Босые ноги скользят в холодной грязи, сжимающие ручки тележки пальцы сводит судорога. В легких клокочет, из горла вырывается хрип, который перерастет в зловещий кашель - но лишь потом, когда он немного замедлит бег. Когда будет у цели. А пока...
Надсмотрщик, монументом стоящий в стороне, со свистом раскручивает над головой бич, готовый огнем впиться в ноги, спину, плечи раба - если тот позволит себе малейшее проявление лени.
Старик дергающейся, подпрыгивающей походкой, подволакивая правую ногу, мчит тачку с грязью сквозь спертое марево тумана. Колесо визгливо скрипит, под ногами жадно чавкает. Справа раздается угрожающий свист бича, и раб пугливо крутит шеей - правый глаз у него вытек. Он прибавляет ход, и удар минует старика, обрушиваясь на другого несчастного.
Две с лишним тысячи шагов - и он у цели. Здесь старик вываливает грязь из тачки, разворачивается и бежит обратно. Дыхание спирает от чахоточного кашля, тело выкручивает острая боль - и тут на раба обрушиваются беспощадные удары бича. Он бежит дальше, комок боли и отчаяния, но кашель уже отступил, становится легче.
Одиннадцать, одиннадцать ударов сердца он может постоять спокойно, пока его тачку наполняют. Наполняют все той же грязью, из которой состоит это огромное, неоглядное болото. Работа его изнуряюща и чудовищно бессмысленна: везти грязь из одного места болота в другое, изо дня в день, из года в год. Вечно.
И он снова бежит, запахнув лохмотья поплотнее, свалявшаяся бороденка вымазана в грязи, над обширной плешью висит облако гнуса, образуя уродливый нимб.
***
Рабочий день закончен. На смену страху, боли и изнурению пришел голод и удушье. Старик долго, натужно кашляет, сплевывая клочья алой пены. На него никто не обращает внимания - все вокруг тоже больны. Все, кашлять больше нет сил - раб заползает на охапку вонючей соломы и сворачивается калачиком. Теперь им полностью овладевает голод.
Есть хочется всегда, каждую минуту, каждый вздох, каждый удар сердца. Но кормят один раз в день - четверть котелка баланды. И наступают полтора часа, когда чувство голода сменяется ощущением тошноты, ибо мерзкое варево не дает ничего больше.
Старик жадно хлебает жижу, в которой плавают черви, комки плесени и что-то еще. Отставив котелок, он пытается убедить себя, что съеденное вполне пригодно, что сегодня похлебка удалась как никогда. Потом старик просто зажимает себе рот, зажмуривается, пытаясь сохранить пищу в себе. И, как всегда, это ему не удается - обняв огромную глиняную парашу, он извергает из желудка все съеденное. Соседи смотрят на него с презрением. Старик, счистив с бороды потеки рвоты, ползет на свое место, под нары, на солому.
Спит он беспокойно, хрипло дышит открытым ртом, нос, как всегда, заложен. Из ночи в ночь ему снится одно и то же - он бежит, а чуть поодаль раздается зловещее посвистывание бича. Он старается быстрее миновать надсмотрщика, но тело непослушно, изнурено голодом и кашлем, тело подводит его и... Старик просыпается и всматривается в тьму единственным глазом. На этот раз миновало.
Но иногда среди ночи старый раб будит всех воплями ужаса и отчаяния. Соседи знают - ему снилось его прошлое, прошлое, о котором он никогда не рассказывал. Они встают и молча бьют его ногами.
***
Он просыпается задолго до побудки - сонь здесь беспощадно бичуют; как всегда, прислушивается к своему телу. Суставы ломит ревматизмом, чтобы сделать движение, старик долго и ласково уговаривает их поддаться. И к побудке он уже может, скрючившись, выбраться из-под нар и распрямить спину.
И снова - бегом за грязью, под посвист бичей, к которому невозможно привыкнуть, с грызущим желудок голодом, с разрывающим легкие кашлем.
***
Вдруг тачка с налету врезается во что-то упруго-мягкое, грязь выплескивается прочь, а старик неуклюже валится лицом в болото. Раб, шедший впереди, упал и нарушил общий ритм движения. К нему уже подбежали надсмотрщики, и огненные жала запели свою жестокую песню.
Старик торопится подняться, его руки скользят, он привстает и вновь падает, неуклюже, больно, над головой раздается зловещий свист, раб опять дергается... Что-то попадает ему в руку, круглое и плоское. Последним рывком он поднялся-таки на ноги, сунул кругляш за щеку, сплюнул, схватил тачку и побежал вперед. Чуть в стороне по грязи расплывалась кровавая клякса, старик прошелся по ней безразличным взглядом. Насмерть не убьют, так... поучат.
На финише он продемонстрировал старшему пустую тачку, тот, уже зная о происшествии, без усердия хлестнул раба плетью - старик побежал обратно. И теперь он уже не прислушивался с ужасом к вою бичей, а тщательно изучал свою находку.
***
Это была пуговица. В ней когда-то было четыре дырочки, но перегородки между тремя сломались. Ободок был с зазубринами и сколами. Пуговица, судя по всему, была из кости. Старик никак не мог улучить момента, чтобы рассмотреть свою находку. Какого она цвета? Когда он ее нашел, пуговица была залеплена грязью. Если она из кости и не покрашена - то должна быть серовато-желтого цвета. А может, покрашена? Или вдруг не из кости, а из дерева? Не из металла, это точно.
Шесть дней он боролся с искушением достать пуговицу при посторонних - а уединиться возможности не было. Шесть ночей ему не снились кошмары, снилась Она - таинственная, великолепная, замечательная пуговица. Шесть раз он брезгливо выливал баланду в парашу - не делая даже попытки съесть хоть немного. И на седьмой день старик не выдержал...
***
Утром он задержался после побудки, рискуя отведать бича - но большинство рабов ушло, старик мог осмотреть свое сокровище. Отвернувшись, он достал пуговицу и впился в нее пытливым взглядом.
Пуговица была простой и незамысловатой, желтого оттенка, с мелкой сеточкой трещин на поверхности. Величиной с ноготь большого пальца. Четыре дырочки когда-то... Все зазубрины и сколы выглядели именно так, как он себе представлял. Никакой тайны, ничего скрытого. Простая, примитивная пуговица...
И все же она была для старика большим сокровищем. Он ничего здесь не имел, кроме лохмотьев на теле и кучки соломы под нарами. А ведь когда-то он был совсем другим...
Воспоминания, против обыкновения, не вызвали у него страданий. Раб смотрел на пуговицу, спокойно размышлял.
"А ведь я счастлив", - вдруг понял он. "Я лишен страха за свою жизнь. Я лишен страха за свое будущее. Надежды тоже лишен, но страха, страха-то нет! Хуже не будет! А ведь многие, очень многие страдают больше меня. Когда-то и по моей вине страдали многие... Сильнее, чем я сейчас."
Старик огладил пуговицу ласковым взглядом, повернул ее другой стороной. Улыбнулся, прошептал: "и вот, хорошо весьма".
***
А вечером, после работы, на него напали. Кто-то из соседей все-таки заметил, как он рассматривал пуговицу и рассказал другим.
- Давай, старый хрен, что там у тебя?
- Н-ничего...
- Монета? А ну гони сюда!
Один из рабов спрыгнул со второго этажа нар и требовательно протянул ладонь.
Старик забился поглубже, сжал кулаки, единственный глаз яростно горел.
Старика пару раз пнули, потом с нар соскочил еще один раб, и обладателя пуговицы выволокли наружу. Его тут же ударили в пах, потом в солнечное сплетение...
И тут весь барак оцепенел. Два молодых раба разлетелись в стороны, как листья на ветру. А старик выпрямился, расправил плечи и прогремел:
- Будьте вы прокляты!
Так рабы и стояли друг против друга, пока не пришли надсмотрщики, исхлестали всех бичами, заковали старика в колодку и повели к начальнику.
***
Начальник сидел, положив перед собой на стол пудовые кулаки и буравя старика пристальным взглядом. Руки того были завернуты за спину, запястья и шея раба были заключены в отверстия деревянной колоды, шею приходилось держать запрокинутой.
- Как посмел ты, раб, забыть о своем положении? - прогремел начальник. - Как посмел?!
- Я... я не раб! - лицо старика исказила гримаса боли. - Не раб! И они хотели... хотели отобрать у меня...
- Нет, ты раб! - жестко сказал начальник. - Ты раб, навечно.
Он встал из-за стола, подошел к старику вплотную и медленно произнес, глядя прямо в единственный глаз раба:
- Честная цена. Вечность за вечность. И свою цену ты получил вперед...
У старика вырвался вопль ярости, перешедший в стон.
- Ты сам так хотел, - сказал начальник и злорадно усмехнулся. Он взмахнул рукой, и раба вытолкали прочь. Пуговица выпала и закатилась в угол.
Начальник хмыкнул и произнес брезгливо-пренебрежительно, растягивая первый звук: