Над Ленинградом горела звезда, по прозвищу Солнце. На Садовой дымливое пламя лениво пожирало крышу трамвая. Грязный водянистый снег чавкал под ногами прохожих, щуривших глаза и морщивших постные лица.
Напротив трамвая - у Садовой, 36 - надолго застыл сбежавший из психинтерната юродивый. Он улыбался, тихо повизгивал и с видом только что вылупившегося, но умного пингвиненка глядел на мир. Поминутно подносил к губам или веждам зелёную рамку из детского набора для пускания мыльных пузырей то свободную, то с радужной, то с матовой мыльной плёнкой.
Тем временем чрезвычайно приличный, смахивающий на корюшку мужчина переводил через дорогу ветхую старушку в блокадном пальто и дореволюционной шапочке; некогда знаменитый, но ныне спившийся футболист в тридцать шестой раз повторял свой ежедневный маршрут от "Метрополя" до Садовой, 72, и обратно; безустанно глаголя, шли пятеро респектабельных лиц южной национальности. Они кутались в воротники и трехчасовую щетину, кривили мохнатые брови и, перекашивая усы, бросали в воздух междометия, слегка отдающие чем-то непристойным.
Один южанин, интенсивно жестикулируя, случайно отвёл в сторону обшарпанной стены руку и обронил из подмышки на снег розовую кожаную перчатку. Перчатку тут же подобрал и спрятал в карман ханыга, выскочивший из пропахшего пармскими фиалками подъезда. Ханыгу чуть не сбила с ног хихикающая, надрывающая животики команда пэтэушниц.
Хихикать пэтэушницы начали еще два часа назад и два часа назад забыли причину весёлости, но непрерывно подкрепляли её свежими резонами. Последним стимулом к смеховой гимнастике послужили сексапильные, сексомобильные проявления южан, выражавшиеся в движениях рук, голов, усов, а также - в очередных восклицаниях. Бежавшую медленнее подружек, карапузейшую пэтэушницу самий лютщий, самий усатий, самий тёлстий юзанин пацловал в нос, ушу и шею.
Звезда, по прозвищу Солнце, как-то незаметно исчезла, по небу поплыли быстрые дымки клоачных оттенков. Серый снег и серая высь смешивались в единую субстанцию: мир терял избыточные измерения. Стали зажигаться окна домов, выплескивая наружу новые диссонансы, подчеркивая мрак и вызывая необъяснимую неуютность, одичающую отчужденность. Пошел лишенный снежинок снег пополам с дождем. Вокруг мелькали не люди, а - невнятные силуэты курткистов, плащистов и пальтистов. От туш автомобилей веяло металлическим холодом, изморозью и одномоментно - паром и влагой. Еще неспящие, верно, помешанные, нахальные голу-би в ослеплении бегали у ног идущих и почему-то напоминали потерявшим лиловость мокрым и бесформенным опереньем о грехе и пороке.
Порождаемые транспортом шумы отпрядывали от домов, глушили друг друга и почти не ощущались, создавая небывалый раковинный фон, дыхание, слуховое осязание, общую волну, проходящую сквозь кости, камень, землю, светила и тончайшую границу этого мира.
Все звуки внезапно перекрыл очень известный, но непостижный скрежет. Ухнуло что-то громадное. Где-то что-то звенящее, чмокнув, упало в нечто вулканно-булькающее. Пригнув хребты и воздев пасти, самозабвенно завыли собаки, почуяв только им доступные инфразвуки. Наиболее предусмотрительная публика принялась метать под язык таблетки валидола.
Затем донельзя естественно и гармонично вздыбился над пространством и временем всхлипывающе-засасывающий контральтовый гул.
Схватившись десницей за телебашню и упираясь локтем шуйцы в Кронштадт, пьяная душа города стерла надоевший грим а-ля Пальмира и, торжествуя, растоптала бетонноблочными протезами корону Санкт-Петербур-га. Глядя на свой отблеск в озоновом поясе, демонстрируя семи сферам эфира щегольские знаки тлена и проказы, душенька развернула изглоданные молью крылья и старчески потянулась.
Шамкая ртами, из её пор вылетели души преставившихся в блокаду, облепили липкой массой фонари, окна и рекламы. Многочисленные тощие души поглощали свет и меняли законы его преломления. Облучившись, кинулись прочь - наблюдать ревнивым зраком за мусорными бачками и помойками, ловить тонкий кайф в красе и корчах алиментарной дистрофии.[1]
Ретировались в страхе нарушившие режим голуби, выгнули спины коты и зажгли глаза предохраняющим от призраков изумрудным огнем. Лязгнул копытом конь под Медным всадником, попытались восстать тысячи призраков подревнее, но застыли в бессилии, стиснутые тягомотиной дления длительностей и мерзостью кривой прямоты.
[1] Оскорбленные в мемориальных чувствах могут ознакомиться в концес Комментарием.
Стихла волна необычайных восприятий. Промчались два милицейских "козлика" и автозак. Где-то мигала "скорая", с проспекта доносилось дружное гудение и бзеньканье бульдожьей своры пожарных автомобилей.
Из-за нового часа пик - неимоверного наплыва голодных и жаждущих, стали спешно закрываться бормошковые. В забаррикадированные стульями двери этих заведений неуемно тыкались суконные физиономии недовольных подозрительных личностей. Другие недовольные, с физиономиями тоже не для калашного ряда, нетерпеливо поджидали куда-то сгинувший транспорт. Кое-кто пытался останавливать машины частников. Кое-кто вертел баранку и давил толчковую ногу строптивцам. Кое-кто торчал дома, принимая дозу телевизионной отравы или даже коктейль из прерываемых тресками и замираниями голосков иновещания. А некто из числа самых ушлых, самых умных, самых счастливых ничего не чувствовал, не спал и не бодрствовал, поскольку не пожелал родиться.
Звезда, по прозвищу Солнце, бежала вокруг галактического центра, шелестела магнитной сбруей, увлекала планеты и отстающее от них облако Оорта. За облаком устремлялось черное Противосолнце, а за ним - утыканная носами любопытных и осколками летающих ночных вазонов Антиземля.
От Парагвая до Плесецка и от Плесецка до Парагвая земной шар полнился зеленовато-голубоватым светом, мерами потухающим, мерами ускользающим. Лишь дряхлый труп Карельской геологической платформы с атмосферами, озерами и лесами смотрелся во всех ракурсах как серый плевок. Прекрасно выглядела Америка, и Северная, и Южная. Правда, кишащая гадом и гнусом сельва бассейна Амазонки производила впечатление зеленой немочи и кисло-медной отравы.
Энтелехия биосферы вздыхала. Терзаемые кошмарами мягкой воды моллюски Невы и Амазонки завидовали собратьям из Миссисипи, Нигера и Хуанхэ. А столь же мучимый геморроем и размягчением мозгов нс, сидящий в филиале никому не ведомой обсерватории, некстати задумался о летающих вазонах, забросил портупею на топчан, уставил взор на запад и упустил редкостное небесное явление, объясняющее суть космоса.
Что-то лязгнуло. Нечто ухнуло. На долю секунды озарился воздух, ощутилась краткая вибрация, сейсмические станции зарегистрировали слабый толчок, память и история чуть перестроились, заместились экспонаты в музеях, записи в документах, роза ветров увяла, в сновиденьях ночь снеслась...
Наутро дребезжащие трамваи пошли мимо ожидающих в другие, чем прежде, парки; южан на Садовой заменили скандинавы, а хихикающих пэтэушниц - девицы, отчисленные за избыточную весёлость с филфака. Ханурики на углах дымили хабариками с иным табаком, вели светские разговоры о диковинном хабаре и сосали лосьон из пузырьков с небывалыми этикетками.
Тем временем юродивые зашагали, размахивая вышедшими из моды дипломатами, всем довольные и на всё злые, но себе на уме.
И главный юрод предстал зрению. Опять окунул рамку в раствор мыла.
Виват, Будда!
Комментарий
Речь идет об изнаночных сторонах душ. Лицевые, героические их ипостаси порхают в эмпиреях.
Раньше и душенька-чухонка имела лицевые сегменты, вернее, сестрёнок блистательных, царственных, но они жили недолго. Слабы они оказались для большого и страшного государства, да и небезгрешны.
Так, одна из них, ещё свеженькая и молоденькая, подмочила крылышки в Цусиме, убила министра, будто бы опорочила себя на межнациональном поприще. Сестрица постарше проиграла Крымскую войну, продала Аляску за пару блёсток в северном сиянии, а в 1908 году в извращенной форме совокупилась с Тунгусским метеоритом, когда тот летел, прикинувшись электронным туманом, и Тунгусским ещё не звался. Но нет! Нет! Молчание! Иначе многое что рассказать придется.