Многочисленные торговцы, безмятежно сидевшие у своих уставленных всякой всячиной столиков, как по команде вскочили на ноги и засуетились, убирая товары в заранее приготовленные мешки.

Между тем, шум приближался, и стали уже слышны отдельные выкрики:

- О, зачем я появился на свет!

- О, моя глупость - это она причиной всех бед!

- Моя лень!

- Только я, я во всем виноват!

Это заставило горожан еще более ускориться, и, когда из-за поворота показалась производящая столь сильный шум процессия, на улице не было уже ни одного человека - лишь валялся сиротливо одинокий столик, который его владелец, видимо, не успел или не смог захватить с собой.

Группа людей, столь бесцеремонно нарушивших мирную жизнь улицы, была не так велика, как можно было ожидать по издаваемому ей при движении шуму, и состояла в основном из молодежи; лишь впереди, во главе всей этой дикой компании шел человек если не преклонного возраста, то уж во всяком случае пожилой, и его высохшая, сгорбленная фигура являла собой разительный контраст с крепкими и сильными телами его спутников.

Все шествующие были облачены в порванные, изношенные рубища и держали в руках кто палку, кто плеть, кто иглу и нещадно били, хлестали и кололи себя, кляня при этом на чем свет стоит себя самого и свои многочисленные пороки.

Не задерживаясь ни на секунду, процессия прошла по улице и скрылась за поворотом, и вновь в обители добропорядочных горожан наступили тишина и спокойствие, словно и не было здесь ни громких выкриков, ни стонов боли, ни кровоточащих ран; и только одно напоминало о случившемся - прямо посреди улицы остался лежать парень, уткнувшись лицом в мостовую и тихо постанывая - видимо, в стремлении как можно сильнее уязвить свою плоть он слегка переусердствовал.

Дождавшись, пока крики затихнут вдалеке, горожане снова вышли на улицу, окинули ее беглым взглядом - не натворили ли тут чего эти сумасшедшие? - и разошлись по своим делам. Торговцы опять разложили свои товары, и жизнь потекла все в том же размеренном темпе, в каком она шла до появления процессии; лишь один человек, похоже, проявил интерес к происшедшему: он подошел к лежащему ничком юноше, посмотрел на него, потом, подняв голову, устремил свой взор в тот конец улицы, где скрылись возмутители спокойствия, и сказал негромко:

- Гармагонцы.

Х Х Х

Шум, поднятый гармагонцами, проник сквозь стены императорского дворца и достиг ушей Повелителя, Кана II, оторвав его от размышлений. Позвонив в лежавший перед ним на столе колокольчик, Кан вызвал начальника императорской гвардии и, когда тот предстал перед ним во всем великолепии своей формы, буркнул, кивнув на окно:

- Разогнать.

- Слушаю, Повелитель.

Через несколько минут после ухода начальника гвардии за окном вновь воцарилась тишина. Удовлетворенно кивнув головой, Кан снова погрузился в свои тягостные раздумья.

В течение нескольких последних десятилетий великая Уламская империя уже не шествовала гордо и величественно среди соседних государств, наводя ужас на окрестных царьков и подчиняя себе все новые и новые народы, но ползла на брюхе, ибо ослабевшие ноги были уже не в силах нести ожиревшее тело, и ползла она - этого мог не видеть только слепец - к гибели. В стране царил жесточайший, невиданный кризис, равного которому еще не было в долгой истории империи.

Бывали, конечно, спады и раньше, но в сравнении с теперешним они казались не более опасными, чем ссора водоноса со своей женой. Если при прежних правителях империю лишь слегка знобило, то теперь ее било в лихорадке.

Началось все со смерти - светлая ему память! - великого Гатара. Во всей огромной империи не нашлось человека, способного управлять созданным Гатаром государством, которое было столь гигантских размеров, что для поездки из одного конца в другой требовалось несколько месяцев. Только что покоренные племена сразу почувствовали замешательство центральной власти и отсутствие железной руки, которой обладал - светлая ему память! - великий Гатар и, почувствовав, взбунтовались все сразу и достали мечи из тайников.

Сын и преемник великого Гатара, Кан I, дед Кана II, направил войска для подавления восстаний, но слишком уж обширны и многочисленны были очаги бунтов - регулярной армии не хватало для наведения повсеместного порядка. Пришлось прибегнуть к рекрутским наборам, которые ослабили и без того обескровленную постоянными войнами деревню.

Порядок восстановить удалось, но какой ценой! Почти половина населения - в основном сильные, здоровые мужчины - в восставших областях была перебита, и приносившие ранее пусть небольшой, но стабильный доход территории превратились, опустошенные безжалостными карателями, в зияющую дыру на бюджете государства.

Резко возросшая армия требовала огромных - как денежных, так и продовольственных - затрат на ее содержание. Чтобы хоть как-то справиться с этим злом, Ют, сын Кана I, внук Гатара, отозвал из армии рекрутов и поселил их в разграбленных ими же областях. Ничего хорошего это, конечно же, не принесло. Люди не умели, да и не хотели работать в совершенно чужих им странах, со своими культурами, обычаями и традициями. Упадок продолжал нарастать как на новых, так и на старых территориях.

Дабы заставить людей трудиться, Ют вновь собрал армию, большую часть которой составили те самые крестьяне, против которых он собирался использовать оружие. Совершив свою последнюю глупость, старый Ют умер, оставив разваленную империю и громкий титул Повелителя сыну Кану.

Придя к власти, Кан распустил армию и позволил бывшим солдатам селиться где им вздумается, но это уже не могло спасти страну. За долгое время люди разучились работать; руки, привыкшие к мечу, не хотели держать соху. Новоиспеченные крестьяне сбивались в шайки и бродили по дорогам, грабя путников и нападая на небольшие селения, и справиться с ними было невозможно.

Империя агонизировала, и чем больше Кан думал об этом, тем больше он в этом убеждался. Пока что боги хранили страну от нападений соседей, но кто знает, что будет завтра... Кан почувствовал, как глухая волна злобы поднимается в нем - злобы по отношению к ограниченным и бездарным правителям прошлых лет, чьими стараниями страна очутилась в таком положении.

Теперь неблагодарная чернь кричит на улицах, что во всем виноват нынешний император, как будто это он столь длительное время тянул государство к кризису.

Да, ему чуть не хватает решительности, может быть, даже смелости, но посмотрел бы он на Юта, на Кана I, даже на Гатара на его месте! Гатар, которого все называют теперь великим, чуть ли не святым, принял из рук своего отца мощную державу и сразу же начал бесконечные войны, которые - то правда - существенно увеличили территорию империи, но опустошили казну, в целом принеся больше вреда, чем пользы. Кан I и Ют продолжали неумело управлять страной, и в итоге виноватым оказался он, Кан II, лишь недавно пришедший к власти и ничего еще не успевший сделать.

Кан чувствовал небольшую неловкость оттого, что в его голове возникали подобные мысли - ведь в Уламской империи было принято с почтением относиться к старшим, тем более - к предкам, но он знал, что именно его отец, дед и прадед развалили некогда могущественную страну, и не хотел даже перед собой чувствовать себя ответственным за их деяния.

Размышления Кана прервал появившийся в дверях раб:

- Начальник дворцовой стражи желает видеть Повелителя.

Император нахмурился. Он недолюбливал начальника дворцовой стражи и - в этом Кан мог признаться только самому себе - не то, чтобы боялся, но опасался его. Боск Лектор ни разу не дал повода усомниться в своей лояльности, про него не ходило слухов, что он непочтительно отзывался об Императоре, но весь его вид, его манера держаться и говорить, а более всего - его глаза вызывали в Кане смутное и потому еще более неприятное ощущение опасности.

Тем не менее, начальник дворцовой стражи был отпрыском знатнейшего семейства Актазии. Предки его входили в Сенат со дня основания Сената; двое Лекторов и сейчас носили звание сенаторов, а через некоторое время к ним, безусловно, присоединится и третий - молодой Боск. Поэтому, усевшись на трон аудиенций, Кан сказал ожидавшему его решения рабу:

- Пусть войдет.

Едва раб вышел из Малого зала, за дверью послышались быстрые шаги, и в дверном проеме появился Боск Лектор; не задерживаясь ни на долю секунды, он, как всегда, стремительно пересек покрытый роскошным ковром центр зала и остановился в двух-трех шагах от трона.

Хотя все уламиты темноволосы и кареглазы, на севере, в Верхней Актазии, можно встретить высоких, плечистых светловолосых людей с глазами стального цвета. Никто не мог с уверенностью сказать, откуда они взялись, но древние предания утверждали, что Саттия и Актазия - не родина уламитов, что эти земли были ими отвоеваны у белых великанов, населявших их ранее. Некоторые семьи великанов, укрывшись в горах, видимо, избежали как истребления, так и растворения своей крови в крови пришельцев; их-то потомками, судя по всему, и были сероглазые уламиты.

Одним из таких светлых северян и был Боск Лектор, стоявший перед Императором. Не будучи великаном, он, однако, заметно превышал в росте среднего актазианина, не говоря уже о саттийце, и его крепкое сложение не могли скрыть бело-голубая блуза и красный короткий плащ - униформа дворцовой стражи. Широкий меч висел на простом кожаном поясе безо всяких украшений, черные широкие штаны - также форменные - по покрою были точно такими же, как у всех уламитов. Ноги были обуты в сандалии на кожаной подошве. (Впрочем, в императорском дворце было запрещено носить обувь на деревянной подошве, так как она при ходьбе по каменному полу издавала громкий стук, раздражавший Повелителя.)

Однако, как ни внушителен был вид начальника дворцовой стражи, в первую очередь привлекало внимание его лицо, на котором выделялись резко очерченный подбородок и глаза.

Глаза эти, цвета знаменитой тангойской стали, были так же остры и холодны, как и мечи из этого металла. Им невозможно было приписать ни одного из выражений, какими обычно характеризуются эти зеркала души - они не были ни добрыми, ни злыми, ни веселыми, ни печальными, ни нежными, ни жестокими; не были они ни отрешенными, как у диковинных восточных статуэток, попадающих в Империю из загадочных стран, лежащих где-то далеко за Лундуром, ни затуманенными, как у людей, нанюхавшихся пыльцы травы, произраставшей на южных склонах Баллийских гор; твердые, острые и холодные - вот все, что можно было сказать об этих глазах, которые внушали окружающим не меньше опасения, чем меч в искусной руке Боска Лектора.

Вот и сейчас при виде этих глаз Кан испытал то же чувство, какое иногда посещало его во снах, когда он шел по темному коридору и чувствовал чье-то враждебное присутствие у себя за спиной, но не мог, не смел обернуться. За этим твердым взглядом могло скрываться все, что угодно - от любви до ненависти (если, конечно, Боск испытывал такие чувства - ведь судить о наличии у человека каких-либо чувств можно лишь по их внешним проявлениям, а их-то как раз и не было у Боска Лектора, начальника императорской дворцовой стражи). Совершенно одинаково Боск смотрел на жену и на государственного преступника, и никто не мог похвастать, будто видел на его лице хоть какое-то выражение. Понятно, что человек со столь непроницаемым лицом мог думать о чем угодно, и это беспокоило Императора.

- Повелитель, - начал Боск свою речь, - бездельники опять устроили разгром на Северном кладбище. Разрушено несколько могил, в том числе знатных и богатых семейств, и об этом треплется уже полгорода.

Разговаривал Боск Лектор так же, как и двигался: быстро, отрывисто и безостановочно, словно стремясь быстрее избавиться от необходимости раскрывать рот и произносить звуки. При этом начальник дворцовой стражи никогда не подбирал слов и, не заботясь о точности и корректности своих высказываний, употреблял первые подвернувшиеся выражения.

Император в сердцах плюнул прямо на ковер, раскрашенный чередующимися белыми и голубыми полосами - национальными цветами Уламии.

- Собаки! - прошипел он и, вскочив с трона, принялся расхаживать взад и вперед, заложив руки за спину и уставившись в пол.

- Осмеливаюсь просить Повелителя разрешить дворцовой страже навести порядок в городе.

Кан продолжал все так же молча шагать по Малому залу, словно не слыша; лишь на четвертом или пятом круге он внезапно остановился, посмотрел на Боска, произнес:

- Мне надо подумать, - и вновь стал мерить шагами помещение.

Уголки губ Боска Лектора слегка вздрогнули. Всякий близко знавший молодого начальника дворцовой стражи (а такие люди все-таки были, хотя бы только один или двое) понял бы, что это была язвительная усмешка. Боск прекрасно понимал, что стоит за последней фразой Императора: едва он, Боск, выйдет за порог, Кан вызовет Советника и сделает так, как тот скажет. Тем не менее Императора надлежало чтить: Лектор поклонился и вышел из Малого зала.

Выждав несколько минут, Кан позвонил в колокольчик и бросил появившемуся в дверях слуге:

- Советника ко мне!

Х Х Х

Царившая несколько часов за окном ночная тьма подобно непроцеженному вину расслаивалась на две части: снизу мутным остатком чернел сосновый лес; сверху, серея, светлея и, наконец, голубея, все яснее проявлялось небо. Рваная линия между верхушками деревьев и небосводом, вначале совсем не видимая, затем различимая лишь зорким и внимательным глазом, с каждой минутой становилась все четче, деля мир на горний и дольний.

Птичий гомон, непрерывно нараставший в течение всего рассвета, достиг своего апогея. На улице, вначале одиночные, затем группами, послышались голоса, шаги, фырканье лошадей - поселок готовился к рабочему дню.

Тар Кост, имперский сборщик налогов, склонился над кроваткой сына - во сне ребенок посасывал палец и чему-то улыбался. Улыбнувшись в ответ, Тар подоткнул малышу одеяло и, выпрямившись, потянулся за сумкой, где у него были сложены списки жителей и письменные принадлежности. Подошедшая сзади жена обняла его за талию:

- Тар, не езжай...

Отстранившись от жены, Тар удивленно посмотрел на нее.

- Не езжай, мне приснился плохой сон...

- Ну что за глупости?! Как я могу не поехать? Я же лишусь работы, и как мы тогда будем жить?

- Я все понимаю, но боюсь...

- Чего?

- Не знаю.

Тар обнял жену, заглянул ей в глаза.

- Перестань. Я множество раз ездил на сбор, и никогда ничего не случалось.

- Раньше мне и не снились сны.

- Тар! - раздался голос с улицы.

- Ну вот, мне пора. Поцелуй за меня сына. И запомни: ничего со мной не случится.

Чмокнув жену в щеку, Тар быстрым шагом вышел из дома, отвязал коня, вскочил в седло и уже через несколько секунд присоединился к колонне пустых еще телег и таких же, как он, всадников.

Х Х Х

- Жертву! Жертву!

Пламя закрепленных на стенах факелов отражалось в десятках пар глаз, устремленных на Хиатана - казалось, сам Кандал вселился в каждого из присутствовавших в храме Мар-аг-дала.

- Принеси жертву, Хиатан!

Десятки пар глаз - десятки изможденных землистых лиц с потрескавшимися губами и ввалившимися щеками. Голод и страдания так долго терзали этих людей, что тела их устали выражать мучения. Ни мимики, ни жеста не вырывалось у несчастных хебийских крестьян; тощие и неподвижные, уже при жизни они напоминали мумии, в которые их правители превращались лишь после смерти.

- Смилуйся, Хиатан!

Но, иссушив плоть, голод был бессилен против глаз - и глаза эти, черные и блестящие, только одни и жили на застывших в вечной скорби лицах. Подобно тому, как линза собирает солнечные лучи в одну точку, многократно усиливая их, вся боль, пожиравшая крестьян изнутри, не находя иного выхода, выплескивалась через глаза.

- Хиатан, мы умираем!

И так же, как собранные линзой лучи зажигают дерево, испускаемые глазами крестьян боль и отчаяние зажигали ответный огонь в душе Хиатана.

Изо всех богов хебийского пантеона наиболее почитаемым был Мар-аг-дал. Жившие на краю Великой пустыни хебийцы целиком зависели от его расположения - ведь именно он ниспосылал на их иссушенную зноем почву благодатный дождь. Однако, даруя своим приверженцам воду (а значит - пищу, а значит - жизнь), Мар-аг-дал требовал от них взамен другую жизнь - жизнь человека, принесенного в жертву. Лишь после пролития жертвенной крови проливалась с небес драгоценная влага.

В эпоху былого могущества Хеба не было недостатка в пленных, которых подчас десятками пускали под ритуальный бронзовый нож; позже, когда войны все чаще стали оборачиваться поражениями, в жертву приносили рабов, предоставленных богатыми землевладельцами или купленных в складчину специально для этой цели всей деревней. После завоевания Хеба Уламией император Гатар издал закон, запрещающий человеческие жертвоприношения. Немногие жрецы, осмелившиеся нарушить этот закон, были казнены, а храмы, в которых происходило священнодействие - разрушены. На долгие годы пришлось Мар-аг-далу забыть вкус человеческой крови, ограничиваясь кровью животных.

Но бог не был бы богом, если бы не наказывал людишек за невнимание и неуважение к себе - и время от времени в Хебе воцарялись страшные, губительные засухи. Лишенное влаги зерно не наливалось, желтела трава на выпасах, реки превращались в цепочки заполненных жидкой грязью ям, в которых не могла жить рыба, и вслед за засухой в страну вступал голод.

Последние годы выдались для хебийских крестьян особенно трудными - ни разу за несколько лет им не удалось получить хорошего урожая, и потому случившаяся этим летом засуха стала еще более страшным бедствием, чем обычно. Запасов пищи не осталось даже в Касте, древней столице Хеба, и лишь префект со своим окружением да солдаты городской стражи не страдали в эти суровые дни. Хиатан, жрец Мар-аг-дала, сам полуголодный, с бессильным отчаянием смотрел на людей с неестественно раздутыми животами, пытающихся есть землю; на детей, колени которых были толще бедер; на валяющиеся прямо на улицах трупы умерших полуголодной смертью.

Наконец, настал момент, когда смерть стала казаться измученным людям лишь избавлением от страданий - и тогда ночью тайно несколько десятков крестьян пришли в храм Мар-аг-дала, чтобы умолить Хиатана принести в жертву кого-нибудь из них - того, кому выпадет жребий.

... испускаемые глазами крестьян боль и отчаяние зажгли ответный огонь в душе Хиатана, и он решился.

- Я согласен, - глухо сказал он. - Тяните жребий.

Каждый из пришедших в эту ночь в храм принес с собой соломинку; услышав последние слова жреца, крестьяне оживились, зашумели и отдали свои соломинки Хиатану. Переломив одну из них пополам, он зажал весь пучок в обеих руках и сделал шаг вперед, оказавшись в самом центре образованного крестьянами полукруга. Одна за другой худые мозолистые руки с шершавой потрескавшейся кожей протягивались к пучку, какая робко, какая уверенно вытягивая судьбоносные соломинки. Тонкий стебелек, отдав людям свое зерно и подарив тем самым жизнь, дарил ее сейчас вторично - всем, кроме одного.

Несчастливой оказалась восемнадцатая соломинка. Не успевшие еще вытянуть жребий разом шумно выдохнули, и все отшатнулись от держащего злополучную соломинку соседа - словно бы смерть взмахом своего черного крыла уже провела границу между ним и остальными людьми.

- Прощайте, друзья, - повернулся обреченный к соплеменникам. - Не поминайте плохо. И не бросайте моих, помогите им.

- Поможем, о чем речь! - заверили его крестьяне.

Вытащивший несчастливый жребий снова обернулся к Хиатану: "Я готов" и, не дожидаясь ответа, лег на пол возле алтаря. Привычным движением затянув петлю на его щиколотках, жрец принялся крутить рукоять блока, наматывая на него веревку, и вскоре крестьянин уже висел вниз головой над каменным алтарем, выполненным в форме огромной чаши.

Взяв ритуальный нож, Хиатан повернулся к барельефу Мар-аг-дала, выступающему из стены позади алтаря:

- Господин наш, отец отцов наших, прими от нас кровь этого человека и ниспошли нам дождь, ибо мы умираем.

Неведомо откуда взявшийся поток воздуха колыхнул пламя факелов, отражающихся в львином лике Мар-аг-дала, и жрец вздрогнул: ему показалось, что глаза бога плотоядно сверкнули. Чувствуя, что нервы его на пределе, Хиатан решил покончить с начатым делом быстрее: ухватив левой рукой жертву за волосы, он одним взмахом правой перерезал ему горло. Кровь несчастного хлынула в чашу.

Подавшись вперед, крестьяне впились глазами в барельеф Мар-аг-дала, и во взгляде их отчаяние сменилось надеждой. Из чаши по тонкому желобку кровь потекла прямо в клыкастую пасть бога. Мертвая тишина повисла в храме - обряд достиг своего апогея. Наконец, из утробы Мар-аг-дала послышались хлюпающие звуки.

- Он принял! Он принял! - просветлели лица крестьян.

Достав припасенную землю, они в горстях подставляли ее под струйку крови, все еще стекавшую из рассеченного горла, и спешили домой, чтобы разбросать окропленную священной влагой почву на своих полях.

Х Х Х

Советник вошел своей мягкой бесшумной походкой и остановился на краю ковра, выжидательно глядя на Императора. Тилл Тона был типичным саттийцем - невысоким, черноволосым и кареглазым; одевался он так же, как и все уламиты - в просторные штаны и блузу. Высокое положение, занимаемое Советником в государстве, обязывало его носить одежду из дорогих тканей, но вообще он был абсолютно равнодушен к роскоши и поэтому обходился без украшений, которыми увешивали себя некоторые придворные, особенно те, что внезапно разбогатели в последнее время.

Кан, словно бы не замечая Советника, продолжал мерить шагами Малый зал, и Тилл, знавший за Императором такой прием, неподвижно стоял на своем месте, следя за Повелителем глазами.

Хождение по залу перед явившимся на аудиенцию придворным было для Кана не просто привычкой или ритуалом: он демонстрировал этим, во-первых, глубину своих размышлений, а во-вторых, показывал собеседнику, насколько тот мелок в сравнении с заботами, одолевающими Императора. Кан сам изобрел этот прием, втайне гордился им и очень часто использовал - настолько часто, что все уже привыкли к нему и абсолютно на него не реагировали.

Выждав некоторое время, достаточное, по его разумению, для того, чтобы ввести в замешательство Советника, Император, продолжая все так же расхаживать из конца в конец зала, спросил мертвым голосом (это был еще один его прием, который, согласно замыслу, должен был нагонять страх на собеседников):

- Что произошло на Северном кладбище?

Тилл Тона, сделав вид, что смутился (Повелителю нужно было подыгрывать), ответил после небольшой паузы:

- Последователи учения Тиллиада вновь осквернили захоронения.

Советник никогда не отвечал на вопросы сразу, без задержки - даже после самого простого вопроса он ненадолго замолкал, и лишь после этого начинал говорить. Этим он преследовал две цели: во-первых, заставлял собеседника ожидать ответа и тем самым придавал своим словам больший вес; во-вторых, все, кто общался с Советником, знали эту его привычку, и поэтому он мог, не вызывая ни малейших подозрений, выкроить несколько секунд для обдумывания ответа на каверзный вопрос. Говорил Тилл Тона тихо, не торопясь, тщательно подбирая слова и чрезвычайно осторожно оценивая события.

- Да, вновь! - остановившись, Кан повернулся к Советнику. - До каких пор это будет продолжаться?

Тилл промолчал: помимо того, что вопрос был явно риторический, он столь же явно не входил в его компетенцию.

- Пожалуй, стоит послать дворцовую стражу для наведения порядка, - словно бы про себя проговорил Кан.

Несколько секунд тишины - и:

- Я бы не советовал этого делать, Повелитель, - раздался тихий голос Тоны.

Произнеся эти слова, Тилл умолк, ожидая следующего вопроса Императора.

- Почему?

- Дворцовая стража должна заниматься охраной императорского дворца, а не наказанием ... хулиганов. Кроме того, Грумар-гон - саттийский город, а дворцовая стража составлена в основном из актазиан. Народу может не понравиться, что северяне ... расширяют сферу своего влияния до пределов города. Возможны волнения.

Последняя фраза оказалась решающей. Кан, не любивший и опасавшийся всевозможных бунтов, волнений и восстаний, сдался - впрочем, без особой борьбы. Даже если бы Советник не был уверен в степени своего влияния на Императора, он без труда мог бы сейчас прочитать на его лице, что Повелитель вновь, как и всегда, принял его точку зрения.

Половина дела была позади - Кан отказался от использования дворцовой стражи. Теперь Тиллу предстояло убедить Императора действовать по другому плану. Одним из отличительных качеств Советника была его способность мгновенно оценивать ситуацию, тут же просчитывать все возможные последствия, изобретать и осуществлять зачастую весьма сложные комбинации, приносящие Тиллу выгоду. Так случилось и в этот раз: хотя Советник не знал, зачем его вызывает Император, он после первых же слов Кана понял, в чем дело, и уверенно подвигал Императора к такому решению вопроса, которое принесло бы ему максимальную пользу.

- Но тем не менее смутьянов надо покарать, - уже без прежней уверенности в голосе произнес Кан, не задавая напрямую вопроса "Что же делать?", но явно подразумевая его.

- Разумеется, Повелитель, но ... не силами дворцовой стражи. Я бы посоветовал использовать гвардию. Заодно это поднимет в народе авторитет гвардии - и Императора.

- Хорошо, пожалуй, я так и сделаю, - Кан повернулся спиной к Советнику, давая понять, что аудиенция окончена.

Х Х Х

Опустившийся на Среднюю Саттию тихий летний вечер не жалел синих и розовых красок, в изобилии размазанных им по закатному небу. На севере отчетливо вырисовывались на фоне неба высокие стены и башни Грумар-гона; на западе над бесконечным спокойным морем разлилась широкая розовая полоса - Можрет совсем недавно склонился за горизонт, чтобы отдохнуть от изнурительного дня; восток и юг занимала темная шевелящаяся громада леса.

Нуур уже вышел на смену старшему брату; плащ его лишь слегка прикрывал серебряные доспехи, и бледный свет младшего сына Матоны падал на землю, окутывая ее в ореол таинственности. Замолкли дневные птицы - еще несколько часов продлится их отдых, прежде чем поднимется над востоком сияющая фигура Можрета, - а их ночные сородичи уже готовились спеть гимн своему повелителю. Ухнула несколько раз сова, прощебетала какая-то малая пичуга, и нескончаемые трели сверчков неслись со всех сторон и таяли в теплом неподвижном воздухе.

Посреди луга, лежащего между лесом и Грумар-гоном, стояло странное строение; большое и каменное, оно, однако, имело столь неприглядный вид, что по сравнению с ним хижина хебийского крестьянина выглядела шедевром архитектуры. Имеющее в длину не менее сорока локтей, это здание было очень узким - локтей пять, не больше, а в высоту оно не достигало и человеческого роста. Сложенное из необработанного песчаника, сооружение это имело, казалось, больше щелей, чем промежутков между ними, и настолько низкий вход, что пробраться в него взрослый человек мог только на четвереньках. Окон не было вовсе, да в них и не был особой нужды - многочисленные щели давали достаточно света для того, чтобы не наткнуться на стены, которые и составляли весь интерьер помещения.

Невдалеке от здания стояли лицом к лицу два человека. Смуглые и темноволосые, оба были, несомненно, саттийцам. Один из них и одет был по-саттийски: в широкие штаны, свободную белую блузу и сандалии на деревянной подошве; всю одежду другого составляло мешкообразное рубище с отверстиями для головы и рук. Тягостное молчание, темное и беспросветное, как хебийская ночь, висело между этими людьми, непосильной тяжестью ложась на их плечи и еще больше сковывая языки. Наконец человек в саттийской одежде поднял голову и, осмотревшись, выдавил с заметным усилием:

- Плохой у вас дом.

Голос его звучал хрипло после долгого молчания.

- Это не дом, а место для ночлега, - ровным, даже отрешенным, голосом возразил его визави. - И, главное, мы не должны получать никаких удовольствий.

- Но почему? Почему вы все время должны страдать и мучиться?

- Я уже объяснял тебе. Тогда. Но тебе этого не понять. Не у всех хватает мудрости и мужества познать истину.

Человек в рубище говорил кратко и отрывисто: то ли ему был неприятен разговор, то ли он боялся сказать что-либо лишнее. Голос его был слегка сдавлен, а отрешенность скорее наиграна, чем искренна. Пальцы правой руки теребили нитку, отделившуюся от нижнего края его одеяния.

И вновь повисло молчание в наполненном криками ночных существ теплом вечернем воздухе.

- Брат, вымолвил наконец человек в саттийской одежде, по виду младший из собеседников, - умерла наша мать. Возвращайся.

Губы старшего непроизвольно дрогнули, но уже через мгновение он овладел собой:

- Мне очень жаль ее, но мое место здесь.

- Мы остались одни, - возразил младший, пытаясь заглянуть в глаза брату. - У нас больше нет никого. Сами боги велят нам жить вместе.

- Я сделал свой выбор, и я уже не смогу жить с людьми. Мое место здесь.

- Да! - раздраженно воскликнул младший брат. - Сейчас ты начнешь говорить, что ты виноват во всех своих несчастьях и должен себя за это наказывать. Но я не верю! - крикнул он, не давая сказать ни слова брату, который открыл было рот и снова закрыл его, не успев ничего произнести.

- Я знаю тебя с детства, - продолжал младший. - Ты никогда не был склонен винить себя даже в твоих настоящих проступках, а сейчас ты казнишь себя за вымышленные!

- Смерть отца открыла мне глаза.

- Ты всегда был упрям. Ничто, даже смерть отца, не могло изменить твой характер.

Резкое движение руки - и нитка оторвана от рубища. Несколько секунд старший брат стоял, уставившись невидящими глазами на землю, потом, решившись, поднял голову.

- Ладно, - сказал он, и ни в голосе его, ни в лице не было уже холодной, как катонская зима, отрешенности от всего происходящего - -словно театральный актер сбросил свою застывшую в одном выражении маску и предстал перед зрителями живым человеком, с мимикой и интонациями. - Ладно, я расскажу тебе то, что есть на самом деле и что не знает никто, кроме меня.

Смерь отца в самом деле сильно подействовала на меня - настолько сильно, что я присоединился к гармагонцам. Я был уверен тогда, что сердце отца не выдержало из-за моих похождений, и в отчаянии ушел сюда. Однако вскоре я понял, что это не для меня, что мое решение было лишь минутным порывом. Я уже собирался покинуть общину, но тут мне на ум пришла одна мысль.

Здесь собрались люди, которым доставляет удовольствие страдание. Таков старый Гармагон, таковы же и все его ученики - все, кроме меня. Не знаю, осознают они это или нет, но все слова о необходимости наказывать себя за свои прегрешения - всего лишь прикрытие для их настоящих чувств, предлог к тому, чтобы причинять себе боль.

- Что же тебя здесь держит? - перебил его младший, уже со страхом слушающий последние слова брата.

- Подожди. Я еще не закончил. Все эти люди - любители помучиться - обладают еще одной общей для всех чертой - они никогда не проявляют инициативы и стремятся к подчинению. До моего прихода к ним они были похожи на стадо баранов без пастуха.

- И этим пастухом стал ты?

- Именно. Если ты помнишь, а ты не можешь не помнить, я с детства стремился к власти и лидерству. Я всегда болезненно воспринимал все попытки родителей навязать мне свою волю, и в то же время стремился навязать свою волю тебе. Здесь я нашел то, о чем мечтал с детства - стадо баранов, повинующихся любому моему слову. Благодаря своей активности я вскоре выбился наверх, в ряды ближайших к Гармагону людей, настоял на введении должности первого ученика и занял ее. И теперь вся власть над этим сборищем самоистязателей принадлежит мне. Гармагон занимается лишь философскими, как он их называет, вопросами, остальные ученики вообще ни над чем не задумываются, так что всей жизнью общины заведую я.

Я определяю, когда и где будут шествия, подобные сегодняшнему, я определяю, когда будет обед и будет ли он вообще, я определяю, будем ли мы ночевать под открытым небом или в этом курятнике - я определяю все! И еще никому не приходило в голову перечить мне. Сам Император не обладает такой властью. Это ли не высшее наслаждение?

Закончив, старший с торжеством посмотрел на своего ошеломленного брата, который выглядел подобно кролику перед удавом.

- Но как же... как ты живешь здесь, в этом сарае? Как ты можешь ходить в этом мешке? И... истязать себя?

Губы старшего скривились, обозначая презрительную усмешку:

- Я не случайно сравнил гармагонцев с баранами. Они не только послушны, но и глупы до невероятности. В ступающий в нашу общину должен продать все свое имущество - я не люблю связываться с недвижимостью, золото намного удобнее - а вырученные деньги передать в общую кассу, которой, разумеется, заведую я.

Я редко ночую здесь - у меня часто дела в Грумар-гоне. Так я им говорю, а этим баранам и в голову не приходит, что у меня нет и не может быть никаких дел в столице. Но они слепо мне верят; тем лучше для меня.

В Грумар-гоне у меня дом в квартале, примыкающем к императорскому дворцу, и каждую ночь там проходят оргии - я ем деликатесы, пью лучшие вина и наслаждаюсь самыми красивыми женщинами. Но наибольшее удовольствие я получаю, вспоминая лица этих кретинов - остолопов из богатых семейств, что отдали мне свои состояния. Такой жизнью должны были жить они, а я - прозябать в бедности. Но благодаря себе, своему уму я стал одним из состоятельных людей Уламии, а, может, и всей Империи, а они - они носят это рубище и спят на голой земле, мерзнут на ветру и мокнут под дождем.

Старшего брата понесло. Слишком долго жил он двойной жизнью, скрывая от гармагонцев свой образ жизни в Грумар-гоне, а от своих столичных приятелей - связь с общиной. У него было много знакомых, но не было друга, не было человека, которому он мог бы рассказать все и который сумел бы оценить по достоинству его ум, его предприимчивость, его изворотливость. Это давно не давало ему покоя, и теперь, увидев в брате человека, который мог бы понять всю силу его таланта, первый ученик Гармагона торопился излить все, что накопилось у него на душе, все, что раньше он вынужден был держать в себе, не имея возможности открыть хоть кому-нибудь свою страшную тайну. Он говорил, не замечая, что брат смотрит на него вовсе не с восторгом и завистью - с отчуждением, страхом и непониманием.

- Когда мне это надоест - или когда община развалится - я просто вычеркну из своей жизни эту ее часть. Я буду богатым землевладельцем, собственником домов в Грумар-гоне, Чераке и Мезеде, купцом, может быть, даже сенатором. У меня будут тысячи рабов...

Голос первого ученика осекся, когда он увидел лицо своего брата.

- Конечно, я возьму тебя к себе, - испуганно зачастил он, неправильно истолковав выражение лица собеседника. - Мы вместе будем владеть всем, что я приобрел, и приумножать эти богатства. Наши корабли будут ходить в Янтарную страну, мы будем возить хлеб из Каллании и меха из Лундура...

Младший брат сделал движение, порываясь уйти.

- ... и, возможно, мы оба станем сенаторами.

- Нет, - покачал головой младший, - ты мне не брат.

Он развернулся и широкими шагами направился к Южным воротам Грумар-гона, ориентируясь по высокой Сторожевой башне.

- Стой! Подожди! - крикнул ему вслед первый ученик. - Приди завтра! Я дам тебе денег!

Брат его словно не слышал этих слов. Все так же мерно переставляя ноги, он уходил все дальше и дальше. Когда его белая рубаха скрылась из виду, старший брат нырнул в темноту ночлега.

- Учитель, - сказал он Гармагону, разглядев в сумраке его седую бороду, - дела в столице требуют моего присутствия там.

- Хорошо, - прошамкал старый философ через оставшиеся зубы. - Я сам справлюсь здесь.

Выбравшись из тесноты ночлега, первый ученик вздохнул полной грудью и направился к лесу, где у нег был оборудован тайник с одеждой, подобающей его состоянию. Этой ночью ему хотелось напиться.

Х Х Х

Во все времена налоги являлись основным источником поступлений в казну государства; не была исключением и Уламская империя. Огромные армия и госаппарат требовали столь же огромных средств на свое содержание. Не получавшие жалованья солдаты не хотели проливать кровь за императора; чиновники еще активнее брали взятки. Вот почему целая армия сборщиков налогов безостановочно рыскала по всей стране, без устали составляя списки жителей и пополняя государственную казну.

В прежние времена налоги собирались деньгами, однако страшная инфляция последних десятилетий привела к тому, что собранные в начале года суммы превращались к концу года в жалкие гроши. Тогда - это было уже при Юте - решено было собирать налоги натурой: едой, лошадьми, деревом. Натурой же большей частью стали платить и солдатам. Сборщики налогов обзавелись телегами, и по всем дорогам Империи потянулись караваны, везущие изъятые у жителей хлеб и железо, древесину и одежду, посуду и вино.

Никто не любит тех, кто отнимает нажитое нелегким трудом; тем более не любят тех, кто отнимает последнее. Сборщики налогов, выполняя свою работу, разоряли и без того нищих крестьян и ремесленников; те, не делая различий между государством и исполнителями его воли, отвечали ненавистью ко всем, состоящим на службе у Империи. Понятно, что в этой ситуации сборщики налогов просто не могли жить вместе с людьми, которых они лишали последнего, и поэтому по всей Империи были разбросаны поселки, населенные исключительно мытарями и их семьями. Поселки эти, соседствующие с крестьянскими деревнями и селениями ремесленников, были, с одной стороны, похожи на них - те же небольшие домишки, выстроившиеся вдоль главной улицы, те же ребятишки, игравшие в грязи, - с другой же стороны, отличались. Здесь не было возделанных полей, мастерских, виноградников - словом, ничего, служащего для производства материальных благ - только склады, где хранились собранные товары до отправки в крупные города. Жившие здесь люди занимались не производством, а изъятием и перераспределением уже изготовленного другими.

Подобно тому, как сын рыбака становился рыбаком, а сын плотника - плотником, сын сборщика налогов со временем садился на коня и начинал объезд близлежащих селений. Хотел он того или нет, но у него был небогатый выбор: не имея наставника, который обучил бы его тайнам какого-либо ремесла, он был вынужден либо искать счастья в армии, либо заниматься тем единственным делом, с которым его мог ознакомить отец.

Одним из таких потомственных сборщиков налогов и был Тар Кост, ехавший сейчас в составе своего отряда в деревушку лесорубов и охотников, затерянную среди поросших соснами невысоких гор Лундура. Тару не нравилась его работа - не нравилось отбирать последнее у нищих людей, не нравилось чувствовать на себе горящие ненавистью взгляды. Но, родившийся и выросший в поселке, он не знал другого ремесла и был вынужден заниматься тем же, чем занимались его отец и дед.

В обязанности сборщика налогов входило не только считать количество собираемых товаров, но и следить за их качеством - нередки бывали случаи, когда, пользуясь спешкой или неопытностью сборщика, ему пытались всучить дешевое иттрийское вино вместо изысканного ратанского или подсунуть перекаленный клинок, который не купил бы ни один человек, мало-мальски разбирающийся в оружии. Тар Кост был специалистом по дереву. Не умея изготовить колесо или бочонок, он знал, какой должна быть кривизна ствола у мачтовых сосен и сколько сучков допустимо иметь на участке доски, равном по длине человеческому росту. Добросовестно выполняя свою работу, он безжалостно браковал не отвечающие требованиям бревна - понимая, что лесорубы не от хорошей жизни пытаются его обмануть, но бессильный сделать что-либо из-за боязни потерять заработок.

Будучи молодым человеком, Тар не успел еще привыкнуть ко всеобщей ненависти и закостенеть душой, и поэтому каждый выезд "на сбор" был ему в тягость. В этот раз, однако, он ехал с еще более тяжелым сердцем, чем обычно. Испытывающий постоянную нужду в деньгах Император решил пойти на небывалый шаг: в нарушение всех законов и обычаев он приказал собрать с населения дополнительный налог, равный одной трети основного, уже полученного. Месяц назад все жители были оповещены о необходимости приготовить товары, и этим утром вереница пустых телег в сопровождении сборщиков налогов и двух десятков солдат охраны отправилась в путь.

Х Х Х

Дверь в кабинет Тилла Тоны внезапно распахнулась, словно от порыва бурного западного ветра, и вслед за дверью в комнату ворвался Боск Лектор. Лицо его было непроницаемо, как всегда, и лишь одно выдавало его состояние: в минуты гнева или раздражения он двигался и говорил быстрее и отрывистее обычного.

- Какого Кандала, Тилл, ты лезешь в мои дела? - буквально выплюнул Боск.

Тона оторвался от бумаг, изучением которых был занят до визита Лектора, и, подняв голову, спокойно и внимательно смотрел ему в глаза.

- Твои? Именно?

- Не делай из меня дурака и сам не придуривайся. Я о ... кладбище, - Боск не смог с ходу вспомнить, как назывались люди, разгрома которых он добивался, а тратить на такую мелочь время было не в его правилах.

- Об учениках Тиллиада? - Советник поднялся наконец со своего кресла и сделал несколько шагов навстречу начальнику дворцовой стражи.

- Да.

- Позволь напомнить тебе, что твои семья, дом, землевладения - это действительно твои дела, и я никогда не коснусь их. А вот все, что касается Империи, Кана или политики - это наше общее дело, и мы оба должны ... делать все возможное, причем впрягаться в повозку с одной стороны, а не с разных.

- Я и делал все возможное, нет - сделал бы, если бы не ты.

- И потащил бы нашу повозку в другую сторону. Мы должны согласовывать наши действия, если хотим ... чего-то достичь.

- Согласен, я пошел к Кану, не поговорив с тобой. Но и ты насоветовал ему гвардию сам, без меня.

- У меня не было другого выбора. Отвечать нужно было немедленно. Но, если хочешь, я ... объясню тебе, почему я принял такое решение.

Х Х Х

Горячее летнее солнце изливало потоки своих лучей на улицы и площади Каста - древней столицы Хеба. Был полдень - время, когда жаркое дыхание пустыни загоняло жителей в дома, заставляло прятаться за стенами, пережидая зной. Окна во дворце префекта были закрыты ставнями, и в помещениях царили прохлада и полумрак. В зале для приемов одна створка неплотно прилегала к другой, образуя узкую щель; проникающий через нее луч света рассекал комнату надвое, словно хороший меч. Мириады крохотных пылинок кружились в луче, оседая вниз и взмывая вверх от незаметного движения воздуха, сталкиваясь и расходясь, исчезая из освещенной области и снова в ней появляясь. Барк Тинний, префект Каста, с трудом подавляя зевоту, наблюдал за их причудливым танцем.

В провинции Хеб не было специально выделенных судей, отправляющих правосудие, и эту работу выполняли префекты городов. Барк с самого утра занимался этим, и ему до смерти надоело выслушивать похожие друг на друга как две капли воды истории об украденных кошельках, невыплаченных долгах и спорных участках земли. Только что он рассмотрел одно из таких дел и со скукой ждал следующего обвиняемого.

- Жрец Мар-аг-дала Хиатан! - возвестил появившийся в дверях начальник городской стражи, толкая перед собой худого черноволосого человека, одетого, подобно всем хебийским жрецам, в ниспадающий до пят хитон (хебийцы не носили штанов, как уламиты). - Обвиняется в принесении человеческих жертв. Арестован по доносу.

Оторвав взгляд от пляшущих в луче пылинок, Тинний с любопытством посмотрел на арестованного. Худой и невысокий, со спутанными волосами и бородой, со следами побоев на лице, этот человек сейчас мог вызвать только жалость. Но еще недавно - быть может, вчера - он был полубожественным существом для неграмотных хебийских крестьян, и мог даже лишить человека жизни по древним законам этой страны, отмененным - светлая ему память! - великим Гатаром. Тем интереснее для Барка было поговорить с этим человеком, так неожиданно нарушившим размеренное течение дня.

Усевшись в кресле поудобнее, префект повернул правую руку ладонью вверх. Стоявший рядом секретарь тут же сложил в нее свиток, в котором были изложены все известные обстоятельства по делу Хиатана. Внимательно, не торопясь, Тинний прочел документ, время от времени поглядывая исподлобья на арестованного, который, понурив голову, стоял неподвижно, как статуя.

- Ты знаешь, в чем тебя обвиняют? - спросил Барк, вернув свиток секретарю.

- Знаю, - угрюмо ответил жрец, не поднимая головы.

- Смотреть префекту в лицо! - ткнул своим кулачищем под ребро Хиатану начальник городской стражи.

- Знаю, - повторил обвиняемый, выпрямив шею.

- Ты признаешь обвинение?

- Признаю.

- Еще бы ты вздумал отказываться! Против тебя можно найти десятки свидетелей. В принципе, тебя уже сейчас можно отправлять на казнь... Скажи только, зачем ты это сделал?

- Тебе не понять, - неохотно ответил жрец после небольшой паузы и тут же, внезапно побледнев, стал хватать ртом воздух, как пойманная в сеть рыба: кулак стражника обрушился в уязвимую точку меж грудью и животом.

- Отвечать по делу! - прорычал офицер.

- Этому ритуалу тысячи лет, - сказал, придя в себя, Хиатан. - Многие поколения жрецов выполняли его до меня. Мар-аг-далу нужна человеческая кровь - только она способна вызвать дождь. Мы долго не приносили человеческие жертвы, и Мар-аг-дал разгневался на нас, наслав засуху.

- Засуху насылает Кандал, а не твой дурацкий бог! - выкрикнул Барк. - Это известно любому ребенку.

- Мы живем на этой земле тысячи лет, - возразил жрец, опасливо косясь на стражника, - а вы, уламиты, не более ста, однако считаете себя мудрейшим народом в обитаемом мире.

Начальник городской стражи занес было кулак, но Тинний жестом остановил его.

- Так почему же ваши боги не помогли вам, когда уламские полки растоптали хебийскую армию, как скопище тараканов? Почему они не помогают вам сейчас? Почему твой - как его там? - ("Мар-аг-дал" - быстро подсказал секретарь) - Именно. Почему твой Марамал не спасает тебя - ведь ты умрешь из-за него.

- Не ради Мар-аг-дала я принес в жертву человека; я не мог вынести страданий голодных крестьянских детей.

- Так ты из-за крестьян пошел на это?

- Да.

- О боги! Да знаешь ли ты, кто на тебя донес? Тот самый крестьянин, которого ты хотел спасти от голодной смерти! И знаешь, сколько он получил за это? Десять медных монет.

Губы Хиатана дернулись, словно от внезапной боли; в глазах появилось страдание. Довольный произведенным эффектом, Барк рассмеялся:

- Ну что, расхотелось умирать за такой сброд?

Боль в глазах арестованного так же быстро сменилась отрешенностью; жрец о чем-то задумался. Тинний не торопил его: он решил поиграть с осужденным, как кошка с мышью.

- Префект, - выговорил наконец после долгого молчания Хиатан, - отпусти своих людей. Мне надо поговорить с тобой.

- О чем? - удивился Барк. Дело становилось все интереснее.

- Я скажу тебе, когда мы останемся одни. Поверь, ты не пожалеешь.

- Хорошо. Свяжите ему руки и оставьте нас одних!

Дождавшись, пока за начальником городской стражи закроется дверь, жрец приблизился к креслу префекта и приглушенным голосом произнес:

- Я хочу купить у тебя свою жизнь.

- И что же ты хочешь предложить взамен? - Барк скептически оглядел собеседника.

- Тайну.

- Я вышел из возраста, когда интересуются тайнами.

- Но не такими. Это тайна сокровищ.

- Сокровищ? Ты знаешь, где спрятаны сокровища? - оживился Тинний. Если, затевая этот разговор, он хотел просто развлечься, изнывая от скуки, то теперь дело приобретало совсем другой оборот.

- Я не знаю, где они спрятаны, но я знаю, что они есть и знаю, кто может привести к ним.

- Как я могу тебе верить? Может, ты просто врешь, спасая свою шкуру?

- Посади меня в тюрьму. Если я соврал, ты всегда сможешь убить меня. Если я сказал правду - ты меня отпустишь.

- Идет, - согласился Тинний после недолгого раздумья.

- Поклянись, что отпустишь меня.

- Клянусь твоим... как его? Мардамалом, - усмехнулся Барк.

- Мар-аг-далом.

- Вот-вот. Им самым.

- Это страшная клятва, префект. Мар-аг-дал не прощает предательства.

- Вот видишь, тебе нечего бояться. Я честен я тобой. Теперь ты будь честен со мной.

- Однажды я случайно подслушал разговор, из которого узнал, что в Лабиринте хранятся сокровища хебийских храмов, вывезенные туда перед захватом Хеба Уламией. Точное место, где они лежат, знает Кхатемас - верховный жрец Хеба.

- Это все?

- Все.

- Тар!

В дверях появился начальник городской стражи:

- Слушаю, префект!

- Зарежь его где-нибудь на заднем дворе - не будем лишний раз смущать народ.

Хиатан не успел ничего сказать, как огромная лапа офицера, толкнув между лопаток, бросила его к двери:

- Пошел!

Сидя в своем кресле, Барк смотрел на эту сцену, но не видел ее: перед его мысленным взором сверкали и переливались древние сокровища.

Х Х Х

Узкая поросшая травой дорога петляла по склонам горы, медленно и упрямо забираясь все выше и выше. Не было числа поворотам этой извилистой дороги, каждый из которых являлся лишь преддверием следующего. Лес, отвесными стенами возвышающийся по обе стороны, являл собой непреодолимую преграду для глаз, ограничивая пространство вокруг путника лишь коротким отрезком дороги между поворотами. Только что пройденный участок, стоило лишь свернуть, терялся из виду, будто бы его и не было вовсе, а предстоящий путь был столь же недоступен для зрения, сколько будущее - для памяти. Лес, словно играя с путниками, дразнил их, суля за каждым поворотом что-то неизведанное, и тут же, нисколько не смущаясь раскрытым обманом, обещал это снова, и снова, и снова, заманивая все глубже - сам же в это время торопливо пожирал оставшуюся позади дорогу, чтобы люди вдруг не вздумали вернуться.

По дороге, повторяя все ее извивы, медленно и неуклюже ползла огромная змея. Раздвоенным языком ее - органом осязания - были сборщики налогов, ядовитыми зубами - мечи солдат, вечно голодным брюхом - пустые телеги. Передвигаясь по серпантину, отряд растянулся настолько, что между его головой и хвостом было два поворота, так что едущие в арьергарде не могли видеть начало колонны. Люди, входившие в состав отряда, молчали - им не о чем было говорить. В их поселке редко происходили события, достойные обсуждения, а работа была столь будничным и привычным делом, что не требовала каких-либо разговоров. Тот же факт, что их второй раз послали собирать налог с тех же людей - факт сам по себе беспрецедентный, - конечно, не мог оставить равнодушными большинство мытарей, но обсуждению не подлежал: слишком много вокруг было доносчиков, готовых настучать на вольнодумных товарищей - кто ради повышения по службе, кто из зависти, кто для выражения лояльности, а кто и просто так. Так, в молчании, голова колонны достигла наконец последнего поворота, за которым находилась деревня - конечная цель поездки.

Ехавший вместе с другими сборщиками в начале отряда Тар Кост успел заметить только, как находившиеся впереди него командир и еще несколько всадников внезапно исчезли из виду. Дернув поводья, Тар остановил коня и, привстав на стременах, заглянул вперед. Он не сразу понял, что произошло, а, поняв, не поверил увиденному - в паре локтей от него по всей ширине дороги был выкопан ров, забросанный сверху ветками и засыпанный листвой. В середине, там, где на ров вступили лошади, маскировочный слой был разрушен, и взгляду открылось дно, утыканное острыми деревянными кольями. На этих кольях, как поросята на вертеле, были нанизаны тела только что ехавших по дороге людей.

На Тара напало оцепенение. Не видя и не слыша ничего вокруг, он смотрел на это жуткое зрелище - смотрел до тех пор, пока его конь, захрапев, внезапно не завалился набок, придавив всей своей массой ногу седока. Тар даже не почувствовал боли - настолько поразило его увиденное вокруг. Справа от него, за рвом, тянулась вверх безмятежная залитая солнцем дорога, словно бы приглашая в путешествие в какую-то волшебную страну; слева, там, где остался отряд, по узкой ленте меж двух стен леса метались люди и падали, пронзенные стрелами. Вот, пораженный в шею, упал Стин Мат - лучший друг и сосед Коста; вот со стрелой в спине повалился наземь добродушный толстяк Пар Катан - специалист по пушнине; вот сразу две стрелы вонзились в солдата охраны Тина Сотта, сжимавшего в руке бесполезный меч.

Краем глаза Тар уловил какое-то движение. Переведя взгляд наверх, он увидел, что возвышающаяся над ним огромная сосна покачнулась и, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, летит вниз - прямо на него. За те несколько секунд, что продолжалось падение дерева, перед мысленным взором Тара непостижимым образом прошла вся его жизнь, вернее - наиболее запомнившиеся ее моменты. Маленький Тар в своей детской кроватке, радующийся светящему прямо в окно солнцу... Тар - подросток, вместе с отцом сидящий на берегу реки... Тар - новобрачный со своей молодой женой... Сынишка, спящий в кроватке, которая еще так недавно принадлежала самому Тару...

Последним, что он увидел, была потрескавшаяся кора на стволе дерева.

Стин Лагат ехал в хвосте отряда, поэтому, когда скачущие впереди сборщики остановилась раньше времени, он даже не встревожился, а лишь удивился. Не слыша звуков разыгравшейся за двумя поворотами бойни, люди некоторое время продолжали двигаться, сокращая промежутки между лошадьми и телегами и сжимая тем самым растянувшуюся во время движения колонну. Последние ряды еще не успели сомкнуться, когда спереди, сначала тихий и невнятный, затем все громче и отчетливее, послышался шум. Шум этот, быстро нарастая и усиливаясь, стал дробиться на отдельные звуки: ржание лошадей, звон стали, крики людей, среди которых вскоре можно было различить главное слово: "Засада!"

Соскочив с коня, Стин крикнул что было сил:

- Все назад! Прикрывайтесь лошадьми и телегами!

И, словно бы от звуков его голоса, простоявшее на краю горной дороги не один десяток лет дерево рухнуло прямо на последнюю повозку, взметнув вверх щепки от разнесенной вдребезги колымаги. Второе дерево почти одновременно упало с противоположной стороны, переломив хребет одной из лошадей и окончательно перегородив узкую тропу. Дорога назад была отрезана, и с обеих сторон засвистели стрелы, кося попавших в ловушку людей.

Нырнув под телегу, Стин стал осматриваться и думать, как можно выбраться из западни. Справа и слева от него невидимые лучники, выглядывая из-за толстых стволов, успевали за несколько секунд прицельно выстрелить и тут же прятались в своем укрытии, чтобы не стать случайной мишенью для своих товарищей, стоявших напротив; пытаться пробраться между ними значило идти на верную смерть. Сзади остались основные силы отряда, и не стоило надеяться, что им сейчас приходилось слаще. Впереди лежало три десятка локтей пустой дороги, оканчивающихся поворотом - можно было рискнуть и попытаться, пробежав это расстояние, скрыться из виду нападавших за стеной леса.

Тут, словно прочитав мысли Лагата, один из солдат охраны - Стин не смог опознать его со спины - перескочив через поваленные на дорогу деревья, помчался к заветному повороту, петляя на ходу, чтобы в него труднее было прицелиться. Ему не помогли эти уловки - как оказалось, стрелки расположились не только по сторонам колонны, но и позади.

Оставался последний шанс - притворившись мертвым, переждать бойню и улизнуть с наступлением темноты. Так Стин и решил поступить.

Избиение отряда продолжалось не более получаса - опытные охотники ничуть не уступали во владении луком лучшим стрелкам армии, а лесорубы валили заранее подпиленные деревья одно за другим. Когда на дороге не осталось никого, кто подавал бы признаки жизни, из леса появились обитатели деревни, держащие в руках кто лук, кто топор, кто острогу. Еще не веря в то, что совершили, они осматривались по сторонам - все узкое пространство дороги было усеяно мертвыми телами.

- Кровопийцы! - пнул ближайший труп один из охотников. - Отъездились, собаки!

- А потом что? - опасливо спросил другой. - Этого так не оставят.

- Ну, потом - это потом, - уверенно заявил третий. - А сейчас мне приглянулись вот эти штаны. Мертвецу они все равно ни к чему - Кандал всех примет, и кто в штанах, и беспорточных. - И он принялся деловито стаскивать понравившиеся штаны с еще не остывшего тела.

- Ловко придумал! А я тогда лошаденку прихвачу.

- Почему это ты?

- Потому что первый сказал!

- Лошадей мало! Будем кидать жребий!

- Еще чего! Кто первым встал, того и сандалии.

- Тсалал, скажи ему!

При этих словах все - снимавшие штаны с трупов, ругавшиеся из-за лошадей и даже молодой парнишка, восхищенно рассматривавший меч и, казалось, не слышавший ничего вокруг - замерли и посмотрели на того, кого назвали Тсалалом. Это был статный седобородый старец, старейшина деревни, не принимавший участия в дележе добычи, а лишь пристально смотревший на происходящее вокруг.

- Сабил прав, - произнес Тсалал после некоторого молчания, указав взглядом на своего осторожного соплеменника. - Власти не простят нам этого дня и попытаются отомстить.

- Мы победим их армию! - воскликнул юноша с мечом и тут же получил крепкий подзатыльник от соседа: "Не перебивай старших!"

- Нам попытаются отомстить, - продолжал старик, - но у нас теперь нет другого выбора - либо победа и свободная жизнь, либо легкая смерть в бою. Боги на нашей стороне - иначе они не разместили бы так удачно нашу деревню и не помогли бы нам в сегодняшней битве, но имперская армия слишком велика... Мы не сможем разбить все их войска, как разбили этот отряд, но можем долго удерживать их на дороге. Я надеюсь, что в конце концов армии надоест топтаться на одном месте, теряя каждый день понемногу солдат, и нас оставят в покое. Вот что я думаю о нашем будущем. Что же касается добычи - оружие, лошади и повозки переходят в собственность деревни, они нам пригодятся в будущих боях. Трупы сбросьте в пропасть, чтобы не смердели. Все остальное, кому что понравилось, можете забирать - это принадлежит нам по праву. Слишком долго у нас отбирали плоды нашего труда, теперь настала наша очередь. Я сказал.

Словно осиный рой на сладкую грушу, набросились лесные жители на обоз - каждый стремился отхватить хоть что-нибудь от неожиданной добычи. Штаны, рубахи, сандалии - для бедных горцев ничего не было лишним. Нагнувшись к очередному трупу, юнец, грозивший разбить имперскую армию, обнаружил лежавшего в своем укрытии Стина Лагата; рубаха его задралась, и широкий кожаный пояс, украшенный серебряными бляхами, предательски выставился напоказ.

- Знатный поясок! - прошептал восторженно юноша и, оглянувшись по сторонам - нет ли конкурентов? - пополз под телегу.

- Всемилостивый Лаак, защитник рода людского, спаси, не дай погибнуть! - не смея разжать губ, мысленно возносил молитвы Стин. - Нашли на поганца слепоту!

Поганец же, как ни в чем не бывало забравшись под повозку, дрожащими от возбуждения пальцами ощупал пояс, провел по бляхам в форме львиных голов и, поднатужившись, перевернул Лагата с живота на спину, чтобы добраться до застежки. Перевернул - и обомлел. Не мертвое холодеющее тело ощутил он под своими пальцами, а мягкую горячую плоть живого человека.

Стин, поняв, что его раскусили, открыл глаза. Их взгляды встретились.

- А... А... - попытался что-то сказать юноша, но Стин, выхватив из-за пояса нож, нанес ему удар прямо в шею, потом еще и еще, бил и бил с неведомым ему ранее остервенением - мстя за гибель отряда и свою близкую смерть, за горе своей жены и сиротство детей. Весь страх и унижение, накопленные им за бесконечно долгое время, проведенное под телегой, выплеснулись внезапно, переплавленные в тигле души в гнев и ярость.

Возня Стина и юноши не осталась незамеченной: сразу несколько мужчин бросились к ним, и вскоре тело последнего из сборщиков налогов превратилось в кровавое месиво. Парнишку бережно вытащили из-под злополучной телеги и уложили на постеленный кем-то плащ. Вся деревня в скорбном молчании выстроилась кольцом вокруг павшего собрата, и в этой тишине многие впервые увидели слезы на глазах своего старейшины. Не только о погибшем скорбел мудрый старец: он знал, что жертва эта - первая, но далеко не последняя.

Х Х Х

Лежащая в углу куча преющей соломы издавала неприятный запах; вымощенный необработанным камнем пол, несмотря на лето, хранил могильный холод; проделанное под самым потолком оконце в две ладони величиной, но тем не менее зарешеченное, давало свету ровно столько, чтобы не натыкаться на стены. Син Тетт, узник Грумар-гонской тюрьмы, попытался перевернуться набок, но, поморщившись, опять лег на спину: замок ножных кандалов пришелся прямо под щиколотку.

Син сидел здесь уже четвертые сутки, ожидая суда. Он попался на краже кошелька на рынке, и по закону ему должны были отрубить кисть руки, которой он держался за кошелек - разумеется, это была правая. Будь у Тетта деньги, он мог бы откупиться, дав взятку стражнику, или начальнику тюрьмы, или обоим сразу, а так...

В прежние времена его осудили бы сразу, в тот же день, когда и поймали, но сейчас совершается так много преступлений, что судьи не успевают рассмотреть все дела. Дела переносятся на следующий день, потом - на следующий. Вот почему Син сидит в этой тюрьме, и в голову ему лезут разные невеселые мысли. Прежние времена... В прежние времена Син не стал бы воровать. Он был крестьянином - небогатым, но обеспечивающим куском хлеба себя и свою семью. Засуха и сборщики податей лишили его этого куска, и он подался в столицу в поисках лучшей доли.

А ведь он был крестьянином, пахал землю... На что он теперь сгодится, однорукий? Син вытянул вперед правую руку и попытался представить на месте кисти нелепую культю. Пожалуй, даже одеться сам не сможет...

Син попытался развязать и снова завязать пояс, которым были подвязаны его штаны, пользуясь левой рукой и помогая ей правой, сжатой в кулак. Неудобно, но не очень трудно. Но ведь надо не только одеваться, но и как-то работать, и смотреть в глаза честным людям, которые будут знать, что он - вор.

От этих мыслей Сину стало совсем тоскливо, и он стал прислушиваться к доносящимся до него звукам, стараясь ни о чем больше не думать.

Внезапно из коридора донеслись шаги и голоса нескольких людей; ржавая железная дверь со скрипом распахнулась, и в глаза Сину ударил яркий свет. Ослепленный им, он на некоторое время зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что в камере находятся начальник тюрьмы, двое стражников со светильниками - урнами с маслом и фитилем - и двое неизвестных ему людей. Один из них, высокий, широкоплечий и светловолосый, с каменным лицом и в ярко-красном плаще, был, несомненно, очень важной фигурой. Второй, среднего роста, темноволосый - словом, типичный саттиец - даже не носил оружия и, видимо, сопровождал первого. Важность неожиданного гостя подтверждалась всем - его фигурой, осанкой, одеждой, поведением, наличием пусть небольшой, но свиты и даже угодливым выражением на лице начальника тюрьмы. Растерянный и напуганный этим посещением, Тетт поднялся с кучи соломы, служившей ему и постелью, и столом, и встал, ожидая дальнейших событий. Несколько секунд все молча смотрели друг на друга.

- Оставьте нас, - бросил наконец маленький (как окрестил его про себя Син) через плечо начальнику тюрьмы, и это еще больше возвысило большого в глазах Тетта: он даже не снисходил до того, чтобы разговаривать с начальником тюрьмы, поручая это своему слуге или помощнику.

- Осмелюсь напомнить, господин, - этот человек - преступник, - почтительно проговорил начальник тюрьмы, обращаясь к маленькому.

В ответ на это большой положил руку на меч, висевший у него на поясе. Увидев это, Син подумал: "Ну нет! Лучше потерять руку, чем голову."

- Он преступник, но не дурак, - сказал маленький, не отрывавший глаз от Тетта. - Лучше потерять руку, чем голову.

Син вздрогнул. Этот человек читает его мысли! Может быть, он - колдун? На лбу Сина выступила испарина; он вспомнил, какие ужасы рассказывали о колдунах. Между тем стражники поставили на пол два стула и ушли, оставив узника наедине со страшными гостями.

- Ты хочешь жить? - спросил маленький после недолгого молчания так просто, словно осведомился, не хочет ли его собеседник есть.

- Кто же не хочет, - облизав пересохшие губы, прохрипел Син.

- Хорошо, - ответил маленький и снова замолчал.

Теперь Тетт окончательно уверился, что главный здесь - маленький, а большой - лишь его охранник, и осознание этого наполнило душу Сина ноющей тоской. Всю свою жизнь Син понимал только одну власть - власть силы, а сейчас он наблюдал нечто противоположное - большой явно был сильнее маленького, но подчинялся ему. Здесь не могло обойтись без магии, и Син думал, что, может быть, ему придется потерять не только жизнь, но и душу.

- Если ты действительно хочешь жить, - опять заговорил маленький, голосом выделив слово "действительно", - ты должен сделать следующее...

Х Х Х

Клит Саллий, сотенный Третьего Лундурского полка, был преисполнен служебного рвения. Ему, недавнему выпускнику военной академии, лишь второй месяц служащему на командной должности, была поручена первая в его жизни самостоятельная операция. Провалить ее или выполнить недостаточно хорошо (что было, в сущности, почти одним и тем же) - значило поставить крест на своей дальнейшей карьере и опозорить весь род.

А позорить Клиту было кого. В семье Саллиев (не каких-нибудь Теттов или Матов) все мужчины издревле служили Империи с оружием в руках, в военное время ведя неизменно успешные кампании, в мирное руководя гарнизонами целых провинций. А начинали все, как и Клит, - с командования сотней воинов в составе полка. Одна удачно выполненная задача, другая, третья - и молодой способный офицер (конечно, не без оглядки на его родственников) уже выдвигался на следующую должность.

Клит не очень-то и хотел становиться военным - он не чувствовал в себе для этого достаточно сил и отваги. Нет, он не был трусом, и мысль о возможном столкновении с врагом лицом к лицу его нисколько не пугала. Но вести за собой массу людей, подчинять их своей воле, зачастую подавляя их собственную, всегда и в любых ситуациях выглядеть в глазах солдат монолитом, на котором нет места даже трещинкам, заражать их своей уверенностью и уверенностью этой вооружать сильнее, чем мечом - это был не удел Клита. Впрочем, как это часто бывает в подобных семьях, никто его и не спрашивал о его желаниях - никому не могла закрасться в голову мысль, что мужчина из рода Саллиев не станет военным. Сразу же после рождения Клит был зачислен в состав Третьего Лундурского полка, где и прослужил, согласно документам, восемнадцать лет рядовым и сержантом. Затем была военная академия, где юному курсанту ни на секунду не давали забыть, что он - потомок знаменитого рода, и, наконец, молодой офицер вступил в свою должность.

Итак, Клит Саллий был преисполнен служебного рвения. И хотя поставленная перед ним задача казалась не ахти какой сложной, это нисколько не умаляло решимости Клита не просто решить ее, но решить блестяще, чтобы его отец, в это время уже начальник тактической группировки имперской армии в Тангойе, имел повод гордиться сыном.

Роте тяжеловооруженных пехотинцев Клита, усиленной двумя десятками лучников, предстояло подавить мятеж каких-то крестьян (для армейской аристократии все жители сельской местности были крестьянами) из горной деревни, перебивших сборщиков налогов. Случай был из ряда вон выходящий, и Клиту были даны указания применять самые жестокие меры, вплоть до уничтожения всех жителей без разбора.

("Что я могу делать?" - спросил Клит у командира полка, выслушав свое задание.

"Все, что сочтешь нужным, - ответил тот. - Накажи этих голодранцев так, чтоб другим неповадно было.")

Ведомая молодым Саллием, команда карателей вступила на дорогу, по которой так недавно понимался совсем другой отряд...

Едущего во главе колонны на своей лошади Клита вывело из задумчивости легкое прикосновение к бедру - это Лер Сагат, старый воин, служивший когда-то еще под началом Клитова отца, нарушил походный строй и догнал своего командира.

- В чем дело, Лер? - голос Клита не был высокомерен, но достаточно холоден, как и подобало военачальнику в разговоре с подчиненным.

- Послушай меня, командир. Вот уже двадцать шестой год я в армии, и мне...

- Короче, Лер.

- Помню, когда наш отряд, который возглавлял твой отец...

- Короче, Лер! - Клит, как и многие молодые руководители, не любил скрытых или явных намеков на свой возраст со стороны младших по званию, но более опытных людей.

- Вышли вперед дозор, - наконец-то высказал то, что не давало ему покоя, старый солдат.

- Ты боишься крестьян? - презрительная усмешка тронула губы Саллия.

- Я видел достаточно, чтобы ничего уже не бояться, и более, чем достаточно, чтобы остерегаться многого, - недовольно пробурчал Сагат.

- Чего же ты остерегаешься? Что сейчас из-за поворота выскочат деревенщики и побьют нас мотыгами?

- Не за себя я опасаюсь, а за тебя, - безо всяких прикрас ответил Лер. - Ты, а не я ведешь отряд; ты, а не я, едешь на лошади; наконец, у тебя, а не у меня роскошный плащ. Самый глупый крестьянин догадается, что ты - командир, и сделает тебя первой мишенью.

- Мишенью для чего? Разве что конским навозом закидают! - со смехом проговорил Клит, относящийся к словам своего собеседника, как к стариковскому кряхтению у очага.

- Здесь не живут крестьяне - на склонах горы нельзя возделывать поля. Жители этой деревни - охотники, стрелки из лука. А эта дорога - идеальное место для засады. Когда-то мы с твоим отцом попали в такую. Много людей полегло...

- Так ты, стало быть, хочешь сказать, что мы - и я первый - находимся сейчас на наконечнике стрелы?

- Я хочу сказать, что недавно здесь уже был уничтожен отряд, и ни один - ни один! - не вернулся тогда домой. Командир, твой отец - великий человек, и я хочу, чтобы ты дожил до его лет и славы. Иначе твоя смерть ляжет на мою совесть.

- Ну хорошо, чтобы твоя совесть тебя не терзала... - криво улыбнулся Саллий, хотя на душе у него было уже не так спокойно.

- Пантит! Сагон! - выкрикнул Клит, привстав на стременах. - Выдвинуться на тридцать локтей вперед. Патан, Калин! Выдвинуться на шестьдесят локтей. Всем внимательно смотреть по сторонам!

От походной колонны отделились четверо солдат и, увеличив скорость, стали отрываться от отряда; когда они удалились на тридцать локтей, двое из них замедлили темп, а остальные продолжали двигаться так же быстро, пока не набрали нужную дистанцию. Теперь перед основной группой шли две пары наблюдателей, составлявшие походное охранение отряда.

Преодолев почти весь подъем, возглавляемая Клитом колонна приблизилась к очередному повороту, за которым недавно скрылась вторая пара дозорных. Когда до поворота оставалось не более десяти локтей, прямо на Клита выскочил Сагон:

- Засада, командир! Остальные мертвы!

Что-то длинное и тонкое выросло внезапно из его горла, превратив последние слова солдата в хрип; лишь когда он упал лицом вниз, Саллий, увидев оперение, понял, что это была стрела. Мгновенно соскочив с коня, Клит ринулся в лес, под защиту деревьев, на ходу выхватывая из ножен меч. Его бойцы, каждый из которых был опытнее своего молодого сотенного, не ожидая команды, поступили так же: на дороге они были слишком хорошей мишенью.

Через несколько секунд дорога опустела, и лишь по обе стороны от нее раздавались лязганье железа, свист тетивы, крики ярости и предсмертные хрипы. Звуки эти, вначале частые и громкие, постепенно становились реже и тише: бой, удаляясь от дороги, погасал.

Рота солдат регулярных войск - не два десятка охранников налоговых сборщиков. Поняв это, жители мятежной деревни словно растворились в лесу, уйдя от столкновения одним им известными тропами. Увидев, что враг скрылся и теперь недосягаем, солдаты собрались вокруг своего командира. Тут же были подсчитаны и потери - они составили восемь человек убитыми в стычке, не считая четырех дозорных. Таким образом, всего за несколько минут отряд потерял свою десятую часть.

- Мы не догоним их, командир, - тяжело дыша, говорил Сагат. - Не стоит и пытаться бегать за ними по этим горам.

Клит не слышал его - перед его мысленным взором проходили картины пострашнее Кандалова царства. "Ты опозорил наш род! - гремел раскатистый бас отца. - Ты проиграл сражение крестьянам! Вон с глаз моих, ты недостоин быть Саллием!" Снова, как и десять, и пятнадцать лет назад, Клит чувствовал себя ребенком, не оправдавшим надежд родителей и потому недостойным любви. Проклятие отца, лишение наследства, изгнание с военной службы, нищета и скорая смерть от голода и болезней - все это виделось молодому командиру почти что наяву, но страшнее всего было презрение отца к своему никчемному сыну.

Наконец, до Саллия дошло, что Сагат обращается к нему.

- Спасибо, Лер, - сказал он просто. - Ты спас мне жизнь. Так ты говоришь, мы не сможем их догнать?

- Это бесполезно, командир. Они знают горы как свои пять пальцев, и мы встретимся с ними, только если они сами этого захотят. Но они никогда не отважатся на прямой бой и будут нападать на нас исподтишка, со спины.

- И тем не менее я отомщу им! - в глазах Клита появилась решимость, в уголках рта залегла жестокая складка, так часто появлявшаяся на губах его отца. - Мы нападем на деревню. Я получил задание наказать бунтовщиков, и я это сделаю!

- В деревне не будет никого из мужчин - только женщины и дети, - попытался возразить старый солдат.

- Тем хуже для них, - отрезал Саллий. - Рота, готовиться к бою!

На этот раз отряд двигался осторожнее: по лесу шла цепь зорких лучников, следящих за каждым подозрительным движением; за ними, также цепью, с обнаженными мечами следовали пехотинцы. Внезапно путь бойцам преградило нагромождение бревен и веток явно искусственного происхождения. Подобно оборонительному валу, тянулось оно вправо и влево и терялось в глубине подлеска. Едва отряд приблизился к этой баррикаде, из-за нее на солдат обрушился град стрел и камней. Пехотинцы ринулись было на штурм заграждения, но их остановил крик Клита:

- Назад! Все назад!

Потеряв еще троих бойцов, отряд отступил.

- Я не могу больше терять людей, - проговорил Саллий. - Надо уничтожить это осиное гнездо. Выкурить их оттуда... Выкурить? - переспросил он сам себя после небольшого раздумья.

- Сагат! Откуда ветер?

- Сзади, командир.

- Отлично. Рота, поджечь лес!

- Командир... - открыл было рот Сагат.

- Я сказал поджечь лес!

Старому солдату были хорошо знакомы эти интонации, поэтому перечить он не осмелился.

Лето в том году выдалось засушливое, и огонь разгорелся быстро. Начавшись с сухой хвои, он разом перекинулся на кустарник, затем на деревья. Смолистые сосны вспыхивали одна за другой, и грозное пламя, гудя и потрескивая, устремилось к обреченной деревне.

Х Х Х

- Верховный жрец Мар-аг-дала Кхатемас! - доложил появившийся в дверях раб.

- Пусть войдет.

Раб скрылся за дверью так же тихо, как и вошел, и уже через пару секунд в зале для приемов во дворце префекта Каста оказался сам Кхатемас. Увидев его, Барк Тинний сделал широкий приглашающий жест рукой:

- Проходи, жрец, и присаживайся - разговор будет долгим.

Кхатемас, совсем уже седой старец с достигающей пола белоснежной бородой и сухим морщинистым лицом, на удивление легко, как молодой, пересек комнату, и опустился в кресло напротив префекта. Барк оценил при этом незаурядный рост своего собеседника: несмотря на то, что кресло префекта стояло на небольшом подиуме, глаза сидящих друг напротив друга людей оказались почти на одном уровне.

- Я сам собирался прийти к тебе, префект, но ты своим приглашением опередил меня, - голос Кхатемаса, как и его походка, также, казалось, принадлежал человеку среднего возраста. - Меня беспокоит судьба жреца Хиатана, арестованного вчера утром.

- Уверяю тебя, - криво улыбнулся Тинний, - что тебе больше не о чем беспокоиться. С твоим жрецом уже не произойдет ничего плохого.

- Это значит?...

- Это не значит ровным счетом ничего - во всяком случае, по сравнению с тем, о чем сейчас пойдет речь. Обсудим сначала мой вопрос, потом, если хочешь, займемся твоим.

- Хорошо, я тебя слушаю.

- Мне стало известно, что в Лабиринте хранятся древние сокровища ваших храмов.

Произнося эти слова, Барк не отрывал взгляда от Кхатемаса, следя за его реакцией. У старого священника была великолепная выдержка: лишь на мгновение по лицу его пробежала какая-то тень.

- Хиатан? - только и спросил понтифик.

- Разве имеет это значение теперь? Сделанного не воротишь, и уже не важно, откуда я это узнал. Важно то, что я это знаю.

- И что же ты хочешь?

Спокойная уверенность Кхатемаса поразила Барка: ни следа сомнения или нерешительности не было ни на лице, ни в голосе жреца.

- Знаешь ли ты, что, укрыв сокровища от властей, ты совершил преступление и должен быть казнен?

- Знаю. Но ты ведь позвал меня не для того, чтобы знакомить с законами? Спрашиваю еще раз: что ты хочешь?

Префект растерялся. Готовясь к этому разговору, продумывая свою линию поведения и слова, он собирался застать врасплох собеседника своей осведомленностью и, не дав ему прийти в себя, принудить его выдать сокровища. То, как спокойно - по крайней мере, внешне - воспринял Кхатемас неожиданное известие, удивило Барка. Но теперь, когда этот жрец все так же спокойно и уверенно забрал нити беседы в свои руки, Тинний оказался в полном недоумении.

- Я прикажу казнить тебя! - взревел префект, пытаясь агрессией скрыть своё смятение.

- Я старый человек и не боюсь смерти.

- Тебя будут пытать, и под пытками ты расскажешь всё.

- Что именно?

Тут только Барк сообразил, что поспешил с угрозой пытками: ведь он еще не предъявил Кхатемасу никаких требований. Осознание своей ошибки привело префекта в еще большее раздражение.

- Ты расскажешь, где лежат сокровища.

- Так ты хочешь сокровища?

- Да, Кандал тебя забери!

- Ты их не получишь.

- Поостерегись, жрец! Твое старое тело недолго продержится под пытками.

- Есть много способов умереть быстро и безболезненно, а смерти я не боюсь.

Две пары глаз - карие и черные - смотрели сейчас друг на друга; два взгляда скрестились в поединке без слов и движений. Яростный натиск, излучаемый карими глазами, ощущался почти физически; но, столкнувшись со стеной непоколебимой уверенности, возведенной глазами черными, он отражался - и поражал префекта вместо жреца. Так, рассказывали, когда-то великий Гатар - светлая ему память! - обратил в бегство вражеских боевых слонов, вынудив их топтать собственных хозяев.

- Тогда я поступлю иначе, - произнес наконец Барк. - Тебе известно, за что был арестован Хиатан?

- Догадываюсь.

- Так вот: по закону я могу разрушить храм, в котором происходило ваше богопротивное действо, а всех, кто при этом присутствовал - казнить за недоносительство. Стоят ли твои сокровища храма и десятков жизней? Ведь ни ты, ни кто другой даже не сможешь ими воспользоваться, не вызвав подозрений.

Впервые за все время разговора на лице Кхатемаса отразилась внутренняя борьба.

- Мне надо подумать, - сказал он.

- Думай, - согласился Тинний. - Через пять минут я жду ответ.

- Я согласен, - вымолвил жрец после некоторого молчания. - Но у меня есть несколько условий.

- Какие же? - волна ликования захлестнула префекта, и вопрос этот он задал скорее машинально, чем обдуманно.

- Первое: мы пойдем в Лабиринт вдвоем и ночью, чтобы никто больше не узнал о сокровищах. Второе: ты никому об этом не расскажешь. Третье: ты возьмешь столько, сколько сможешь унести с собой. (Не беспокойся, этого хватит тебе и твоим потомкам до десятого колена.) Четвертое: мы сделаем один рейс, и ты больше не будешь вспоминать об этом. И, наконец, пятое: ты не тронешь храм и крестьян.

- Это всё?

- Да.

- Идет.

Кхатемас, поднявшись с кресла, произнес:

- Встретимся на закате на окраине города - там, откуда ближе всего до Лабиринта, - и сделал движение по направлению к двери.

- Куда ты? - преувеличенно удивленно поднял брови Барк. - Уж не думаешь ли ты уйти?

- А почему бы нет?

- Ты сбежишь, жрец. Спрячешься в своем Лабиринте, как крыса, и будешь сидеть там.

- В таком случае что помешает тебе разрушить храм?

- И в самом деле... А вдруг ты устроишь засаду? Встретят нас где-нибудь ночью твои друзья. Нет уж, ты останешься здесь, чтобы не смог никого предупредить - так мне будет спокойнее.

- Как скажешь, префект.

Х Х Х

На площади у храма Сорала было, как всегда, людно. Можрет скрылся за высоким фронтоном храма, и вся площадь лежала в тени, столь любимой измученными жарой горожанами. Площадь была любимым местом прогулок грумар-гонцев. Здесь можно было встретиться с друзьями, узнать последние новости, а если повезет, то и стать свидетелем бесплатного представления.

Сорал был богом правосудия и справедливости - богом почитаемым, ибо даже бессмертные боялись его стрел, которыми он карал клятвопреступников и неправедных судей, и с давних пор его храм был пристанищем, где мог укрыться и попытаться оправдаться любой преследуемый. Никто не мог применять силу внутри храма, и благодаря этому не один человек, обвиненный в преступлении и желающий доказать свою невиновность или же обмануть судей пробирался в святилище и, находясь там в полной безопасности, требовал справедливого суда. Часто, когда обвиняемый отказывался покинуть храм, суд вершился прямо на площади, и даже были случаи, когда осужденный, сбегая из-под стражи, добивался отмены приговора. Если же укрывшийся в храме признавался виновным, участь его была решена: из здания был лишь один выход; около него оставляли караул, и через несколько дней голод и жажда сами выгоняли преступника на улицу - навстречу более милосердной смерти. Тем не менее, храм Сорала был той соломинкой, за которую так любят хвататься тонущие - и иногда эта соломинка выручала.

Известие о том, что в храме кто-то укрылся, было для страдающих от скуки и безделья горожан лучшей новостью; площадь тут же оказывалась запруженной народом, наблюдающим не за театральной постановкой - за жизнью с ее смешными и жестокими сторонами. Отчаяние придавало беглецам невиданное красноречие, и не одну фразу из защитных речей долго потом повторяли на улицах.

Здесь же заключались пари - оправдают обвиняемого или осудят, сдастся ли осужденный властям или останется в укрытии, и сколько он сможет протянуть без пищи и воды. Одним словом, каждый такой случай был для грумар-гонцев настоящим праздником, и разговоры о нем не затихали иногда неделю.

Вот и сейчас, укрывшись под спасительной кровлей храма, какой-то бедняк с грязными всклокоченными волосами и в рваной рубахе взывал к собравшимся на площади гражданам. По виду он был обычным саттийским крестьянином, но его речь... Он не пытался оправдаться, не требовал справедливого суда - словом, не делал ничего из того, зачем обычно ему подобные скрывались в святилище. Он проповедовал.

Проповедник не был хорошим оратором, да и вообще оратором - он запинался, часто замолкал, словно забывая текст или раздумывая, что сказать дальше, но смысл его речи тем не менее был предельно ясен.

- Кто, как не наши предки, оставил нам эту страну? - вопрошал безумец. - Кто разорил ее? Окраины Империи бунтуют - кто их покорял и зачем? Наши корабли не могут выйти в море, боясь сеттов. Наши крестьяне не могут прокормить себя, а не только страну. Нам остались в наследство только войны, голод и пустая казна. Так выкинем кости предков с кладбищ! Пусть там, в царстве Кандала, они мучаются, как мы здесь!

- Это возмутительно!

- Ужасно!

- Кто это? Откуда он взялся? - площадь гудела, как осиный рой. - Где же власти? Почему ему дозволяют говорить?

- Он же в храме...

- Ничего, выйдет когда-нибудь.

Возмущение граждан, вызванное столь еретическими речами, было вполне закономерно и столь же искренно, но ни один из почтенных горожан, что так бурно выражали свое негодование, не ушел с площади. Было ли тому виной простое любопытство или что-то еще - кто знает?

Внезапно гомон, вызванный потревоженными горожанами, усилился, набрал мощь, поднялся, как океанская волна - и столь же резко спал. Толпа разделилась на две части, освобождая дорогу, и снова сомкнулась. На площади появился отряд императорских гвардейцев во главе с самим Барком Таркусом.

Барк Таркус, начальник императорской гвардии, был вне себя от бешенства. Душа старого воина не могла примириться с существующим порядком вещей - она не хотела разгонять шествия и усмирять бунтовщиков, ей нужен был бой - открытый поединок с сильным врагом и победа как доказательство своей силы. Вместо этого Барку, как и начальникам гарнизонов в других городах, приходилось поддерживать порядок среди вечно недовольного населения. Время побед и завоеваний прошло, теперь наступило время удерживания захваченного, и это было гораздо скучнее и тяжелее. Элитные войска, потомки завоевателей Актазии, были вынуждены воевать с крестьянами и городской беднотой, а зачастую и просто с сумасшедшими. Однако последний приказ Императора превосходил все, что было ранее - гвардия должна была найти и наказать осквернителей могил, последователей какого-то полубезумного философа Тиллиада, учившего, что все несчастья имеют свои корни в прошлом и в наказание предкам, посеявшим семена этих несчастий, надо разорять их могилы, ругать их вслух и вообще любыми способами поносить их память.

По городу были разосланы одетые в гражданское гвардейцы, которым вменялось в обязанность обнаружить если не местоположение Тиллиада, то хотя бы какие-то указания на него. Несколько дней прошли в бесплодных поисках; наконец, один из агентов сообщил, что в храме Сорала укрылся некий человек, судя по всему - ученик Тиллиада. Таркус, измучившийся от нетерпения за эти несколько дней, решил сам арестовать мерзавца.

Начальник императорской гвардии никогда не был особо религиозным человеком. Он, конечно, приносил жертвы и выполнял прочие обряды, как и другие уламиты, но больше по привычке, чем от искренней веры в необходимость этих действий. Кроме того, он считал, что есть бесполезные и просто вредные религиозные традиции, от которых надо было отказаться. К числу последних Таркус относил и неприкосновенность храма Сорала. Однако подавляющее большинство людей придерживалось старых обычаев, придерживался их и Барк, опять-таки в силу привычки. Теперь же, после долгого накапливания, раздражение Таркуса перешло все мыслимые пределы и превратилось в бешенство, застилающее ему глаза, словно хебийскому быку. Он шел напролом, невзирая ни на что, и, если бы сам Сорал оказался сейчас между ним и преступником - Барк снес бы его, не задумываясь.

Ничуть не сбавляя скорости, отряд пересек площадь и остановился у невидимой черты, разделяющей собственно площадь и храмовые земли. Лишь один человек - Барк Таркус - ни на мгновение не задумавшись, тем же четким военным шагом вступил на запретную территорию. Толпа ахнула и замерла. В наступившей тишине четко, словно ночью, прозвучали четыре щелчка - четыре шага начальника гвардии по мраморным ступеням святилища.

Оратор, безмолвствовавший с самого появления гвардейцев, словно прирос к своему месту, следя за солдатами. Теперь один из них оказался прямо возле него. Несколько секунд они стояли друг напротив друга, и парализующий волю ужас в глазах одного встречался с холодной яростью в глазах другого.

Резкий удар рукой в челюсть - и ученик Тиллиада рухнул под ноги Барка Таркуса. Кровь, вытекавшая тонкой струйкой из его рта, ярко выделялась на беломраморной плите.

- Взять его! - бросил Барк своим гвардейцам и, не оглядываясь, пошел прочь с площади. Двое солдат подхватили лежащего без сознания оратора (рука старого воина была еще крепка) и, словно мешок с зерном, волоком потащили по каменной мостовой. За ними последовали остальные.

Только звуки их шагов нарушали тишину, царившую на площади.

Х Х Х

Изумрудно-зеленый травяной ковер покрывал склоны холмов; петляющая между ними дорога манила вдаль; ласковое летнее солнце стояло высоко в небе - день перевалил во вторую половину. Ант Калар, саттийский купец, покачиваясь в седле, негромко напевал себе под нос какую-то веселую песенку. Ему было отчего радоваться: ведомый им караван с грузом восточных тканей, миновав опасную Тангойю, ехал теперь по мирной земле Лундура, где давно уже не слышали о разбойниках, потрошащих проезжих торговцев. Все ближе и ближе был желанный Черак, и Ант уже прикидывал в уме будущие прибыли:

"За товар я выручу не менее ста золотых империалов. Два уйдет на пошлину при пересечении внутренней границы между Лундуром и Саттией. Хотя можно попробовать договориться и на один - взятки сейчас берут все... Ладно, возьмем худший вариант - два империала на пошлину. Еще около четырех золотых обойдется прокорм мулов и плата погонщикам. Пасть Кандала! Как дорого обходится перевоз грузов по суше! Еще один придется отдать префекту Черака, чтобы дал спокойно торговать. Ну и еще один - на непредвиденные расходы. Итого минус семь монет, в остатке девяносто три. Для ровного счета - девяносто. Корабль, как у Кинта Ливия, стоит пятьсот. Еще несколько удачных ходок - и я смогу купить такой же. Буду возить зерно из Каллании в Саттию. Зерно - товар ходовой, есть хотят все, причем каждый день. Или, например, займусь перевозкой грузов по Шугре от Гатар-гона до предгорий Актазии и обратно."

Сладостные мечты Анта были грубо прерваны появлением на дороге группы людей, вооруженных луками и мечами.

- Что везешь, хозяин? - спросил один из них, крепкий мужчина с черной, как хебийская ночь, бородой, схватив под уздцы купеческого коня.

Горло Калара мгновенно пересохло; в животе потянуло, словно какая-то неведомая сила принялась накручивать кишки на ворот; корабль, так отчетливо видимый в грезах, чуть ли не материальный, испарился, как капля воды на раскаленном летней жарой камне.

- Да так, - попытался улыбнуться Ант, но улыбка эта, кривая и жалкая, выглядела больше похожей на гримасу. - Ничего особенного.

- Покажи.

- Там и смотреть-то нечего.

Произнеся эти слова, Ант почувствовал под правым ребром что-то твердое и острое. Осторожно скосив глаза, он увидел ослепительно сверкавшее на ярком солнце острие меча.

- Конечно, конечно, - залепетал торговец. - Почему бы и не показать, раз хорошие люди просят.

По его знаку погонщики мулов развязали навьюченные на животных тюки.

- Ого, смотри, Тсалал, дорогие ткани! - радостно воскликнул бородач, обращаясь к седобородому старцу, стоявшему поодаль. - Их можно дорого загнать!

Калар скривился, как от зубной боли: он втайне надеялся, что эта деревенщина не сможет оценить качество его товара.

- Слезай! - сурово проговорил бородатый, для убедительности еще раз ткнув Анта мечом в бок.

Купец, поняв, что сейчас произойдет, судорожно вцепился обеими руками в лошадиную гриву - его поступками сейчас руководил только животный инстинкт, стремящийся если не избежать смерти, то хотя бы как можно более отдалить ее.

- Слезай, - повторил грабитель, - а то лошадь от крови отмывать неохота.

Ант продолжал сидеть, все так же держась за гриву: в его сознании мелькнула нелепая и потому неожиданно убедительная мысль, что разбойник не захочет пачкать лошадь в крови и потому не убьет его.

- Отпусти его, - раздался внезапно чей-то голос.

Ант, не веря своим ушам, посмотрел в ту сторону. Это был тот самый седой старик, которого называли Тсалал.

- Отпусти его, - сказал Тсалал. - Мы не убийцы, мы просто добываем себе на хлеб. Мы убивали солдат, чтобы защитить себя, но на наших руках не будет крови мирных людей. Я сказал.

Бородач нехотя отступил, опустив меч.

- Лошадей и всю поклажу мы забираем, - продолжал старик, обращаясь к Калару, - а ты со своими людьми уходи.

Не смея верить своему счастью, торговец соскочил с лошади; то же проделали и погонщики. Не вспоминая уже о почти купленном корабле и радуясь единственно тому, что остался жив, Ант шел сначала медленно, ежесекундно ожидая выстрела в спину, затем быстрее и, наконец, зайдя за холм, помчался что было сил, стремясь как можно дальше убежать от оставшихся позади разбойников.

Х Х Х

Немилосердно жарившее весь день солнце, словно само устав от собственного зноя, остывало, спускаясь к горизонту. Из бледно-желтого оно превратилось в оранжевое, затем в красное и, наконец, спряталось за подступавшими с запада к Касту песчаными дюнами. Тотчас же потемнело небо и все, под ним лежащее, а звезды, появляющиеся одна за другой, с каждой минутой становились все ярче, напоминая наливающиеся соком фрукты в саду префекта.

В этот благодатный час, когда вся земля отдыхала от дневного зноя, две тени отделились от западной окраины города и по древней занесенной песком дороге направились к Лабиринту, возвышавшемуся темной громадой на фоне ночного неба. Одна из этих фигур - та, что повыше, - была одета в хебийский хитон; другая - в саттийский штаны и блузу. Никто не признал бы в путниках префекта Каста и верховного жреца Мар-аг-дала, да и кому могло прийти в голову, что эти такие разные и, каждый по-своему, влиятельные люди окажутся в столь поздний час вместе за городом - на дороге, ведущей в старинное святилище?

Первое время оба шли молча; лишь удалившись от Каста настолько, чтобы голоса их не доносились до засыпающего города, Кхатемас решил нарушить вечернюю тишину:

- Ты не забыл о нашем уговоре, префект?

- Не забыл, - процедил сквозь зубы Тинний. "Только приведи меня к сокровищам, - подумал он, - а уж там я вытрясу из тебя все до самой последней мелочи".

- Не больно ты разговорчив, префект. Или растратил свой запас красноречия утром? - слегка усмехнулся жрец.

- Мне не о чем говорить с тобой, старик.

- Зря ты так думаешь. Как раз со стариками и стоит разговаривать - конечно, если хочешь узнать что-то новое. Что толку разговаривать с молодыми, не видевшими ничего в этой жизни? Иное дело - человек, за плечами которого долгая насыщенная событиями жизнь. А за моими плечами, префект, еще и память тысячелетий.

Барк не отвечал: мысленно он уже владел сокровищами, думал, как ими распорядиться, и совершенно не слушал, что говорит ему жрец: голос Кхатемаса звучал сейчас для префекта так же, как шум листьев или журчание ручья: бесконечно и бессмысленно.

- Память, префект, - продолжал жрец, искоса поглядывая на собеседника, - знания, накопленные сотнями поколений людей, живших до нас - вот истинные сокровища, а не то, к чему ты стремишься.

- Что ты сказал? - встрепенулся Тинний. Как ни был он погружен в себя, все же слух его уловил волшебное слово, промелькнувшее в речи понтифика. Возбуждение Барка не укрылось от внимательных глаз Кхатемаса: словно бы увидев то, что давно уже ожидал, он отвел взгляд от префекта и больше уже на него не смотрел.

- Золото, серебро, драгоценные камни, - развивал свою мысль жрец, - все это тлен. Сегодня они твои, завтра ты их потеряешь, или прокутишь, или их у тебя украдут. Мудрость - вот то единственное сокровище, которое никто не сможет у тебя отнять. Смело делись ей с другими - она все равно останется с тобой.

- А, ты про это, - пробормотал Тинний.

- А про что еще говорить мне, старому жрецу, хранителю мудрости целого народа? А тебе, префект, я советую меня послушать: дорога нам предстоит неблизкая; я как радушный хозяин развлекаю тебя в пути беседой; будь и ты вежливым и выслушай, что тебе говорят.

Сказав это, Кхатемас замолчал, но ответа Барка не дождался: тот то ли молча согласился с собеседником, то ли снова погрузился в свои сладостные грезы.

- Послушай мудрого жреца, префект, - понтифик слегка коснулся плеча спутника: - ведь жизнь коротка, и нам недолго осталось беседовать.

- Ради бессмертных, старик, оставь меня в покое! - вскричал с раздражением Барк, которому уже начала надоедать пустая, как он считал, болтовня Кхатемаса.

- Еще одно распространенное заблуждение, - вздохнул жрец. - Боги смертны точно так же, как и люди. Боги живы, пока их чтят. Человек умирает без пищи - бог умирает без поклонения. Молитвы, обращенные к богу, дают ему силы, и чем больше людей молится богу, тем он могущественнее.

Всё в природе подчиняется единым законам: рождается, проходит через детство, зрелость и дряхлость, а затем умирает. Этому правилу следуют и люди, и боги, и государства. Да-да, префект, и государства. Некогда Хеб был велик, как теперь Уламия. А сейчас - сам видишь... - Кхатемас обвел рукой широкий полукруг, словно предлагая собеседнику самому убедиться в нынешнем незавидном положении Хеба.

- По нашим архивам можно проследить всю историю вашей страны, -продолжал понтифик: - как она родилась путем объединения нескольких маленьких царств - словно мужские и женские частицы слились, образовав новую жизнь; как росла, поглощая соседей - подобно ребенку, поедающему мясо коров и овец; как достигла наивысшего подъема, сравнимая с мужем-воином во цвете лет; как начала слабеть, подобно старящемуся человеку; и, наконец, недолго осталось ждать появления следующей записи - как Уламия умрет.

- В своем ли ты уме?! - взревел Барк. - Тебе впору думать о собственной смерти, а ты пророчишь гибель Империи!

- О своей смерти я не забываю и, как уже говорил, нисколько не боюсь ее. Да и что плохого может быть в смерти, если таков заведенный природой порядок? И потом, разве смерть не дает начало новой жизни? Умирая, зерно взращивает колос, туго набитый другими зернами. Труп человека дает пищу червям, черви - птицам, птицы - животным, а животные - людям. Плохое неотделимо от хорошего, безобразное - от прекрасного, а смерть - от жизни. Не будь смерти, и жизни бы не было. Так что, когда настанет срок, я покину этот мир без сожаления.

- Недолго тебе ждать осталось.

- Недолго, ты прав, префект, хотя и не знаю, сколько именно. Да и кто ведает час своей смерти? Может быть, ты?

- Я не знаю, когда я умру, но уж никак не раньше тебя.

Бросив еще один косой взгляд на Тинния, Кхатемас промолчал.

Между тем за разговорами спутники приблизились к Лабиринту. Барк, не интересовавшийся даже историей и культурой Уламии, не говоря уже о подчиненных народах, ни разу не был вблизи этого здания, а лишь видел из города возвышающееся на западе строение - почти белое в лучах полуденного солнца, черное, если смотреть на него против светила вечером, на закате. Издали, теряясь в окружающем пространстве пустыни, Лабиринт не производил грандиозного впечатления; но теперь, когда Барк подошел к нему вплотную, вздымающийся в бледном свете луны каменный исполин поразил префекта. Выложенный из известняковых блоков, имеющий не менее четырехсот локтей в ширину и сорока в высоту, Лабиринт навис над Тиннием, придавил его к земле, ошеломил, принизил. Только сейчас, оказавшись перед этой громадой, Барк задумался о невообразимой мощи государства, возведшего когда-то такое сооружение - и слова жреца о возмужании и дряхлении целых стран не показались ему такими уж невероятными.

Пока потрясенный величием Лабиринта Барк стоял неподвижно, словно статуя, Кхатемас открыл потайную дверь, ведущую внутрь и, пошарив немного в темноте, зажег один из припасенных заранее факелов. Яркий свет и потрескивание пламени вывели Тинния из ступора; встрепенувшись, он вошел в здание.

Взгляду его предстал длинный коридор, образованный теми же известняковыми блоками, что и наружные стены Лабиринта; закопченный потолок нависал в четырех - четырех с половиной локтях над полом, а ширина коридора была такова, что разведя руки в стороны, человек среднего роста касался бы пальцами противоположных стен.

Как ни ярок в ночи был свет факела, он все же не мог охватить дальний конец коридора, который исчезал во мраке; темными были также дверные проемы, располагавшиеся беспорядочно по обе стороны коридора. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Барка, но мысль о сокровищах оказалась сильнее; тем не менее, Тинний решил на всякий случай держаться поближе к жрецу.

Пока Барк осматривался, Кхатемас нажал невидимый рычаг, и многотонная махина каменного блока, служившая дверью Лабиринта, мягко встала на свое место, наглухо закрыв выход. Запалив еще один факел, Кхатемас протянул его Тиннию:

- Держи, префект, и пойдем. Не стоит терять времени. - И сам, подавая пример, уверенно зашагал вперед.

Вспомнивший свои страхи Барк двинулся за ним.

Никогда еще Барку Тиннию не приходилось участвовать в таком походе. Бесчисленные разветвления; ступеньки, ведущие то вверх, то вниз; постоянные повороты - и при всем этом пугающая одинаковость стен на всем протяжении пути - ничего, что можно было бы запомнить в качестве ориентира. Два факела, освещавшие дорогу, также не могли прибавить префекту спокойствия: они выхватывали из мрака только малую часть коридора, лишь подчеркивая царящую во всем гигантском Лабиринте темноту и делая ее еще более зловещей.

Поначалу Барк пытался запоминать дорогу, но вскоре сбился и надеялся теперь только на память Кхатемаса, который, войдя в здание, ничего больше не говорил, молча проходя коридор за коридором.

Однажды путникам попался лежащий на полу скелет человека.

- Что это? - приглушенным голосом спросил Тинний и тут же сам себе удивился: атмосфера Лабиринта настолько подействовала на него, что он почему-то не мог говорить громко, хотя во всем здании, кроме них, видимо, не было ни одного человека, и услышать его было некому.

- Иногда в Лабиринт в расчете на сокровища забираются воры, - пояснил Кхатемас. - Выхода они не находят.

Дрожь пробежала по спине Барка.

- Стой! - вскрикнул он, схватив жреца за руку. - Я буду тебя держать. Теперь иди.

Пожав плечами, Кхатемас двинулся дальше; держащий его за руку Тинний следовал за ним, как на привязи. По правде говоря, префект уже сожалел, что пошел на столь рискованное дело, но еще каких-то пару часов назад ему и в голову не могло прийти, что это испытание окажется таким жутким. На всякий случай Барк взял с собой кинжал, но обе руки его оказались заняты: в одной был факел, другая судорожно сжимала руку Кхатемаса. Держать кинжал было нечем, и Тинний раскаивался, что не догадался прихватить веревку: можно было бы, связав себя с понтификом, освободившейся рукой приставить кинжал к боку жреца, чтобы тот не вздумал сделать что-либо не так.

Внезапная мысль как вспышка мелькнула в голове префекта.

- Стой! - крикнул он еще раз.

Переложив факел в левую руку, правой Барк достал кинжал и, обняв Кхатемаса за шею, поднес острие к горлу. Получилось неудобно, так как жрец был выше префекта. Подумав немного, Тинний опустил руку, обхватив спутника за талию, и приставил кинжал к животу:

- Пойдем.

И снова потянулись коридоры, повороты, развилки, лестницы. Наконец, Кхатемас остановился у глухой стены.

- Пришли, - сказал он.

Барк огляделся по сторонам, но вокруг были все те же известняковые плиты, и больше ничего.

- Ты вздумал меня обманывать?! - зашипел он, слегка надавливая на кинжал.

В ответ жрец молча повернул какой-то тайный рычаг, и часть стены перед изумленным Тиннием отъехала в сторону, открыв заставленный деревянными ящиками и глиняными сосудами зал.

- Сокровища в них, - кивнул Кхатемас внутрь. - И помни наш уговор.

Свершилось! Отпустив жреца, Барк вошел в образовавшийся проем. Справа и слева от него высились башни из поставленных друг на друга ящиков, наполненных бесценными сокровищами; под самым потолком, там, где для ящиков не хватало высоты, стояли приземистые глиняные горшки. Большие сосуды стояли также и перед ящиками; часть их была разбита, и высыпавшиеся драгоценности лежали прямо на полу. Золотые браслеты и ожерелья, бриллианты, рубины, изумруды валялись, словно сметенный в кучу сор.

Внезапное колыхание пламени факела вывело Тинния из восторженного созерцания. Обернувшись назад, он увидел, как массивная плита, служившая дверью в хранилище, встает на свое место.

- Нет! - крикнул префект, бросившись к выходу.

Когда Барк достиг проема, оставшаяся щель была уже слишком узка, чтобы в нее мог пролезть человек, и Тинний попытался руками сдвинуть каменную громаду в сторону или хотя бы остановить ее движение. С тем же успехом он мог пытаться остановить заходящее солнце. Осознав свое бессилие, Барк в последний момент успел выдернуть пальцы из щели, и дверь захлопнулась.

- Прощай, префект, - раздался у него за спиной негромкий спокойный голос верховного жреца.

- Где ты? - озирался по сторонам Тинний, но брошенный им на пол факел освещал все ту же картину: ящики, сосуды и никого из людей.

- А ведь я не сразу решил оставить тебя здесь, - продолжал Кхатемас.

Тинний сделал было несколько шагов вперед, как ему казалось, по направлению к источнику звука, но, выйдя на середину зала, он понял, что ошибся: голос раздавался отовсюду, он наполнял помещение, как воздух, словно бы сами стены говорили голосом понтифика.

- Я испытывал тебя, префект, - слово за словом, простые и обыденные, обрушивались на Барка, как удары молота. - Мои речи там, по дороге сюда, не были пустой болтовней. Я наблюдал за твоей реакцией на мои слова и пришел к выводу, что ты не сдержишь слова. Таким, как ты, лучше умереть, чем жить.

Рев вырвался из груди Тинния, рев, в котором не было ничего человеческого - только смертельно раненый зверь мог издавать такие звуки.

- Не кричи, префект. Береги силы. И вот тебе напоследок совет: помнишь, что я говорил о смерти? Осознай это, и твой страх уйдет. Подумай над этим, префект. Прощай.

Х Х Х

Роскошь нового дома Лина Сарана поражала - никогда еще в Грумар-гоне, да и во всей Империи, частное лицо не строило себе жилища с подобным размахом. Длинные анфилады комнат, стены в которых были обтянуты дорогими восточными тканями; роскошные пиршественные залы, способные вместить до двухсот человек каждый; богатейшие оранжереи, где были собраны растения со всех концов известного мира - все это в одних вызывало зависть, других же заставляло стонать при мысли о нелепо выброшенных на ветер деньгах.

Однако настоящей гордостью Лина был сад. Чтобы разбить его в соответствии со своими замыслами, сарану пришлось купить несколько смежных землевладений в центре столицы, ибо ни на одном из имевшихся в то время поместий не удалось бы разместить все, что хотел видеть в своем саду Лин. Таким образом, уже одна земля обошлась Сарану в поистине астрономическую сумму; стоимость же произведенных на ней работ и вовсе не поддавалась исчислению.

Лин пожелал, чтобы в его саду были представлены в миниатюре все виды ландшафта, имеющиеся в границах Империи, за исключением катонских степей и хебийской пустыни, и пожелание это, поддержанное толстым кошельком, было выполнено старательными архитекторами и рабочими. Выходя из дома, хозяин попадал на изумрудную лужайку; с одной стороны к ней примыкал огромный пруд, в котором плавали уменьшенные копии боевых кораблей Уламии; с другой лужайка плавно переходила в низкие холмы, за которыми вздымались искусственные горы; с третьей сразу за газоном начинался лес. Небольшая речушка - скорее ручеек - начинаясь в горах, сбегала вниз, шумя и брызгая на порогах; огибая затем склоны холмов и пересекая равнину, она, уже плавная и спокойная, впадала в пруд, образуя дельту. В разных местах через речку были переброшены изящные мостики с резными перилами красного дерева. В горах, недоступные для посторонних глаз, были укрыты уединенные гроты, добраться к которым можно было исключительно по горным тропам, а в лесу то здесь, то там встречались живописные беседки, увитые плющом и виноградом.

Лин Саран, богатейший торговец Империи, давал пир по случаю своего новоселья. Список приглашенных гостей был обширен, и, однако же, в нем не было ни одного лишнего человека, приглашенного просто так, а не с какой-либо целью. Товарищи по цеху - саттийские купцы - были позваны для того, чтобы воочию оценить богатство Лина и распространить слухи о его невиданной роскоши среди остальной торговой братии (подобно многим людям, Лин, несмотря на всю свою внешнюю самоуверенность, в глубине души зависел от оценок других и чувствовал себя счастливым лишь тогда, когда ему завидовали). Представители городских властей, включая префекта Грумар-гона, были нужны Сарану, чтобы способствовать, а не препятствовать его торговле. И, наконец, третью группу гостей - государственных деятелей - Лин пригласил, держа в уме далеко идущие планы.

Будучи человеком простого происхождения, выросшим в бедности и разбогатевшим только недавно, Лин имел одну страстную мечту - стать сенатором. Люди в пурпурных плащах казались ему в детстве небожителями, ненадолго спустившимися на землю; с возрастом, вдоволь пообщавшись с ними, он убедился, что судьбу государства решают не полубоги, а такие же люди, как и он сам, и даже глупее и слабее его. Лишь одно преимущество имели сенаторы над Сараном - знатное происхождение, но одно это обстоятельство перевешивало десятки других.

Однако Лин не терял надежды. Согласно закону, император своим указом мог произвести в сенаторы любого уламита. Лин знал это; знал он также и то, что император, как и любой человек, не может лично вникать во все, происходящее в государстве, и должен полагаться на те сведения, которые преподнесет ему его окружение. Вот это окружение Саран давно и старательно обхаживал, используя весь наработанный за многие годы арсенал - лесть, угодничество, низкопоклонство и, конечно же, самое мощное из имевшихся в его распоряжении орудий - деньги. Постоянные подарки, подношения, приглашения на пиры сыпались на сенаторов и сотрудников императорской канцелярии. Большинство старой аристократии, составляющей сенат, презирало Сарана, как и остальных его коллег, не имеющих длинной родословной, но не могло удержаться от соблазна, принимая все подношения торговца. По просьбе Лина старые знакомые сводили его с политиками, не входящими еще в круг его общения; так постепенно сфера знакомств предприимчивого торговца становилась все шире, включая в себя все более влиятельных лиц. Наконец, на свое новоселье Саран смог пригласить самого Тилла Тону - влиятельнейшего человека при дворе, императорского советника, который, по слухам, мог повлиять на решения Повелителя.

Празднество началось с осмотра дома и сада. Восхищенные гости шумной толпой ходили за рабом-управляющим, вслух выказывая свое изумление богатством убранства покоев, красотой диковинных цветов в оранжереях и титаническим объемом работ, затраченных на создание сада. В другое время эти возгласы звучали бы для тщеславного хозяина слаще небесной музыки, но сейчас он словно тень неотступно следовал за Тоной, указывая ему дорогу, хотя в этом не было необходимости, обращая внимание на отдельные детали, давая пояснения.

- Эти ткани привезены из-за Балийских гор, - вполголоса говорил Саран. - А эта древесина из Янтарной страны. Вон тот белый цветок с большими листьями считается священным в каком-то дальнем государстве. Его везли сюда морем, постоянно охлаждая - он не любит жары.

- Обрати внимание на водопад, - продолжал Лин уже в саду. - Не правда ли, естественно выглядит? Много усилий пришлось затратить для этого... А как тебе пруд? После осмотра сада тут будет небывалое зрелище... Все эти деревья были выкопаны в лесу и прямо с корнями доставлены сюда... Видишь кусты в конце пруда? За ними находится ворот, который днем и ночью крутят пара волов. Вода по трубе поднимается из пруда и подается в горы, потом течет по речному руслу и снова попадает в пруд!

Экскурсия завершилась у пруда, где в тени деревьев стояли застеленные коврами скамьи.

- Прошу, - хозяин сделал приглашающий жест рукой. - И смотрите на воду, если не хотите пропустить представление!

Заинтригованные гости расселись по скамьям; Сагат снова сел рядом с Тоной.

По пруду, движимые четырьмя гребцами каждый, плавно и величественно скользили три уменьшенных копии боевых кораблей Уламской империи. Завороженные красивым зрелищем, гости смотрели, как слаженно корабли выполняют повороты и описывают круги, держа при этом боевой строй - Лину удалось найти отменных кормчих.

- Смотрите! - воскликнул внезапно один из гостей, показывая рукой вдаль, туда, где из-за поворота показались три петиллийских корабля, стремительно приближавшихся к уламским. Ряды зрителей загудели: Петиллия, расположенная к юго-западу от Хеба, лежала на берегу Великого океана и славилась прекрасными мореходами, а в последнее время ее флот все чаще вступал в стычки с имперскими кораблями.

Заметив неприятеля, уламские суда совершили последний поворот и устремились навстречу врагу. Две тройки кораблей неслись прямо друг на друга и, казалось, им не избежать лобового столкновения. Но в последний момент гребцы на имперских судах подняли вверх свои весла, и тут же кормчие слегка повернули рули, изменяя курс движения кораблей: то был обычный прием в морском бою. Пройдя борт о борт с вражескими судами, уламские сломали их весла, словно щепки, лишив тем самым возможности маневрировать. Лишь одному из петиллийских кораблей удалось ускользнуть, резко свернув вправо. Уламиты же, описав по зеркальной глади пруда широкие круги, вернулись к месту столкновения. Вес чаще и чаще двигались весла, повинуясь неслышным на берегу командам кормчих; вес быстрее и быстрее неслись имперские корабли на неприятеля.

Удар, еще один, треск дерева, человеческие крики - своими окованными в медь носами уламские суда протаранили обездвиженные вражеские. Единственный уцелевший петиллийский корабль пустился в бегство; имперские стали его преследовать, и вскоре все четыре судна скрылись за поворотом.

Между рядов зрителей засновали рабыни с подносами, уставленными серебряными чашами. Взяв один из кубков, Лин повернулся к гостям:

- предлагаю выпить за могущество Уламской империи!

Одобрительные возгласы были ему ответом.

Последовавший за морским сражением при был столь же фантастически роскошен. Каждая перемена блюд - а их было шестнадцать - подавалась на золотых тарелках; чаши, из которых пили гости, были украшены драгоценными камнями; пурпурные ткани устилали сиденья пирующих, а их зрение и слух услаждали танцоры и певцы.

Когда наконец пиршество завершилось и ошалевшие от выпитого и съеденного гости разбрелись по саду - переварить пищу, проводя время за приятной беседой, Тилл Тона, взяв хозяина дома за локоть, увлек его в одну из укромных беседок, скрытую густой тенью деревьев и вьющимся по ее стенам плющом. Сюда почти не доносились хмельные голоса и взрывы смеха, раздававшиеся ближе к дому, а негромкое журчание фонтана настраивало на умиротворенный лад. Опустившись на широкую мраморную скамью, Тона жестом пригласил садиться и Сарана.

- У тебя замечательный дом, Лин, - произнес Тилл после недолгого молчания. - Что и говорить, достойное жилище для достойного человека - богатого... разумного... уважаемого.

- Двери этого дома всегда открыты для тебя, советник, - ответил хозяин, зардевшись от удовольствия.

- Благодарю... Каждый визит в твой дом будет доставлять мне величайшее удовольствие... К сожалению, - лицо Тоны внезапно омрачилось, и Саран приложил неимоверные усилия, чтобы придать своей счастливой физиономии такое же озабоченное выражение, как и у его собеседника, - к сожалению, государственные дела не позволяют мне праздно проводить время. Да, государственные дела... Веришь ли, даже сегодня, во время этого великолепного праздника, я не переставал думать о них.

Лин сочувственно покивал, не понимая, куда клонит высокий гость. Тилл же, понизив голос, продолжал:

- Видишь ли, в чем дело... Государственная власть в Империи, подобно человеку, стоит на двух ногах - Повелитель и сенат. Если же одна из этих ног хромает... Представители старой аристократии, составляющие сенат, отстали от жизни. Их взгляды сформировались в прошлом, а теперь, когда жизнь меняется так резко, они из второй ноги превращаются в кандалы, висящие мертвым грузом на первой и не дающие ей двигаться вперед...

Их время прошло, сейчас сенат должны составлять энергичные, предприимчивые, разумные граждане, сумевшие сделать состояние в последние годы и доказавшие тем самым, что они приспособились к новым требованиям эпохи... Ты согласен со мной?

- Разумеется, советник, - проглотив подступивший к горлу комок, вымолвил Саран.

- Так вот... Сенат нуждается в обновлении... К сожалению, Повелитель не считает нужным производить в сенаторы многих достойных... действительно достойных граждан... Однако, при других обстоятельствах... при сильно изменившихся обстоятельствах этот вопрос вполне может быть решен иначе... Как говорится, сколько людей - столько мнений...

У Лина перехватило дыхание. Неужели?! Нет, не может быть! Он посмотрел в глаза Тилла - взгляд советника, прямой и испытующий, подтверждал, что все сказанное только что не почудилось разгоряченному вином торговцу.

- Разумеется, у каждого следствия есть своя причина... Иными словами, чтобы произошли эти самые изменения, необходима некая движущая сила... И чем серьезнее будут изменения, тем могущественнее должна быть сила, вызывающая их... Ну а кто, как не ты, владеет сильнейшим средством в материальном мире? Средством, или, лучше сказать, средствами...

Тона замолк, выжидательно глядя на собеседника. Саран понял, что теперь все зависит от его ответа. Немного поколебавшись, он сказал:

- Как гражданин и патриот Империи, я готов служить государству и своими деньгами, и своим опытом... в качестве сенатора.

Услышав эти слова, Тона встал со скамьи; поспешно поднялся на ноги и Лин.

- Мы поняли друг друга, - произнес Тилл полуутвердительным-полувопросительным тоном.

- Несомненно, советник!