огонек. А где-то в сотнях или тысячах локтей от меня Крот пишет еще одно письмо. Он будет ждать ответа. Он должен его получить. Ведь Крот, так же как и я, очень боится остаться один.
  
  "Ты отстал от времени, червячок..."
  Надо же! Оказывается время идет. Это для меня оно почти стояло. Существовали только числа. С каждым новым днем их счетчик будто обнулялся, и все начиналось заново, с чистого листа. Поменять ведро в "водяном" туннеле, проверить фильтр и генератор... Зачем я его проверял? Ведь ни разу после того, как ушел отец, не запускал. Он сказал экономить топливо, и я экономил.
  Копать новый коридор, ползти в зернохранилище, потом возвращаться в кладовую и растирать горсть зерна до пыли. Кипятить воду, проверять капканы, опустошать ковш в штольне... День за днем.
  "Будешь работать - будешь жить, - говорил отец, - Если закутаешься в одеяла, забудешь про все - рехнешься, станешь дураком". Я не понимал, что значит "рехнуться", но слово "дурак" во дворе было очень обидным. Мальчишки знали слова и покрепче и произносили их шепотом, таясь, чтобы не услышали родители. Я тоже знал такие слова. Зато "дурак!!!" можно было кричать на весь двор, не боясь быть наказанным. Мать только одергивала за руку и укоряла, что не хорошо так делать. Но как только она скрывалась в подъезде или уходила за угол дома, к магазину, можно было вытворять что угодно. И если начиналась какая-то свара или драка, обязательно кто-нибудь громко возмущался: "Ты что, дурак, что ли?!".
  Никогда не задумывался, что на самом деле означает это слово, пока не начал читать книги, принесенные отцом. Их было мало. Он всегда говорил, что лучше забить кладовую припасами, чем этим хламом. Что их не съешь. Разве только огонь развести можно. Но я читал. Сначала по слогам, не совсем понимая смысла. Потом перечитывал снова и снова, вникал, разбирался, переживал за героев. Благодаря книгам я научился хорошо писать. Не так, как в школе, размазывая свои каракули по тетрадке, а по-настоящему хорошо. Красивым ровным подчерком. Я старался. И Крот всегда говорил, что я очень умный и способный.
  Так вот в тех книгах словом "дурак" называли людей недалеких, не от мира сего, почти сумасшедших. Или тех, над кем все смеялись. Я никак не мог понять, как же можно быть дураком, когда смеяться над тобой некому. И нет никакой возможности сравнить себя с другими - сумасшедший ты или нет. Как это определить? Где взять тех нормальных, которые бы сказали наверняка, что ты не сумасшедший? Но Крот убедил меня, что я - не дурак.
  "... Метро - это огромные шахты, прорытые специальными машинами. Они находятся глубоко под землей и тянутся на километры под крупными городами. Там очень много места. Представь сколько нужно места, чтобы по этим подземельям ездили целые поезда! И теперь люди живут там. Правда, они немного странные. Ищут какую-то книгу, которая расскажет им о будущем. Они спрашивали меня о ней, когда думали, что я бестелесный голос, который прорвался в их приемники. Самое страшное для меня... Даже не знаю как сказать. Я боюсь, что они потеряли надежду. Сошли все с ума от того, что ее не стало. Ведь они же должны прийти. Должны спасти тебя. Им никак нельзя терять надежду. И еще. Припасы пишутся через букву "и". Хотя теперь это не так важно".
  Про метро я все знал. Крот не рассказал ничего нового, но мне хотелось, чтобы он писал и писал. Как можно больше. В подробностях.
  "Расскажи еще. Что у тебя с припасами? Переберайся ко мне. У меня немного есть."
  Я уже почти запихал бумагу в гильзу, но потом остановился. А вдруг Крот хочет, чтобы я тоже много писал? Как он. Целые рассказы обо всем, что знаю. Чтобы тоже долго читать и перечитывать.
  Я развернул письмо, придвинул ближе "летучую мышь" и стал думать. Что еще можно написать? О чем? О пойманной крысе? Или песнях капель? О том, что я почему-то теперь не помещаюсь в самый первый выкопанный мной туннель? Это все не то. Мне нечего было ему рассказать, потому что я ничего не знал, кроме этих темных коридоров.
  Число летело за числом, а я все морщил лоб, нависая над помятым листком.
  "Сегодня погасла лампа. Я испугался" - дописал я.
  Но эти слова выглядели такими жалкими в сравнении с рассказами Крота, такими блеклыми и пустыми... Нет. Мне нечего ему написать. Я бы, может, много сказал ему словами, обычными словами, вслух. Обязательно сказал бы, хотя сам пугался говорить громко. Только шепотом. Я знал все звуки своих туннелей и боялся нарушить их целостность и равновесие. Мои слова звучали как-то криво, как-то страшно, поэтому я только шептал. Тихо-тихо. Чтобы вслушиваться в темноту, как бы проверяя, что ничего неординарного не происходит. Новых звуков нет, значит и опасности тоже. Новые звуки появились, когда на меня рухнула земля, и когда пришел, тот, кто стучит в люк. Не надо. Лучше пусть все будет, как есть.
  Крот опять ничего не ответил про припасы.
  "Параноик", - повторил я про себя слова отца. Однажды он в очередной раз пришел от Крота и сказал: "Параноик". Он долго к нему ходил, хотел забрать его к нам, но Крот отказался открывать дверь и идти с ним через поверхность. Отец сказал, что у него что-то с головой. Какая-то особая болезнь. Говорил, что он пытался вытащить его оттуда даже силой, но тот забаррикадировался и наотрез отказался вылезать. С тех пор Крот обиделся на отца и разговаривал только со мной. Это отец протянул шнурки и приладил гильзу. А еще он бросал ему в вентиляционную трубу банки консервов, когда возвращался с хорошей добычей. Отец все время что-то искал, из-за чего подолгу пропадал наверху.
  Последняя записка ушла к Кроту прямо перед появлением луча. Я успел только освежевать крысу и вернуться в Зал, а из трубы уже выбивался яркий столбик. Он был такой... странный, так отличался от всего, что есть в моих коридорах, что я часто долго за ним наблюдал. Иногда он даже двигался или пропадал. Плотный, ослепляющий. Казалось, что к нему можно подойти и ухватить руками.
  Я только улыбнулся. Потому что я уже пробовал - ничего не получилось.
  Как еще много дел! Было немного грустно, потому что Крот просил не писать, когда появляются лучи. Теперь ждать. Пойти проверить банки в кладовой, внимательно их пересчитать, залить термосы кипятком, чтобы лишний раз не жечь ценный керосин. Ждать. Сделать все дела, сбегать к каплям и послушать о чем они поют.
  Кап... Кап... Кап... Кап...
  Может, так же радостно? Я бы очень этого хотел. И чтобы поскорее наступил следующий день! Проснуться, послушать капли и бежать к трубе. Где после звона колокольчика появляется пластиковая гильза с очередным посланием. Очередным доказательством.
  Только я боялся засыпать.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"