Аксенова Любовь Зиновьевн : другие произведения.

На том свете

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о судьбах еврейских эмигрантов в Израиле и Германии.

  Любовь Аксёнова
  НА ТОМ СВЕТЕ
  Роман
  Санкт-Петербург
  2000
  
  А42
  Записки
  из компьютера
  Художественное оформление
  С. А. Булачевой
  На обложке ‒ фрагмент картины
  Ганса Грундига "Хаос"
  
  А42 Аксенова Л. З.
  На том свете: Роман. ‒ СПб.: Журнал "Нева", 2000. ‒ 320 с.
  Роман о тех русских эмигрантах в Израиле и Германии, чья судьба сложилась неудачно; о трудностях, с которыми сталкиваются люди, решившие навсегда покинуть родину. Попытки этих людей, в большинстве своем безуспешные, хоть как-то приспособиться к новой среде и занять свое место в чуждом для них мире, составляют напряженный и психологически достоверный сюжет книги.
  Для широкого круга читателей.
  
  ISBN 5-87516-162-0
  љАксенова Л. З., 2000
  љ Журнал "НЕВА", 2000
  
  Записки из компьютера
  
  Компьютер валялся на барахолке в Берлине. Бесхозный, он случайно попал ко мне. С чувством человека, проникающего в чужую квартиру, я заглянул в его память: там была ничего не говорящая латиница файлов. Я решил всё стереть, но мышка дернулась, один файл открылся. Я вздрогнул - русский текст! Я прочитал его на одном дыхании. То был дневник, начатый семь лет назад. Его писала девушка о событиях, свидетелем которых оставалась после смерти. Как это случилось? Как эти сведения попали в компьютер? Тайна. Впрочем, судите сами... В дневнике я не изменил ни строчки.
  
  
  Земля обетованная
  
  Самолёт взлетел, но я этого не заметила. В Варшаве было два часа ночи. Потоки голубого воздуха врывались в салон. Сон растворился и исчез. Из динамика полилась музыка. Ее подхватили девушки на передних креслах. Вскоре пели уже все. Я услыхала:
  - Это студентки. Они были на каникулах в Европе, возвращаются домой.
  - В Европе на каникулах! - подумала я, - Как здорово... Живут же люди!
  Веселье нарастало. Начали развозить еду - пищу богов из "Мифов Эллады". Невиданные овощи и травы, нежнейший цыплёнок гриль, пирожное, которое я никогда не ела... Спинка кресла передо мной прошептала:
  - Ося, я как в раю.
  Соседняя ей ответила:
  - Это, Рая, микровелле, мы такую тоже себе купим.
  - Ах, Ося, неужели кончились кошмары и началась хорошая жизнь?
  - Рая, я думаю, ты права, но спешить с выводами не надо ...
  Я выпила апельсинового сока и посмотрела в окно. Тёмно-синее возле самолёта, чёрное пространство окружало меня. Оно было глубокое, тяжёлое. Я летела в нём, моё тело набирало скорость, передавало её самолёту, и он, невесомый, уплывал всё дальше и дальше, всё дальше и дальше, всё дальше и дальше - от меня в спокойную вечную высь. Тьма засасывала его, обливала масляной синью, источала власть и желание, тянула, звала. Напряжение росло, грозило из хаоса, давило грудь...
  Вдруг всё рухнуло. В мир вернулась невесомость, покорная тьма распласталась перед самолётом, начала терять, в семь цветов радуги, одна за другой, свои чары. Фиолетово-синий стал голубым, затем бирюзовым и, не набрав достаточно зелени, запылал золотыми искрами, заиграл оранжевым жадным блеском. Небо делалось всё ближе и бледнее, бело-оранжевое сияние разбрызгивалось во все стороны из-под красной дуги, резало глаза. И вот уже плавился весь окоём. Пожар усиливался, стекал за горизонт. Раскалённое золото лилось ко вратам преисподней, сжигая всё на своём пути. Наступил миг полной потери сущего, предчувствия инобытия. Где-то в глуби веков тайное делалось явным - рождался новый день...
  Загорелся красный, восстал алый, вспыхнул пурпурный. Пожар пылал под облаками. Самолёт, как мотылёк, летел на этот огонь. Он сверкал, и сиял, и блестел, он ликовал и кувыркался от наслаждения, падал на горизонт, растворялся в дали. Ужас вдавил меня в кресло. Самолет падал. И упал... Всё остановилось, застыло, исчезло. Пропало дыхание... В мозгу мелькнуло: "Мы разбились". Но боли не было. Стекали к ногам волны блаженства. Осталось одно ощущение - ожидание чуда.
  И оно появилось. Счастливое, сияющее, возникло под нами, коснулось земли и залило весь мир. Всходило Солнце...
  Потоки света смыли с неба все краски. Горел в небесах огромный Шар, и целовал, и ласкал Землю. В его лучах планета была крохотная и беззащитная, а он умирал от своего могущества, от ее беспомощности. Он начал сжигать разделявшее их пространство, чтобы озарить её лицо светом и теплом, напоить жаждой жизни. Он так любил её в этот миг, что уже не чувствовал, как она, благодарная и покорная, тянулась к нему, сияла его отражённым светом, страдала от того, что не может преодолеть расстояние, не может соединиться со своим суженым. Пространство, убивающее их любовь, росло, земля становилась всё дальше от солнца, оно уплывало выше и выше. Миг соприкосновения с горизонтом, когда огромный шар лежал у ног красавицы-земли, угас, всё вернулось на круги своя. Каждый остался в своём пространстве...
  Объявили, что через несколько минут мы приземляемся в Бен-Гурионе. Я окончательно проснулась. В небе Израиля было около пяти утра. Вокруг тихо разговаривали. Ликование ночи сменилось напряжённым вопросом:
  - Что нас ждет впереди?
  Всех сковало неведение. Какая она, страна их предков? Станет для них матерью или мачехой? Я потянулась к маме.
  Всё небо было охвачено светом нового дня. Ярко-голубой, он падал на Средиземное море и прижимался к жёлто-коричневому берегу. Умытая, в ярких красках, вставала земля навстречу нашему ожиданию.
  - Боже, до чего красиво! - подумала я и вспомнила, как из-за горизонта выплывало солнце. По душе пробежали мурашки, таким прекрасным показалось появление первых лучей восходящего светила, таинство рождения дня. Я подумала о тех, кто поклонялся огню, я чувствовала, что пережила их экстаз, я тоже хотела сгореть в лучах своего божества. И тут вся старость земли придавила меня...
  Раздался толчок, самолёт побежал по дорожке. Итак, мы в Тель-Авиве. Всё было на месте: мама, отец, Ося с Раей, студентки из Иерусалима... Мы потянулись к выходу. Мама несла сервиз, отец - видик. У меня, кроме заначки от ужина, не было ничего. Остальное мы сдали в багаж. Нас вывели в большой зал, полный света и стекла. Пальмы, прямо в зале шведский стол, бутерброды, напитки. Да, Израиль умел встречать гостей...
  Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка, сказал когда-то Лермонтов. Поцелуя ребёнка не хотелось. Но воздух был лучше любого поцелуя. Я вспомнила Ленинград. Сегодня в нём было 28 ноября 90-го года со всеми вытекающими отсюда последствиями: холод, темень, нуль или ниже, позёмка, на улице ни души, пять утра. Бр...
  Спросонок всегда хочется есть. Я молча вдыхала вкусный воздух, пила оранжад, жевала бутерброды и тихо дремала за спиной предков. С первого этажа нас повели на второй, оттуда - в кабинки на собеседование, там дали денег и вызвали такси. Много дали или мало, сказать трудно... По русским понятиям, вроде бы, страшно много, долларов пятьсот, - больше, чем предки заработали за свою жизнь в стране Советов и получили право вывезти, но меньше, чем надо, чтобы прожить здесь неделю или две.
  Багаж наш отстал, к вечеру его обещали вернуть. Отец подписал какую-то простыню на иврите и получил теудат-оле: удостоверение вновь прибывшего. Мы перестали быть совками и стали олимами. Впереди - Иерусалим. Но где наша бабушка? Нам сказали:
  - Совланут (терпение).
  Значит, в распределительном пункте аэропорта о ней ничего неизвестно. Странно. Ведь здесь всего пять миллионов жителей, все они сидят в компьютере с их адресами и прочими данными. Или чиновнику просто лень ответить на наш запрос? Но как же так? Мы ведь не в Союзе?
  Господи, как всё здесь близко... Прилетели в один город, из него едем на такси в другой, как из Пулково на Гражданку. Вроде, всё было известно заранее - и что населения меньше, чем в Питере, и что земли всего семь пядей, но как переварить это на деле? Когда на Камчатку летишь девять часов, в Крым и на Кавказ - три или четыре, когда знаешь, что Москва совсем близко, но ехать-то надо ночь, когда за грибами мчишься на жигулёнке часа полтора, к Невскому тянешься сорок минут на метро, и так всю жизнь, четырнадцать лет подряд, наматывая изо дня в день по двадцать, сорок или двести километров, когда это носишь в себе и чувствуешь, что это твоя жизнь, - привыкнуть немедленно, сразу, сейчас, к тому, что будешь отныне прыгать на этом крохотном пятачке, трудно. Однако - мал золотник, да дорог. Знали, куда отчаливали...
  Такси, так такси, не всё ли равно. Пока всё ОК, всё, как нам обещал Сохнут. Мать, правда, чуть не зарыдала, когда узнала, что паспортов нам не дадут и что удостоверение личности олима выписывают на главу семьи, то-бишь папу. Жена здесь бесплатное приложение к мужу. Ха-ха-ха, начались откровения. Паспорт, оказывается, не дают, боятся, чтобы ты сразу не сбежал. Не рай, значит. С жёнами вообще непонятно: им, считается, ни пенсии, ни социальные выплаты не положены. Всё получает муж - и на себя, и на жену, и на детей... А ежели пропьёт, на что жене с детьми жить? Такого, говорят, не бывает, евреи не пьют. Но если семья смешанная, и муж не еврей? Не надо было с собой брать, потому что Израиль - страна евреев и для евреев.
  Я вспомнила, как в Ленинграде мои и мамины друзья возмущались, что в Совке существует еврейский вопрос: всех делят на евреев и не евреев. Мы постоянно слушали разъяснения из-за Бугра, какие мы дикие: отличаем своих и чужих по генам, типу крови и длине носе, а не по силе таланта и мощи интеллекта. На Западе, говорили нам, в свободном мире, этого не бывает. Израиль, хотя находится на Востоке, свободный мир, Запад. Поэтому я думала, что здесь с проклятыми вопросами, на сколько процентов кто из нас еврей, будет покончено навсегда. И ошиблась. Значит, обсуждать, сколько у тебя еврейской крови в Питере грех, в Иерусалиме же - святое дело. Ну и ну, вот тебе и Запад...
  Почему-то в нашем кругу считалось, что вслух говорить на темы о генах неинтеллигентно. И почему-то предполагалось, что в Израиле всё будет интеллигентно... Похоже, и здесь начнутся проблемы пятого пункта, только наоборот. Там мне твердили:
  - Прячь свои 77,5%,
  здесь надо будет скрывать 22,5%... Господи, как мне всё это надоело, когда же начнется нормальная жизнь, без закидонов? Оказывается, Запад ничуть не лучше Союза...
  А мать всё талдычила о своём: отец моложе её на пять лет, здесь пенсионное пособие начинают выплачивать только с отцовского пенсионного возраста, матери будет уже шестьдесят семь, она двенадцать лет не будет получать пенсию, которую имела бы в Совке.
  - Подумаешь, какие-то копейки, 160 рублей, стоит ли о них печалиться, ведь это всего 32 доллара по тому курсу, что нам меняли рубли, и всего пять долларов по неофициальному курсу, - успокаивал ее отец, - за двенадцать лет набежало бы 390 долларов, меньше, чем дали сегодня в подарок.
  - Да, но покупали бы мы по тем деньгам, а не этим, на 160 рублей можно нормально прожить, пусть не шикарно, зато не бедствуя, смотри, как была устроена наша бабуля. Разве она себе в чём-то отказывала? Здесь ещё неизвестно, как мы на эти подарки жить будем... Плюс, я совсем не уверена, что когда-нибудь с тебя за эти подарки не состригут проценты или не отнимут вообще.
  - О чём ты говоришь? Ты всегда не доверяешь людям, ждешь вечно неприятностей... С таким пессимизмом нечего было трогаться с места, надо было дома сидеть.
  Я отключилась. Начался обычный диалог, в котором матушка играла роль умудрённой жизнью вороны, отец - беспечного пряника, не знающего, что его собираются съесть. Наверно, у отца было меньше еврейских генов, чем у матери, вот он и не боялся никакого рожна. А может, просто моложе был. Двенадцать биологических лет не шутка... Или у них уже этот разрыв начал сокращаться и теперь он моложе её на семь или пять лет?
  Заканчивались эти дискуссии обычно словами о разводе, но здесь дело приняло неожиданный для меня оборот. Я снова врубилась, когда услышала:
  - Ты соображаешь, теперь мы даже развестись не можем, для этого надо ехать на Кипр или ещё куда, потому что в Израиле нет гражданских разводов, а чтобы идти в раббинатский суд надо быть не только евреями, но иметь иудейское вероисповедание, посещать синагогу.
  - Вот и хорошо - пропел свою песню отец, - никуда от меня ты не денешься, никуда не уйдёшь, даже если захочешь. На Кипр тебя всё равно без паспорта не пустят, очень хорошо, в отличное место мы приехали...
  - Тебе хорошо, всё свои шуточки шутишь, а я серьёзно, от одной неволи сбежали, в другую попали...
  Я снова ушла в свои мысли. Дорога из Тель-Авива в Иерусалим была сказочной. Как из Алушты в Ялту, да только красивее. Вечнозелёные холмы, цветущие олеандры, на дворе плюс двадцать. Машина не в пример нашим - субару.
  - Вот здорово, если бы здесь похоронили. Все могли бы приезжать, как на экскурсию, - подумала я, увидев венок тому, кто погиб, не доехав до Иерусалима.
  - Бедная бабуля, что ты, где ты, жива ли, как себя чувствуешь, - проговорила я вслух, когда мы миновали табличку: "Рамла". Почему в этот момент, осталось загадкой...
  Предки остановили свой вечный бой. Но не надолго. Мама всполошилась: шофёр "забыл" свернуть на Иерусалим и снова привёз нас в Тель-Авив, сделав крюк километров в двадцать. Оплачивалось всё как-то хитро: с нас ни копейки, но в компьютере, рядом с папиной фамилией, появилась зарубка, что едем мы в долг. Шофёр рассказал нам, что подарок в аэропорту, и деньги на первое время, и снятая для нас гостиница, и эта поездка - всё это наш долг Израилю.
  Если мы будем жить здесь безвыездно, через пять лет долги спишутся сами собой, но если захотим куда-то сквозануть, денежки надо будет вернуть, без этого не выпустят. Не дадут паспорт, - без него не улетишь. По земле можешь только к арабам или палестинцам топать, там же конец известен: смерть, насилие, пытки...
  Я посмотрела на водителя - вроде, нормальный взрослый дядя и такую чушь плетёт: какие-то пытки, побои, издевательства. С какой стати? За что? Мы что - их трогали? Я видела в Ленинграде арабов и палестинцев, люди, как все. В Варшаве всякую ахинею уже плели про террористов и меры нашей охраны, теперь снова голову морочат. Как у кого-то из писателей: "Меня пугают, а мне не страшно".
  Но родители здорово приуныли. Во-первых, в Ленинграде никто нас ни о каких долгах не предупреждал. И во-вторых, на фиг нам эти долги? Оказывается, папа не просто бумагу подписал, а заемное обязательство. Иврита мы не знали, перевода к ней не было. Ни тебе на русском языке, ни на английском. Теперь мы начали понимать, что придумано это было специально... Что бы они с нами, со всеми прибывающими из Советского Союза, делали, если бы мы подписывать такую бумагу отказались? Обратно в Союз отправили? Не так-то просто всех придушить...
  Ну и дела! Мы сразу почувствовали себя неуютно. Не зная брода, полезли в страну, где на каждом шагу нас подстерегали опасности, да такие, что и предвидеть нельзя. Думали, едем к своим, попали же в джунгли, - настоящие джунгли, как говорили большевики. На что уж мама заранее всегда соломку подстилать умела, но и ей это всё в страшном сне не снилось. Ленинград показался таким далёким и родным, что захотелось плакать. Бедная мама, как она надеялась, что нам будет здесь легче, как она мечтала о спокойной, счастливой жизни, без большевиков и всяких проверок на благонадёжность, преданность делу коммунизма...
  Таксист привёз, наконец, нас в гостиницу. За науку нужно платить, говорил мой дед, папин отец. Но на этом плата не кончилась. Похоже, всё только начиналось. Номер был чудо. Его, как и гостиницу, заказали без нашего ведома. Пока всё, с чем мы сталкивались, делалось без нашего ведома. Для нашей же пользы, как любили мы повторять по поводу всяких мероприятий в Совке. Я обожала эту "мою пользу", готова была скакать от неё за тридевять земель. И вот-те снова здрасте-нате! А каково родителям? Не просто дурачков из них делают, да ещё в моём присутствии для укрепления родительского авторитета, но и ободрали, как липок. Жаловаться некому - дали денежки не нам: таксисту и хозяину гостиницы. Мы были предлогом для их подкормки... Платить же за это собираются заставить нас...
  Что делать дальше, мы не знали, деться было некуда - ни родственников, ни знакомых, и спросить, где найти дешёвую гостиницу, не у кого. Хозяин говорил только на иврите и не понимал (или делал вид) по-английски. В общем, пришла беда, отворяй ворота. Гостиница оказалась к тому же кошерной, то есть дорогой и со всякими выбрыками: завтра начинался шабат, это значит, что нельзя пользоваться лифтом, холодильником, светом... А как ходить в чужой незнакомый туалет? Никак. Терпеть или прямо на пол.
  Я вспомнила анекдот про чукчу: дали ему трёхкомнатную квартиру, он водит по ней гостей, показывает. Зашли в туалет:
  - Здесь у чукчи чум будет.
  Идут в гостиную :
  - Здесь тундра будет,
  в спальню :
  - И здесь тундра будет.
  - А где туалет? - спрашивают, -
  - Однако, чукча в тундру ходить будет.
  Мысль, что в шабад мы в тундру ходить будем, меня рассмешила, и я подумала:
  - Ничего, перезимуем, а там, в случае чего, обратно на родину свалим.
  Конечно, Родиной для меня был Ленинград. Был и остался. Он, и только он. Может, Израиль - родина моих предков, но они давно померли, и что мне до того, где они когда-то обитали, в Европе или Азии? Живём-то мы сегодня, не вчера... Кто-то на "Свободе", кажется, Стреляный, говорил, что время коллективной ответственности в истории человечества миновало. Прогресс общества привел, слава Богу, к тому, что каждый сам определяет свою судьбу и не виноват за деяния предков или, тем более, народа в целом. Кто-то убивал, проливал кровь, сжигал и вешал, но ты волен сам выбирать, расплачиваться за это или отмежеваться, жить по-другому. Я взглянула на родителей. Папа сразу покрылся щетиной, мама, на фоне шикарных отельных прикидов, казалась случайно попавшей в номер нищенкой. Абсурдность происходящего смешила меня всё больше, я не могла понять, почему предки драматизируют ситуацию. Поживём, всем попользуемся, там придумаем, что к чему.
  Из окон виднелся разбросанный на холмах вечный город. Зелень, белостенные дома, кипарисы... Палевый иерусалимский мрамор, казалось, оживал в лучах яркого, не ленинградского солнца. Небо было голубым и высоким, воздух вплывал в окна. Дышалось легко и свободно. Усталость не чувствовалась, бессонная ночь прошла стороной.
  Сантехника была потрясительной: мрамор, нержавейка. Голубые покрывала, светло-коричневая мягкая мебель, нейлоновые занавески, бархат и шёлк драпировок, ковровые покрытия. Сойти с ума, да и только. Надо наделать фотографий и отправить знакомым, пусть завидуют и удивляются. Всё-таки Запад есть Запад. Сейчас я впитывала его не только глазами, но и кожей...
  Открывали кран и спускали воду сообща. В конце концов, отец до всего додумался, и мы только диву давались, сколько предметов искусства настроено в ванной и туалете. Перекусили, чем Бог послал. Благо, захватили из самолёта и аэропорта, - по русской привычке иметь запасы на черный день. Стали обсуждать, что делать: разыскивать бабушку, добывать из аэропорта багаж или бежать в другую гостиницу. Решили прежде всего обзавестись знакомыми.
  Пошли позвонить к хозяину. В номере телефон был, но не работал. Потом выяснилось, что он входил в плату, хотя был почему-то выключен. С этого момента мы осознали, что мы - глупые, как дети, не знаем реалий, нет языка.
  Вот и привычка к русскому гостеприимству. Я вспомнила, как на Невском помогала иностранцам ориентироваться в чужой обстановке - разумеется, бесплатно, за так, без всякой выгоды для себя. Мной двигало одно желание - помочь людям найти туалет, подешевле купить что-то в Гостином Дворе. Сейчас я ожидала аналогичной реакции со стороны хозяев, но получила, как говорится, большую дулю.
  - Ничего, - утешала себя я без особого успеха, - это частный случай, не все же вокруг обиралы, должны быть хорошие, добрые люди. У нас ведь тоже не все иностранцам помогают, форцов что ли мало?
  Телефон стал целой проблемой. Хозяин позвонить не дал, делал вид, что не понимает, о чем мы просим. Папу он называл профессором иудаизма и удивлялся, что мы не говорим на иврите. Мы плюнули и пошли на улицу искать телефон. Вокруг были дома, машины, прохожие, но телефонов не было. Они не существовали, как класс. Определить, это центр или окраина, мы были не в состоянии: небольшие домики перемежались более высокими корпусами. Улица была для двух-трёхрядного движения, сновали шикарные лимузины, высокие красивые автобусы. Ивритом давили вывески. Вскоре мы почувствовали себя в полной растерянности.
  Наши попытки разговаривать с прохожими ничего не дали: где можно найти ближайший телефон, никто не знал. Наконец, какая-то девушка указала рукой: "Тохана мерказит". Мы не поняли, что такое "тохана мерказит", но послушно пошли в указанном направлении. Минут через пять мы снова спросили:
  - Тохана мерказит?
  Теперь мы побрели обратно, и так минут двадцать, пока нам не объяснили, что тохана мерказит - это центральная автобусная станция, там должен быть телефон. На тохане было полно всего: людей, вывесок, автобусов. Надписи были только на иврите. Никакой тебе латиницы или кириллицы. Все спешили найти свой автобус и уехать. Телефон разыскать не удалось. Разговаривали вокруг на всех языках: между собой - на иврите, с нами - на английском, польском, татарском, идише, украинском и даже русском. В разговор вступали без приглашения, слышали, что мы говорим по-русски, и засыпали вопросами:
  - Новые репатрианты? Откуда? Ну, как там, кошмар себе продолжается? Вас выпустили? Погромы идут? -
  и так далее и тому подобное, без конца. Наши ответы никто не слушал, люди отвечали сами себе, в дискуссию вовлекались всё новые и новые зрители. Все желали нам счастья, быстрейшей адаптации, словами и жестами восхищались Израилем, тоханой, нами. Вконец обалдевшие от криков и извергаемых на нас эмоций, мы сели в первый попавшийся автобус - только бы подальше от орущей толпы.
  Оказалось, что толпа села вместе с нами. Мы решили поехать в университет, разыскать коллег отца, с которыми он переписывался. Университет знали все. Впоследствии выяснилось, что есть два различных университетских городка, отстоящих друг от друга километров на двадцать, но эти мелочи мало кого интересовали, главное было - дать как можно больше советов. Толпа сразу нам объяснила, что надо пересесть на пять или шесть автобусов: у каждого знатока был свой план. Водитель, поняв, что мы ещё не знаем, сколько стоят билеты, содрал с нас 10 шекелей - входят в переднюю дверь, берут у водителя билет, затем продвигаются к середине и ждут у выхода своей остановки. Он просто не дал нам сдачи, билетов тоже, сказав, что нам надо выходить, и мы стали продираться через людей и сумки, хотя можно было, без пыли и шума, выскочить в переднюю дверь, разреши он это сделать.
  Вывалившись из автобуса через два дома от того места, где садились, мы пересели на автобус с тем же номером. Он, конечно же, шёл в университет, и все телодвижения по нашей высадке-пересадке сделаны были шофёром только для того, чтобы освободить нас от 10 шекелей. Мы были в ужасе. Отныне мы объяснялись только жестами. Изображали семью глухонемых, протягивая бумажку с адресом или вопросом на английском языке встречным и поперечным.
  Во втором автобусе отец дал десять шекелей водителю и стоял возле него, жестикулируя до тех пор, пока тот не завопил: это был сигнал, что отец вытряхнул из него всю причитающуюся нам сдачу. Оказалось, что билет стоил один шекель семьдесят агоротов. После ленинградских пяти копеек за автобус плата показалась нам ужасающей. Из-за дыры, проделанной в нашем бюджете отелем, раскладка полученных в аэропорту денег показывала, что мы должны тратить в день на всё и про всё двадцать пять шекелей.
  За вычетом двух поездок в автобусе на сегодняшний день у нас осталось около десяти шекелей, а ведь надо было зарезервировать ещё плату на обратный проезд... В общем, как ни жестикулируй, на еду остаётся около четырёх шекелей. С этими расчётами мы подходили к университету. Жрать хотелось зверски. У меня никогда не было такого аппетита в Союзе. Проблемы голода в моей жизни прежде не существовало. Ну, захотелось поесть, пососала ириску или купила за пять копеек слойку. Велика беда!
  А вот такого, чтобы сосало под ложечкой и текла слюна от воспоминания о еде, чтобы мысли были только о жратве, - этого в моей жизни еще не было. Я понимала, что родителям не легче, что они тоже хотят есть, но ненависть к ним с каждой минутой росла, как дрожжевое тесто у горячей батареи.
  - Кто их тянул сюда, чего им дома не сиделось, захотелось на старости лет приключений, теперь я должна всё это расхлёбывать. Пусть делают, что хотят, но дают мне жрать!
  Оказывается, у отца было такое же настроение, и он, не ожидая моего бунта, сам набросился на мать. В общем, начался скандал, да ещё какой. Отец заявил, что ему всё это надоело, он едет в аэропорт, пусть его отправляют домой, благо квартиру мы не продали, и она осталась за нами.
  Нам повезло, что накануне нашего отъезда, летом девяностого года было принято решение о сохранении кооперативных квартир за их хозяевами даже в случае отъезда на постоянное жительство за границу, и мы, хотя были лишены гражданства (как поживаете, Михаил Сергеевич?), уезжали в Израиль, храня, как зеницу ока, если не больше, справку о праве собственности на оставленную в Ленинграде квартиру. Только эта маленькая чучелка помогала нам выжить, не утонуть в том страшном потоке, куда затянуло нас эмиграцией.
  Я тут же поддержала папу. Мама заплакала. Она достала остаток аэропортовского бутерброда и конфетку, которая завалялась у неё в сумке из Ленинграда, всё отдала нам, сказав, что не голодна. Мы видели, что это неправда, но набросились на бутерброд и съели всё до крошки. Мне было стыдно, но я не могла оставить никому ни кусочка. Отец, слизывая крупинки, спросил:
  - Ты, действительно, не хочешь есть?
  И мама сказала:
  - Нет, не хочу. Ты же знаешь, когда я нервничаю, у меня начинаются спазмы, я не могу есть.
  В этот миг я почувствовала, что мы с папой стали людоедами. Папа всегда говорил, что мы - химические фабрики: у кого какие идут реакции, у того такие потребности, способности и всё остальное. В этом климате, на этой земле мои реакции стали ходить по-другому. Папины тоже. Только мама осталась у нас твердокаменной. Мало того. Она начала утешать папу:
  - Конечно, такой стресс, бессонная ночь, столько новой информации, неожиданностей, миллион проблем. Какие нервы выдержат?
  Но отец молчал, и я понимала, что он поедет в аэропорт не только за нашим багажом. Он начнёт узнавать, как дать задний ход. Он Рак, новое воспринимает туго, а мелкое жульничество, с которым мы сегодня сталкивались на каждом шагу, и вообще не уважает.
  Мама молча всё примет к сведению, начнёт менять привычки и, как она выражается, линию поведения. Она конформистка, говорит отец, по натуре. А вот для отца это трагедия, полная перестройка его взглядов, крушение идеи о том, что люди - добрые и хорошие, что всем надо помогать и все будут нам помогать.
  Конечно, у нас в Ленинграде и был такой мирок, мы жили в оранжерее, где действовал этот принцип. Отец и мать создавали его всю свою жизнь. Но сколько людей входило в этот круг - человек пять, не больше. Даже у меня уже складывались другие отношения с друзьями. Я знала, что пальцы надо беречь, их могут откусить. Хотя с настоящими шакалами, правду говоря, жизнь меня не сводила. И видя, к каким умельцам мы попали, я, как и папа, хотела одного: вернуться в свою прежнюю жизнь. Но куда? Из школы я ушла, год пропадёт, как пить дать. Родители простились со своей престижной работой, кто их обратно возьмёт? Вещи свои мы распродали или подарили, нет самого необходимого, не в чем даже зимой на улицу выйти... Вот тебе и "перестройка", не на словах, а на деле: разворушили такую кучу дерьма, что единственный выход - бежать от нее на край света, не думая о том, что тебя ждет. Казалось, хуже, не будет... Разве что выпустили из тюрем бы уголовников...
  Родительские дебаты подошли к концу. Предки столкнулись с новой реалией: при входе в университетский парк у нас начали проверять содержимое сумочек. Я сказала, - в основном, из желания красиво потрепаться на английском языке, - что несу маленькую бомбочку. Господи, что тут началось!
  С юмором, оказывается, здесь дело плохо. Нас отвели в спецрум, вызвали баб в армейской форме, те раздели меня до лифчика... трусы, в знак протеста, который они не поняли, я сняла сама. Затем перебрали по волосиночке мою гриву и только после этого вывели к родителям. Их тоже обыскали. На территорию пустили после того, как позвонили в аэропорт и проверили наши документы. На полном серьёзе прочитали нам двадцатиминутную лекцию о борьбе с террористами и об опасностях, которые нас поджидают на каждом шагу. Связались по телефону с папиным профессором. Он, к счастью, был в университете. И только после этого отцепились. Теперь уже и мать мечтала об одном: послать новую жизнь куда подальше... Реальные были опасности или мнимые - не все ли равно? Чего трястись каждый миг? Мать говорит, такого у нас даже в войну не было. Вот тебе и ознакомительные фильмы об Израиле, которые нам во Дворце культуры железнодорожников показывали... Оказывается, ехали мы в прифронтовую полосу...
  Я чувствовала, как зверею. Я готова была кусаться, драться, кричать, размахивать руками, что-то у кого-то отнимать. Всё равно что, лишь бы не быть в дураках, лишь бы не быть белой вороной, лишь бы стать такой, как все. Родителей с их приторными речами о гуманизме, доброте и прочей мути я теперь в упор не хотела видеть. Это были враги, которые притащили меня в эту распрекрасную страну и хотели, чтобы я вместо того, чтобы учиться, как все мои друзья, в Ленинградском университете, надела вонючую гимнастёрку и пошла с мужиками в армию. Всю жизнь меня учили обходить десятой дорогой фанатиков, объясняли, что культура несовместима с нетерпимостью, что фанатизм есть высшее проявление бескультурья... Для чего? Чтобы притащить меня к полуграмотным жлобам, которые будут учить, как жить? Чтобы я стала такой, как они, фанатичкой и ненавидела отца за его пятьдесят процентов нееврейской крови? Чтобы я презирала арабов за то, что они арабы, а не евреи? Чтобы я забыла русский язык и писала на этой никому ненужной в двадцатом веке клинописи, когда даже не имеющие письменности первобытные дикари пользуются латиницей?
  И я заплакала:
  - Папочка, отвези меня, пожалуйста, домой!
  Заплакал и папа. Я испугалась. Я не знала, что он умеет плакать. Он не заплакал, а как-то закхекал, потом очень тоненько завыл. Мы остолбенели, сели на скамейку, стали его утешать, он вытирал нос и бормотал:
  - Я чувствую себя таким несчастным, я не могу вас защитить, я не могу вас спасти, я понимаю, что выбраться отсюда нельзя, что мы все здесь перессоримся и умрём.
  Я посмотрела на родителей. Они были такие старые, ни к чему, кроме своих книг, не приспособленные, такие несчастные с их вечными поисками правды, что я поняла: надо всё брать в свои руки или мы, действительно, тут загнёмся. И я сказала:
  - Тоже мне проблема. Делов-то. Ну, надурили нас пару раз, ну вшей у меня искали, - плевать. Зато погода - райская. Разве вам снилось среди зимы на таком курорте побывать? В самолёте жратва была - всю жизнь вспоминать будем. Деньжат нам подбросили. Чего их экономить? Истратим, ещё дадут. Не дадут - сами добудем. Если не с кистенём в народ пойдём, то карточные фокусы начнём показывать, будем гадать на кофейной гуще или лечить от всех болезней сразу. Впечатление шибко бедных они не производят, значит, найдётся, кого потрясти. Вы же видите уровень их образования - писать-читать половина не умеет. А там и мани появятся, плевать будет на выкуп. Или просто сбежим, найдём со временем, как. Главное, нам не расслабляться и не тратить нервы на всякую чепуху.
  Отец начал было мне мораль читать о том, как быстро я "опустилась до того уровня, который пытаюсь критиковать", о том, что "на этом пути недалеко до людоедства добраться", что "не для этого меня воспитывали" и за человека держали, но вовремя заткнулся... В общем, мои слова подействовали. Мы приободрились и пошли в студенческую столовую.
  Это был большой зал с разноцветными столами. За окнами стояли пальмы, цвели розы. Зелёные, красные, желтые плитки на полу, голубые и палевые стулья, манящие блики столов... Антураж довершала витрина с едой и блестящая касса, где сидела вся из себя, сверкающая на солнце своими цепями и браслетами смуглая, черноволосая пава. Волосы у неё были, как мои, - темно-каштановые, с золотыми отсветами, в мелких бесчисленных завитках, они стояли за её плечами, как наэлектризованные. Казалось, они живут сами по себе, располагаясь, как хотят, в пространстве. Мои бедняжки лежали на спине и прилипали к шее. Я посмотрела на нас ее глазами и почувствовала себя такой беспородной, неухоженной дворняжкой, что захотелось перебить стёкла...
  Мама с папой изучали меню. Да, не пыльно живут студенты. Кусок мяса, переползавший с ближайшего стола в желудок молодого человека, который читал какой-то конспект, стоил пятнадцать шекелей, картошка и прочая радость на тарелке - ещё шекелей пять. Короче, мы решили съесть булочку с чаем. Это обошлось нам в пять шекелей, весь наш бюджет на эти сутки... Как ни как, попили горячего...
  Совсем расстроенные и голодные, мы сосали чай. Конспект, дожевав тарелку, уставился на меня. Я начала проваливаться сквозь землю.
  - Бокер тов (Добрый день!), - сказал он мне, и я возбужденно ответила:
  - Good morning!
  Дальше меня понесло. Я начала говорить, что нам хочется есть, что нас обокрали, что мы хотим домой... Мой новый знакомый громко произнес речь на иврите, столы оживились, зашумели, начали собирать деньги, принесли нам кучу тарелок с едой и чашки с питьём. Все дружелюбно галдели, давали советы, утешали и задавали какие-то вопросы. В этой студенческой столовой, похожей на шикарный питерский ресторан, английский знали все. Мать стала отказываться от еды, её уговаривали, она начала рыдать от полноты чувств. Все разбежались, а мы, сгорая от стыда за моё попрошайничество, жевали мясо. И только кассирша, как сфинкс, сидела на своём месте.
  Было одиннадцать утра. Прошло всего восемь часов, как мы покинули Варшаву, а сколько воды утекло с тех пор, сколько эмоций сожжено за это утро. Мы сидели на скамейке и клевали носом. Надо жить дальше...
  Вокруг была территория поболе Петродворцового комплекса. Газоны, цветы, олеандры, здания с выдумкой, одно краше другого, современной архитектуры. Кто их проектировал? Корбюзье? Нимейер? Шикарный библиотечный корпус. Наверно, о таком Рио де Жанейро мечтал бедный Остап Бендер... Парни и девушки - как на картинке. Для этих огромных пространств их так мало, не то, что у нас, где на десять метров университетского буфета приходится человек тридцать... Одеты, обуты из модных лавок, пышные волосы, стрижки, кожаные куртки, весёлые лица, сытые улыбки. Все высокие, красивые, хорошо кормленные, жизнерадостные, чувствуют себя, как дома.
  - Они и есть дома, - подумала я и, вспыхнув завистью, посмотрела на нас их глазами.
  Серые лица родителей, мои неухоженные волосы, мама в комнатных тапочках... Садясь в самолёт, она спрятала туфли в маленький чемоданчик с документами и самыми необходимыми вещами, на трапе их у неё забрали, будто в багажный отсек. В Бен Гурионе выяснилось (какая мелочь!), что тот отсек был в другом самолете...
  В итоге мы оказались на нашей исторической родине без всего, лишь с дурацким сервизом и видиком в руках: их, чтобы не разбить, предложили взять с собой. Документы же, туфли и всё остальное - йок. Ни пудры тебе, ни расчёски. Я не знаю, кто отвечал за организацию нашего переезда. Был он безголовым или просто с..ть на всех нас хотел, но более глупую реализацию великого замысла придумать трудно. Казалось, всё было сделано так, чтобы каждый почувствовал, какую ошибку он совершил, - не просто осознал, но на бытовом уровне, на каждой мелочи, ощутил нелепость и самого путешествия, и своего появления в этой чужой, красивой, не имеющей к нему никакого отношения стране...
  У нас больше всего переживаний было, конечно, из-за документов: нотариально заверенные копии ушли с дипломатической почтой, оригиналы мать взяла с собой. Докторский диплом, дипломы об окончании вузов, кандидатские дипломы, аттестаты профессора и доцента, диплом старшего научного сотрудника, свидетельства о рождении и браке, их переводы, - всего килограмма два бумаг, на заверку копий с которых родители, по идиотскому требованию властей, потратили чуть ли не полжизни... Оригиналы почему-то вывозить не разрешалось, и мать тянула их тайком, что называется, на пузе, считала себя контрабандисткой, летела не прямым рейсом, а перлась по земле до Варшавы: в поезде, говорили, не так свирепствует таможня. Еще бы! Это была самая страшная контрабанда - идеологическая! Кому и зачем потребовалась эта дьявольская карусель? Тем в высших эшелонах власти, кто занимался наркотиками и оружием, отвлекая внимание таможни от преступников?
  Ваковские дипломы, говорила мама, не подлежат восстановлению, на получение каждого из них потрачено столько сил и труда, что страшно подумать. Это всё, что у нас есть, всё, с чем мы едем в эмиграцию... Естественно, родители были в шоке, когда им не вернули в аэропорту заветный баул. Они побоялись самое ценное доверить диппочте, тряслись на советской границе, чтобы у них не отняли эти дипломы, и вот остались без них. Никто перед ними не извинялся, никто не входил в их положение. Наоборот, удивлялись, что они из-за "всякой мелочи" паникуют, советовали плюнуть на потерянные бумажки и думать лучше о деле. В Израиле, мол, и без документов всё станет на свои места, никому никакие русские справки не потребуются, вообще о них лучше забыть. Надо учить иврит и искать работу, на которую возьмут без знания языка, - мыть лестницы, обслуживать больных, убирать туалеты. Главное - совланут. Лет десять потрудишься на пользу Израиля, там можно и о дипломах вспомнить. Вот тогда и надо переживать.
  Господи, какие же они всё-таки тёмные, если не понимают, чем отличается человек, который пятнадцать лет учился и затем занимался интеллектуальной деятельностью, от чернорабочего... И что это за страна, которая профессору в руки даёт метлу? Откуда у них это благосостояние? Что они, свои шекели из земли качают? И вообще, зачем мы сюда приехали? Даже в маленькой псковской деревушке понимают слово "профессор". Жить не хочется, в такую Тьмутаракань попали...
  Я снова посмотрела на мать и подумала:
  - Найдутся или нет её пять дипломов, не пустят её к студентам, не дадут работать в университете. Всё это пустое. Отца ещё куда ни шло - всё-таки мужчина и моложе её. Но ей, бедняге, ничего не светит. Надо было сидеть дома и не возмущаться, почему не публикуют её книги. Профессорские деньги получала, два раза в неделю на работу ходила и всё недовольна была: за границу не пускали, в президиумы не выбирали, аспирантов другим отдавали, на переаттестациях черными шарами нервы мотали.
  Разговоров о том, какая на Западе свобода и как там права человека соблюдают, до неба было. Те, кто болтали, по-прежнему, на своих местах сидят, деньги забугровые отрабатывают. Знали, как людей выманить... Недаром, умные слушали, молчали и говорили: синица лучше журавля. Кретины же охали:
  - Ах, как на Запад перебраться?
  Тех, кто через забор переползал до "перестройки", за Бугром прикармливали, осыпали деньгами, чтобы они письма родственникам отправляли о тамошнем золотом житье. Когда же Запад добился своего, сдвинул сотни и тысячи с их насиженных мест, стали никому они не нужны, не интересны... Калитку Запад захлопнул с другой стороны: сытые и благополучные страны перед их носом границы закрыли и стали заманивать в Израиль. Вот и перебрались, вот и почувствовали, по чём фунт лиха... Тут тебе и права человека, и свобода, и сытая жизнь - ешь, не хочу... Интересно, какие бы речи наши правозащитнички толкали, если бы ни за что ни про что к ним в дом в Ленинграде пришёл кто-то и унёс дипломы - на час, на день, на сутки, насовсем? Небось, в ООН писали, подписи собирали, бурную деятельность развивали. Теперь сидят, как мыши, даже не дуются на крупу. Смотрят на тебя, как на муравья, удивляются, - чего он там, у их ног, вякает? Муравей, а туда же - по-английски разговаривает, профессором себя величает... Надо же, такое чудо-юдо из советских прерий... К кому ни обратишься, только и слышишь: совланут, совланут, совланут... Да, покажут родителям кузькину мать...
  Вот будет кошмар, если дипломы потеряются. О Господи, не посылай ты им такое испытание, лучше накажи меня, я могла бы их удержать и сидеть дома. Вон Даниловы живут себе в своей квартире, ходит Вера в школу. Через три года получит аттестат, поступит в университет или замуж пойдёт без диплома, нарожает детей, у них будет по 12% еврейских генов, никто никуда гнать не будет. У их детей останется всего по 6%... Когда же не будет совсем процентов? Никогда. Впрочем, когда-нибудь будет: найдётся умный, который пятый пункт отовсюду выбросит и через десять или двадцать лет все забудут, кто кем был при пункте... Кто же тогда захочет из своего родного дома в чужую страну уезжать, даже если она родина твоих предков... Значит, пункт не выбросят, по крайней мере, сейчас, пока живет эта легенда о необходимости собирать бедных евреев в святые места, чтобы изгонять оттуда арабов... Не повезло мне. В школу ходила, талдычили о передовом отряде борцов за коммунизм. Теперь снова надо петь о борьбе. А жить когда? Небось, те, кто призывают за их идеи отдать наши жизни, попивают винцо в дорогих виллах, на яхтах балы устраивают в Средиземном море, мы же, как были рабами, так и умрем...
  Мы тыкались из аудитории в аудиторию. Нашего профессора куда-то вызвали, а запасного не было. Приближалось обеденное время, снова хотелось есть. Да, воздух здесь ужасный, никаких денег не напасёшься, всё ела бы да ела. Только не хватает растолстеть, как кассирша. Тогда уже ни в какой Ленинград не вернуться - сразу будет видно, что я еврейка...
  Наконец, вынос трупа состоялся. Появился профессор. В кипе и светлом костюме, лет сорока пяти. Ничего, нормальный себе профессор. Потащил нас в кабинет, секретарша дала всем кофе, стали изображать светскую беседу: "Что у вас, как у нас". Затем всей толпой поползли в какую-то аудиторию. Там профессор вёл занятия. На иврите читался доклад о греческих глаголах. Папа клевал носом, мама растерянно прислушивалась, я не разбирала ни фига и рассматривала докладчика. Ему было лет двадцать пять, он очень смущался и всё время оглядывался в мамину сторону.
  Её представили как профессора теоретической лингвистики из Ленинграда, по ее книге здесь учили студентов. Она была русский доктор наук, профессор, а местные профессора имели всего лишь кандидатские дипломы, мамина квалификация им и во сне не снилась, поэтому наше присутствие воспринималось публикой как сцена из гоголевского "К нам приехал ревизор". Я изображала народ. Потом мне это надоело, и я ушла бродить по коридорам.
  Часа через три хозяева иссякли и отпустили предков на свободу. На родителей было жалко смотреть. Устали они так, что даже не разговаривали. Профессор отбыл в свою благополучную жизнь, нас препоручил заботам секретарши. Ей было под сорок или больше. У неё был роскошный субару с автоматическим управлением. Звали её Элен. Элен была американка. Она приехала в Израиль с родителями семнадцать лет назад. Дома они говорили по-американски. Это была первая живая американка, которую я видела. Из её горла вырывался клёкот, в котором я изредка различала отдельные слова. Я посмотрела на отца - он вообще ничего не понимал и сидел, как в прострации. Лекция на иврите о греческих глаголах после бессонной ночи окончательно доконала его. О русской традиции накормить и обогреть усталого с дороги путника не было и речи. Наверно, слова "такт", "добросердечие", "гостеприимство" понимали по-другому. Высшее достижение культуры, из-за которого мы третировали свою собственную и приседали перед западной... Пропажа дипломов, бесконечные унижения из-за отсутствия денег, нежелание окружающих войти в наше положение, постоянное навязывание своей воли и интересов, мелкие стрессы и стрессочки, чужой язык, - всё это навалилось на него с такой силой, что он не мог больше ни о чём думать. Папа спал с открытыми глазами.
  Мама продолжала барахтаться и старалась упросить Элен помочь нам разобраться в наших делах. Она пообещала записаться в ульпан (школу), чтобы учить иврит, с ближайшего воскресенья - неделя здесь начинается с воскресенья, это рабочий день. Мама буквально умоляла Элен говорить помедленнее, но ту могли остановить только танки. Минут через десять поникла и мама. Мы сидели, как совы, рассматривая стенки и ожидая, когда утихнет клёкот Элен. Сначала было четыре, потом полпятого, потом пять. Элен всё говорила и говорила.
  Несколько раз мама пыталась напомнить ей о багаже. Нам с мамой надо было переменить трусы, с собой у нас ничего не было. Что, она не женщина, не может понять, какие у нас проблемы? Мы ведь ей прямым текстом талдычим... Господи, не люди они, что ли? Или это и есть западный менталитет, когда с тобой говорят из вежливости и вовсе не слышат того, о чём просишь?
  Мама заплакала. Элен остановилась. Она не поняла, что произошло. Отец нахмурился и, четко отбивая слова, сказал:
  - Большое спасибо. Сейчас Вы заведёте машину и поедете с нами в гостиницу. По пути мы купим в самом дешёвом магазине еду. Вы позвоните в аэропорт, узнаете, где наш багаж. Мы поедим, и я скажу Вам, что будем делать дальше.
  - Хорошо, - пробормотала Элен и опять заклокотала. Машину она вела классно. Нет, она её не вела, машина летела, куда хотела Элен. Та говорила и говорила. Похоже, она рассказывала нам о Иерусалиме и Израиле. Но мы уже без всякого интереса смотрели по сторонам и мало обращали внимания на исторические события, когда-то происходившие там, где мы проезжали. В магазине мы доверились Элен. Она сказала, что в шабад все магазины закрыты, надо купить еду на три дня. Завтраком нас должны кормить в отеле, это вошло в оплату, и то, что мы остались без завтрака, недоразумение: в гостинице висит табличка, на которой указано время завтрака. Хозяин мог нам об этом не говорить, оставляя за нами право воспользоваться завтраком или нет.
  Отец спросил Элен, почему хозяин отеля называет его профессором иудаизма. Элен взяла теудат оле и сказала, будто в нём написано, что папа - профессор иудаизма. Оказалось, чиновник в аэропорту плохо знал русский и, заполняя вместо нас анкету, услышал "иудаист" вместо "программист". Вот тебе и миф о чёткости работы заграничных чиновников. Русские, мол, - все лодыри и халтурщики, трудиться не умеют и не хотят. Как следует, работают только на Западе. Знают, что из-за любой ошибки могут потерять место... А тут ошибка - серьёзнее не придумать, ведь она определяет наш статус в Израиле. Это наш единственный документ, фактически наша жизнь здесь зависит от него.
  Так вот откуда появилась эта кошерная гостиница, вот почему нас так бессовестно раздевают, не хотят говорить по-английски, считают, что мы не можем не знать иврит: конечно, профессором иудаизма не станешь без иврита... Как же быть дальше, как исправить ошибку? Мы ведь не хотим никого обманывать... Оказалось, что никак. Кого вообще интересуют такие мелочи из жизни муравья? Тем более, все знают, что теудат оле заполняется со слов олима, он может придумать, что угодно. Например, сказать чиновнику, что он внук Ротшильда или родственник иранского шаха. Какую роль себе выбрал, пусть такую играет, здесь свободный мир. Главное, чтобы хотел как можно скорее выучить иврит и приносить пользу Израилю...
  
  Чужая жизнь
  
  Элен привезла нас в сияющий огнями супермаркет. Мама сказала ей, что у нас на продукты есть только пятьдесят шекелей, ближайшие три дня мы должны на эти деньги прожить.
  - Я понимаю, - воскликнула Элен и спросила, что мы хотим купить. Мама назвала помидоры, хлеб, колбасу, конфеты, молоко. Элен покатила тележку по бесконечному коридору банок, упаковок, бутылок. У прилавка она остановилась, переговорила на иврите с продавщицей, та отвесила ей полкило ветчины, затем Элен взяла два кило помидоров, пакет молока, упаковку хлеба и фунтик конфет. Она остановилась, подумала и принесла полиэтиленовую фигнюшку с носиком: без неё мы, мол, молоко из пакета пить не сможем. Мы с недоумением смотрели на неё. Совсем обалдела! Тут считаешь каждый агорот, а она покупает на наши гроши какие-то ненужные ковшики. Может, она решила сделать нам подарок?
  Кассирша подсчитала наши покупки, и Элен сказала:
  - Прекрасно, 52 шекеля.
  Увидев наши пылающие лица, она добавила:
  - Если вам не хватает два шекеля, я дам вам в долг.
  Мама поблагодарила и расплатилась. Элен отнесла наш пакет в машину, затем решила сделать закупки для себя. Она убежала минут на десять снова и принесла две огромные сумки. В них были апельсины, бананы, какие-то соки, колбасы, хлебцы и бог знает что.
  - Ах, - сказала Элен, - всё стало так дорого. Вы не поверите, я оставила сейчас в магазине свыше 200 шекелей, а купила еды дня на два, не больше. Да ещё вчера потратила сто шекелей, и так изо дня в день.
  Элен жила одна, мы молча прикидывали, как будем существовать .
  У Элен был радиотелефон. Она тут же в машине позвонила в аэропорт. Самолёт прилетел, нашего багажа не было. Совланут. Сколько ждать, диспетчер не знал: может, день, или два, или неделю, - кому как повезёт. Теряется ли багаж? Конечно. Опять-таки, кому как повезёт. Узнавать, где бабушка, Элен отказалась. Она не знала, куда звонить, считала, что в воскресенье мы пойдём в эмиграционное управление и всё узнаем. В шабад оно не работает, с воскресенья по пятницу до обеда открыто.
  Злые и голодные, мы попросили Элен выяснить ситуацию с гостиницей. Оказалось, что мы должны хозяину около двухсот шекелей. Если мы хотим отказаться от гостиницы, эти деньги мы всё равно должны отдать. Надо предупредить за сутки, что уезжаем, уплатить вперёд и поступать, как хочется. Во время шабада переезд запрещен, поэтому завтра мы должны будем выложить деньги вперёд ещё за трое суток, всего около пятисот шекелей.
  Мы сказали Элен, что таких денег у нас нет и что нам всё равно, что с нами будет: пусть сажают в тюрьму, зовут журналистов. Элен поговорила с хозяином и ответила:
  - Никаких журналистов не будет, хозяин взыщет деньги с министерства абсорбции, и на следующий квартал вы получите корзину уменьшенных размеров.
  Нам было, действительно, всё равно: чем хуже, тем лучше, думали мы, меряя на свой аршин Израиль и считая, что, в случае чего, начнём качать права и станем рассказывать, как нас обманывают. Обратимся в какие-то высокие инстанции и добьёмся правды, ведь мы у себя на родине, не то, что в Союзе...
  Элен делала вид, что не понимает наших намерений, и уговаривала успокоиться. Но, видя наше единодушие, позвонила профессору, начала что-то ему рассказывать на иврите. Затем передала трубку маме. Завязался нескончаемый диспут на какие-то научные темы. Мы с папой раскрыли привезенную еду, достали тарелки из шкафа и сели за стол. Профессор снова пригласил Элен, затем мама разговаривала с женой профессора, и так до бесконечности, пока я не подняла вой. Элен села с нами за стол, принесла бутылку оранжада и начала нахваливать израильские продукты: экологически самые чистые в мире, сладкие, сочные, приготовленные по наилучшим рецептам и тому подобное. Разойтись мы ей не дали: минут через пять на столе не осталось ни крошки. Аппетит только разгорался, но больше ничего не было. Элен скромно съела всего один бутерброд. Я занималась чревовещаниями. Глядя на Элен, я твердила:
  - Верни бутерброд на стол.
  Колдовство не удалось, и я оборвала песнопения Элен. До этого я вела себя, "как воспитанный ребёнок", в разговоры предков не вмешивалась. Вспомнив сказку Андерсена, решила сыграть роль божьего младенца, объявившего всем, что король голый, и простодушно спросила:
  - А что мы будем есть завтра? Ведь это наша еда до понедельника...
  Вопрос был задан для Элен, но смутилась мама. Элен мои заботы не волновали. Тогда я пошла в атаку и поинтересовалась, не предназначены ли покупки Элен для нас: она одна, нас трое, самый раз с нами поделиться. Отец с любопытством смотрел на Элен. Но та, казалось, не понимала моих вопросов. Она начала рассказывать, что к ней приезжает в гости племянник, он бывает не один, с друзьями. Три килограмма фруктов и пять бутылок пепси исчезают в момент... Я успокоилась. Элен была не из тех, кого могли разжалобить стоны голодного.
  Снова зазвонил телефон. Жена профессора поивритила с Элен, та с радостью сообщила, что всё устроилось для нас наилучшим образом. Мы зря переживали: завтра приедет в десять утра жена профессора, отвезёт нас к брату мужа. Там мы и будем жить, пока не найдем квартиру. Брат профессора один в четырёхкомнатной квартире, ему под семьдесят. Два раза в неделю к нему приходит экономка. Она убирает комнаты, готовит еду. Он милый человек, нам будет у него хорошо. Он, как все религиозные евреи, соблюдает шабад, с утра до вечера молится, сидя в большой комнате на полу.
  - Прямо тебе экскурсия в музей этнографии, - подумала я, слушая рассказ об обрядах, свидетелем которых стану.
  Проникая в мои мысли, Элен попросила отнестись к хозяину с уважением, не нарушать заведенного в доме порядка. По-английски тот не понимал, мы должны были срочно выучить десяток слов на иврите.
  Мы так обрадовались новости, что не могли как следует попрощаться с Элен. Она убежала, напомнив, что завтракать мы сможем у хозяина с семи до восьми утра. Поблагодарив Всевышнего за такой разворот событий, я рухнула в постель. Хрустящие простыни, звон цикад, падающее за горизонт солнце, мириады огней, потоки машин и летящие вдаль золотые нити, - всё это складывалось воедино, мозаикой высвечивалось на потолке, кружило голову. Мои волосы превратились в светящиеся брызги и подняли меня над землёй. Прекрасное пение лилось из-за двери, с ним в комнату вплывали пальмы и лианы. Силуэты запахов растворялись в воздухе и звали в зелёный сад, где прыгали крохотные кенгуру.
  Самый маленький из них что-то кричал мне в ухо. Я подскочила на кровати. Было светло, в ванной шумела вода. Я проспала двенадцать часов на одном дыхании. Выпрыгнув из постели, я пропела:
  - Ах, как хорошо, как замечательно, как обаятельно! Мамочка, я очень тебя люблю!
  Папа тоже был в ударе. Мы пошли завтракать, и только мамины тапки напоминали о наших вчерашних неудачах. Действительно, утро вечера мудренее. Не дурак был, кто это придумал...
  Прямо в вестибюле, рядом с конторкой хозяина для нас накрыли стол. Оказалось, мы были единственными посетителями, на шабад все разъезжались по домам и в гостинице не оставались. Посреди стола стоял кофейник с горячим кофе, рядом - сливочник и сахарница. На каждой тарелке лежала булка по типу наших городских. Она была разрезана в длину. Внутри пригорюнились листья салата, посыпанные тёртым сыром, и яйцо. Нам это было на ползуба. Стоила такая радость 15 шекелей с носа.
  Я вспомнила мой завтрак перед школой: кусок колбасы грамм 50, тарелка каши, большая чашка компота и, когда были деньги в доме, яблоко или что-нибудь сладкое, - всего копеек на 20. Вот и соотноси цены. Я прикинула: городская - 6 коп., яйцо - 13 коп., сыр - ещё коп. 13, да салат, да кофе, да сливки, да сахар - глядишь, будет 60 коп. или больше на каждого. Ничего себе завтрак, дороже нашего обеда, а есть нечего... Кофе дома мы пили редко, обычно маленькими чашечками: дорого и вредно для здоровья. Мама всегда говорила, что лучше не приучать себя к допингам, и кофе мне заваривали перед экзаменами или ночными бдениями под аэрофлотской кассой, когда мы с папой добывали билеты в Крым.
  За последние двое суток мы выпили по пять или шесть чашек кофе, сердце у меня колотилось, как мяч. Маме кофе был противопоказан: после него ей хотелось пить, начинались спазмы сосудов, леденели руки и кружилась голова. Но что делать? Пить хотелось ужасно. Плюнув на всё, мы набрали в номере воды прямо из крана и стали жадно глотать ее. Вода была вкусноты необыкновенной.
  Ровно в десять появилась жена профессора. Звали её Рути. Было ей лет сорок. Работала она вместе с мужем в университете в Тель-Авиве. Оказывается, наш профессор зарабатывал денежки в разных местах: он был членом нескольких советов и научных обществ. Деньги, не как у нас, ему платили везде. Что делала Рути в лаборатории мужа, мы не поняли, хотя её английский был для нас куда легче, чем английский её мужа и Элен. Выяснилось, она училась в Англии. Рути удивилась, что у нас ничего с собой нет. Она позвонила в аэропорт и услышала вчерашний ответ. Багаж висел между Варшавой и Бен-Гурионом. Горел он синим пламенем, которое так восхищало меня в самолёте. Рути была не уверена, что у Ицхака (так звали брата её мужа) найдётся для нас запасное постельное бельё. Нам стало ещё более неловко от того, сколько мы доставляем хлопот этим добрым людям. Ещё два дня назад они не догадывались о нашем существовании, и вот мы свалились им на голову со всеми нашими заботами... Мы чуть не плакали, рассказывая ей свою историю и умоляя найти бабушку. Она привезла нас к министерству эмиграции, но на дверях висела табличка: закрыто. Чиновники бастовали, требуя повышения зарплаты, а вновь прибывшие с сумками и чемоданами сидели под дверью, ожидая, когда появятся те, кто поможет найти жилье и сориентироваться в чужой жизни. Рути, как добрый ангел, обещала немедленно обзвонить учреждения, которые могли решить наши проблемы.
  Минут через пять мы подъехали к двухэтажному зданию с цветущими олеандрами в палисаднике. Оказалось, мы дома. Мы выпали из субару, щурясь от яркого солнца, и вошли в квартиру. Ицхак, как все члены этой семьи, был сабром - евреем, родившимся в Израиле. Он похоронил жену три года назад, собирался снова вступить в брак. У него был взрослый сын и внуки. Те жили в Эйлате, Ицхак сейчас гостил у них. Рути обо всём договорилась по телефону.
  Узнав, что у нас нет никакой еды, Рути начала показывать припасы хозяина, но мы упросили её отвезти нас в ближайший универсам. Он оказался рядом. Цены были не такими ужасными, как те, с которыми мы сталкивались до этого. На 50 шекелей мы накупили фруктов, хлеба, овощей, масла, сахару, чая, молока и колбасы. Теперь, оказавшись в бесплатной квартире, мы могли не дрожать над каждой копейкой... Найти бы только бабушку, а там можно и новую жизнь начинать.
  Квартира была что надо: метров двадцать кухня, отделанная мрамором и пластиком, с хромированными кранами, роскошной мойкой, встроенными машинами для мытья посуды и стирки. Полстены занимали холодильники. В шкафах стояли всякие красивые вещи: сервизы, кастрюли, всевозможные банки, бутылки, кофемолки, утюг и какие-то гномики службы быта. Назначения многих вещей мы не знали, но они были такими нарядными, что их не хотелось выпускать из рук. Порядок был идеальный. Мраморный пол, цветы на столе, вышитая голубой гладью скатерть, на полу ковёр с высоким голубым ворсом, черный с красным пластик на панелях шкафов, серебристые краны и молдинги, фарфор с нежными голубыми цветами, столовое серебро, серебряная менора, стоявшая на подоконнике, и необыкновенной красоты вид из окна. Дом, казалось, парил над городом, светлым и чистым, как эта квартира. Ицхак занимал половину первого этажа. С той стороны, что мы приехали, квартира была вровень с землёй, но кухня строилась на холме, под ней находился целый этаж.
  Это был первый израильский дом, который мы видели, всё в нём нам было интересно. Здесь жил не бедный человек, но и мы в Союзе не считали себя бедняками, поэтому мы как бы всё примеряли на свой аршин. Вот эту вазу я хотела бы иметь, эти стаканы мне были не нужны. Шкафы - это прекрасно, кухня сразу приобретает праздничный вид. Хромированные вещи, серебро, мрамор, - чем не дворец? Неужели родители за несколько лет смогут заработать столько, что хватит на хорошую квартиру и обстановку?
  В Ленинграде я бывала в различных домах. Они были захламленные, требовали ремонта и производили на фоне этого великолепия впечатление жалких каморок, в которых теснилось слишком много народа. Я не говорю про питерские коммуналки, этот страх божий... В них всегда было полутемно, стояла разношёрстная мебель. Первый этаж был погибелью - тут тебе и трамвай, и грохот, и пыль, и крысы в подвалах, и вонь из помоек, разбитые стекла, решётки на окнах от бандитов и хулиганья...
  Увиденное в доме Ицхака меня потрясло. На что у нас всегда был в доме порядок, но до Ицхака и нам далеко.
  Налюбовавшись кухней, мы перешли в другие помещения. Комнаты были открыты, Рути обошла с нами всю квартиру, показав даже по соседству со спальней Ицхака веранду, где можно сушить бельё. Квартира была обставлена мебелью, модной лет двадцать назад. В отличие от кухни, модерном здесь не пахло. Но чистота была идеальная. На мраморных полах лежали ковры, в вазах стояли живые цветы, на стенах сверкали зеркала в огромных золочёных рамах. Это была примерно стометровая квартира с высокими потолками, вся сияющая от золота, серебра, достатка и солнца.
  Нам выделили бывшую детскую. Она примыкала к ванной и туалету. Через пять минут мы уже знали, что в ней слышен каждый шорох из туалета и чувствовали себя в некотором смущении. Оказывается проблема звукоизоляции не чисто советская... В комнате мерцало крохотное под потолком окошко, забранное решёткой. Как в наших домах-кораблях... Стояли складные тахта и кресло. Ещё помещались комод с бельём и стул. В углу приютился детский манежик. Когда мы раздвинули наши спальные места, пола не осталось, стул пришлось поставить в манеж. Белья оказалось достаточно. Мы снова сложили мебель и пошли в кухню.
  Посреди стенки сверкала мойка из нержавейки. Рути нам объяснила, что мойка эта кошерная: в одной секции надо мыть мясо, во второй - молоко и овощи. Вся посуда также делилась на два типа. Мы постарались всё заучить поточнее, но уже через пять минут по ошибке сунули нож, которым резали колбасу, в ту секцию, куда поставили чашки из-под молока.
  - Ёма-ё, - подумала я, - не дай Бог забыть при хозяине, вылетим на улицу в два счёта.
  Мать с отцом тоже опростоволосились, не знали, где моется рыба. На семейном совете мы срочно решили: всё перемоем, распакуем мамин сервиз и будем пользоваться только своими тарелками или есть прямо из консервных банок, на кухне будем пить чай, все продукты заберём в комнату вместе с тремя вилками и ложками. Тем более, что два дня нельзя включать свет, открывать и закрывать холодильник, разогревать чай и что-либо готовить. Работать тоже нельзя. Читать нельзя, писать, играть в шахматы, считать деньги, слушать радио... А что можно? Ничего - молиться и беседовать с родными на богоугодные темы.
  - Сурово, - сказала я, - неужели хозяин и впрямь будет весь этот цирк нам демонстрировать? Нам бы Ваши заботы, господин учитель, - вспомнила я известный анекдот о Вовочке, которого на уроке спросили, сколько у мухи ножек, а он в это время размышлял, будет ли его бить пьяный отец и пошлёт ли за пол-литрой мать...
  - Слава богу, разговаривать можно. Правда, тихо, чтобы не мешать хозяину молиться. Хорошо ему, квартира у него есть, дом - полная чаша, в семьдесят лет жениться надумал на сорокалетней, работать не надо, деньги откуда-то потихонечку капают, почему не молиться? Всё развлечение. А что нам, бедным, делать? Вместо того, чтобы квартиру искать, к бабушке ехать, хотя бы даже тот же иврит учить, придется два дня даром терять... Благодетели, называется... Опять в Тель-Авив привезут, что ли, - вспомнила я нашу дорогу из аэропорта и по-иному увидела всё, что меня окружало.
  Ещё пять минут назад мне казалось, что я присутствую в филармонии на симфонии света и великолепия. Сейчас я чувствовала себя членом папанинской экспедиции - одни, в Ледовитом океане, никому ненужные, на льдине, от которой зависит жизнь... А льдина и вовсе не льдина, тонюсенькая соломинка, висим мы на ней втроём, в любой момент можем сорваться в тартарары.... Одни, совершенно одни, это я понимала теперь так ясно, что яснее не бывает. Одни, и нет больше Советского Союза, нет Ленинграда, нет моей школы, ничего нет. Только эта квартира, в ней наша крохотная могилка и Рути, которая нас похоронит, если завтра мы здесь умрём... Может, и бабушки тоже уже нет, мы перебрались на это кольцо Сатурна, бабушка - на другое и встретиться нам не суждено.
  Я ужаснулась:
  - Если маму и папу завтра убьёт какой-нибудь араб, я останусь совсем одна... Как же так, это несправедливо, за что?
  Сердце у меня разрывалось на части, в глазах застыли слёзы, я боялась что-то сказать: не хватает только поднять рёв. Родители и так не знают, что делать. Попали, что называется, как кур во щи, теперь не видят, как дать обратный ход. Вместо нашей нормальной квартиры будем сидеть в закутке под туалетом и слушать, как писает и какает какой-то старик, будем стоять перед ним на цыпочках, чтобы не нарушать его режим, будем есть всухомятку, пить бурду из банок, таскаться по учреждениям за своими же вещами, оформлять тысячу бумажек, - в общем, станем просителями, прислугой, нищими, никому больше ненужными и неинтересными, все будут от нас отмахиваться, поучать, давать советы, как жить. Мы будем слушать, благодарить, униженно кланяться. Конечно, они всё имеют, живут у себя дома и не бегают по разным странам, оставляя за собой пожарище. В эти страны они ездят в отпуск или по делу, но всегда возвращаются домой. Мы же всё бросили, теперь слоняемся, как пылинки, по белу свету: кто пустил переночевать, тот и друг, кто дал поесть - уже благодетель... И во имя чего? Чтобы через двадцать лет жизни в прислугах иметь такую квартиру? Лучше бы свою ленинградскую квартиру пластиком отделывали эти двадцать лет, копили деньги на дачу или жили, как жили, и никуда не рыпались...
  Появился Ицхак. На вид ему было лет шестьдесят. Я посмотрела на папу - после всего, что произошло с нами за этот последний месяц, он очень постарел и выглядел старше Ицхака. Хозяин поприветствовал нас, пить чай с нами отказался, ушёл к себе. Темнело. Мы в недоумении уселись на тахте и, прислонившись друг к дружке, стали сумерничать. Через полчаса мама начала чихать. Ноги у неё были ледяные. Я попробовала свои - тоже совсем застыли. Вот тебе и мраморные полы. Мы залезли с ногами на тахту, папа принялся растирать нам ноги, ничего не помогало, мы кашляли и дрожали от холода. Похоже, поднималась температура. Лекарств под рукой не было. Папа был в панике. В детстве он был ранен, с тех пор страдал остеомиелитом. Когда нога охлаждалась, начинались боли. Рана открывалась, появлялся свищ. Несколько лет назад ему хотели отрезать ногу. Этот ужас мы все помнили ежедневно и берегли папину ногу, как могли. У него были специальные наколенники, мама обвязывала ему ногу шерстяным шарфом, когда он сидел возле телевизора по вечерам, если в квартире было не очень тепло. Несколько лет назад мы обменяли свою большую квартиру в центре на Гражданку только потому, что под нами были неотапливаемые служебные помещения...
  Отец сказал, что начала ныть нога. Мы стали тереть ему суставы, но с собой не было ни одной шерстиночки, чтобы завернуть ногу. Мы считали, что едем на юг, все тёплые одежки сдали в багаж, вещи же первой необходимости остались в злополучном чемоданчике, который отняли у нас блюстители израильского порядка.
  Мама горела, её душил кашель, у меня болело горло. Отец пошёл к Ицхаку. Тот сидел на полу в белой попоне, отбивал поклоны. Разговаривать с отцом не стал, молча указал на телефон. Отец позвонил Рути... Та не могла понять, в чём дело, почему мы все заболели. Она посоветовала лечь спать и молиться. Мы были в ужасе. Такая дикость в двадцатом веке? Вместо лекарств, врачей, немедленной медицинской помощи - молиться? А если у нас воспаление лёгких? Чума или холера? Как это можно - без врача? А если инфаркт? Мама заварила чай, мы стали хлебать чашку за чашкой горячую воду, стараясь залить ею кашли и насморки. В буфете мама нашла какой-то ликёр. Мы тут же выпили по стакану. Ликёр подействовал, мы, не раздеваясь, вповалку на одной тахте, прижавшись друг к другу, заснули. Переворачивались по команде, тахта была слишком узкой для троих, в туалет ходили также всем коллективом.
  Как прошла ночь, я не помню. Утром приехал араб, служивший у Рути. Его специально нанимали, чтобы в шабад он открывал и закрывал холодильник, включал и выключал свет, выносил мусор и делал остальную работу, которую правоверный еврей выполнять не мог. Араб привез аспирин и какой-то антибиотик: его религия не запрещала ему в субботу ездить на машине и включать электричество. Мы позавтракали, съели лекарства, напились чаю и побежали на улицу.
  Сияло солнце. На термометре было шестнадцать, нам казалось после нашей камеры, что на дворе не меньше двадцати. На нас были куртки без подкладок, летние туфли и юбки, но солнца пылало столько, что и этой одежды было много. Мы вышли на шоссе, похожее на бульвар. Посредине цвели малиновые олеандры, желтые кусты, вроде дрока, это была разделительная полоса, слева и справа изредка проплывали автомобили. Вдоль дороги, одна краше другой, сияли виллы. Метров через двести с одной стороны начался парк. Мы вошли в него и остолбенели: прямо под нами внизу раскинулся белостенный город. К нему уступами спускались заросли. Вековые сосны, платаны, кедры, ели, увитые лианами неизвестные деревья. Больше всего было сосен с огромными иголками, я их видела в Сухуми, звали их, кажется, пиниями. Манили газоны, подмигивали анютины глазки, красовались розы и георгины... Это был праздник красок на музыку Скрябина.
  - Птицы, - догадалась я. Их было сказочное множество. Рядом с нашим миром существовал еще один, их. Он был прекрасен до одури.
  - А запахи, что за чудо запахи!
  Они были неотъемлемой частью этого мира. Сосновой хвоей, разогретой на солнце, пахла земля, благоухали деревья и кусты, источали нежнейший аромат сухие былинки, висели в солнечных брызгах тени цветов и запахов... Таким мне запомнилось бабье лето на Украине...
  - Так вот какая она, земля моих предков! До чего прекрасна, до чего хороша!
  Я вспомнила Ленинград. До боли защемило сердце.
  - Бедная дорогая моя Золушка! Как мало тебе отпустила природа запахов и красок, как мало солнышка она тебе подарила! Все равно я тебя люблю... Но здесь бе - зум - но красиво. Если был рай на земле, я бы искала его где-то рядом...
  
  
  Близнецы
  
   В ту ночь, когда Миркины летели в самолёте, Ленинград не спал, Ленинград лихорадило. Мела позёмка, мороз крепко схватил землю, и город, забившись под тёплые одеяла, с надеждой ждал утра: может, взойдёт солнце, оттает земля, снова потеплеет - хотя бы на пару недель, что-то невиданно рано началась в этом году зима. В стране надвигался кризис, экономили отопление. В квартирах было холодно. Фонари на улицах не горели. Непроглядная темень скрывала дыры и трещины в асфальте, в них проваливались машины. Газеты предсказывали конец света. Неизвестно откуда появились и вмиг расцвели пышным цветом гадалки, астрологи, сектанты, пророки, банкиры, биржевые маклеры и прочая прелесть, о которой советские люди знали только понаслышке. Как бы они ни жили, но чувствовали себя культурными людьми. Даже Кашпировский многим казался обыкновенным шарлатаном, что уж тут говорить о гадалках на кофейной гуще, пророчице Мария-Иисус Христос или снимателях порчи и сглаза, чьи объявления лезли в души горожан, торчали из почтовых ящиков, угрожали со столбов и дверей подъездов. В общем, простому человеку стало в родном городе неуютно. Газеты пестрели сообщениями о мафиозных разборках и убийствах.
   Понять что-то в происходящем, выделить главное было трудно, подчас невозможно. Не хватало достоверной информации, она тонула в водопаде сенсаций, вранья и откровений под названием "гласность". Но, если ты привык мыслить категориями столетий и династий, если твой мозг набит именами, датами и казусами, ты будешь анализировать факты в попытках - часто бесплодных - найти историческую закономерность в ворохе происходящих событий, будешь заниматься этим даже на пороге смерти. Недаром академик Павлов фиксировал признаки приближения небытия в последние часы своей жизни.
   Иосиф Моисеевич Фишер не был академиком, это ему не грозило, и не только из-за пятого пункта. Но он был ученым, то есть человеком, любопытным, как ребенок, и неприхотливым, как легионер Цезаря, эпохой которого он занимался. Настроение у Иосифа Моисеевича было прекрасное. Утром в университете ему сказали, что сборник, который давно лежал в издательстве из-за отсутствия бумаги, идет в производство. Статья его аспиранта о пассионарности и мессианстве русских, где тот полемизировал с профессором Гумилевым, могла наделать шума, но истина была дороже, и Иосиф Моисеевич без колебания взял ее в свой сборник, хотя и понимал, что на выборах в член-корры его снова прокатят. Впрочем, на эту полочку он не рассчитывал: Бог с ними, пускай дерутся, сия чаша его минует, - и это было тоже приятно. По дороге домой ему снова повезло. Он упустил трамвай, но неожиданно прикатил следующий, он сел в него почти без толкучки. А так - стоять бы минут сорок на злом ветру со стороны Залива...
   Наскоро разогрев холодную картошку, которая осталась с утра, съел ее с куском селедки, заварил чай и сел за письменный стол.
   - "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", - бормотал он, раскладывая бумаги. Чего-чего, а роковых минут в жизни России и его лично хватало. Вот и сейчас. Нефтекомбинат в Грозном получал сырье из России, обратно в нее ничего не возвращалось, через акционерные общества и совместные предприятия в Москве топливо продавали за границу. Дудаеву это принесло состояние в десять миллиардов долларов, его московский партнер был недоволен: ему досталось меньше, чем он рассчитывал, - около пяти миллиардов. Иосиф Моисеевич из истории знал, что делиться награбленным тираны не любят, значит, начнется война.
   - О господи, - разговаривал сам с собой профессор, - снова пойдут разорять и убивать мирных граждан, снова заставят несчастных матерей проливать слезы о безвременно ушедших, погибших в Чечне.
   Он посмотрел в окно и вспомнил разговор, услышанный в трамвае.
   - Ну, чё, - говорил один работяга другому, - усекаешь: на нефти, которая плывет за границу из Чечни, нас грабанули на десять миллиардов долларов, подели на всех - по 66 баксов, получается, у каждого сперли. Кто спер? Не знаешь? А ты говоришь: "Нет десяти долларов бабке лекарство купить". Ты в Кремль позвони, скажи: "Так, мол, и так, в долг не давал, гоните 66 долларов обратно". Ну, чё? Слабо?
   Второй резонно ответил:
   - Нефть, что ли, одну воруют? А золото? Алмазы? Алюминий? Наш труд? Ты эти 66 баксов умножь на десять, нет на много раз по десять... Я знаю, считал, за этот год они, гады, украли у меня не 66 долларов, а две тысячи. Вот сколько. Умножь на сто пятьдесят миллионов таких, как я. Получишь сколько? Триста миллиардов. Сечешь, чьи денежки идут за границу?
   Иосиф Моисеевич открыл Тита Ливия, но снова отвлекся, вспомнил тех двоих. Недаром они говорили, что страх в стране нагнетают не зря: очень удобно ловить рыбку в такой воде, очень годится для этого беспредел, а он крепчал день ото дня. И рыбка ловилась не малая... Комбинат в Грозном был построен на деньги этих работяг, земля, из которой качали нефть, была их, в страшных условиях за гроши добывали они нефть из сибирских недр, обездоливая потомков, и что же? Результаты их труда продавали на Запад, меняли на доллары, обворовывали стариков, женщин, детей. Запад знал об этом и... скупал краденое, в знак благодарности присылал ношеные вещи, делая вид, что не понимает, отчего так беднеет Россия...
   Мысленно обращаясь к коллегам, Иосиф Моисеевич проговорил:
   - Как же так, средь бела дня идет грабеж! Что же вы, дорогие господа, о правах человека не говорите? Почему помогаете бандитам?!
   На лестнице загремело, - похоже, Витюша идет домой. Профессор включил настольную лампу и углубился в чтение. Витюша был соседом. Жили они в двухкомнатной квартире, каких много на Петроградской стороне. В свое время, сразу после революции, пятикомнатную буржуйскую квартиру с черным и парадным входом превратили в две. Квартира, в которой жил Фишер, выходила на черную лестницу с окнами в тихий двор, почти не колодец. Ванной комнаты не было, после войны ванну поставили в кухне. Отапливались дровами, зато газ, слава Богу, был. С годами ходить на пятый этаж становилось все труднее, но от мысли, что при переезде надо перетаскивать книги, а их было немыслимое количество, Иосиф Моисеевич совсем расстраивался и заявление на улучшение жилищных условий писать не хотел. Тем более, что улучшали на Гражданку или, того хуже, на Добровольцев, - попробуй оттуда в университет добирайся... Нет, лучше оставаться на Мичуринской и каждый вечер ходить к Неве...
   В этой квартире он жил с незапамятных времен. Когда-то их было трое: мама и два сына-близнеца. В одной комнате жила мама, во второй - братья. В тридцать седьмом Яшу забрали. Что с ним было потом, они не знали. После войны их уплотнили, Ося стал жить в одной комнате с мамой. В пятьдесят седьмом Яшу реабилитировали. Должны были в Доме на Набережной, рядом с Мичуринской, дать на троих квартиру или хотя бы восстановить права на комнату, отданную подселенцам. Тогда Яше было бы куда вернуться. Но этого не сделали, и Яша остался без крова - во второй раз. В первый это случилось, когда тело его бросили в братскую траншею, не присыпав даже снежком. Зимой он там и жил, а летом, когда на Соловках стаивал снег, уходил бродить по свету. Пока маму не похоронили, на Мичуринской он не появлялся, но, когда ее место освободилось, он снова вернулся в семью и стал жить с братом, не только летом, но и зимой. Днем он был в городе, с сумерками приходил домой, садился в кресло и, если Ося был занят, спал до утра. Когда у Оси было время, они подолгу разговаривали. Поэтому Ося знал то, о чем многие не подозревали. Однажды он пошел в ЖЭК, просил вернуть вторую комнату, но от его просьбы отмахнулись, и квартира по-прежнему оставалась коммуналкой.
   После смерти матери соседом стал какой-то пьянчужка. На Мичуринской жил недолго, полгода значился в розыске, затем его обнаружили на Соловках. Днем и ночью стоял на коленях, один на поляне в лесу, и отбивал поклоны, молился за батюшку Сталина, отпущаеши ему грехи. Так и остался там, при монастыре. Третьим по счету был Витюша. Он тоже любил выпить. Поначалу нанес земли и поселил в ванне червей: накопав банку, ловил на них поблизости с Кировского моста рыбешку. Тут же, в кухне, развешивал на веревочках и вялил. За отличную закусь очень его уважали брательники. Но месяца через три он скис, убрал из ванны червей, перестал вялить подлещиков, бросил рыбную ловлю и начал читать Тору. Еще через год сделал обрезание и подал документы на выезд в Израиль. Сегодня он явился домой с Костей - брательником, который тоже ехал на юг. Витюша привел его неспроста.
   Накануне он поклялся Косте, что сосед у него экстрасенс, живет один, но раздваивается и разговаривает в два голоса. Голоса похожие, хотя, если вслушаться, разные. Вчера Витюша вместо туалета зашел к профессору и увидел, что тот ест кашу, которую перед этим варил на кухне, а гость его, точь-в-точь он сам, сидит напротив и жует, - что бы вы думали? Жареную гречку. Профессор поджарил крупу, вместе со сковородкой поставил перед гостем на стол, тот сидел и ел, слышно было, даже похрумкивал. Костя, не лох, в рассказ не поверил. Зато пожрать на халяву не возражал. Вот и подвалил к Витюше. Примерно через час они услыхали голоса, и, что странно, оба могли поклясться: в квартиру никто не входил. Говорили двое.
   Ося рассказывал брату о том, что слышал в трамвае. Яша отвечал:
   - Ты знаешь, сколько этих "комбинатов" в стране понастроили? Кто за это в ответе - Горбачёв со своей перестройкой, коммунисты, которые не выпускают ключи из рук от директорских кабинетов, Гайдар с экономическими затеями? Или Ельцин, который спешит к власти, чтобы, подобно Петру, писать историю России кровью? Придумали себе кликуху: "новые русские". Зачем? Чтобы поименно не отвечать. Прудон говорил, что в основе любого богатства лежит преступление. Тот, кто помнит об этом, шустрит изо всех сил, понимая, что времени на преступление отпущено не много: не успеешь сегодня, завтра будет поздно. Как только обогатятся самые наглые, калитка захлопнется, начнутся вопли о том, что в стране надо наводить порядок, оберегать награбленное. И пойдут ловить рыбью чешую, всё больше и больше ратуя за стабильность и неприкосновенность собственности, украденной вчера у соседа.
   - Я знаю, что цель одна - обогащение. Но я не понимаю, как они это делают. Надо обобрать всю страну. Это не просто. Вспомни, сколько было крови в семнадцатом...
   - Сейчас не меньше, просто методы другие. Суди сам. Ты объявляешь о проведении экономической реформы. "Отпускаешь" цены, чтобы они сравнялись с мировыми. При этом главный экономист страны делает маленькую подтасовку: все, что покупает население, он называет товаром, а труд, который оно продает, - нет. Устраиваешь инфляцию, опустошаешь прилавки, вводишь карточки, вскручиваешь цены, меняешь курс рубля, печатаешь новые деньги, подключаешь прессу - "свободный рынок" появился, для первого витка все готово. Переходишь ко второму. Когда цены на товары выросли в тысячу раз, население осталось без денег: накопления превращены в пыль, а новых нет, потому что за труд платят во много раз меньше, чем раньше. Запускаешь механизм приватизации: за бесценок "продаешь" своим коллегам недвижимость. Снова перепечатываешь деньги, несколько раз меняешь курс рубля, вводишь акции, ваучеры, ценные бумаги и "изымаешь" у населения оставшиеся сбережения. В итоге каждый гол, как сокол, виновных нет. Теперь можно просто месяцами не платить зарплату, чтобы умирали от голода не только старики и дети...
   - Как же нет виновных? Верховный экономист, который заявил, что труд не товар и цены на него не следует отпускать.
   - Лучше скажи: тот, кто внедрил его идею. Мало какие есть научные теории сами по себе... А чем лучше приватизаторы? Банкиры, которым заранее известны дни, когда печатают деньги, меняют валютные курсы? Лидеры партий и фракций? Глава правительства? Президент?
   - По-твоему, пенсии и зарплаты уменьшатся в тысячу раз?
   - Нет, раз в пять-семь, этого достаточно, чтобы ограбить страну миллиардов на двести. Позднее напишут, что их вывезли в швейцарские банки. К этому времени внешний долг России станет равен 146 миллиардам долларов при годовом бюджете в 48, и каждый россиянин задолжает европейцу или американцу тысячу долларов. Представляешь масштабы!
   - Все это из-за обезлички. Дело по-прежнему в прессе. Нет виновных. Помнишь, в детстве пели: "Я не тырил, я не крал, я на шухере стоял!"
   - И да, и нет... Мне вчера один из знакомых сказал: "Что с того, ежели кто уразумел сей промысел? С кистенем и лопатой пойдет сражаться против армии бандитов? Нет, будет сидеть дома, воспринимая всё, как стихийное бедствие, новое татарское иго, и мечтая об одном: поскорее пускай награбятся... Русские, называется. Не чужие страны идут воевать, свою землю истязают, кровных родственников со света сживают". Что же ты горюешь о них? Это их страна, им в ней жить, им за нее бороться...
   - Ах, брат, не прав ты. Это и наша история. Нашей кровью полита эта земля. Горстки ее не нашлось для твоей могилы, но ты не бросил Россию, остался здесь...
   Костя и Витюша посмотрели друг на друга, нахмурились и пошли к себе. Выпили, закусили. В комнате у профессора говорили теперь трое.
   - Конечно, коммунисты учили искать причину наших невзгод на Западе, но именно Запад вооружил меня гегелевской "Наукой логики", я не могу жить без поиска причин и следствий. Ты знаешь формулу криминалистов, расследующих преступление: кому это выгодно? Как ни старайся, ответ один: Западу. Именно туда утекают богатства России. Что же ты хочешь? Чтобы я по очереди жил в резиденциях глав государств и взывал к их совести? - спросил Яков.
   - Почему бы и нет?
   - Но первым уйдет самый совестливый. Это несправедливо.
   - И кто он?
   - Тебе не понравится ответ: Миттеран. Что толку? Вместо него будет Ширак. Ты думаешь, что-то изменится? Деньги по-прежнему будут уходить на Запад, работать на него. Погаси свет. Я тебе сейчас что-то покажу. Видишь, в окне?
   - Поезд?
   - Да. Он идет на кладбище. Посмотри, какие у них усталые серые лица... На коленях у каждого узелок - последняя еда. Была пенсия, остался узелок. Это третий вагон, здесь люди еще смотрят в окна, разговаривают. А вот второй. Узелки крохотные. Головы опущены, все молчат, экономят дыхание. Загляни в первый вагон... Все босые... Они уйдут завтра. У них отняли даже обувь. Видишь, поезд остановился. Подъезд большого дома. Выходят старики, их много. Теперь - дети.
   - Они тоже? Они не заходят внутрь, теснятся в тамбурах? Почему?
   - Завтра они станут бездомными. Будут греться в поезде, играть со смертью... Когда человек уходит, от него немного остается: еды, одежды, тепла, денег... Много ли ребенку надо, чтобы не умереть? Те, кто попадут в этот поезд, выкарабкаются, хуже тем, кого здесь нет...
   Иосиф Моисеевич отошел от окна и включил свет. В полной тишине брат снова заговорил:
   - Пойми, Россия вынуждена оставить целое поколение - бедных своих стариков, переживших страшную войну и сталинские лагеря, - без социальной защиты, чтобы они вымирали от голода и болезней, как в войну. Матери будут убивать тех, кто еще не родился, - будущее страны. Через несколько лет журналисты расскажут миру, что по количеству абортов (два с половиной миллиона в год!) Россия вышла на первое место. Каждый аборт - это убитый гражданин. Каждый похороненный заживо старик - это погибший наш соотечественник. Каждый бежавший в панике из родной страны в изгнание - это сброшенный в пропасть наш товарищ. Может, он воскреснет на том или этом свете. Но для своей Родины, для своего народа этот сын погиб... Ежегодно нас будет становиться на один миллион меньше...Чтобы вскормить нового русского, их верные слуги будут убивать двух старых...
   Сколько же их, бедных детей своих, не досчитается страна после того, как вы, гарвардские умники, - тут Яков обратился к третьему собеседнику, - разработали проект "перестройки" и руками "Горби" ввели в нашу жизнь? Историки спорят о том, сколько миллионов жизней унесла вторая мировая война, они возлагают на Сталина вину за сорок миллионов загубленных душ, на Гитлера - за тридцать... Сколько погибло сейчас - над этим кто-нибудь задумался? Или эти потери невыгодно оценивать: так, мол, и так, извините, россияне, ошибочка вышла, погубили мы двадцать миллионов триста тысяч душ абортами, семь миллионов пятьсот тридцать тысяч - путем преждевременных похорон, восемьсот тысяч - изгнанием, три с половиной миллиона бросили на гибель, развалив Союз и оставив за пределами России без социальных и политических гарантий её граждан, двести тысяч - прямыми убийствами в национальных конфликтах и мафиозных разборках... Сколько получается? Двадцать миллионов? Тридцать? Сколько нужно, чтобы увидеть: речь идёт о преступлениях того же масштаба, какие судил Нюрнбергский процесс! Где же вы, защитники прав человека, налетевшие коршунами на бедную Россию, где вы, борцы против геноцида, где вы, голубые, жёлтые, зелёные? Почему не бьёте в колокола? Почему не плачете вместе с нами о безвременно уходящих наших несчастных согражданах? Почему не оцениваете в долларах эти потери? Боитесь, на ваш счёт запишем? Назад попросим и нефть, и газ, и золото, и алмазы, которые вы тащите, когда мы своих детей спасаем? Не бойтесь, дорогие, живите спокойно. Сами мы виноваты во всём. Сами наказание принимаем. Сами и выкарабкаемся...
   В разговор вступил третий собеседник. Он прилетел из США. Звали его Джемфри Сакс. Это был гарвардский советник Горбачева.
   - Ну, что вы, дорогие коллеги, как можно? - профессор Сакс принял более удобную позу. - Это ваши проблемы... Любите с горы кататься, хорошие саночки надо возить... Мы-то здесь при чем? Моя страна устраняла стратегического противника, она сделала это не варварским способом, не бомбами и насилием, а культурно: заказала бархатную "перестройку", и ваш лидер ее устроил. Вас никто не заставлял, вы сами выбрали этот путь. Ваш лидер, ваша интеллигенция, народ, который всегда все поддерживает... А что мы немножко денег заплатили разным людям из вашей страны, так ведь это наши проблемы. Каждый делает свой бизнес, как умеет. Мы не нарушали ни ваших, ни наших законов.
   - Извините, профессор, если я некорректно оцениваю результаты работы, которую проводили лично Вы. Не правда ли, Вы строили математические модели? Всего лишь модели нашего будущего? Вы изучали возможности, которые мог реализовать наш Генсек? Вы подсказали ему ту дорогу, по которой он должен был пойти? Или всё получилось не так, как Вы моделировали, и наше горе - результат неудачных экспериментов? Но что же тогда Вы не каетесь, не бьёте себя в грудь, не отказываетесь от учёной степени, ведь это Ваше злодеяние... Даже если по недомыслию, по бедности Ваших знаний, оно страшнее греха того пилота, Вашего соотечественника, который сбросил атомную бомбу на японцев, а затем остаток жизни сходил с ума от ужаса перед содеянным...
   Или Вам не в чем себя, как учёного, упрекнуть, всё получилось именно так, как было рассчитано: исчез с лица Земли соперник, которого боялись Ваши хозяева, на планете осталась одна сверхдержава, чтобы заказывать, как Вы изволили выразиться, музыку для всех континентов? Я с Вами согласен: добились вы этого не ракетами и танками, но мудрой деятельностью ваших профессионалов. Скажите, пожалуйста, моему брату, как все было на самом деле? Вы с самого начала, еще в Ставрополье, поставили своего человека и затем вели от поста к посту, а, когда он оказался у власти, - от одной задачи на разрушение СССР к следующей? Или вы нашли средство психологической победы над полуграмотным комбайнером, в руки которого попал, волей слепого случая, штурвал нашей страны и он, сам того не ведая, стал вашей послушной игрушкой?...
   - Это секрет нашей дипломатии. Зачем его открывать? Сегодня это уже история, ваше бесславное прошлое. Вы истребите поколение никому ненужных стариков, они даром едят хлеб. Вы правильно поступите, очистив от них землю. Они свое дело сделали: накопили богатства, теперь не нужны. Иначе они захотели бы участвовать в дележе, могли получить больше, чем вы, - если, как вы хотите, по справедливости, по труду. Разве это нужно для гармоничного развития вашего общества? Вы говорите: "Аморально..." Но разве в вашей истории было иное? В семнадцатом году вы уничтожили поколение отцов и дедов тех, кто называл себя революционерами, через двадцать лет - опять отцов и дедов, тех, кто делал революцию. Потом была война, погибли самые слабые. Кто они? Ваши родители, спасшиеся от прежнего истребления. Сорок лет страна была молодой, состарились отцы и деды, пришло время их умертвить... Вы поступили разумно, мы только выявили тенденции, присущие вашему обществу. Дети уничтожили отцов, потому что их отцы сделали то же самое... Яблонько от яблоньки, так у вас говорят? Или Вы вообще против преобразований?
   - Конечно, "за", но гуманные, а не зверские, о которых Вы говорите. У Джека Лондона есть рассказ, как племя покидает стоянку, оставляя возле костра старика. Рядом лежит вязанка хвороста. Старик благодарен судьбе. У него хороший сын: чтобы продлить отцу жизнь, он долго собирал ветки. Вы хотите, чтобы такими стали и мы? Браться за преобразования надо по-человечески, с умом. И если наша прежняя жизнь замешана на крови, это не значит, что новую надо начинать так же. Неправда все это. Вы помогаете злу и тирании, а не людям, которые страдали раньше и теперь умирают, не увидев света в окошке...
   - Зря Вы решили, что знание истинных причин может воскресить людей, погубленных в этой игре, - если Вы из-за них переживаете... Ушедших надо сбросить со счета, не печальтесь о них... Вспомните, сколько людей казнил Петр, это не мешает вам называть его великим... Он убивал ваших отцов и дедов, а вы, их дети, говорите: "Великий"... Вы не уважаете своих отцов, вот и имеете таких правителей. Поймите, вы заслуживаете их, вы сами делаете свою историю кровавой. В вашем обществе есть только один завет: "спасайся, как можешь". Не вините Запад, научитесь у него уважать родителей и не бросать их в беде. Абстрактная справедливость, воскресение и прочие вещи, которые вас волнуют, - оставьте их Богу, живите, как люди, на этом свете...
   - Вы так считаете? Но вы не знаете многого... Бывает по-всякому... Вас не удивляет, что сидите Вы в этой комнате, а через несколько мгновений окажетесь в Штатах? Одни уходят бесповоротно, другие возвращаются. Их души остаются в смятенье, пока история не ставит все на свои места, не воздает по заслугам...
   - Правильно, мать твою! - завопил Костя и ворвался к профессору. В комнате было темно. Людей Костя не увидел. Одни только книги. Он постоял, перекрестился и пошел к Витюше. Там они распили еще пол-литра и крепко уснули. Возможно, единственные в Ленинграде. А Иосиф Моисеевич, возвратившись с привычной прогулки к Ботному домику, разделся, включил настольную лампу и сел за работу, которой занимался последние два дня. Шелестела бумага, дышали тени, шуршали, как мыши под полом, мысли. Избавиться от них Иосиф Моисеевич не мог. Он думал о том, что Ленинград не спит, с тревогою ожидает известий, не стало ли хуже. В Кунст-Камере пропали бесценные экспонаты, привезенные Миклухо-Маклаем из Тихоокеанских экспедиций. Горел БАН - гордость Ленинграда, гордость страны. Полуголодные и нищие, спасали в своё время ленинградцы книги и рукописи, хранившиеся в библиотеке, не доедали, рисковали жизнью, увозили в эвакуацию, берегли от наводнений, кропотливо вылавливали в заморских библиотеках, расплачивались валютой, которую жалели на покупку зерна, берегли, как зеницу ока, получая для научной работы, понимали, что эти книги читали Ломоносов, Пушкин, Толстой, - те, кто жил во славу русской науки и культуры, был её бессмертной душой, помогавшей народу выжить в страшные дни его истории...
   Каждый считал эти книги своим достоянием - и тот, кто пользовался Библиотекой Академии Наук, и тот, кто без всякого интереса проходил мимо этого здания. Так человек устроен: стоит у него на полке томик Пушкина, и он годами в него не заглядывает. Но захотелось - открыл заветную страницу, и снова Пушкин со мной, потому что он мой, он часть моей жизни. Пусть жизнь моя бедная, нет у меня красивого автомобиля и модных кроссовок, зато есть бессмертие души, приобщенной к великой культуре...
   Антуан де Сент Экзюпери надеялся: кому-то нужно, чтобы на небе зажигались звёзды. То, что увидели мои современники, заставило их понять: кому-то нужно обратное - чтобы звёзды погибали, чтобы огромная страна осталась без своей нетленной души... Естественно, пожар Библиотеки Академии Наук не был спланирован в Гарвардском университете. Какое-нибудь примечание, вроде: "появятся попытки использовать беспорядки для ограбления музеев и дворцов", предусмотренное гарвардскими специалистами, вовсе не означало, что напасть должны именно на эту библиотеку. Хотя, с другой стороны, кого еще грабить, как не её или Эрмитаж?
   Граница практически перестала охраняться, таможенники смотрели на всё сквозь пальцы, особенно если в них шевелились доллары. Недаром под Брестом вырос целый городок двух-трехэтажных кирпичных домов, построенных мздоимцами или их родней. Что-то сбывалось в Польше, попадало через Германию в Европу. В итоге в Германии скопилось столько древнерусских икон, что цены на них упали до смешного. Медь и алюминий, алмазы и изумруды, древнерусское и западноевропейское искусство, янтарь, старина...
   Иные ценности тащили морем, через Прибалтику, и русские древности доплывали до Австралии, Канады. Был еще один путь - на юг. Конечно, израильский Моссад по ниточке перебирал багаж в поисках наркотиков и оружия, служба безопасности Израиля была на высоте, но поиск награбленного и вывезенного из России не входил в ее обязанности. Если Россия проворонила что-то и ей не жаль своих богатств, цвет науки и культуры, чего о том должен печься Израиль? Он - что, хуже других стран? Будет отстаивать чьи-то права в ущерб своим интересам? Хочешь везти книги, вези, это твоё личное дело. Везёшь аппаратуру - тоже хорошо. И вообще, чем больше везёшь, тем лучше, - тем богаче мы будем жить в нашей стране... Это только Россия могла додуматься до того, чтобы чинить препятствия для ввоза в страну скарба, который её гражданам удалось заработать или наворовать за границей...
   Эти и другие мысли бродили в голове Иосифа Моисеевича, когда он сидел под лампой и прокладывал папиросной бумагой страницы каждой из двенадцати книг, спасённых во время пожара и выданных ему на просушку. Он был постоянным читателем БАНа. Пожар тушили водой и пеной. То, что не сгорело, могло погибнуть потом. В считанные часы книги и рукописи надо было осторожно просушить. Вчера он вложил листочки между страницами, сегодня вынимал и новые, сухие, вкладывал, вторые сутки спасая доверенные его рукам сокровища.
   Всю жизнь он был евреем. Писал, что еврей, во всех анкетах. В его жизни были разные времена - и такие, когда он прислушивался к каждому шороху, ожидая, что за ним пришли, и такие, когда, забыв о своих бедах, до поздней ночи засиживался с аспирантами, выясняя подлинность какого-то манускрипта.
   Никого, кроме брата, у него не осталось: кто-то умер, другие погибли во время войны, третьи уехали за тридевять земель в тридесятые царства. Вот и сейчас уезжали, как ему говорили, последние. "Голоса" утверждали, что с дня на день в России начнутся погромы и людоедство. Ещё реальнее для него, старого человека, была смерть от голода и отсутствия лекарств. Но Иосиф Моисеевич не мог отделить себя от этой страны. Он любил её. Это была его Родина. Он для неё работал. Все силы отдавал развитию её культуры. Он видел её богатой и прекрасной. Собственная жизнь казалась ему столь мизерной, что было неинтересно заботиться о своём "завтра". Хотя брат предупреждал, брат настаивал...
   - Как все, так и я, - отвечал Иосиф Моисеевич тем, кто уговаривал его ехать на Запад. Он знал, что связал свою судьбу с Россией, никакая другая жизнь ему была не нужна.
  
  
  В неизвестность...
  
   В эту ночь в Ленинграде не спали не только поджигатели БАНа, похитители рисунков Зверева, налетчики на Публичную библиотеку и Русский музей, не спали многие. В большинстве, совсем не крими, обыкновенные люди. Не спали все, чьи родственники летели в одном самолёте с Миркиными в Тель-Авив. Причин было много. Из Ленинграда они уехали давно - кто два, кто четыре дня назад. Добрались до Варшавы, вроде, без приключений, оттуда звонили домой. Дальше следы путников обрывались.
   Несмотря на предварительную договорённость, никто не дал о себе знать. Провожавшие обменялись телефонами и сейчас обзванивали друг друга. Тщетно, никто вестей от своих родственников из Израиля не получил. Попытались обратиться в посольство - тоже пустой номер: из-за погодных условий нет, мол, связи с Израилем. У кого-то поднялось давление, начался гипертонический криз, кто-то метался в истерике между Москвой и Ленинградом. Эта нервотрёпка продолжалась три дня. Шутка сказать: у Вали исчезла мать, Вольские простились с детьми, Сима проводила брата. А каково было тем, кто вывозил чужими руками миллион долларов? Пройти столько мытарств, чтобы добыть этот миллион, - с мира, что называется, по нитке или одним расчётливым ударом околпачить сотню растяп, - и на тебе! Там, где не ждал неприятностей, их получил. Не в Варшаве, где возможностей было предостаточно, грабанули, нет, не иначе, всё стряслось в воздухе, между Европой и Азией ...
   Наконец, все с облегчением вздохнули - Юля и Толик получили телеграмму, что их близкие благополучно добрались до Иерусалима. Юля позвонила Оксане, та - Жене, и через несколько минут успокоился даже владелец (теперь совладелец!) вывезенных ценностей. Самолёт не разбился, не захвачен террористами, приземлился в Бен-Гурионе три дня назад. Мыслей, что конфискуют "свои", не было. Операцию, так смело задуманную и так эффектно реализованную, можно было считать завершенной. И люди занялись повседневными делами, отправились наваривать новые миллионы, в надежде, что рубли когда-нибудь превратятся в доллары.
   Было своё дело и у Юли. Имело непосредственное отношение к Эль-Алевскому самолёту, в котором летели Миркины. Было для нее пограндиознее пожара в библиотеке. Ещё пять лет назад такие вещи тянули на отсидку или, в лучшем случае, на психушку. Но времена менялись, люди тоже. То, что вчера было нельзя, сегодня стало повседневным.
   Этой весной Юля и Толик окончили школу. Обычную ленинградскую школу, такую, как все. Юлина фамилия была Бельская, Толина - Мусин. У Юли была подруга - Галочка Елисеева, с пятого класса Галочка и Толя любили друг друга. Они давно решили, кого позовут на свадьбу, какое платье сошьют Галочке, как назовут детишек. Учиться собирались оба в Политехе, жить думали на стипендию - как-нибудь, пусть трудно, но, наконец, вдвоем, подальше от родителей. И вдруг перед выпускными экзаменами всё рухнуло.
   Толина семья решила уехать в Израиль. Дело было нехитрое - добыли приглашение, приготовили документы, получили визу на шесть месяцев и начали собираться в дорогу. Родители запретили Толику что-либо говорить друзьям, пока не получат визу, - не дай Бог, начнется, будешь не рад. Что начнется, никто не знал, но в воздухе висело зловещее. Кто-то кому-то рассказывал, что в Бердичеве уже начались погромы - ходили бритоголовые по улице и кричали: "Бей татар!" Толина мать сама, лично, и об этом всех обзвонила, видела на Гостином дворе листовку, в которой огромными буквами было написано "Смерть жидам!" Поговаривали о сборищах в скверике возле Академии художеств, куда стекалась всякая нечисть и вырабатывала программу, как спасти Россию от евреев и масонов. Опять же, журналист Невзоров явно собирал какие-то материалы и только ждал момента, чтобы с их помощью выплеснуть на улицы беспорядки, следствием которых, как все догадывались, будут еврейские погромы.
   Ещё год назад таких разговоров не было и в помине. Все знали о существовании особого еврейского вопроса, но молчали. Одни считали, что говорить на эти темы неприлично, другие утверждали, что сами евреи, время от времени, неизвестно зачем, затевают пересуды. Но ещё год назад Галочка и Толик мало задумывались над тем, что она русская, а он еврей. Конечно, они знали, что Толик - человек особый, не такой, как все, что его впереди ждет Нобелевская или другая, очень высокая, премия, что природа наградила его всеми талантами, кроме рисования, и что сын их, как отец, тоже будет гением. Но об избранности Толиного народа они не говорили, впрочем, как и о мессийном предначертании русских. Ещё год назад Советский Союз был их Родиной, по привычке они повторяли, что это - великая и замечательная страна, хотя, как все, понимали, что других стран не видели и судить о них нечего. Но жить, сознавая себя гражданами великой страны, было приятно. Они ничего не имели против, чтобы те, кому надо, занимались поиском эпитетов, более правильно что-то отражающих, но хотели, чтобы их оставили в покое, в споры не ввязывали. Так же смотрели на жизнь их одноклассники.
   Галочка талантами не блистала, списывала уроки у Толика, но Юля её очень любила, говорила: "И будет верная подруга и добродетельная мать". Галочке нелегко жилось в семье с отчимом, который в подпитии к ней приставал, и она считала дни и часы, когда им стукнет по восемнадцать, они поженятся и уйдут от родителей. Толя был на десять месяцев старше Галочки, но к возрасту своему относился с тревогой. Рассказы о дедовщине становились всё более жуткими. Призыва в армию боялись пуще атомной войны. Одно спасение - поступить в институт, но ползли упорные слухи, что после второго курса всех студентов будут отправлять на год или два в армию. Ни Галя, ни Толя этого вынести не могли. Ещё бы! Не успеют вместе пожить - и уже разлучаться... вдруг навсегда? Мало ли какой Афганистан взбрендится тем, от кого зависит судьба... Поэтому Толя, несмотря на запреты родителей, рассказал Гале о намерении ехать в Израиль и этим путём решить сразу все проблемы - армии, погромов, своей будущей женитьбы. Предполагалось, что они осенью поженятся и смогут вместе уехать.
   Мать Галочки против их плана не возражала. Она вообще не имела ничего против того, что дочь выйдет замуж и собственными силами будет добывать себе квартиру. Это устраивало и отчима, поэтому Толика принимали как будущего зятя, да ещё, как никак, заморского. Но Толина мать на дело смотрела иначе. Во-первых, Толику жениться рано. Во-вторых, как там сложится жизнь на новом месте, неизвестно, их главная надежда, как пишет из Хайфы Линочка, - Толик. Он гениальный мальчик, и где, как не в Израиле, ему становиться на ноги? Выучит иврит, через год поступит в самый престижный университет Израиля или Штатов. О том, что надо служить в Армии Израиля, вспоминать не хотелось... Что будет делать в этих обстоятельствах Галочка, Толина мама не представляла.
   - Тем более, что Галина - русская, ее дети, по израильским законам, не евреи, и это очень плохо. Они будут гоями. Гоев никто не любит, им будет в Израиле хуже, чем нам в Ленинграде, - говорила Эсфирь Григорьевна мужу.
   - Но что же делать, Фирочка? Дети любят друг друга. Когда не было выезда, мы были рады, что Толик войдёт в русскую семью, у него появится шанс на аспирантуру.
   Это тоже была правда. Неизвестно, как всё повернётся. Про Израиль плетут всякое, смогут они потом в Штаты перебраться?
   В общем, пока суд да дело, Толика с Галочкой решили держать от планов семьи подальше. В августе дети подали заявление в ЗАГС, им дали три месяца "на размышление", они не разлучались, благо Галины родители переехали на дачу, а к экзаменам в институт готовиться было не надо. Неожиданно быстро дали визу - всего через два месяца после подачи заявления. Пришел октябрь, надвигалась зима. Тянуть было нельзя, все сразу обо всём узнали, стали смотреть на них, как на покойников. Эсфирь Григорьевна быстро распродала мебель, переоформила кооперативную квартиру, добыла багажное место в очереди на Лиговке. Толик и Галочка побежали в ЗАГС - просить, чтобы им перенесли срок регистрации брака. Дело оказалось мёртвым, им сказали - безнадёжным, потому что речь идет об отъезде за границу.
   - И так полно нарушений, у нас каждый день проверки, я не хочу рисковать своим местом, - ответила фурия из ЗАГСа.
   Где им, бедняжкам, знать, что эти слова - своего рода пароль: гони на лапу, у тебя есть баксы, если едешь "туда", и особый интерес, раз забегал. Значит, ты тёпленький, мой, неси пару сотен, получишь регистрацию. Ребята были недогадливые. Толины родители всё поняли, но промолчали, сказали:
   - Значит, не судьба! - и стали подгонять сына: виза общая, на всех, о переоформлении нечего думать, для этого надо снова проходить ОВИР, чем это кончится, никто не знал. Таких случаев в их кругу не было. Галя и Толя застыли в отчаянье. Они перебирали мыслимые и немыслимые варианты, выход найти не могли. С одноклассниками они не встречались. Но Юле рассказали.
   - Ну, и дела, - запела Юля, - точь-в-точь, как у меня, одно к одному. Мои через две недели сваливают в Израиль, взялся он на мою голову, я живу у Валерки, боюсь появляться дома. Видите ли, оформили на всех общую визу, меня не спросили, теперь говорят, что у меня нет прав оставаться, ордер на квартиру можно получить только с восемнадцати, до тех пор кончится виза. Пока они не сдадут в ЖЭК квартиру и не выпишутся, им не дадут промокашку на выезд из Совка. Если же я поеду с ними, прощай, Валерка! Он так мне и сказал...
   - Что же ты собираешься делать?
   - А ничего! Люблю Валерку! Хоть день, да мой! Мать отцепилась, велела отцу: "Оставь её, пусть перебесится, силой ведь в самолёт не затащишь..."
   - И когда самолёт?
   - В следующую субботу.
   - Билеты уже на руках?
   - Нет, отец что-то мудрит, какие-то чашки вывезти хочет. Заказал билет на поезд до Варшавы, оттуда - самолётом дальше. Завтра едет в Москву в Армянский переулок, к Голландскому посольству билеты получать. Говорит, будет биться за открытую дату, тогда ещё день другой у судьбы урвать удастся...
   Галочка заплакала:
   - Господи, какие мы с тобой несчастные. Не успели замуж выйти, и уже нас разлучают... Что с нами будет? Я отравлюсь, если они увезут Толика...
   - А когда уезжает Толик?
   - Мы не знаем. Они давят на него каждый день. Мать устраивает истерики, всё распродала, спят на матрацах, прямо на полу, нет даже холодильника, сняли телефон... Может, уже взяли билеты на ту неделю...
   - Да, жалко мне вас, бедняги. Я с Валеркой только два месяца встречаюсь, вы - другое дело, у вас за плечами целая жизнь...Что же нам делать? Может, завтра землетрясение какое произойдёт или все мы бахнемся в тартарары, вот и решится...
   - Знаешь, Галочка, я больше не могу. У меня не выдерживают нервы. Экзамены в институт я не сдавал. Если я останусь, заметут в армию. Родители в отчаянье. Я иду и говорю, чтобы брали билеты на конец ноября.
   - Так скоро? - прошептала Галя. - Но до регистрации осталось всего 35 дней...
   - Чем скорее, тем лучше. Надо кончать эту агонию. Не на тот свет, в конце концов, я отправляюсь. Приеду, вышлю тебе вызов, ты, как невеста, через три дня будешь с нами...
   - Ой, Толик, быстро бежишь, по той ли дорожке? И что ты вообще про Израиль знаешь? А не хочешь сначала в Армии Израиля послужить?
   - У меня будет отсрочка, я поступлю в университет...
   - А как же, догонят и ещё дадут. Сначала будешь учить иврит, потом пойдёшь в армию, а уже после того своими делами начнешь заниматься, если сможешь, потому что Галочка - гойка, и её ждут не дождутся в стране твоих предков.
   - Ты думаешь?
   - НЕ сомневаюсь. По крайней мере, идти в армию Израиля мне хочется ничуть не больше, чем в советскую. Слава богу, здесь ещё не додумались на баб форму натягивать. Да и откупиться, в крайнем случае, можно - за деньги какую хочешь липу нарисуют. Только не в Израиле. Там служить почетно. Кто не имеет за плечами армии, считается чужим, придурком, ничтожеством. Попробуй, живи с таким менталитетом.
   - Галочка сможет принять иудейскую веру, станет еврейкой, у неё будут права, как у всех евреев.
   - В теории да, но как на практике? Представь, ты здесь решил креститься... Конечно, можно, всё можно, но очень осторожно. Я не рискнула бы с Валеркой в Израиль ехать. У него самолюбие. Понимаешь, он получит инфаркт, если придется через обрезание проходить только для того, чтобы какие-то бумажки получить. Я понимаю, если по убеждению или для здоровья. Но для бумажки, гори оно синим огнём...
   - Слушай, зачем всё это наворачивают? Нельзя там жить так, как мы здесь?
   - Если бы можно было, давно все евреи, а с ними и русские в Израиль переехали. Всё-таки Запад, зарплата в десять, если не в сто раз больше, климат получше, какой - никакой паспорт дадут, с ним без визы во многие страны можно ехать. Никаких страхов перед погромами, год будут задаром кормить... Всё б ничего, если бы не...
   - Что, не?
   - Да, так, не знаю. Родина предков - это звучит неплохо, но я как-то привыкла к сочетанию "Советский Союз", к тому, что он большой, что с русским языком нигде не пропадёшь. Вы представляете, русского языка больше в вашей жизни не будет... Ни книг, ни стихов. Через пять лет вы будете говорить с ошибками, разучитесь писать по-русски. Тут одна приезжала, я тоже сначала не верила, но, как посмотрела и послушала, никуда ехать не хочется... Вы представляете вообще, что это такое, вся страна - как один наш город? Ну, могли бы вы сейчас из Ленинграда в Жмеринку или даже Саратов переехать?
   - Ты думаешь, будет похоже?
   - Конечно. Ты на юга ездил, к грузинам или армянам?
   - Не раз.
   - Хотел бы там жить?
   - Нет. Одно дело - грузины, мы для них чужие, другое - евреи, там мы у себя дома.
   - Дом у тебя здесь, там будет корзина переселенца, квартира новоприбывшего, судьба олима... Лимиту видел на танцах? Вот ты и будешь такой лимитой...
   - Что-то ты мрачно всё рисуешь. Сама, небось, уже и вещи сложила...
   - Сложить сложила, да их недолго распаковать. Родителей жаль, на что-то надеются. Здесь, говорят, одна безнадёга, развал, будет безработица, их погонят, жить будет не на что, придут какие-нибудь лево-правые или право-левые, начнут 37-ой год прокручивать, у нас и так реабилитированных больше, чем живых. Мать, отец, да я, вот и вся моя семья. Жалко их. Если бы можно было, я бы с тобой обменялась, Галина: поехала бы ты с Толиком в рай, а я с Валеркой в аду крутилась. Да, как обменяешься? Не пойдёшь же в ОВИР или консульство, не скажешь: так-то и так, возьмите Галочку вместо меня...
   - Почему не скажешь? - спросила Галя.
   - Да, ты, что, с ума сошла, кому нужны твои заявления. Есть бумаги, визы, есть, наконец, метрики и всё такое...
   Но Галя схватилась за эту спасительную соломинку и, казалось, уже ни о чём, кроме Юлиной идеи, не хотела слышать. Ребята сражались до утра. Они обсудили все мелочи, в деталях разобрали каждый шаг - и решились. Теперь оставалось в свой план посвятить родителей. Договорились начать с Юлиного дома. Неожиданно Юлина мать, узнав об их замысле, согласилась. Очень уж не хотелось терять квартиру... Отец был настроен весьма пессимистически. А вдруг всё выйдет наружу? Что с ними сделают? Добро, если их поймают в Союзе, на них здесь рукой махнули, они уже не советские, ничьи, гражданства их всё равно лишили, квартиру заберут, как только уедут, советской власти они не подсудны... Как ни крути, никто их не тронет, просто замнут скандал и заставят снова какие-нибудь бумажки оформлять. Но что делать, если их застукают в Израиле? Что им могут впаять? Этого никто не знал. Решили, в случае чего, свалить всё на молодёжь, они всё-таки несовершеннолетние, какой с них спрос? В итоге, Бельских упаковали.
   Толиных родителей можно было до поры до времени не напрягать. Лишние свидетели ни к чему, да и мать Толика у Юлиных родителей особенным доверием не пользовалась. Дети дружили, родители нет. Оставалась Галина мать. Ей решили наврать с три короба - будто в последний момент всё устроилось, Гале дали визу как невесте Толика: пока, мол, только гостевую, чтобы они могли пожениться, после этого станет репатрианткой и Галя. Всё было складно, дети добились своего, чего тут воду мутить? Пусть едут. Её попросили не говорить никому ни слова, тем более отчиму, чтобы он чего не испортил, с пьяных глаз в аэропорту не надебоширил. И это нормально, мать есть мать, чего дочке поперёк судьбы становиться из-за такой безделицы, да и деньги на поездку в московский аэропорт тратить не надо. Дочка попросила на поезд ее не провожать, чтобы отчим чего не заподозрил, с этим тоже Клавдия Петровна согласилась. "Долгие проводы - лишние слёзы..." Что-то у дочки, видно, не клеится, раз маминых слёз испугалась. Жизнь есть жизнь, может, устроится хорошо... А нет, вернётся Галочка домой, не старые времена. Не навеки уезжает, считай, на год, как бы стажироваться за границу, да ещё с мужем. Нет, не плакать надо, радоваться...
   Готовиться к отъезду не пришлось, всё равно денег не было. Сумку свою с модными вещами, специально купленными для отъезда за границу, и кожаную куртку Юля отдала Гале, та подарила подруге новые ленвестовские сапоги. Главная проблема теперь была - как не лишиться квартиры, оставить в ней Юлю. Всё, что выручили за мебель, отдали, - хорошо, оказалось, в надёжные руки. Задним числом прописали в квартиру Галю как свою племянницу и, посидев на дорожку, поехали на Варшавский вокзал.
   Снега не было. Все как вымерло. Только поземка мела мусор по ледяным улицам. Минус десять с ветерком. Город погрузился в ноябрьскую стужу. Солнца становилось все меньше, промозглая осень сдавила здания. Люди шли на работу и возвращались домой в темноте. Казалось, весна никогда не наступит.
   Поезд уходил ночью, без пяти одиннадцать. В одиннадцать его еще не было. Все толпились с сумками и тележками перед входом на платформу, где он значился в расписании. Вдруг объявили, что в 23. 05 его отправляют с другого перрона. Рванули, как сумасшедшие. У Бельских было двадцать два места. Толя схватил четыре сумки, чуть не упал, толпа задавила бы вмиг, побежал к двенадцатому вагону, самый конец платформы, времени не оставалось, колёса двигались, поезд набирал скорость. Рядом бежала с двумя сумками Галя, по чьим-то сундукам катила тележку Юля, сундуки вопили... Бельский судорожно спрашивал, где чёрный баул... Всё визжало, орало, бежало за поездом... Толя успел вскочить в какой-то вагон, бросив перед собой, прямо на проводницу, сумки, едва не поскользнулся на ступеньке, с ужасом осознав, что мог остаться без ног, и с воем понёсся в купе. Что делать, не знал, где были остальные - тоже. О вещах нечего и говорить... Господи, хоть бы Галка не попала под поезд... И тут кто-то рванул стоп-кран. Не выдержали нервы. В кромешной тьме взмыленные люди догоняли стоявший на пустыре поезд, разыскивали вещи, садились в вагоны. Все громко кричали, звали своих. "Как в войну, когда бомбили состав", - подумал Бельский, который часто видел во сне лето сорок первого, налеты мессеров, пожар в эшелоне, убитых и раненых, среди которых лежал он, семилетний мальчик. Мать не удалось найти. Всю жизнь он всматривался в лица, которые были рядом с ним в эту ночь. Казалось, стоит напрячь память, и зарево высветит ее лицо, покажет, где надо было искать...
   Когда последний пассажир затолкал свои чемоданы в тамбур, поезд снова потихоньку тронулся. Какой-то пьянчуга удовлетворённо причмокнул:
   - Так вам и надо, мля... дали-таки прикурить...
   Вагон, в котором ехали Бельские, был пуст. Двадцать два места валялись в коридоре. Перетащить в купе не было сил. Юля успела поцеловать мать и выскочила из поезда, думая только о том, чтобы не сорваться под колеса с ледяной насыпи. Толик обнимал Галю до последнего. Состав был облеплен провожающими. Тьма стояла непроглядная, казалось, города вообще нет. Только светофор, вагон, дрожащий от холода, и стальные рельсы. В поезде ехало человек тридцать. Остальные потянулись к вокзалу. Постепенно состав исчез из вида, но кто-то не покидал рельсы. Боялись, что снова начнется кошмар - не тот поезд или перепутали расписание, - и всех вернут на Варшавский вокзал, с тяжелыми поклажами, бесчисленными страхами и горестными мыслями о том, как их выбросила Родина в пустую холодную ночь. Отняли гражданство, забрали квартиры и паспорта, вместо привычных дипломов и метрик выдали, чтобы тоскливее было, какие-то придуманные дипломатические копии, оставили только то, что можно увезти в двух руках, и, не дав попрощаться с близкими, сказать прости своему родному, навеки покидаемому городу, присесть на дорогу, погнали, как товарняк, как спецпоезд с зэками, вне расписания и вокзальных платформ, в чужую даль...
   Бельские сидели молча, пригорюнившись. Галя начала собирать по проходу вещи. Появилась проводница, с любопытством их осмотрела, сказала:
   - Много товара имеете.
   Каждый мог везти по тридцать пять килограмм багажа бесплатно, их чемоданы и сумки не превышали норму, но, по извечной еврейской привычке, не ждать, когда ударят, Бельский полез в карман. Увидев, что пассажиры попались понятливые, проводница подобрела. Сама предложила им занять два купе - чего тесниться, теперь до Варшавы никого не будет, дала сырое, пахнущее потом бельё, и исчезла до границы. Бельские посидели и начали устраиваться на ночлег. Галя ушла к себе. Это была теперь Юля, и никто бы не подумал, что Бельские едут не со своей дочерью. Фотографии на визах были такого ужасного качества, что сомнений не возникало. Галя подкрасила волосы, стала жгучей брюнеткой, сделала химию, надела Юлины очки и свитер. Всё должно было получиться, но волнений впереди предстояло, ах, как немало.
   - Дай бог, - говорили Бельские и Галя с ними, - чтобы неприятности с отъездом были самыми большими в этой дороге.
   С непривычки они не могли называть Галю Юлей. Договорились, что будут говорить ей "дочка". Весь день мать и "дочь" разговаривали о Юлиной жизни. Гале надо было не просто вжиться в Юлин образ, она должна была стать Юлей, и жениться Толику предстояло теперь на Юле.
   Что делать со своими родителями, Толя не знал - главное, удался бы Галин план, там разберемся.
   - Может, вообще уедем с Галей через месяц в Штаты, родители ни о чём не узнают, - сказал Толя, провожая Юлю домой. Называть её Галей он не мог. Завтра предстояло восстанавливать телефон. Шанс был. Толя обещал достать деньги. Что будет делать Юля с Галиным паспортом, он не представлял. Паспорт не виза с маленькой чёрно-белой фотографией. Но Юлю это особенно не тревожило. Завтра она увидит Валерку, у неё есть пустая квартира, плевать на всё. Засыпая, она решила: квартиру обменяет - надо слинять из района, а то настучат в милицию, что она никуда не уезжала, и загребут квартиру. Ещё лучше было бы обменяться, скажем, на Москву. А что? Квартира у них неплохая, в городе паника, все бегут за бугор и за две-три тысячи зелёных продают трёхкомнатные квартиры. В Москве, наверно, то же... Ещё Юля решила потерять Галкин паспорт и получить новый, со своей фотографией...
   Вернувшись под утро, Толя оставил матери записку, что готов ехать хоть завтра. Мама в этом не сомневалась. Мальчик становится мужчиной, понимает, что есть вещи поважнее девушки.
   - Ну, и хорошо, завтра, так завтра...
   Билеты были с открытой датой. Через неделю они приехали в Шереметьево-2, без всяких приключений прошли багажный и паспортный контроль, сели в самолёт, побродили в Будапеште по залу-ловушке, имеющей только один выход - на лётное поле, к их самолёту, остальные турникеты открывались с другой стороны, выскользнуть в город или на другой самолёт было невозможно, оценили сервис будапештских туалетов в накопителе, снова сели в самолёт и вылетели в Тель-Авив. Комфорт был по высшему классу, кормёжка - сверх всяких похвал. Немудрено, Эль-Аль, одна из самых дорогих авиакомпаний мира, с достоинством показывала, что репатриантов Израиль встречает как самых почётных гостей.
   Ещё в Будапеште Толя познакомился с Изей и Лёвой. Они тоже ехали из Ленинграда. Не насовсем, по туристической путёвке. В группе было двенадцать человек. Толя дал Изе телефон своих знакомых и попросил по приезде в Иерусалим позвонить, хотел передать с ними письма. Десятидневная экскурсия начиналась в Тель-Авиве, последним был Иерусалим, стоила 250 долларов. Лёва Толику не показался, зато с Изей они сразу вошли в контакт. Подозрительная, как всегда, мама спросила:
   - Он тоже еврей или на экскурсию берут всех?
   Это "всех" было сказано таким тоном, что Толик поморщился.
   - Почему ты думаешь, что он не еврей? - спросил Толин папа, - Разве среди евреев нет рыжих с серыми глазами?
   - Есть, у меня был знакомый, Сеня Каганович, но этот мальчик на него не похож.
   - Почему он должен быть похож на Сеню? Разве Сеня - его папа?
   - Ты ничего в этом не понимаешь. Изя не еврей или, может, не совсем еврей, скажем, на половину или на половину той половины, на которую он мог быть еврей...
   - Ах, мама, что без тебя Моссад делает? Не знают, какого специалиста могут приобрести...
   - Может быть, может быть, но ты держись от этого Изи подальше. Скажи, он тебе не говорил, кто его родители?
   Толик уже не слушал. Он знал, что Изя тот человек, который ему нужен в Израиле, чтобы встречаться с Галей, не впутывая родителей. Жаль, что ребята появятся в Иерусалиме только через пять дней. Но и это было не суть важно. Сегодня вечером или завтра утром он увидит Галочку. Главное, чтобы родители не передумали ехать в Иерусалим.
   - Не дай Бог, в Иерусалиме не будет свободных мест и нас засунут в какой-нибудь кибуц или того хуже - мать попросится в Хайфу...
   И Толик начал рассказывать родителям о Иерусалимском университете, на ходу сочиняя детали, о которых еще вчера не догадывался, и удивляясь собственному красноречию. Мать слушала со вниманием, потом озадачила вопросом - о каком университете он говорит, том, что в Гиват Раме? Толик почувствовал, что ему хочется пить, мама тут же заботливо стала расспрашивать о пищеварении, не переел ли, не устал от перелёта... Самое лучшее было сделать вид, что спишь, и Толик погрузился в воспоминания. Он не заметил, как они перебрались в новый день. Светило солнце, под крылом самолёта плескалось Средиземное море. Все притихли, прильнули к окнам. Казалось, в самолёте запахло морем, луговыми травами - это потоки какого-то освежающего газа заструились из-под потолка. Все окончательно проснулись, приободрились.
   - Это они неплохо придумали, - одобрил конструкторов самолёта Толя.
   Ему казалось, что он уехал из Ленинграда сто лет назад. О Москве с таможнями, досмотрами, столпотворением в зале отправки пассажиров вспоминать не хотелось. За спиной остались страхи перед армией, поступлением в институт, загсовская фурия, матерящийся отчим Галочки, одноклассники, Юля... Толя вздохнул - ребят жалко. Но впереди загорался день его новой жизни. Он был солнечный и прекрасный. Пальмы, цветы, ухоженные газоны, - как на рекламе. Теперь это всё принадлежало ему, это была его жизнь, его страна, родина его предков. У Толи защемило сердце - то ли от боли за покинутую, голодную и холодную, молчаливо предаваемую всеми, несчастную отчизну, сыном которой он еще себя чувствовал, то ли от счастья единения с народом, хлебнувшим столько горя за свою историю. В этот момент Толя физически ощущал на своих плечах пять тысяч семьсот пятьдесят один год генеалогии своих предков, сохранившейся в летоисчислении. Ещё не зная, как сложится жизнь, он готов был защищать эту историю и свой многострадальный народ ценой собственной крови. Его самого удивило это чувство, всплеск эмоций, неведомых ранее.
   - Всё-таки великая вещь быть своим среди своих, знать, что отныне никакая сволочь не назовет жидом, не лишит возможности учиться в университете только потому, что ты еврей, не будет плевать в душу и вымогать взятки за вещи, которые положены по закону... Это замечательно, когда можно ходить, расправив плечи, смотреть людям в глаза, не опуская взгляд перед хулиганами и мерзавцами, которые давят своим ничтожеством... Интересно, что чувствует сейчас Галя? - подумал Толя и начал рассматривать зал, в котором они оказались после приземления самолёта.
   Наискось от него сидела красивая девушка лет семнадцати. Полногрудая, с роскошными золотисто-каштановыми волосами, огромными, немного раскосыми, глазами, крупными губами, она почему-то заставила Толю вспомнить об этрусках. По-детски вжимаясь в кресло, девушка тянула через трубочку оранжад.
   - Моя сестра, - с умилением подумал Толя, - как теперь много их у меня ...
   В Ленинграде, в общей массе, они были незаметны. Казалось, ничем не отличались от русских подруг. Здесь же были на виду. Масса исчезла, каждая девушка приобрела свое, отличавшееся от других, лицо.
   - Как она прекрасна, - восхитился он. - Я уже где-то ее видел...
  
  
  
  Свидание
  
   В тот момент, когда Толя подумал о Гале, она тоже повторяла его имя. Она с ним не расставалась и, что бы ни делала, про себя замечала:
   - Толя сказал бы так, он поступил бы иначе...
   Галя чувствовала себя чем-то вроде Толиной рубашки. Она и раньше была влюблена в него, а после того, как они стали вместе жить, Галя потеряла контроль над всем, что ее окружает, думала только об ощущениях, которые вызывали его проникновения. От этих мыслей сжималось сердце, прерывалось дыхание, кружилась голова. Волна нежности и любви захлестывала с такой силой, что Галя теряла сознание. Пространство становилось зыбким, текучим, тело казалось каким-то беспредельным и ничтожно малым одновременно, она вместе с Толей входила в себя, выпадала оттуда по другую сторону сознания, внутреннее становилось внешним, ее бросало из боли в прострацию, где не было никаких ощущений, одна пустота. Все свалилось так внове, так неожиданно...
   Они много читали и говорили о любви. Толя лет с пятнадцати расстегивал ее блузку, трогал грудь, соски набухали, росли на губах. Иногда он вставлял ей палец, она кончала от счастливой истомы, он слизывал капли, раздвигая ей ноги. Клал ее голову себе на колени и двигал до тех пор, пока со вздохом облегчения не бежал в туалет. Возвращался к Гале веселым и куда-то спешащим: буря пронеслась, теперь он думал не о Гале, а об уравнениях Галуа или последней партии Каспарова. Галя же в истоме лежала на тахте и ждала продолжения.
   Нет, Толя не был настойчивым мальчиком, а Галя наслушалась столько рассказов об ужасах беременности и аборта, что совсем его закомплексовала бесконечными просьбами "не делать этого, пока не поженимся". На самом деле, она хотела, чтобы он, вопреки ее страхам, сорвал ненужную печать целомудрия и сделал блудницей, - каких свет не видел. Она воображала, что он будет трогать ее тело - везде, где захочет: изгибы, отверстия... Потом разрывать ноги... Потом... Иногда Галочка пыталась рассказывать Толе о своих чувствах. Он смотрел на них по-другому.
   - Если хочешь, я вставлю, тебе станет легче. Чего заниматься онанизмом? Все равно поженимся. Чего ты боишься?
   - Ах, Толечка, мне так хочется ребеночка...
   Когда Галя впервые это сказала, им было около пятнадцати. Толя так испугался, что сразу потерял интерес к самой теме. Он взглянул на Галю... Влажные, полные слез глаза умоляли сделать ее матерью. Ему показалось, что вмиг стал он старым: он жил в реальном мире и понимал, что ни о каких детях не может быть речи, пока они учатся в школе, она же казалась собачонкой, которая бежала за ним и просила... Эти минуты не раз повторялись в их жизни, Толя постепенно привык к тому, что надо думать за двоих: себя и подругу.
   В девятом классе он поехал с матерью в Крым, там познакомился с двумя девочками, впервые был сначала с одной, потом со второй. Все делалось как-то просто и естественно, без выворачивания души наизнанку и красивых слов. Они не были даже толком знакомы. Просто встречались утром на пляже, плавали вместе, лежали на солнце до измора, шли за камни, ложились на пахнущую лавандой землю, взасос целовались, она лезла ему в плавки, смеялась, радостно и приглушенно, глядя, как наливается кровью его плоть, брала в рот, лизала, становилась на четвереньки или ложилась на спину, прыгала и тряслась, пока в изнеможении не стихала. Она ничего не боялась - ни беременности, ни что их застукают.
   Сначала Толя ходил за камни с одной девчонкой, та исчезла на три дня, ждать было невмоготу, он пошел со второй. Она все знала от первой, церемониться не стала, села на Толика сверху и до тех пор накручивалась, пока он, забыв о предосторожности, кончил прямо в нее. Испугался, спросил, что делать? Она рассмеялась - у нее золотая спиралька, не страшно. Толя огорчился, будто обманули его, будто ждал он, что будет всерьез, а вышло - через промокашку. Но через секунду это ощущение прошло, взамен появилась радость полной раскованности, свободы желаний и ощущений.
   Они стали ходить за камни втроем: Толины пальцы тянулись к одной, вторая дразнила его, выхватывала первую каплю, передавала подруге, опять все начиналось сначала. Он снова и снова вставал, готовый к любви... Они сговорились бегать за камни с самого утра, перестали загорать и плавать, только барахтались в серой пыли, как на горячей сковородке. Кончилось тем, что Эсфирь Григорьевна увезла Толю домой на неделю раньше, чем собиралась. Вместо Ленинграда они поехали к Толиной тетке на Украину. Здесь все повторилось. Только теперь Толя бегал не за камни, а на кладбище, и лежала под ним не тонконогая москвичка, а круглозадая Дуся.
   В Ленинград Толя вернулся, загорелый и похудевший. Увидев Галю, он испытал к ней нежность, не более. Иногда ему хотелось ее завалить, но вокруг были ленинградские лужи, дома, разговоры, и Толя переключал себя, как он говорил, на другой регистр. У него было еще несколько приключений, Галя о них тоже не знала. Так они закончили школу. Может, ничем их отношения не кончились бы, не появись у Толиных родителей желания ехать в Израиль. Ощущение, что они могут потерять друг друга, вдохнуло новую жизнь в их роман. Жажда физической близости, которую они долго гасили, взяла свое. Лето они провели, как сумасшедшие, не вылезая из постели. Но что было, то прошло, - по крайней мере, так казалось Толику.
   Для Гали же все только начиналось. Толя был у нее первый и единственный. Этого ей хотелось, к этому сводились ее мысли, мечты. Однажды она начала ему рассказывать о своих ощущениях, - взлетах, полетах и проникновениях в иную жизнь. Он отнесся ко всему весьма прозаически, что-то стал говорить о листке Мебиуса, идя по которому движешься сначала внутри, затем переходишь наружу, теряя грань между обеими поверхностями, они перетекают друг в друга, и так далее и тому подобное. Галя толком не поняла, хотя сам листок, вырезанный Толей из бумаги, ей понравился. Женским чутьем она догадалась, что ее ощущения Толю не интересуют, он испытывает иные эмоции и не склонен копаться в ее переживаниях. Это ее обидело, - правда, не очень, и она завела себе, пока вместо ребенка, второго Толика: с одним разговаривала наяву, со вторым - в мечтах, в его отсутствие.
   Мысленно Галя держала Толю за руку и тогда, когда ехала в поезде с Бельскими из Ленинграда в Варшаву, и на пути в Тель-Авив, и по прибытии в Иерусалим. Она почти не заметила перелета, дремала, пока им выписывали документы в аэропорту, уснула в такси и очнулась, когда шофер остановил машину, сказал, что приехали. Это был жилой массив из четырех - пятиэтажных домов, разбросанных по склонам холма и утопающих в зелени. Они без труда нашли квартиру Розы Лейбман, сестры Дины. Сначала были объятия и поцелуи, затем завтракали в крохотной кухоньке, далее Галя отключилась. Бельские остались разговаривать, Галю уложили спать. Она проснулась только под вечер. На столе лежала записка, где взять еду и как включить телевизор. Старшее поколение, отдохнув с дороги, отбыло с Розой в гости.
   У всех была эйфория: похоже, затея сошла с рук, Галя благополучно вместо Юли перебралась через границы. Даже Роза ничего не заподозрила. Она видела Юлю последний раз четырехлетней девчушкой, а черно-белые любительские фотографии, которые время от времени ей присылали, так искажали действительность, что она с трудом узнавала родную сестру. В общем, Бельские были рады и счастливы. Роза сняла для них недалеко от себя трехкомнатную квартиру, оплачивать ее можно будет на первых порах из олимовской корзины, а там найдется работа, дела пойдут веселее. Переехать к себе Бельские смогут через пять дней, пока вместе перемаются в ее квартире. Ничего страшного: в тесноте, да не в обиде. Была лишь одна неприятная забота: выручить потерявшийся между Варшавой и Тель-Авивом багаж. Слава богу, старинные чашки и монеты из семейной коллекции везли с собой... Как-никак, что-то на черный день...
   Галя поужинала и включила телевизор. Допотоп, с маленьким экраном, как у нее в Ленинграде. Да и квартирка не лучше. Разношерстная мебель, поблекшие обои, ржавая сантехника. В общем, все привычно, никакой заграницы. Разболтанный телефонный аппарат, видавший виды холодильник. Роза уехала в Израиль пятнадцать лет назад с мужем и сыном. Несколько лет они жили вполне прилично, Ефим работал мастером, строил этот район, поначалу снимали жилье, затем им дали бесплатную амидаровскую квартиру, и они переехали в Нетанию. Ефим стал возводить корпус нового оборонного завода, Саша учился в школе. После ленинградской коммуналки Роза была счастлива. Постепенно обзавелись мебелью, Роза передавала сестре посылки. Но в одночасье все сломалось: погиб на военной службе Саша, так и не поступив в университет, упал с лесов почти готового здания Ефим. Говорили, что его сбросили работавшие на стройке арабы. Да что толку? Пытались выяснить, но все было шито-крыто. Ефим умер, не приходя в сознание. Роза в полном отчаянье вернулась в Иерусалим, где у нее были друзья, и, только-только сводя концы с концами, стала жить на пенсию, которую получала за мужа и сына. До пенсии по старости тянуть было долго, в прислуги идти не хотелось, работать инженером уже не могла. Иногда подрабатывала - сидела с детьми соседей, давала уроки английского и иврита вновь прибывшим, искала для них по газетам объявления о квартире и работе. Хотела ехать в Ленинград к сестре, но там было плохо с жильем. Времена переменились, - не Роза вернулась в Питер, а Дина приехала в Иерусалим.
   Галя пыталась смотреть телевизор, но думала о Толике. Шли четыре программы, на иврите, все не в дугу. По трем реклама перемежалась с военными событиями. Кто-то кого-то взрывал, летели самолеты, громыхали танки. Затем показали последние известия. Понять ничего невозможно, даже догадаться, о чем идет речь. Скорее всего, это сообщения об Израиле: дома, поселения, пустыня, цитрусовые, снова пустыня, и солдаты, солдаты, солдаты. Но вот Галя увидела трап самолета, спускаются люди, - да это же они, их самолет, слышна русская речь, у прибывших берут интервью.
   - Вы рады, что прилетели в Израиль?
   - Не то слово. Мы счастливы, что, наконец, здесь...
   - Что, там, действительно, так плохо?
   - Не говорите. Каждый день сообщают: этого убили, того убили... Вечером страшно на улицу выйти...
   - Вы боитесь, что начнутся погромы?
   - Я этого не сказал, но всякое может быть.
   Последовал комментарий журналиста на иврите и снова вопросы, ответы. Все говорили о счастье быть среди родных и друзей, увидеть свои семьи, забыть о надвигающихся на Союз кошмарах... Гале стало не по себе: вроде, никаких ужасов не замечала, вечерами, правда, на улицу они с Толей не выходили, дома сидели, но никто из знакомых не погиб, не был ограблен...
   - Зачем они драматизируют? Может, за пять дней, что мы из Ленинграда уехали, там всё переменилось? Но и в Варшаве было спокойно, и в самолете ничего особенного не происходило... Или в других городах, не в пример Питеру, уже началось?
   Какая-то женщина истерически стала кричать о конце света, об общей гибели.
   - Это не эмиграция, это эвакуация! Спасибо вам, наши родные, что вы нас вывезли из ада кромешного, не бросили на погибель...
   Галя переключила рычажок. Боевые действия. Опять щелчок - снова снаряды, окопы, солдаты, убитые... Экран - как в брежневские времена накануне 9 мая. Хоть не смотри. По четвертой программе шел крими. Галя вздохнула с облегчением - на английском языке - и пристроилась поудобнее. Через несколько минут она устала вслушиваться в речь героев, так и не поняв сюжета. После первого трупа села писать Толе письмо. Трупов стало много, и она, выключив телевизор, с головой ушла в беседу с любимым. Конечно, отправлять письмо она не собиралась. Приятно было чувствовать, что Толя рядом.
   Обратно Роза привезла Бельских на такси - в гостях засиделись до десяти, автобусы не ходили. Через несколько минут все спали. Женщины лежали вповалку на Розиной кровати, Мишу устроили на раздвижном кресле. Встали около восьми. В доме было не жарко. С дороги не заметили, что не топят, теперь бегали, чтобы согреться. Горячей воды не было: где-то шел ремонт, в квартире коченели руки и ноги, будто в холодном, сыром погребе.
   - Что поделаешь, первый этаж, на 50 долларов в месяц дешевле, - заметила, как бы извиняясь, Роза.
   - Ты погубишь ноги, - ответила Дина.
   - Зачем они мне? Сашеньки нет, Ефима нет... Лучше бы я умерла вместе с ними или не приезжала сюда...
   Роза заплакала, Дина, Миша и Галя стали ее утешать.
   - Ты думаешь, Саша не мог бы погибнуть в Афганистане, останься вы там? Знать, такое горе выпало, такое у нас еврейское счастье, нет нигде ни мира, ни покоя...
   Роза посмотрела на Галю и сказала:
   - Одна ты у нас осталась, только ты наше будущее... Хоть бы тебя смерть стороной обошла...
   - Я в армию не пойду, не бойся, тетя Роза.
   - Как не пойдешь? Ты что? Это невозможно. Все служат, и ты должна идти.
   Галя с удивлением на нее посмотрела.
   - А если меня убьют и у вас в старости вообще никого не останется?
   - Понимаешь, дорогая девочка, кроме нас, есть еще наш народ. Мы не можем думать только о себе, мы должны помнить о судьбе нашей страны, нашего народа.
   - Ну, дает! - усмехнулась Галя, вспомнив накачки на комсомольских собраниях. Они остались где-то в далеком прошлом, последние пару лет такие речи были не в моде. Галины сверстники понимали, что умирать за доброго дядю желающих нет: кто хочет, пусть сам воюет. Иное дело - не отбиться, в Седьмой батальон не попасть, силком лоб забреют, в армию угонят. Но чтобы "идеологически" поддерживать верховных маразматиков, устраивающих бойни, этого, слава богу, в Питере давно нет. Здесь же - снова, будто в восьмидесятые годы окунули. Но что странно - Дина и Миша поддержали Розу.
   - Они что? Перебесились? С ума сошли? Нет, боятся! - решила Галя, - подпевают Розе, потому что в ее доме живут. Ну и дела! Скорее бы в свою квартиру перебраться и Толечку увидеть...
   Роза стала говорить о победоносных войнах, которые вел Израиль против своих соседей, всегда с неизменным успехом, благодаря своей прекрасно обученной и вооруженной армии, о гражданском долге израильтян, об арабах, стремящихся уничтожить Израиль, об угрозе со стороны Саддама Хусейна. Бельские с благоговением слушали. Потом ходили смотреть квартиру, в которой им предстояло жить, звонили насчет багажа, ездили в гости, гуляли вокруг дома, наслаждались солнцем и прекрасными пейзажами. Так прошли еще пять дней, наполненные переездом, походами в Мисрад клиту (управление абсорбции), открытием счета в банке, выписыванием гистадрудовской карточки (медицинской страховки), и прочим, и прочим, что стерлось потом из памяти. В клите они встретили семью Миркиных, с которыми летели в самолете, и обменялись адресами. Гале очень понравилась Иришка, - не беда, что моложе. На ее родителей было больно смотреть: замотанные, усталые, в каких-то нелепых комнатных тапочках. Впрочем, найдется же все-таки багаж... Хотя на душе день ото дня становилось тревожнее: надеяться на счастливый исход можно, только придет ли он?
   Переезжали они в свою квартиру в тот день, когда прилетал Толя. Галя была вся ожидание встречи с ним. Розу посвятили в их роман, она была рада за племянницу, готова, чем могла, помогать. Казалось, Розино одиночество кончилось, она мечтала увидеть Толика, говорила об устройстве свадьбы, представляла, как станет бабушкой, - ничего, что двоюродной, надо же жить...
   Квартирка, которую Роза сняла для сестры, Гале понравилась, хотя сначала показалась слишком маленькой для троих. Прямо из входа попадаешь в гостиную, оттуда - три двери: в две крохотные спальни метров по восемь и в коридор, вдоль которого теснятся ванна, туалет, пятиметровая кухня. Стоила квартира, по израильским меркам, недорого - 600 долларов в месяц, потому что был отдаленный район и маленький метраж, всего 55 метров. Здесь, говоря о квартире, имели в виду полезную, а не жилую площадь.
   Зато лоджия вдоль гостиной и Галиной спальни казалась чудом. Там росла настоящая пальма, стояли белый пластмассовый стол и три стула, в ящиках цвели петунии и георгины. Еще Галя увидела три карликовых лимона. Это был второй этаж, он висел над деревьями, бегущими вниз по склону. Справа от лоджии высилась пиния, землю усыпали ее шишки. Нагретые на солнце, они источали запахи, которых раньше в Галиной жизни не было. На восторженные ее возгласы о плодородной израильской земле и чудесных растениях, заполняющих этот сказочный мир, Роза ответила фразой, которая потрясла девушку:
   - Земля привозная, это новый район, двадцать лет назад были голые скалы. Пинию тоже посадили недавно, когда всё благоустраивали. И пальмы, и олеандры, и платаны, - вместе с лианами их высадили из питомника на одном из Иерусалимских холмов. И оливковые деревья, и магнолии, и все, все, все: когда евреи вернулись на родину, была пустыня, шаг за шагом они делают из нее цветущий сад. Самое главное вода. В горах есть единственное водохранилище питьевой воды - Киннерет, за уровнем воды в нем следит весь народ. Это наша жизнь.
   Галя посмотрела на Розу. Не будучи еврейкой, она не испытывала экстаза перед историей бед и побед великого скитальца, она просто ее не знала. Но с детства она привыкла уважать обычаи, веру, традиции. Как простая русская женщина, она чувствовала чужую боль, готова была бежать на помощь бедному или несчастному, без лишних слов взяла бы в свою семью любого обездоленного малыша, - будь он араб, еврей или славянин. Ее восхищение трудолюбием и долготерпением еврейского народа было столь искренним, что Роза прослезилась:
   - Как же ты, девочка, не знала этого? Я ведь вам обо всем писала...
   Галя увидела евреев совершенно с неожиданной для себя стороны - оказывается, они были не только талантливы и предприимчивы, им свойственны были качества, которые Галя считала "чисто русскими". Этот вывод ее несколько озадачил. Стройное представление о национальном облике зашаталось. Было непонятно, чем русский народ отличается от евреев. Почему русским удалось сохранить и приумножить земли, доставшиеся от предков, а евреям нет. Может, все дело в соседях? Может, у евреев были слишком кровожадное, слишком непримиримое окружение, русским же повезло больше? А татарское иго? Тут Галя почувствовала полную беспомощность и решила на столь сложных темах не задерживаться, отложить их до встречи с Толиком. Он все ей объяснит, он все знает.
   В квартире стояла кое-какая мебель, что-то дала Роза, за несколько часов семья обустроилась. Эмиграционная корзина была небольшой. Вычли квартплату - в месяц осталось на троих около 600 шекелей, меньше 300 долларов. Гале казалось забавным, что о недвижимости говорили в долларах, об остальном - в шекелях. Доллар равнялся примерно двум шекелям. Это "примерно" также удивляло ее: всю жизнь, с детства до отъезда из Питера, хлеб стоил 14 копеек кирпичик, рубль был стабильным, поэтому падение курса шекеля по отношению к доллару, а это происходило каждый день и сразу же отражалось на ценах, казалось девушке ненужной роскошью, дурным усложнением понятных и простых вещей. Еще больше сбивало с толку соотношение цен: еда была в несколько раз дороже, чем в Союзе, по сравнению со шмотками. Побывав с Розой на экскурсии в супермаркете, Галя сказала:
   - На 600 шекелей можно одеться: купить три пары джинсов, туфель, куртки, но как прокормиться, если мясо стоит не меньше 10 шекелей килограмм, хлеб - 5, творожная паста - 8? Только мандарины и апельсины дешевые - по 2-3 шекеля. Нельзя же с утра до вечера есть одни апельсины! На троих надо в день тратить при этих ценах не меньше 30 шекелей, чтобы просто не умереть с голоду. Если же есть, как мы в Ленинграде, и не экономить хлеб, картошку, молоко, сахар, печь пироги, обед нормально готовить, надо не меньше 400 шекелей на человека... Как же остальные живут? Имеют большую зарплату?
   Роза ответила, что все "крутятся". Размер денег, которые есть в каждой семье, - тайна, никто не называет, на какие деньги кормится и где их добывает. Естественно, почему: все платят налоги, каждый старается прирабатывать "по - черному", чтобы отбиться от налогов, иначе не прожить.
   - Так чем же в Израиле лучше? - воскликнула Галя.
   - Я вам писала, в Израиле не настоящий капитализм, многое напоминает социализм, что-то постоянно меняют, до всего руки не доходят, то одна война, то другая. И потом лучше - кому? Тем, кто внизу, - хуже. Тем, кто наверху, - лучше, потому что можно больше добывать и, не прячась, тратить заработанное...
   - Украденное?
   - Ах, Юля, большие деньги все украденные. Заработать можно только на кусок хлеба и пару штанов. Даже на квартиру нельзя. Можно взять в долг у государства машканту и выплачивать ее 20 лет. Берешь 70 тысяч долларов, покупаешь квартиру, начинаешь платить проценты, за 20 лет твой долг увеличится в 7 раз, но и цена на недвижимость вырастет раза в три-четыре...
   - Ты же этот долг, Розочка, никогда не погасишь.
   - Ну, и что? Живи, пока живешь, когда умрешь - какая тебе разница, с долгами на тот свет ушла или без? Я знаю много людей, кто платит машканту, но я не слыхала, чтобы кто-то ее погасил.
   - Зачем же платить, если квартира все равно не твоя?
   - Думаешь, снимать выгоднее? Вы будете отдавать 600 долларов в месяц, за 20 лет набежит 150 тысяч, хозяин может повысить плату или выселить... Когда покупаешь в рассрочку, этой проблемы нет, чувствуешь себя владельцем квартиры...
   - Если нет денег платить проценты, тоже выселят?
   - В принципе, да, но только по суду. Я не слыхала, чтобы кого-то выбросили на улицу. Найдется социальный фонд, будет помогать, или частное лицо за завещание жилья станет платить твои проценты, или ты продашь квартиру, купишь более дешевую и сможешь уменьшить ссуду, или сдашь квартиру за 700 долларов, снимешь за 300, будешь 400 оставлять на погашение ссуды. Есть много способов, я же говорю, надо крутиться. На первых порах очень трудно, каждый хочет на тебе заработать, пока ты не понял, что к чему.
   Галя задумалась. Зарабатывать на знакомых и родственниках ей не хотелось. Модель "пауки в банке" уютной не казалась. Она добавила:
   - Если ухищрения не помогают и все равно надо жить в чужой квартире, зачем разводить мутотень с машкантами? Надо не экономить на еде, разбивать на улице палатку, потому что тепло даже зимой, и ждать, пока дадут государственное жилье.
   - Многие из прибывающих так и поступают. Сначала живут в общежитиях, потом переезжают в амидаровские квартиры. Но выбирать не приходится: могут послать в пустыню Негев, или на Голанские высоты, или еще куда. Поселения - вещь не простая: стоят в пустыне двадцать домиков, сколоченных из вагонки, вокруг ни одного деревца, только сухая земля и камень. Ни водопровода, ни магазина или лавки, ничего. Летом крыша накаляется так, что в доме нечем дышать, зимой холодно. Привози землю, разводи сад и сражайся за него с арабами, которые время от времени будут взрывать твой дом, стрелять по машине, везущей ребенка в школу за несколько километров от поселения... Так что все стараются взять машканту, устроиться на работу и жить в городе, рядом со своими. Тяжело. В Питере одни проблемы, здесь - другие. Простому человеку везде не сахар. Трудно сказать, где хуже...
   После этого разговора иметь ребеночка Гале расхотелось.
   - Интересно, что скажет Толя? Если при зарплате хорошего программиста в 2000 - 2500 шекелей в месяц, которую он будет получать через семь лет, они не смогут мечтать о своей квартире, захочет он жить в Израиле? Может, и в Штатах такие заморочки? Неужели правы были коммунисты, когда свергали капитализм? Что же не спалось Горбачеву? Зачем было менять систему? Не лучше ли было людей, не умеющих править, послать подальше, чтобы не мешали нам жить? Эта мысль - задвинуть Раису Максимовну в пустыню Негев на поселение - Гале так понравилась, что она потеряла интерес к диспутам на политические темы и решила просто жить, дышать запахом пинии и ждать Толю.
   Чтобы утешить девушку, Роза добавила, что, в отличие от Союза, в Израиле несколько партий. Изменится правительство, будет иной курс. Может, с приездом большой алии сабрам придется подвинуться и что-то обломится олимам: увеличат корзину или аннулируют долг за приезд в Израиль, проживание в нем. Но Галя уже не слушала. Ей было все равно: чего суетиться? Есть долги, нет долгов... Как-то все несерьезно. Если всем известно, что никто не отдает долги, зачем о них говорить? Чтобы давить на психику? Чтобы каждый приехавший мечтал об одном - удрать из Израиля? По крайней мере, в отношении нее с этой задачей правительство Шамира справилось довольно успешно...
  
  
  Мать Израиля
  
  
   Сегодня 5 декабря. Мне исполнилось четырнадцать лет. У меня день рождения. Я запомнила его навсегда. Ровно неделю мы в Израиле. Живем по-прежнему у Ицхака. Вернее, не живем, мучаемся. Полы ледяные - у нас хронические бронхиты и воспаления легких. Один черт. Врача все равно нет. Очень быстро устаем. Мама говорит: из-за акклиматизации. По пустякам ссоримся. Мама плачет, папа кричит. Едим что попало, без первого, чтобы меньше толкаться на кухне. Желудок не работает. Ицхак не выходит из туалета. Есть не хочется. Весь день бы лежала, но с утра до вечера постоянная дерготня...
   Багажа нет. Дважды были в Мисрад клите. Там всё бастуют. До нас никому нет дела. С утра возле клиты голубое небо. Площадь забита народом. Везде страшная грязь. Очередь занимают с ночи. Люди не знают, что делать, как жить. Всех клянут, а чиновникам хоть бы хны. Качают права и не ведут прием. Те, что сидят этажом выше, тоже не чешутся. У нас есть хоть крыша над головой... Иные ночуют возле клиты. Деньги на исходе. Куда ушли 300 шекелей, неизвестно. То ли на еду, то ли на транспорт. Может, их просто украли? И где брать новые? Если клита будет закрыта еще день или два, мы просто подохнем с голоду..
   У нашего хозяина метеоризм. Находиться в комнате, когда он сидит в туалете, невозможно. Чтоб его разорвало. Раз и навсегда. Каждый день начинается со звонка Рути и ее вопроса, записались ли мы в ульпан. Мать извиняется и приседает, что мы в клиту ездили, бабушку разыскать не можем, нездоровы и прочее. Та свое: "Ульпан", "Совланут" и "Когда вы найдете себе квартиру?". Так все время. Стоит позвонить - и по темечку. А кроме них, у нас здесь никого нет... Это тебе не Питер... Вчера я не выдержала и сказала матери: "Да пошли ты ее на хер!". Мать заплакала, отец промолчал.
   С вечера мы стираем трусы, за ночь они не высыхают, мы ходим в мокрых. Всё преет, разламывается поясница. От апельсинов тошнит, в зубах появились дырки, боль не дает уснуть, по ночам хочется выть. Совланут. К врачу без страховки нельзя. Ее не получишь, пока бастует клита. Чтоб они сдохли! Наш идиот - Ицхак - горячего не ест, чай не пьет. Жрет сырые овощи и фрукты. У меня от одного их вида на зубах оскомина. Ни разу нас не пригласил за стол посидеть, поговорить. Радио нет, телевизора тоже, русских газет тем более. Что делается в мире, неизвестно. Мы как на необитаемом острове. Новости узнаём возле клиты, слухи ползут один чище другого. Это называется "олимовское радио". Все матерятся, проклинают день и час, когда клюнули на удочку и поперлись в Израиль.
   Каждый день с неба сваливаются пять тысяч человек. Это летят такие кретины, как мы. Конечно, понятно: если бы над Ленинградом разверзалось израильское небо, еще бы не то творилось. Но что думали организаторы? Не понимали, как обернется? Говорят, на каждого олима в Штатах собрали по 50 тысяч долларов - для обустройства и помощи в первое время. Денежки прикарманили... нас решили, как тараканов, переморить. Карманы набили, зачем мы им теперь? Эфиопским семьям дают на строительство дома по сорок тысяч долларов, нашим - нет. Говорят: эфиопы не образованные, без денег умрут, а русские сами добудут... Но это не всё...
   Самое неприятное - везде и всюду затыкают рот. Чуть пробуешь где-то вякнуть, готовы убить. Это тебе, мол, не Союз, здесь все патриоты, приехали добровольно, обожают Израиль, не смей слово против него молвить, не то найдут укорот. Ты, мол, вражий шпион. На каждом шагу напоминают про службу безопасности, говорят, что надо проверить, настоящие у тебя документы или нет, надо выяснить, на сколько ты еврей: евреи счастливы, что приехали. Если тебе плохо, ты не еврей, примазавшийся. Сами постоянно что-то жрут, а я хожу, голодная, как собака, только и думаю, где бы чего... В общем, поесть, но неплохо и остальное - чем я хуже их, этих евреев и патриотов? Почему у них все есть, а я должна думать, как спиздить?
   Моссадом угрожают на каждом шагу. Вчера один подонок прямо на улице схватил меня за сиськи, я развернулась и дала ему в рожу. Сразу же вокруг загалдели, меня окружили и потащили к военным. Можно себе представить это в Ленинграде? Подонок исчез, все говорили по-ивритски, я заревела, появился переводчик, меня отпустили, но сказали, что еврейки руки не распускают. Я разозлилась и ответила, что я никакая не еврейка, хочу обратно к себе домой, в Ленинград. Переводчик оказался неплохим парнем, начал утешать, что все утрясется, что у меня шок. Но он ничего не понял. Просто здесь я жить не хочу. Мне не нравится, когда меня пугают КГБ, Моссадом и прочими штучками. Мне не нравится, когда у меня проверяют сумочку возле магазина: при входе - не несу ли бомбу, при выходе - не сперла ли чего. Мне не нравится, когда меня учат жить и на каждом шагу вешают лапшу на уши...
   Уехать обратно невозможно: надо вернуть долги за то, что приехали и мучаемся. Деньги взять негде. Когда ехали, никто ни про какие долги не говорил. Нас элементарно надули. Как детей. Не - на - ви - жу. Но и это не все. Перед отъездом дорогая родина лишила гражданства. Чтобы пустили обратно в Питер, надо его восстановить. На это могут уйти годы... До тех пор будешь сидеть, как срань в мышеловке. В общем, звали за шерстью, вернемся (?) бритые... Олимы рассказывают, что под советским посольством в Тель-Авиве стоит очередь - 30 000 человек. Все ломятся в рай. Обратно... Кто бы подумал, что будут проситься в Союз? Но без документов - фиг туда попадешь... Паспорт предкам дадут через год. До этого положены только бумажки, чтоб делать под них долги. Называется, граждане Израиля... Один дуреж...
   Если нет паспорта и прожил в стране менее полугода, ты натуральный беженец. Так твердят под клитой. Имеешь право линять, куда хочешь, и просить убежища. По международным правилам. Тебя обязаны кормить или отправить на родину - туда, где у тебя было гражданство. Если СССР не пускает обратно, это не твоя вина, ты имеешь право на политическое убежище, ты лицо без гражданства. Это правило действует в отношении всех стран. Но не Израиля. Ступил на эту землю - обратно дороги нет... Как в могилу. Как в советский колхоз после войны... Проси, хоть умри. Но даже, если дадут паспорт, что толку? Ты раб, крепостной, заложник. Тебя обманом купили, продали... Как вещь... Предали... Да... Дела... Попадись мне эта сука Горбачев, сняла бы скальп, не задумалась... и выдрала патлы у его подруги. Недаром, когда он пришел к власти, старухи крестились: "Меченый... Проклятый Богом... Антихрист..." Всё, что ни делает, - через ж... Ничего по-человечески не продумывает... "Процесс пошел, процесс пошел"...
   Перечитала свои записки. Какая же я дура была неделю назад! "Если был рай на земле, я бы искала его где-то рядом..." Ха-ха... Искать не вредно... Рай называется... Как тогда ад выглядит? И не все ли равно, как он выглядит?.. Кончились надежды, школа, жизнь... Надо же, во что-то верила, чего-то ждала, любовалась цветами... Господи, как будто сидела на другой планете... Даже говорила по-другому - фигурными, сопливыми словами... Теперь остался один мат. Как у всех под клитой... И зачем я вообще пишу этот дневник, эти записки с того света? Есть много дорог туда, но где она, та, по которой придешь обратно?
   Живыми мы отсюда не выберемся... Напечатать ничего нельзя... Не дай Бог (ни-ни!) кто-то узнает, в чьи мы попали щи! И кто это позволит рассказать, как мы от голода дохли? Некому даже пожаловаться... А долговая яма, наша братская могила... с каждым днем становится глубже... За что? Я готова не есть, не пить, лишь бы ползти домой... по земле нельзя, можно только самолетом, это опять в долг... И на этот долг накручивают проценты. На то, что мы, несчастные, съели... на то, что высрали... На каждый выпитый глоток воды... Проценты, проценты, проценты... Господи, если есть ты на белом свете, помоги нам отсюда выбраться... Господи, сердце разрывается на части... больше не могу...
   Несколько раз в день по радио, специально для олимов, на русском языке, идет промывка мозгов. Транзистора у нас нет, но под клиту приносят. Такое дерьмо, что ужас... Ничего не ловится. Ни Би-би-си, ни Маяк, ни американцы, ни французы... Только местные станции и их маразматики. "Милого узнаю по голосу". Особенно одного. Козлетона. С подвывами, как в антисемитских анекдотах. Наверно, ватик, из прошлого заезда. Акцент ужасный. Фактов нет, эмоции и поучения. И всё ложь, и всё мимо. Ни слова ни об одной стране, только сводки об Израиле: кто что в Кнесете говорил, какие новые поселения и где строят, сколько олимов прибыло. Будто пронеслась атомная война, все страны погибли, остался Израиль, да копошатся людские объедки в арабских районах... Всё можно пережить, но не этот безграмотный бред... Ни о Москве, ни о Нью-Йорке или Париже... Нет их на земле, и точка. Без радио и газет жить невозможно, превращаешься в насекомое... С предками у меня война. Хотя они тоже заметно поумнели... Мне теперь на них наплевать... Нет, это слишком нежно сказано... Здесь издается газета. "Идиот ахаронот" называется. Самый подходящий эпитет.
   Вчера вечером позвонила Рути, сказала, что, наконец, разыскала бабушку. Живой и невредимой... В геронтологическом центре. В Рамле. Недаром я по дороге из Тель-Авива вздрогнула, увидев это название... Мы чуть не завизжали от радости - нам уже стало казаться, что найти в Израиле человека невозможно. Нет справочной службы на русском языке, нет адресной или телефонной книги. Нет даже следов... Будто бабушка не приезжала в Израиль. Самолет прибыл, а ее нет... Мы не знали, что думать... Не могла же она выпасть в Средиземное море...
   Каждый из прожитых дней мы начинали с того, что звонили Рути и умоляли найти бабушку. Наши собственные попытки разбивались об иврит. А у Рути никак не получалось: то нужное учреждение закрыто, то шабат, то не те телефоны, то болен ребенок, то поздно вернулась домой... Мы просим: бабушке девяносто лет, она больна, мы из-за нее приехали, в любой день с ней может случиться несчастье, мы чувствуем, что она нас зовет... Помогите, пожалуйста... Рути все понимает, обещает и вечером снова:
   - Совланут...
   Не дай, Боже, ей пережить то, что происходит с нами... Я чуть не тронулась - в сумерки кажется, бабушка стучит в окно и зовет. Днем не так, а к ночи сплошной кошмар. Будто плачет и просит:
   - Заберите меня к себе...
   Рути заехала за нами на машине рано утром и повезла в Рамлу. Это километров тридцать от Тель-Авива, чуть больше от Иерусалима. Маленький городок. Шикарный лечебный центр. Охраняется часовыми, как военная крепость. Зачем? От кого? Пальмы, модерновые одноэтажные корпуса, асфальтовые дорожки, обсаженные цветами. По ним в креслах катаются больные. Подъехали к бабушкиному зданию - рай. По склону взбегает сад на веранду, превращает ее в вестибюль. Стен нет, одни огромные застекленные окна... Перехода с улицы в помещение не чувствуешь. Везде плюс двадцать, ласковое, не горячее, солнце, покой, комфорт, красота... Обрадовались за бабушку: месяц жила по-человечески. Всё на удивление: мебель, коляски, ходунки, просторные палаты... Вот бы бедным больным в Ленинграде... Столовая - блеск, олеандры в кадках, кресла, журнальные столики, огромные телевизоры... Сестер и врачей видимо невидимо...
   Рути сказала, к кому мы приехали. Сестра была недовольна - почему не предупредили? Послала к врачу. Та оказалась более приветливой, попросила подождать - бабушку, мол, через несколько минут привезут. Минут десять мы сидели в саду. Сначала ничего, потом стали нервничать. Появилась сестра, она катила инвалидное кресло. То, что сидело в нем, называлось "бабушка". Это было крохотное существо с всклокоченными волосами и диким взглядом. Я отвернулась. Мать бросилась к креслу и заплакала:
   - Господи, что случилось?
   Бабушка, еле двигая языком, пробормотала во сне:
   - Это вы? - и замолчала.
   Сестра сказала по-русски:
   - Соня хочет спать. Соня, ты хочешь спать?
   Бабушка тупо молчала. Сестра повторила более строго:
   - Соня, ты хочешь спать?
   Бабушка завыла:
   - Не бейте меня, не бейте, это... дети... быть... с... ними...
   Сестра злобно схватила кресло, потащила обратно в палату, я оттолкнула ее и прошипела:
   - Вали отсюда.
   Папа побежал к врачу, мать стала на колени возле бабушкиного кресла, положила ей голову на руки и заплакала. Рути начала что-то говорить сестре и куда-то испарилась. Через секунду появилась новая ведьма, открыла бабушке рот и сунула таблетку. Из бабушки полезла кровавая рвота. Мы разъярились, подняли крик, потребовали, чтобы нам немедленно ее отдали, - иначе не уйдем. Пришли два врача, Рути стала нас умолять успокоиться. Она сказала, что сегодня нам бабушку везти некуда, в таком состоянии врачи ее не отпустят, у нее рак желудка в последней стадии, держат ее на болеутоляющих, она может умереть в любую секунду. Мы пробыли в больнице еще час. Бабушка спала. Палата была на четверых, но, кроме бабушки, в ней лежала еще одна старушка. Тоже не просыпалась. Мама попросила историю болезни, ей не дали. Я высмотрела, где прятали этот гроссбух. Врачи сказали, что ежедневно делают множество анализов и процедур. Слушая перечень, я думала, что выдержать их может только очень здоровый человек. Как бабушка еще жива?..
   - Бедная бабушка, - сказала я и ушла к машине. Мы ехали домой, как с похорон. Рути расспрашивала о Софье Абрамовне, и мы, перебивая друг друга, стали рассказывать о нашей жизни до Израиля.
   Бабушка была уникальной личностью. Хотя ей исполнилось девяносто, у нее не наблюдалось никаких признаков маразма, склероза и старческих придурей. Вернее, придури были, но появились они сто лет назад, когда меня не было и в помине. Всю жизнь я видела бабушку одной и той же. У времени над ней не было власти. Она играла со мной в слова, разгадывала кроссворды, читала газеты. Телевизор презирала как класс - не смотрела, говорила, что не хочет портить зрение. В кроссворды побивала папу. Была единственным "членом" в нашей семье, - так мы говорили, желая ее допечь и уговаривая выйти из партии. В 87-ом это уже ничем не грозило, славы и бед не сулило, но дело было "в принципе". Муж бабушки, мой дедушка, тоже был партийным. Они разбежались лет сорок назад: "из-за расхождений по политическим вопросам", - заявили в суде. Дедушка был сталинистом, бабушка - ленинисткой. Родителей тошнило от ее бурной деятельности по сбору партвзносов, меня этот бред не интересовал.
   Я очень любила ее теплую уютную комнатку, часами могла перебирать коробочки из-под конфет, в которых хранилось много удивительных вещей... Потолок был страшно высоким, до неба... В других комнатах он казался значительно ниже... Я сидела на полу и рассматривала фантики... Окно выходило на запад... До часу бабушка обычно спала. Когда я приходила из школы, комнату заливало солнце. Над паркетом в длинном луче дрожали пылинки... Куст сирени протягивал нам в окно охапки душистых цветов... По подоконнику прыгал старый любимый друг - Синиц, юркий мальчиш желто-зеленого цвета... В нашем присутствии он никогда не появлялся с подругой... Когда мы выходили из комнаты и подглядывали в щелочку, он приводил синичку, такую пугливую, что мы толком не могли разглядеть ее личико...
   Жили мы рядом с лесопарком. Видели, как по весне дышит земля, как после первых заморозков постепенно она грустнеет... Мы долго и трудно ждали Весну, она всё обманывала и не приходила, ни в марте, ни в апреле. Ее вообще почти не было: после зимы как-то сразу, вдруг, наступало лето. В начале мая не выстрелила ни одна почечка, а между пятым и пятнадцатым всё, как сумасшедшее, друг с другом наперегонки, бежало, лезло и перло в рост. Мать-мачеха, одуванчики, крапива... Черемухи становилось море... И запах висел - дурман... Потом расцветала королева округи - сирень: белая, фиолетовая, почти голубая, и крупная, темная, персидская... Днем она была ярко сиреневой, с золотистым отливом, но в белую ночь ее ветви сгибались от тайн, которые прятали в ней эльфы и сильфиды... За сиренью спешил жасмин. Его бутоны всегда распускались ночью... Во сне я чувствовала, как набирает силу их аромат...
   В комнате подрагивали трогательные букетики в маленьких баночках и вазочках: каждый, идя через парк, срывал для бабушки веточку или цветочек. Даже папа. Мама любила большие букеты и покупала их у метро. Особенно много дарили ей цветов студенты и аспиранты во время сессий... Она бережно ухаживала за ними, ставила в хрустальные вазы на стол и пианино, меняла воду, обрезала хвосты... Жасмин она никогда не подселяла к пионам, говорила, цветы, как люди, имеют свои симпатии и антипатии... Переживают за нас... Маму цветы очень любили, нас - не так... У меня они вообще долго не жили - было слишком много солнца и сквозняков... Но бабушкину комнату без маленьких лесных гостей я не могу представить... Даже зимой у нее стояли букетики листьев, снежной ягоды, рябины, бессмертника... с балкона на подоконник перебирались крохотные кактусики... Случалось, по стволу одной из сосен на полянке перед балконом прыгала белочка... Несколько раз мы видели ежиков... Однажды забрел лось... Зимой против окна горела рябина, чистили желтые, белые, черные и пур-пур-пурные пуговицы на своих бархатных камзолах забавные щеголи и щеголихи, пышные дамы и кавалеры, щеглы, в гости летели к ним почтенные снегири, а в мае воздух становился совсем прозрачным от соловьиной трели...
   Бабушка была единственной в нашей семье еврейкой на сто процентов, без примесей и добавок: во всех коленах ее многочисленных родственников, живых и замученных фашистами, были одни евреи. Бабушка жила в те времена, когда произносились такие слова, как "черта оседлости", "первая мировая война", "Великая отечественная", "гимназия", "коллективизация". Она помнила биографии и даты рождения партийных деятелей, могла выступать часами, говорила не "Луначарский", но на особом дыхании: "Анатолий Васильевич". Думать о горестях, которые выпали на долю ее поколения, не любила. Прошлым не интересовалась. Жила большими партийными заботами, верой в светлое будущее. В загробную жизнь не верила. Считала себя интернационалисткой. Антисемитизм называла проявлением отсталости, внедряемой в социалистическое сознание пособниками империализма. С товарищами по партии национальных проблем не имела. Израиль называла государством, притесняющим инакомыслящих: атеистов, христиан, мусульман - по религиозному признаку, и бедняков любой национальности и вероисповедания - по социальному.
   Среди своей родни бабушка была патриархом, те называли ее "Мать Израиля". Почему? В Ленинграде об этом я не думала. Может, в прошлой жизни были какие-то события, о которых я не знала. Обращались к ней только по имени-отчеству или просто "бабушка, бабуля". Выйдя замуж, она могла переменить фамилию "Коган" на "Петренко" и даже избавиться от своего ужасного отчества. В тридцатые годы многие так поступали. Тогда мамина жизнь сложилась бы по-другому, ее меньше терзали бы из-за пятого пункта, выпускали за границу... Но бабушка пальцем не пошевелила. Отказалась и потом, когда мама, закончив школу с золотой медалью, не смогла поступить в университет. Мама просила ее "быть, как все". Бабушка это презирала:
   - Нашего деда звали Абрам. Не Иван и не Андрей. Почему мы должны его стыдиться? Он своего имени не менял. Мало какие есть причины у других...
   Мать плакала, но от бабушки не открещивалась. Осталась с ней, когда та разошлась с мужем, маминым отцом. Он маму очень любил, но поставил условие: "Со мной или с евреями". Лет сорок назад. Мама была, как я. Больше они не встречались... Бабушка тоже его в упор не видела. Знать не хотела... Мы столкнулись с ним как-то на улице. Мама сказала: "Это твой дедушка"... Я хотела к нему подбежать, но он отвернулся и пошел, как чужой... Когда я была маленькой, мы решили уехать в Штаты. Мамин первый муж жил в Нью-Йорке и сделал нам приглашение. Но требовалось разрешение маминых родителей... Уехать, конечно, не получилось...
   В бабушкиной семье было много женских имен-символов: Вера, Надежда, Любовь, Софья. Их связывали с историей, говорили, что в разные периоды нам помогала не погибнуть то одна, то вторая, то третья. Бабушка была Софья. Высшая Мудрость и Мать трех сестер... Почему? Почему мудрость - Софья? Почему она мать веры, надежды, любви? Почему не наоборот: глава всему - любовь? Почему три сестры? Кто были их братья? Это казалось сложно и непонятно. Мне больше нравились простые имена - Маша, Сережа, Лена... Но историческое прошлое меня интересовало, и мне было приятно, что бабушка потихонечку пишет свои мемуары...
   До пенсии Мать Израиля работала в институте, но попала в историю о врачах, и ее уволили. Тогда она и разошлась с мужем - "петлюровцем и антисемитом", как она говорила, - и, прочно усевшись на мамину холку, стала учить всех жить. Долгое время мама очень бедствовала, лет с семнадцати нанималась в няньки и домработницы, потому что бабушка считала позором для себя работать ниже своей квалификации... Мама была очень красивая, а выйти замуж долго не могла: каждый, кто знакомился с бабушкой, жениться на ее дочери не хотел...
   Первый раз мама расписалась очень рано, но с мужем только встречалась: жить вместе им было негде. Мама спала на раскладушке, потому что у них с бабушкой была десятиметровая комната в коммунальной квартире с двадцатью соседями, без ванны, газа и телефона. Горячей воды тоже не было, они мылись в бане. Обедали прямо из кастрюль, хлеб клали на газетку. Муж ушел жить к маминой подруге. Та имела свою комнату. Семен был приезжий. Без прописки его не брали на работу, к маме не прописывали... Он был высокий и красивый. Стопроцентный, как бабушка. Пел, танцевал, играл на всех музыкальных инструментах. Он бродил от одной маминой подруги к другой, пока не уехал в Нью-Йорк. Там он женился и открыл ресторан. Стал жадный до ужаса. За приглашение слупил с мамы месячную зарплату. А когда-то жил у нее бесплатно...
   Лет через двадцать мама снова вышла замуж. К этому времени у нее уже была кооперативная квартира. Мама познакомилась с папой на работе. Она принимала у него экзамены. Она была доктором наук, он пришел в их институт сдавать кандминимум. Вообще он занимал более высокую должность, чем мама: заведовал большим отделом в проектном институте. Несмотря на то, что был еврей. Фифти-фифти. Институт занимался компьютерами, в нем через одного работали наши люди. Отец, как и мама, был беспартийным. Разошелся с первой женой. Платил ей алименты. Построил кооперативную квартиру и жил в ней один. У мамы было много самиздатовских книжек. Она собирала деньги на помощь Натану Щаранскому. На нее настучали, пошли неприятности. С этого всё у них и началось. Папа сдал экзамены и женился во второй раз, хотя родственники и друзья отговаривали... Он был моложе мамы на целых пять лет... Потом родилась я. Мама обменяла две квартиры на одну, и мы стали жить вчетвером.
   Но главной в доме по-прежнему оставалась бабушка. Меня она не трогала, папу презирала - "за нежелание заниматься общественной работой". Любви к нам не испытывала, называла ее буржуазной пропагандой, всегда всех судила и осуждала. Благодаря уму, возрасту и непонятной энергии. В нашей жизни она была такое же явление, как осень или весна. Всё про нее знаешь, а сделать ничего не можешь...
   Честности она была кристальной. Больше таких я не видела. Зажилить или украсть копейку для нее было невозможно. Врать не умела. Надурить ее было проще пареной репы. Денег у нее никогда не было. Всё, что попадало в руки, немедленно исчезало. Когда я была маленькой, она всегда мне всё покупала. Клизмочку усовершенствованной конструкции, машинку чинить карандаши, ленточку, открытку, сумочку, игру... Мать возмущалась: "Нет на еду денег!", но бабушка получала удовольствие от того, что доставляла мне радость своими подарками, и остальное игнорировала... Когда-то часть своей пенсии она отдавала родителям, но после того, как матери стали платить большую зарплату, денег у бабушки не брали, и та их тратила по своему усмотрению. По жизни и Зодиаку бабушка была Скорпион: всех ссорила. Жить с ней было невесело. Я бы на месте матери не могла. Но "родителей не выбирают," - вздыхала мать и, как могла, берегла бабушку. Потому что, в отличие от нее, родилась дурой. Как все Девы. Вот мы и в Израиле...
   Я никогда не видела, как бабушка вытирала пыль, мыла ванну или туалет, готовила обед. Эту работу делала всегда мама. Иногда ей помогал папа. Считалось, что мама три дня в неделю сидит дома со своими бумажками и должна всех обслуживать. Когда мама родилась, у бабушки была домработница - она работала, не в пример маме. Ходила на службу, вела общественную работу... Она была доцентом, кандидатом наук. Мама же стала доктором наук просто так, ничего не делая. Закончила физмат и филфак университета: после филфака ее никуда не брали по специальности, поэтому она пошла работать техником на стройку - для этого ей пришлось поступить на заочный физмат. Потом надо было его закончить - не бросать же на полпути? Написала три книги. Защитила две диссертации: одну - дважды. В Киеве и Ленинграде: хотя по отцу писалась "украинка", все знали, что это туфта, считали еврейкой. Потому что еврейские гены побеждают остальные. Да еще потому, что "бьют не по паспорту, а по роже": это я видела с детства. Сдала, как говорит папа, 150 экзаменов. Вот и все...
   Уважения с бабушкиной стороны это не прибавило. Она маму вообще никогда не хвалила, усмехалась: "Пусть хвалят другие". За всё делала замечания, была недовольна, критиковала... Нам это не нравилось, но как-то само собой получалось, что мы "ей подпевали" и всем коллективом усмиряли маму, когда та начинала плакать, кричать, что у нее нет больше сил - так жить, всё на себе тянуть и слышать одни гадости...
   Когда мои подруги бежали в магазин, я гордо замечала, что надо не суетиться, а лучше воспитывать предков. Пусть делает тот, кому больше надо. Больше всех надо было матери. Она ратовала, чтобы мы вместе обедали, жили в чистом доме, модно одевались: отцу было все равно, бабушка эти затеи в упор не видела. Мать везла на себе ремонты в квартирах, которые время от времени меняла, чтобы выгадать район или метраж, покупала шматье, ходила по магазинам, стояла в очередях, мыла сортиры и стирала. Последнее время у нее болела спина, стирать ей помогал отец. Но меня и бабушку запрячь не удавалось. "Как сядешь, так и слезешь", - сообщала она отцу, а он в ответ вправлял ей мозги: "доносчику и ябеднику первый кнут"... В общем, жили мы, как все, нормально, хотя и не весело...
   Два года назад бабушка упала. Оказался перелом бедра. Сделали операцию. Нога срослась неверно... Двигаться, как раньше, уже не могла. Ходунков не было, деревянные костыли - весом с пуд - не поднять. В больнице лежала недели три, мы дежурили по очереди, но нас не предупредили, и мы не уследили: на пятке появился пролежень. Лечить его не умели. Мы обращались к разным врачам, пробовали всякие средства, но бабушке было без разницы, есть на ноге язва или нет. Боли от нее не было, размеры не увеличивались. Положение лежачей больной ее вполне устраивало. Сначала - потому, что приходила в себя после операции, потом - стала центром внимания. Ее постоянно навещали "товарищи по партии", мы бегали вокруг этой команды, не знали, где приткнуться. Разговоры шли только о том, когда мазать ногу, какую накладывать повязку, жарить или парить котлетку, ставить клизму, как подмывать... День за днем, месяц за месяцем...
   Так минул год. На меня, что называется, махнули рукой, и я старалась приходить домой только спать... Меня это тоже устраивало. Бабушка лежала, читала газеты, несколько раз в сутки ходила на судно, ела специально для нее протертую пищу - последний зуб она потеряла лет двадцать назад, протезы носить не хотела... Мама следила, чтобы у нее было всё необходимое в рационе - мясо, витамины, сладкое... Уснуть без чая бабушка не могла. Поэтому каждую ночь, около трех часов, стучала в стенку своей комнаты, требуя судно... Мать через день рыдала. Думаю, отец готов был пуститься в бега по моему примеру...
   Но бабушка, казалось, ничего не замечала... Мать просила, кричала, плакала, ложилась перед ней на колени, умоляя делать массаж больной ноги, вставать и добираться до туалета раз в день, чтобы не надо было сбегать с работы, ставить судно и возвращаться в институт... Ехать матери было около часа в одну сторону, на такси денег, естественно, не хватало, жизнь дорожала, с продуктами становилось плохо... Но бабушка поджимала губы, прекращала есть и разговаривать... Посетители отчитывали мать, и всё шло по-прежнему...
   Однажды мать уехала на неделю в командировку, мы с отцом чуть не повесились. От горшков в доме стояла ужасная вонь, телефон разрывали звонки: бабушкины друзья читали бесконечные морали. На месяц ее удалось положить в больницу Академии Наук, там все было прекрасно, мы ожили. Затем пристроили в районную лечебницу на Лахту. Здание хилое, но персонал что надо. Врачи выбивали для своих больных в Горздраве лекарства, нянечки купали, меняли белье, хорошо кормили, разрешали в любое время приходить. Для неходячих больных где-то раздобыли кресла-коляски, вели душеспасительные беседы, старались облегчить страдания и, если не вылечить, то хотя бы скрасить последние минуты. Лежали одни старушечки, почти все безнадежные...
   На Лахте бабушка находилась три месяца, мы не знали, как благодарить врачей и сестричек за их самоотверженность. Но кому-то в башку явилась идея - превратить больницу в западный хоспис. За дело взялись американские баптисты. Наверно, сунули кому надо и получили власть. Начали с того, что раздали библии. Мать Израиля не выдержала - и показала, что по чем... Будучи "убежденной атеисткой" - не в пример шефам, умной и образованной, - бабушка заявила, что не может терпеть баптистскую пропаганду, и начала доводить америкашек до посинения. Были те тупые и тёмные, как сапог, хотя по-русски булькали лихо... После очередной лекции баптистов старушки начинали веселиться: пройдя накануне ликбез Матери Израиля, они обрушивали на бедных американцев целый шквал вопросов - о жизни на Марсе, коде ДНК, липоидах, правах негров в Штатах... По анекдоту. Баптисты таких слов отродясь не слыхали. Понятия ни о чем, кроме загробной жизни, не имели...
   В итоге разговоры о бессмертии души оставалось спустить в унитаз. Был это типичный саботаж. Подрывная деятельность. Мать Израиля радовалась, как ребенок. Бабульки сговорились выдурить у баптистов всё, что удастся, и послать их на хер. Больше всех доставала американцев, конечно, наша красавица... Как мы ни просили, ни умоляли оставить шефов в покое, не мешать им залавливать в свои сети души и желудки страждущих, ничего не удавалось: бабушка поджимала губы и лезла на баррикады. Понять, что с верой в Бога кому-то идти на тот свет легче, чем без нее, она не могла и была убеждена, что борется за правду... Как ортодоксы-евреи, замучившие Спинозу, которых она называла фанатиками... Самое интересное, что мы с мамой верим в Бога, а папа то ли верит, то ли сомневается, но уж никак не отрицает...
   Через неделю нам предложили забрать Софью Абрамовну домой. Три месяца мать и отец носили горшки. Оставалось последнее - уйти из института и превратиться в сиделок, потому что хроников никуда не брали. Разве что в дом для престарелых. Но мать не хотела сдавать туда бабушку и разрывалась между нею и институтом. Если бы мы знали, чем обернутся наши "лучшие намерения" - недаром говорят, что ими вымощена дорога в ад, - плюнули бы на субтильности и отвезли бабулю в Павловск... В конце концов, приезжали бы к ней раз в неделю... Жива была бы. И мы тоже. Мать же разводила всякие сопли о долге детей по отношению к родителям, гуманизме и прочей отраве. В итоге погибнем все...
   Сжалившись над родителями, наш лечащий врач устроил бабушку в районную больницу на Охте. Там ситуация - не позавидуешь. Высокие потолки, холодрыга (был сентябрь, город экономил на отоплении), грязь, пьяные хари, на отделении мужики вперемешку с бабами, все в исподнем, в коридорах больные, которым не хватило места в палатах, вместо еды мутная похлебка, везде страшная вонь, от нее тянет на рвоту. Плюс полоумная в нашей палате, которая лупит всех костылем по башке... Хоть задавись... Жилили свет и белье, выламывали паркет и рамы... По всему было видно, что главврач и его подручные - отпетые воры: и без того скудные средства, которые город выделял больнице, отнимали у несчастных, забирали себе. В отличие от лахтинцев, эти спешили стать "новыми русскими". Рыба гниет с головы. Медперсонал подобрался один к одному. Натуральные гады. Но банда кормила Горздрав, действовала с ним заодно и чего-то добиться было невозможно.
   На три палаты, в которых лежало человек пятьдесят, была одна пьяная санитарка. Судно не выносила, лежачих не подмывала. Случалось, больных не кормили и не включали свет. В общем, хуже кошмара. Что делать, мы не знали. Не прошло и трех недель, как врачиха вызвала мать и велела везти бабушку домой. Та не хотела принимать лекарства, которые ей прописывали, объясняла врачам, как надо лечить - ее и соседей по палате. Матери пригрозили, что Софью Абрамовну привезут домой и свалят под нашей дверью с носилок. Пусть там валяется... Мать обратилась в Горздрав - тщетно, в прокуратуру - с тем же результатом...
   У бабушки стала чернеть пятка. Пошли разговоры о гангрене. Сказали: "Забирайте Абрашку домой, лечите, как хотите, или отрежем ногу". Это было в начале октября. Мы собирались ехать на пмж в Германию и ждали, когда откроют въезд. Говорили: "вот-вот"... Под немецким консульством шла запись на прием... У нас был номерок с какой-то трехзначной цифрой... Виз не давали - только что объединили ГДР и ФРГ, власть и дела переходили из рук в руки... Законопослушные ждали. Более шустрые - с израильскими визами или купленными в Прибалтике загранпаспортами - бежали... Ехать в Германию бабушка наотрез отказалась. Сказала, что лучше умрет в Ленинграде на улице, чем будет жить с фашистами. Над тем, что немцы за пятьдесят лет стали другими, хихикала...
   Разговоры о Германии в нашей семье велись давно, еще до того, как бабушка попала на Лахту. Когда в Берлине сломали стенку, пошли слухи об эмиграции в ФРГ. Уже тогда мы стали всерьез готовиться... Но что делать с бабушкой, как сломить ее упорство, не знали... Выбор был невелик: остаться в Ленинграде, уйти с работы и нянчить бабушку либо мотать из Союза. Но куда? В Штаты нас задробили, у нас там не было родственников, в Австралию и Канаду тоже - по возрасту: им требовались работники до сорока лет... Получалось: Германия или Израиль. Другие страны ворота перед евреями открывать не спешили... Только звонили об антисемитизме в России... С каждым днем сильнее... Усложняли и без того нелегкую жизнь. Чем больше вопили о преследованиях евреев в Союзе, тем сильнее рядовые люди мечтали от них избавиться, тем труднее становилось общаться... Наверно, потому и кричали - чтобы выкурить всех с насиженных мест и устроить нам новый Галут...
   Про антисемитов я не говорю - этим все равно, ругают их или хвалят на Западе... Но обычным русским надоело, что их называют мерзавцами и травят по чем зря. Конечно, в больнице были антисемиты. Хотя, с другой стороны, допечь бабуля могла кого хочешь... Даже ангелов. Будь она русская, управу нашли бы иную - пару раз по башке или банку шила... Еврейка - другой коленкор. Что с ней сделаешь? Попробуй, тронь... В палате у бабушки тоже не все были сволочи... Такие же несчастные, как она... Им всем было плохо. Не так, что бабушке плохо, а им хорошо... Были евреи и не евреи... Но протестовать не получалось... Вернее, толку не было... Мы хотя бы твердили: "антисемитизм, антисемитизм..." А что они, бедные, могли? Строй изменить? "Судью на мыло"?
   Я не раз слышала, как в школе говорили:
   - Если Запад жалеет евреев и проклинает русских за их отношение, почему не заберет евреев к себе? Почему не откроет перед ними двери? Пусть уезжают, куда хотят... Русские живут, как умеют... Плохо живут - и сами с собой, и с евреями... Но не бросать же нам свою страну, не топать в изгнание? Почему не дать возможность евреям самим решить, с кем жить... Такой многострадальный народ, мировое сообщество так о нем печется - почему не поможет? За свой счет, а не за наш? Раз и навсегда? Почему не пригласит: становитесь нашими гражданами, поделимся с вами тем, что имеем, а вы будете тоже людьми по отношению к нам, будете соблюдать наши законы, почитать наших богов, работать, как мы... Кто не хочет? Сообщество или евреи? При чем тогда русские? Зачем всех неволить и нас обвинять?
   Но Запад имел свои интересы... Евреев использовали для других целей. Англия, Франция не пошевелились... Америка тоже... Разожгли пожар, и подыхайте в нем - кто от пламени, кто от дыма... Решили отыграться на Германии... Если не считать, конечно, Израиля. Но в Израиль какой дурак попрется, если можно ехать в Америку или Англию, Францию или Испанию?.. Дело не в том, где теплее или сытнее... И даже не в том, какой язык знаешь, хотя без языка куда ехать? По справедливости, должны были пускать в ту страну, язык которой учил... Зачем всё начинать с нуля? Чтобы стать ниже всех? Чтобы быть не в эмиграции, а в изгнании? Но и это не главное... Просто не каждому хочется жить в стране, где обязательным предметом в школе является Закон Божий, где с утра до вечера что-то талдычат - про Тору, Моисея и Хануку или про КПСС, Ленина и Великую Октябрьскую... Это для нас было самое важное. И с этим были согласны все в нашей семье - и верующие, и сомневающиеся, и атеисты... Мы считали, что бабушка преувеличивает роль раввинов в Израиле - не так, может, страшен был черт, как она рисовала, - но из огня большевизма в полымя ортодоксов прыгать не хотелось... Потому что дураки были... Разве дело в религии? Разве сыр-бор в нашей жизни сейчас из-за нее горит?
   В общем, в Германию не хотела ехать бабушка, в Израиль мама... Бабушка тоже, но не категорически. Всё-таки к своим... Кроме того, наверно, она не очень верила в страхи, которые сочиняла... Просто был у нее такой характер - обо всем говорить гадости, изображать в кривом зеркале... Конечно, можно было оставить ее в Ленинграде на чьем-то попечении, а самим уехать, но мама боялась, что калитку захлопнут, и мы окажемся с одной стороны, бабушка - с другой, будет ее не вызволить... От этих раскладов можно было сойти с ума. Тем более, что отец уезжать из Ленинграда вообще не хотел, работу бросать не собирался, твердил, что сбежит из дома, если будем его терзать... Мне было без разницы - ехать или оставаться... В Питере шло всё нормально, школа не напрягала, бабушка тоже: умирать не собиралась, чувствовала себя, несмотря на больничный кошмар, терпимо. Если б не мать, сидели бы мы по сей день в Ленинграде... Там было бы видно... Как в анекдоте: спросили Насредина, почему он обещал Ходже за пять лет научить осла говорить? В ответ Насредин рассмеялся:
   - Чего мне бояться гнева Ходжи? За пять лет кто-нибудь обязательно умрет: либо Ходжа, либо осел, либо я...
   Когда сказали, что бабушке отрежут ногу и назначили день операции, она начала, опираясь на костыли, вставать. Тут-то мы поняли, что такое настоящий антисемитизм. Особенно злобствовала одна фанатичка - то ли татарка, то ли бурятка, Бог ее знает. Сволочь отпетая. Именно из-за таких всё происходит... Мы только о ней и говорили... И очень она была похожа на ту сестру, которая прикатила сегодня к нам бабушку...
   К этому добавилась еще одна болячка. Несколько лет назад родителей угораздило ввязаться в литературные споры о Пушкине. Кто-то написал, что Пушкин был гомик и антисемит. Мои придурки бросились его защищать, возились с архивами, написали статью. Ее никто не печатал. Тогда, разозлившись, мать вывернула всё наизнанку, написала "от противного": в первой части статьи изложила позицию тех, кто нападал на Пушкина, а во второй - их задробила. Статья наделала фурор. Ее тут же опубликовали - без второй части. Мать полезла с опровержением... Не тут-то было. Истина никого не интересовала. Опровержение не напечатали...
   Родители побежали на телевидение - снова всё, что они говорили о клевете на Пушкина, вырезали, а грязь, против которой сражались, оставили и... приписали им же... Мама едва не плакала, проклиная продажных журналистов. Это были цветочки. За ними последовали ягодки: взрыв бешенства с разных сторон. Протестовали коллеги - против извращения фактов. Естественно кем - родителями. Попытки объяснить, как всё произошло, ни к чему не привели. Мать отстранили от работы с аспирантами. В "Известиях" появилась статья. От нас все отвернулись... А дальше - того хуже. Кто-то заснял родителей на Невском, сделал листовку и написал: жидо-масонские выродки. Следовали фамилии. Говорилось, что Миркины, они же Петренко, они же Коганы, подняли руку на русские святыни. В конце стояло короткое: "Смерть подонкам!" Листовка появилась у нас в почтовом ящике, на дверях подъезда, на Невском, в институте... Друзья делали вид, что ничего не происходит. Но все вмиг разбежались, куда-то исчезли...
   Бабушка сказала, что за этим стоит организация, продуманный заговор... Родителей загоняют в ловушку и собираются с ними расправиться... Но кто? Кому из сильных мира сего было дело до Пушкина и литературных дебатов вокруг него? Этого мы понять не могли. Пожар, вроде, зажгли правозащитники: одна из первых статей против Пушкина принадлежала известному писателю-диссиденту, выехавшему в Америку. Мамину статью "сократили" они же. Теоретически мы тоже относились к "ним". Это были "наши". Но они как бы не замечали того, что натворили, и делали вид, что интересуются только возней вокруг Пушкина - "выяснением истины" о его творчестве. Подставили нас, а сами уползли в кусты. Когда разбежались "друзья", за дело взялись враги - черносотенцы и антисемиты...
   Бабушка снова повторила, что за этим стоит продуманная кампания: в России происходит сращение преступных элементов, партократии, КГБ и части интеллигенции, которую подкармливает Запад, - в обмен на эти подачки она разлагает народ и расшатывает прогнившие устои... На партсобрании читали документ о коррупции в рядах, ей сообщили, когда проведывали... Отец сказал, что нас бьют, потому что мы очень умные... Нельзя сидеть на двух стульях... не вступали в партию, когда это было выгодно, теперь надо отыгрываться: становиться в ряды тех, кто добивает чудовище, а не выяснять, как пострадают народные массы...
   Когда мать возвращалась домой, на нее налетела орава подростков: окружили, сбили с ног, отняли кожаную куртку, вытряхнули деньги, распотрошили портфель... В милиции разговаривали так, будто во всем виновата она сама... Еще через неделю избили в подъезде отца, забрали шапку и деньги... После этого мать, бросив всё, срочно оформила документы на выезд в Израиль и предложила бабушке выбирать: ехать с нами нелегально в Германию или лететь в Бен-Гурион, там лечиться и ждать, как повернутся события. Бабушка загорелась Израилем, стала потихоньку передвигаться, учить иврит, сказала, что не боится перелета, хочет перед смертью увидеть родину предков и - кто знает? - начать новую жизнь: по Торе... Ведь это самая древняя книга на свете... Священная... Недаром ее почитают свои и чужие...
   Мы удивлялись этой перемене, благодарили Бога - всё, может, устроится, и наша жизнь сложится не хуже, чем раньше... Мама нашла знакомых, с которыми отправила бабушку из Москвы в Тель-Авив. Они обещали помочь в самолете, доставить в больницу, поддерживать с нами связь... Затем столь же экстренно стали готовиться к отъезду мы. Как удалось маме за три недели получить билеты, рассчитаться на работе, переоформить квартиру, собрать вещи, выбить в МИДе копии дипломов, забрать из школы и поликлиники мои документы, продать мебель, чтобы собрать деньги на дорогу, я не знаю...
   Мать постарела на десять лет. Отца было не узнать. Он не хотел ехать, каждый день закатывал истерики, угрожал разводом, уходил из дома, даже пытался маму бить. Но я ее поддержала - нельзя же бросить бабушку за границей - и мы выехали в Берлин в надежде, что через пару недель, устроившись там и получив беженские паспорта, сможем заняться бабушкой. Если ей плохо, заберем в Берлин, если нормально - будем ждать, пока вылечат язву, бабушка станет ходить и сама решит, что делать дальше... Может, и впрямь впереди у нее лет двадцать жизни на родине... Все-таки она Мать Израиля... В том, что она захочет самостоятельно определить свою судьбу, никто не сомневался... И вдруг в Берлине мы узнаем, что бабушка при смерти... Как? Почему?
   Последний раз я видела ее в Москве. Мы провожали самолет. Была она бодрой, жизнерадостной, ковыляла на одной ноге, опиралась о папу, шутила, на боли не жаловалась, их почти не было... Она не сомневалась, что скоро вылечится, знала название мази, которой израильские врачи спасли ее подругу... Что такое трофическая язва для израильской медицины? Раз плюнуть. Пять дней, и нет... О том, что у бабушки рак, мы не подозревали. В Ленинграде каждый месяц делали анализы. Было всё в норме. Даже сердце и давление. А тут - такой диагноз! Откуда? Как? За три недели? В ее возрасте? Даже у молодых мгновенно всё не случается... Увидев бабушку, мы сразу поняли, что дело плохо... Особенно, когда узнали, что ее не хотят выписывать...
   Рути слушала очень внимательно и, на удивление, довольно быстро согласилась, что диагноз, возможно, неверный. Надо, как можно скорее, снять квартиру и перевезти бабушку в Иерусалим - ездить в Рамлу без машины нам не под силу, а она чаще, чем раз в неделю, нас отвозить не сможет. Приехав в Иерусалим, мы снова бросились на квартирную биржу, бегали, как все предыдущие дни, смотрели разные щели и ямы, которые сдавали под видом квартир за 500-600 долларов в месяц... плюс столько же посреднику, оплата вперед за первый и последний месяцы... Везде обман, бессовестное вранье: говорят одно, придешь смотреть - с точностью до наоборот... Дыра в скале, без света и окна... будан из картонных коробок... гараж, сдаваемый под жилье... прихожая в чьей-то квартире... помещение на крыше без воды и туалета... Опять ничего. Ни одной квартиры в нормальном понимании этого слова...
   Вернулись к Ицхаку поздно. О том, что у меня день рождения, вспомнили под одеялом. Папа с мамой меня поздравили, поцеловали, мы обнялись и заснули со словами, что утром поедем вызволять бабушку, заберем, если не к себе, то хотя бы поближе - в Иерусалимскую больницу. В эту ночь мне снился очень красивый сон: о том, что я гуляю по мраморному дворцу, в нем стоят столы с чудесной, как в самолете, едой, мне кланяются, поздравляют, восхищаются моим бальным платьем, раскладывают подарки, танцуют, забрасывают цветами... Цветов очень много, они везде - на полу, на платье, на окнах, на постели... Одно было грустно: все молчали, никто не смеялся... И не ходили, а летали...
   Утром мы добрались до тоханы мерказит, заплатили за билеты сорок шекелей (еда на три дня!) и отправились в Рамлу. Бабушка сидела под пальмой в инвалидном кресле, ждала нас. У нее было привычное выражение лица, живые глаза и только страшная худоба говорила об изменениях, происшедших за последний месяц. Вчерашняя сестра приветливо с нами поздоровалась, дала бабушке таблетку, стакан с водой. Бабушка положила таблетку в рот, глотнула воды, сказала: "Спасибо", сестра ушла, бабушка вынула изо рта таблетку и протянула нам.
   - Это наркотик, меня заставляют принимать его четыре раза в день, иногда удается таблетки выплевывать, я их собрала штук сорок. После приема впадаю в сонливость, ничего не соображаю. Так они "лечат" всех - пока человек не заснет навсегда. А вы узнали сестру? Ту, которая работала на Охте, когда меня выбрасывали из больницы... Жидовкой называла, полоумную с костылем натравливала... Она сразу меня узнала, только не показывает вида... Воровала там, теперь приехала сюда... Мою соседку уже усыпила... Последнюю в нашей палате... теперь только я осталась... Представляете, не успела квартиру найти - и уже на работе... Вы думаете, она еврейка? Нет, татарка она, мусульманка... А может, арабка, - кто их разберет? На Охте эту мерзавку все знали... Вы думаете, у меня что-то с головой? Посмотрите на нее... Это она, только имя другое... Подделала документы и убивает евреев... Теперь меня хочет прикончить... Зачем ей свидетели?
   О критическом отношении бабушки к методам лечения в больницах мы знали, поэтому, не углубляясь в воспоминания, стали расспрашивать о здоровье и том, что происходило с момента нашего прощания. Долетела она нормально, знакомые оказались порядочными людьми, вызвали для нее сантранспорт, прямо с самолета отправили в больницу. По пути санитар сказал, что надо уплатить 50 долларов за помощь. Бабушка отдала. У нее осталось в сумочке еще 100 долларов: когда оформляли документы, каждому выезжающему разрешали брать с собой 150 долларов - Горбачев считал, что столько советский человек мог заработать за свою жизнь и вывезти за границу...
   Никаких других денег у законопослушной бабушки, - впрочем, как и у нас, - с собой не было. В сумочке лежали необходимые вещи и квитанции на четыре чемодана, сданных в багаж. Бабушку вымыли, переодели в больничное платье, положили в палату на троих и дали отдохнуть с дороги. Затем накормили, познакомили с русскоязычными сестрами и врачами. Она неплохо себя чувствовала, на инвалидном кресле объехала окрестности своего и соседних корпусов. В подлокотник кресла был вмонтирован уриноприемник, поэтому проблема судна исчезла сама собой. Два или три раза в день уриноприемник меняли - ни запахов, ни неприятных эмоций, ни раздражения кожи.
   Бабушка взялась за иврит: достала из сумочки тетрадку, стала записывать новые слова. Она попросила сестру позвонить нам и сообщить, что все в порядке. Сестра ответила, что нужны деньги. Бабушка протянула ей кошелек со 100 долларами. Та вернула его обратно пустым со словами, что в нем ничего нет. Увидев, что денег у бабушки нет, сестра потеряла к ней интерес. Естественно, в Ленинград не позвонила. Кто украл 100 долларов, бабушка не знала, - сестра, которой она протянула кошелек, санитары, которые ее устраивали в палате, шустрый водитель сантранспорта... Переживала она по этому поводу ужасно... ее обманули в самом главном - вере в свою Родину... В момент встречи... Ограбили ее - Мать Израиля... Кто? Ее соотечественники... За 90 прожитых в России лет такого не было... Она в больницах подобного не видела...
   Я не выдержала:
   - Вот и земля предков! На Руси грабителей хватает, но чтобы обирать инвалидов или старух, - о таком я еще не слыхала...
   - Услышишь. Западная цивилизация скоро и до Питера дойдет... Я тоже по-другому думала, - ответила бабушка и стала рассказывать дальше.
   Выяснив, что у нее в Израиле нет родственников, а мы остались в Ленинграде, ее тут же перевели в другой корпус и стали обследовать. Бабушка привезла с собой историю болезни, последнюю кардиограмму, результаты анализов. Это не потребовалось. Она пожаловалась, что побаливает нога, ей стали давать наркотики. У нее была с собой крохотная пуховая подушечка, она подкладывала ее под больную ногу. Подушечка тотчас исчезла: в больнице были подушки и одеяла из синтетики, пуховую подушку украли... Это расстроило бабушку до такой степени, что она перестала учить иврит и начала просить об одном - позвонить нам. Она готова была вернуться в Ленинград или ехать в Германию... Над ней стали смеяться... На вопрос о вероисповедании ответила: "атеистка". Ее обозвали нееврейкой, в историю болезни записали: "руситка"...
   Дозу снотворных удвоили, количество процедур тоже. Язву лечить отказались. Сказали: "Бог судил - сама пройдет. Если нет - какие могут быть претензии к Богу?" Язва не проходила, но и не увеличивалась... На обед давали протертый гороховый суп с перцем и чесноком. Когда бабушка попросила не класть их в тарелку - при диете это вредно, - ей ответили, что она в еврейской больнице, евреи любят специи. Угождать неевреям не будут. Сидела бы в России... Этого бабушка понять не могла. Решила, что недослышала... Переспросила... Стала протестовать, говорила, что при всех взлетах и падениях советской власти она всегда писала: "еврейка". Во всех документах. Даже в военном билете. Ей ответили: "подделала"...
   У нее была настолько ярко выраженная еврейская внешность, что ни разу в жизни ни за кого другого ее не принимали: огромный на маленьком лице горбатый нос, характерного рисунка губы и уши, картавое "р", умные, колючие глаза, не крестьянские руки... Она не поняла, что ее лишили национальности, и стала что-то рассказывать о своей жизни... Ее грязно обругали... Мат в свой адрес она услыхала впервые... Ей бросали немыслимое, по ее понятиям, "ты", называли по имени без отчества, говорили о ней в третьем лице, обращались как с психической больной, которая ничего не соображает... На любое замечание отвечали уколами и снотворными...
   У бабушки начал болеть желудок, ее перевели на голодную диету: тот же гороховый суп, апельсиновый сок и йогурт. Во рту появились авты, стало пучить живот. Теперь она вообще не могла есть. Таблетки вызывали кровавую рвоту, - их насильно запихивали в рот, с каждым днем увеличивая дозу... Ей поставили диагноз: смертница и делали всё, чтобы быстрее закончить агонию. Бабушка сказала врачу, что сестры ведут себя, как в концлагере, где погибли ее родные... Над ней стали открыто издеваться и, при случае, толкать или бить...
   За месяц ни разу не дали рыбы, мяса, куры: иногда приносили наперченные котлеты... Чеснок и перец клали во все блюда, даже в лапшу и кашу. Бабушка похудела на 14 килограмм, весила не больше 40, руки были исколоты, на теле - ни одного живого местечка. Когда брали на процедуры, перекладывал из кровати в кресло санитар, который специально бросал ее так, чтобы ушибить больную ногу. Бабушка закрывала ногу руками, плакала, звала на помощь. За это ей вкалывали снотворное, она забывалась и спала. Она ждала нас до 28 ноября, старалась выплевывать таблетки, держалась изо всех сил, надеялась, что мы приедем и ее заберем. Врачи и сестры тоже знали об этой дате. Но мы не появились ни 28-го, ни 29-го: мисрад клита бастовала, нам не удавалось бабушку разыскать... Санитар и сестры совсем озверели. Ей повторили, что у нее рак, что ей осталось жить не более двух недель, что мы ее бросили, специально отправили в Израиль, хотели сбыть с рук, никуда из сытой Германии не уедем... Прямым текстом ежедневно твердили:
   - Чего было ехать в Израиль умирать? Надо было эту радость доставить русским... Израилю нужна молодая кровь... солдаты...
   За всю свою жизнь бабушка не видела ничего подобного. Она работала санитаркой и медсестрой, учила будущих врачей, лежала в хороших и плохих больницах. Знала, что в них нет необходимых лекарств, оборудования, не хватает медперсонала... Но чтобы били беззащитного человека, издевались над ним, всеми средствами загоняли в могилу, - нет, такого она не встречала. Даже на Охте этого не происходило... Случалось, врачи ошибались, ставили неверный диагноз, ничего не делали, чтобы помочь пациенту, спокойно ждали, пока он умрет. Но чтобы планомерно и расчетливо убивали наркотиками... Не в антисемитской, как все говорили, России, нет, на ее родине... И кто? Ее дети... Ведь все они, те, кто здесь, ее дети, потомки ее деда и прадеда.... Она - их мать... Убивают ее - Мать Израиля... Все знают об этом... евреи, арабы, русские, грузины... видят, как дети убивают мать... вот почему нас так ненавидят... если это было всегда... если знают об этом все... Что же мы ни о чем не подозревали?.. Понять и пережить было невозможно... Софья Абрамовна Коган перестала сопротивляться "лечению", день ото дня худела и постепенно переходила в небытие...
   Мы остались с бабушкой, мать пошла по кругу: врач - сестра - врач - сестра - главврач и снова сначала. Бабушку нам не отдавали. Оказалось, что ее документы делись неизвестно куда. Были и нет, никто не знает, когда исчезли. Причитавшиеся ей 2000 шекелей - так называемый подарок, вручаемый прибывшим в аэропорту, и пенсия за полтора месяца - гуляли тоже, Бог знает где, вместе с багажными квитанциями, удостоверением личности, медицинской страховкой, подушкой и сумкой с вещами первой необходимости. Через два часа разыскали распотрошенную сумку, на следующий день - квитанции, остальное - только через две недели, но до этого мы обошли десятки инстанций, включая Минздрав, полицию, Министерство абсорбции, собес и многие многие другие. Чуть что все переходили на иврит. Делали вид, что не понимают ни по-русски, ни по-английски... Только что говорили - и вдруг вырубились... Действовало одно - когда мы начинали угрожать их жизни, бросались на них с кулаками, кричали, что искусаем... Это понимали все... Мы были в отчаянье. Падали с ног. Превратились в людей, которые мечтают об одном - бежать из Израиля на тысячу миль, не знать и не слышать...
   В России были бюрократы, но, если касалось жизни и смерти, себя от своих кресел они отрывали... Здесь стояла ватная стена: хорошо продуманная система "был и ушел", "как только, так сразу", "совланут", "шабат", "приходи и уходи", "куда торопиться", "вчера не умерла, почему обязательно сегодня"... Настрадавшись в Питере из-за бабушкиной болезни, мы надеялись встретить в Израиле если не помощь, то понимание. Выполняя свой долг перед Матерью Израиля, мы погибали у всех на глазах, потому что старались спасти несчастное, больное существо. Мы хотели одно - не быть палачами. Дать бабушке жить, если ей суждено, или умереть своей смертью, если пришло ее время... Мы взывали в России к милосердию и злились, что его не встречаем. Подтекст всех ответов там был один:
   - У всех несчастья, какое нам дело до девяностолетней еврейки? Пусть обращается за помощью к своим соотечественникам, они ведь живут при сытом капитализме... У них есть средства, лекарства...
   Вот и обратились... Господи, где же еще было искать место для бедной больной еврейки? Только у тебя в твоем царствии?
   К концу недели мы перестали просить, жаловаться, объясняться. Мы шли в очередное учреждение, смотрели на сидящего там чиновника, как на врага, прямо с порога перли на смерть: умрем, но не уйдем, пока не вырвем требуемую бумажку. В этой цепи не встретилось ни одного человека. Везде были сытые стригали, видевшие в нас насекомых, неизвестно зачем появившихся в их жизни.
   Слова о том, что евреи помогают друг другу, были мифом. Мечтой о другой жизни. Из шестидесяти или семидесяти человек, с которыми мы столкнулись, не нашлось ни одного... Я не говорю о слезах или сердечном волнении... Не было элементарного сочувствия, правил приличия... Мы шатались от голода. Нам никто не верил. Никто не предложил помощь. Не подал милостыню... Каждое утро кто-то из нас ехал к бабушке, вёз еду, сидел с ней до вечера - после десяти оставаться не разрешалось. Другие бегали по инстанциям, добиваясь перевода в Иерусалим. Без восстановления документов об этом не было речи... Украсть бабушку было невозможно: территория охранялась, везде сигнализация, на въезде - дежурные. Так вот для чего они!
   Еще через две недели, после обращения в министерство юстиции, документы нашлись - они спокойно лежали в столе у медсестры, с которой начались поиски. Никто даже для вида не сделал ей замечание. Никто перед нами не извинился - хотя бы приличия ради. Наоборот, все открыто насмехались: какой чепухой мы занимаемся. Из-за ничтожной старухи поставили страну на уши... Дальше переходили на иврит и делали вид, что разговор закончен... Израильские "патриоты" надеялись, что бабушка умрет до того, как бумаги попадут в наши руки: в этом случае выписанные ей деньги достанутся государству... Они бдели о его пользе с таким рвением, которого мы не видели ни до, ни после. Мы же, благодаря их усердию, умирали от непосильных нагрузок и истощения, потому что нам приходилось жить вчетвером на те крохи, которые выделяли всем остальным на троих... Когда мы поняли, в чем дело, когда осознали мощь этой круговой обороны, мы перестали верить людям. Вся наша жизнь перевернулась. Говорить стало неинтересно. В Питер не хотелось. Там жили дураки, которыми мы были раньше. Позади пустота, впереди тоже.
   Во имя идеи здесь могли оторвать голову. Убить. Уничтожить... Даже не ставя вопрос, хорошая это идея или плохая... можно ли вообще во имя идеи, какой бы она ни была - правильной или безумной, ортодоксальной или новой, всеобщей или случайной, признанной или безвестной, - кого-то чего-то лишать?.. Можно ли превращать борьбу идей в борьбу людей?.. Можно ли отнимать у Бога его главную прерогативу - даровать жизнь или отнимать ее?.. Можно ли, пользуясь именем Бога, приписывать Ему страшные идеи, которые никогда от Него не исходили и возникновению которых люди обязаны своим невежеством и недобросовестным толкованием Его слов? Не имея на то Божьей воли, не располагая доказательствами истинности понимания того, что Он говорил, - потому что в те времена, когда Он приходил, всё было иным: смысл слов, грамматических категорий, язык, знания, представления... И Он говорил с людьми на их языке - языке, который был понятен... тогда... не теперь. Можно ли записи Его речей переносить в сегодняшний день, не изучив, как изменился смысл слов? Не слушая доводов, не считаясь с данными, добытыми наукой и прогрессом? Смысл слов изменился, форма осталась... Можно ли форму выдавать за смысл?.. Внедрять эту форму в сознание современных людей?.. Следовать ей?.. Выдавать за идеологию целого народа? Государства? Нет, права бабушка: лучше быть атеистом, не действовать от имени Бога, не извращать Его слова и мысли...
   За две недели бабушка поправилась на семь килограмм, кровавая рвота прекратилась. Язва чернела на своем месте. Врач - грозный громила из Югославии - что-то выдавил из себя о неправильном диагнозе: у бабушки, мол, не рак, а язва желудка. Так себе, мелочь: один диагноз, другой - не всё ли равно?.. Мы знали, от чего возникла язва: однажды я решила попробовать бабушкин суп, еле добежала до туалета - у меня выворачивало внутренности. Бедная бабушка, как она выдержала пять недель! Черный перец, перемешанный с чесноком и кусочками чечевицы...
   Денег у нас не было. Когда удавалось, ездили в Рамлу автостопом. Приходили на тохану мерказит, становились метрах в ста от нее на выезде из города и голосовали, пока не удавалось поймать машину в нашем направлении... Машин проходило порядком, многие тормозили, готовы были помочь... Такой способ взаимовыручки в Иерусалиме принят... Часто вместе с нами голосовали молодые парни и девушки - солдаты Армии Израиля. Их подбирали особенно охотно: с ними ехать было безопасней, на дорогах всякое случалось... Говорили только об арабах, взрывах, стрельбе и прочих ужасах... Каждый, кто нас подвозил, имел в запасе свою историю - был или свидетелем, или участником военных действий... Иногда нас высаживали за несколько километров от больницы, дальше мы шли пешком. Нас предупредили не садиться в машины с желтыми номерами, в них едут арабы, могут убить. Нам было все равно... Мы так вымотались, что ничего не боялись. Одна мысль сверлила голову: как вытащить бабушку из Рамлы?
   Погода переменилась, стало холодно. Ветер с дождем добивали нас на шоссе. Ждать попутной машины обратно приходилось тоже часами. Я стояла на развилке дорог под деревом, похожим на иву. Ветер трепал ее ветки, они облепляли меня, смешивались с волосами... Перед глазами плыла кровавая пена. Шатало от голода. Душил кашель... Из машин высовывались сытые, довольные парни. Искали приключений. Взглянув на меня, смеяться переставали... Мама сказала, что глаза у меня стали совсем черные, вокруг них появились морщинки...
   Случалось, кто-то подбирал меня не в ту сторону - от нечего делать, чтобы почесать язык. Слушая нашу историю, все скучнели, насиловать не пытались. И на том, что называется, спасибо. Сначала я рассказывала всё, как было, - ждала опровержения, недоверия. Когда увидела - здесь знают о таких вещах, - притихла... Стала говорить, что нас обокрали и нечего есть. Надеялась, кто-нибудь пожалеет, накормит. Этого не было. "Вас обокрали? Ну и что? А вы сами не умеете? Не знаете, как? Надо учить иврит..." Папа вообще запретил мне и матери рассказывать что-то о бабушке. Если не хотим, чтобы нас где-то пристукнули... Уйдешь в вечность, никто не узнает. Родителям не скажут. Пропала без вести - и всё. Потом спишут на арабов: мол, те пристрелили. Изнасиловали и убили. Так сообщают в газетах. Кто его знает, как было на самом деле...
   Багаж по-прежнему где-то странствовал... Бабушкины чемоданы мы разыскали. Они лежали на складе длиной в два километра. В несколько рядов стояли стеллажи, на них по самолетным номеркам громоздились вещи. Между стеллажами бродили злые, расстроенные люди: замки вскрыты, всё ценное исчезло: новье, аппаратура... В наших чемоданах тоже рылись, но их содержимое, видно, никому не приглянулось. Всё осталось при нас. Мы вынули из чемодана запасную пуховую подушечку и тотчас отвезли ее бабуле. В ту же ночь ее украли... Сколько мы ни скандалили, ее не вернули. Нагло отвечали, что нам приснилось: никакой подушки не было, и всё. "Кому нужна ваша подушка? Совсем спятили..."
   Мы ходили по-прежнему полураздетые. Мама все время температурила. С седьмого числа начала работать клита. Папа дежурил целую ночь у ее дверей, чтобы попасть на прием. Нам дали деньги, но надо было платить за поездки в Рамлу, вчетвером кормиться... Есть хотелось постоянно. Мама похудела на несколько килограмм, я собирала на шуге (базаре) остатки овощей, которые выбрасывали торговцы перед его закрытием. Иногда удавалось что-то найти возле универсама: на помойку выставляли испорченные продукты. Случалось, я брала бабушкину порцию и хлебала больничный суп, пока кормила ее домашним обедом. От этого желудок болел сильней, чем от голода. Зато теперь я стала стройнее всех моих бывших одноклассниц.
   Под каждой бумажкой должна была стоять бабушкина подпись. Мы нашли адвоката, не берущего денег с олимов. Он посоветовал оформить на маму доверенность и взялся за это. Приехал в Рамлу на своей машине, бесплатно для нас, за пятьдесят километров, около девяти вечера. Когда тамошние узнали, что это адвокат и он взялся за розыск бабушкиных документов, в больницу его не пустили. Он был молодой и настойчивый. Через день я вместе с ним приехала к бабушке, он остался в саду, я ее, как обычно, выкатила из корпуса и отвезла, чтобы никто не видел, к нему. Он оформил две доверенности - на себя и на маму. Адвокат был рад, что бабушка всё соображает, не похожа на полоумную, к которой его не пустили накануне: нельзя, мол, с ней разговаривать без родственников. Он видел, что она по своей воле хочет убраться из больницы и переехать в Иерусалим.
   Его вмешательство сдвинуло дело с мертвой точки: 25 декабря - в мире отмечали Рождество, готовились к Новому году - папа привез бабушке чековую книжку с первыми переведенными на нее деньгами, теудат оле и решение Минздрава о выделении места в Иерусалимской больнице. Бабушка заплакала, сказала, что может теперь умереть: у нас будут деньги, чтобы купить билеты на самолет. Мы не говорили ей, что денег едва хватит на один билет и выехать, пока не получим визы, невозможно. Наоборот, в тот день, когда нашелся ее теудат оле, мы заказали в полиции три удостоверения личности - "теудаты зеуты" и документы, заменяющие паспорта для выезда за границу, - "лессе пассе". Через месяц их выдадут, если опять не надурят... Бабушка сказала, что постарается дожить до этого дня... Без Нового года и Рождества остаться было обидно, и мы, несмотря на израильские обычаи, решили их отметить подпольно...
   Два раза в Рамлу с нами прокатилась Рути. Мы пытались подключить ее к розыску документов и бабушкиных денег, но поняли: пустой номер. Рути не спорила, что так поступают со всеми, кто попадает в геронтологический центр, но делать ничего не хотела. Больше того, она боялась самой темы, просила по телефону из квартиры Ицхака с ней о бабушке не говорить. Вот и демократия... Чего мы возмущались, что в Ленинграде каждый сотый телефон стоит на прослушивании?
   - Зачем Израилю больные и немощные? Ему нужны солдаты. Нечего зря тратить деньги. Каждый думает о пользе Израиля..., - мы слышали это по десять раз на день, везде, где пытались найти помощь... Говорить так не стеснялись. Кощунством это не было. Нарушением заповедей тоже. Европа с ее институтом помощи старикам казалась призраком... Постоянно нам повторяли:
   - Оставьте старуху в больнице. Не приезжайте к ней больше. Деньги за нее получили и про нее забудьте... Она свою жизнь прожила. Думайте о себе. Месяцем раньше - месяцем позже, не все ли равно? Скажите спасибо государству, что оно взяло на себя заботу о ней... Чем меньше вы будете бегать, тем скорее она умрет... Не мешайте ей идти по дороге, указанной Богом...
   Когда я слышала эти слова, я видела, как ведьма из Охтинской больницы запихивает в бабушкин рот таблетки и у той лезет из горла кровавая пена... Таким они видят Бога... В облике Охтинской ведьмы... какой ужас! А мы-то считали... Мы-то думали, мы говорили... о Заветах, которые Он оставил своему народу... Нет, Шхина далеко... Так же далеко, как тогда, когда уходила с нами в изгнание...
   День за днем папа ходил на квартирную биржу, снять ничего не мог. Кончилось тем, что мама потеряла сознание в клите на приеме - то ли от голода, то ли от температуры. Все засуетились, стали куда-то звонить. Тут же нашлось для нас жилье: комната в специально оборудованной под общежитие для олимов гостинице "Линкольн", по 180 долларов с носа. На еду, почту, транспорт и одежду при этом у нас оставалось из корзины примерно шестьсот шекелей (двести пятьдесят долларов). Не жирно, но и не помрешь. Мы перевели дух. Тем более, что Рути нервничала, не останемся ли мы навсегда у Ицхака. Мы, конечно, ничего ей не говорили о радостях нашего бытия, и она считала, что мы хотим жить до гробовой доски в его сортире...
   Всё, что ни делается, - к лучшему. Не случись с мамой этот обморок, мы бы надрывались и дальше... Никто бы нам не помог... На сколько бы нас хватило? Кто бы окачурился первый? А так у нас появился свой дом. Пусть не дом. Комната. Зато с ванной, туалетом и даже крохотной электроплиткой в прихожей... Можно напиться чаю, искупаться, вымыть, наконец, голову... И главное - есть куда забрать бабушку. Мы сразу же договорились с хозяином гостиницы, что привезем ее, и он дал нам номер на четверых... Это было 19 декабря, или как здесь говорили, месяца Кислева...
   Мы купили индейку. Четыре ноги - "Крылья Советов", называли ее олимы. Самое дешевое мясо в Израиле, по 6 шекелей за килограмм. Но мы, наконец, дорвались. Сожрали по огромному куску. Вкуса я не почувствовала. Глотала целиком, не жевала. Не знаю, как не подавилась... Я и не догадывалась, что не могу жить без мяса. Как существуют вегетарианцы? Или они из другого теста? Мясо! Какая это вкуснятина! Бывает не только индюшачье! Когда-то я ела говядину и даже телятину... баранину... свинину... поросятину... Как много вкусных вещей на свете! Как много их было в моей прежней жизни! Какое счастье, что я прожила почти целых четырнадцать лет в Советском Союзе! Не было войны, эвакуации, концлагерей... У нас была квартира. Я ходила в школу. Почему я пропускала уроки? Ведь они были такие интересные... Даже химия. Смотрела телевизор. Звонила по телефону... Господи, пела! Рисовала! Как давно это было...
   Беда не приходит одна, радости тоже идут скопом. Нашелся багаж. Чемоданы перепотрошили, но ничего не взяли. Не было в них стоящего. Иным вернули пустые коробки от аппаратуры. Свои сто килограмм подушек, тряпья и туалетной бумаги мы притащили из склада под Тель-Авивом и зажили, что называется, по-новому. Прибыл и пресловутый баульчик с документами. На фоне всего, что происходило, это казалось такой мелочью... Прав был, кто смеялся над нами в первый день. Какие документы? Какие дипломы? Кому они здесь нужны?
   Из Питера в октябре мама отправила бабушке на сохнутовский адрес штук сорок посылок с книгами, мясорубкой, мылом, кухонной утварью и всякими мелочами. Тогда казалось это бессмысленным, стоило кучу денег. Все ее ругали:
   - Зачем? Там будут деньги, купите, что захотите...
   Теперь нашему счастью не было границ. Мы доезжали до Тель-Авива автостопом, затем шли километра два пешком, чтобы не тратить деньги на троллейбус... Это был огромный ангар, посылки лежали в нем прямо на полу, без всякой системы... Мы бродили от одной кучи к другой, выискивая родные мешки... Как интересно было их открывать, угадывать, какие подарки прислала мама из нашего прошлого... Посылки паковала мама, я даже не знала, что она отправляла... Я натыкалась то на терку, то на тетрадки, то на мыло... Как в волшебной пещере Алладина...
   В Тель-Авиве сияло солнце, погода была - как в августе. Даже если в Иерусалиме термометр падал до плюс семи, здесь было около двадцати... Недаром говорят: что ни город в Израиле - свой климат... Мы ездили с папой раз семь... Шутка ли - 120 килограмм... Обратно тащить приходилось тоже на горбе. Отец пер килограмм пятнадцать, я - семь или восемь... Два километра не сахар, намаешься... Но недаром говорят: своя ноша не тянет... Какой радостью были эти посылки... Мы рассказывали о них бабушке, она чуть не выпрыгивала из своего кресла. Была счастлива, что у нас ничего не сперли. Стала компанейской, нас ни за что не ругала. Наоборот, говорила, что мы добрые и хорошие... Видела, что мы верим ей, не пытаемся проверять, правду она говорит или нет... была за это очень благодарна... Как-то сказала, что, если бы мы ей не верили, она бы умерла от отчаянья... Она никогда в жизни никого не обманывала... Все эти дни она думает только о нас... о том, что мы ее любим... Она нас мучила всю жизнь, а мы ее любим... это великое счастье... Если бы мы вернулись в Ленинград, она бы жила совсем по-другому... помогала маме... варила обед... гладила папе рубашки...
   Пропали только книги по искусству и 30 томов Большой Советской Энциклопедии. Остальное нам отдали. Однажды я выкупалась в Средиземном море. Вернее, побродила по прибою, а папа окунулся... Желтый песок, пляж пустой, но красивый. Ухоженный, со всякими удобствами. На набережной сияющие роскошью небоскребы. Лазурная даль. Чуть отойдешь в сторону - непролазная грязь, какие-то фанерные ящики вместо жилья, зачуханные дети, объедки, помойки, склады, щели, из которых продают бананы, косынки, жвачки...
   Вместе с бабушкиным и нашим багажом мы стали обладателями настоящих сокровищ. В номере, кроме необходимой мебели, ничего не было. Без этих посылок что бы мы делали? На чем бы спали? Чем укрывались? В чем готовили? - денег хватало только на еду. О покупках мы не думали. За первый месяц жизни в Израиле - да и потом - мы ни разу не зашли ни в один промтоварный магазин. Какая у нас всё-таки хорошая мама...
   К тому, что мама кашляет, мы привыкли. Десятого декабря она получила в клите медицинскую страховку, пошла к врачу: часа три отсидела на приеме у какой-то полуграмотной дуры, услыхала, что у нее бронхит, надо полоскать горло, ходить на физиотерапию и лежать в постели. Какая постель, когда в любой момент могли пристукнуть бабушку, нельзя было терять ни одного дня, чтобы вытащить ее из больницы живой... Маме выписали антибиотик, оказалось, не бесплатно: за десять таблеток - четыре шекеля. Откуда их брать, - это было в то время, когда на еду мы могли тратить не больше десяти шекелей в день, причем семь из них оставляли на продукты для бабушки. Когда в первый раз я привезла бабушке в больницу суп с фрикадельками из самого дешевого мяса, которое было в универсаме, бабушка заплакала. Пила его крохотными глоточками, пальцами разминала фрикадельки, слизывала с рук крошки, от усталости уснула. "Как в войну", - только и сказала...
   Она очень ослабела за месяц вынужденной голодовки, теперь понемножку крепчала, но была еще нетранспортабельна, как говорили врачи, не давая разрешения на ее переезд в Иерусалим и заставляя нас ползать в Рамлу, - в надежде, что мы не выдержим и передохнем. Несколько раз главврач предлагал отказаться от бабушки. Так просто - перестать ее посещать. Сдать навсегда в колумбарий... Больше не приезжать и ждать извещения о дне похорон. О бабушке говорил как о неодушевленном предмете. Не мог понять, чего мы бегаем. Сказал, что из ее отделения есть только одна дорога - на кладбище... Ничего другого они не допустят. Именно так и сказал. По-русски... Верить, что мы имеем дело с убийцами, нам не хотелось... Мы считали, что бабушкины врачи просто трусят, боятся, что ее увидят коллеги "с воли" или журналисты...
   Бабушке становилось лучше - к нам относились все более враждебно. Мы видели, что со своей жертвой в больнице расставаться не хотят, но сделать ничего не могли. Мать снова шла в Минздрав, те звонили в Рамлу. Оттуда следовало обычное: как только, так сразу. Если не завтра, то послезавтра, нельзя же разрешать перевозку умирающего человека, это может добить его, а кто будет отвечать? Конечно, они, врачи! Мать написала расписку. Потребовали, чтобы ее заверил нотариус. Привезли. Написала собственноручное заявление бабушка. Нужен перевод на иврит. Перевели. Возникли трудности с транспортом. Достали. Вспомнили, что затерялся последний анализ крови. Сделали новый. Разыскать его не могли. Говорили, что отдали нам. Без него не делали выписку. Снова анализ, снова поиски. Снова шабат. Никого, кроме дежурных, нет. Приезжайте в воскресенье...
   Тянули, тянули, тянули, выматывая остатки жизни не только у бабушки, но и у нас. Сколько мы ни бились, перед нами возводили новые и новые препятствия, вокруг нас была ледяная стена, заговор молчания. Нас обходили стороной, на наши мольбы о помощи не реагировали. Совланут. Не мешайте человеку умереть... А бабушка умирать не хотела. Наоборот, день ото дня оживала. На щеках после сна появлялся румянец. Мы принесли ей маленькую терочку, и она стала тереть себе яблоки и морковку... Она изменилась, видя, что происходит в больнице. Исчез ее колючий тон, она перестала давать советы. Мама сказала, что это плохой признак, - наверно, силы все-таки ее покидают. Бабушка не сомневалась, что у нее нет никакого рака - "Неужели же я в анамнезах не разбираюсь?"... Видели это и мы, не скрывал ошибку врач... Травить бабушку перестали... Иногда приносили нормальную еду - оказывается, в больнице ее готовили... Почему бы не расстаться по-доброму, не отпустить нас на свободу?..
   Услышав, что рак - это выдумка, бабушка не удивилась и радости по поводу нового диагноза не выразила.
   - Моя дорогая Ириша, - раньше она никогда не нежничала и говорила "Ирина, Ира", - я столько видела и так долго жила, что мне все равно. Я не боюсь смерти. После нее ничего не будет. Перестанет болеть нога. Будет легче вам. Вы сможете взяться за мамино здоровье. Она очень больна. Ей нужно лежать, бросить меня, о себе подумать. Я знаю, она это не сможет сделать, пока не спасет меня... Но я не хочу забирать ее с собой. Они убьют ее, как меня..., - она заплакала. Больше я ее не видела. Я простудилась, несколько дней не выходила из дома, и к бабушке ездили папа с мамой.
   Заболела я в последний день Хануки. Этот праздник отмечает весь Израиль. С огромной помпой. По преданию, дело происходило в конце 2-го века до новой эры. Иерусалим и вся Иудея были под властью греко-сирийских правителей из династии Селевкидов. Евреям было запрещено жить по законам Торы: служить в храмах, соблюдать субботу, делать обрезание. Произошло восстание. Его возглавил Иегуда Маккавей. Борьбу продолжали до тех пор, пока не изгнали греков из Израиля и не провозгласили независимость. В разрушенном храме остался один неоскверненный кувшин с маслом для светильника. Масла могло хватить только на один день. Для изготовления нового масла требовалось восемь. Произошло чудо: светильник с этим маслом горел целых восемь дней. Это было 25-го Кислева 165-го года до н. э.
   Конечно, вызывает уважение, когда люди знают свою историю и бережно передают ее из поколения в поколение. Но слушать, затаив дыхание, на полном серьезе, сказку о масле после всего, чему учили в школе, невозможно. Тем более, что возникают вопросы: кто видел, что масла было чуть-чуть, кто поручится, что его не подливали... И почему всемогущему Богу надо было укреплять веру в него таким способом, а не более эффективным? Взял бы и наслал знамение на Селевкидов, не отдавал бы им Иудею? Зачем лишние человеческие жертвы? Заговорил бы руку, которая оскверняла светильник? В общем, детский сад... Или просто поголовная необразованность...
   С тех пор - две тысячи сто пятьдесят пять раз! - в память об этом чуде евреи празднуют Хануку: в первый день горит одна свеча, во второй - две, в третий - три, так - до восьми. Зажигать свечи очень почетно, на эту роль выбирают уважаемого гостя или ребенка. Семья профессора такими гостями сделала нас. Конечно, нам было не до профессора и не до Хануки. Нас интересовали чудеса куда посильнее... Первое - как спасти бабушку. Жизнь ее висела на волоске, он становился всё тоньше... С каждым днем слабела мама... Надо было тоже надеяться на чудо... Мы только-только перебрались в "Линкольн", ежедневно мотались в Рамлу, оттуда - в Тель-Авив за посылками и багажом. В наших светильниках здоровья оставалось едва-едва и, как изготовить новое, мы не знали... Сможем ли мы до того времени дотянуть? Не было ли чудом то, что мы еще живы? Может, лучше праздновать это, а не Хануку? Вопросы, вопросы, вопросы... Но мы не хотели обижать наших друзей и, собрав остатки сил, потянулись к ним. Может, у них, действительно, больших забот, чем Ханукальное чудо, нет...
   Мы вошли в подъезд двухэтажного дома с большим холлом, в котором стояли пальмы. Одна из четырех квартир на площадке была профессорская. Рути открыла дверь, мы вручили ей цветы, из прихожей прошли в зал. Казалось, попали в театр. Под общей крышей было множество отдельных сцен. На одной стояли книжные шкафы, кожаные кресла, журнальный стол, на второй - диваны под пальмами, круглый стол и торшер, далее - диван и телевизор, где-то вдали - письменный стол с компьютером, рядом - манеж с игрушками...
   По периметру шли роскошные шкафы с книгами, да какими! Золотые тиснения, кожаные и сафьяновые переплеты, старинные издания... Нас окружала огромная библиотека. У нас в Питере было около двух тысяч книг, здесь - значительно больше... Конечно, мы были книжники, но такого богатства даже представить себе не могли. В следующую минуту мы просто онемели: рядом с изданиями на иврите стояли английские, французские, немецкие и даже русские книги. Профессор знал шесть языков, его жена - три, старший сын, с которым он нас познакомил, - четыре. Что и говорить, мы были в нокдауне. Еще вчера мы считали, что выучить иврит неразрешимая проблема...
   Не успела я прийти в себя от первого впечатления, как снова потрясение. У профессора четырнадцать детей. Нас начали по очереди знакомить с ними. Старшему - восемнадцать, младшей - полтора года. Они появлялись в зале и исчезали в своих комнатах: оказывается, вокруг гостиной, площадью метров сто или больше, были расположены их спальни. То ли десять, то ли двенадцать комнат. Дети были красивыми и ухоженными, девочки - в нарядных платьях, мальчики - в костюмах с кипами на голове. Младшие бегали в одних носочках по мраморному полу. Никаких следов простуды, никакой тревоги у матери, что они заболеют... На Рути было шикарное платье с воланами. Бальное. Сейчас я увидела, что она очень красивая женщина. Да и профессор весьма...
   Мы вошли в кабинет. Шкафы с книгами, стол, модерновый компьютер. Таких мы еще не видели. Прекрасные светильники, шторы, современный дизайн. Непонятно одно: какие гномики всё делают в этом доме? Родители работают, дети учатся, все получается, по словам Рути, само собой. Никаких проблем с бытом. Мы же только и делали - всю жизнь занимались им. В чем дело? Я пошла в ванну мыть руки. Шикарные полотенца. Как в сказке, сантехника. Я заглянула в кухню. Две почтенные тетушки лет шестидесяти резали овощи... Вбегали дети, хватали их со стола, жевали, убегали в гостиную, снова прибегали, ели. Морковка, перец, дыня, яблоки, мандарины, - все подряд. Это был ужин. Только малышка сосала какую-то бутылочку... Что такое суп или котлета, здесь не знали... и ничего, были живы-здоровы...
   Когда я вернулась в гостиную, там стояли на круглом столе под пальмами мандарины, апельсины, яблоки, виноград, всевозможные орехи и засахаренные фрукты. Рути открыла оранжад и минералку, профессор - сухое вино, кто-то из детей принес в хрустальных фужерчиках мороженое. Никто не курил. Откуда-то доносилась тихая светлая музыка. Я зажгла последнюю свечу в меноре. Мы балдели. Отец молчал, я тоже, чтобы не позориться своим произношением. В основном, отдувалась мать. Все дети, кроме малышки, при нас говорили по-английски, - чтобы нам было уютнее и мы не чувствовали себя чужаками. За стол никто не садился, каждый куда-то прогуливался, жевал орехи, смотрел телевизор, бегал на кухню за овощами. Тетушки на кухне были мать и свекровь Рути. Дети не плакали, взрослые не ругались. Какая-то идиллия...
   В Израиле аборты запрещены. Для верующих, конечно. Неверующие их делают подпольно. Рути рожала пятнадцать раз, один ребенок умер. Сначала семь лет у нее не было детей, она ездила в Швейцарию лечиться. Затем каждый год - по ребеночку. Супруги были счастливы. Дети тоже. За всю свою прежнюю жизнь я не видела ничего подобного. В моем представлении дети всегда были связаны с нехваткой денег, жилья, одежды, времени. Дети всем в тягость, - одна стирка чего стоит... Здесь же людям помогали стиральные и посудомоечные машины, от готовки супа они отказались, жили в огромных квартирах... Дети сами себя обслуживали... Старшие помогали младшим... Я понимала, что не во всех еврейских домах дело так обстоит. И тем не менее, профессор не был единственным, я видела на улице пап с тремя-четырьмя маленькими ребятишками... В общем, мы Рути и ее мужа очень зауважали.
   В этот вечер были не только приятные эмоции. Поклевав мандарины с орешками, мы стали ждать, что принесут горячее. Деньги вместо ужина мы потратили на розы для Рути, считали, что идем в гости и нас покормят. Этого не случилось, становилось все скучнее. Мать разговаривала с профессором на научные темы. В день нашего приезда он предложил родителям написать рефераты о работе, которой они могли бы заниматься в университете. Те это сделали, рефераты прошли обсуждение какого-то ученого совета, сейчас шел разговор о том, что родителям выделяют профессорские ставки... нужно хотя бы кое-как знать иврит. Родители еле живы, какой тут иврит... Да, и как оставаться в Израиле после истории с бабушкой? Помнить, что, когда придет твой последний час, будет такое же? Жить с такой мыслью оставшуюся жизнь?
   То, что я услышала в этот вечер, меня весьма удивило. Я считала, что мать занималась ненужными штудиями по языкознанию. У нее были книги, чуть ли не сотня статей, напечатанных в Союзе и за границей. У отца поменьше, но тоже штук тридцать. Интересовались они, как мне казалось, чем попало, - от языков Австралии и Океании до машинного перевода. В свое время они закончили математический факультет, затем аспирантуру по языкознанию, одними из первых применили компьютеры к филологии. Им постоянно чинили препятствия, не давали денег, они делали эту работу бесплатно, получая зарплату за другое - лекции по общему языкознанию, какие-то учебники... Ежегодно над ними нависала угроза "сокращения штатов", они тряслись, чтобы их не уволили. В общем, дела у них шли не очень.
   Как же я удивилась, когда услыхала, что профессор не просто из вежливости старается нам помочь, а считает, что исследования предков надо немедленно возобновить в Иерусалимском университете на компьютерном центре, которым он руководит. То, что родители делали десять лет назад, для него было внове сегодня, их идеи опередили время. Профессор хотел дать программистов, которые реализуют их старые алгоритмы на новых машинах... Родители будут только руководить, ставить задачи, передавать идеи... Я слушала и не верила своим ушам... Значит, они не балбесы. Настоящие ученые. Талантливые, может, гениальные, обогнавшие западную науку... Работали на облезлых, доисторических компьютерах и сделали больше, чем все здешние специалисты с их первоклассной техникой...
   Профессор показал матери последние разработки своего центра - та сразу врубилась, стала что-то объяснять, он с почтением слушал... Они говорили по-английски... А если б на русском? Я смотрела на нее другими глазами... Только теперь я поняла, какого класса она ученый... Он обсуждал мелочи, она помогала ему перейти к принципам, которые ставили все на место. У нее был взгляд на вещи сверху - крылья, которые она дарила профессору... Просто так, походя, не боясь, что отдает что-то важное... знала - вырастут новые, на фиг тревожиться... Я видела, что профессор скорее умрет, чем отпустит родителей, - без иврита, с плохим английским, в стоптанных туфлях... Он был известным в Израиле человеком - деятелем науки и политическим лидером... Они были учеными... Они были нужны ему позарез... С ними он мог связать процветание области, которой руководил... Да, если б не история с бабушкой, все было бы не так и плохо...
   Вернулись мы поздно. Голодные легли спать. Ночью у меня поднялась температура. В гостинице, слава Богу, полы не мрамор. В номере тепло... Мне натерли спину скипидарной мазью, дали тетрациклин, напоили чаем, и я уснула. Проснулась, когда родителей уже не было. Они, как всегда, поехали к бабушке. Только оставили записку и еду. Папа успел сбегать в универсам, мама пожарила котлеты. Я съела целых три штуки - плевать, что из мяса для собак, с маленькими, протертыми через мясорубку косточками... Снова заснула... Казалось, совсем выздоровела, но к вечеру температура опять взлетела - 39. Так я барахталась неделю, пока не оклемалась...
  
  
  Если не антисемитизм?..
   Небылица в лицах, на десяти страницах, записанная Ирой Миркиной
  во время болезни в декабре 1990-го года...
  
   У них была прекрасная семья - двое детей, добрый, непьющий муж. В Питере большая редкость. И дела шли день ото дня лучше. Сначала жили вчетвером, потом старшей дочери купили кооператив. Была даже машина. "Москвич-408". И вдруг всё рухнуло. Еще в октябре 90-го стояли в очередях, но существовать было можно. Через месяц пошло наперекосяк: карточки, талоны, убийства, кражи, обвал цен. "Новые русские", инфляция, девальвация, расстрел парламента, десятки убитых. Их вина была в одном - они находились внутри здания. Называлось "демократия", напоминало сговор убийц и мошенников против своего народа. Оглянуться не успели - радио и телевидение стали чьей-то собственностью, дома, гостиницы, заводы, телефонные кабели, трубопроводы, нефть, алмазы, изумруды, цветные металлы...
   Всё, что было на книжке, сгорело. Сначала уволили с работы Кирилла, затем Риту. Элла со своим английским устроилась в гостиницу при Федоровском центре. Тащила семью. В одном из номеров, которые она убирала, сперли унитаз: предупредили, что надо делиться с крышей. Сделали начет, забрали аванс. Элла ушла. Начала ездить в Польшу. Туда везла электроприборы - утюги, кипятильники, чайники, оттуда - трикотаж. Килограмм двадцать. Навар был крохотный, еле хватало на кормежку. В Варшаве грабанули. Просто и нагло. При посадке в вагон на глазах у всех расстегнули куртку (в руках были сумки - выпустишь, уметут), обшарили, отняли выручку, положили паспорт обратно в пустой карман и стали доить следующего. Полиция явилась, как только поезд тронулся. Заботливо, медленно: что, где, когда, как... можете вернуться в свое посольство и разбираться...
   Пришлось раздать в счет уплаты долгов весь привезенный трикотаж и сидеть на каше без масла и молока. Элла снова взяла в долг деньги, поставила финскую визу и отправилась в Хельсинки. На обратном пути у нее отняли сумку с вещами, заткнули рот и прямо в тамбуре ебанули. Наградили триппером.
   Конечно, сами во всём виноваты. Хотели свободы, голосовали за демократов, вот и получили. То, чего добивались, могли хлебать большой ложкой. Научиться и жить дальше. Но продолжали слушать "голоса", перекладывать свои беды на коммунистов, антисемитов и прочую муть. А воры - вот они, рядом... шапки на них не горят, журналисты квалифицированно, в соответствии с новейшими исследованиями, отвлекают внимание...
   Увольнение с работы объяснили пятым пунктом, как и кражу унитаза. У триппера была та же причина. Собчак, Гайдар, правозащитники оставались святыми. Когда Ельцин стрелял по парламенту, стали недоумевать. Запад всё разъяснил: делается, как надо. Даже Чечня вписалась в схему. Только жизнь становилась всё хуже. Не из-за голода и безденежья. Морально всё лезло по швам. Остался последний довод королей: антисемитизм. С ним и подались на Запад. В Германию. Думали - главное, чтобы пустили. Дальше станем жить, как люди. Без пятого пункта и прочих приколов...
   Их, ничего, пустили. Дали комнату в асилянтской общаге. Вокруг территории - ограждение. Вход через проходную. В окошке два вахмана. На русский не переведешь. Нечто среднее между дежурным и сторожевой собакой. Пуск посторонних до десяти вечера. Кормежка - как на убой: хотя без горячего, зато колбасы, сыра и масла столько, что хватило б на весь Ленинград. Гуманней и полезней. С голодухи они и жрали в три горла. На халяву. Через месяц такой объедаловки стали чесаться, красивые упаковки вызывали тошноту. Мечтали об одном - тарелке супа. Без жира. Стали отказывать почки, печень, желудок. Попросились на диету. Не тут-то было: немецкие фирмы недаром сбывали на корм чужим то, что браковали соотечественники.
   По телевизору гнали всякую муть. Чистые и красивые постройки, в которых живут иностранцы, заботливые социальные работники, различные пособия на обзаведение мебелью, одеждой, квартирой, подарки к Рождеству, бесплатные курсы, экскурсии... Курорт, да и только. Естественно, за счет работающих. Немцев. День ото дня хрустальнее. Как планировали, так и случилось: избиения и убийства ауслендеров, поджоги хаймов, крики "долой"... "По просьбе трудящихся" ужесточили законы об иностранцах, стали лишать социальной помощи, высылать из страны, давать свободу чиновникам... Делайте с беззащитными людьми, что хотите, пусть мотают отсюда... Селекция: молодые и здоровые налево, старые и больные направо... Нечего Германии на шею садиться. Раус! То бишь, вон...
   Стали всерьез подумывать - не вернуться ли обратно. Тут снова подфартило. Их запустили по еврейской линии, дали двухгодичные визы на проживание в Германии с правом работы, но без права предпринимательской и врачебной деятельности, перевели в еврейское общежитие. По сравнению с предыдущим это был рай. Вместо ванной с засранными душевыми кабинами и коридора длиной в пятьдесят метров, справа и слева от которого шли комнаты просителей политического убежища из Африки и Азии, здесь была обычная коммуналка. В ней жили обычные люди. В основном, из Одессы, Молдавии и Средней Азии. Рядом гудела электростанция. Ночью этот тоненький звук загонял Риту в метро. Она сидела на платформе в надежде, что устанет, придет домой, свалится и заснет, как убитая.
   О переводе в другой хайм не было и речи. Как ты посмел выражать свои претензии?.. Тебя облагодетельствовали, а ты чем-то недоволен? У тебя болит голова от стука, грохота, запахов? Ты не привык жить на помойке или в сортире?.. Дорога не закрыта - возвращайся туда, откуда приехал. Может, ты хочешь, чтобы "условия" создавали? Жить лучше немцев? Или чтобы хаймы строили не возле проходящих поездов, гудящих фабрик, смердящих химических предприятий? Говоришь, экология? Не выдержишь и умрешь? Что делать? Переживем. Оно и лучше, меньше нахлебников будет... И так Германия платит за каждое койко-место в хайме по 30 марок в сутки, жилье на двух человек обходится ежемесячно в 1800 марок. Как съем шикарной трех-четырехкомнатной квартиры... Ты просишь дать часть этих денег, найдешь жилье подешевле? Больше ничего не хочешь? А ты подумал, как деньги налогоплательщиков будут в карманы миллионеров перетекать? Как Германия станет перед международным сообществом отчитываться за гуманитарную помощь?
   Риту и Кирилла заслали на принудительные работы: гладить белье в прачечной, мыть лестницы и копать канаву. Элла пошла на курсы немецкого языка, Зина - в школу. В Питере она закончила восьмой класс, теперь ее ссадили в шестой. Из-за языка. Кроме того, по определению, считали недоразвитой. Через пару месяцев перевели в седьмой, еще через сколько-то вернули в восьмой. Физика была на уровне нашего шестого, математика - как в детском саду. И принцип: не хочешь, не учи. Зато по-английски болтали бегло, не в пример. Остальные предметы из Совдепии оказались ненужными. Историю и литературу пришлось начинать с нуля, географию, биологию, химию, информатику тоже. Знаниями особо не напрягали, уроков на дом не задавали: права, мол, у детей такие - отдыхать и свою индивидуальность показывать. Разумно: 98% населения после школы в ремесленники, фермеры, чиновники и торговцы идет... к чему им науки? Математика там, языкознание, этнография, литература, культура, история других народов? Поэтому один день в неделю уделяется спорту. Развивает коллективизм, учит порядку и послушанию...
   В прачечной было жарко. Риту положили на операцию. Сказали - грыжа. Кирилл пошел на курсы переподготовки. Был он в России инженером, закончил радиотех. Теперь стал учиться на электромонтера. После курсов нашел место в мастерской по ремонту видиков. Там сидели еще два немца. В крохотной комнатухе с восьми до четырех без перерыва на обед. Паяли, клепали, молчали. И так каждый день. Что не получалось у немцев, несли Кириллу. На двенадцатый день, получив деньги, Кирилл купил пузырь. Выпил за углом, не закусывая. Три стакана подряд. Заснул, как убитый. Проспал сутки. Встал мрачнее тучи, куда-то исчез.
   Рита после операции ходила только на уборку территорий. Гребла листья, собирала опадыши. Иногда подрабатывала по-черному - за 30 марок в неделю мыла квартиры. Чаще всего по субботам. Кирилла видела редко. У каждого в общаге своя кровать. Когда он ложился, она возилась на кухне; вставал - она спала. Разговаривать они перестали еще в асилянтском хайме. Вокруг так орали магнитофоны, что сотрясать воздух не хотелось. Как-то сложилось, что у Риты были свои дела, у Кирилла - свои. Его не интересовали ее заботы - подешевле что-то купить, накормить семью. На курсах он стал курить, брал деньги на завтраки, от дома совсем отбился. Приходил злой, усталый, смотрел волком.
   - Ну, что? Довольны? Правозащитнички сраные, - только и произносил время от времени.
   В один прекрасный день Зина не пришла ночевать. Все на ушах стояли. Кирилл раз двадцать ходил к метро ее встречать. Рита сидела с синяками под глазами на краю кровати. Пошаливало сердце. Элла хлопнула дверью и ушла к подруге. Только ее и знали. Кирилл вернулся с работы и, увидев Зинку в декольте и мини-юбке, снял ремень и врезал по заду. Зинка взвыла, побежала к начальнице общаги, накапала, что папаша избил. Полоса от ремня была отчетливо видна, вызвали полицию, составили бумагу. Кирилла предупредили, что он в Германии, не в России, насильничать не позволят. Зинка написала заявление, что просит назначить ей опекуна, с родителями жить не хочет. Ее перевели в югенд-хайм, дали отдельную комнату, деньги на проживание. Восемьсот марок вместо трехсот пятидесяти, которые получал на нее как глава семьи Кирилл.
   Рита плакала, просила Кирилла помириться с Зиной, даже уговорила. Пришли они к Зине в хайм, опекун пригласил в приемную, вызвал Зину. Та улыбалась, сама любезность. Извинилась, что хочет учить уроки: ей некогда разговаривать с родителями. Тридцатилетний опекун был очень доволен Зиной, снисходительно беседовал с провинившимися евреями. Обещал сказать Зине, чтобы она не забывала предков, по выходным, или когда будет время, их навещала. Рита принесла с собой Зинулины вещи: плюшевого мишку, русские книжки, кое-что из белья. Зина взять отказалась: у нее, мол, всего предостаточно. Новье.
   - Зиночка, попробуй шарлотку, очень удачная получилась, - успела сказать мать, а дочери след простыл.
   Опекун взял яблочный пирог, заверил, что за ужином ребята съедят. Если понравится. На том и расстались. Домой возвращались молча. В метро Кирилл вдруг выскочил из вагона... куда-то исчез. Рита проплакала всю ночь, но Кирилл не вернулся. Элла, как ушла к подруге, так не являлась. Несколько раз Рита звонила в югенд-хайм, но с Зиной поговорить не удавалось - то она спешила куда-то, то отсутствовала. Кирилл все чаще приходил домой пьяным.
   Приближался день рождения Риты. Она вспомнила, как год назад отмечали ее пятидесятилетие в Ленинграде. Собралось человек двадцать. В тесноте, да не в обиде. Кирилл и Элла накануне ездили в лес... наломали рябины и хвои... Встали ни свет ни заря, украсили квартиру. Когда Рита проснулась, не узнала свою распашонку - такая нарядная и праздничная... Девочки пекли пироги. Чего только не было! Яблоки, клюква, капуста, грибы, варенье... Кирилл накупил всякой всячины, жарил и парил мясо, пока Рита бегала в парикмахерскую. Потом пришли гости, они еле уместились за столом и тумбочками... пели песни... девочки танцевали... Боже! Как они были счастливы! Какая уютная квартира! Как много друзей!
   Рита посмотрела в зеркало. Вокруг никого. Как былиночка в поле. Короткая стрижка, усталые седые глаза, запорошенные пылью редкие волосы. Серенький свитер, кровати с металлическими спинками... стоят по углам, как чайники на плите... рукомойник... убогий стол... на стенах расклеенные Зиной фотографии рокеров... У-у-у за окном... Что будет зимой? Облетит листва, звук этот станет неотъемлемой частью каждой ложки супа, мыслей, слов, одеяла...
   - Бедные мои девочки! Бедный Кирилл! Как вам несладко...
   Рита подошла к шкафу, пересмотрела вещички, достала черные брюки, голубую с воланами блузку, на каблуках туфли, вымыла голову, высушила феном, взяла из Эллиной тумбочки косметику, накрасила ногти, подвела глаза, нарядилась. Накрыла стол скатертью и стала ждать-поджидать Кирилла. Он пришел раньше обычного. Помнил, что она именинница. Принес букет цветов и сумку с продуктами. Не знал, что она всё приготовила. Сели за стол, решили - чуть-чуть перекусим, там и девочки подойдут... Выпили. Съели по яблоку. Куру разрезать не хотелось. Зачем красоту до поры до времени разрушать? Включили телевизор...
   Кирилл помрачнел. Закурил. Рита предложила:
   - Давай позвоним Зине?
   Кирилл ничего не ответил. Они молча спустились к автомату. Трубку сняла Зина, как будто ждала звонка. Не их, кого-то другого...
   - Доченька! Как поживаешь?
   - Кто это? Ты, мать? Нормально. Что-то случилось? Чего вдруг звонишь?
   - Соскучилась по тебе, Зиночка. Может, к нам сегодня выберешься?
   - Я? Найн, не могу. Дежурю по хайму. Я здесь одна. Не могу уйти.
   - Ну, что делать... ничего, не переживай... Тогда, может, мы заглянем?
   - Вы? Ты и отец? Зачем? С ревизией?
   - Что ты, Зинуля, просто вместе посидим, чай попьем...
   - Ну, как хотите... Чая у меня нет. Не пью. Лучше пепси. Или сафт. Что ж... приходите... только не надолго, гут? Наши вернутся часам к девяти, я после вас должна всё убрать, чтоб было тип-топ... Чуз... чузи...
   Через час они были у Зины. Позвонили. Дверь открыл опекун. Пригласил в приемную. Позвал Зину. Кирилл и Рита начали распаковывать сумки. Зина бросила "здрасьте", застыла в дверях. Опекун что-то сказал по-немецки. Зина засмеялась, поблагодарила... изогнула талию... заиграла глазками... повела бедрами... пригласила родителей войти в свою комнату. На ней были джинсы и свитерок, подчеркивающий прекрасные формы... Длинные ухоженные ногти, туфли на каблучках, спирально завитые волосы ниже плеч. Всё как надо. Не хуже, чем топ-модель из журнала. Если не лучше - моложе... Они застыли на пороге. Здесь живет их доченька... Ничего, покапризничает, одумается... такой возраст... не надо делать трагедии. Жаль, что видеться им удается так редко. Второй раз за последние три месяца. На полу появился ковер. Идеальная чистота. Порядок. На восемь комнат уборщица. Плюшевые зверюшки, магнитофон, телевизор, разные мелочи. Стол, стул, лампа, шкаф, торшер, в полкомнаты окно... Всё новое, с иголочки...
   Зина принесла фужеры, апельсиновый сок, вазу с фруктами. Снова вышла. Излучина реки. Вдали виднеется прогулочный пароходик. Темным бархатом покрывает всё лес. Чем не санаторий или дом отдыха? Комната, полная света, солнца, тепла... Как хорошо, что Зиночка перебралась сюда! Даже воздух другой... Из коридора послышался смех, немецкая речь... Зина взахлеб что-то обсуждает с опекуном... Минуту... две... пять... Или это только кажется, что время бежит? Какая она всё-таки умница, так говорить по-немецки... всего за полтора года. В Питере сначала учила английский, затем перешла в школу, где был немецкий... Как долго тянется время...
   Вот и она. Зиночка. Зинуленька... Какая красивая у нас доченька...
   Стала в дверях. Закурила.
   - Ну, что? Нравится?
   - Да, Зиночка! Здесь тебе, конечно, лучше, чем в нашем убогом жилище... Слава Богу, что так всё устроилось... только вот что... ты куришь? Зачем?
   Увидев недовольную гримасу на лице дочери, Рита вздохнула, добавила:
   - Здесь одни немцы или есть кто-то из наших?
   - Что ты! Нур дойч. Ауслендеров мы в упор не видим. Здесь только нормальные ребята. Из других земель. Кто сбежал из дома и не хочет жить с родителями. Вроде меня.
   - Все твоего возраста? Девочки?
   - Почему? Есть моложе меня, есть старше. Юнге и мэдхен поровну. На других этажах тоже...
   - Тебе не тоскливо одной? Без дома, - Рита замялась, - без нас, без сестры?
   - Ну, что ты! Вспомни, где вы живете! С кем разговариваете! Какие гроши получаете! И главное - здесь у меня свобода, не то, что раньше...
   - Зиночка... Но ведь твой опекун - чужой человек... вокруг чужие люди... ты не должна быть с ними откровенной... они могут всё против тебя повернуть... мало ли как жизнь сложится... это же немцы... Помнишь, как говорят, - чужому всяко лыко в строку ставят...
   - Может, кому-то они и чужие, а мне они ближе..., - Зина выдержала многозначительную паузу и закурила новую сигарету. - Я знаю всё, что вы начнете нести... Например, что я попала в колонию для малолетних преступников или какую-то чушь в этом роде...
   - Зиночка! Может, закроешь дверь? Сквозит ведь. Да и разговаривать без свидетелей удобнее... Давай поставим на середину стол, принесем стулья, посидим, как люди...
   - Ты хочешь сказать, как русские? Как евреи? Юде? У нас не принято гудеть... как вы привыкли... И двери не закрывают... Не уединяются... Чтобы видно было, чем мы с вами занимаемся...
   - А чем мы можем с тобой заниматься? - вдруг взвился Кирилл.
   - Ну, разным... Сам знаешь, - отвернувшись, бросила дочь.
   Рита, чувствуя неладное, заспешила:
   - Зиночка, расскажи, как ты учишься? Как живешь? С кем дружишь? Таня к тебе приходит?
   - Конечно! Не знает, как от своих придурков избавиться, в наш хайм перебраться... Как учусь? Нормально. Если б не вы, меня б за свою принимали... А так - одни неприятности. Вы что, не понимаете, какое шайзе живет в вашем русско-еврейском гетто?
   Кирилл закрыл дверь. Зина демонстративно распахнула ее, оперлась на притолоку, поигрывая сигареткой. Казалось, она нарывается на скандал. Провоцирует Кирилла:
   - Что ты вокруг двери суетишься? Снова хочешь заняться рукоприкладством?
   Зина выпустила отцу в лицо дым. Его глаза сузились, он хрустнул пальцами. Губы стали совсем белые. Рита подбежала к Зине, попыталась ее обнять...
   - Зинуленька, дорогая моя доченька, что ты? Помнишь, когда ты была маленькая, папа тебя на шею сажал, чтобы ты могла дальше всех видеть?
   - Помню, как вы меня избивали...
   - Зиночка! Что ты говоришь! Папа тебя никогда пальцем не тронул...
   - Пальцем нет, зато ремнем так ударил - все видели... Полно свидетелей... Век помнить буду... ненавижу... умирать будете - воды не подам...
   - Зиночка, опомнись! Что такое ты говоришь! Мы же в гости пришли. Давай по-человечески посидим... Может, мы в чем-то виноваты, может, ты... разное в жизни бывает... Мы же родные люди... любим тебя... как можно?
   У Риты закапали слезы.
   - Ах, вы мне еще истерики устраивать будете? Вот зачем вы пришли, вот зачем появились...
   И по-немецки:
   - Шайзе! У меня нет времени! Очень жаль! Раус! Ауфвидерзейн!
   Была такова... Кирилл рванулся за ней. Рита повисла на его руке... Постучал опекун и сказал, что просит гостей закончить свидание, так как Зина ушла и больше с ними разговаривать не хочет. Рита начала что-то судорожно объяснять, виновато путаясь в немецких словах. Опекун стоял, невозмутимо улыбаясь, говорил, что не понимает Риту. Зато понимает Зину - она прекратила прием гостей и к ним не вернется. Он не имеет права заставлять их дочь встречаться с родителями. Если она не хочет, это их проблемы, к ней отношения не имеют. Надо понять раз и навсегда. Зина - свободный человек, живет в свободной стране, с четырнадцати лет каждый подросток вправе сам решать, с кем общаться... Раз они не заслужили ее уважения, пусть не мешают ей жить...
   Минут через пять снова появилась Зина.
   - Пожалела, что была с нами бесчеловечной... Ведь мы ее родители... Всё, что могли, делали для нее... не наша вина, что жили в голодной стране и не могли дать ей то, что дает своим детям Германия, - промелькнуло в голове у Риты...
   - Они еще здесь? - по-немецки спросила девушка у опекуна. Тот кивнул и вышел из комнаты. Зина закрыла дверь. Глаза ее, подведенные серебристой краской, фосфоресцировали в полумраке...
   - Ну, и как? Ночевать будете? Или, - она остановилась, - полицию вызовем?
   Рита рванулась к дочери, упала перед ней на колени. Припав к туфлям, начала целовать ее ноги. Зина переступила через нее и столкнулась с Кириллом, который бросился поднимать захлебнувшуюся в рыданиях жену. Рита схватилась за сердце, осела на пол. Зина завизжала, прыгнула в коридор... Вбежал опекун... Кирилл почти на руках вынес стонавшую Риту. Вдогонку им несся шлягер:
   - I love you... I want you... I fack you...
   Рита, еле передвигая ноги, вцепилась в руку Кирилла. Незрячими глазами она провожала дом, реку, баскетбольную площадку, - всё, что осталось от ее дорогой доченьки... Больше ее она никогда не увидит... Рита зарыдала навзрыд, не обращая внимания на прохожих... Те бесстрастно обходили иностранцев, позволяющих себе шумно и бесцеремонно вести себя на их, немецкой, улице... Кирилл остановился, сжал до бела кулаки, изо всех сил стал колотить себя в грудь, живот, плечи. Казалось, он готов умереть на месте, лишь бы не продолжать этот день...
   - Ну, что? Насмотрелась на, - у него пересохло во рту, на губах появилась пена, - на сучку? - почти прокричал он. - Хорошую воспитала дочку? Шлюху..., - глаза стали красными, он тер их, будто тащил из черепа. - На радость немцам... Они-то довольны. Пусть побольше таких из России приезжает. Здешние ложатся за деньги. Наши задаром... Или приплачивают, лишь попроси...
   - Как ты смеешь говорить о дочери? - на всю улицу завизжала Рита. - Как ты можешь?
   - Иди ты, знаешь, куда? - выдохнул он на жену. - До чего вы мне все с вашей Германией остоебенели... Лучше бы я сдох год назад или в Неве утопился...
   Больше Кирилла Рита не видела. Он забежал за бритвой в ее отсутствие. Прислал из Питера свидетельство о разводе. Без обратного адреса.
   Элла сошлась с негром, американцем, укатила в Нью-Йорк. Пыталась устроиться на работу. Чтобы добыть гражданство, родила негритенка. Бросила его вместе с мужем. Исчезла, Бог весть, куда. Тоже без обратного адреса. Раз в два или три года Рита получала от нее поздравительные открытки из разных частей света. Усыпанные блестками, на Рождество или Пасху... Новый год Элла не праздновала, о дне рождения матери не вспоминала...
   К Зине Риту больше не пускали. Чтобы не мешала дочери учиться и нормально развиваться...
   Как-то вызвали в полицию. На Кудаме к Зине приклеился немец. Лет шестидесяти. Пригласил к себе. Зина наулыбалась на 300 марок, взяла их и сиганула в автобус.
   - Оставила с носом, - заявил он в полиции. Не постеснялся.
   Рита вернула немцу 300 марок и очень благодарила за то, что он забрал из полиции заявление о Зинкином мошенничестве, простил ее... Естественно, вопрос о том, почему зазывал в свой дом подростка, да еще на ночь, не возникал... Германия - свободная страна, каждый немец в ней делает, что хочет... если не мешает другим - немцам, не иностранцам... эти в расчет не принимаются...
   Еще через месяц Ритой снова заинтересовалась полиция. Зина перессорилась с ребятами из хайма, кому-то вцепилась в волосы, кого-то послала по-русски. На исправление Зину отправили в Гамбург, опять-таки в югенд-хайм, но к другому опекуну, поближе к морским притонам. За Зиной потянулся немец, из-за которого случилась история. Он учился в университете. Обещал на Зине жениться. Родители были против. Настучали в хайм, и Зине указали на дверь, несмотря на ее распрекрасные отметки в школе. В знак протеста студент махнул вслед за Зиной. Родители обратились в полицию по поводу непристойного поведения иностранки, соблазняющей в корыстных целях их дорогого сына. Из хорошей семьи. Весьма обеспеченной. Над Зиной нависла беда. Она попыталась отказаться от опекуна. Не тут-то было: судебная процедура. Рита, как ни билась, помочь не могла.
   - В хомут легко было влезть, вылезть попробуй..., - вспомнила Зина русскую поговорку... опустила ресницы. Тут же взметнула их вверх, по-немецки рассмеялась... в глазах отражение неба, рот до ушей... каждый пусть видит белые ровные зубы... Без дефекта... Как на подбор... Чем не призовая кобыла?
   Долго переживать Зина не стала. Дунула из нового хайма, только ее и видели. Купила польский паспорт. По нему укатила в Канаду. Чьи-то деньги с собой прихватила... Школу так и не закончила. Вместо "15 лет" ей нарисовали "18". Студент поперся за ней. Зина устроилась в бар посудомойкой. Месяца три кормила в Торонто обоих. Затем купила студенту билет на самолет. Отправила в Берлин в его виллу, к родителям. Сама же перебралась к старшей сестре. Какое-то время они мыкались вместе, меняя негров на мексиканцев. Затем разбежались. Адреса Зины у Риты тоже не было. Ни писем, ни открыток...
   - Где ты, моя доченька? - спрашивала Рита у листьев, прохожих, домов... С этими мыслями вставала, с ними засыпала... Впрочем, спала ли она вообще или переходила от одного к другому состоянию общения со своими близкими?
   За художества дочери, когда та была еще в Германии, Риту вызвали в полицию и предупредили: если не найдет на Зину управу, турнут с социала. Обеих. Рита пыталась уговорить Зину, да попусту. Тигр, попробовав человечинки, к обычному рациону не возвращается, становится людоедом. Так и подросток. Перестал бояться последствий, сошел с резьбы, потерял веру в родителей, учителей, принципы, в рамках которых жил, - чего от него ожидать? Будто за день он сформирует свое, новое мировоззрение? Станет действовать разумом, а не чувствами? Будет учиться во имя завтра, не требуя отдачи сегодня, сейчас? Захочет жить в бедности? Помогать родителям? Смешно. Как ветка, оторванная от дерева, закружилась Зина по свету... Как деревцо без корней, исчезла, завяла, погибла...
   В Германии власти не шутят и не прощают. Сказали - сделали. Осталась Рита на улице. Пособие платить перестали, из общежития выкинули, медицинской страховки не дали. Какое-то время могла ездить по старой транспортной карте. Затем карты сменили, и Рита лишилась последней поддержки. Кто-то из знакомых позвонил в Еврейскую общину, сказал, что Рита ночует в метро. Ничего. Тоже проблема... Глава Правления в это время один из домов, принадлежащих Общине, на зятя за полцены переоформлял... Все знали и говорили... Пятьдесят миллионов не шутка... Кто не захочет? Разве мало крутых дел у членов Правления? Какая тут Рита, с ее дурною судьбой... Пусть задавится... Облака плывут, облака...
   Через неделю полицейские нашли ее, полузамерзшую, на скамейке. Куда везти без медицинской страховки? Снова позвонили в Общину. Риту пристроили в Еврейскую больницу. Когда оклемалась, дали жилье в одном из своих домов.
   Не было бы счастья, да несчастье помогло. Квартирка захудалая, но всё же отдельная. Сыпался потолок, ремонта не делали с постройки. Ободранные обои. Сантехника - в России лет двадцать назад была лучше. Вода из ванны идет не в трубу, а прямо в цементный пол, как в старых общественных туалетах. Не просыхающее болото... Естественно, с запахами... Кухня практически без окна, сереет у потолка какое-то мерцало... Без электричества ложку ко рту не донесешь. Дверь из квартиры выходит на галерею. То ли отдельное жилье, то ли общежитие... Если бы Рите в Ленинграде напели, что есть за границей такие квартиры, не поверила б... Приют для бедолаг и бедняков... Хотя не скажи - меньше полутора тысяч марок в месяц никто от Германии не отстригает... В отличие от Риты, все сидят на социале или получают пенсии... Потому что немцы... или более удачливые евреи... Два-три человека работают...
   Рита ремонтом заниматься не стала. Нашла на помойке остатки штор - повесила на окна, ковров - постелила на пол. Нарисовала картинки, украсила стены. Склеила чью-то разбитую лампу, притащила стулья и стол. Когда очищали подвал и вывозили рухлядь, притаранила шкаф, и диван, и прочую мебель. Слава Богу, без клопов. Месяца три спала на полу, затем перебралась на койку. Так и жила. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Чего жила - сама не знала. Не пришло время умирать, вот и мучилась.
   Главная забота была не заболеть. С утра пораньше, когда все еще спали, Рита отправлялась в поход.
   - За грибами, - говорила себе.
   Подальше от дома. Сколько хватает сил...
   Город только просыпается. Оранжевые монстры, тяжело пыхтя, подъезжают к помойкам, из кабин выскакивают молодые поляки, забирают грязные баки, ставят чистые. Сгружают фрукты и овощи турки... Спешат к автобусным остановкам темноволосые югославы - день на берлинских стройках начинается затемно... Стоят на конвейерах, трудятся на химических предприятиях, работают в особо трудных условиях славяне, арабы, негры... Там, где не хотят добывать свою пайку немцы... Отдают здоровье и силы Германии... Рабы процветающей Европы. Десять процентов ее населения... Кормят стариков и старушек, ушедших на заслуженный покой, девушек и женщин, воспитывающих свое будущее, чиновников и банкиров, строящих новый объединенный дом... С равными возможностями для всех, - кто сумел в него въехать на горбе своих ближних...
   С двух до пяти утра разносят ночные газеты поляки. Дневными почтальонами работают немцы. Через всю полосу броские заголовки:
   "Здоровые почки типа В2 от молодых румын по 4000 долларов каждая!"
   "Недорого из России и Украины девушки от 14 до 18 лет!"
   "Доступные цены на усыновление детей"...
   - Живи, Европа! Наслаждайся! Посылай гуманитарную помощь в страны третьего мира, туда, где полыхают войны... твои политики умело их гасят и разжигают... всё время поступает приток свежей крови в дряхлые жилы... Радуйся и веселись! - с этими мыслями бывшая ленинградка Рита добывала свой хлеб, в предрассветный берлинский час роясь с румынами и цыганами в мусорных баках.
   - Быстрее... Еще быстрее... Надо успеть до того, как появятся поляки... хорошо, что нет стекол... Сегодня не надо прижигать ранки йодом...
   Иногда она выходила в ночное. Слышала, как входящие в автобус здороваются с водителем, говорят ему:
   - Morgen! ("Доброе утро!")... , - в 12, а то и в 11 вечера... Почему? Может, доброго вечера у работающих немцев не бывает, только утро?..
   На тележке находки тащила домой. Сортировала, мыла, стирала.
   Улица ненадолго пустела. Через час вновь оживала. Слышалась громкая речь, мелькали улыбки - появлялись школьники. Начинается привычная городская жизнь. Хмурые, озабоченные стоят на остановках чиновники, бегут сплошным потоком автомобили, владельцы которых спешат на свои рабочие места в ратуши, управления, предприятия, магазины и банки... руководить всякой шушерой. После девяти появляются красивые автобусы с туристами, выползают в магазины пенсионеры. Но к этому времени Рита обычно была уже дома, и о существовании делового, развлекающегося города могла только догадываться... Слыхала, что восточные немцы приветливее и дружелюбнее, чем западные, но жила на Западе и встречалась только с его жителями... Судила о Берлине по ним...
   Чего только богатая нация не выбрасывает! Здесь и одежки, и кожаные куртки, и посуда, в ленивых руках утратившая привлекательность, и бытовая химия, и еда... Мыло, лак для ногтей, французские духи, просроченные консервы, транзисторные приемники, телевизоры... Самое странное - работающие. У неисправных отрезан шнур...
   В субботу и воскресенье Рита несла найденыши на барахолку. Марок пятьдесят за день выручала, десятку платила за торговое место, еще сколько-то стоил автобусный билет. То, что оставалось, было ее заработком.
   - Представляешь, - говорила она коллеге, - ту сковородку, что я нашла в Далеме, и тазик, и вилки, - всё продала.
   - Счастье, значит. Не для того стоим, чтобы их держать... Пусть денег побольше в Германии будет, пусть всё покупают.
   - Сегодня домой иду пустая. Того и тебе желаю. Утром было хламья килограмм на десять, осталось не более двух... Метео снова пальцем в небо... Дождь обещали, не было. Ничего не украли. Счастливый день... устала зверски. Только бы доползти до кровати... завтра снова на работу... Дал бы Бог без дождя обойтись, до дома добраться... А, помнишь, как первый раз пришли на барахло?
   - Еще бы! Век не забуду. Ты постелила на землю тряпку и стала складывать стопочками выстиранные вещи. Подошел надсмотрщик, беленький такой, молодой, высокий, студент университета, и спросил, есть ли квитанция на торговлю. А мы ни бум-бум по-немецки...
   - Только и твердили: аншульдиген, аншульдиген...
   - Он что-то начал говорить, кричать. Ногами разбросал вещи, они стали грязные, хуже, чем из помойки. Схватил сумку, нашли потом за изгородью, в колючках...
   - Нам кто-то сказал - заплатите семь марок, сможете торговать...
   - Но у нас не было этих проклятых марок, поэтому пришли. Думали, заработаем хоть несколько пфеннигов, хлеба купим...
   - Вот и заработали... Одни были убытки. Рваная сумка и грязные одежки - всё, что от Эллы и Зины осталось...
   - Да... Тяжелый был день. Зато мы молодцы. Поплакали-поплакали и вдруг увидели, что рядом куст растет, а на нем кизил.
   - Потом яблоки нашли, и груши, и грибы... И студентик... нормальный парень оказался. Чтобы прокормить жену и ребенка, на барахолке по субботам-воскресеньям надсмотрщиком работал. Чего на нас тогда разорался?
   - Думал, мы на халяву стоять хотим...
   - Не было у нас денег... Не мог через час подойти?
   - А если бы всё распродали и сбежали?
   - Может, и хорошо, что он нас турнул... За все наши вещички мы бы получили тогда марок десять - по марке за штуку... Отдали семь за место, ни с чем бы остались... А так кизил нашли...
   - Облепиху... Она нас здорово поддержала... Молодец, что из Ботанического сада сбежала... Пользу приносит.
   - Облепиха - да. Но лимонки - страшно вспомнить, как я отравилась... Мы так и не знаем, что это за гадость...
   - Ты говорила - дальневосточный лимонник...
   - Ошиблась, значит. Зато барбарис, груши, боярышник и даже земляника чуть ли не у подъезда... Вот бы такое в Питер...
   - Ой, не говори... Там сейчас дети по люкам канализационным прячутся от холода, в заброшенных домах костры жгут... Хорошо, хоть шведы на своем грузовичке развозят им похлебку, какие-то бутерброды дают... Бедные мы, бедные... Всё у нас Ельцины-Березовские-Потанины отобрали, всё ненасытному Западу сплавили... Уже на каждом россиянине долг в тысячу долларов висит...
   - Слыхала последний анекдот, который привезли из Москвы? "Разговор по телефону:
   - Вы покупаете доллары?
   - Пока еще да...
   - Вы продаете доллары?
   - Пока еще да...
   - Сегодня после обеда Вы работаете?
   - Пока еще да...
   - Что значит "пока еще"? Это банк?
   - Пока еще да...
   - Это Москва? Россия?
   - Пока еще да..."
   - Слава Богу, пока еще анекдот... В Белоруссии всё то же, но без долгов...
   - Не скажи - пенсионеров не отправляют в могилу... Нет бандитских разборок... Зарплату, хоть маленькую, но платят... Пенсии тоже... Вот и получается - молодец Лукашик... Недаром его народ уважает... Какая-то бабка бросилась руки целовать после того, как насмотрелась русских передач...
   - Продажные шкуры сипят, что нет у него демократии и прочего дерьма... Показал Клинтону его место...
   - Слава Богу, детей на помойки не выбросил, как его соседи, Западом облагодетельствованные... Не устелил своими женщинами и девушками публичные дома сопредельных стран... Не продал сынов и внуков в долговую кабалу... Дай ему Бог здоровья... Был бы паспорт у меня белорусский, поехала лучше в Минск, чем здесь на помойках ошиваться... В Россию не хочу... Мерзость такая... тошно. Все эти Чубайсы и Старовойтовы... Когда я вернусь... Знал бы Галич...
   - Зато Старовойтиху "Свобода" без конца интервьюирует...
   - Почему бы нет? Врёт без зазрения совести. Выдумывает всё, что хозяевам хочется... Как прогноз - так мимо. И всё с ученым апломбом. С гонором... Бессребреница - в Питере газету тиражом восемьсот тысяч издает...
   - Сначала я думала - курица безголовая. Потом поняла: дружная банда у них. Один про свободы и права говорит, внимание отвлекает. Второй под это дело через приватизацию и Газпром наши богатства на Запад перегоняет. Третий "экономическую базу" подводит, чтобы понять невозможно было, что к чему. Термины иностранные придумывает, красивые слова говорит, коммунизмом пугает... Четвертый президенту подушечки подкладывает, подписи оформляет...
   - Вчера показывали домик, который президентское семейство на Лазурном берегу за пять миллионов долларов из сиротских денег купило... Да, еще счет на пять миллионов в швейцарском банке открыло... Попользовались ничего...
   - Снова кинули Россию на шесть миллиардов долларов. Аккуратно в МВФ взяли, между собой распределили и объявили: кризис... Шито-крыто, никто ни о чем не знает...
   - Все об этих деньгах молчок. И коммунисты, и "Яблоко", и "демократы", и пресса... Обо всём гудят, но только не о том, куда денежки дели... Кто обокрал стариков и учителей?
   - А чего об этом говорить? Где деньги - ясно. "Олигархи", называется... Не сеял, не пахал... Сколько у каждого россиянина убыло, столько в их карманах появилось... Почему Федорова из Налоговой службы убрали? Хотел Вяхирева с компанией тряхнуть... В казну пару копеек вернуть... Вот без поста и остался. Каков поп, таков приход... Недаром, на заборах Питера пишут: "Украл рубль - вор, украл миллион - мэр"... Когда я вернусь?
   Иногда удавалось где-нибудь бесплатно поесть. На праздниках или в церкви. Случалось, спасали евангелисты. Единственные здесь люди, как говорят берлинские бедняки: помогают их Дьяконише-службы всем страждущим, независимо от религии. Несколько раз они буквально вытаскивали Риту из голодных обмороков: дарили пакеты с едой, поили горячим кофе, оплачивали проезд по неотложным делам, наклеивали марки на конверты, которые она посылала, пытаясь устроиться на работу.
   Когда было совсем трудно, потому что лили дожди и барахолка не работала, Рите дали денег на оплату квартиры и электричества. Если бы не они, отключили бы у нее отопление... Многое что было благодаря им...
   Еще 200 марок подкидывала Рите Община на оплату квартиры. Спасибо за это... Могли и вовсе бросить на произвол судьбы...
   Но, как ни старалась женщина, больше ста марок в месяц на еду не выкраивалось. Горячей водой не пользовалась, радио и телевидением тоже. О телефоне забыла.
   Как-то вечером в дверь постучали. Открыла, не поинтересовалась, кто. Вошел немец, лет пятидесяти. Воровато озираясь, спросил, смотрит ли Рита телевизор. Стоял тот, ветхий, в углу вместо мебели, на нем Рита лампу держала. Ответила:
   - Нет. Телевизор капут, не работает.
   Потом застыдилась своей отсталости и добавила:
   - Поломан, но иногда удается включить. Я смотрю "Новости".
   Посетитель попросил подписать бумажку. В ней значилось, что Рита должна платить ежемесячно 28 марок за пользование радио-телевещанием.
   - Что Вы? Откуда такие деньги? У меня и на хлеб не каждый день хватает. Я не буду смотреть, ни разу в жизни его не включу. Взгляните, как я живу. У меня нет ни одной новой вещи. Всё только из мусора. Можете забрать телевизор, я его сейчас при вас вынесу на помойку... Я не получаю социала, у меня нет даже медицинской страховки...
   Немец засуетился, исчез. Через неделю пришло предупреждение, что за неуплату налога Риту оштрафуют. Она побежала в Общину. На нее накричали, сказали, чтобы выбросила телевизор и дверь никому без спроса не открывала. Тем более профессиональным стукачам. Рита закрыла телевизор скатертью, превратила в тумбочку, шнур обрезала, но еще несколько месяцев Община вела переписку по поводу несуществующего прибора, а Рита вздрагивала от каждого звонка в ее дверь.
   Если ты беден, в Германии дают пособие, социал оплачивает также телевидение, электроэнергию, горячую воду, телефон и транспорт. Как может нормальный человек жить без этих удобств? Но если ты беден настолько, что даже не ставят на социал, плати за всё из своего кармана... Или забудь о благах цивилизации, превратись в животное... Помощи не жди ни от полиции, ни от властей, ни от одного социального учреждения. Ты прокаженный, обречен на смерть. Хуже убийцы, который сидит в тюрьме - там его кормят, одевают, дают смотреть телевизор... Такая вот логика... Потому что среди немцев не бывает, чтобы в случае крайней бедности оставляли их без социала... Такие встречаются только среди иностранцев.
   Теперь от немецкого языка Рита была надежно отрезана. С соседями не общалась, книг не читала, радио не слушала. Русских газет не видела. О том, что работала педиатром, забыла. Жила в полном отрыве. Не знала, какой на дворе месяц, какое число. Завела свой календарь: пять палочек напишет, можно идти на барахолку. Просыпалась без часов, были ей не нужны. Остальное в доме имелось. За два или три года Рита обзавелась с помоек необходимым. Выучила сотню фраз по-немецки - естественно, вокруг своей новой профессии. Подобно другим иностранцам, живущим без каких-то особых привилегий в Германии и послушно работающим на нее... Читать-писать не умела. И некогда, и незачем. Русскоязычные ее чурались. Услышат, что живет без социала, спросят, где деньги берет, и откатывают. Неинтересно. Мало какие придурки на свете бывают. Встречались и такие, что рассказывали, как им нелегко приходится. Пенсии марок по двести, социал - не разгуляешься... Рита поддакивала, но разговор не клеился... Может, боялись, что к ним с протянутой рукой подойдет...
   Потом появился один немчик. Был на голову ниже Риты, лет на пятнадцать старше. Говорил по-немецки, немного по-русски. В плену научился. Жил по соседству. Огурчик-попрыгунчик. Пенсию чуть не четыре тысячи получал и на что-то копил. Квартиру имел, дом в Баварии, но экономил почище Риты. Она ублажала его года два, затем расхрабрилась, напрямую спросила, не хочет ли он жениться? Она бы статус другой получила, право на постоянное проживание, может, и социал в случае развода. Немчик задрыгал ручками, в ужасе зачастил: за покойную жену платят пятьсот марок в месяц. Если он женится, эта надбавка исчезнет. Вдовцом до смерти останется... На том их роман кончился. Однажды, когда очень уж долго она с ним возилась, - чего только не терла, - дал десять марок. Что делать? Такие заработки...
   Было немало и других приключений. Как-то Рита зашла в Карштадт. До этого бывала только в самых дешевых универмагах, и тут растерялась. Поискала тележку - не видно. Пошла по магазину с полотняным мешочком, в котором лежал альдинский хлеб. Через несколько минут заблудилась. Куда идти - налево или прямо - понять не могла. Ткнулась туда, ткнулась сюда... Попробовала спросить по-английски. Слова позабыла, выдавила что-то невразумительное. Немецкий будто из головы весь до единого звука вылетел. Была в этот день магнитная буря, у Риты упало давление, кружилась голова... Стало ей казаться, падает она, падает, без конца... Когда очнулась, увидела - смотрит на нее какой-то амбал. Совсем растерялась. Почему-то схватила с витрины рулончик, сунула в сумку, спросила амбала, где касса...
   Только это и смогла произнести. Как завороженная, ждала ответа. Смотрела, как кролик на удава. Готова была лезть в его пасть. Даже представила, какие широкие ворота у этой пасти, она их открывает, вплывает и оказывается по другую сторону, на улице... Там воздух, можно дышать... Амбал стал рядом, вызвал по мобильнику еще двоих и повел ее вниз, в катакомбы под магазином. Думала - к выходу.
   - Что же с рулончиком делать? - сверлило в голове.
   - Надо его положить на место. Куда она его дела?
   Полезла в сумку. Амбал схватил за руку. Вызвал полицию. Ее обыскали. Кроме скотча, ничего карштадского не нашли. Снова обыскали. Раздели. Ничего. В кошельке было пять марок - больше, чем стоил скотч. Наверно, это спасло ее от тюрьмы. Накатали протокол, отвезли в зарешеченном бело-зеленом воронке домой, ввели в квартиру, проверили документы и через месяц прислали извещение, что дело передают в суд. Рита решила, что сходит с ума. Зарплата амбалам, мобильные телефоны, полиция, машина, столько бумаг, времени - из-за чего? Вонючего скотча за полторы марки? Когда ее привозили полицейские домой, она показывала им скотч, у нее было два почти новых рулона. Пыталась оправдаться, что не воровка. Рассказывала, как живет. Чужого никогда не брала. Думала, поверили. Оказалось, просто вежливые были.
   Стала Рита по городу ходить, искать бесплатного адвоката. Нашла. Он сказал, что должна написать опровержение, объяснить всё, как было. Можно по-русски. Рита вынула школьную тетрадь, оставшуюся от Зины, исписала мелким почерком. Снесла в полицию. Стала ждать год за годом суда... Думала: если осудят, неплохо будет. В тюрьме кормят, дадут бесплатно жилплощадь. Или в Россию обратно отправят. За казенный счет. Тоже не беда. Хуже не станет... Только суда всё не было. То ли скотч оказался мал, на срок не тянул, то ли по первому разу амнистию дали, то ли что-то еще сыграло, - отцепились... Правда, Рита об этом не знала... К Карштадту не приближалась. Зато о ворах и бандитах стала думать иначе, чем раньше. Появилась у нее неведомая до этого жажда расплаты...
   Если человека можно обыскать, раздеть, унизить, чего удивляться?
   Рита вспомнила советских правозащитников.
   - На Западе, - говорили они, - без адвоката к тебе никто прикоснуться не смеет...
   Какой адвокат? Какое "не смеет"? Спасибо, что раздели не догола, при обыске не избили... Слишком ничтожный был повод... А если бы она стояла рядом с витриной, где лежали часы и драгоценности, как бы обыскивали? Как дознавались? Какие права человека? Может, у немцев они и есть, но у иностранцев - какое это имеет к ним отношение? И если бы ничего не нашли, какие слова говорили?
   Теперь на "права человека" Рита смотрела совсем не так, как в те годы, когда восхищалась речами Сахарова. Где ты сейчас, Кирилл?
   Однажды на своей лоджии она развесила белье. На веревках. Пришел управдом, сказал, что соседу сверху ее белье портит пейзаж. Надо купить специальную сушилку и на ней всё эстетично развешивать. Сушилка стоила тридцать марок, еда на неделю. Отныне белье сохло в комнате.
   Нашла как-то Рита пару подушек. Пуховых, вонючих до ужаса. Постирала, распотрошила, сложила в коробки и выставила на лоджию. На солнце скорее высохнут. Когда забирала коробки в комнату, несколько пушинок стронулись с места, поплыли над лоджией. Боже мой, что началось!
   - Я не позволю, чтобы в этом доме шла промышленная переработка пуха, - кричал всё тот же немец с третьего этажа.
   - Я аллергик, я вызову полицию, я позвоню в Службу охраны здоровья, я расторгну контракт...
   Рита на всякий случай придвинула стол к входной двери в квартиру и завесила ее одеялом. Дверь была стеклянная, Рита боялась, что кто-то придет, оштрафует ее за незаконную производственную деятельность, вещественным доказательством которой была подушка...
   Как-то выйдя на лоджию, Рита попала под дождь. Фрау с третьего этажа поливала цветы, ящики прогнили, грязь лилась вниз. День за днем, всё лето. Только успевай мыть окна... Рита бросила фрау записку в почтовый ящик с просьбой осторожнее поливать цветы. Тут же прибежал управдом. Какое она имеет право беспокоить соседей записками? Если ей что-то не нравится, есть домоуправление. Капать надо туда. Рита пошла в Общину, спросила, как быть. Позвонили в домоуправление, оттуда достали фрау. Та поливать цветы не перестала, потребовала, чтобы домоуправление заменило ящики. Досталось опять Рите - чего перлась в Общину с претензиями на немку? Разве не знаешь, в какой стране живешь? Пустили из милости, сиди и не рыпайся. Не переломишься, лишний раз свои окна помоешь... Надо будет, и немкины тоже... Такая вот западная культура... За всю свою жизнь в Питере Рита ничего подобного припомнить не могла... Хотя слыхала, что в Одессе еще и не так с соседями общаются...
   Но самый веселый был случай на улице. Зашла Рита в телефонную будку. Впервые купила магнитную карту. За 12 марок. Звонила в Общину - задерживали перевод 200 марок, нечем было за квартиру платить. В Общине никого. Слышались только гудки: та - та - та... Набрала номер второй раз. Опять то же самое... В третий... В дверь постучали. Рита повесила трубку, открыла дверь, а карту не вынула. Посмотрела - карты нет. Решила спросить девушку, которая стучала, как достают карту. Начала говорить, девушка бесцеремонно ее отодвинула, вошла в будку. Раздалось пи-пи, и из щели полезла карта. Девушка взяла ее, снова сунула в щель, стала набирать номер. Рита засуетилась:
   - Пожалуйста, верните карту. Это моя карта...
   Девушка приоткрыла дверь, крикнула что-то проходящему немцу. Рита поняла только одно слово: полиция. Прохожий подошел, Рита стала объяснять ему про карту. Девушка закончила разговор, взяла карту, спросила:
   - О-кэй? Или вызвать полицию?
   Молодой человек пожал плечами, они разошлись в разные стороны. Рита стояла и повторяла:
   - Моя карта. Мои 12 марок. Моя карта. Мне так тяжело было накопить деньги...
   Она заплакала. Побрела к дому. Больше магнитных карт не покупала. Телефоном пользоваться перестала.
   Вспомнила, как однажды одна немка другой, глядя на Риту, сказала:
   - Почему-то все нас ненавидят, но жить на нашем социале хотят...
   Считала, что Рита, подобно ей, на социале сидит... Ошиблась. Не знала, что Рита тридцать лет в России детей лечила... теперь хлеб свой добывала в Германии, потому что в России детей не осталось... кого истребили, кого сделали взрослыми...
   Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство! Спасибо великому Горбачеву за нашу счастливую старость! Кому еще? Ельцину, Клинтону? Шерочке с Машерочкой? Сообществу цивилизованных стран?
   Слышишь, Россия: если к тебе прикатил иностранец с просьбой о проживании, помни, прав никаких на твоей земле у него нет. Можешь его унижать, истреблять, выгонять, делать любую подлую вещь. Это не нарушение прав человека. Для тебя он не человек. Он чужак. Только по этому принципу живет Европа. Только этот закон соблюдают "передовые" страны. Где-то жестче, где-то либеральнее, везде одинаково... Знай, Россия, на твоих детей всюду плюют. Над гражданством смеются. Паспорт самым захудалым считают. Не успела Польша от советской опеки избавиться, ее лидеры добились, чтобы в Европу без визы их сограждане путешествовали... Маленькая Литва к тому же стремится - не надо виз при встрече с друзьями ни с Запада, ни с Востока...
   У Великобритании нет врагов, есть свои интересы... Какие интересы у тебя, моя дорогая? Заглядывать всем в глаза, ждать похвалы-одобрения? Пусть до нитки разденут? Пусть позволят уничтожить твоих детей?
   Все страны добры, все страны ненавидят. Добры к своим, ненавидят чужих: англичане французов, французы немцев, немцы всех на свете... Это способ, который придумали страны, чтобы выжил один народ, погибло остальное человечество... И только ты ненавидишь своих детей, возвеличиваешь иностранцев, печешься о чужих больше, чем о родных... Только ты слушаешь басни и выдумки, веришь им, подстраиваешься под них... Делишь граждан на русских и евреев, мусульман и православных, старых и новых... Зачем? Чтобы заграничным "доброжелателям" было удобнее сеять вражду между ними? Чтобы легче разрушать твое тело? Вытягивать соки, мозги на Запад? Взамен присылать к тебе правителей, миссионеров, советников и прочих насильников? Не смотри по сторонам. Думай о детях своих... Помоги им примириться друг с другом, не ввязывайся в братоубийственные войны... Гнев, созревший внутри, обрати наружу - против врагов... Тех, кто хочет заставить твоих детей работать на чужих граждан... Кто высасывает из тебя силы, здоровье, доходы... Оглянись вокруг - ты сразу поймешь, о чем речь...
   Вот небольшая история из твоей истории...
   "Австрийский государственный канцлер князь Кауниц Венцель Антон, определявший политику императрицы Марии-Терезии, тщеславный и избалованный ею, был убежден, что нет равных ему по уму. В разговоре с Екатериной Дашковой он как-то сказал о роли Петра I:
   - Разве Вы не считаете, княгиня, что он сблизил Россию с Европой и ее узнали только со времени Петра?
   - Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было... Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе, кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором Вы говорите, Ваша Светлость, это доказывает - простите меня, князь, - только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорирующих столь могущественное государство...".
   Россия, растерзанное сердце мое! Ты не уважаешь своих граждан, не обеспечиваешь такими правами, чтобы паспорт весомым был, чего ждешь от соседей? Они презирают твоих детей, значит, тебя...
   Где еще может случиться, чтобы гражданин по своему паспорту из собственной страны без разрешения другой державы не мог выехать? Может, приезжал он помочь своим родственникам или друзьям, спасти их в трудную годину, продукты и вещи передать, облегчить их тяжелую участь... Только твой недруг пытается заставить всех, кто в других землях живет, имя твое забыть...
   В Конституции России записано, что каждый имеет право на двойное гражданство. Это не нравится Западу, и ты попираешь свой основной Закон... Даже в советское время правозащитники добивались, чтобы каждый имел право на выезд из страны... Теперь, оказывается, это не обязательно. Были бы довольны западные партнеры. Приказали: держи, не выпускай без нашего разрешения россиянина за границу... И куда делись его права покидать территорию, на которой он прописан?...
   Может, твоего гражданина в лицо узнают? Без визы пускают? Может, каленым железом на теле его в Освенциме или Дахау визу на вечные времена поставили, а маршал Жуков в 45-м году право на безоговорочный въезд по ней в Берлин подписал?
   Склони голову перед страшной судьбой своего сына, не пытайся надеть на него наручники. Обрати внимание на настоящих преступников... Глупости тебе не к лицу... Ты великая, могущественная держава! Дети твои должны гордиться тобой... не прятать паспорта в боковые карманы, чтобы ненароком кто-нибудь не увидел...
   Ах, Россия, Россия! Как мы любим тебя, твои дети! Как ты нас огорчаешь! Дурные правители твои...
   Так двигалось время. Год за годом. Рита почти разучилась разговаривать и мечтала об одном: придет домой, а там письмо с обратным адресом. Любым. Она поедет к Кириллу, или Элле, или Зине. Кончится кошмар, время вернется в тот день, когда они жили вместе. Поэтому не уезжала из Германии. Если не через нее, - как они снова разыщут друг друга?
   Писем не было. Но Рита ждала. И однажды в почтовом ящике засветился белый конверт. Дрожащими руками достала его Рита. Неужели для нее? Неужели исполнилось? Кто? Зина? Элла? Может, Кирилл?
   Письмо пришло из суда. Одиннадцать страниц немецкого текста. Пять лет назад, когда Риту согнали с социала, подала она жалобу. И вот Улита приехала. Суд разродился решением. Снова отказ. Причина: Рита знала, когда приехала, что Германия дает еврейским беженцам социал.
   - Ну и что? Все знают, никого не лишают пособия... Какое это имеет отношение к степени моей бедности? Мне не на что жить, причем здесь, знала или не знала?
   Два дня билась со словарем Рита, чтобы понять хотя бы приблизительно смысл. В страшном сне ей не мог присниться абсурд, который у нее получался. Поплелась в Общину. Пешком. Три километра туда, три обратно.
   Оказалось, письмо она перевела правильно. Существует ј 120, специально для иностранцев, который гласит, что незнание закона о наличии социального обеспечения в Германии дает иностранцу право на финансовую помощь, а знание нет... За эти пять лет Рита привыкла, что, кроме мужской и женской логики, есть логика для иностранцев, проживающих в Германии. Поэтому она только спросила:
   - Что делать?
   Ее отправили к бесплатному адвокату, тот сказал, что протестовать бесполезно, но жалобу написал. Прошло еще какое-то время. По ходатайству Общины ј 120 перестали применять к евреям из бывшего СССР. Все они были грамотными, все знакомились с немецким законодательством задолго до въезда в ФРГ... Когда дело дошло до Риты в вышестоящем суде, он пересмотрел решение нижестоящего, и Рита получила письмо, что с 1-го сентября ее восстанавливают на социале. Она побежала в Ратушу. Ее отправили домой. В Общине сказали, что надо ждать 1-го сентября...
   Лениво течет жизнь в Общине. Все, кому надо было спешить, померли. Остальные не торопятся...
   - Чтобы у Вас было столько везения, сколько образования, - только и сказали. - Скоро Рош Ха - Шана, Новый год, значит. Получите свой социал. Чем не подарок? Идите в синагогу. Благодарите Бога... Такие вот майсы...
   Как прожила Рита август, никто не знает. Неужели придет конец помойкам, мусорным бакам, голоду, холоду, ужасу? Неужели ей дадут медицинскую страховку и она впервые за пять лет посетит гинеколога? Зубного врача? Терапевта? Потрясение свалило женщину с ног. Сердце болело всё сильней. Рита по-прежнему собирала мусор и ездила на барахолку. Один из дней выдался на редкость страшно дождливым. Рита устала, ничего не продала. Стала грузить на свою тележку ветхий, намокший хлам, не выдержала - разрыдалась, всё выбросила, с пустой тележкой отправилась домой. Это было тридцатого августа.
   Следующий день Рита провела в постели. Так время быстрей идет. Не пила, не ела, ждала первого. Не знала, что ровно год назад погибла принцесса Диана, что мир еще обсуждает, кто виноват... В шесть утра двинулась из дома к Ратуше, где находился социал. Без четверти семь была там. Села на скамейку напротив Ратуши и под проливным дождем просидела до девяти. Поднялась на шестой этаж, нашла свой кабинет. Жирная фрау пространно и бесстрастно прочитала Рите лекцию о порядке ввода судебного решения в действие. Рита слушала, почти ничего не понимая. Выдавила из себя:
   - Когда мне дадут деньги? В решении суда написано: 1-го сентября. Сегодня 1-е сентября.
   Фрау терпеливо стала всё объяснять. Рита поняла: через две недели. Или через три. Как решит толстая фрау. Рита позвонила адвокату. Он сказал: можно явиться за пособием на еду в ближайший приемный день. Через сутки. Рита пришла. Толстая фрау уехала в отпуск. Без нее никто ничего решить не мог.
   Секретарша адвоката звать своего патрона отказалась. Он сделал всё, что мог. И даже больше. Есть решение суда. Адвокат не имеет понятия, почему Рите не дают денег. Рита позвонила в Общину. Посоветовали явиться в ближайший приемный день, быть понастойчивей. Социал задним числом не дают. Дни, которые Рита смогла прожить без него, не восполняются... Рита чуть не задохнулась от этой новости... прошла уже целая неделя... Она потеряла почти сто марок... Как же так? Как они смеют?
   Смели, да еще как!
   Все эти дни Рита практически не ела. Не спала. Никуда не ходила. Лежала на кровати. Тряслась, как осиновый лист. Вдруг - ошибка, вдруг ничего не дадут? Вдруг социал опротестует решение и судебная процедура снова на пять лет заставит ее рыться в мусорных баках? Вдруг решение отменят, потому что она не явилась в назначенный день за пособием... не нуждается в нем... не написала заявление... Болела голова. Все органы стонали, как избитые. Душили слезы. До колик в глазах заходилось сердце. Предметы теряли очертания, расплывались... Пришел неоплаченный счет за свет с угрозой отключения и штрафом. За ним последовало еще одно предупреждение о выселении из квартиры. Поступили 200 марок из Общины. У Риты оставалось 100 марок, которые она хранила на черный день. Вспомнить, где они спрятаны, Рите не удавалось. Да и не всё ли равно? Для уплаты за квартиру мало, на еду много... Рита сняла 150 марок со счета и купила за 99 транспортную карту. Социал ее оплатит, пешком ходить невозможно... Ноги стали, как колоды... А в голове дрожало одно: Облака плывут, облака...
   10 сентября Рита снова пришла в социал. Ее фрау по-прежнему была в отпуске. Риту отправили этажом ниже. Она поняла - к чиновнику рангом поменьше. Тот заполнил бланк заявления, но дату поставить отказался:
   - Когда вернется Ваша фрау, - только и ответил на растерянный вопрос Риты. Посоветовал идти домой, позвонить в понедельник после одиннадцати.
   В понедельник Рита решила не вставать до десяти. В одиннадцать она позвонила герру, сердце стучало, как молот. Ей ответили: герр уехал в отпуск. Сосед по комнате ничего не знал. Рита отправилась в социал. Поднялась на шестой этаж. Ее фрау была на месте. Тотчас дала записку к новому герру. Тот прочитал записку, открыл тетрадь и сказал:
   - На ближайший приемный день талонов нет. Приходите в четверг.
   Рита вернулась домой, позвонила адвокату. Секретарша сказала: сама виновата. Чего уходишь без денег? Сумела прожить до 15-го, получишь полсоциала... Рита потеряла сознание. Она вдруг поняла, что так может продолжаться до бесконечности... ей никогда не дадут денег... Очнулась Рита от холода. Смеркалось. Шел дождь. Рита разогрела чайник... надо попить сладкой воды. Пищевод сжимало так, что хотелось кричать от боли. Рита снова забилась под одеяло, ее трясло. В горле стоял острый ком. Не смогла добраться до туалета. По пути ее вырвало. Ногу свело судорогой. Мылась горячей водой. Впервые за 2000 дней. Совсем обессиленная, добрела до кровати, уснула. Проснулась в четыре утра, лежала до восьми, раз сто повторила по-немецки:
   - Хочу есть. Дайте денег на еду...
   В десять она была в социале. Поднялась к толстой фрау. Той опять не было - в отпуске. Соседка по комнате послала этажом ниже. Рита сказала:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Хочу есть сегодня. Сейчас.
   Фрау позвонила герру. Рита пошла к нему. Он стал ее отчитывать. Рите было все равно. Она давно ко всему привыкла. Она ничего не понимала в его словах. Это было и не нужно. Слезы текли по щекам. Рита повторяла, как эхо:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Сегодня хочу есть. Я две тысячи дней ждала этого дня. Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег...
   Герр был недоволен. Перепихнул ее к фрау этажом ниже.
   Фрау открыла дверь, гавкнула. Рита поняла - называет ее фамилию. Вошла в комнату. Фрау протянула бумагу, сказала:
   - Талон на аванс. Остальное получите послезавтра.
   Рита стала просить деньги на квартиру. Показала письмо о выселении. Девушка была невозмутима:
   - Шеф сказал - послезавтра. Приходите послезавтра.
   Рита снова заныла. Размазала грязные слезы. Заплакала, что не доживет до послезавтра... Девушка отбарабанила:
   - Надо было явиться первого сентября...
   На не сгибающихся ногах пошла в кассу. Дом напротив. В старой ратуше. Думала об одном:
   - Если попаду под машину, деньги останутся у них. Надо дожить до послезавтра. Обязательно. Хочу дожить. Хочу...
   Ее доставили в больницу по скорой. Там она находилась еще два дня в реанимации. Социал, естественно, заплатил больнице. По 450 марок в сутки. Не забыли квартиросдатчика. Вернули квартплату плюс проценты. Достались ему и те 1200 марок, которые взяли у Риты в залог при въезде в квартиру. Тогда она продала всё, что привезла с собой из Ленинграда: два обручальных кольца, каракулевую шубу, колечко с изумрудиком, которое хранила как память о матери...
   Когда комнату Риты открыли, не заметили в ней ничего интересного. Разве что банки с солеными грибами, вареньем из яблок и кизила, которые она собирала на берлинских улицах... Похоронили за счет Общины. Родственников на похоронах не было. Знакомых тоже. Сообщать было некому. Ни одного адреса. Прочитали кадиш и пошли дальше. Обычная эмигрантская судьба...
  
   Рита летела над землей и удивлялась своей невесомости. Не могла вспомнить, какое место хочет найти, как оно называется, кто она... Кто с ней? От кого? Мысли были, как белые облака. Вне ее. А где же она? И кто это всё думает?
   Рита стала спускаться ниже, дотронулась до чего-то ужасного, отшатнулась. Взлетела вверх. Над Ратушей пробежало белое облачко, хлынул дождь. Несколько капель упало на толстую фрау с 6-го этажа.
   - Опять дождь, - сказала она, обращаясь к соседке, и закрыла окно. - А я собираюсь завтра проехаться в Прагу.
   - Да, нет. Всё в порядке. Дождя не будет. И здесь, и в Праге. Облако уже далеко. Тучи развеет. Над Берлином будет сиять солнце...
   Рита их уже, действительно, не слышала. Белое облако подлетело к Питеру, побродило над Невой и, зацепившись за шпиль Петропавловской крепости, повисло... На землю брызнуло несколько капель. Одна из них попала на голову старика, прикорнувшего возле метро "Горьковская". Это был бомж, без имени и фамилии. Просто Киря - от глагола "кирять"... В милый край плывут, в Колыму... Бомж стер со щеки каплю и, не открывая глаз, сказал:
   - Да не плачь ты, Рита! Вечно глаза у тебя на мокром месте...
   Облако не слышало, продолжало висеть над шпилем. Так и застыло. Стоит сейчас. Больше лететь ему некуда. Льет слезы в Неву. Рядом два других облака. Элла и Зина. Ищут своих родителей, хотят повиниться перед ними, сказать им последнее "прости"...
  
   А внизу, под ними, из домов выбегали реки снов, журчали слова...
   - Знаешь, - шептала пятиэтажная хрущевка кирпичному шведскому столбику, - нас решили не рушить... Стены слыхали...
   - Стены? - недоверчиво переспросил сосед. - Чьи? Твои?
   - Да, нет же... В большом белом заморском доме... Мне сообщили - строения трогать не будут... только людей.. Зачем разрушать? Можно переоборудовать под новое население...
   - А когда оно появится?
   - Скоро уже, скоро... Лет через десять... Эти умрут, на их место из-за океана приедут...
   - Как ты первая всё узнаёшь?
   - Так сразу тебе и скажи. Знаешь, как мы боялись, что нас станут ломать, новые точки, вроде тебя, строить... Лет десять дрожали...Только благодаря информации, живы остались... Теперь отлегло от водопровода, можно передохнуть...
   - А как их из тебя вытащат?
   - Кого? Которые внутри? Очень просто... Отключат отопление, они зимой и того...
   - У меня тоже?
   - Конечно, везде...
   - Беда. Трубы полопаются. Сама знаешь, какие морозы бывают...
   - Не дураки, кто задумал. Не насовсем. Градуса по три в домах оставят, нам не повредит. А они замерзнут... Весной их будет намного меньше, чем сейчас...
   - И кто это всё придумал?
   - Кто, да кто... Сам соображай... Знаешь, зачем Клинтон в разгар заварухи с обвалом цен приезжал? Забыл про скандал в своем благородном семействе, Левински, эмпичмент... Москву навещал... Дела поважнее президентской короны были...
   - Слыхал, слыхал... Мостовая из Охотного Ряда прибегала, рассказывала, что Чубайс там написал номер счета, на который президентская доля в два миллиарда долларов из МВФ-ского транша положена...
   - Как же иначе? Из рук в руки. Теперь у Билла обеспеченная старость...
   - А я думал, будет он под Белым домом сидеть и просить: "Подайте, люди добрые, на хлебушек президенту"...
   - Отольются кошке мышкины слезы, - зашумел ветками дуб.
   - Когда это будет? Вымрет до тех пор Россия, - не выдержал клен...
   - Бедная, ты, моя бедная, - застонала береза.
   - Помнишь, в 85-ом рассказывали, - снова зашептала пятиэтажка, - что Гарвард разработал программу уничтожения СССР мирным путем. За то, что они нас хотели снести, я думаю... Население должно сократиться до 70 миллионов за сорок лет. Пять миллионов в Москве, три в Петербурге... Ведь должен кто-то за нами ухаживать... Будущая обслуга, рабы "олигархов"... Больше не надо...
   - План грандиозный...
   - Главное не план, исполнение... В одном доме говорили, что вся нация пошла за козлами-загонщиками... Не поверила, что против нее необъявленная война началась... Здания и предприятия сохранят, только людей уничтожат. И земля не будет заражена, как после Чернобыля... Можно снова заселять, колонизовать...
   - Я уже всем рассказала, - затараторила сорока. Она несколько раз повернулась, чтобы друзья видели - на хвосте ничего нет. - Сегодня в газетах написано:
   "В своей программе оздоровления экономики Гайдар заявил, что русские банки должны перейти под контроль иностранных. Чтобы не ставить под удар естественные монополии на газ и нефть, надо до подъёма цен на энергоносители не продавать их, оставить людей без тепла"...
   - Я и говорю - выживут только Москва и южные районы... Глазьев так в своем комментарии и сказал... Недолго осталось... Реформ-то никаких не было... Обокрали Россию и разбежались... Ищи, свищи ветра в поле...
   - Как в старину... позовут варягов княжити, всё нормализуется... снова начнут строить..., - то ли подумал, то ли выдавил из себя столбик...
   - Где?
   - Для "новых нерусских" здесь, для остальных - там, где они нужнее... На Крайнем Севере, на Колыме... Должен кто-то золото, нефть, алмазы добывать, - каркнула ворона. - Но я всё равно останусь здесь. Ни-к-куда не перееду. Я уже начала учить английский язык. Кар-тон, кар-бид, кар-га...
   - Какие же это английские слова? Вечно ты нас обманываешь, - обиделась осина...
   Пятиэтажка продолжала:
   - Дума у нас как козлы-загонщики... И пресса тоже. Никто правды не говорит. Один телеканал у Березовского, второй - у Гусинского, третий - у Чубайса, четвертый - у президента. Я слыхала, что с помощью 25-го кадра обрабатывают всех, кто во мне живет. Если б не моя подруга, Берлинская стена, я бы тоже поверила. Но она кодом Морзе секретные цифры передала. Их академику Абалкину на стол положили. Вот они.
   В 97 г. эмиссия в России была почти 40 триллионов рублей. На 1 января 97 г. денежная масса составляла 103 триллиона, на 1-е сентября - 141. Впервые за 7 лет наметился подъем экономики. Стала улучшаться жизнь... МВФ всё прихлопнул. Пригрозил не выдавать кредиты, если часть денег не будет изъята из обращения. Наши правители оставили 119 триллионов. Сократили фонд зарплаты. Долги бюджетникам выросли с 6,9 до 14,9 миллиардов. Кто пострадал? Владельцы долларов? "Олигархи"? Иностранцы? Только мы, пятиэтажки и блочные дома... те, кому не на что покупать еду, платить за квартиру, отопление, свет... Учителя, студенты, дети, пенсионеры...
  - Не только. Моим тоже несладко, - фыркнул точечный дом. - Сейчас на грани вымирания 35% населения...
   - Бедные, бедные, - заголосила береза. - Дай Бог, чтоб за зиму не вымерзло больше, чем погибло в войну... Дай Бог, чтоб нас на дрова не порубили...
   Все посмотрели на север, откуда ветер гнал зловещие тучи. С снегом, с дождем, с страшными испытаниями...
   - Не грустите, - проскрипела хрущевка. - Я веселую историю расскажу. Когда Берлинскую стену по камушкам разнесли, они разбежались по белу свету и многое запомнили... Так вот. В центре Берлина стоит дом. "Науки и культуры СССР" назывался. Большой. Красивый. Солидный. С двумя залами, фойе, кафе, магазинами и многими помещениями. Власть над ним оказалась у Потанина. Он "приватизовал" его и решил за какой-то выгодный контракт продать немцам. За пять миллионов марок. Немцы возмутились, в суд подали. За кого вы нас принимаете? Мы не мелкие жулики... И суд признал, что стоит Русский Дом в 100 раз больше, предложил России расторгнуть сделку. Так что Дом нашим остался...
   - Нашим остался, - засмеялось эхо и вдруг добавило: - Пятьсот предприятий стоимостью двести миллиардов долларов продали за семь, деньги же через пирамиду ГКО сослали за границу... О - хо - хо...
  
  Долги горемычные
  
   Элла и Зина были двоюродные сестры Ирины. В декабре 90-го года они жили в Ленинграде. Ира лежала в Иерусалиме с лихорадкой. В канун Нового 1990-го года вспоминала "Антимиры" Вознесенского:
  Судьба, как ракета, летит по параболе
  Обычно - во мраке и реже - по радуге.
   Всё, что она написала об Элле и Зине, оказалось правдой...
   В центре цивилизованной Европы. В Германии. В девяностых годах двадцатого века. Бундесканцлер Гельмут Колль... Глава Еврейской общины Ежи Канал... Президент России Борис Ельцин...
   Но это случилось потом. В 90-м году Ирина ничего не знала. Просто размышляла о судьбе своих близких. Спрашивала, почему ей в голову лезут такие мысли...
   Ответа найти не могла. И написала еще один рассказ. Он тоже был о ее родственниках. Но не ленинградских, а минских. Рассказ она назвала:
  
  "Долги горемычные"
  
   Они пробирались вторые сутки. Днем спали в лесу. Ночью брели на Стожары, к болотам. Там стояли партизаны. Софийка шла впереди. В руках у нее был котелок с водой. Бульбу доели еще в лощине. Светало. Идти надо верст тридцать. Если повезет, если не заплутают в лесу.
   Софийка оглянулась на мать. Лица не видно, только дышит, как лист шелестит под белой косынкой. На закорках сопит Леся.
   - Бедная мамка! Зачем она только ее взяла? - Софийка прибавила шаг и выскочила на поляну. Тут же рванулась в испуге назад. Раздался окрик часового и пулеметная очередь. Софийка упала на землю. Тихо... Приподнялась и на цыпочках стала красться обратно, в кусты, туда, где мать. Тихо... Ни звука... Еще шаг... Еще два... От ужаса задохнулась. Не успела вскрикнуть. Прямо из куста схватила за горло ее Рука. Здоровый детина зажал рот, завалил на землю и стал драть, пока она не затихла. Потом, уже бесчувственную, отдал остальным. Двадцать немецких солдат трудились над ней до утра. Никто не знал, когда она перестала дышать. Утром солдаты ушли, бросив Софийку на дне оврага, - там, где оставил ее последний.
   Тогда к ней приблизилась мать. Собрала косынкой росу со дна котелка, осторожно, как зеркало, вытерла свое дорогое дитя, закрыла глаза Софийке и, уложив в мягкую люльку из еловых лапок, стала гладить личико девочки и целовать ее ручки. Так она сидела над дочерью, пока не захныкала Леся...
   Мать взяла котелок, начала рыть землю и укрывать Софийку. Сначала ножки, потом выше. Прижалась последний раз к мокрому лобику, вытерла его, перекрестила дочурку и, как неживая машина, пошла носить землю. Туда. Сюда. Туда. Сюда. Туда. Сюда... Пока не засыпала весь овраг...
   Солнце долго бродило за тучами, но так и не смогло взойти над Софийкой. Опустило на мать горькие сумерки, темною ночью, как саваном, укутало поляну. Зашумел, загудел, застонал лес. Закачались, попадали темные тени деревьев. Солнце исчезло, не появившись. И звезд не было. Только мутная поволока тянулась на небе там, куда надо идти.
   Их нашли партизаны. Недалеко от Софийки. Лесю матери удалось спасти. Не только тогда, в сорок третьем, но и потом, в сорок седьмом, когда она умирала от тифа. Леся закончила школу и уехала в Минск учиться. Вышла замуж, хотела забрать мать к себе в трехкомнатную квартиру, где жила с мужем и детьми. Но мать всё отказывалась, не хотела уезжать из деревни. Это была и не деревня. Развалины нескольких изб. Стояли они вдоль проселочной дороги. Вокруг гудел лес. Когда-то здесь жили люди, потом остались две - три бабульки, среди них - мать. Отсюда ей было недалеко ходить к Софийке, вот она и не хотела переезжать к Лесе в город.
   Потом мать заболела. Леся приехала из Минска, но мать была совсем уже квёлая. Лежала на спине, смотрела на Лесю ясными, как из колодца, глазами. На голове у нее был платок, которым она вытирала Софийку. В нем просила похоронить.
   Леся собралась уже уезжать в Минск, когда пришла соседка и повела ее в огород. Показала камень, - под ним мать хранила для Леси тайну. Выкопали жестянку, там был крохотный кошелечек, а в нем - клочок измятой бумаги. То было письмо для Леси:
   "Дорогая доченька! Тебя зовут Эмилия Моисеевна Венцель, папу - Моисей Абрамович, меня - Ревекка Ароновна. Твоя мама - учительница, папа - врач. Прощай, моя дорогая!"
   Соседка рассказала. Когда немцы пришли в Могилев, стали хватать евреев. Отца Леси забрали, мать подалась по людям. Была у Ревекки Ароновны ученица, звали ее Софийка, зимой жила она в Могилеве у тетки, ходила в школу, летом возвращалась в деревню. Когда появились немцы, приехала мать за Софийкой. Рассказала она про училку. Мать всё поняла. Забрала с Софийкой в деревню грудное дитё. Сделала, как сказала училка. Стала девочку Лесей звать. В огороде закопала для нее памятку. Была неграмотная, но знала, что в том письме написано. Велела Софийке забыть всё, что видела. Велела говорить, коли спросят, что мамка в городе ребеночка прижила, с ним и в деревню вернулась.
   Немцы у них не стояли. Но как-то пришел полицай, начал расспрашивать, что да кто. И странно смотрел на Лесю. Очень чернявая была. В ту же ночь мать собрала детей и подалась в лес. С тех пор ходила на могилу Софийки. После войны открылась соседке. Корила себя, что не уберегла девочку. Хотела спасти чужое дитё, про свое забыла. Отдала его лесу. Просила похоронить рядом с Софийкой. Чтобы вместе с нею лежать.
   Леся вернулась в Минск. Не знала, как называть себя - то ли Олеся Викторовна Полешук, как была в паспорте записана, то ли Эмилия Моисеевна Венцель. На семейном совете решили - пусть остается всё, как есть. Послали несколько запросов в разные учреждения. Из Красного Креста пришел ответ, что судьба Моисея Абрамовича Венцеля неизвестна, а Ревекка Ароновна погибла в Освенциме.
   Минуло еще двадцать лет. Наступил 90-й год. Олеся Полешук похоронила мужа и жила одна в своей минской квартире. Отношения с детьми почему-то не складывались. Ее дочь, Мария, в свои тридцать лет, не раз была замужем, развелась, меняла фамилию. Последний раз называла себя Кроль. Лесе жизнь ее казалась странной. Вот и сегодня. Пришла, потребовала у Леси старые письма. Достала из заветного кошелечка пожелтевший листок бумаги и унесла с собой. По весне заявила Лесе, что уезжает, как еврейская беженка, в Германию. Собрала показания свидетелей, что Олеся является дочерью Ревекки Ароновны Венцель, сделала новый паспорт и подала заявление в немецкое посольство на выезд.
   Фамилию опять сменила. Сказала, что Кроль - не еврейская фамилия. Корень будто это индоевропейский, к семитским языкам отношения не имеет. Встречается чаще всего в славянских и германских языках. Более точно - в восточнославянских, потому как в западнославянских полногласию оро соответствует ра... Король, краля, кроль, Карл, Карел, круль и даже такие слова, как Гарольд и хорват, восходят к этому корню. В семитских языках согласные по-другому выстраиваются: первым идет сонорный - р, л или й. Поэтому у евреев вместо Гарольдов и Карлов другие имена - Ревекка, Элохим, Яхве... Теперь станет она не Мария Кроль, а Ревекка Венцель, или просто Ривка.
   Вскоре уехала Ривка в свою ФРГ. Леся осталась в Минске. Похоронила свекра, ухаживала за свекровью. Называла ее "мама Надя". У свекрови был диабет, и она видела хуже и хуже. Жизнь становилась ужасной. Инсулин не достать. Сначала его передавала из ФРГ Ривка. Затем посылки стали приходить от случая к случаю. Очень тоскливо. Видела Леся - умирает родной человек, не дотянет до лета...
   Решилась на крайнее средство: стала просить Ривку забрать бабушку к себе. Ривка неплохо притерлась в Баварии, работала переводчицей в еврейской общине и, как думала Леся, могла помочь маме Наде. Но Ривка не спешила. То объясняла Лесе: не время, то писала: новые законы вышли, они не позволяют ей заботиться о бабуле, то и вовсе на письма не отвечала.
   Леся ее слова принимала всерьез и маму Надю уговаривала чуточку потерпеть. Что ФРГ приглашенных на постоянное жительство евреев превращает в зверей, которые родителей на погибель бросают, не думала. Когда свекровь перестала ходить одна, потому что уже ничего не видела, договорилась Леся с друзьями, прислали ей приглашение из Германии, она оформила визу и поехала с мамой Надей в Баварию. Думала, будет для Ривки приятный сюрприз - дала телеграмму накануне отъезда.
   Ревекка встретила их с цветами, но повезла не к себе домой. Сказала - в гостиницу. Дома, мол, у нее ремонт. И убежала:
   - Мне на работу, а вы еду возьмите из холодильника, там всё есть...
   Появилась вечером. Принесла немецкие газеты. Забыла, что Леся немецкого не учила. Включила телевизор и убежала. Должна переводить с немецкого для делегации из Биробиджана, до этого еще педикюр сделать надо. Назавтра то же. Так прошла неделя.
   Ривка прибегала, убегала, Лесе никак не удавалось поговорить с ней по порядку. Случалось, что Ривка ни с того ни с сего переходила на немецкий, - от русского, мол, отвыкла...
   Наконец, наступило воскресенье. Леся, увидев Ривку, сразу сказала, что бабушка не протянет и месяца, если ее не положат в больницу.
   - Какая она мне бабушка? Я еврейка, она нет.
   - Надя - папина мама, твоя бабушка.
   - Ну и что? Это не дает права ей здесь остаться. Даже если я очень захочу. Кроме того, это плохо скажется на моем положении в Общине. Ведь наши считают, что я со всех сторон еврейка. А так станут говорить, что у меня подгулял отец, и я не тяну на чистоту крови. Нечего было замуж выходить, якшалась со всякими, своего не могла найти...
   - Мама Надя умирает... Мы должны ее спасти...
   - Почему ей должны помогать евреи? Почему всегда и за всё должны расплачиваться евреи? Пусть ею занимаются белорусы.
   - Ты знаешь, какое сейчас положение в Белоруссии. Нет денег, нет лекарств...
   - Но я-то при чем?
   Леся непонимающе глядела на Ривку. Вдруг вспомнила Софийку... мать... Ей было тогда столько, сколько Ривке сейчас. Господи! Что бы они сказали?
   Стены поплыли перед Лесей. Заплакав навзрыд, перешла на крик, закрыла глаза и, сжав кулаки перед лицом Ривки, зарыдала на одной ноте:
   - Надо платить... Долги платить... Ты... еврейка... это понимаешь? Долг... твой долг белорусской женщине... она спасла жизнь твоей матери... она сгубила из-за нас, евреев, Софийку... свою доченьку... свою кровь... свою...
   Больше Олеся говорить не могла. Ее парализовало.
   Благодаря заслугам Ривки перед Общиной, Олесю похоронили в Баварии на еврейском кладбище после того, как Ривка доказала ее еврейское происхождение. Маму Надю вернули с оказией в Минск, где она вскоре и умерла. Положили ее на еврейском кладбище. Оказалось, она тоже еврейка, только паспорт был выписан на белоруску. Хоронил ее Ривкин брат Олег. Ехать в ФРГ он наотрез отказался. Записался добровольцем в Чечню, стал террористом. Хочет взорвать бомбу в Баварии или Нью-Йорке.
  
   Такую вот историю написала Ирина. Рассказали мне ее в Берлине, на фестивале детского танца, где выступали Чернобыльские ребятишки... Один из присутствовавших на концерте немцев дал ведущему программы 3000 ДМ и попросил купить артистам обувь на эти деньги...
  
  Я подарю тебе весну...
  
   Был тихий прекрасный вечер. Отблески солнца дрожали на стеклах. Полоска света медленно, почти незаметно ползла по ковру. Луч становился всё уже и вот исчез. Мне не хотелось с ним расставаться, я подошла к окну. Рядом - протяни руку, дотронешься - рос кипарис. Черный с моей стороны, будто закутанный в тайну, он был в каких-то загадочных связях с нашей комнатой и зеркалом, в котором отражалось его кружево. Другая сторона еще освещалась солнцем. Там всё притихло, боялось вздохнуть и только сладко дремало в теплом неярком свете. Щебетали птицы. Их не было видно, но я чувствовала, как много жизней в саду за оградой. Кипарис засыпал один. Как странник, который задумался о том, что ждет его за решеткой, идти туда или нет. Кипарис протягивал ветви своим братьям, просил у них совета и помощи, они не замечали его одиночества и разговаривали о делах своей дружной большой семьи. Он стоял, всё более печалясь об исчезающем солнце.
   Серые камни были, как тело, - за день стена дома нагрелась и в сумерки казалась живой, дышала теплом. За садом простирались дома и дворцы - молодежный центр Имка с огромными коридорами, залами и галереями, роскошная гостиница "Царь Давид", где останавливались сверхименитые персоны: короли и королевы, государственные деятели, знаменитости очень высокого ранга. Еще дальше - французское посольство, кружевом решеток, старинным садом и неприступными стенами напоминавшее средневековое аббатство. Там всё затихло от зноя и ароматов уходящего дня. Так пахли цветы в снах моего детства. Неужели они приходили ко мне в преддверии этой встречи? Неужели уже тогда знала я, что буду смотреть из этого окна, ходить по этой земле, страдать ее радостями и заботами? Или время не двигалось с тех пор, и я застыла в том сне, вижу оттуда сегодняшний день?
   Картины наплывали и исчезали, невидимая река ласкала меня своими волнами, я плыла, не барахтаясь и не сопротивляясь опускающейся на мои плечи тяжелой истоме. Ночь подходила всё ближе. Растворилось посольство, легкий ветерок напоминал о нем запахами лиан и тех дивных растений, которые поселились за его стенами. Скрылась во тьме гостиница Давида, неприступной крепостью стала Имка. Казалось, я грезила наяву.
   И вдруг, как это бывает только во сне, я увидела на стекле и наискось в зеркале плывущее отражение. Я почувствовала спиной, как дверь нашей комнаты приотворяется, полоска света из коридора растет, ее перекрывает что-то большое, висящее на руке. Клетка! Театром теней пробежали шевелящиеся, во много раз увеличенные прихотью затухающего луча щупальцы... Когти и клетка... Больше ничего. Я задохнулась от страха и полезла под портьеру, которая шевелилась у открытого окна в самом дальнем углу комнаты. Еще минута, и я поняла, что в клетке сидит... кошка! Обычная мурка. Немного полосатая. Под цвет сумерек. Кошка обронила "мяу", блеснув глазищами из своего таинственного далека и подав знак, что она знает про мое убежище. Я еще глубже втиснулась в портьеру и стала ждать, что будет дальше. Как во сне, чтобы досмотреть кино. Когти исчезли, но дверь не закрылась. Мелькание теней и снова клетка. Всё происходило беззвучно, молниеносно. Во второй клетке тоже оказалась кошка, но она была белая. Через секунду появилась третья - рыжая.
   - Господи! Сколько их будет? - Только и успела подумать я, но тут, крадучись и оглядываясь, в комнату вошел мужчина. Вернее, втиснулся, поспешно закрыв за собой дверь. Спустил защелку. В этот миг я сообразила, что он открыл нашу дверь из коридора ключом. Я точно помнила, что дверь была заперта. Чтобы не сквозило.
   - Ну, и ну! - Заметила я. - А ключ? Где он взял ключ?
   Но вор и кошки - это несовместимо, и я стала наблюдать дальше. Мужчина был высокий и красивый. Лет тридцати.
   Он открыл дверь в ванну, поставил туда - одну за другой - двух кошек и только собрался то же сделать с третьей, но замер. В коридоре взорвался скандал. Начался он еще на лестнице, поэтому слов не было слышно. Затем кричавшие приблизились к нашей двери. Одного я узнала сразу - это был хозяин, он же портье. Вторым оказался электрик. Говорили на иврите, я не понимала ни слова. Они на кого-то кричали, стучали во все двери, о чем-то спрашивали. Начали барабанить к нам.
   - Ищут пришельца, - поняла я.
   Гость, схватив последнюю клетку, бросился к окну. Он почти задел меня своей курткой, но этого не заметил. Я же выскользнула из-за шторы и прилипла к ней с другой стороны, чтобы всё видеть. Пришелец перемахнул через подоконник и завис на бордюре, который шел под окнами вокруг дома. Ему пришлось пригнуться, одна нога висела, клетка с кошкой болталась на кипарисе. Я не выдержала и прыснула. На подоконнике появилась черная шевелюра. Мужчина увидел меня, что-то хотел сказать, но тут затрещали ветки, в дверь застучали, в ванной замяукала кошка. Я не знала, что делать, кому помогать. Я задернула шторы, подошла к двери и, как почтальон Печкин, каркнула:
   - Кто там?
   Соседка сказала, что хозяин просит открыть. В отель забрались воры, что-то украли. Видели, как выносили три больших тюка. Кроме того, где-то бегает кошка, ее надо поймать и выбросить. В отеле живность держать нельзя.
   - Я сплю. Не одета. К нам никто не приходил.
   - Кошка мяукала возле вашей двери.
   - Мяу, - сказала я, потому что из ванной время от времени доносилось "мяу".
   - Опять у вас мяукает.
   - Да, это я. Спектакль мы в школе готовим. Мяу. Сейчас.
   Я включила транзистор и распахнула дверь, - пусть видят, что у нас пусто. Тут же закрыла и, пропев "мяу", повернула защелку. Крики стали удаляться. Скандал ушел на второй этаж. Я подошла к окну: на бордюре никого, как говорят, не стояло. Я с недоумением посмотрела по сторонам. До тротуара оставалось метра три или четыре, не меньше. Никого. Только клетка с кошкой висела на ветке.
   - Как украшение на ёлке, - подумала я.
   В дверь снова постучали.
   - Кто там? - привычно каркнула я.
   Женский голос сказал:
   - Откройте, пожалуйста. Меня зовут Наташа. Это мои кошки.
   На пороге стояла... Нет, это была не Наташа. И даже не хозяйка Медной горы. Безумно красивая девушка. Лет двадцати. Настоящая русская красавица. Высокая, длинноногая, с русыми волосами и зеленовато-серыми глазами. Тоненькая, стройная, белолицая. Прекрасная, как живая картина в раме из длинных пушистых волос.
   - А где Эдуард? - она обвела взглядом номер. - Извините, я, наверно, не к Вам попала...
   - Да, нет же. Проходите, садитесь. Ваши кошки здесь.
   Я открыла дверь в ванную. Наташины глаза брызнули радостью.
   - А третья? Василиса где?
   Я подвела Наташу к окну, открыла штору и показала на клетку. Девушка засмеялась и спросила:
   - А Вас? Как Вас зовут?
   - Ирина. Ира.
   - Извините, что мы так вот влезли к Вам в комнату. Эдик тоже здесь? Где он? На дереве?
   - Выпал в окно. Осталось одно воспоминание. Без мокрого места.
   Наташа задумчиво посмотрела на меня, потом на асфальт под окном, будто искала отпечаток Эдика. Затем успокоила - то ли себя, то ли меня, то ли Василису, приветливо изогнувшуюся ей навстречу:
   - Ничего, найдется. Вы здесь живете?
   - Да. А вы?
   - Мы нет. Мы из Эйлата. Приехали в Иерусалим. Пока нигде не живем. Вы откуда?
   - Из Ленинграда. А Вы?
   - Эдик тоже, а я из Гатчины.
   - Ой, так мы земляки! Как хорошо! Вот мама с папой обрадуются. Тут наших никого. Одни москвичи и с Украины.
   - Вы много платите за номер?
   - Ничего. Платит Мисрад клита из нашей корзины, нам дают деньги только на еду.
   - Много?
   - По семь шекелей в день на человека получается.
   - Не густо. Но можно подрабатывать. Тогда ничего.
   - Как? Мы не знаем иврита. У нас бабушка в больнице, надо ее забрать, а ее не отдают.
   - Не переживай. Эдик сделает так, что отдадут... Еще и приплатят, чтоб забрали...
   - Как?
   - Увидишь. Можно я кошек у тебя оставлю? Давай на "ты", ладно?
   - Конечно, Наташа. Но кошек хозяин выкинет. Их же не скроешь. Они начнут мяукать, у хозяина есть ключ от каждого номера. Войдет и всех конфискует. Продаст или выбросит вместе с клетками. Как нашу почту. Письма приходят, он их в корзину. Заявляет, что не было. Прав ведь у нас никаких. А что за кошки? Откуда они? Из Эйлата?
   - Нет, из Ленинграда.
   - Из Ленинграда? Вы, что, их везли с собой?
   - Ну, да. Куда было девать? Оставить некому, выбросить особенно перед зимой жалко. Вот мы и взяли. Всё, что у нас было.
   - Вам же никто с ними квартиру не сдаст.
   - Мы поэтому нанялись в Эйлат. Когда приехали, в аэропорту предложили работу: обслуживать туристов. Эдик пошел садовником, я горничной.
   - А кем ты была?
   - В Ленинграде? Университет закончила.
   - А Эдик?
   - Корабелку. Потом работал осветителем на Ленфильме, хотел стать режиссером. У него отец художник. Известный. Только разошелся с мамой Эдика и снова женился. Квартиру разменял, Эдику с матерью досталась двухкомнатная в Гатчине. Вот мы и встретились.
   - С кошками в Эйлат пустили?
   - Ну, да. Мы сказали про одну, остальных контрабандой доставили. В общем, ничего. Василиса привыкла жить на дереве.
   - Что же они, так и сидят в клетках? Жизнь свою, как в зоопарке, проводят?
   - Нет. Если ты разрешишь, я их выпущу. Ты не бойся, они не напачкают. Они нормально ходят в унитаз. Смотри.
   Наташа взяла белую кошку (это оказался кот Сережа) и открыла клетку. Постелила в унитазе газету, Сережа сразу туда прыгнул. Третью кошку звали Татьяна Ивановна. Она подождала, пока Сережа вышел из ванны, и вопросительно взглянула на Наташу. Газетка досталась и ей.
   - А как Василиса?
   - Придется потерпеть.
   - Если Эдик не появится час или два?
   - Что ты! Он не забудет про Василису.
   Я вышла в коридор, открыла холодильник, но там ничего, кроме масла, не было. Наташа успокоила меня:
   - Эдик принесет поесть. Вот только пить надо им дать.
   Девушка открыла кран в ванне так, чтобы вода текла тоненькой ленточкой. Сережа и Татьяна Ивановна стали рядом. Аккуратно, чтобы не замочить ножки, они начали пить прямо из струйки. Я ущипнула себя. Может, сон? Сейчас проснусь, Наташа и кошки исчезнут? Я взглянула на кипарис. Свернувшись, в клетке прямо против моего окна спала Василиса.
   - Почему Вы уехали из Эйлата?
   - Да, так. Одна история вышла, - замялась Наташа. - Не прижились.
   - Вы оставайтесь здесь. В нашем общежитии. Кошек спрячем. Василиса будет в наше отсутствие сидеть на дереве. Мы скажем, что нашли Сережу и будем платить за него десять шекелей в месяц хозяину, а Татьяну Ивановну на время кому-нибудь отдадим.
   - Они не могут друг без друга. Останутся вдвоем, будут мяукать, пойдут искать третьего...
   - Тогда пусть Татьяна Ивановна тоже поживет на дереве..
   - Не захочет. Ей нравится только в доме.
   - А Сереже?
   - Не знаю. Пусть Эдик придет, он решит. Деньги у вас есть?
   - Нет. На еду, видишь, не хватает.
   - А из Питера вы что-нибудь привезли?
   - Нет.
   - И мы тоже. Не было там, нет и здесь. Некоторые притащили. Немало. Жулью везде хорошо. Без разницы - здесь или там.
   - Наташа, давай хлеб с маслом поедим и чай попьем, а то есть очень хочется. Родители тоже голодные приедут, а у меня их и покормить нечем. Денег нет.
   Мы отрезали по тоненькому кусочку хлеба, мазнули маслом - так, чтобы запах остался, и положили на тарелочки. Наташа вопросительно посмотрела на меня. Я отрезала еще кусочек, для кошек. Наташа взяла его себе, а кошкам отдала свой, с маслом. Василиса открыла один глаз, взглянула на наш ужин и снова его закрыла. Сережа и Татьяна Ивановна интеллигентно приняли угощение с Наташиной руки и, поев, легли на мою кровать.
   - Ну, и даст мне мать за них: пух так и лез с Сережи. - Он что, ангорский?
   - Полукровка. Татьяна Ивановна его мать. Отец, наверно, был сибиряк. Эдик его кастрировал, он очень ласковый, - как бы извиняясь, сказала Наташа.
   Стемнело. Имка зажгла огни. С танцплощадки доносилась музыка. Затихли птицы. Дневная жизнь кончилась. Приближалась ночь. Наташа ушла в ванную. Кошки мирно дремали на кровати. Я сумерничала, не зажигая лампу. В дверь тихонько заскреблись. Я открыла. На пороге стоял Эдик. В руках у него был полиэтиленовый пакет. Увидев, какой, я почувствовала, что будет у нас сегодня пир. Эдик достал с дерева Василису, сделал яичницу из восьми яиц, бутерброды с колбасой, открыл банку с овощным салатом, поставил на стол и, постучав в ванную, расшаркиваясь с невидимой шляпой в руках, изогнулся до пола, пропел:
   - Кушать подано, Ваше Величество! Ваше Сиятельство! Ваше, - он поклонился еще ниже, - де Сен Мон Мартр Катр Бьян фон Грин ван Дом!
   Распахнулась дверь, Наташа упала в его объятия. Он поднял ее на руки, кружась в вальсе, проплыл по комнате и усадил на стул. Кошки, как по команде, сели в ряд напротив.
   - Не хватает, чтобы он поставил каждой на стол по тарелочке и повязал им салфеточки, - подумала я.
   Мы набросились на яичницу, потом съели салат и колбасу, немножко оставив родителям. Эдик включил транзистор и, изображая игру на гитаре, тихонько запел.
   Мы балдели. Я спросила:
   - А где вы ночевать будете?
   - У вас. Разве нельзя?
   Я оглянулась. В комнате стояли три кровати и диванчик.
   - Вы уместитесь на диване?
   - Нет, мы ляжем на полу.
   - Мама не разрешит. И вообще я не знаю. Надо идти к хозяину. Соседи все равно настучат.
   - Эдик, мы уйдем в сад. Возьмем одеяло. Вы дадите нам? Будем спать в саду.
   - Ночью холодно. Градуса три, не больше. Солнце село. Еще часа два будет тепло, затем резко похолодает.
   - Ничего. Оставим до утра кошек, а сами пристроимся. Правда, Эдик?
   Через полчаса они ушли. Я всё убрала, поставила клетки с кошками в ванную и стала ждать родителей. Не заметила, как уснула: чтобы не нагорал свет, хозяин требовал его гасить. Верхнего освещения в номере не было, одни двадцатипятисвечные прикроватные лампочки. Не почитаешь. Стемнело - ложись спать. Как в дореволюционной деревне. Вскочила я от разговора родителей. В первую минуту ре-шила, что мне всё приснилось. Но мама открыла дверь ванной и воскликнула:
   - Ира! Что это? Откуда?
   Я начала рассказывать. Мама тоже. У бабушки всё неплохо. Она чувствует себя лучше. С дня на день переедет к нам. Мама, хотя и кашляла, выглядела менее усталой, чем обычно. Сегодня им повезло: они доехали прямо до старого города из Рамлы и только последние два квартала шли пешком. Меня не лихорадило, дома было всё в порядке, мы сидели и пили чай, как много лет назад. Родители съели салат с колбасой, и папа, прихлебывая из чашки, замурлыкал какой-то мотив.
   - Давайте, как будто у нас Новый Год, - сказала я. - Кошек принес Дед Мороз. Деда Мороза зовут Эдик, Снегурочку - Наташей...
   - А число сегодня какое?
   - Тридцатое. Или двадцать девятое, - сказал папа.
   За всеми делами про Новый Год мы просто забыли. Никто в Иерусалиме его не отмечал. Не было предновогодней суеты. Не было ёлок. Не было плакатов: "С Новым Годом!". Кругом зеленели деревья, росли цветы, светило солнце, как у нас в конце августа. Мне стало безумно жаль Нового Года. Это был мой любимый праздник. И вдруг его нет. Как-то нелепо, ненатурально. Умер. Насовсем? Никто его даже не проводил. Не заметил. И старый год не кончился. Не было разницы между 31 декабря и 1 января, потому что не было ни декабря, ни января. Один какой-то странный тевет. Вчера был тевет, и сегодня, и завтра. Чушь какая-то, да и только... Если бы не кошки, мы могли и не вспомнить про Новый Год...
   - Знаешь, Иришенька, я завтра принесу несколько веток кипариса или пинии, мы украсим их, будет нормальная елка. Не плачь... Пригласим Эдика с Наташей и устроим Новый Год.
   - А к бабушке вы завтра не поедете?
   - Поедем с утра, отвезем ей подарки. Напиши поздравление, я дам тебе открытку.
   - У меня есть косыночка, я ее не надевала. Помнишь, мама? Новенькая... Отвези ее бабушке.
   - Я могу подарить ей мою кофточку. Мне тепло и так. Ей шерстиночка к телу пригодится. Ногу укутает.
   - Купим морковку, яблоки, апельсины, она натрет их на терочке.
   - И колбаски.
   - Может, сварить ей кашу?
   - Нет, испечем лучше оладушки с яблоком. Мука у нас есть, у соседей попросим простокваши, а их угостим оладьями.
   Счастливые, мы легли спать. Утром родители уехали к бабушке. Я сводила кошек в туалет, напоила, выпустила погулять из клеток и стала ждать Эдика с Наташей. Достала разноцветные обертки от продуктов, которые собирала с приезда, начала делать из них ажурные корзиночки и гирлянды для украшения ёлки. Приехал папа, принес кипарисовые ветки, вставил в абажур вместо лампы. Внизу была подсветка, как у настоящей елки. Я стала украшать ветки. В корзиночки положила орехи и сухофрукты. Их тоже принес папа.
   Мама пошла на почтамт, может, кто-то пришлет поздравление. Отдавать письма даром на почте не хотели, требовали, кроме удостоверения, пять шекелей за письмо. Все знали, что это незаконно, но сделать с чиновниками ничего не могли. Те не отдавали писем, и все. Говорили: ничего нет. А перед этим, как бы нечаянно, помахивали перед глазами, чтобы можно было сосчитать, сколько шекелей готовить. И мама придумала такой ход. Она подплывала к чиновнику, клала свою сумочку на барьер, писала на бумажечке фамилию и вкладывала ему в лапу - ищи, мол. Почтовик лез в ящик, доставал оттуда конверты и показывал, сколько их. Мама открывала сумочку, брала из нее косметичку, затем кошелек, из него следующий... Сзади ругались на иврите, кричали на чиновника. Тот, бросив мамины письма на барьер, шел обслуживать следующего, сабрам и ватикам корреспонденцию он отдавал бесплатно. Мама как бы нечаянно роняла свои письма, их собирали с пола, она делала вид, что тоже ивритчица, только глухонемая, складывала шмотки и уходила. Окошек было штук десять, чиновники работали в две смены, всё время стояла очередь. Мама уже раз пять проделала этот номер, ни разу не попалась. Глядя на нее, я думала:
   - Профессор. Известный ученый. Надо, до чего людей довели. Эти гады считают нас жадными, выковыривают каждый агорот, а мы голодные ходим...
   Такие дела. Но письма были единственной нашей радостью, и мама относилась к походам на почту, как к особому боевому заданию. На всякий случай, брала с собой валидол и нитроглицерин. Вдруг с сердцем плохо станет, если начнут на нее орать... В Питере такого с ней не было, в транспортные перебранки она никогда не встревала, считала ниже своего достоинства. Могла она себе представить, что о достоинстве придется вообще забыть?
   Это был первый Новый Год, который мы встречали не вместе с бабушкой. Даже, когда мне хотелось уйти к ребятам в компанию, я сидела дома. И мама, и папа. Они никогда не оставляли нас на Новый Год одних. Бабушки, конечно, не хватало, но дух ее бродил рядом, мы думали о ней, она - о нас, от этого было легче.
   - Хорошо, что мы не бросили ее здесь одну и приехали. Хорошо себя чувствовать человеком, честным, добрым. Мы любим бабушку, не дадим ее в обиду. Мы вообще молодцы. Добрые люди - все молодцы, - напевала я...
   К гостинице подъехала машина. Я выглянула в окно. Полиция. Это еще что такое? Из машины вышел полицейский, за ним - Эдик с Наташей. Через минуту к нам постучали. Я вышла в коридор. Меня попросили спуститься в дежурку. Полицейский через переводчика спросил:
   - Ты их знаешь?
   - Да.
   - Откуда?
   - Они из Ленинграда, как мы.
   - Я вам говорил, - перебил Эдик, - мы знакомы много лет, мы друзья, почти родственники.
   - Так?
   - Да, я давно их знаю. - А у самой душа в пятках: что еще случилось?
   - Ладно, иди. Родители появятся, пусть зайдут к хозяину.
   Конечно, мне стало не по себе. Что они натворили? Ничего себе, подарочек к Новому Году. Мать не обрадуется. Нервы везде - на почте, у бабушки, а теперь еще здесь... Может, ей вообще ничего не говорить, а Эдика послать, пусть сматывается?
   Размышляя, я поднималась по лестнице. Спустилась снова, но никого возле портье не было. Недоумевая, вошла к себе. Передо мной стояли Наташа и Эдик.
   - У вас же нет ключа, - только и выдавила.
   Эдик достал из кармана пилочку для ногтей, вставил в замочную скважину, дверь открылась.
   - Ну, и ну! Но комната ведь не твоя.
   - Конечно! От моей у меня был бы ключ.
   - А если поймают?
   - Решат, что вор.
   - И что ты будешь делать?
   - То, что всегда. Стоять, сидеть, разговаривать. Как сегодня утром или вчера.
   - Полиция вас загребла в чьей-то квартире?
   - Конечно. А ты как думала? По воде аки по суше, через прозрачные стены - в дом... Ночевать надо было?
   - И как это случилось?
   - Просто. Увидели дом покрасивей. Позвонили. Никто не открыл. Надо было свет и музыку не включать. Но мы устали. То не моги, это не делай. Мы плюнули. Помнишь, как в анекдоте: гулять, так гулять, официант еще ириску! Поужинали. В холодильнике было всего полно, мы новых банок не открывали, только старое подъели. Легли спать. А утром, когда выходили, смотрим - машина тут как тут. Ожидает. Не хотели беспокоить. Решили посмотреть, что мы вынесем.
   - И что?
   - Да, ничего. Завтрак для вас, немного хлеба и колбасы, пару мандаринов, кусочек шоколадки... Полиция позвонила хозяину, тот узнал, что олимы, сказал - отпустить. Привезли нас сюда для проверки личностей...
   - А у вас нет с собой даже удостоверений или паспортов?
   - Какие паспорта? У нас, как у твоих родителей, их при выезде из Питера отобрали. Дарконов не дали. Теудат оле в Эйлате у хозяина гостиницы. Мы же сюда, как в гости, к вам приехали... В Эйлат полиция уже позвонила. Там нас ждут не дождутся. Вместе с постельным бельем. Шестью комплектами...
   - Какими комплектами? Зачем они вам?
   - Кормить кошек надо? Ночевку обеспечить? Вы бесплатно их пустили, другим что-то надо давать. Даром здесь никто ничего не делает. А что? Денег хозяин нам не платил. Работали за еду...
   Приехал один жлоб. Весь рассыпается. "Наташа то, Наташа сё!". Простыни ему разогрей, с яиц кожуру сними, свет погаси, рядом посиди, пока он заснет... Мне надоело, я ему прямо сказал, что Наташа горничная, а не метелка. Он по-русски не понимает. Я ему на пальцах - один туда, другой - сюда, третий... Вопли поднял, что его оскорбляют, побежал к хозяину жаловаться. Тот на Наташу. Я подошел, положил обе его ручки в свой кулак и сказал, что кулак разжимать не буду, пусть так дальше живет. Он затих, а когда мы ушли, вызвал полицию. Те объяснили и предупредили.
   Вечером новый жлоб появился. Наташа должна его в купальнике обслуживать. Сам в плавках по номеру гуляет, хозяйство свое при Наташе поглаживает. Я набрал каких-то колючек, в унитаз вставил. Он сел, колючки вошли куда надо. Вопит. Хозяин кричит. Опять не отель, а бордель... (Я представила, как всё происходило, и улыбнулась: так старику и надо!).
   Наташу послали убирать ресторан. Она пол подметает, хозяин под юбку заглядывает. Она ниже наклоняется, из щелей мусор выгребает, тот рядом сгибается. Вдруг хлоп ее под юбкой по заду. Она упала, тут же встала и шваброй ему врезала по очкам. Он счет за разбитые стекла выставил. Опять на нас орет...
   Два дня в гостинице тихо было, никого. К вечеру намело. Наташа в ресторане от одного к другому, туда, сюда, тарелки, стаканы, салфетки меняет, этому носит, тому коктейли готовит... пятый, шестой, седьмой час подряд. Ну, кто это выдержит? Одна на все столики. Хозяин готов силы высосать из олима, которого на работу берет, пикнуть же не моги: вышибет в полминуты.
   Тут пьянь какая-то ее пальчиком, пальчиком приманивает и говорит:
   - Стакан-то плохо вымыт, - а сам ширинку расстегивает. Наташа ему:
   - Извините, я другой принесу. - Приносит. Он опять за свое и потной ручкой за Наташу хватается:
   - Стакан плохо вымыт. - Она разозлилась, пошла в туалет, в унитазе стакан сполоснула и принесла. Ублюдок улыбается, зубы фальшивые скалит, доволен, что бегать ее заставляет.
   - Теперь чистый, - Пьет, наслаждается. Наталья ему:
   - На здоровье. - Но тут как тут хозяин, подсмотрел, гад, куда Наталья ходила. Понял всё, взбычился, сказал, чтобы уматывались. Документы не отдал. Сумки тоже. Вот мы и здесь. Веселая история, правда?
   - Как у всех. Что же теперь? Как вы без сумок? Без документов?
   - Хрен с ними. Новые выпишут. Мы сказали, что нет денег на билеты в Эйлат, здесь останемся, пока заработаем, а документы потеряли.
   - А ваш хозяин?
   - Очень ему нужно, чтобы мы вернулись. Сумки загреб, и всё. Из моих брюк себе костюмчик сошьет, Наташиными лифчиками гульфик украсит... Я не сказал, перед отъездом салазки ему сделал.
   - Как?
   - Между ног голову вставил, штаны спустил, по заднице надавал.
   - Ой, Эдик, вы только предкам этого не рассказывайте. У них и своих забот полно.
   - Не бойся, тебя мы не выдадим, ты нас не продай... За кошек умница. Человек. Понимаешь, что им тоже жить хочется. Если б не кошки, мы бы уже миллионерами стали.
   - Как?
   - Ладно. Я не скупой. Поделюсь с тобой одним миллионом. Ты его только Соросу не отдавай. Разбогатею, тебе обязательно подарю.
   - Когда?
   - Что когда?
   - Разбогатеешь?
   - А... Завтра. Это лучше делать с утра. На свежую голову. Встанем и пойдем добывать свой первый миллион.
   - Эдик, - вмешалась Наташа. - Что ты ей говоришь? - и, обращаясь ко мне: - Какие миллионы? Дай Бог, на кормежку заработать.
   - Молчи, женщина! Ты ничего не понимаешь. Трешку в этой стране добыть труднее, чем миллион, - Эдик говорил, изображая "восточного человека".
   - Ой, Эдя, не пил ведь ничего, а уже такие фантазии...
   - Наталья, Наталья! Говорил тебе, что везу в страну предков своих?
   - Говорил, говорил...
   - Что иврит не учат, а вспоминают?
   - Уже вспомнил? Или тоже с утра?
   - Клады не только в земле прячут. Их много здесь. Подходи и бери. Я видел место. Ты мне веришь?
   - Верю, Эд, верю, но при чем здесь Ириша?
   - Ира! Ты пойдешь со мной за синей птицей? Я подарю тебе весну. Замечательную, теплую, с душистыми цветами... Ты веришь мне, что в этом году будет самая прекрасная весна в твоей жизни?
   - Эдуард! Не надо! Ты, что, к кому-то в дом полезешь?
   - Женщина! За кого ты меня принимаешь? Среди моих предков не было взломщиков. Этот хлеб не для нас. Я хочу получать удовольствие от бизнеса. Я буду принимать от людей подарки. Я возьму у лучших из них на хранение миллион, он взойдет, как на дрожжах, я верну два миллиона, третий оставлю тебе. Четвертый я хотел подарить Ирине, ты лишаешь нас этого удовольствия. Ох-ох-ох, как тебе не стыдно, - захныкал он, потом стал собирать капли из глаз в ладошку, подбросил их, как крошки, поймал и высыпал в рот.
   - Недаром Наташа поехала за ним на край света, - подумала я. - Красивый, как Голиаф.
   Вползая в мои мысли, Эдуард сказал:
   - Эта женщина русская. Она не любит меня, только жалеет. Она не знает, что такое любовь. А ты знаешь?
   Я покраснела и задохнулась. Конечно, я знала, что такое любовь. Я могла весь мир зажечь своими чувствами. Я метнула на Эдуарда взгляд, полный огня и страсти. Стрела вцепилась ему в сердце, оно стало греметь набатом. Бом, бом, бом, - отзывалось в каждом углу. Бом, бом, бом, - неслось над Имкой и Старым городом. Бом, бом, бом, - затопляло Израиль. Все в ужасе выскакивали из домов, бежали в укрытия. Раньше они не знали, что такое страсть, что такое любовь. Как река, обрушивалась она с Иерусалимских холмов, взрывала горы, кромсала поля, переполняла реки. Больше не было Голанских высот, озера Киннерет, Средиземного моря. Осталась одна всепоглощающая боль. Как Тихий океан - начало и конец всего.
   Я очнулась. Наташа строго посмотрела на Эдика и сказала:
   - Оставь девочку в покое. У нее и так будут из-за нас проблемы с родителями. Лучше изобрети моторную лодку.
   - Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним... Но если надо лодку, пусть будет лодка...
   - А еще лучше - чего-нибудь поесть...
   - Как изволите. Пожалуйста, - сказал Эдуард и исчез. Через пару минут он внес в комнату мешок с едой.
   - Ой, ты что! У кого ты взял?
   - Из холодильника на первом этаже. Хозяйский? Я так и думал... пусть поделится с бедными олимами... Чего испугались? Он ведь все равно не узнает, кто взял.
   - Что ты, Эдик! Такое будет! Отнеси обратно.
   - А ты представляешь, что будет, когда я отнесу обратно?
   - Тогда выброси. Немедленно. Что ты!
   Наташа посмотрела на меня и сказала:
   - Эдик, я прошу тебя! Верни всё на место.
   Эдуард ушел. Через час он появился снова. У него в руках было одеяло и два огромных пакета.
   - Одеяло зачем?
   - На пол постелим. Холодно будет. И вообще это наше приданое. У нас же ничего не осталось. Надо с чего-то начинать...
   - Откуда всё? - спросила Наташа.
   Эдуард сдвинул рукав - часов не было. Мы поняли и начали разбирать сумки. Когда пришли родители, комната стала неузнаваемой. Мы сняли спинки кроватей, из двух кроватей соорудили огромный стол, застелили его простыней, нарезали из разноцветных упаковочных мешков салфетки с дырочками, расставили наш замечательный сервиз, посредине вонзили елку и разложили на тарелки еду. Охам и ахам не было конца. Родители принесли бутылку вина. Еще одна была в бездонной сумке Эдика. Мы ели и пили, без умолку что-то рассказывали, играла музыка, Эдик изображал людей и животных. Потом нарядился в одеяло и стал чревовещать, доставая из сумки подарки. Мы проводили старый год, встретили Новый, потом еще и еще раз, решили спеть гимн, получилось что-то смешное, с израильским акцентом. Стали сочинять стихи, играть в чепуху. Каждый писал строчку и передавал дальше. Когда бумажка возвращалась к Эдику, он ее разворачивал и изображал такие сцены, что мы хохотали, как сумасшедшие.
   - Я слон, - читал Эдик первую запись, сжимал плечи, расставлял руки, качал головой.
   - Действительно, слон, - думала я.
   На второй строчке стояло:
   - Я полетел.
   Эдик взмахнул руками - у Слона появились крылья, но он не мог приподняться из-за своей тяжести и очень смешно пытался присесть, перебирая передними ногами и шевеля ушами: пусть хотя бы уши летят, если он весь целиком не может.
   Дальше было написано:
   - Пищит комар.
   Эдик начал отбиваться от комара, стал его ловить, комар обязательно хотел укусить слона за хобот. Пока Эдик прогонял его с век, тот вцепился в ногу. Эдик даже подпрыгнул от неожиданности, а мы чуть не заплакали от смеха. Наташа приписала:
   - Учит уроки.
   Эдик стал изображать, как уставший комар уселся на самое важное у слона место и затих, листая учебник, а слон застыл, прислушиваясь, укусит его комар или нет. И вдруг слон заржал, как лошадь, взбрыкнул и понесся по кругу. Он поставил клетку себе на спину, посадил в нее Василису и начал балансировать, изображая, как срывается в пропасть с тоненького каната. Татьяна Ивановна и Сережа с философским видом наблюдали за этой сценой и очень обрадовались, когда Василиса благополучно вернулась к ним.
   Место Эдика занял папа. Сначала он показывал фокусы - вынимал из наших карманов вещи, отгадывал мысли, дарил подарки. Он припас их огромное множество - мандарины, конфеты, фантики, мыло, ручку, блокнот и даже огромную шишку. Эдик тотчас всё понял, стал ему ассистировать. Таким я папу еще не видела. Мы аплодировали от души. Кончилось тем, что папины часы оказались на руке Эдика, и я не поняла главного: снял Эдик часы без ведома папы, надел их папа тихонько на Эда или делали они всё сообща. Папа так комично искал часы, что это не удалось бы ни одному актеру. Наверно, всё-таки постарался Эд. Смеяться мы устали, пришел черед анекдотов.
   Бросили жребий. Первой водила мама. Она повязала платочек и беззубым ртом зашамкала:
   - Встретились с Богом американец, русский и еврей. Бог гарантирует каждому исполнить одно желание.
   Американец:
   - Уничтожить в этом мире коммунизм.
   Русский:
   - Уничтожить фашизм.
  Еврей:
   - Вы, действительно, можете выполнить эти два желания?
   Бог:
   - Безусловно! Я же Бог!
   Еврей:
   - Тогда мне, пожалуйста, чашечку кофе...
   Эдик тут же отреагировал:
   - Жаль, что эту роль мы сегодня не предусмотрели. Интересно, какое желание каждый из нас задумает в такой ситуации? Давайте напишем на бумажках и положим под подушки. Вдруг исполнится?
   Мы так и сделали. Я написала: "чтобы все мы, с бабушкой и кошками, вернулись обратно". Утром оказалось - все написали одно и то же. Странно, не правда ли?
   Это был самый веселый праздник в моей жизни. Он кончился в два часа ночи. Мы всё убрали, сдвинули вместе кровати, легли на них впятером. Кошек оставили в клетках в ванной. Проснулись от страшного грохота: с постели свалился Эдик. Я побежала в туалет. Кошек не было. Их украли вместе с клетками. Это мог быть только хозяин. Эдик с папой пошли выяснять отношения. В итоге снова приехала полиция, составила протокол. Клетки нам вернули, кошек нет. Наташу с Эдиком поселили в нашей гостинице этажом выше. Мы бродили по городу, разыскивая пропавшее семейство. Но оно, словно в воду, кануло. Эдик обещал, что прибьет хозяина. Для начала же мы пошли добывать миллион. Эдик считал, что его легче всего откопать под Мисрад клитой.
   Там, как всегда, толпились олимы. В коридорах было душно, стулья заняты. Своей очереди ждали по три-четыре часа. Ругались. Громко, как в СССР. Вспоминали собесы и домоуправления. Одно и то же. С небольшой поправкой: читать-писать на иврите умели не все чиновники. По-русски говорили плохо, по-английски еще хуже. Получив договор на жилье, олим бежал в клиту, выяснить у своей Раи или Эли, не состригут ли с него шерсть, не откусят ли мясо. Слухи на этот счет бродили страшные. Когда он входил к Рае, оказывалось, что та ответить на его вопрос не может. Почитав, почитав бумагу, Рая несла ее к Фире. Они сидели вдвоем, разбирая текст. Одну страницу осваивали минут двадцать. Очередь росла, галдела. Люди злились, требовали начальство. Оно появлялось и пыталось помочь Рае. Не так-то просто. В итоге отправляли к адвокату, бесплатно консультирующему олимов.
   Тот принимал в соседнем доме и, конечно, прекрасно знал иврит. Но он не спикал по-русски. Начинался разговор глухого со слепым, у олима глаза лезли на уши, и он готов был вообще всех прибить. Зачем эта абракадабра? Почему не писать на латинице? Кому нужна эта древняя письменность в наши дни? Чтобы плодить безграмотных чиновников? Чтобы вся нация говорила на трех-четырех языках и не могла грамотно писать ни на одном из них? Чтобы этим пользовались всевозможные мошенники? Чтобы приехавшие из других стран попадали на самое социальное дно, не в силах одолеть письменность, которой не владели в полной мере даже аборигены?
   Всё спасала тетя Гита, уборщица адвоката. Она говорила по-русски и на иврите, хотя, как другие, писать-читать не умела. Она знала, что адвокат, найдя ошибки в договоре, предлагал его перезаключить. Если не делает этого, написано всё правильно. Очередь, успокоенная тетой Гитой, рассасывалась, и олимы брели домой с сознанием исполненного долга. Каждый повторял:
   - Господи, помоги, чтобы не надули.
   Случаев, когда "надували", было много, советскому человеку не пережить. Особенно москвичам и ленинградцам. Одесситам проще - с этим у них дома был порядок. А вот столичные интеллигенты рыдали и плакали. На них шла охота, их узнавали с полвзгляда. Это было чуть ли не национальным спортом - найти тюфяка и его облапошить. В советских обменных бюро процветало вымогательство и взяточничество, но "кинуть" клиента на квартиру там не умели, жилье чиновнику достаться не могло, отошло бы к государству, а его радетелем никто из граждан не являлся. Наоборот, все сражались с государством, против него. Каждый химичил, как мог, в рамках принятых правил. Продажи жилья не было, ее зачатки в операциях с кооперативными квартирами были жалкой пародией на то, что творилось в Израиле. Приезжие, как дети, были полностью беззащитны перед ухищрениями свободного рынка.
   Но только не Эдуард. Он сразу понял, что по чем, и почувствовал себя здесь своим. Как в театре. Еще по дороге к клите он сказал Ире и Наташе, что идет организовывать свое дело. Какое - там будет видно. Хотя обвал приезжающих прекратился, и алия уменьшилась раз в десять, если не в сто, народу крутилось порядочно. В основном, что-то меняли или создавали страховые и другие компании. В толпе шныряли агенты всякого рода, но карманных краж, вроде, не было. Один предлагал оформить договор на лунные акции, второй агитировал за частную медицинскую страховку, третий приглашал на работу: ночным подсобником в булочную - дешево и сердито, четвертый рассказывал о только что возникшей фирме, которая, естественно, приносила сказочные дивиденды.
   Эдик быстро усвоил правила этой игры и поделился с Наташей и Ириной:
   - Во-первых, набирать в фирму следует не специалистов по бизнесу и торговле, а новичков, о чем надо поведать как можно громче: переподготовка и образование не требуются. Во-вторых, успех должен быть моментальный и грандиозный, т. е. надо обещать, что за полгода сотрудник может заработать сто тысяч долларов или больше. В-третьих, доход у завлекаемого всегда должен быть менее миллиона, иначе возникнет вопрос, почему я, заработав миллион, остался в деле. Не дурак же я? В-четвертых, фирма обязательно имеет разветвленную структуру: один филиал работает в Израиле, второй - в России или Штатах. В-пятых, живи не там, где работаешь, и работай не там, где живешь (в идеале - там, где тебя никто не знает). Наконец, последнее: главное в профессии вора во время смыться. Оставь свое "дело" на заместителя, или козла отпущения, в другой редакции. Строй пирамиду и уверяй вступивших, что они первые, поэтому им достанется главный куш.
   Зачем попусту терять время? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И Эдик громко заговорил с Наташей. Он начал ей объяснять, что его фирма доставляет в СССР почтовую корреспонденцию. Быстро и дешево. Письмо стоит доллар в конверте с советской маркой и два доллара без нее. Сегодня письмо в Иерусалиме, завтра - в Москве. Он тут же вытащил у кого-то из рук чистый конверт, извинился перед хозяином, дал ему пять шекелей, тот был безумно рад, и предложил Наташе написать адрес, вложив якобы уже имеющееся у нее письмо в конверт. Фокус состоял в том, что Эдуард как бы отвечал на Наташин вопрос. Она его якобы спросила, и он, не в силах устоять перед ее красотой, готов был помочь. Только ей и только сейчас, в эту минуту. Приманка сработала. Со всех сторон потянулись люди, через пять минут от желающих послать письмо в Союз не было отбоя. Эдуард стал объяснять, что у него только крупные доллары, нет сдачи, он не может помочь всем, потому что сбор писем уже закончен, вот-вот появится стюардесса самолета, который летит в Москву, и заберет у него почту. Может, кто-то успеет, но обещать он не может. Тут же добавил, что следующий рейс - через три дня, поэтому паниковать не стоит, новая партия придет в Москву тремя днями позже. Люди стали метаться, как одержимые. Где взять конверт? Марку? Бумагу? Через минуту появился какой-то Миша, - он принес бумагу с конвертами и стал продавать с выгодой для себя. Бизнес закипел. С душевным скрипом и кучей отнекиваний Эдик согласился принимать мзду в шекелях, - что делать, себе в убыток, поскольку в обменных пунктах, сами знаете, какая ситуация. Окружающие, услышав, что доллар пошел за два шекеля вместо двух сорока, как у ближайшего менялы, еще с большим энтузиазмом набросились на Эдика.
   Мы потихонечку выползли из толпы. Примерно через час Эдик оставил свой бизнес на Мишу, сказав, что остальная почта пойдет следующим рейсом, и назначив встречу на рынке в семь утра возле торговца рыбой. Он понимал, что Миша не придет, и не очень об этом тревожился. Найдя нас, он вручил Наташе девяносто шекелей и отправился организовывать следующее дело.
   - Эдик, они же тебя убьют! Как ты отправишь письма? Какая стюардесса? Какой рейс?
   - Всем известно, что почту в СССР воруют, не маленькие. Через границу она перелетит, а дальше я не отвечаю. Если Миша появится с новой сотней писем, я отвезу их в Бен-Гурион, дам кому-то из наших туристов десять долларов, он их спокойно отвезет на родину.
   - Моссад ведь не разрешает, предупреждает - не берите ни у кого писем и передач.
   - Когда едут сюда. Туда вези хоть бомбы. Какое дело до этого Службе безопасности Израиля? Ты видела когда-нибудь, чтобы русские пограничники письмами чужими интересовались? Ну, и тот, кто повезет, не видел. Почему же не заработать десять долларов? Это его зарплата за месяц. На его месте я тоже хотел бы каждый день возить письма...
   - Эдик, Наташа! Я знаю девушку, у нее парень, он едет в Союз на той неделе. - Ира вспомнила Галочку, с которой недавно виделась. Изя-таки остался в Израиле, а Лева вернулся в Харьков, стал работать агентом Сохнута. Он-то и должен был снова приехать в Иерусалим.
   - Иришенька, молодец! Держи! Ты зачислена в штат моей фирмы. Вот аванс, - и Эдик протянул 20 шекелей.
   - Так много? А вы как?
   - Ничего, старина! Мы посидим в очереди к нашей коровке, она накапает молочка из олимовской корзинки... Так что заседание продолжается, - наверно, по ассоциации с коровой Эдуард вспомнил "Золотого теленка" и добавил:
   - Не всё так плохо, господа присяжные заседатели. Первый шаг к миллионеру Корейко сделан...
   - Найти бы кошек.
   - Ничего. Все вместе они не пропадут. Вот увидите, я чувствую, - утешила их Ира. Мгновенность, с которой Эдик решил денежные проблемы, поразила ее. Она не представляла, что бизнес - это так быстро и просто. Недаром говорят: чтобы добыть миллион, надо либо околпачить одного на эту сумму, либо собрать с миллиона по доллару. Первому учили классики марксизма. Эдуард преподнес наглядный урок второго. Как это было непохоже на всё, что она знала ранее. Бедные родители... Чего голодать?
   Эдуард поплыл дальше, а они с Наташей решили спрятаться в тень. К ним подошла женщина. Лет сорока. Отлично одетая. Заговорила по-английски, перешла на русский. Рассказала, как удачно работает. Занимается медицинским страхованием. Записывает в кассу Гистадруд. Поинтересовалась, есть ли у них страховка. Сказала, что может оформить.
   - Платить ничего не надо. Всё идет через Мисрад клиту. Можете спросить там. - Она говорила с нарастающим подъемом, и Наташа сразу же согласилась, тем более, что Ирина имела ту же страховку. Женщина начала заполнять анкету. Наташа собралась подписывать, но тут появился Эд, и женщина испарилась. Наташа в недоумении стала ее разыскивать, но Эдик, узнав, в чем дело, рассмеялся:
   - Ты, что? Какой Гистадруд? Она собирает подписи и адреса. Тут есть один парень, рыжий, смешной, Изей зовут. Он делает из этого липу. Ну, заполняет вместо тебя анкету, что ты просишь ссуду на электротовары, тысячу шекелей. Ставит твой адрес и подпись, передает дальше. Там вносят в компьютер, прибавляют к твоим долгам Израилю и выдают Изе квитанцию. Он несет ее в магазин. Когда набирается электротоваров на эту сумму, их списывают на квитанцию, и всё.
   - А деньги? Куда они деваются?
   - В карман. Куда еще? Или в тумбочку. Не понимаешь? Ваша женщина получит свои полтора или два процента, тоже неплохо. Остальные деньги разделят, кому какая досталась роль.
   - Эдик, это же элементарное мошенничество.
   - Не мошенничество, а предпринимательство.
   - А если узнают? Допустим, я захочу купить электротовары, а на меня уже выписаны?
   - Господи! Решат, что ошибка, и переведут на другого. На бабушку, которая умерла. Вы прямо, как дети. Тем более, что никакого "допустим" не будет. У олимов нет денег на еду, станут они тягаться за дорогими электротоварами! В крайнем случае, добудут на барахолке утюг... Понимаешь, надо купить на две или три тысячи сразу, чтобы с этой суммы сделали скидку в тысячу... Кому это по карману? Если такие есть, на фиг скидка! Они договорятся за полцены на складе и плюнут на эти копейки...
   - Значит, правительство специально так делает?
   - А как же? Оно не из олимов... Думает об интересах своих избирателей... Представляешь, в питомник к тиграм посадили зайцев. Тигры станут в дела заячьи вникать?
   - Зачем всё это придумали? На погибель нас вытянули? Мы же "свои"... Получается, евреи евреев подставили?
   - Ну, знаешь... А если не еврей, то не больно? Неевреев можно к тиграм в клетку пускать? Нет, дело не в том, евреи или русские. Учили тебя марксизму? У богатых нет масти. Немцы ли, русские, американцы, - значения не имеет. Будут с зайцев три шкуры драть. Независимо от того, еврейские это зайцы или английские. Кого легче и проще, того и придушат.
   - По-твоему, в развитых странах такой же разбой?
   - А как ты хотела? Почему в России случилась революция? На собственной жизни зайцы попробовали, как процветается в капиталистическом обществе. И запылали костры, в которые стали бросать богатых.
   - Почему же в Америке и Европе не так? Считается, что там общество равных возможностей. Никто никого в огонь не кидает.
   - В каждой избушке свои погремушки. Америка сначала обобрала своих аборигенов, потом целое столетие создавала богатства трудом рабов и грабежами, и наконец, взобралась на шею планеты - пустила по миру Африку, раздела, благодаря войне, СССР и Европу, выкачала нефть, золото, алмазы, мозги, антиквариат из обессилевших партнеров, теперь пожинает плоды. Не мудрено: 200 лет без войны, используя беды тех, кому не удалось их избежать...
   - Недаром, мечта всех была Лондон и Париж. О Нью-Йорке всегда шла плохая слава. Безграмотность, преступность, жажда наживы...
   - В Европе тоже не без подпитки. Десять процентов ее населения - рабы, беженцы из нищих стран. Они создают сегодняшнее процветание Европы. Трудятся за бесценок, живут в трущобах, обслуживают хозяев. За спиной у европейцев - тот же грабеж, что у американцев. Почему не говорить о свободе и демократии? Было с чего начинать. Притом о демократии не для рабов, они не в счет, а для "своих". Читали вы когда-нибудь о том, как Европа печется об иностранцах? Какие права им дает? Какими равными возможностями с коренным населением наделяет? "Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном, далекой Индии чудес". Где они сейчас? В подушках у индийских париев? Индия, Бирма, Алжир, Тунис, Марокко, Индонезия, Микронезия... Колонии были у всех, кто прилично живет, - у Англии, Франции, Голландии, Португалии, Италии... Богатства убиенных в землю ушли?
   - По-твоему, зря в России базар подняли? Надо было жить при советской власти и не вякать?
   - Трудно сказать. Концлагеря никому не нравились, психушки тоже. Из-за них не видно принципов, лежавших в основе советского общества. На этом играют демократы.
   - Может, принципов нет, раз их никто не видел...
   - Принципы есть. Хотя бы как антитеза капиталистическому обществу. Если не в позитивной, то в негативной, как говорят, форме. Демократия - это всегда подавление. Интересы народа, большинства населения, должны превалировать, вот и всё. Собрались, к примеру сто людоедов, притащили пять вегетарианцев, "создали" общество. Какое, понятно. Интересы каннибальского народа соблюдены, - значит, демократия. Европейская система предполагает демократию: десять высасывают одного. Чтобы отвлечь внимание от сути происходящего, о чем-то кричат - об избранности одного народа, неполноценности другого, несвоевременности реформ, отсталости населения, заботе о ближнем, равенстве на небесах, антисемитизме, борьбе с алкоголизмом, наркоманией и ядерной угрозой... Только не о том, как живут за счет страдающего меньшинства.
   - Я не хочу так, я хочу, как было при Советах.
   - Там было то же самое. Мы все хотим вернуться обратно. Но куда? Ты - в свою квартиру на Гражданке. А в Гатчину вместо Наташи не хочешь? Чтобы она переехала к вам, а ты на ее место? С печным отоплением и туалетом за границей? А если еще дальше? В Тамбовскую или Архангельскую область? Вообще без туалета? В Норильск? Вот видишь, не хочешь. Туда, где живет большинство населения, не хочешь. Или я ошибаюсь?
   - Чего спрашивать? Понятно и ежу.
   - Вот, вот. В России интеллигенция всегда говорила о народе, но предпочитала быть подальше от него. И чем живет этот народ, никогда не интересовалась. Спроси, например, Наташиного соседа, чего он хочет? Советской власти? Хрен с редькой. Если не побоится, скажет, что ему вообще никакая власть не нужна. Он сам себе и дом, и сортир построит, лишь бы не грабили. Но это "лишь" и есть государство. Если его не будет, тут же ограбят соседи. Если будет, само заберет. Так что у русского народа дилеммы никогда не было: советская власть или какая-то другая. Власть - это всегда плохо, воля - хорошо, вот что в народных песнях поется. Почему поется? Потому что сказка, неосуществимая мечта. Быль же заключается в том, что кто-то кого-то всегда грабит: мужчина женщину, сильный слабого, умный дурака. Дилемму придумывают интеллигенты, чтобы удобнее было при власти держаться.
   - А ты сам кто?
   - И я такой, как остальные. Разные все рождаются, разными остаются. Ну, скажи, испек я сто буханок хлеба за день, а ты только две. Почему я должен отдать тебе сорок? Слабые мечтают: "Поделим", сильные не хотят. В Америке и Европе у власти сильные, в СССР слабые, только и всего. Нравится это русскому народу? Не знаю. Возьми Кубань. Там люди были посильнее - ели получше, сражались с соседями, выжили более здоровые. Шолохова читала? Казакам Советы были ни к чему, а вот инородцам, которых они эксплуатировали, - самый раз. Или Москва сейчас. Раздеть готова всю страну. Ей нужен капитализм. Он, и только он. Еще удобнее, если появятся акулы, варяги, шведы, американцы, кто угодно, - легче будет народ обирать. В архангельской или гомельской деревне вопрос стоит по-другому - как бы выжить, спастись от голода, властей и болезней. Капитализм там ни к чему.
   - Мне тоже. И тебе, я думаю.
   - Не скажи. В народ идти я не хочу. За кого-то вкалывать тоже. Не думаю, что в Питере чужаку легче, чем нам здесь. Начинать везде трудно. С языком, правда, проблемы не было, да зато впереди какая стена - три поколения партаппарата. Они тоже к кормушке пускать не рвались. Я пробовал. Методы там и здесь, конечно, разные. Там мы из верхнего класса, смотрим, как облапошить тех, кто ниже стоит. Здесь мы внизу. Жертву надо искать из рядом идущих. Например, тебя. Взять и съесть...
   - Не верь ему. Это он с горя, что не может нормально жить. Он так не думает.
   - Может, вчера и не думал, а сегодня посмотрел, чем дышит клита, и думаю. Интеллигенция в России всегда обманывала народ. Рассказывала ему, как живет, и манила: "Тю-тю-тю, иди сюда, мой маленький!". Сама сидела у власти или рядом с нею - вверху, одним словом. Народ был внизу. Все вверху находиться не могут, но большевики нарочно создавали эту иллюзию. Когда через тюрьмы прошла каждая третья или четвертая семья и партийные фокусы стали тайной Полишинеля, Горбачев заговорил о гласности. Всё было ясно и без него. Но верхушка снова выкрутилась, снова осталась на своем месте, увела от сути происходящего. Главное спрятали еще дальше, чем прежде.
   - Не говори, мой друг, красиво. Всё, по-моему, просто: на смену одним ворам пришли другие, а страдать будет опять народ, правда, Ириша?
   - И в чем же главное? - спросила Ирина, не отвечая Наташе.
   - Обман состоял не в том, что говорилось о преимуществах советской власти над самодержавием, а в том, что нижним слоям - 90% населения - обещали, что они станут высшими. Как такого достичь? История знает два пути: превратить верхние десять процентов в рабов, обеспечивающих жизнь остальным, или завоевать чужих. Ленин пошел по первому пути, начал Гражданскую войну, Европа - по второму, живет и процветает. Горбачев тоже обещал морковку, но кто ему верит? После войн, которые страна вела не для того, чтобы обеспечить Россию, как Европу или Америку, рабами, а для того, чтобы посадить на свою шею новых иждивенцев? Уничтожать свой народ - русских, узбеков, казахов, евреев, грузин, - а чужим сосиски подбрасывать?.. Я понимаю, сами были бы богатыми, жили, как люди, почему не помочь остальным? Куба одна чего стоит... Ангола, Вьетнам, Афганистан...
   - Ты, что же, за рабовладельческие войны?
   - Нет. Просто хотел показать: то, что делают Штаты и Европа, отвратительно. Не лучше того, что творили большевики. Нужно жить по-другому. Без рабов. Но пока это никому не удавалось. Может, у первобытных племен, индейцев там или маори, не было рабства, но с приходом цивилизации оно оказалось неизбежным. Вторая сторона медали. Одним бублики, другим - дырки от них... Так что, остается одно: всё, что ни делается, к лучшему. Человечество понемножечку всё-таки улучшает жизнь каждого члена своей семьи... Может, это и есть самое главное?
   - И весь-то итог на пороге нового тысячелетия?
   - Мы с вами зря барахтаемся: не хотим смириться с той участью, которую нам уготовила эмиграция, - рабов из чужих стран, и не перестаем поносить нашу жизнь в России. Надо признать, что там мы были элементарными обманщиками, боялись попасть в десять нижних процентов, заманивали туда своих соотечественников - крестьян, лимитчиков, жителей Воркуты...
   - Неправда. Внизу был весь Союз, вверху только партаппарат. Интеллигенции тоже было несладко.
   - Вы бы с шахтерами в забое поработали или с крестьянскими детьми сено косили, тогда бы узнали, кому на Руси сладко, кому нет. Впрочем, сейчас у всех нас одна судьба - стать навозом для благородных сабров.
   - Нет, мы вернемся обратно. Правда, Наташа?
   - Ну, и возвращайтесь. Или сидите без штанов. Тебе нравится ходить без трусиков? - вдруг обратился Эдик ко мне совсем другим тоном. Я покраснела и на зло ему ответила:
   - Да.
   - Вот и хорошо. Снимай. На этом мы тоже сделаем бизнес.
   - Эдик, перестань, это глупая шутка.
   - Какая шутка? Бизнес можно делать на всем. Не надо быть дураком. Другими словами, надо оставить свой прежний менталитет. Здесь Израиль, свободная страна, как Штаты, разбойничья... Ничем не хуже. Понимаешь?
   - Мне это не нравится.
   - А мне думаешь, нравится? Но есть только одно из двух: или ты или тебя. Я не люблю, когда меня. Конечно, у вас, девочек, вкусы другие...
   - Эдик, не говори сальностей, особенно...
   - Что, при ребенке? Ирина уже не ребенок. Если мы не поможем ей понять, что здесь по чем, живой она из этой мясорубки не выберется. Ни она, ни ее родители. Так что, девочки, играйте в куклы, а я пошел. Вот вам еще 50 шекелей на мороженое, не ссорьтесь, поделите поровну или в землю заройте, чтобы у кого-то была цель - разыскивать этот клад...
   Мы не успели ничего купить, как подскочил Эд и зашептал:
   - Сматываюсь. Ждите в клите, под дверью у нашей бэшки. Всего.
   Он перескочил на другую сторону улицы, вошел в подворотню и был таков, а мы стояли, таращась по сторонам и не понимая, что произошло. Вдруг слева к нам подрулили двое.
   - Где он?
   - Кто?
   - Ваш кореш.
   - У нас нет.
   - Тот, который разговаривал с вами.
   - Высокий или поменьше?
   - Оба.
   - Не знаем. Они подошли к нам, спросили, откуда мы, и ушли. Наверно, вас увидели, - злорадно добавила я.
   - И что они вам предлагали?
   - Ничего, - сказала Наташа. - Вступить в Гистадрут...
   - Дуры вы или прикидываетесь?
   - Ты чего пристал? Хочешь, чтобы я позвала полицию?
   - Сиди, пока мы тебя сами не сдали. Запомни: увидишь длинного, беги, сколько хватит сил. Он увел у меня портфель. С баксами. Поняла? Я с того света его достану.
   Мы совсем испугались. Мордатый увидел, что я готова зареветь, хлопнул меня по спине и сказал:
   - Может, и вправду, ты не при чем. Ладно, живите. Мы его и без вас найдем. Деньги всё равно чужие. Одного лопуха. Так ему и надо. Все здесь друг друга знают. Так что длинному зимовать у нас не придется. Заметный гусь. Раньше не маячил. Взял кассу и смылся. Ничего, где-нибудь объявится, подберем.
   Мы с Наташей пошли в клиту, сели на стулья под своей дверью и стали ждать очереди. Говорить ни о чем не хотелось. Я думала, может, вернуть ей деньги и топать домой... У них своя жизнь, у меня своя... Не такая, конечно, интересная, но без всяких там Пушкинов и Кобзонов...
   Не знаю, почему, но мне стало не по себе - в конце коридора возле лифта шаркающей походкой медленно шел старик. Лет восьмидесяти. Седой и согбенный. У него тряслись руки. Вдруг он упадет? Мне стало его жаль. Несчастный, одинокий, никто о нем не заботится... Неужели приехал без детей и родственников? Бедняжка... Что-то в нем было знакомое. Но вспомнить, где я его видела, не удавалось. Я посмотрела на Наташу. Она, как и я, не отрывала глаз от лифта. Старик, словно глухонемой, стал объясняться руками с женщиной, которая вышла из лифта. Та беспомощно покачала головой, дескать, не понимает. Он начал растерянно читать вывески на стене. Наташа встала и пошла к лифту. Спустилась пешком вниз, потом вернулась на свое место и начала мне что-то показывать на пальцах.
   - Ты что? - спросила я и увидела Эдика. Он направлялся к нам из того угла, где стоял старик.
   - А ты не поняла? Это был Эдик. В парике. Я ходила проверить, нет ли тех парней у входа и на этажах. Не видно. Вот Эдик и снял парик.
   Подошла наша очередь. Эдик с Наташей вошли в комнату, я осталась караулить. Прием заканчивался, здание пустело. На площади тоже было безлюдно. Вышли на нее мы вдвоем с Наташей, Эд остался в вестибюле. Когда я оглянулась, шагах в пяти от нас шел потихоньку старик. С трудом переставляя ноги, он старательно обходил неровные места. Мы пропустили его и двинулись к улице Бен Иегуды. Там он остановился, присел за столик, к нему подбежал официант, что-то сказал. Старик подставил руку к уху, он ничего не слышал. Официант принес меню. Старик поднялся и пошел дальше. Слежки не было. Старик зашел в банк Хапоалим, спустился в туалет, - во всех крупных банках Израиля есть бесплатные туалеты, это просто спасение, - и из него вышел обычный Эд. Дальше мы также двигались по отдельности.
   Только оказавшись в гостинице, я перевела дух. Наташа отдала мне еще сто шекелей и сказала, что в клиту они больше не пойдут. Найдут кошек и уедут в Тель-Авив. Бог с ним, с бизнесом, проживут и так. Я чувствовала, что она меня обманывает. В портфеле, о котором говорил мордатый, было, наверно, немало долларов...
   Жизнь закрутила меня, и мне было какое-то время не до них. Я не знала, когда и куда они уехали, но примерно через неделю кто-то подсунул под дверь нам записку. В ней был Тель-Авивский адрес и просьба привезти кошек, если они появятся. Соседи рассказывали, что Эдуард на прощание сломал на голове у хозяина табуретку, тот вызвал полицию и требовал посадить Эдика в тюрьму. Но у Эдика оказалась справка, что он псих. Кроме того, в тюрьме держали арабов. Евреев сажать к ним не хотели, и Эдика отпустили на поруки. Вернее, увидев Наташу, отдали в ее руки. Она обещала, что вылечит его и больше в нашу гостиницу не пустит, - хозяин может спать спокойно. Наташа с Эдиком уехали в Тель-Авив, хозяин сдал их комнату следующим олимам, денег Наташе не вернул, а оставил себе в качестве компенсации за ущерб, причиненный его табуретке.
   Еще через месяц я приехала в Тель-Авив. В канун православного рождества умерла бабушка. В Союзе мы Рождество не отмечали, но обычным днем, из уважения к верующим, 6 января не считали. Рассказывать о бабушкиной смерти и похоронах я не могу. Это был самый страшный день моей жизни. Около восьми вечера хозяин вызвал нас в дежурку и сказал, что звонят из Рамлы: умерла бабушка. Мама взяла трубку, спросила, когда? Вместо ответа ее начали отчитывать - почему у нас в номере нет телефона, нам не могут дозвониться и далее в том же духе. Мама повторила:
   - Когда?
   - Часа два назад.
   - Отчего?
   - От старости!
   - Какой диагноз?
   - Иди ты на хер! Не всё ли равно?
   - Мы сейчас приедем!
   - Ждем не дождемся! Надоели за этот месяц и так. Похороним без вас.
   - Где она?
   - В холодильнике. До завтра. Похороны утром. Думали ее повезете - везите.
   - Мы хотим с ней попрощаться и похоронить в Иерусалиме.
   - Говорите с начальством. Это не положено. Ее закутают, как всех евреек, в саван и закопают на больничном кладбище в Рамле. Или она не еврейка?
   Скандал с похоронами затмил, что бабушки нет. Плакали мы потом, а два дня из последних сил сражались, чтобы забрать ее к себе хотя бы после смерти.
   В тот день папа утром приехал в больницу, привез бабушке суп и отдал врачу бумагу из Горздрава. Выписка была назначена на следующее утро. К десяти часам из иерусалимской больницы за бабушкой должен был приехать сантранспорт с дежурным врачом. К этому времени собирались быть там и мы. Папа уехал из больницы, накормив бабушку супом и уложив отдыхать. Когда она проснулась, ее зачем-то перевели в пустую палату. Больные называли комнатой смерти. Бабушка чувствовала себя прекрасно, была счастлива, что расстается с Рамлой, и каталась по саду в коляске до шести вечера. Затем она уехала к себе - хотела собрать вещи и поужинать. Больше ее не видели. Медсестра заявила, что она умерла, когда терла морковку. Звала ли она на помощь, хотела ли нам позвонить? Попрощаться? Или всё случилось внезапно?
   Одна из старушек обмолвилась, что бабушке проломили череп - она будто видела, как ее ударили и слышала страшный крик. Старушка умерла в тот же день. Мы случайно встретили ее сына. Его мать попала в Рамлу по скорой - ей стало плохо на улице. Забрать ее домой не удалось. Говорил мужчина, испуганно озираясь по сторонам и прося поскорее забыть о Рамле... Всё, мол, не просто, надо молчать, если не хочешь больших неприятностей... Матерей не вернуть, думайте о живых... В свидетельстве о смерти у бабушки возле слова "причина" стоит прочерк. Мать пыталась добиться экспертизы - такое началось... Только с адвокатом, после похорон, эксгумация и, Бог знает, что. Перед кладбищем маме для опознания показали на миг бабушкино лицо. Она увидела что-то черное и потеряла сознание. На бабушку тут же накинули саван, положили в машину и увезли. Главврач - огромный горилла из Югославии - сказал, что, если увидит мать еще раз без адвоката, даст ей по башке, череп у нее лопнет, как орех... Так и врубил. По-русски. А чтобы мы поняли, как его "доставать", распорядился в справке о смерти на иврите написать, что бабушка руситка, а не еврейка. Когда мы приехали на кладбище, это выяснилось, и бабушку отказались хоронить. Ждали, пока папа привез бабушкины документы, подтверждающие национальность, а маме устроили экзамен о еврейских обычаях. Тут же на кладбище.
   Но это было потом, сначала ее вообще не хотели отдавать. Стали требовать две тысячи долларов за похороны в Иерусалиме. Мама сказала, что возьмет бабушку на руки, сядет с ней перед главной синагогой, обольется керосином и подожжет - пусть все видят этот факел... Были жуткие крики и слезы, бесчисленные телефонные переговоры чуть ли не с Кнессетом. Надвигалась суббота. Помог Фонд Щаранского. Мама сказала, что Натан возлежал перед ней в кресле, забросив ноги на стол... Войти в комнату не пригласил, разговаривал через полуоткрытую дверь. Три секретарши бегали взад вперед. Мама трижды приходила в Фонд, пока Щаранский согласился ее принять. Мама сказала просто:
   - Делайте, что хотите. Идти мне больше некуда. Останусь здесь.
   Пока ее гоняли из учреждения в учреждение, папе в Рамле угрожали, что бабушку закопают, - сию минуту, немедленно, потому что хоронить по закону положено в день смерти или, в крайнем случае, на следующий. Мама сказала:
   - Зачем мы когда-то свои копейки этому Щаранскому отдавали, пусть бы сидел в тюрьме...
   В конце концов, он подписал какие-то бумаги - не только на кладбище, но и на сантранспорт. Даже на такси для нас с кладбища. Все эти дни мы ничего не ели - и денег не было, и не до того. Резерв мы потратили на поездки - то в Рамлу, то оттуда... Купить цветы было не на что. Мы наскребли десять шекелей. Нам дали на них два тюльпана. Мы шли по улице, крепко прижавшись друг другу, несли в руках, как память о бабушке, эти цветы. Но оставить на могиле не смогли - не положено... Мы принесли тюльпаны домой, я гладила их несчастные ножки - пробыв много часов без воды, они умерли вслед за бабушкой...
   Когда бабушку хоронили, небо над Израилем было свинцово-черным. Грозные, рваные тучи носились по небу, между ними мигали кровавые стрелы. Это было очень странно - молнии, зарницы зимой. Плохое предзнаменование. Вода в озере Киннерет - источнике жизни для населения Израиля - спустилась ниже самой тревожной отметки. Беда. Бог не мог пережить того, что произошло с Матерью Израиля, он требовал, чтобы люди опомнились. Природа словно сошла с ума. Поднялся сильный ветер. Ураган. Гнуло деревья, ломало кусты, стало холодно, закружились и полетели белые мухи. Казалось, сейчас начнется землетрясение, стихийное бедствие. Мы с ужасом смотрели на черный фургон и десять черных мужчин в черных шляпах, сидевших там, чтобы прочитать кадиш. Щаранский распорядился, чтобы похороны были "по первому разряду". Кроме нас и них, никого. Гроба тоже не было. В глубине машины - бесформенный тюк: саван, в котором скорчилась бабушка.
   Вдруг ураган затих, тучи исчезли, стало тихо, появилось солнце. Мама сказала:
   - Будет война. Недолгая, почти без жертв. Бог снова всем всё простит...
   На кладбище бабушку в саване посадили в яму, которую выкопали перед этим на одном из склонов горы. Яму тут же засыпали и пошли дальше, удивляясь нашему нежеланию покидать кладбище. Мы увидели, как хоронят других: приехали, прочитали кадиш, засыпали могилу, вернулись к входу, поели у фонтанчика засахаренных орешков, сели в машины и разъехались по домам... Ни поминок, ни слез, ни речей... Может, кому-то так лучше, но нам было не по себе... Бабушка умерла, мы ее по-человечески даже не проводили... Позже маме удалось добыть благотворителей, чтобы зацементировали могилу и поставили надгробие - такое, как у всех: из белого иерусалимского мрамора в виде саркофага, на котором высекли бабушкино имя. Мы часто к нему приходили, и мне казалось, что это не могила, а бабушкин домик. Она сидела в нем и ждала... Вокруг росли кипарисы и пинии, белели дорожки, окруженные зеленью, цвели кусты...
   Кладбище было расположено уступами на одном из иерусалимских холмов - огромный город мертвых, рядом с живыми. Словно ленты, холм обвивали аллеи, на них были разбиты могилы. Каждая аллея - маленькое кладбище, окаймленное газонами и деревьями. Холм зацементировали, из каменных стен текла вода: многоярусное монументальное сооружение с водопроводом, галереями, подъездными площадками и местами для отдыха, где можно открыть кран и напиться... Возле кранов стояли каменные скамейки. По стенам вились лианы. Нигде ни бумажки, ни соринки, ни человека. Безмолвный белый город, утопающий в цветах. С его вершины видна дорога - она опоясывает соседний холм, по нему вьется шоссе на Тель-Авив через Рамлу, мы ездили, не зная, что нас провожают сотни тысяч усыпальниц. Там нашли свой покой люди, с которыми мы уже никогда не встретимся. Солнце, безоблачное небо, мраморные тумбы могил... Свидание с вечностью. Чужой и немой, безликой, непонятной. Странным казалось не то, что они умерли, а то, что мы живы... Плакать не хотелось. О чем-то вспоминать тоже. Не были скорби, отчаянья, земных чувств... Мы не расстались с бабушкой. Она была с нами рядом...
   Мама сказала правду - война-таки началась. Через неделю. Ее назвали "Войной в Заливе". Ничего похожего на войну не было. Нас сгоняли в общую комнату, надевали противогазы и до отбоя не разрешали снимать. Происходило это, как правило, ночью. Дышать в противогазах было трудно - кто-то умер, задохнувшись, потому что отбой по радио дать забыли. В субботу главный раввин "освящал" один канал радиовещания, по нему сообщали новости, звучала сирена. Без этого, утверждали ортодоксы, радио слушать в шабад нельзя. Всё было ненатурально. Особенно на фоне бабушкиной смерти. Не смешно, как-то грустно. Взрослые люди, занимаются чепухой. В Иерусалиме ракеты не падали, пожаров или взрывов не было. В Тель-Авиве взорвалось два или три снаряда, сразу поднялся крик, что наступает конец света.
   Под это дело, кто пошустрей, кинулся требовать страховку за "разрушения". Рассказывали, что один умник из дома за два километра от взрыва заявил, будто у него взрывная волна испортила телевизор, потребовал возмещение ущерба. Кто-то описывал мнимые бомбы, грел руки на чужой беде. Но это нас не волновало. После первого же налета мы ушли к себе в комнату, сказали, что траур по бабушке важнее, заперли дверь, сняли противогазы и больше их не надевали. Какие-то ушлики стали противогазы продавать - в них, вроде, удобно заниматься побелкой. Но этим мы тоже не интересовались. Просто отказались играть в эти игры. Затронуло нас всерьез только то, что из универсама сразу исчезли дешевые продукты, - на этом кто-то делал свой бизнес, зато мы, голодавшие до войны, теперь просто шатались от истощения. Рынок закрыли, собирать объедки было негде. Оставалось шарить по чужим холодильникам и карманам.
   Мы решили продать наш сервиз. Этим поручили заниматься мне, потому что родители снова начали ходить по учреждениям. На нашу беду, перестали летать самолеты. К тому же выяснилось, что на рыжие документы, которые нам выдали вместо паспортов, нужны визы. Посольства закрывались одно за другим, и родители ежедневно ездили в Тель-Авив, где они были расположены, за визами. Визы не ставили. Посетили пятое посольство - с тем же результатом. Снова уехали...
   Я отправилась в соседний дом - там была антикварная лавка. Она не работала, но меня пустили. Я показала чашки из сервиза и молочник. Хозяин сказал:
   - Принеси остальное.
   На следующий день я запаковала сервиз и пришла в лавку. Хозяина не было, крутился какой-то парень. Он начал распаковывать предмет за предметом, показывал "дефекты", торговался. В итоге мне удалось договориться о ста пятидесяти шекелях, раз в десять меньше, чем стоил такой сервиз в магазине. Покупатель отдал мне сто и обещал вернуть остальные на следующий день. Когда я пришла, в лавке было полутемно, и я не сразу заметила, что в глубине кто-то стоит. Опомниться я не успела. Мне заткнули платком рот, втащили в соседнюю комнату, скрутили руки и повалили на пол. Сначала я сопротивлялась изо всех сил, но когда почувствовала что-то холодное и твердое внутри, закоченела. Мне стало всё безразлично. Это продолжалось долго. Их было трое. Я не запомнила лица - они были одинаковые: высокие, волосатые, противные. Мне отдали пятьдесят шекелей и сказали, что я могу получать столько каждый день. Я взяла деньги, пришла домой и начала плакать. Потом уснула. Проснулась в ознобе. Мамы и папы не было. Я лежала и повторяла:
   - Господи, забери меня к бабушке. Я не могу больше жить.
   Я встала, приняла ванну. Стало немного легче. Боль в животе утихла. Когда я вошла в комнату, за столом сидели родители. Я взглянула на мать - она была седая. Я поняла, что говорить ничего не буду. Я знала, что на сороковой день после смерти бабушки я буду с ней. С родителями мне осталось жить совсем недолго. Пусть всё идет, как есть.
   На следующий день родители снова уехали в Тель-Авив, я осталась дома. Лихорадка била меня так, что носило из угла в угол. По странам и континентам. Из эпохи в эпоху. То я оказывалась у пигмеев Южной Африки и заходила в убогие хижины, затерянные в пустыне Калахари, повторяла кликсы - странные щелкающие звуки, которые вслед за мамой научилась произносить в детстве, то оказывалась в Мексике или Калифорнии, поднималась на каменистые плато, где много тысячелетий назад отправлялась вместе с пришельцами в космос. Снова сваливалась в постель и оказывалась в Ленинграде. Мы шли в школу, ребята пытались затолкать девочек в снег.
   Мне стало очень холодно, я укуталась во все простыни и тряпки, которые нашла в номере. Надо сдернуть шторы, укрыться ими... Вместо этого побежала в ванну, налила горячую воду, обожгло икры, но согреться не удалось. В голове шумело. Я кралась по узкой тропинке. Вокруг шумели деревья. Полесье. Софийка. Стреляли автоматы... Я посмотрела вверх - над шпилем Петропавловской крепости висели два облака. Элла и Зина бежали наперегонки и падали. Несколько раз. На одном и том же месте. Как у Куприна. Потом пришел Иосиф Моисеевич, взял меня за руку и, укоризненно покачав головой, прошептал:
   - Бедные вы, бедные. Девочки мои ненаглядные! Ира, Наташа, Галя...
   Я побежала искать Толика, Эда и тетю Риту, но вместо них меня поджидала горилла. Она превращалась то в главврача, который делал аборты, то в страшного хулигана, который хотел выколоть мне глаза, то в грязного, в тряпках, с кровавыми руками араба...
   Визу нигде не ставили. Что делать, мы не знали. Снова кончились деньги, которые я получила за сервиз, и я решила поехать к Наташе. Мне не с кем было поговорить, рассказать о том, что со мной случилась.
   За стенкой у нас жили двое стариков. Под семьдесят. Когда стали выть сирены, они чуть не сошли с ума: в войну все их близкие погибли в Бабьем Яру, они чудом остались живы после концлагеря, над ними проводили какие-то эксперименты, и детей у них не было. Приехали вдвоем, оказались в нашем общежитии. В один из первых дней нам всем объяснили, что скорую вызывать нельзя - за ее приезд надо платить 400 шекелей. Деньги потом больничная касса вернет, но добыть их обратно будет нелегко, намаешься. Когда стали надевать на всех противогазы, старику стало плохо, еле откачали. Жаловалась на сердце и старуха. Мы каждый день слышали, как они ругались друг с другом, плакали и проклинали всё на свете. Они были такие злые и липучие, что видеться с ними не хотелось. Три дня назад старухе стало плохо. Она кричала, чтобы вызвали скорую, старик же только визжал в ответ, слов я не разбирала, да и не до них мне было. Потом всё затихло... Вдруг захлопали двери, поднялись вопли. За стенкой стоял тоненький вой - старик на одной и той же ноте рыдал:
   - Ой-ой-ой...
   Приехала скорая. Поздно. Старуха была мертва. Старик заплатил 400 шекелей, не переставая, плакал, а его спрашивали и спрашивали, почему он так поздно вызвал врача, ведь старуха умерла еще двадцать минут назад... С тех пор он всё выл. Не умолкая ни на минуту. Ночью и днем. В больницу идти не хотел, просил оставить его - он здесь умрет, будет лежать вместе с женой на одной кровати. Похоже, он уже не понимал, что ее нет. Потом его всё-таки забрали, и, что с ним сталось, я не знаю, но его вой вынимал душу. Я больше не могла... Подождала, пока родители ушли, собрала сумку, оставила им записку и побрела на тохану мерказит. На нашей улице полно было охранников - в отеле Давида расположился госсекретарь США Бейкер. Вокруг двигались исторические личности и события. Но это была их жизнь, не моя.
   Квартиру Наташи и Эдика я разыскала без долгих мук. Они жили в Яффо - огромном, грязном пригороде Тель-Авива. Помойки и пустыри перемежались с вполне приличными дворами. Я позвонила. Дверь открыла Наташа. Она очень изменилась. Похудела, остригла волосы, кому-то их продала. Руки в мыльной пене - стирает белье. Берет на дом, чтобы заработать. Я вошла в дом. Комната метров десять - гостиная, кухня, столовая и прихожая, - всё вместе, за ней - спальня, такая же. Я сразу выложила, что кошки не приходили. Наташа подвела меня к спальне, открыла: все трое лежат на кровати. У Сережи замотана лапа. Видя моё удивление, Наташа сказала, что 25 января, точно в Татьянин день, вернулась с работы и обмерла - на ступеньках дома сидят, как нарисованные, Василиса, Татьяна Ивановна и Сережа. К Наташе не бросились, - то ли совсем отощали, то ли боялись. Где они были, как разыскали хозяев, можно только догадываться. Всё знают, сказать не могут...
   - Вот такой был у нас Татьянин день... А на следующее утро Ленский стрелялся с Онегиным... Но кого здесь это интересует?
   - Да, и в России сегодня тоже...
   - Ты извини, я буду стирать и разговаривать, у меня срочный заказ. В холодильнике есть окрошка, хочешь - поешь.
   Я хотела, очень хотела. Насыпала полную тарелку, взяла хлеба и села за стол. Наташа продолжала:
   - Ты умница, что приехала, мы совсем замотались.
   - Почему такая квартира?
   - Дешевле не могли найти.
   - У вас снова плохо с деньгами?
   - Разве должно быть хорошо?
   - Ну, помнишь, Эдик нашел портфель...
   Наташа молчала.
   - С долларами...
   - Не знаю, говорить тебе или нет... Ты ведь еще ребенок...
   - Нет, Наташа, я уже не ребенок..., - я заплакала и сквозь слезы пробормотала:
   - Бабушка... мы ее похоронили... Соседка, помнишь за стеной? Умерла. Старик всё время воет. На третьем этаже жили двое...
   - Которые экзамены на врачей сдавали?
   - Да. У нее получилось, у него нет - не дали диплома, плохо знает иврит. Пришел домой и повесился...
   - Бедная ты, моя бедная! Как много на тебя свалилось... Господи, за что? - Наташа начала гладить меня по голове и, как маленькую, целовать в нос, глаза, куда попало. Я ее тоже. Всё было соленое. Слезы капали в таз, пена осела, под ней была грязная вода, и я увидела, что Наташа плачет еще сильнее, чем я. Без всякого перехода я выдавила из себя:
   - Наташенька! Меня... мужчины... изнасиловали.
   Наташа всхлипнула, вытерла слезы и спросила:
   - Ты, что? Когда?
   - Уже десять дней.
   - Месячные были?
   - Должны были вчера начаться...
   - И нет?
   - Нет...
   - Ничего. Может, задержка...
   - А если я подлетела?
   - Знаешь, придумаем что-то, не бойся. Родители живы? С ними-то как? Они знают?
   - Нет.
   - Бедная, бедная... С такими-то делами, и совсем одна... Ты боишься сказать им?
   - Зачем? Мать, как былиночка, еле ходит, седая вся. Отец... Что о нем говорить? Всё, что удается достать, съедает. Денег нет. Они каждый день по посольствам ходят, визы получить пытаются, надеются, что смогут уехать...
   - А ты? С ними не поедешь? Здесь хочешь остаться?
   - Знаешь, Ната, я скоро умру... Никуда я не поеду... Буду лежать рядом с бабушкой... Кладбище такое красивое, никакая квартира не нужна. Деньги не нужны. Аборт делать не придется...
   - Что ты всё в черном свете видишь? Тебе сколько лет? В этом году пятнадцать. Другие уже рожают.
   - Я не хочу.
   - Понятно, кому это надо? Ты думаешь, раз в Израиле аборты запрещены, их не делают подпольно?
   - Делают. Но где столько денег взять? Когда насиловали, предлагали еще приходить, будут платить по пятьдесят шекелей в день.
   - Это так говорят. Придешь - снова изнасилуют и ничего не дадут, только смеяться будут: сама, мол, захотела...
   - Наташенька! Неужели все мужчины мерзавцы? Или это мне так не повезло? У тебя-то всё хорошо? С Эдиком?
   - Ах, Иришенька! Я тебе тоже всё расскажу. Никаких денег в портфеле не было. И портфеля. Обычная история. Наколка называется. Ты идешь. Под ногами - перчатка, или кошелек, или сумка... Ты наклоняешься, тут же к тебе подскакивают лбы и требуют:
   - Отдай мои доллары.
  Если упираешься, достают из-под земли, бьют без жалости. Эдику отбили почки, он кашляет кровью. Мы выплачиваем каждый месяц по две тысячи шекелей.
   - Две тысячи? Где вы берете?
   - Эдик работает. Конюхом. Объезжает лошадей. Получает две тысячи. Они же его туда и устроили. Деньги берут прямо из рук хозяина, - дескать, Эдик псих. Я подписала доверенность.
   - Зачем?
   - Они хотели пустить меня по кругу. У Эдика на глазах. Сказали, будут трудиться, пока я умру...
   - Евреи?
   - Кто их знает... Бандиты. Из России. Главарь - известный банкир, купил огромное поместье, завел лошадей, собирается устраивать ипподром. У него дома и земли - где хочешь, даже в Австралии. Русский. Бывший афганец. Переправлял наркотики через Таджикистан, потом организовал лекарственную фирму. Возить наркотики стали шестерки. Убрал бывших компаньонов, завел охрану. Стал торговать оружием. И так всё выше, выше. Теперь у него, говорят, полмиллиарда долларов. Целая империя. Года через два собирается стать хозяином одного из наших общесоюзных каналов телевидения. Купил канадское гражданство...
   - Как это?
   - Да, просто. Всем, у кого есть 400 тысяч долларов, Канада дает гражданство. У него там тоже недвижимость, филиал фирмы и прочие вполне благопристойные вещи. Как здесь. На службу старается принимать бывших советских, уголовников. У него целая команда. Обслуживают дом, конюшню... Хорошо платит. Кто-то сделал обрезание, другой приехал в гости к родственникам... Есть и местный, живет в Израиле лет двадцать. Эдик говорит - еврей. А твои кто были?
   - Не знаю. Изры. Ивритники... Не всё ли равно?
   - Вот именно. Так что я зарабатываю на еду и квартиру, Эдик - на бандитов. Бог с ними, лишь бы Эдик поправился.
   - И долго вам надо ишачить?
   - Сказали - не выпустят, пока мы им двадцать тысяч долларов не выплатим. Эдик говорит: никогда... Но ты не бойся. Мы тебе поможем. Смотри...
   Наташа ушла в спальню, принесла кольцо и сережки с бриллиантами.
   - Это мое приданое. Тысячи две долларов дадут. Тебе на аборт хватит.
   - А вам? А тебе?
   - Знаешь, мы убежим. Война кончится и убежим.
   - Как?
   - Может, на лодке через Средиземное море. Может, через Хайфу на Кипр, оттуда дальше. Я не знаю... Ты не настраивай себя на черные мысли. Здешние говорят: на будущий год в Иерусалиме. Я надеюсь: на будущий год в Питере. Мир велик, и за каждым углом поджидает спасение... Того, кто в это верит... Я не помню, где написано...
   - О Союзе рассказывают ужасы. Недавно приехал один, Костя. Блатной... Говорит, вор в законе, но и тот не выдержал.
   - Не погибнет Россия, верь мне. Многие беды пережила, с этой тоже справится. Будешь еще в университете учиться. Ты на какой факультет пойдешь?
   - Натуленька! Какой университет? Я ведь из восьмого ушла... Разве теперь догоню? Знаешь, какая в Питере программа... Не то, что здесь...
   - А ты откуда знаешь?
   - Я ведь сколько-то дней ходила в школу. Когда бабушка была в больнице, потом, когда она умерла. Сейчас война, уроков нет... Уроков не было и тогда, только название. Математику не учат, физику тоже, один закон божий. Иврит называется.
   Пришел Эдик. Всё время молчал. Другой человек. Встретила бы на улице, не узнала. Поел и, не спрашивая ни о чем, лег спать.
   - Вот так каждый день. Встает на работу в четыре.
   Начало смеркаться, Наташа проводила Ирину до автобуса: от Тель-Авива до Иерусалима всего ничего, километров шестьдесят, но время военное, автобусы ходят нерегулярно, не дай Бог, застрять в пути... Девушки обнялись на прощанье и заплакали, как будто боялись, что больше не встретятся. Ирина хотела сесть на переднее сиденье - ее не пустили: здесь было место для вооруженного охранника, который сопровождал автобус на случай нападения арабов. В отличие от бомб, эта угроза была реальной. Инциденты происходили ежедневно. В автобусе, которым ехала Ирина, стекла были тоже повреждены...
   Ирина смотрела в окно и повторяла, как приставшую мелодию:
   - Я подарю тебе весну. Замечательную, теплую, с душистыми цветами... Ты веришь, что это будет самая прекрасная весна в твоей жизни?
  
  
  Русских могут победить
  только русские
  
   Палец сидел, нахохлившись, возле канализационного люка. Сюда его отбросило взрывом, прогремевшим на рынке. Вокруг бегали люди, кричали, плакали. Рядом остановился ботинок, ковырнул землю, подбросил палец, он оказался на крыше сарайчика. Попробовал сосредоточиться, понять, где он.
   Ирина брела по рынку, лихорадочно соображая, что можно купить за крохи, оставшиеся на еду. Ужасно хотелось изюма. О мясе и рыбе думать не приходилось. Бананы и апельсины надоели. Яблоки слишком дороги. Капусты нет, да и не по карману. Хлеб, два кило помидоров, пакет молока, сахар, рис, маргарин. Остается еще два шекеля, - если не ехать автобусом, тащиться пешком. Ничего, поклажа невелика, пару километров она выдержит. Не то, что вчера, когда вернулась из Тель-Авива и надо было топать в "Линкольн" от тоханы мерказит.
   Сухофрукты лежали горкой в огромной витрине, выдвинутой на середину мостовой. Покатая пирамида из деревянных треугольников. Груши, яблоки, инжир, орехи. Девять сортов изюма. Желтый, прозрачный, без косточек, почти черный, величиной со сливу, совсем крохотный кишмиш. Вкусно до обалдения. Пять шекелей, десять, двенадцать за килограмм.
   Ирина изобразила на лице одну из своих самых очаровательных улыбок:
   - Кама кэсэв? (Сколько стоит?)
   Протянула хозяину лавки два шекеля и, указав на изюм, пропела что-то на иврите. Хозяин переспросил. Ирина потыкала пальчиком по россыпям, еще шире заулыбалась... Устоять старый хрыч не смог, стал насыпать изюм из всех отделений: на два шекеля полкилограмма - пусть девушка попробует, какие чудеса произрастают на израильской земле. Он смотрел на нее во все глаза, сыпал и сыпал маленьким совочком изюм - янтарный, светящийся на солнце, отливающий синевой, засахаренный, медовый. У Ирины подвело желудок, потекли слюнки. Она протянула к фунтику руку, хозяин прижал кулек к животу. Стал требовать деньги.
   - Я заплатила два шекеля. Верните их обратно. Пожалуйста, у меня больше нет. Как Вам не стыдно? Это мой изюм. Мои два шекеля...
   Хозяин демонстративно начал ссыпать изюм в какую-то банку. Ирина чуть не заплакала, стала просить:
   - Это мой изюм. Мои два шекеля... Последние... Как Вы можете? Отдайте мои деньги...
   Продавец ушел в глубину лавки. Девушка зарыдала горючими слезами. Больше терпеть она не могла. Столько несчастий за два месяца! Собралась толпа. Кто-то видел, как она уплатила. Стали кричать на хозяина, требуя деньги обратно.
   Тут прогремел взрыв. Сухофрукты взлетели вверх, дождем посыпались на мостовую. Хозяина раскромсало на части. Погибло еще три человека, одиннадцать было ранено. От Ирины остался палец. О том, что она убита, никто не знал. В газетах сообщили, что араб-камикадзе взорвал бомбу.
   Не первый случай. Несколько дней назад другой араб на автобусной остановке выхватил нож и начал резать всех, кто подвернулся под руку. Заколол беременную женщину, она умерла мгновенно. Ребенка удалось извлечь из мертвого тела. Отец забрал его из роддома безногим калекой. Одну из стоявших на остановке девушек араб догонял полтора квартала, наносил ей раны, пока не убил. На помощь бежал еврей, араб взорвал себя вместе с ним.
   Родители Иры вернулись домой поздно. Они ездили в Тель-Авив, пытаясь получить визу для возвращения в СССР. Под посольством стояла очередь - человек двадцать. Дверь в этот день не открылась. Миркины поехали в Канадское посольство. Приятный особняк. Тишина. Розы. Никого. Зашли к англичанам. Полутемно. Пахнет сургучом. Перед окошечком пусто. Взяли бланки заявлений, заполнили, получили отказ. Что делать? Любой ценой надо добыть где-то визу - без нее не выпускают из аэропорта. Как в СССР. Никуда...
   Не застав Иру дома, стали ее разыскивать. Никто не знал, где девушка. Ее видели днем, она собиралась на кладбище к бабушке. Обратились в полицию. Объявили в розыск. Ирина исчезла, будто ее никогда не было.
   Палец сидел на крыше. Взрыва не помнил. Боли не ощущал. Голода тоже. Солнце пекло в голову. Невыносимо. Появилась птица, схватила в клюв, понесла над домами. Он вырвался из клюва, упал в грузовик. Вместе с вещами поехал в аэропорт. Прилип к чьему-то чемодану, очнулся в багажном отделении самолета. Откуда-то узнал, что находится над Атлантикой. Самолет летел в Нью-Йорк.
   Прибывшие текли двумя ручейками: американцы - по зеленому коридору, остальные стояли в очереди за разрешением на въезд. Америка сортировала путников. Знай наших. Самое первое прикосновение к земле человек с американским паспортом должен был ощущать иначе, чем тот, кто его не имел. Палец это быстро почувствовал - его чемодан бросили одним из последних на ленту конвейера.
   Владельцами чемодана были советские евреи, приехавшие в Израиль накануне войны в Заливе. Они исхитрились получить американские визы. Говорили, что каждый третий репатриант посещал американское посольство в надежде отбыть за океан, но только одному из ста это удавалось. Кого-то приглашали родственники, кто-то находил работу через фирмы-посредники. В основном, это были люди до тридцати пяти, без комплексов и материальных затруднений. Америке нищие и больные не нужны. Талантливые, но бедные тоже. Она давно стала самодостаточной. Похоже, что homo sapiens ей вообще не нужны...
   Хозяева чемодана летели к брату мужа. Получив карточку на полугодовое пребывание в Штатах по туристической визе, Виктор и Инна сняли с вертушки багаж, вышли из накопителя и оказались на американской земле. Аэропорт имени Кеннеди! Какой воздух! Хочется расправить плечи... Сколько солнца и света! Простор! Мечта, воплотившая тайную цель многих поколений эмигрантов, благословенная жизнь, зовущая каждого еврея (да и не только!) переехать из СССР на постоянное жительство за границу. Неужели удалось добраться до Нью-Йорка, не погибнуть в России, не затеряться в Израиле, не утонуть в океане? Как повезло! Впереди - ослепительное небо и огромный стеклянный зал, как символ безбрежного моря возможностей...
   Виктор и Инна, ни на секунду не оставляя без присмотра багаж, присели на кресла у входа. Их должен был встречать брат Виктора. От знакомых они слышали много рас-сказов о хитроумных уловках воров в Нью-Йорке. Главным казалось не проворонить чемодан.
   - Этот идет к нам... Смотри внимательнее. Он достает что-то из кармана... Веревка...
   - Может, под скамейкой ползет напарник?
   - Не отвлекайся. Держи сумку двумя руками. Неспроста всё это...
   - Смотри, расстегивает ширинку.
   - Что он задумал?
   Негр остановился. Залез в штаны, почесал, заправил рубашку и, посвистывая, направился к выходу. Чемодан и сумка остались невредимыми. Инна спросила:
   - Они не могли вытащить всё, не открывая замка, чтоб мы не заметили?
   - Кто они?
   - Негр и его напарник.
   - Я видел только негра...
   - Что же сказал - ползет под скамейкой?
   - Это не я, ты его засекла...
   - Распотрошили они чемодан или нет?
   Виктор взял баул за ручку, с трудом приподнял.
   - Вроде, стал тяжелее, чем был.
   - Может, они камни туда положили, чтоб мы сразу не догадались и не вызвали полицию?
   - Проверим, на всякий случай.
   Виктор достал из потайного кармана ключик, открыл замки. Инна сунула руки - всё в порядке. Подумала, решила перепроверить. Приподняла лежавшее сверху полотенце, перелистала стопку одёжек. Целёхонько. На месте. Брюки, рубашки, майки.
   - Воры ничего не взяли. Не получилось... Представляешь, если бы мы без белья остались?
   Через десять минут зал опустел. Двое полицейских бродили возле телефонов-автоматов, у выхода тоже маячила казенная фуражка. Встречающих никого. Виктор пошел звонить брату. Квотерами он, к счастью, запасся еще в Израиле. Долгие гудки. Наверно, Сёма выехал в аэропорт, попал в пробку. Об этой особенности Нью-Йорка они были наслышаны еще в Ленинграде.
   Возле телефона стояли два русских. Сказали, что в зале оставаться нельзя - загребут в полицию:
   - У каждого, кто прибывает в Америку, должна быть крыша над головой, - сказал Лёша.
   На всякий случай, дал свой адрес. Солнце слепило глаза, гудел кондиционер. Негр-полицейский прилип к авто-матам. Виктор достал записную книжку, начал ее листать. По трем телефонам не отвечали. Четвертый переехал на другую квартиру. Друг детства стал задавать массу вопросов, до посинения. Узнав, что Виктору некуда деться на ночь, в момент иссяк, попрощался на полуслове - вспомнил, что надо забирать дочку из школы.
   Виктор снова позвонил брату. Слава Богу! На той стороне раздалось:
   - Аллё!
   - Сёма!
   - Нет, это Дима. Папы нет дома.
   - Димочка! Это дядя Витя! Мы в аэропорту Кеннеди. Папа давно выехал нас встречать?
   - Встречать? Не знаю. Сейчас.
   Он что-то спросил у кого-то и добавил:
   - Папа в Атланте. Приедет завтра вечером.
   - А мы? Как же мы? - опешил Виктор.
   - Не знаю. Папа ничего не говорил.
   - Мама дома?
   - Нет. Я один.
   - Димочка! Ты меня помнишь?
   - Да, дядя Витя.
   - Может, мы просто нагрянем к вам? Возьмем такси, сотни долларов хватит?
   - Не знаю. Я ухожу в клуб, оттуда поеду к папе. Вы позвоните нам дня через два. Бай-бай.
   Повесил трубку. Виктор чуть не заплакал. Что он скажет Инне? Где они будут ночевать? Как устроятся без помощи брата? Что это значит? Еще два дня назад из Тель-Авива он говорил с Семеном, тот обещал встретить, снять квартиру, помочь на первых порах... Что случилось? Может, Алла так накрутила Семена, что он не захотел их видеть? Виктор снова набрал телефон. Короткие гудки - наверно, Дима с кем-то разговаривал. Еще попытка... Трубку никто не снимал...
   Возле дверей, вцепившись в сумку и чемодан, дремала Инна. В Нью-Йорке четыре часа дня, в Израиле - глубокая ночь. Смена поясов. Они живут еще по тому времени... Семен вдруг почувствовал, как устал...
   Нелегкий отъезд из России после многих месяцев стояния по очередям из-за оформления каких-то бумажек, поездки в Москву под Голландское посольство за израильской визой, сленг, на котором там общались:
   - Ты такси меня или нет?
   - Зачем? Если такая головатая, сама стрела...
   - Вот схватишь по фейсу...
   - А мне по барабану, лишь бы стругать бабки...
   - Ну, что, будем на бампер кидаться или автобуса подождем?
   В речи москвичей слова "такси" и "стрела" после появления книг Александра Левина стали глаголами, в остальной России об этом еще не догадывались...
   Еврейские анекдоты рассказывали без оглядки:
   - Страшный сон Леонида Ильича: сидит на Красной площади китаец и ест палочками мацу...
   - Вы еврей? Или Вам не повезло?
   - И Вы тут? Тоже выдали Шнобелевскую премию?
   Объявление на чугунной ограде посольства, вдоль которой струилась очередь, давило злободневностью: "подключу к денежному каналу: десять сеансов по двадцать долларов + 300 руб. при первой встрече".
   Виктор улыбнулся и потух, вспомнив, что было дальше. Тщетные переговоры в американском консульстве об эмиграции в США: брат, к которому они приехали, был двоюродный, в Штаты для воссоединения семей пускали только прямых родственников. Продажа за бесценок кооперативной квартиры - единственное, что они накопили. Вывезти эти две тысячи долларов не удалось, пришлось купить редкую почтовую марку - говорили, ее можно выгодно продать. В Израиле предложили пять долларов. Марку Виктор привез с собой, - может, здесь цены иные. Он взял в долг у знакомых в Иерусалиме тысячу дол-ларов - в случае собственной удачи обещал помочь перебраться в Нью-Йорк.
   Виктор начал обзванивать отели - их список, на всякий случай, вырезал из израильской газеты перед отъездом. Дороговизна ужасная - от ста долларов за ночь. Наконец, удалось договориться с одним манхэттенцем. Придется отдать шестьдесят долларов. Виктор поманил такси. Еще тридцать долларов, и их докатили до места.
   На узкой улочке стояли впритык закопченные, засаленные многоэтажки. То ли смрад, то ли смог несся над городом. Легкий ветер-щекотунчик напоминал, что где-то поблизости вздыхает океан. Небо серое, замасленное. Фаворские вошли в трущобу - узкая лестница, коридоры. Полутемно. Разгороженные клетушки из фанеры. Туалет между этажами. Какие-то наркоманы, восточные люди. Запах благовоний, настоянных на поте и блевотине. Втиснулись в предназначенную для них келью. Стенки не до потолка. Комната в кровать, подобие шкафа. Стул. Свет из окна соседа. Даже чемодан положить негде. Нет, здесь они жить не будут. Скорей назад.
   На лестнице под ноги упал длинный. Задергался, выгнулся колесом, пополз руками в их сторону. На ступеньке лежали глаза, руки хватались за перила, тянулись к Инниной шее. Она глотнула воздух, завизжала и, не оглядываясь, покатилась вниз. Виктор - за ней. Держа перед собой чемодан, он готов был ударить любого, кто окажется рядом.
   Виктор и Инна с безумным видом мчались по улице. Не переводя дыхание, не останавливаясь... Ленинград, Тель-Авив не были адом... Через дорогу - Манхэттен, здесь - Гарлем. Скорее, скорее. Убьют, никто не узнает. Заберут чемодан, не похоронят. Шевели плавниками, греби клешнями. Беги, пока цел. Дом со следами пожара, выгоревшие комнаты, обугленные перекрытия... Живой кошмар. На проводе, свисающем с потолка четвертого этажа, болтается пальто. Или это труп? О, Господи!
   Под ноги что-то сигануло. Инна перекрестилась.
   - Ты что? Мы же евреи, - пробормотал Виктор. - Это белка...
   - Я думала - сатана. Сорвался с крыши, и нам под ноги.
   - Наверно, Центральный парк. Мы в Манхэттене. Можно не бояться.
   Виллы, фонтаны, прохожие. Нормальные люди. Супруги постепенно успокоились. Снова звонки, переговоры. Слава Богу, что есть английский. Виктора понимали. Инна вышла из оцепенения. Теперь они ехали в Брайтон. Уже не на такси, а в метро. Хозяйка сказала - пять минут от станции.
   Обезумев от жары и усталости, нашли нужный адрес. Идти пришлось километра два. С тяжеленным чемоданом. Каждый шаг молотком било по голове:
   - Свалюсь, не дотяну.
   Сердце стучало, как ошалелое. Инна тащила сумку в полубессознательном состоянии:
   - Виктор сейчас умрет... мне всё равно. Пусть. Только доползти до места. Выпить воды. Почему так жарко?
   Не в силах сказать ни слова, они позвонили в калитку. Вошли. На террасе, с видом подстреленных птиц, сидели восемь человек. Рядом свалены чемоданы. Сдавалась комната без удобств в доме, набитом постояльцами, как в Ялте во время сезона. В пятидесяти метрах был океан. Не видя комнаты, Инна прошептала:
   - Я согласна.
   По-русски ей ответила женщина из угла:
   - Я тоже. Мы раньше вас.
   В разговор вползли остальные. Началась перебранка. Стали требовать хозяйку. Ее не было. Оказалось, два часа назад она сдала комнату, туда въехали новые жильцы, по телефону отвечал кто-то из соседей. Люди были в отчаянье. Как-то сразу на город упала темень. Отважные ушли, остальные сказали, что будут ночевать на террасе. Виктор решил использовать последний шанс - набрал еще один телефон. Троюродного брата первой жены. Он не видел его лет двадцать. Да и развод был не из приятных. Надежды почти не оставалось. Разве что искорка.
   Виктор собрался описывать самыми страшными краска-ми их положение, но Миша неожиданно перебил:
   - Диктуй адрес. Сын сейчас вас заберет. У меня был инфаркт, я не вожу машину. Как он вас узнает?
   Виктора стало тошнить. Он еле добрел до туалета. Ему полегчало, и он пошутил, что Бог, как у греков, появится из машины. Это оказалось правдой. Минут через двадцать подъехал роскошный вольво, из него вышел красивый парень, как соломинку, бросил в машину их неказистый багаж, хлопнула дверца, и вот они дома.
   У Миши была, как говорили здесь, однобедренная квартира: спальня и студия на пятом этаже в комфортной высотке. Жилье было прекрасно обставлено.
   - В жизни не видела ковровых покрытий с таким высоким и нежным ворсом, - воскликнула Инна с порога, набрасывая на себя светское покрывало. Оно не потребовалось.
   Ее тут же поразил телевизор - величиной с окно. Просторная спальня, огромная, метра три, кровать. Вторая комната - гостиная со встроенной кухней. Вдоль комнат - стенной шкаф, увешанный платьями и костюмами. Встретила их красавица-хозяйка, одетая так, будто собралась в гости. Заношенное платье Инны, страшные брюки Виктора повисли нелепым вопросом в благоустроенном доме.
   - Наш поезд ушел, - подумала Инна. - Вряд ли мы станем американцами.
   Миша был очень приветлив.
   - Вы ляжете в спальне, мы - на полу, - настаивали хозяева. Фаворские упирались:
   - Что вы? Это невозможно! Мы и так нагрянули к вам без предупреждения! Забот из-за нас сколько! Мы вас умоляем, не беспокойтесь, нам будет нормально...
   В конце концов, победили гости. Им постелили груду одеял и подушек. Они не знали, как благодарить этих совсем чужих людей за гостеприимство. Представить, в какой беде могли оказаться, не сделай этот последний звонок, было трудно. Действительно, свет не без добрых людей. Не то, что Семен.
   Брайтон - могучий клан, где тайное становится явным. Свадьбы, разводы, взлеты, падения карьеры, связи, друзья, родственники, потери, приобретения происходят у всех на глазах, каждого волнуют. Огромный котел, в котором кипит сплав надежд и желаний. Время от времени они превращаются в доллары. Одесса, Львов, Харьков и Черновцы - главные измерения Брайтона. Приехавшие из других городов не селятся здесь или становятся одесситами.
   - Вы знаете ресторан "Одессу"?
   - Кто же его не знает? И что там сегодня? Выходит замуж Зямина Таня? И Вы идете?
   - Почему бы и нет?
   - В этом платье?
   - Похожа я на сумасшедшую? За кого Вы меня принимаете? Есть еще два часа. Можно всё на себя одеть и раздеть, если кому-нибудь это нужно, конечно...
   - Вы вносите сами или семьей?
   - Что Вы! Пятьсот долларов!
   - А кто у Вас пятый? Ведь бабушка умерла?
   - Пусть она там будет здорова! Разве сто долларов деньги? Не жалко...
   Роза показала Лёве приготовленный конверт, который несла в "Одессу". Обычно на свадьбу и именины здесь приглашали человек двести. Вечер обходился устроителям в десять тысяч. Каждый гость приносил с собой подарок - конверт со ста долларами. В итоге всем было приятно - встретились, посидели, поужинали, выпили, десять тысяч молодым на свадебное путешествие собрали. Сняли фильм на видеокамеру. В живую послу-шали любимых певцов и актеров. Что хорошо, то хорошо. Традицию никто не нарушал. К праздникам готовились исподволь. Все искренне переживали, если юбиляр умирал или попадал в больницу до того. Торжества здесь были так же святы, как возможность поприветствовать друг друга в высотном ресторане на Манхэттене, из которого виден ночной Бродвей.
   - Двести долларов за вход? Ну, и что? Разве мы мало зарабатываем?
   Семёна, как и других, знали все. Отнюдь не с лучшей стороны. Он держал продуктовую лавку, был до ужаса скуп и жуликоват. Это грехом не считалось. Хуже другое - в больших и малых делах был ненадежен. Оставался, как здесь говорили, хозяином своего слова: хотел - давал, хотел - брал обратно. История с Виктором могла служить его визитной карточкой. У Миши тоже имелось "дело" - щель, где он продавал ткани. Бизнес, хотя небольшой, давал независимость, средства к существованию.
   - В Америке, - сказал Миша, - владелец лавки ценится выше всего. Ни от кого не зависишь. Нет над тобой начальника. Удачно ведешь дело, разбогател. Нет - бросил, занялся чем-то другим.
   - Конечно, лавкачам везде хорошо, - добавил Виктор, но шутки его никто не понял.
   С самого раннего утра Виктор и Инна отправились брать штурмом Нью-Йорк. Первым делом решили обзавестись жильем, необходимыми бумагами и работой. Миша сказал, что поможет Виктору устроиться подсобником в ресторане:
   - Будет постоянная работа, продлят визу, зацепишься за Нью-Йорк, там разберемся. Может, место профессора подберем. С языком у тебя порядок, с удачей - достанем. Было бы здоровье, остальное купим, - повторил Миша известную прибаутку.
   Он знал, что Виктор работал старшим математиком на вычислительном центре, в двадцать пять защитил докторскую и надеялся на другие перспективы. Но возраст никуда не денешь. Сын Миши заведовал отделом у Гейтса. Он как-то сказал:
   - Будь сейчас самому Эдисону сорок, его на работу нигде бы не взяли. Зачем? Отработанный пар.
   Миша ответил:
   - А если б нашелся Уатт и построил на нем паровую машину?
   - Разве что Эдисона с Уаттом вдвоем... В паре на этом паре... Ты думаешь, кроме каламбура, у них что-нибудь могло получиться?
   Расстраивать Виктора Миша не хотел. Наоборот, изо всех сил старался ему помочь. Дал несколько дельных адресов, рассказал, как проехать, предложил денег на первое время. Благодаря ему, жизнь для Фаворских снова стала прекрасной. Они бродили по Брайтону, заходили в различные фирмы, встречались с адвокатами, маклерами, посредниками, своднями. Оценивали варианты, сравнивали стоимость, знакомились с реалиями. Вокруг шумел оптимистический предприимчивый люд, все к чему-то стремились, куда-то бежали. Воздух клубился идеями. На каждом шагу - агентства, конторы, бюро. Проекты и предложения непрерывным потоком струились из окон, знакомства роились на полуслове.
   - Хотите купить Мальборо? По 22 цента за пачку? Да, нет, не штуку. Корабль. Поставки - от миллиона долларов. В России всю партию - по сорок центов за пачку - с руками оторвут. Соображаете, сколько принесет один маленький риск?
   - А Вы? Почему не спешите разбогатеть? Боитесь за оторванные руки?
   - Нет, это меня не волнует. Дайте миллион на закупку, и мы оба разбогатеем...
   Виктор всю жизнь мечтал о таком ритме и темпе. Дышал полной грудью, впитывал Нью-Йорк всею кожей, был здесь своим. Океан обрушивал на него озон, придавал силы. Усталость не чувствовалась, голод тоже. Жить было можно, питаясь одним воздухом...
   К четырем часам супруги оказались на набережной - гнилых деревянных дощечках над океаном. Слегка штормило, срывался дождь, на берегу никого. Деловой угар прошел, надежды пока окончились ничем. Окунув ноги в холодную воду, Виктор спросил:
   - Море или океан, не все равно? Может, в Израиле было не хуже?
   Инна добавила:
   - Вода, как в Финском заливе. Ветер и холод. Ты считаешь, что надо было из Питера всё-таки уезжать?
   Подходящей квартиры они не нашли. Сдавать на месяц нормальное жилье никто не хотел, снять на год не получалось - нужны рекомендации, американские грин-карты, паспорта, долгосрочные визы. Израильские документы вызывали недоумение. Спрашивали о счете в банке, гарантиях. С чувством вины, что стали обузой еще на один день, возвратились к Мише. К счастью, им были по-человечески рады и утешали, как могли, хотя оптимизма у гостей и хозяев не прибавилось. Еще через три дня Виктор и Инна, не найдя ничего стоящего и поняв, что их миллион достанется следующим, перебрались к парням, с которыми познакомились в аэропорту.
   - Мы бежали, как сажени, на последнее сраженье, - повторял про себя Виктор Хармса, осматривая новое пристанище.
   Находилось оно в итальянском квартале на Бай Ридже вблизи от Брайтона. Комнаты в квартире сдавались раз-дельно: одну занимали Леша и Сергей, вторую - парочка комсомольских функционеров, третью - ленинградская массажистка. Лена обзавелась другом и согласилась за двести долларов пустить на месяц Виктора с Инной.
   Комната была пустая. Массажистка спала на полу. Вдобавок, голом. Инна и Виктор, по ее совету, отправились на экскурсию и уже через час притащили с соседней улицы матрац, шкаф, стол, пару стульев. Кто-то выбросил за ненадобностью. Этот обычай - спускать отходы прямо из окон на мостовую - казался очень странным. Два раза в день мешки с мусором увозили уборщики, но улицы постоянно обрастали грязью. Казалось, жители квартала получают радость от того, что засоряют их и пачкают.
   Еще диковиннее было слышать, как с ревом и воем проносятся под окном огромные ("В Америке всё самое большое!"), будто с допотопных свалок, автомобили. Водители на полную катушку включали приемники, их рев не давал спать, рычали мотоциклы, гремело железо, - конечно, в аду было б приятней.
   Из мебели поползли тараканы. Скоро они заполнили всю квартиру. Огромные, белесые, почище московских. Соседи ругались. Виктор и Инна делали вид, что не знают, откуда эта нечисть пришла. По утрам тараканы устраивали крестный ход, в строгом порядке к воде. Комсомольцы принесли опрыскиватель. Не успели его распечатать, и вдруг всё исчезло. Поле битвы усеяли трупы. Решили, что от страха перед дихлофосом тараканы покончили жизнь самоубийством. Инна гадливо отводила глаза в сторону, Виктор братьев своих меньших, американских, не замечал...
   Со свалки Инна притащила кучу одежды - бери, не хочу. Шматье было значительно лучше того, которое они так истово берегли в аэропорту. Как давно это было, смех...
   В чужой стране всё в диковинку. Снаружи дома облеплены лестницами - после знаменитого пожара в начале века их гирлянды свисают с каждого здания. На ступеньках подъездов сидят молодые женщины и мужчины, едят семечки, плюют под ноги, перекрикиваются через открытые окна. Этакая идиллия. Вечный праздник. Без будней. Иногда вспыхивают ссоры, сколачиваются команды, дерутся, хватаются за ножи. Появляется полиция, тут же уезжает - всё чинно, благородно, никто ничего не видел, не знает.
   Аборигены квартала работать не рвались, жили на вэлфере, пособии по бедности. Многие были в разводах - так удобней: рожали детей, доили государство. Всем, кому Бог здесь давал день, давал он и пищу. Учиться или трудиться зачем? Пусть этим занимаются иностранцы - те, для кого у судьбы-злодейки не нашлось американского паспорта. Вот бы сюда юмористов, которые восклицают, что на Руси много праздников, что русский народ только и делает, что гуляет...
   Для Инны и Виктора жизнь завертелась, как в кино. К пяти утра они бежали на местную биржу труда: возле тумбы, оклеенной рекламой, выстраивались в очередь те, кто искал работу, в семь или восемь приходили работодатели. Один забирал уборщика, другой - помощника по ремонту машины, третий - напарника, чтобы клеить обои. Естественно, за кэш, по-черному.
   Легенды, которые в СССР рассказывали поборники демократии, о том, что на Западе любят платить налоги и считают их священной обязанностью, до Нью-Йорка не докатились: каждый химичил, как мог, отначивая у общества всё, что слабо охраняется. Андрей Битов обычно ссылался на Карамзина, говоря о России: воруют, батенька... В Америке с этим тоже порядок. Разве что лучше прячут украденное...
   Израиль по сравнению с этим всепоглощающим монстром казался маленькой слабой страной. Россия будто перестала существовать. Почему бы и нет? Тридцать процентов американских школьников не знают, что это такое, еще двадцать помещают ее в Азию. Существует лишь то, что имеет бытие в нашем воображении... Чего удивляться? Париж те же подростки разыскивают во Флориде...
   Через неделю Виктор начал с соседями, парнями из Нефтеюганска, работать на стройке, в день платили по сто долларов. Американец чернорабочим идти не хочет. На худой конец, требует вдвое больше. Приток живой силы Америке в жилу: пусть вкалывают по-черному. Об этой двойной морали - бесправии новых рабов и презрении к ним хозяев - все знают. Низы и верхи. Делают вид, что мирятся с неизбежным злом. Молятся за души грешников, уничтожающих свой генофонд во имя процветания аборигенов. Поучают:
   - Чего приехал? Сидел бы дома, как блоха под одеялом...
   Нешуточное дело - по десять часов у бетономешалки стоять, кирпичи таскать, пыль глотать, песок разгребать. Что для жены останется? Кого она сможет родить, на сносях таская доски в мокром подвале? А ей выбирать не приходится: десять долларов - агромадные деньги для недоразвитых стран. Еще и не так утюжиться будешь.
   Естественно, каждый ишачил, как мог. В соответствии со своими наклонностями и способностями. Парочка комсомольцев, приехавших для обмена опытом и застрявших до новых указаний Москвы, клеила афиши и всучивала прохожим рекламу, массажистка обслуживала полных мужчин, желающих похудеть. Наконец, повезло и Инне: она нашла еврейскую семью, стала сидеть с ребенком, за это ее кормили, дарили одежки, платили по пять долларов в смену. По субботам отдавали остатки из холодильника.
   За месяц Инна и Виктор скопили две тысячи. Естественно, долларов. Солидно. Можно в Ленинград возвращаться - будет, за что добыть проданную квартиру. Лена, правда, сказала, что цены выросли вдвое, но тоже не страшно - возможность за полгода купить квартиру, обставить мебелью, пригнать машину и расплатиться с долгами роднила обитателей этой ночлежки, делала общительными и разговорчивыми.
   Они охотно делились опытом, взглядами на жизнь. Все сходились на том, что Америка - страна непуганых идиотов. Каждый второй ни уха ни рыла не смыслит. Грамотных не найдешь днем с огнем. Все жадные и ленивые до предела. За копейку удавятся. Выгоды не понимают. Думать не хотят. Чуть что зовут полицию. Трусость и бездуховность не прячут. Безразличие к окружающим маскируют возгласом: "Файн!".
   - Как поживаете?
   - Файн!
   - Сын купил паккард?
   - Файн!
   - Повесился?
   - Файн! О?! Что Вы говорите? Кто бы подумал? Но всё-таки?
   - Файн!
   - Я тоже так думаю! Файн!
   Эллочка-людоедка - "Шутишь, парниша! Ха!" - явно пришлась бы здесь ко двору. Ильфу и Петрову было б трудней: с юмором у нации туго. В целом, не жизнь - скукотища. В низах. Что делают верхи, Бог его знает. Если судить по рекламе, пьют виски и кока-кола, ездят на дорогих автомобилях, курят Мальборо. Делают деньги. Восклицают: "Файн". И уж точно - книг не читают, стихов не пишут, с неба звезд не хватают.
   Инна однажды заблудилась в метро. Проехала нужную остановку, вернуться обратно не смогла. Станции спланированы бестолково. Не на всех есть переход. Указателей кот наплакал, составлены для инопланетян: не картинки, а иероглифы для дешифровки, без подписей, рассчитаны на неграмотных. Послонявшись по темным закоулкам, Инна попала в чрево чудовища, оттуда - в прямую кишку. Свет в конце туннеля погас, пришлось идти на ощупь, касаясь руками сырой, местами мокрой штукатурки. С тоской искала ректальное отверстие. Оказалась на платформе. Снова лестницы, переходы, аппендиксы. О радость! Двое полицейских. Над ними мерцает лампочка. Инна подошла, попросила показать на схеме, которую всегда носила с собой, место их встречи.
   Негр взял карту, стал изучать. Повернул вверх ногами. Подумал, отдал второму. Тот постучал по будке. Явился третий. Крутанул карту, заглянул на обратную сторону, вернул соседу. Он взял ее, как змею, мучительно соображая, чего от него хотят и как этим пользоваться. Похоже, грамотным не был.
   - Не знаю, мэм, - промямлил без бурных эмоций.
   Инна сложила карту, спросила:
   - В каком направлении поезд?
   - На Бруклин, мэм!
   Инна чуть не расцеловала его от радости. Действительно, Бог спас. Но эйфория была преждевременной. На одном из перегонов отключили энергию.
   Поезд стоял между станциями около часа. Инна рассматривала пустыри, заваленные хламом, думала:
   - Полиэтиленовые мешки. Ржавые крылья и дверцы разбитых машин. Бурьян, репейник, мятые кусты. Дерьмо без конца и края. Не назовешь ни дикой природой, ни цивилизацией. Твердили, в России не берегут леса, грязь, запустение. Здесь что ли лучше? Просторы такие же... На этом сходство кончается... Ленинград по сравнению с Нью-Йорком - чистюля, обожаемый горожанами. По бедности, урны для мусора на улицах редкость, и всё-таки бумажки на мостовую ленинградцы редко бросают. Приезжие, случается, да и то... Разве сравнить с местными нравами? Климат, правда, здесь благодатный, не то, что у нас, в России. Да толку?
   Поезд стоял и стоял. В вагоне, кроме нее, восемь человек. Здоровенный негр, который лупит мячом по потолку. Татуированный сноб, во весь рост вытянувшийся на скамейке и забросивший ноги на дверь. Два незаметных вьетнамца. Без умолку хохочущие негритянки, рядом - худой панк с красно-зеленым коком на бритой голове. В угол забился мужчина лет пятидесяти. Читает книгу...
   Это было так необычно, что Инна стала строить гипотезы, кто он. Решила - еврей. Так и оказалось.
   Когда негр стал бить мячом совсем близко от его головы, еврей пересел к Инне. Разговорились. Игорь Семенович приехал из Ашкелона. Семья осталась в Ленинграде. Программист. Хочет перебраться в Нью-Йорк. Не удается. Моет вагоны в транспортном парке. Нашли общих знакомых. Обменялись адресами. Никогда больше не встретились. В Нью-Йорке это бывает.
   - Не знаете, свет отключили надолго?
   - Как когда. На час или два.
   - Может, пойти к машинисту, спросить? Никто не извиняется... Если у меня срочные дела... Рожать надо или что-то еще...
   - Приедет скорая. Видите, никто не переживает. Привыкли. В метро ездит сброд. Чего о нем беспокоиться?
   - А где остальные?
   - На собственном металлоломе.
   - Вы правы, машины такие старые, неухоженные, большие. Город ими забит до отказа.
   - Не скажите. Вы видели ночной Нью-Йорк? Нет, не в бедных районах... В каждой семье по две-три машины... Экстракласса.
   Инна попала домой поздно. Спасибо на том. Ведь света могло и дольше не быть. Чем, если не метро, добираться? Автобусом? Вообще не доедешь. Приходят на остановку, когда хотят. Меняют в пути маршрут. Ни с того ни с сего высаживают пассажиров. Только успевай платить за билеты. Инна пробовала ходить пешком. От Бруклина до Манхэттена. Два часа с гаком. Себе дороже.
   Их молодые соседи - другое дело. После работы муж-чины обычно искали приключений. В двадцать пять усталость тело не ломит. Быть в Нью-Йорке и не гулять по нему? Не попить пивка? Зачем жить?
   Иногда парни брали с собой Виктора. По пути Леша и Сергей рассуждали. Виктор так уставал, что слушал их, но не слышал. Леша говорил:
   - Фильмы по телику - дурость и мерзость. Проститутки изображают святош, наркоманами можно прудить океан. Негры и пуэрториканцы ведут себя нагло, автобусы ходят через раз. В метро вонь и грязь. Политики мелют чушь, но делают дело - играют в права человека, держат в кармане весь мир, деньгами и оружием заставляют работать всех на себя. Нация процветает: ожиревших треть.
   Они перешли улицу. Здесь тебе не Ошеан Вью и даже не стриты между А - Z авеню. Справа и слева стоят двухэтажные желтые бараки. Торчат безвкусные рекламные щиты. Краска облупилась. Вроде у женщин неопределенного возраста. Дрожат на улице, ожидают чего-то. Лёша остановился - встречный ветер не давал прикурить. Кто-то выколол красотке глаз, нарисовал усы. Редкие прохожие брели мимо. Никого это не интересовало. Сергей продолжал:
   - Главная проблема Америки - как похудеть. Слезьте с чужой шеи - всё будет ОК! Неинтересно. Лучше соблюдать диету - жрать не десять раз в день, а пять...
   Нефтеюганцы в Союз не рвались - копили деньги, чтобы остаться в Америке. Вместе с нацией жить для себя. Бог с ней, с Россией. Любимая, но непутевая. Недаром женским именем величают. Кто взгромоздился, под того и пашет. Любовь была без слез, разлука будет без печали... Проектов разработали несколько.
   - Простейший и стопроцентный, - садился Леша на своего конька, - жениться на американке. Их полно, загляни в One on One. Пойди в публичку на 42-й стрит. Можно дать объявление в "Новое русское слово".
   - Где? - спросил Виктор. Это его заинтересовало.
   - На углу Брайтон-Бич и Айлэнд-авеню, в магазине "Черное море", недалеко отсюда. Три года будешь вкалы-вать, разведешься и живи по-человечески. С американским паспортом хотя бы в Нефтеюганске. Можно жениться, друзей навещать, на два-три месяца возвращаться в Нью-Йорк. Надо же деньги зарабатывать. Главное препятствие - английский язык, без него даже за русского американка не выйдет.
   На их стройке русских ценили. Те вкалывали, не просили компенсацию за сверхурочные, были здоровые, выносливые, не отказывались от работы. Не то, что негры. Эти сдыхали на третьей тачке песка. Базарили о технике безопасности. Требовали повышения оклада... Сергей и Леша только здесь стали говорить о себе с уважением. Дома им постоянно твердили: русская пьянь, ленивые, не то, что на Западе. Оказалось, наоборот. Советские, попав за границу, лидировали.
   - Не только в спорте или на тяжелой работе. На умственном фронте тоже, - не без гордости добавил Сергей.
   - Если была близка цель и не возникали непреодолимые препятствия из местных законов, - отметил про себя Виктор.
   Ребята вздыхали, расспрашивали Виктора, сколько времени он учил английский, стоит ли пробовать под гипнозом. Затем за общую теорию освоения Штатов взялся Сергей:
   - Второй, менее надежный способ - нанять адвоката, просить политическое убежище. Без еврейских документов не обойтись, проигрыш обеспечен. Значит, надо добывать липу, ехать в Нефтеюганск, мотаться туда и обратно. Не сахар - американцы могут не дать визу. Да и Союз дышит на ладан - если развалится, убежища даже с еврейской липой не выклянчишь. Скажут - зачем? У вас на родине демократия... Хотя какая в Союзе может быть демократия? При коммунистах или без них - не всё ли равно? Кто сидел у власти, тот и останется. Если худшее ворье на смену не придет...
   Третий путь ребятам нравился больше всего - рвануть в Канаду:
   - Люди там приветливые, много наших - русских, украинцев..., - Леша посмотрел на Виктора и, чтобы его не обидеть, добавил:
   - Само собой, и евреев. Говорят, что двое из них могут за кэш всю Канаду купить... Требуются крановщики, механики, шахтеры. Не впервой. Через пять лет - гражданство. Главная трудность - въехать. Если скажешь заранее, что хочешь эмигрировать, надо в СССР возвращаться, анкету заполнять, английский учить, четыре тысячи долларов на залог копить. Отсюда легально в Нефтеюганск валюту не привезешь, а надо, чтоб было всё по закону, тип-топ... Канадцы это ценят. Чтоб никаких тебе махинаций. Пусть дурость, но по-честному.
   - А ты надвинь в Канаду по туристической визе, прямо из Штатов...
   - Впаяют, что обманул посольство, и вышлют. Много тонкостей всяких. Надо сдаваться на границе, исхитряться, чтобы документы подходящие были. Вроде, едешь в Мексику, вышел в туалет - в Торонто, когда самолет сел на дозаправку. Тут тебя осенило, еще лучше, пришла телеграмма - ждет на родине смертная казнь... Бросил всё и остался в Канаде. Что-то в таком роде. Дребедень, а проходит. Если ж по правде всё изложить - сил больше нет в СССР оставаться, на чужого дядю вкалывать, под дедами ходить, - вышлют обратно. Сиди дома, выбирай слуг народа, чтобы они сами жили и людям давали. Нечего тебе в Штатах и Канаде делать. Вот какая их правда. Вот что им нравится. Вот что они уважают.
   - Я балдею от тебя, просто тащусь, - вспомнил Виктор Москву.
   - Ты, что, спятил? - не понял Лёша.
   Виктор стал рассказывать, и они дружно решили, что американцам в Москве было б трудней, чем им в Нью-Йорке.
   Скоро Виктор не хуже соседей видел, в какой бред играет страна. С жиру бесится. Инструкции немыслимые для приезжих выдумывает - после того, как по миру их пустила. Правами человека, как ни вынюхивай, не пахнет. Виртуальная реальность, придуманная Кампанеллой и его последователями...
   - Свою голову им не приставишь, - говорил он Инне, - жить надо по правилам, которые предлагают. Единственное остается, - если не объехать, не обойти, не взорвать, - стать дурачком, делать, что велят. Требуется бумажка - пожалуйста, напишем, еще одна - будьте любезны, нарисуем, третья - чего изволите, мы со своим самым большим удовольствием...
   В Израиле Виктору это казалось мошенничеством, подлогом, преступлением. Теперь он видел - другой жизни здесь нет, никогда не было. Всё продается и покупается. Морали нет. Правды. Справедливости. Хватит ума - выкарабкаешься, нет - загнешься. Понятно, почему американцы всех разделывают под орех. Случись третья мировая, русские с их духовностью и душевностью превратятся в пыль, станут добычей тех, кто позарится на незавидное, по нынешним представлениям, место их обитания: зимой холодно, летом жарко, то недород, то разлив рек, выгорело, полегло, вымокло, - не то, что в благословенной Европе.
   День за днем бежал незаметно. Комсомольцы получили задание: найти денежный мешок. Их подельщики в Москве скупили долги СССР Южно-Африканской республике. Расписки решили перепродать, чтобы раздобыть валюту на новые подвиги. Механизм простой. Старшие братья из КПСС включили печатный станок. Сожгли личные вклады сограждан, взялись за общественную собственность. Вкупе с комсомольцами. Расписку на миллион рублей, обеспечиваемую золотым запасом СССР, после девальвации бросили в продажу за тысячу, ее приравняли к 50 долларам, и комсомольцы, загодя превратив взносы своих членов в валюту, оказались хозяевами этой расписки. Не только ее, многих. Расписки ушли за границу, там обрели новых хозяев.
   И что очень интересно, как любит говорить один из журналистов "Голоса России", пятьдесят долларов можно превратить в пятьсот. Остается навар - усекаете? Четыреста пятьдесят. Он запускается в новый оборот. Вечный двигатель. Доллары, доллары, доллары... Где курица, где яйцо, не просматривается. Тем более, кто прав, кто виноват. Если ты разговариваешь с Богом - это религия, если он с тобой - психушка. Комсомольцы общались с Богом, те, кого обокрали, ждут откровений свыше. Так осваивался один из северных морских путей. Сколько их, таких и покруче, проложили коммунисты и комсомольцы, первопроходцы 90-х годов, к источникам первоначального накопления будущих миллиардеров?
   Долговые расписки - святое дело. Расплачиваться по ним россияне будут и в новом тысячелетии - не конвертированными рублями, а золотым запасом, своим трудом и здоровьем, богатством нации. Куда делись первые, уже никто не помнит. Горбачев, Павлов, Гайдар... Кого сегодня интересуют эти этапы большого пути? Кто поднес на блюдечке с золотой каемочкой Остапу Бендеру ключ от квартиры, где деньги лежат? Бог ведает - минуту назад были все при портфелях, и - никого нет. Давайте, детки, жить дружно. Чего старое поминать? Ты украл у меня, я у тебя. Не всё ли равно? Кто сор из избы... Главное - побыстрее тасовать колоду...
   Этой простой операцией комсомол, проживавший в одной квартире с Фаворскими, наварил миллион долларов, ограбив сограждан на миллиард в золотом выражении. Лично Саше и Люде досталось не много - на заработанные ими шиши от расклейки нью-йоркских афиш купили они себе однокомнатную квартиру в Москве. Миллионы дол-ларов, не всплывшие ни в ходе сделки, ни после нее, осели в швейцарском банке на счете одного из вожаков молодежи.
   - Каждый хочет отщепить у нас кусочек счастья, - только и заметила Инна.
   Этот ликбез для них не прошел без пользы. Вслед за молодым поколением они решили действовать более эффективно. Лёша твердил:
   - Я бы с вашими документами...
   Что он делал бы, никто не знал. Но было заманчиво. Двинулись Фаворские в иммиграционную службу. Отдел, занимающийся политическими беженцами, находился в Ньюарке, на Манхэттене расположился его филиал. Часа три простояли в очереди на какой-то плаза. Получили анкеты - на соискание политического убежища. Стали их заполнять. Когда уезжали из СССР, были лишены гражданства. Значит, люди без оного. Однако не так. Ступил на землю Израиля, стал гражданином. Дали паспорт, не дали - кого это интересует в свободном мире? Имеешь права гражданина демократической страны. Нет у тебя лично этих прав, добивайся! О каком убежище против цивилизованного общества может идти речь? Чему тебя только учили? Ах, это клерикальное государство, ты в Бога не веришь, не хочешь ходить в синагогу, учить детей в школе с обязательным уроком Закона Божьего... Зачем приехал к нам? У нас подавляющее число граждан тоже верит в Бога...
   Пошли супруги к адвокату. Юристов в Нью-Йорке - как тараканов, которые месяц назад бегали по квартире. Миша порекомендовал Наума Спивака на пересечении Десятой восточной и тридцать девятой стрит. Наум посмотрел документы и прямо в лоб:
   - Оформим развод, за пять тысяч найду партнеров.
   - Если без развода и подешевле?
  - В общественном туалете.
  - Что?
  - Давать объявления.
  - О чем?
  - Обо всём.
  - А политическое убежище? Имеем на него право?
   - Против кого?
   - СССР. Мы ведь жили в Израиле всего ничего. Три месяца.
   - Хоть три дня. Три минуты. Могли там остаться и жили бы тридцать лет и три года.
   - Как?
   - Как в русских народных сказках.
   - Мы беженцы, уехали от антисемитизма из СССР, нас могли убить... Чем мы хуже евреев, которые приезжают прямо из СССР, не через Израиль? Им же дают грин-карты... Нам еще труднее, чем им. Мы всё бросили, остались без крыши, пятый месяц живем, как Бог пошлет...
   - Слышал я эту песню. Не будьте детьми. Никого не интересует, как вы живете и, вообще, живете или умерли. Так сформулирован закон: вопрос об убежище решается в зависимости от того, из какой страны вы прибыли. У чиновника есть список государств, гражданам которых дают убежище. Естественно, если те грамотно составляют прошение - пишут, что на родине их преследовали по политическим мотивам, собирались убить, и прочее.
   - А если не преследовали?
   - Откажут.
   - Значит, всех, кто получает убежище, преследовали? Ни в одной стране не хватит карательных сил...
   - Я же сказал вам, спуститесь с неба. Я адвокат. "Новое русское слово" - на восьмой авеню. Станьте двумя ногами на американскую землю. Оставьте советский менталитет. Убежище дают всем, кто обращается к адвокату. Он пишет прошение, получает немножечко денег, американский адвокат от будущих граждан Америки, и все довольны. Но вам - из Израиля - не дадут убежища. Этого не сделает ни один адвокат. Ни в этом городе, ни во всем мире. Конечно, я мог бы вам обещать, писать прошения, получать отказы, брать у вас доллары, но где вы их будете доставать? Из тумбочки? В конце концов, вы меня убьете или, хуже, оставите без репутации... Кто захочет идти к адвокату, который взялся за гиблое дело?
   - Как же нам быть?
   - Я уже дал совет.
   - Но, может, есть другой путь?
   - Есть. Немало. Рабочая виза.
   - Как?
   - Вы слишком много от меня хотите за тридцать пять долларов... Шучу. Рабочую визу устроить нет проблем. Находим фирму, платим деньги...
   - Сколько?
   - Как повезет. В среднем, две тысячи. Плюс услуги посредника. Еще пятьсот долларов.
   - И дальше?
   - Вы сможете легализовать свое положение. Платить налоги, которые будут брать с фирмы за ваше трудоустройство, и работать... по-черному в другом месте, если вам не на что жить. Если есть, не обязательно. Будете гулять по Нью-Йорку, купите дом в Бруклине или Манхэттене. Кстати, у меня один есть на примете, могу предложить...
   - А дальше?
   - Не хотите? А жаль. Хороший дом, условия подходящие... Через пять лет подадите на грин-карту, получите - на гражданство. Может, его тоже дадут. Если ваша работа будет нужна Америке.
   - Если нет?
   - Не смешите. Пятьсот долларов. Строго между нами. Но гарантии дает только страховой полис. Вы просите совета.
   - Что делать все эти годы?
   - Играть в кошки-мышки. Фирму будут проверять, работаете вы или нет. Через год или два найдете замену. Снова заплатите. Зато в конце туннеля есть непреходящая ценность - американский паспорт. В старости вы будете получать пособие, за десять лет накопите капитал - семьдесят тысяч долларов, купите в провинции картонный домик и станете самыми счастливыми людьми в мире. Если, конечно, повезет. Если не заболеете, не умрете, не потеряете интерес...
   - Чтобы скопить семьдесят тысяч за десять лет, надо зарабатывать...
   - Три тысячи в месяц... Уже просчитано. Вы сможете крутиться в ночном баре, Ваша жена - мыть посуду... Так многие делают.
   - И те, кто приезжают с грин-картами из Союза?
   - В целом, да. Им полегче. Старикам дают восьмую программу, пособие по бедности, медицинскую страховку. Молодые идут на курсы английского языка, потом тоже устраиваются на работу. Кем получится. Может, профессором. А нет, бэбиситтером, санитаром... Конечно, им не надо платить, как вам, за рабочую визу, вы дальше от цели на пять лет: вам дадут грин-карту, когда у них уже будет паспорт... Но не безнадежно. Не правда ли?
   - Скажите, а если мы просто будем жить, ничего не добиваясь?
   - Через пять месяцев вам придется уехать...
   - Почему? Кто узнает, что кончилась виза?
   - Никто. Если вам будут сдавать квартиру с просроченной визой, вы сможете получать свой кэш хоть до смерти. До первой встречи с полицией, больницей или другим учреждением. А дальше штраф, тюрьма, бродяжничество, высылка - кому что приятнее...
   - Получается, мы должны заработать денег и уезжать обратно.
   - Я этого не сказал. В Америке нелегалы составляют особый класс населения. Ее нижние семь или десять процентов. Время от времени их легализуют. Но даже они живут лучше, чем средние двадцать процентов в Союзе. В Израиль вы не собираетесь?
   - Конечно. Как Вы угадали?
   - Вы думаете, что пришли ко мне первые? Многие, кто так говорят, уезжают обратно в Израиль. Там жить не хуже, чем в Штатах. Чем ясней это поймете, тем будет вам легче. Сейчас в Израиле много олимов. Тот, кто быстрей освоится, станет богатым, остальные умрут, как сор под ногами. В Израиле не меньше возможностей, чем в Америке. Надо научиться их видеть... Я могу дать вам адрес хорошего адвоката. Почему вы решили, что Вас не возьмут в Тель-Авиве на стройку, как здесь? Платят меньше? Или?
   - Я не пробовал.
   - Вот видите. Всё дело - в подходе к жизни. Там вы считали, что все вам обязаны. Страна должна бросить дела, заниматься вашим трудоустройством, квартирой, обучением, медициной. Здесь вы готовы сидеть на краешке стула. В Израиле нет. Почему? Вы думали, раз вы евреи и это ваша страна, она должна дать вам миллион на первое время и столько же, когда потратите? Израиль - маленькое государство, у него нет двух миллионов на каждого олима. Вам предлагали - возьмите свой кэш. Вы гордо ответили: "Нет, мне столько не надо!" - и поехали добывать пару долларов в этой стране. Или вы думаете, что сможете получить здесь больше?
   - Почему бы и нет?
   - Не знаю, я бы вам не советовал. Для очень умных здесь тоже есть тюрьмы, выстрелы, пистолеты. Я не видел, что здесь безопасней, чем в Тель-Авиве... Вы приехали из-за мифа о прекрасном Нью-Йорке. Да, действительно, здесь хорошо, но кому? Если есть деньги. Их в Америке много, больше, чем в других странах. Не пять или десять процентов, а семьдесят, - если иметь в виду лично ваши притязания на богатство... Дом, машина, квартира. Не правда ли? А знаете вы, как попасть в эти семьдесят процентов, перебраться из самого нижнего слоя в средний? Вот именно. Я тоже не знаю. Это очень трудно. На это могут уйти и десять, и двадцать лет. Есть они у вас?
   - Если мы придумаем что-то экстраординарное...
   - Главный довод эмигрантов из СССР. На это все надеются... Забывают, что, даже попав в средний слой, счастья там для себя могут и не найти.
   - Почему?
   - Вы не догадываетесь? Представьте, купили вы маленький домик, две спаленки наверху, большая гостиная-кухня внизу, потолок два метра, сколочен из вагонки, малейший шторм - развалится, возле окна - машина. Жить надо дальше. Как? Здоровья нет, надежд, друзей. Как зовут соседа, не знаете, каждый дышит своим воздухом в собственной крепости... Сидите, смотрите фильмы ужасов, ездите на машине в ближайшую лавку. Копите деньги на зубные протезы. В один не очень прекрасный день вдруг понимаете, что больше ничего интересного в жизни не будет, что счастливы Вы были только однажды - когда девочке из соседнего двора ночью ломали, чтобы никто не видел, букет персидской сирени...
   На прощанье адвокат сказал, что единственная надежда - Еврейская община. Может, помогут своим, не оставят в беде. Фаворские снова отправились на Бродвей. Было всё чинно, благородно. Много красивой мебели, стеклянных окон, дверей, приветливых лиц. С кем ни пробовали говорить Виктор и Инна, получали ответ:
   - Если бы вы приехали не из Израиля... А так, к сожалению, помочь ничем не можем... Попробуйте вернуться обратно в Союз, просите визу в Штаты...
   - Не дали.
   - Ах, вы уже пытались... Тогда, действительно, сделать ничего нельзя...
   - Но, может, Община устроит на работу, чтоб нам продлили визу...
   - Что вы? У нас и своих полно, все хотят работать...
   - Нам же хуже, чем им... У них есть грин-карты, жильё, пособие по безработице... Для них это вопрос не первой необходимости...
   - Странные вещи вы говорите! Выходит, у вас должны быть привилегии по отношению к гражданам США? За какие заслуги?
   - Не привилегии. Можно же людям, попавшим в беду, помочь?
   - Какая это беда - жить в Израиле?
   - Но мы там не живем... Понимаете, мы нигде не живем... В СССР у нас нет квартиры, в Израиле тоже... У нас нигде ничего нет. Даже денег на обратные билеты...
   - Так и скажите. С этим поможем. Денег нет, но посадить на самолет, летящий в Бен-Гурион, попробуем. Когда созреете, приходите...
   Фаворские попрощались. О чем говорить? Сытый голодного не понимает. У евреев - как у других. Скорее, можно надеяться на помощь русской крестьянки. Пустит в свой немудрящий дом, нальет тарелку щей из крапивы, поделится последним куском хлеба. Не будет спрашивать, почему, не станет давать советов. Чтоб Божья душа не пропала...
   Понимая, что всё без толку, Инна продолжала ходить по вывескам. Чего только не обещал Нью-Йорк счастливым обладателям статуса "Пароль" или "беженец"! В одном доме расположился фонд "материальной и духовной помощи евреям", во втором - "помощи эмигрировавшим от нацистов", в третьем - "помощи евреям-христианам". Здесь - русский клуб, там - русский центр... Восьмимесячные бесплатные курсы английского языка, социальные программы, юридические консультации. Дома для престарелых. Ассоциация новых американцев... Разве всё упомнишь? Женские организации... Американская академия наук: хочешь стать членом - плати сто долларов, получай удостоверение, показывай его в СССР, пусть все рыдают от счастья общения с тобой... Побывала она на Хамильтон-холле в Колумбийском университете, в Канадском консульстве на шестой авеню и во многих других местах, - везде, где маячила хоть какая-то надежда пристроиться на континенте. Но всё было создано только для тех, кто получил еще в СССР пропуск в землю обетованную, то-бишь Америку. Для тех, у кого его не было, оставалась последняя дверь - обратно в Россию.
   Живя в СССР, Фаворские были, как все. Пустились в странствия по белому свету, не ведая, что свет это черный. Почему всё чужое на Руси будто мёдом намазано? Почему каждый из россиян ждет одобрения с Запада? Добро, славянин - его человеком никогда не считали, ни за границей, ни дома. Но куда девались хваленые еврейские мозги? Почему, сидя у себя дома, в Питере или Москве перед телевизором, не поняли они, что дурят нашего брата? Целенаправленно и преднамеренно рождают иллюзию красивой заграничной жизни, разрушают обычаи и культуру, сложившиеся на Руси, переворачивают строй наших мыслей, превращают нацию в толпу дебилов, без цели и смысла бредущих к концу...
   Остался последний шанс - Инна отправилась в Советское консульство. На пересечении Пятой и Мэдисон авеню в солидном манхэттенском офисе сидел типичный партийный босс новой формации. Молодой, высокий, хорошо кормленный. Не хватало пистолета. За окнами - буйство зелени, жара нестерпимая, здесь лепота и прохлада. Обычный письменный стол, невзрачные кресла. Орлиный взгляд, приличный костюмчик, металл в голосе. Фамилия - то ли Кириченко, то ли Кириенко. Интуиция подсказывала Инне, что по сводкам о высоких покойниках имя знакомое. То ли из окна выбросили, то ли застрелили. Отца? Дядю? Без родни на эту должность не сядешь... А может, посетили Инну воспоминания о будущем? О том, кого подставят под народный гнев кидалы из Кремля и Вашингтона?
   Времени для размышлений хоть отбавляй. Инна пришла в приемные часы - с девяти тридцати до двенадцати тридцати ежедневно. Народу никого. Консул был занят - беседовал с милкой по телефону. С Инной говорить не спешил. Сначала вообще отказался принять: надо, мол, свидание заказывать заранее. Затем бросил:
   - Придите завтра.
   Инна чуть не заплакала - экономии ради шла пять километров пешком. Барин нахмурился, велел подождать. Появился генеральный консул. Фамилия ему была Кузнецов, самая распространенная в России. Зато должность... Чиновники ушли во внутренние апартаменты.
   Инна думала о Викторе - как ему, бедняге, тяжело: на жаре таскает кирпичи, глотает пыль... Не мальчик уже, за сорок. Эти сидят тут, как сыр в масле, катаются. Может, наваривают проценты с Южно-Африканских расписок... Конечно, зачем она им? Зачем остальные граждане СССР? Пусть все передохнут. Только мешают заниматься делом - выедать внутренности из России...
   В конце концов, появился.
   - Ну, что там у Вас?
   - Мы с мужем эмигрировали в Израиль...
   - Короче. Какая проблема?
   Зазвонил телефон. Консул снова вышел. Отсутствовал минут двадцать. Появились двое посетителей. Стали у притолоки, не осмеливаясь переступить барский порог. Инна показала им на кресла. Они робко вздохнули:
   - Ничего, мы и тут постоим...
   В 12 с минутами вернулся консул:
   - Время приема заканчивается, товарищи..., - обращаясь к паре и презрительно в Иннину сторону, - господа...
   Инна подошла к столу и, глядя консулу в переносицу, твердо сказала:
   - Прошу принять заявление на восстановление гражданства.
   - Документы в порядке?
   - Какие?
   - А Вы не знаете? Я же объяснил: все справки по телефону.
   Инна разозлилась:
   - Прошу записать меня на прием к генеральному консулу.
   - По какому вопросу?
   - Мое дело.
   - Это Вам не Израиль. Это Советский Союз, - и, обращаясь к паре, более любезно:
   - Что у Вас?
   - Мы тоже пришли восстанавливать...
   - Прием закончен, господа. По вопросам гражданства у меня запись на следующую неделю. Вот список необходимых документов.
   Инна взяла инструкцию, отпечатанную на машинке. Первым номером стояло удостоверение личности с правом постоянного проживания в США.
   - А без него?
   - Езжайте в Израиль. Вашим вопросом мы заниматься не будем. Консульство работает только с постоянно проживающими в США.
   Инна брела обратно в подавленном состоянии. Мечта, что они заработают деньги на квартиру и вернутся в Питер, погибла во цвете лет. Что делать? Очень хотелось пить. Тратить доллар жаль. Может, попить из фонтанчика? Инна вошла в Рокфеллеровский центр. Зеркала, витрины, кафе, магазины, пальмы, дорогие мужчины и женщины. И вдруг - или это ей кажется? - видит она в одном из зеркал Виктора... Он садится в дорогой лимузин, включает двигатель...
   Инна обернулась, бросилась к выходу, успела разглядеть шикарную крашеную блондинку и Виктора в до-рогом светлом костюме. Как он смотрел на свою спутницу! На губах играла улыбка, из-за которой Инна бросила мужа и сына, без оглядки поехала с Виктором в Израиль...
   Тысячи мыслей в секунду пронеслись в ее голове. Вот оно, возмездие! Больше жить нечего... Так вот почему Виктор последнее время занят в ночной смене... Как так? Как можно? Она взглянула в зеркальную витрину. Перед ней стояла красивая женщина. Немного усталая. Без косметики. Платье ничего. А туфли? Страх божий. Совсем разваливаются. Экономила деньги, новые не покупала. В тех, что видела на помойке, ходить противно. Добегалась. Собственного мужа проворонила. И где? В чужой стране. Уйди он сегодня - хоть на панель... Ни друзей, ни знакомых, ни гражданства... В Питер не пустят, в Израиль сама не поеду... Говорят, каждый день кто-то бросается с небоскребов...
   Инна зажмурилась, побежала вперед. Из подземного гаража выруливала машина. Падая, Инна увидела испуганные глаза водителя и потеряла сознание. Очнулась от теплых рук. Мужчина что-то быстро говорил, ведя ее в лимузин. Инна уткнулась ему в грудь и зарыдала. Почувствовала, что поцарапала нос. Заколка для галстука. На солнце вспыхнул всеми цветами радуги огромный бриллиант. Мужчина быстро сел за руль, и они, раздвигая зевак, тронулись с места. Инна застыла на своем сиденье, как завороженная. Они свернули на тихую улицу, остановились. Мужчина начал вытирать слезы, которые градом катились у Инны из глаз.
   Ее спутнику было за пятьдесят. Холеный, моложавый, с чудесным бархатным голосом, он о чем-то участливо спрашивал Инну, но она только всхлипывала. Вдруг обомлела - где сумка? Оглянулась. На заднем сиденье. Испугалась еще больше:
   - Такая грязная... Что, если запачкает машину?
   Мужчина перехватил ее взгляд и стал извиняться. Они немедленно купят ей новую сумку... Это Инна поняла. С остальным было хуже.
   Через несколько минут они уже сидели в каком-то ресторане. Мужчина слушал. Звали его Филипп. Инна без умолку болтала по-русски. После пережитых стрессов ей надо было выговориться. Филипп не знал, о чем она плачет, но понимал без слов. Когда он увидел ее испуганные глаза и выскочил из машины, то сразу почувствовал, как ждал этой встречи. Он так резко затормозил, что визг резины привлек внимание всей округи. Инна со страха упала на радиатор... Она не успела осесть на землю, как оказалась в руках Филиппа.
   Они вспоминали снова и снова об этой истории... Инна смотрела на Филиппа и думала, что никогда не встречала такого лучезарного человека... Филипп всё время стремился к ней. Ощущение первого прикосновения, когда он нес ее, почти бездыханную, в машину, будоражило мысли, тревожило чувства... Он был готов читать ей стихи, везти в Россию, на Гавайи... Куда угодно, только вместе... Филипп был счастлив - первый раз в жизни... Он целовал ее руки, думая об одном: согласится она с ним остаться? Он видел, что Инна немного говорит по-английски, но как сказать ей о своих чувствах, чтобы не обидеть? Замужем она? С кем живет? Надолго ли в Америке?
   Пока он понял одно: у нее большая семья, четверо взрослых мужчин, они имеют четырехэтажный дом в Бруклине. Он хотел сразу туда отправиться, но Инна... Нет, приглашать Филиппа к себе она не могла. Ехать к нему тоже. Что делать? Инна приуныла. Филипп испугался, что обидел ее своей настойчивостью. Он стал покорным, как ребенок. Он был готов заплакать, стать на колени, лишь бы она его простила. Но Инна решила - пора уходить. Эта жизнь не для нее. Филипп увидит ее ночлежку и презрительно рассмеется. Этого она не переживет. Лучше оставить всё, как есть. Инна сказала, что хочет уйти одна. Нет, не такси. Пешком. Ей надо побыть одной. Она взяла сумку. Замок был сломан, кошелек и помада исчезли. Наверно, выкатились во время аварии.
   Филипп увидел ее растерянность, спросил о чековой книжке, документах. Вздохнул с облегчением. Кошелек и помада... Что за проблема? Он выписал чек, что-то сказал официанту, тот принес сдачу, и Филипп стал засовывать ее в сумочку Инны. Инна попробовала отказаться, но Филипп уже вызвал такси, протянул Инне визитную карточку и несколько раз повторил, что будет ждать звонка с шести утра. В девять у него заседание правления, затем деловая встреча, а после двух он приглашает ее на экскурсию по Нью-Йорку. Он хочет показать ей этот самый прекрасный город в мире...
   Инна села в такси с мыслью, что спит. Так не бывает. Ее кто-то загипнотизировал. Она проснется, не будет никакого Филиппа, придет с ночной смены Виктор, они послушно потянут свою лямку дальше... Инна лихорадочно прижала сумочку. Пачка долларов - тоже сон? Она потихоньку вытащила одну бумажку. Сто долларов. Протянула водителю. Тот дал сдачу. Не пересчитывая, Инна поднялась к себе, рухнула на матрац. Включила свет и начала разбирать доллары. Господи! Сколько? Две тысячи двадцать три...
   Инна снова пересчитала. Достала визитку Филиппа. Президент компании, член совета директоров другой компании, председатель какого-то общества... Господи! Да это ведь настоящий миллионер! Не картонный актер из голливудского фильма, а богатый американец. Красивый, образованный... Мечта советской женщины. Боже, неужели ей повезло? А Виктор? Так ему и надо! Пусть катится к своей блондинке...
   Уставшая и счастливая, Инна заснула на своем матраце. Даже забыла выключить свет... Сон в эту ночь она видела замечательный. Будто катаются они с Филиппом на прекрасной яхте, купаются в сверкающем водопаде, Филипп поднимает ее на руках и летят они в какую-то прекрасную страну... Она в белом платье, вокруг всё сверкает, сияет, струится светом... Инна проснулась в ужасе - уже светло, она опоздала к Филиппу. Погасила свет, снова легла. В шесть утра вышла на улицу, два часа бродила возле автомата. В восемь набрала номер Филиппа...
   Попав в Америку, палец сначала прислушивался к незнакомым звукам, присматривался к чужой жизни. Понял, что ничего неожиданного нет. Ему было легче, чем Фаворским. Информация поступала к нему по иным каналам. Из Мишиной квартиры он переехал с вещами в итальянский квартал. Ему потребовались нечеловеческие усилия, чтобы создать вокруг себя защитное поле от тараканов и их уничтожить. Именно это было причиной неожиданной гибели насекомых, а вовсе не комсомольский дихлофос.
   Приобщаясь к американской культуре с помощью телевизора, найденного Фаворскими всё в тех же пещерах Алладина, палец заметил, что может менять изображение на экране. Немного тренировки - телевизор и монитор стали служить передатчиками его восприятия мира. Палец настроился на волну одного из самых известных в Америке экстрасенсов, стал посылать ему свое видение будущего. С сеансами прогнозирования посетил Интернет.
   Картины, им нарисованные, перебрались на страницы газет. Журналисты стали писать о судьбе Вселенной, готовить читателей к надвигающейся катастрофе. То вскользь, а то и прямым текстом. В различных интервью гадалки признавались, что своими глазами на экранах телевизоров видели, как раскалывается пополам Калифорния, как тонет земля в океане. Своими ушами слышали крики и стоны многочисленных жертв. Наблюдали, как огнедышащая лава спускается с гор, сметая по пути всё живое. Воздух превращается в пар. Океан кипит. Человеческий пепел столбом устремляется в небо, как атомный гриб ползет по планете. Животный страх овладевает всеми, кто его видит. Из космоса появляются ушастики, сообщают, что всё это - кара за безумные прегрешения перед себе подобными.
   О таинственных пришельцах из других цивилизаций сняли несколько фильмов. Исследователи крупнейших американских институтов принялись изучать материалы, связанные с появлением неопознанных летающих объектов, о них напечатали сотни книг. И вдруг - как отрезало. Темой начали заниматься военные. Во избежание паники и хаоса население от нее изолировали. Верхним виднее, какой жвачкой кормить народы. Стало это секретным оружием, разработка которого несет миру избавление от ужасов современной цивилизации - смерть. Логический вывод, к которому пришел человеческий гений: превратив всё живое в пыль, можно избавить его от горя и бед. Прав был Толстой, когда писал, что миром правят сумасшедшие.
   Установив обратную связь со своими реципиентами, палец принялся отвечать на вопросы. Его стали воспринимать как загадочного пришельца из космоса. Во время бесед на экране возникало облако, которое постепенно концентрировалось в прекрасное женское лицо. Облако назвали "Ирина". Больше всего вопросов было о прошлом и будущем. Близком и далеком. Ирина поведала, что в канун второго тысячелетия произойдет несколько землетрясений, не очень разрушительных, но заметных, а лет через десять начнет смещаться земная ось.
   - Почему?
   - Время от времени меняются гравитационные поля. Вслед за этим начинают таять на полюсах ледники, поднимается уровень воды в мировом океане. Каждые четыре тысячи восемь лет и шестнадцать дней.
   Переварив сеанс компьютерной связи с Ириной, один из ведущих американских специалистов по чревовещанию вспомнил, что да, действительно есть старинная рукопись ацтеков, в огне не сгоревшая, от костров испанской инквизиции уцелевшая, спрятанная в Ватиканской библиотеке. В ней написано, что на Земле существовало четыре поколения людей. Первое - гиганты - было истреблено голодом. Второе погибло в дыму вселенского пожара. Третье оказалось поколением обезьян. Четвертое - "Солнце воды" - исчезло в пучине великого наводнения в 4008 году. Затем появилась наша цивилизация. Каннибалов...
   Что тут началось! Все стали лихорадочно подсчитывать, когда придет очередной 4008-й год. Обратились к ученым. Те сказали, что Александр Гумбольдт, изучавший в прошлом веке рукописи доминиканского монаха Педро де Лое Риоса, который скопировал в 1566 г. индейские письмена, отмечал, что потоп случился через 4008 лет после сотворения мира. Опять та же цифра! И снова она в других мексиканских книгах - в "Кодексе Риос" и "Кодексе Теллериано-Ременсис", хранящихся в библиотеках Ватикана и архиепископата в Реймсе...
   - Куда только смотрит ЦРУ?
   - Прочтешь, закачаешься. Страшно правдоподобно.
   - Страшно? Правдоподобно?
   - И то и другое. Мексика, Сахара, пустыня Гоби, Пермь и Средиземноморье опять окажутся самой благоприятной климатической зоной. Британские острова утонут, Китай замерзнет. В Гренландии станет тепло, в Канаде - вечная мерзлота, туда переместится Северный полюс.
   В дискуссию экстрасенсов вмешалась Ирина:
   - Внутри - цыпленок: вылупится, пойдет всё вверх тормашками. Наша планета будто яйцо всмятку. Земля вращается, желток болтается, всё ничего, затем всплеск. Проклюнется серединка, треснет земная кора, тут и пойдут глобальные изменения. О них говорили многие. Нострадамус видел их в конце нашего тысячелетия...
   Неожиданно сеанс телепатической связи прервался. Экстрасенсы принялись разыскивать виновника... Нечего поминать ЦРУ. Да еще к ночи. ЦРУ, которое смотрело, куда надо, заинтересовалось загадочным телевизионным облаком. Обнаружило неизвестное излучение. Не в силах найти передатчик, военные, на всякий случай, обесточили приемники. Это было тогда, когда на пустыре в вагоне метро застряли Инна и Игорь Семенович.
   О том, что ее отключили от реципиентов, Ирина не знала. Она продолжала:
   - Ученые построили математические модели, компьютеры всё просчитали, вышло - больше нет Калифорнии. С часа на час. Пол-Америки тоже. А вот России с ее Зауральем и Сибирью бояться нечего. Станут они как Средиземноморье. Сахара снова превратится в райский сад, никто не будет спрашивать, каких странных животных изображают наскальные фрески Тассили или Пермских находок - все они окажутся перед глазами...
   Не ощущая контакта со своими собеседниками, Ирина проверила обратную связь. Увидела пульт управления ЦРУ. За окнами было темно. Приближалась ночь. Нью-Йорк остался без освещения.
   - Да, ну их! Пускай помучаются, - усмехнулась Ирина и изменила направление своих осязаний.
   Теперь она плыла по волнам времени. Эта была игра: что было, что есть, что будет. Вращая вокруг себя прозрачный купол, Ирина останавливала его на том или ином мгновении, переходила от картины к картине. Вот она видит в воде отражение: маленькая девочка стоит на набережной Невы, вглядывается в сонную тьму. Купол подвинулся вправо. Вода превратилась в лед. Еще движение - по Неве плывут льдины, у Петропавловской крепости появились первые загорающие. Более резкий поворот - Иерусалим, гостиница Линкольн, напротив Имка, Старый город, базар. От этой картины захотелось немедленно избавиться. Небольшой толчок - фильм пошел в обратном направлении. Снова Нева. Стрелка Васильевского острова. Тюльпаны. Когда это было? Ах, да, после школы. Вот и она. Пахнет краской, надпись "5-А класс".
   - Странное дело, человеческая память. Людям кажется, они собирают в мозгу бесконечные образы и картины. Нет: люди стоят на ленте, движется она вдоль берега... в мозг встроены часы - фиксируют взгляд на моменте, который человека интересует. Вот я проплыла мимо дерева, оно никуда не исчезло со своего места. Это я передвинулась. Чтобы снова увидеть дерево, надо вернуть стрелку часов во вчерашний день, опять та же картина появится передо мной. Ничего не исчезает, не возникает, всё стоит на своем месте. Жить - это значит плыть мимо. Человек, дерево, гора, каждый движется со своей скоростью, как планеты вокруг солнца. Мы не вспоминаем ни о чем, мы скользим взглядом по поверхности нашего окружения, находим на ней картины нашего бытия. Прошлого и будущего. Вот сейчас я увижу, что будет через год.
   Двор вокруг школы покрылся травой. Видно было, что здание давно не ремонтировали.
   - Еще через пять?
   То же место. Запустение. Мусорная свалка. Груда кирпичей.
   - Почему? Куда делась школа?
   Снова вращается купол: налево, направо - в прошлое, будущее... Растягивается по оси: меняется пространство, взгляд солнечным зайчиком бежит по земной поверхности, выхватывает из тьмы неизвестности то, о чем думает Ирина.
   - Что было совсем давно?
   Потоп, пожары, подвижка льдов, раскололась Гондвана, расширяющийся космос...
   - Что будет далеко-далеко?
   Потоп, пожары, подвижка льдов, расширяющийся космос...
   - Если не так далеко, поближе?
   Бойня в Европе. Бомбы над Косовским полем.
   - Зачем?
   Ответ - как в кино, в ближайшем будущем. Военный полигон там, где жили сербы, албанцы.
   - Что говорили тогда, писали в газетах?
   - Война в защиту прав человека. Убивали сербов и албанцев, чтобы наказать их правителей.
   - Этому верили?
   - Одни да, другие нет. В зависимости от доступа к информации. Многие понимали, что у Штатов свои интересы. Зря долларов они не тратят.
   Стокгольм, Осло, Берлин. Демонстрации протестов против войны. Режиссер Свободного театра Герман ван Хартен пишет плакат: "Bonns Bomber bombardieren Belgrad mit... Ist Krieg? Nicht genug Krieg? Und brauchen Berliner wieder Bomben auf Berlin?" (Боннские бомбардировщики бомбят Белград... Это война? Не достаточно войн? И нужны ли берлинцам снова бомбы на Берлин?).
   Ирина ушла в будущее. Перед глазами вновь проходила уже известная ей катастрофа с Калифорнией. А вот и новый сюжет: по Северно-русской равнине бродят бизоны и американцы. Куда делись русские? Вымерли, стали говорить по-английски?
   - Как всё произошло?
   Поворот купола. Теперь налево - в прошлое. Развал Советского Союза. Кольцо новых союзников НАТО. Голод, грабеж, бандитизм в России. "Новые русские". Сокращение населения. Смутные времена. То, что не удалось голоду, сделали уголовники, - на Западе не зря говорили, что русских могут победить только русские.
   Картина сменяет картину. Ирина пускает кино то медленней, то быстрей. Бесконечные споры, кто будет президентом. Пресса послушно отвлекает внимание граждан от того, как их грабят. Страна огромная. За всем не уследишь. День ото дня всё хуже. Умирают люди. Бегут, кто куда. Хорошеет Москва. Население сокращается до семидесяти миллионов. Плачут и стар и мал. Едят кору, траву. Болеют. На улицах убивают. Поджигают и грабят дома...
   Наконец, всем становится невмоготу. Дума за небедное вознаграждение пишет послание цивилизованным странам: не дайте окончательно погибнуть, пришлите своих управляющих. НАТО соглашается. Сибирь и прочие территории уходят под протекторат. Туда начинают переезжать жители Калифорнии... Бегут от стихии, надо успеть. Катастрофа всё ближе. До расчетного времени остается несколько дней... План "Аделаида", разработанный в начале семидесятых годов по спасению цивилизованного мира, подходит к завершению...
   Начинается вселенский потоп. Ирина переводит купол - смотреть не хочется. Можно перелистать несколько страниц истории и увидеть, чем этот ужас кончится. Можно вернуться к своим друзьям и близким. Это приятнее. Ах, мамочка, мама! Моя дорогая мамуленька! Как я по тебе соскучилась!
  
  По воле волн
  
   Ирина оказалась в Иерусалиме. Знакомые до боли улицы, чужие лица. Бабушкина могила. Мама добилась - ее зацементировали. Как у всех, стоит белое надгробье. Возле него пригорюнились родители. Кладут несколько камушков, молчат, будто хотят запомнить, навсегда остановить в своем сердце миг прощания с близким человеком... А вот и она, Ирина... Вдали от родителей, бродит по террасам, не в силах к ним подойти... Как объяснить, как рассказать, что с ней было?
   Когда Ирина освоила компьютер и вошла в Интернет, она послала матери письмо: "Дорогая моя! Со мной всё в порядке. Не беспокойся. Я сейчас в Нью-Йорке. Через пару месяцев буду в Берлине. Расскажу всё при встрече. Крепко целую тебя и папу". День за днем ждала, что письмо попадет к родителям, но им и в голову не при-ходило разыскивать дочь в виртуальном мире. Вращая купол, Ирина увидела, что контакт установить не удалось. Нужно дождаться того, кто прочитает ее письмо и сообщит родителям. Только через месяц Толя заметит ее послание, расскажет Галине, та передаст маме... А пока... Мама и папа бредут в "Линкольн" с кладбища, горестно разговаривая о ней... Она всё слышит, помочь не может. Ее удел - знать, но не влиять на происходящее... Все богатства мира не стоят слезинки ребенка... Мог ли Достоевский предвидеть, какими станут люди через сто лет? Или эта цивилизация была такой всегда?
   После исчезновения дочери Миркины совсем скукожились. Окружающее перестало их интересовать, хотя всё складывалось не худшим образом. Им выплатили около двух тысяч долларов - это были деньги, которые получила бы Мать Израиля, если б медперсонал не спрятал ее документы... Пенсия за три месяца, пособие на квартиру, подарок, который вручали всем прибывшим в аэропорту... Государство ничем ее не обделило. Разве знало оно, что на пути к старой еврейке окажется заслон из каннибалов, утверждающих, что предками их тоже были евреи?
   Конечно, деньги достались Миркиным не сразу - пришлось идти в раввинатский суд... Процедура оказалась проще и легче, чем предполагали: трое евреев подтвердили, что Миркина является единственной наследницей Матери Израиля... Женщины свидетелями быть не могли. Окажись истцы в маленьком городе, проблема выглядела бы неразрешимой. А так... Без труда нашли знакомых, которые бывали у них дома, знали семью. Дальнейшее происходило обыденно и просто. После заседания суда - на него женщин тоже не допускали - вручили решение, через неделю оно вступило в силу, его предъявили в банке. Вот и всё. Миркины стали обладателями суммы, которой они сроду не видели. Казалось, сама судьба переменилась и начала решать дела в их пользу. Но им это стало безразлично... Они просили одно - вернуть Ирину... Не подозревали, что этого не может сделать даже сама судьба...
   - Доченька, где ты, моя ненаглядная?
   Миркины по-прежнему жили в "Линкольне". Им предложили бесплатную государственную квартиру. Где-то в пустыне Негев. Они отказались. Продолжали ходить по посольствам в надежде получить визу. Зачем? Этого не могли объяснить - ни себе, ни людям. То ли жажда свободы не давала им спать, то ли надежда найти Ирину за пределами земли обетованной. По-прежнему визу не ставили. Война как будто закончилась, начали летать самолеты. Олимовское радио сообщило, что под советским посольством выстраиваются очереди по двадцать тысяч человек - просятся обратно в Союз. Кто их считал? "Был ли мальчик?" или на этих слухах кто-то тоже наваривал свой миллион?
   Миркиным пробили работу в университете. Их доклады, написанные в начале декабря, с блеском прошли обсуждение Ученого совета, были одобрены. Им выделили профессорские ставки, утвердили план научной работы на пять лет. Требовалось окончить ульпан, сдать экзамены по ивриту. Снова пошли на уступки: можно вести занятия со студентами по-английски. Соседи по "Линкольну" завидовали, в один голос твердили о страшной удаче.
   - Если бы мне нашли работу, какую угодно, даже не в университете, я была б счастлива, - сказала Дина Бельская, когда Галя поведала ей о новостях в семье своих друзей. - Особенно после того, что исчезла Ириша... Им необходимо отвлечься, иначе они пропадут...
   - Их оформляют через Фонд Шапиро. Будут платить по две тысячи шекелей в месяц, но восемьдесят процентов зарплаты - долг Израилю...
   - Как это? - не поняла Дина. - Что же они будут получать только по четыреста шекелей в месяц? А как же квартира?
   - На нее они будут зарабатывать. Еда и все остальное - в долг...
   - Люди будут работать, но не смогут себя кормить? Зачем же работать? Ты что-то путаешь... Это ведь профессура, не мусоросборщики... Цвет нации!
   - Через пять лет, если они проработают в университете, долг спишется сам собой. Это - чтобы они раньше не сбежали. Понимаете, на двоих им будут платить четыре тысячи в месяц, половину они станут расходовать, половину откладывать. Если их не привязать таким образом к Израилю, они накопят за два года пятьдесят тысяч шекелей и уедут...
   - Эта арифметика не для меня. Если есть работа, зачем уезжать? Рабство не стимул для интеллигентных людей...
   - В том-то и дело. Обычный человек рассуждает просто: в долг, не в долг - не всё ли равно? Дают четыре тысячи в месяц, бери. Захочешь уехать, найдешь способ, как всех объегорить. Интеллигент же считает, что он подписывает моральное обязательство о кабальной зависимости. Скажем, проработаю год или два, решу уехать. Мало ли что случится? Климат не подойдет, в Питер захочу вернуться - вдруг там режим изменится? А тут еще неизвестно, где Ириша... Если объявится в Париже или Нью-Йорке? Что тогда с этими долгами делать? Стреляться? Представляете, за год Ваш долг Израилю вырос до сорока тысяч?
   - Что же они там, в Фонде Шапиро, не понимают, с какими людьми имеют дело? С жуликами или с научными работниками?
   - Вот и Миркины так считают... Я уговаривать их не хочу. У них горя через край... Пусть сами решают. Но зарплату обещают, видите, не профессорскую. Меньше тысячи долларов в месяц. Сабры за такую работу получают пять-шесть тысяч...
   - Ты же знаешь, об этом все газеты пишут: вновь прибывшим платят везде вдвое, а то и втрое меньше... Женщины зарабатывают значительно хуже мужчин, даже при равной квалификации. Тут тебе не Советский Союз. Хорошо еще, что берут на работу...
   Галя взяла Дину за руку и прошептала:
   - Диночка! Я, наверно, уеду...
   В Израиле все говорят друг другу "ты", но Галя продолжала Бельских называть на "Вы". Розу это очень удивляло, тем более, что она с девушкой давно перешла на "ты".
   - Ты поссорилась с Толиком?
   - Не очень. После того, как он ушел в армию, мы видимся реже и реже...
   - Он приходит домой на субботу и воскресенье?
   - Не знаю. Первое время нам помогал Изя, мы встречались постоянно, Толик обо всем рассказывал... Теперь он уже не делает мне предложения...
   - Надо дождаться его из армии. Ты же знаешь, это для него свято...
   - Он не будет учиться в университете, пойдет в йешиву, отрастит пейсы. Может, переедет в кибуц... Он очень изменился. Вы не поверите, стал, как ортодоксы: чуть что, цитирует Тору, объясняет, какие славяне неполноценные... Он не хочет, чтобы его дети были не евреями.
   - Конечно, если ты против иудаизма...
   - Я не против. Я против ерунды, которую пишут в газетах. Недавно мы вместе увидели статью. В ней рассказывалось, что на одной улице происходят непонятные вещи - кого-то задавила машина, ребенок проглотил шарик и умер, старуха повесилась, еще какое-то несчастье. Жильцы позвали раввина, он прочитал молитву, и всё исправилось. Я сказала - форменное средневековье. На каждой улице можно найти счастливые и неудачливые семьи. Причем здесь раввин?
   Толя ужасно рассердился, сказал, что я не верю в Бога, мне чужды еврейские традиции... В Ленинграде он таким не был, - Галя замолчала.
   Дина не знала, как ее утешить. Она давно поняла, что день ото дня девушке тяжелее. Иврит дается плохо, новые друзья не появляются. Последнее время она пропадает на Илионе или в церкви Марии Магдалены... Много рассказывает о матушке Анне... Наверно, там была и на Рождество... Пришла утром, сказала, что ночевала у Миркиных... О Толе говорит неохотно... Юлины письма знает наизусть... Рвется обратно в Ленинград. С Юлей тоже не всё ясно. Валерий сделал ей предложение, повез к родителям в Махачкалу. Юля пишет, что от всего в восторге. Ранняя весна, цветущий миндаль, бесконечные просторы неба и моря. Хотя бы пара строк о семье Валеры, его делах, профессии... Махачкалинский адрес не указывает, где живет, не пишет, на вопросы не отвечает...
   Пришло письмо и от Иосифа Моисеевича. Очень грустное - жить становится всё труднее, карточки, талоны. Нет лекарств, в доме холодно. Бродят сомнительные типы, вынюхивают, кто проживает в квартире. Роятся слухи, что заключают сделки о жилищных обменах, потом убивают людей, а те числятся как выбывшие в неизвестном направлении. На подпольном комбинате делают фарш из кошек и человечины, люди боятся есть мясо. Время от времени вспыхивают перестрелки, взрывают машины. Данные обо всех жителях - когда и где родился, с кем живешь, кто ответственный квартиросъемщик, где и кем работаешь, адрес, телефон, даже номер и дата выдачи паспорта, - в записи на СД-диске продаются на барахолке. Каждый в руках у бандитов. Страшно. Милиция то ли не знает, то ли сама принимает участие. Постоянно слышишь: тамбовская мафия сцепилась с чеченской, солнцевская группировка напала на чей-то след... Стал непонятным язык: жлоб, братки, капуста, бабки - по-русски ли, нет?
   Еще Иосиф Моисеевич писал, что его сосед Витюша уехал в Израиль, ему там очень нравится. Прислал письмо. Рассказывает: "Пошел Костя в магазин, увидел, что целую стену до потолка занимают бутылки. Водка, джин, коньяк, вино, - всё, что душе угодно. Самое ужасное - никто не покупает. Евреи не пьют. Есть дешевая водка, называется "Олимовка", стоит меньше доллара. Тут же купил десять пол-литр. На всякий случай, вдруг разберут. Попробовал пригласить соседей, - поселили его в отеле "Линкольн", - никто не откликнулся. Такие жидовские морды, чтоб их всех, эту мать. Выпил один, половина удовольствия пропала. Поставил жарить мясо на электроплитке, в ванну залез, кайф стал ловить. Заснул. Мясо сгорело, обуглился стол, поднялся чад, взломали дверь. Вытащили из ванной. Думал - будут бить: пожалели бы русские в Питере еврея? А тут ни фига: водку не конфисковали, в полицию не забрали, за ремонт платить не заставили. Как при коммунизме. Сообщили, что его долг Израилю вырос на пять тысяч шекелей. Костя смеялся, чуть не умер. Каким идиотом надо быть, чтобы надеяться на его долги? А говорят, евреи умный народ...".
   Когда Дина рассказала эту историю Гале, та только улыбнулась. Костю она видела собственными глазами. Его номер был на втором этаже. Балдел он постоянно, пил ежедневно. С самого утра бежал в магазин, до обеда ко всем приставал, предлагая "сообразить", затем напивался, спал до утра, на следующий день начинал всё сначала. Соседи его боялись, не хотели связываться, хотя знали, что он не еврей и имеет поддельные документы. Он не скрывал, твердил: "Ксива - липа, но час мой вернуться в Россию не настал. Посадить могут... Года через два братки придут к власти, кончится вынужденный отдых на шее Израиля, поеду домой".
   Миркиных Костя не трогал. Видел, что в Израиле им плохо. Объяснял по-своему:
   - Чего их калечить? Русские они по душе. Волю любят. Интеллигенты, дураки. Никого не хотят притеснять... Не жиды, одним словом. Не сионисты...
   На этом запас цензурной лексики кончался, он переходил к построениям, которые остальным были недоступны.
   Однажды кто-то посоветовал Миркиным пойти в туристическое бюро - заказать путешествие с визой. В просторной комнате, где расположился десяток агентов по продаже недвижимости, путевок, различных услуг, словоохотливый молодой человек с радостью сообщил, что оформит их в Египет, оттуда они без проблемы смогут лететь в любую страну. Он взял у них документы, заполнил на иврите анкету, обещал через неделю дать ответ. Когда они снова пришли, восторженно подтвердил, что виза будет стоить сто шекелей, путевка еще тысячу. Взял у Миркиных деньги, выписал расписку, оформил ее, чуть не танцуя от счастья, что может помочь этим прекрасным людям. Они нарисовались, как договорились, через две недели. Ответа из Египетского посольства не было. Еще через неделю. Результат тот же. Миркины отправились в посольство - узнать, где застряли бумаги.
   В посольстве ответили, что документы не поступали, потому что египтяне не ставят визы на лессе-пассе. Об этом знают все жители Израиля. Тем более туристические фирмы.
   Миркины бросились в агентство. Молодой человек исчез - ушел в отпуск. Его заменил другой. Где документы, не знал. Страсти пошли нешуточные. Не говоря о деньгах, куда девались лессе-пассе? Дело дошло до драки. Лессе-пассе появились, как только Миркины бросились за полицией.
   - Чего вы волнуетесь? Немного терпения... Совланут. Вы что, шуток не понимаете? - окружающие были одна доброжелательность. На фоне всеобщего взаимообожания, радушия и сердечности вопли посетителей выглядели пустыми и беспричинными.
   С деньгами всё оказалось сложнее. Путевку оформляли за доллары, возврат денег производили в шекелях. За месяц доллар упал. Еще три с половиной процента значились в договоре как комиссионные при операциях с валютой. За отказ от путевки состригли неустойку. В итоге вернули на 120 шекелей меньше. Миркины были рады и этому. По-божески. Могло быть хуже. А если бы исчезли и деньги, и документы?
   После этого Миркины денег вперед не давали, с бумагами не расставались. И зря... Как узнали полгода спустя, жуликами были не все... Поверь они Фиме из Тель-Авива, имели бы за пятьсот долларов визы в Венгрию и Германию, летели туда со всем своим удовольствием, как остальные, с кем жизнь свела их в Берлине... Может, немного проще им было... Они всё принимали слишком всерьёз. Этого делать в Израиле нельзя. Спокойнее надо ехать, легче на поворотах... Иерусалим на холмах построен. В них человеческие кости лежат. Души сметенных с земли кричат. Сколько евреев убили, уничтожили, рассеяли по белу свету? Одна Катастрофа уменьшила нацию на шесть миллионов. Не каждая психика выдержит. Только чувство юмора и спасает...
   - Ирочка моя дорогая! Когда придет от тебя письмо? Хотя бы одна единая строчечка...
   После многих мытарств Миркины пришли в посольство Кипра. Браки и разводы евреев в Израиле регистрирует раввинатский суд. Не евреи должны ехать в другую страну. Ближайшая - Кипр. Поэтому визу туда получить довольно просто. Это им подсказал адвокат. Он предложил одним ударом решить все проблемы. Адвоката звали Савик. Был он рыженький, кругленький. Брызгал слюной и здоровьем.
   Узнав, что у Миркиных нет паспортов, по-израильски дарконов, Савик сказал:
   - На даркон не нужны никакие визы. Хотите - езжайте в Германию, хотите - в Канаду. Всего шестьсот долларов.
   Миркины не поняли:
   - Что - шестьсот долларов?
   - Один даркон. Два - тысячу. Со скидкой. Пять - две тысячи. По четыреста.
   - Сколько - бесплатно?
   Оценив юмор, Савик спросил:
   - Куда летите? В Америку?
   - Не знаем...
   - Зачем же виза?
   - Хотим просто уехать...
   - Вы что, не евреи?
   - Евреи. Прижиться не можем. Не нравится.
   - Что в Израиле может не нравиться еврею?
   - Всё!
   - Вы же ничего не видели! Поэтому вам не нравится... Хотите, я помогу вам найти работу? Не в Иерусалиме, в Хайфе. Я понимаю, вас довели пейсатые... Но вы же знаете поговорку: Иерусалим молится, Тель-Авив танцует, Хайфа работает. Не хотите работать, переезжайте в Тель-Авив, будете веселиться. Я вам покажу такие места - ноги пойдут в пляс. А какие красивые девушки здесь живут...
   - Мы не останемся ни при каких обстоятельствах...
   - Слушайте анекдот. Или быль - от вас зависит, как принимать мой рассказ. "Пришло время умирать одному еврею. Узнал черт, прибежал к изголовью.
   - Куда идти хочешь? В ад или в рай? - спрашивает.
   - Не знаю, - отвечает старик. - Грешил, вроде, мало, работал много. Детей растил, книги читал. Жизни не видел...
   - Самый раз ее посмотреть. Давай я тебе две экскурсии организую - одну в ад, вторую - в рай. Знать будешь, где лучше...
   Согласился еврей. Сначала черт повез его в ад. Фонтаны журчат, птицы поют, люди счастливые в любви объясняются. В казино страсти кипят. Золото под ногами валяется. Здания красоты сказочной по мановению руки возникают. Скатерти-самобранки народ угощают. Ешь, пей всё, что душе угодно. Девушки необычайные вокруг прогуливаются, лукаво поглядывают, в гости зовут.
   Еврей пришел в восторг, не захотел уезжать. Черт оказался честным, напомнил, что рай тоже показать обещал. Привез старика в рай. Фонтаны журчат, птицы поют, но золота не видно. Казино нет. Вместо девушек - бестелесные тени. Скучно всё, неинтересно.
   - Ладно, - ворчит старик. - Теперь меня не проведешь. Знаю, что ждет меня после смерти.
   Предстал перед Богом. Весы ни вверх, ни вниз не склоняются - решил Всевышний дать право еврею самому выбирать, в рай или ад отправляться. Старик без колебания попросился в ад. И - тотчас угодил на горячую сковородку.
   - Ой, - вопит, - больно! За что? Когда я здесь был, мне совсем иное показывали...
   - Конечно! Ты же на экскурсию к нам приезжал! А теперь ты наш постоянный житель".
   - Видите, как работает пятая власть, - продолжал Савик. - Одно дело в гостях побывать, другое - жить. Хотите, чтобы ваша жизнь в Израиле стала вечной экскурсией? Счастье, радость, деньги? Вы просто не встретили хорошего человека, который помог бы вам стать на ноги. Дайте мне руку, и вы не захотите покидать Израиль. Посмотрите, какие талантливые, добрые люди здесь работают... Каждый говорит на трех-четырех языках, имеет несколько профессий. Самая обученная армия в мире, самая наукоемкая промышленность. Наши шахматисты соревнуются друг с другом в командах разных стран. Музыканты, ученые, бизнесмены, изобретатели не имеют себе равных. На поддержание науки и культуры мы тратим до двадцати процентов бюджета. Этого не делает ни одно государство. Нигде в мире вы не будете чувствовать себя такими нужными, как здесь. Разве это не главное?
   - Конечно, конечно...
   - Вы помните, как шутили, когда вы приехали в Израиль? "Каждый, кто сходит по трапу, если не программист, то музыкант"... Какая страна может за пару месяцев обустроить девятьсот тысяч гениев? За полгода Израиль принял почти миллион эмигрантов, двадцать процентов своего населения... Каждый четвертый сейчас у нас говорит по-русски... Вы ждали от Израиля одно, встретили иное. Так часто бывает, когда жениха знакомят с невестой. Пройдет время, вы увидите жизнь изнутри, поймете, как на нее влиять... Когда приезжих из СССР будет одна треть, они перевернут всё - политику, экономику, культуру. Недаром говорят, что эта алия повысит образовательный ценз населения вдвое.
   - Поэтому ее и называют колбасной?
   - Каждая следующая алия ненавидит предыдущую. Во всех странах так относятся к приезжим. Это психологический закон. Знаете, как дразнили нас? Два V: вольво и вилла - вот зачем вы приехали, говорили нам.
   - Тех, кто так говорил, влекли идеологические соображения? О долларах они не думали? Только о будущем еврейского народа?
   - Многие - да.
   - Поэтому они в могилах... Выжили остальные. Нам с гордостью рассказывали сабры, как еврейская профессура, приехавшая после войны из Германии, мостила улицы...
   - Поверьте, они были счастливы. Свободны... В те годы это слово значило больше, чем сейчас. Нельзя судить о стране извне. Надо с нею жить, работать, сражаться... Вы чувствуете себя экскурсантами. Жителям это обидно. Они, как котят, тычут вас носом - не кичитесь своей образованностью, не требуйте особого внимания, начинайте делить с нами беды и радости... Надо жить с нуля. Мы всё добыли своими руками. Нам тоже было не легко. Никто из израильтян вам ничего не должен. Своих должников вы оставили в СССР - это они не оплатили ваш труд, не дали заниматься любимым делом, вытеснили из общества... Израиль принял, как сумел. Сделайте и вы что-то для него - тем самым для себя.
   Узнав историю Миркиных, Савик притих. Посоветовал обратиться к киприотам. Миркины так и поступили. Не надеясь на счастливый исход, пошли в посольство и совершенно неожиданно для себя через десять минут стали обладателями долгожданной визы. Вот она, свобода! Из-за нее они бежали из СССР, не желали верить, что ее нет и в других странах. Прав был любимый поэт! "Покой и воля"... Но где их найти? Как быть? Что делать дальше?..
   - Доченька! Где ты, моё солнышко? Моя ненаглядная! Отзовись!
   Со всех сторон молчание. Никто не видел Ирину, ничего о ней не слышал. Эдик и Наташа тоже, как сквозь землю, провалились. Это обнадеживало. Может, куда-то вместе подались?
   Миркины снова пошли в туристическую фирму - оформить путевку на Кипр, без нее могли не выпустить. Оказалось, что виза на Кипр ничего не дает. Прибыл туда - возвращайся обратно, ни в какую другую страну дверь не откроют. Виза должна быть дальше. Пошли в польское посольство - в Варшаве жила какая-то родня, собирались сослаться на нее. Поляки, увидев их рыжие лессе-пассе, даже разговаривать не стали: путешествуйте на Кипр и обратно... Еще Польска не згинела...
   В панике Миркины позвонили какому-то английскому ученому, попросили, чтобы прислал приглашение в гости или на конгресс. Знакомы не были, обменивались научной корреспонденцией. Тот особо не рассусоливал, спросил номер факса. Миркины в растерянности ответили:
   - В английское консульство, Иерусалим...
   Неожиданно эта нить сработала. Через два дня, когда явились к англичанам, глазам не поверили: приглашение на конгресс. Боже, как они были счастливы! Консул начал расспрашивать о намерениях - куда после конгресса собираются ехать. Миркины стали грамотные - скажи правду, и виз не видать. Так было бы два месяца назад. Теперь они чинно и благородно, как подобает ученым международного класса и истинным израильтянам, повели разговор о деньгах, которые выделил Фонд Шапиро на их исследования, и ставках, которые открыли для них в университете... Самая лучшая ложь - полуправда... После конгресса, возможно, посетят Кембридж, день или два проведут в Париже, затем вернутся домой, в Иерусалим, читать лекции... Они принесли с собой в консульство книги, статьи, рекомендации ученых, письма из университета... Господи, чего греха таить: письма были - гиюр по ксероксу, так называли здесь липу, которую каждый мог соорудить после двух-трех копирований нескольких документов, чтобы сделать из них один... И вот виза стоит - барьеры все позади.
   Остались технические детали: аэропорт, билеты. Оказывается, радость была преждевременной. В Великобританию можно лететь только самолетом фирмы Эль-Аль. Самой дорогой и комфортабельной в мире. Миркины вспомнили путь из Ленинграда. Цыпленок гриль, сказочные пирожные, студентки, которые пели песни... Ах, как давно это было...
   - Ирочка! Дорогая наша доченька! Где ты?
   Как достать четыре тысячи долларов на билеты туда и обратно, Миркины не знали - у них было около трех. Только "туда" билеты не продавали, да и заикаться нельзя - сразу Служба безопасности Израиля внесет в компьютер, никакие визы не помогут, останешься навсегда... Подобно мухам, которые, чем больше трепыхаются, тем сильнее увязают в патоке, Миркины барахтались изо всех сил. Они лихорадочно разрабатывали планы, которые могли бы помочь. Главное - успеть, ведь визу им дали всего на 30 дней: если в течение месяца не раздобыть денег, всё сорвется...
   - Ирочка! Солнышко наше! Где ты? Как нам найти тебя?
   Позвонили в Германию, в Бохум - там жил профессор славистики, который посвятил теории Миркиной о происхождении языка одну из глав своей книги. Он выслал немедленно тысячу немецких марок, о которых его просили. Миркины пошли в банк. Деньги не поступили. Не было их и через неделю. Звонки, розыски, походы по разным филиалам банка. Профессор поднял на ноги Бохум - через день злополучные марки нашлись: они спокойно лежали в том отделении банка, куда несчастные явились с самого начала. Господи! Сколько можно мучить двух одиноких старых людей! Неужели та пара долларов, которую наварил на этой операции банк, стоила здоровья, отнятого у бедных просителей?
   - Доченька! Хотя бы письмо! Хоть строчку!
   За следующую неделю Миркины распродали всё, что у них было. Утром в пятницу пришли к воротам Старого города, положили прямо на землю одеяло, на него сгрудили вещи и начали торговать. Какой-то араб попробовал их подвинуть. Не тут-то было! Миркины бросились на него с кулаками. Арабу на помощь пришли соседи. Гвалт, улюлюканье, визги... Миркины привели израильский патруль. Ребята с узи в момент навели порядок: одних побросали в машину, другие разбежались сами. Тут появился ортодокс. Не выясняя, что и как, начал крушить тяжелыми ботинками всё арабское, что стояло рядом...
   Больше всего пострадал художник. Он выставил на продажу картины - мечети, мусульманские святыни, символы... Картины вмиг превратились в груду мусора. Ортодокса уважительно взяли под руки те же ребята с узи и отвели во вторую машину. Увезли всех в участок. Предупредили арабов: тронете олимов, заберем всех... Это подействовало. Арабы успокоились, стали заговаривать с Миркиными без всякой вражды. Те отвечали злыми взглядами... Сейчас это были совсем не те Миркины, которые приехали из СССР. И вообще не Миркины... Злобкины, Ссоркины, ненавистники всего, что произрастало на израильской земле...
   Накануне они заказали разговор с Бохумом по телефону из переговорного пункта. У них взяли залог - тридцать шекелей, выписали квитанцию. Около получаса дергали из кабины в кабину - не было связи. Затем стали закрывать помещение: рабочий день, мол, закончен. Залог возвращать отказались - Миркины-де наговорили больше, чем заплатили. Полицию днем с огнем не найдешь, но солдаты Армии Израиля всегда рядом. Их появление в офисе сразу вернуло дежурной память: и шекели нашла, и с Бохумом соединила...
   Был еще один источник добычи - ежеквартальные переводы из Мисрад клиты. Миркины решили дождаться нового квартала, выгрести всё из банка, выбыть из Иерусалима в Тель-Авив, чтобы их не стали разыскивать, и двигаться не через Бен-Гурион, но по морю. Благо Кипр для них был открыт, а об аэропорте ходили печальные слухи. Есть там компьютер, в него внесены долги всех жителей Израиля: пока не расплатился, лететь не моги. На деле же это выглядело так.
   Приехал в Израиль, дали пособие - оно пошло на оплату общежития и кормежки. За полгода на двоих набежало около четырех тысяч долларов. На них накрутили проценты - еще триста долларов. Проценты приплюсовали к исходной сумме, появились проценты с процентов - и так до бесконечности. Кто-то из знакомых пытался расплатиться - рассказывал, что за год с него содрали пятнадцать тысяч, хотя получил около десяти: их отдал хозяину гостиницы и супермаркета, в котором кормился...
   Можешь вернуть этот "долг", лети, куда хочешь. Не можешь - сиди хоть до смерти... Даже если выгоды от тебя Израилю никакой: не работаешь или пенсионного возраста. Но уехать - ни-ни... В Израиле поголовьем дорожат, в расчете на него поступают американские пожертвования...
   В СССР Миркины представить не могли, в какой переплет попадут. По "голосам" рассказывали, что на Западе помогают эмигрантам: бесплатно кормят, селят в общежитиях. При отъезде из страны денег за содержание не взыскивают, наоборот, на обратную дорогу билеты дают... В действительности было не так, как на самом деле. Ежи Лец это знал, Миркины нет. То, с чем столкнулись, повергло в ужас. Ложь, немыслимая ложь, которую распространял Запад, ведя холодную войну против ничего не подозревавших людей, убеждая их срубить сук, на котором сидят, чтобы свалиться в страшную пропасть голода, разорения и народного бедствия...
   - Ах, доченька! Если бы только найти тебя! Как мы были неправы! Чему мы только тебя учили! Разве можно из дома ребенка без узи отпускать?
   Снова пошли в Польское посольство. Увидев английскую визу, поляки стали сама любезность, шлепнули штамп: "Хотите лететь в Лондон через Варшаву, добро пожаловать, панове!". Права человека, равенство, братство, свобода оказались теперь Миркиным по карману...
   Их план был таков - паромом на Кипр, оттуда - "Малевом" через Будапешт в Варшаву. Там и в Берлин рукой подать. В крайнем случае, на автобусах или электричках. Дешево и сердито: на двоих меньше, чем Эль-Алем на одного.
   Наконец, всё было готово - две небольшие сумки и рюкзачок. В одной лежали дипломы, книги, бумаги, перемена белья, во второй - пуховое одеяло для ночевки на палубе. Никак не заподозришь, что люди уезжают из Хайфы навсегда. На неделю, не больше, только на конгресс... Миркиным рассказали, что при погрузке на паром досмотр будет проводиться Службой безопасности: заподозрят неладное, вернут обратно, внесут в компьютер. Билеты пропадут, деньги возместят лишь частично, второго такого случая придется ждать неизвестно сколько...
   - Ирочка! Сил моих нет! Как я страдаю без тебя! Если бы кто-то знал...
   Миркины пошли в университет, сообщили о конгрессе, получили какие-то рекомендательные письма. Сделали новый гиюр по ксероксу. Побывали в разных благотворительных организациях, множество которых разбросано по самому фешенебельному району Иерусалима - Рехавиа. Что ни вилла - дворец. Прекрасный, беломраморный, в цветах, скульптурных группах. Наконец, какой-то фонд, не задавая вопроса о том, чем семиотика, на конгресс по которой ехали Миркины, отличается от сионизма, написал на иврите ходатайство о сборе в Европе средств для расширения еврейского женского движения, снабдив его просьбой и обращением ко всем местным организациям содействовать подателям документа в их начинаниях. С печатями, со звездой Давида, на прекрасной веленевой бумаге. Фонды, пожертвования, субсидии - вещь обыденная в Израиле, лучшей ксивы придумать Миркины не могли...
   Оставалось последнее - обменять шекели на доллары. Миркины получили разрешение в полиции и принесли в банк дозволенную для вывоза сумму. С них содрали какие-то сумасшедшие проценты, рассчитанные по немыслимому курсу: менялы по-черному за доллар брали два и четыре десятых шекеля, в банке - по два и восемь. Собранные потом и кровью деньги таяли на глазах. Кошелек облегчился еще на пятьсот шекелей. В случае неудачи эти расходы также никто б не возместил. При выезде из Хайфы надо было предъявить обратные билеты и две тысячи долларов наличными - считалось, что этих денег достаточно для недельного пребывания в Европе, соответствующего положению ученого в обществе. Миркиным пришлось голодать - денег на еду не осталось, и они снова, как три месяца назад, собирали объедки. С гостиницей рассчитались заранее. Вещей не было. В холодильнике пусто. Впереди неизвестность. От Ирины ни звука. Миркины жили, стиснув зубы, превратившись в одну болевую точку. Только бы добраться до Союза... Не люди, несчастные маньяки...
   - Доченька! Слышишь меня? Где ты, родная?
   И вдруг прибежала Галя. В руках - распечатка из Интернета. Миркины сразу обмякли, в глазах появилось выражение.
   - Где? Как? Какой адрес?
   Галя в третий раз рассказывала, что Толя случайно наткнулся в Интернете на Ирино письмо, адресованное родителям в "Линкольн". Сомнения быть не могло! Ира жива! Ждет их в Берлине. Скорее всего, она уже там. Письмо написано месяц назад. Главное - не волноваться, спокойно пройти через пограничный и таможенный контроль, чтобы их ни в чем не заподозрили, не вернули обратно. Берлин - всего три миллиона жителей, Ирину они найдут без труда. Всё будет хорошо, не надо нервничать...
   - Боже мой! Как я счастлива! Только б скорее! Сегодня, сейчас... Доченька моя ненаглядная!
   Весть, что Ирочка нашлась, облетела гостиницу в мгновение ока. Миркины не подозревали, как их любят, жалеют. Соседи шли и шли к ним с поздравлениями. Увидев пустой холодильник, стали кормить. Собрали еду на дорогу, немного денег. Миркины еле держались, чтобы не плакать. Только сейчас почувствовали, что вокруг добрые люди. Друзья, помощники... Неожиданно горько стало прощаться со страной, с городом. Они так полюбили эту землю - вросли в нее, вместе с ней голодали... Они были здесь так одиноки.... так хотели уехать. Теперь, когда всё сбылось, любовь и нежность к Израилю, к товарищам по несчастью захлестнула их сердце. Чувства локтя раньше они не знали... Его родила постоянная опасность, источаемая арабским кольцом, безбрежным зеленым морем...
   - Боль моя, радость моя, народ мой страдалец! Что сделала я для тебя? Что дала тебе, чтобы ты стал счастливым?
   Миркины прощались с Иерусалимом.
   - Самый сказочный, самый прекрасный город в мире! Как я люблю тебя!
   Старый город, Стена плача, Виа Долорес, по которой они брели столько раз... Место поклонения всех паломников: на Масличной горе над Гефсиманскими садами золотые маковки русской православной церкви - Храм Марии Магдалены, сзади - гора Илион. Внизу - мусульманские могилы. Напротив - раскоп с пластами цивилизации. Столетиями ложились песчинки друг на друга, спрессовывались в культурный слой. Археологи сделали разрез в глубину на две тысячи лет... и вот перед глазами в самом низу часовня, над ней - погребение, далее - остатки каких-то строений... Иерусалимская земля впитывала и впитывала цивилизации, превращала их время в свое пространство. По нему ходят теперь экскурсанты. Это единственный город в мире, по которому можно брести в глубь веков...
   Вот камень, который закрывал ход в темницу, где сторожили Иисуса Христа. Тот самый камень... Так и лежит на своем месте. Голгофа, по которой шел Иисус. Темница, в которой сидел. Внутри темно, луч света не проникает, - всё, как тогда. Может, он находится еще там, внутри? Храм Гроба Господня. Напротив - Мечеть Омара. Золотой купол, святыня всех мусульман. Стоят на коленях, целуют священные камни. Рядом - башня Давида. Под охраной ее - Стена Второго Храма, Стена плача: раскачиваются перед ней евреи, молят Бога о ниспослании благополучия. Три религии - три пути, по которым шла цивилизация. Через войны и катастрофы, гибель и истребление народов, расовую и религиозную ненависть взбиралась на свою Голгофу...
   Вдали горы. На всё смотрят, всё видят: взлеты человеческой мысли, падения в ущелья и пропасти немыслимой жестокости. Если взглянуть с Илиона на крохотное плато, где сгрудились святыни трех религий, видны золотые нити над Иерусалимом. Прямо с Солнца натянуты. Льются, переливаются в ярком до боли лазурном эфире. В солнечном мареве искрится прозрачное кружево, сквозь него светится мост. Как по золотому лучу, движутся по нему души умерших - куда-то ввысь, в страну обетованную... Оттуда, прощенные и простившие, спускаются вниз, чтобы найти вечный покой в святой земле...
   Ветхий и Новый Завет, Песнь песней царя Соломона, Псалмы, священные книги могли быть созданы только этим небом, золотом и лазурью его красок, коричневой от старости землей, немыслимо яркими звездами бездонного неба, дурманом лиан и щебетом птиц, воздухом вечности, которым дышит Иерусалим. В другой земле родились бы иные слова и образы... Объясняя их, мы были бы так же далеки от первоначального смысла, как сейчас... Куда звали бы нас они? Или ничего иного, кроме того, что произошло, и быть не могло?
   Бегут золотые нити, спускаются с высоты. Нет, это лишь кажется, что на солнце кончается их путь. Первый круг восхождения. Второй, следующий. Нити звенят, сходятся, разбегаются. Для одних - в бесконечности, для других - в руце Божией...
   Миркины последний раз окинули взглядом холмы, пересекли Старый город, вышли к почте, сели на автобус, который шел в Гиват Шауль - на кладбище, где похоронена Мать Израиля. Медленно, как бы спускаясь в тот день, когда она умерла, отмерили шаги к дорогой могиле, положили на нее горсть камушков и, гладя горячую белую плиту, в молчанье застыли:
   - Прости нас! Мы оставляем тебя здесь одну... Кто знает, сможем ли мы приехать? Не сердись. Мы сделали всё, что могли. Тебя окружают прекрасные растения. Больше, чем здесь, солнца и тепла, нет нигде. Где и когда мы встретимся? Дай Бог тебе счастья, покоя и воли... Прости, что мы не уберегли тебя... Ты останешься с нами... Мы будем с тобой... Больше мы дать тебе ничего не можем...
   Тем временем Инна Фаворская улетела с Филиппом в Италию. Для нее жизнь превратилась в сказку, придумать которую заранее она бы не сумела, не хватило б фантазии. На Капри у Филиппа были яхта и вилла. Дом стоял на обрывистой скале над бирюзовым морем, к воде их спускал лифт. Крохотный песчаный пляж, грот с лазурной водой, яхта, на которой они отплывали от берега и часами лежали в шезлонгах. По-прежнему Инна была таинственной и загадочной для Филиппа. Он погружался в ее сны и желания, это сильней вина и наркотиков возбуждало его. Сбросив напряжение, шел в воду, но уже через несколько минут, словно магнитом, тянуло его к Инне. Он не мог понять, почему... Таким сильным и всемогущим он себе еще никогда не казался, так беспредельно он себя еще не любил...
   Инна купалась, загорала, бродила по Капри. Иногда она перебирала по песчинкам свою жизнь. Что она видела? Авоськи, магазины, вечная проблема, где занять до получки. Когда появился Виктор, она испугалась. Он так просто и сразу вошел в ее жизнь, что Инна, не задумываясь, поверила ему. И вдруг - обман... Нет, Бог всё видел, не бросил в беде. Без его воли не могло случиться. Интересно, что делает сейчас Виктор?
   После злополучной встречи в Рокфеллеровском центре они не виделись. На следующий день Виктор взял свою бритву, оставил Инне две тысячи долларов и исчез в неизвестном направлении. Сергей, узнав о случившемся, сказал, что Виктор познакомился с Викой - так звали блондинку - на стройке. Та подбирала команду для ремонта своего офиса. Виктор ей сразу понравился, она предложила ему контракт: работу, продление документов, изменение статуса. Он ни минуты не колебался, на стройку больше не приходил, просил не говорить ни о чем Инне. Однажды он сказал Леше, что думает разойтись с Инной и жениться на Вике - та предлагает ему стать хозяином ее фирмы. Вся проблема - как пристроить Инну. Когда он узнал, что Инна нашла Филиппа, разозлился:
   - Вот тебе и женская любовь! Твердила, что жить без меня не может... то же самое теперь говорит Филиппу...
   Утешился очень быстро. Пригласил Лешу и Сережу к Вике. Они пили коктейли, много смеялись, говорили о перспективах. Вика собиралась после ремонта офиса расширить фирму, обещала взять в нее Лешу и Сергея. В ближайшем же будущем ее путь пролегал через Европу в Союз. Там намечались интересные возможности, она не хотела их упускать. Каким бизнесом занималась Вика, парни не поняли. Видели, что при деньгах, энергии не занимать. Еще они рассказали Инне, что у Вики есть дочь, которая живет с отцом в Москве. Одна из проблем - как ее украсть и привезти в Штаты.
   - Пара они хоть куда, - сказал Леша. Сергей добавил:
   - Вика на десять лет моложе Виктора, на десять лет умнее. Бросит его, как пить дать. Использует и бросит. Нам работа у нее тоже не светит.
   Когда Инна позвонила с Капри своим бывшим соседям, они ей сказали, что Виктор уехал в Берлин, оттуда собирается в Ленинград. Вот и всё. Больше ничего им неизвестно.
   Инна смотрела на белые облака. Одно похоже на Филиппа, второе - на яхту. Может, это ее будущее? Филипп садится на яхту, исчезает на гребне волны, снова появляется. Вдали виднеется город. Это же шпиль Петропавловки! Ну, и дела! Неужели они поедут с Филлом в Ленинград?
   Горячие руки Филла выхватывают ее из облаков, вжимают в доски. Он сдавливает деснами ее зубы, с закрытыми глазами целует лицо и, не давая опомниться, переводит в бешеный ритм своей скачки...
   Инна очнулась, только когда Филипп прыгнул в воду.
   - Ну, и ну... Не мальчик, а может... Откуда берется? Слава богу, что я не беременею... Давно бы уже подлетела...
   Инна понимает, что цель ее - женить на себе Филиппа, но солнце так печет в голову, что думать ни о чем не хочется. Стоит ли впрямь? Этот день мой, там - посмотрим. В крайнем случае, вернусь в Союз, буду стоять в очереди, покупать мороженое мясо, мечтать в апреле о свежих овощах. Об одной маленькой редисочке или ломтике огурчика... Она вспомнила завтрак: клубника с мороженым, холодная телятина в сметанном соусе, салат из помидоров и огурцов. Сок из каких-то южных растений. На обед повар приготовит баранью отбивную - любимое блюдо Филиппа. Не седло барашка, которое обожает королева, а мясо, поджаренное на косточке по какому-то особому рецепту...
   Приехав в Берлин, Виктор Фаворский сразу попал в шумную компанию Викиных друзей. Они перегоняли автомобили. Сняв с улицы машину подороже - мерс, бээмвэ, вольво, загоняли ее в брюхо военного вертолета или транспортного самолета, который сидел на специальном военном аэродроме под Берлином, и через несколько часов ставили под окно фирмы в Москве, с которой вместе "работали". За такую операцию неплохо платили - до десятки за руль. Естественно, при стоящей тачке. Как говорил Карлхорст, главным заказчиком был Паша Мерседес, - так генерала Грачева называли те, кто служил у него в Западной группе войск, расположенной в советской оккупационной зоне.
   Армия вот-вот должна была покинуть Германию. То, что происходило в Берлине и Вюнсдорфе, могло стать материалом для сотни криминальных романов и тысячи уголовных дел. Воровали и продавали всё - от звездочек и кокард до танков и самоходок. По бумагам танк шел на металлолом за пятьсот марок, прямо за воротами воинской части его перепродавали за пять тысяч, чуть поодаль платили пятьдесят, на следующий день отправляли в одну из горячих точек за пятьсот. Наживались все - от рядового до генерала. На чем? На труде тех, кто танк построил, кому он принадлежал. Все знали об этом - газетчики писали много и обширно. Докладывали президенту. Говорили, что будут судить... Разве ворон ворону глаз выклюет?
   Вику танки и мерсы не интересовали. Звездочки и кокарды тоже. На станции электрички в Карлхорсте расположился киоск. В нем продавали "Столичную" по четыре марки. Рядом, в военторге та же водка стоила две марки. В обычном немецком магазине ее цена была восемь. Гнали водку в Германию вагонами, в спецпоездах, не подлежавших проверке при пересечении границы. Возле этого костра грелись многие руки. Что-то перепадало Вике. Был и еще бизнес. Из Афгана через Чечню везли травку. Границу с Европой она пересекала всё в тех же воинских эшелонах. За сто марок проводник брал пассажира. Какой багаж был при нем, никто не спрашивал. Когда Вика узнала о деньгах, которые крутятся в Европе, сотрудничающей с русскими бандитами, она бросила все свои дела в Нью-Йорке и прилетела в Берлин. По ее мнению, Виктор мог оказаться совсем не лишним в этой истории.
   Совершенно неожиданно он наотрез от всего отказался. Стал говорить про какие-то нормы морали, прежнюю жизнь. Переубеждать его было некогда и неинтересно. Вика рассказала ребятам. Через несколько дней тело Виктора нашли в лесу. Удостоверения личности, денег или вещей не было. Кто он и что - этой загадкой берлинская полиция интересуется по сей день. Сумка осталась у Вики. Она бросила ее в ящик Красного креста. Ее вместе с пальцем, прилипшим к подкладке, получил один из тех, кто пришел туда отовариваться. Это был гэдээровец, который в знак протеста против объединения Германии решил стать бомжом. Он сложил свое имущество - старый компьютер и кроссовки - в сумку и поставил в подвал к приятелю, а сам поехал ловить кайф на Майорку. Через какое-то время приятель переехал на другую квартиру, компьютер достался его преемнику - студенту Гумбольдтовского университета. Тот попробовал на нем работать, Ирина снова вышла в Интернет и связалась с родителями. Но студент вскоре купил Пентиум. Старый компьютер принес на барахолку, хотел продать... Кому нужен такой хлам?
   Вика отправилась в Махачкалу - там ждал ее Валера. Он показал ей Юлю - девушка должна была доставить травку в Москву и передать Вике. Девять килограмм - дело нешуточное. Особенно, если тянет на три миллиона долларов. Третий был Викин.
   Ничего не подозревая, Юля везла в Москву подарки родственников Валеры в двух руках: в одной была бутыль с самодельным вином, во второй - всевозможные лепешки и сухофрукты для угощения друзей, которых Валера решил позвать на помолвку. День был назначен, но какие-то неотложные дела не давали ему уехать из Махачкалы. Он собирался догнать Юлю, пересаживаясь с поезда на поезд. Настроение у Юли было прекрасное. За окнами сияло солнце. Пришло время ложиться спать. Проводник раздал постельное белье. В купе их было двое: Юля и старушка-учительница.
   Утром проводник принес чай, постучал. Ответа не последовало. Проводник открыл купе. Юля лежала на полу в луже крови с пробитой головой. Она была еще жива. Соседка застыла рядом со стеклянным взглядом. Вещей, с которыми садилась Юля, в купе не нашли. По дороге в больницу Юля умерла. Вика заподозрила Валеру в наводке - решила, что травку перехватили с его подачи. Потребовав с родителей выкуп в миллион долларов и не получив его, приятели Вики продали Валеру чеченцам. Вика вернулась в Нью-Йорк, потеряв то, что наварила на водке.
   Перед отъездом из Махачкалы Юля отправила маме письмо, в котором была приписка для Гали и Толи: "У меня появился знакомый, зовут его Эдик. Он был в Израиле, знает Толю и Изю. Вернулся в Союз. Разыскивает Наташу. Если знаешь что-нибудь, сообщи".
   Толя, который в школе увлекался компьютерами, попав в Израиль, быстро освоил новую технику. В армии стал программистом, по совместительству хакером. Как-то шаря по Интернету, он наткнулся на Ирину. Тотчас узнал в таинственном облаке девушку, похожую на этруску, которая поразила его в день приезда в Израиль. Галя ему откровенно надоела. Видеть ее не хотелось. Особенно после того, как невеста начала ходить на заработки. Руки стали красные, в цыпках, противные. Девушка мыла полы, стараясь скопить денег на обратный билет в Ленинград. Зарабатывала копейки, было ясно, что это пустое. Но ничего не слушала, гнула свою линию. Толе это вконец надоело. Охлаждение произошло мгновенно. Толя и сам не знал, почему. Может, боялся женитьбы, которая по приезде в Израиль надвигалась на него с фатальной неизбежностью...
   Каждая встреча кончалась ссорой. Толя не знал, куда деться. Галя стала слезливой, демонстрировала увлечение православием, грозила уйти в монашки. Только этого не хватало! Армия как-то спасала, но и она будет не вечно... Толя решил собрать денег Гале на билет - пусть возвращается туда, откуда приехала. Но где их достать? И он потихоньку стал подбираться к банкам, проводя за компьютером всё свободное время.
   Однажды наплывом на весь экран появилось лицо Ирины. Облако исчезло. Осталось письмо, которое Толя передал Миркиным. Дальше - больше. Толя и сам не заметил, как жизнь его превратилась в ожидание встречи с Ириной. Он использовал все свои знания, чтобы выйти с нею на связь. Ничего не получалось. И вдруг - снова Она. Это стало для него, как наркотик. Образ из виртуального мира, непонятный способ передачи информации, отсутствие пространственной координаты передатчика, его неуловимость и нераскрываемость... Тайна за семью печатями.
   С каждым днем Ирина становилась для него вожделеннее. Он знал, что, пока не найдет ее и не разгадает секрет таинственного излучения, не сможет жить, не будет ничем заниматься... Он бомбил ее письмами и телеграммами, самыми страстными признаниями, писал стихи, умолял об адресе или телефоне. Всё было бесполезно. Закономерность появления и исчезновения девушки на экране Толя установить не мог. Облако делало, что хотело...
   Толя вошел в бесконечность: взломал НАТОвские коды и перестроил часы планеты. То, что должно было происходить на Земле, передвинул в космос. Предсказанное астрологами будущее стало неверным... Начало искривляться пространство, изменяя генетический код людей и животных. Ученые занялись клонированием. Военные перестали находиться под контролем общества. За людей вступились вещи: деревья и травы, вода и земля повели незримое сражение против тех, кто сеял смерть...
   Ирина еще в Нью-Йорке вышла на Толю. Просмотрела его прошлое и будущее. Почувствовала, что большой симпатии не испытывает. Она видела его несколько раз в Иерусалиме, но особенно не присматривалась: это был Галин жених. Теперь же, узнав о его страсти к ней, заинтересовалась всерьез. Чем больше о нем думала, тем меньше он ей нравился...
   Тем сильнее она хотела встретиться с Эдиком. Ирина снова и снова листала странички, на которых появлялся Эдик, и видела, что ей нет на них места. Наташа из его жизни тоже ушла. После того, как они с Эдуардом угнали моторную лодку и поплыли на ней в Средиземное море, их подобрала израильская патрульная служба. Наташу не тронули, Эдуарда забрали в полицию. Наташа побоялась возвращаться обратно к бандитам в Тель-Авив и перебралась в Хайфу. Там она поступила служить на паром, который ходил на Кипр. Через месяц она оказалась в Польше. Пыталась восстановить советское гражданство, прорваться в Питер. Не удалось. Попала в публичный дом, который обслуживал немцев на шоссе Прага - Берлин. Пробовала бежать, была жестоко избита.
   Эдуарда отпустили через неделю. Он вернулся в Тель-Авив, поджег дом хозяина ипподрома, явился с повинной в полицию. Надеялся, что его или посадят в тюрьму, тем самым избавив от бандитов, или сошлют на какое-нибудь поселение. Его присудили к штрафу условно, освободив в зале суда. Там ждали бандиты. Он отказался покинуть здание. Его вытащили под руки. Он тут же угнал чью-то машину. Снова суд. Хозяин попросил его отпустить. На этот раз бандитов в зале не было - они выехали по срочным делам в Москву. Эдуард устроился в Бен-Гурионе уборщиком мусора. Наконец, подвернулся случай, которого он ждал. На гастроли приехал цирк. Эдуарду удалось вылететь из Израиля с реквизитом: за три тысячи долларов один из служащих цирка потерялся, к рейсу не явился. Эдуард добрался до Москвы с его документами. Служащего прислали через пару дней...
   Из Москвы Эдуард прибыл в Гатчину. Наташи не было. В Израиле найти ее тоже не удалось. С цирковым реквизитом он притащил кошек. Подал заявление на восстановление гражданства. Оставили без ответа, сказали - ждите. Каждый месяц приходил на Салтыкова-Щедрина в ОВИР, ждал милости - царского указа о том, что те, кого советская власть лишила гражданства, реабилитированы. Президент заявил, что сделано это было незаконно. Россия гражданство им возвращает. Это - в теории. На практике всё по-прежнему оставалось в руках чиновников. Президентский указ был принят, но процедура его введения в действие не разработана.
   Ирина видела, как Эдуард мается без Наташи, не может ее найти. Знала, где ее разыскать. Передавала Эдуарду по Интернету, но до него письма ее не доходили. Их пути больше не пересекались. Как она любила его, как ждала... Иногда ей казалось: вдруг, вопреки всему, войдет она в Интернет, найдет там Эдика. Будет с ним разговаривать, переписываться... Поможет вызволить Наташу. Они будут счастливы, как в ту новогоднюю ночь... Ирина много раз пыталась изменить судьбу, будущее, высвечиваемое монитором... Тщетно... Вот появляются в Берлине родители, она пишет им письма, читает ответы, затем ее линия исчезает... Родители остаются, ее рядом с ними нет...
   Ирина двигается год за годом вперед. Промчались семь лет. Отец и мать сидят на кухне. В той самой, что перед отъездом из Ленинграда. Теперь это Санкт-Петербург. Союза не стало. Есть Россия. Миркиным восстановили гражданство. Живут они в своей квартире. Перенесли столько несчастий, что хватило б на целый народ. В институт на работу их обратно не взяли. Получают крохотную пенсию. Пятьдесят долларов в месяц на двоих. Голодают. Едят хлеб и картошку. Мясо - раз в месяц. Иногда молоко: цены, увы, не отличаются от европейских. По-прежнему ждут свою дочь. Смотрят телевизор.
   - Россия, матушка! Дорогая моя! Только ты одна не отвернулась от нас. Не погубила. Не обманула. Обогрела в трудный час. Дала нам, несчастным детям твоим, вернуться в свой угол. Бедная, ограбленная, растерзанная наша родина...
   Ирина знает, о чем мама думает. До того, как родители оказались в Питере, эмигрантская волна била их о прибрежные камни разных стран - видели они Нью-Йорк и Торонто, Париж, Берлин, Вену и Рим. Пытались устроиться, найти работу, пристанище. Гнали их прочь... Объясняли, что права человека были у них в СССР. На Западе они превратились в иностранцев, перестали быть людьми... Собакам и кошкам положено больше, чем им. Их удел - служить навозом для тех, из-за чьих интересов подрывали они устои своего государства, создавали благоприятные условия для уничтожения своего народа. Невольно, нечаянно, по неведению... Сидя перед телевизором в нищей, разоренной стране, Миркины размышляли о событиях последнего тысячелетия. А диктор говорил: "Самое большое преступление двадцатого века - уничтожение России, самая большая глупость - суд над Клинтоном, самое большое научное открытие - теория относительности"...
   Друзьям Миркиных тоже не повезло. Галя только через три года мытья полов приползла в Россию. Иосиф Моисеевич погиб: два подростка ударили кирпичом по голове, чтобы отнять двадцать долларов - пенсию, за которой он ходил в сберкассу. Он лежал, закоченевший, в подъезде до утра. Отвезли прямо в морг, набросили простыню, в пятнах крови, положили в холодильник. Родственники не объявлялись, сослуживцы тоже. Закопали в братской могиле. Недаром он говорил:
   - Как все, так и я...
   Там и лежит он сейчас вместе со всей страной...
   Костя разбогател, открыл в Брайтоне ресторан. Сделал он это так. Взяли они с Витюшей в трех Иерусалимских банках машканту - ссуду на квартиру. По семьдесят тысяч долларов на каждого. Нашли еще двоих. Сообразили на четверых, как вытащить двести восемьдесят тысяч из Израиля, и дело в шляпе. Дина недаром говорила, что мошенник всегда найдет, как государство обставить. Чтобы легально покинуть Израиль, есть два пути: либо расплатиться с долгами, либо оставить трех гарантов, которые будут возвращать деньги вместо уехавшего. Витюша стал гарантом Кости, Костя - Витюши, аналогично решили вопрос с остальными. Порядок. Конечно, деньги вывозили не через банк. Кому это надо? Дарконы тоже купили. Чего мелочиться в таком деле?
   Вылетели из Бен-Гуриона, не скрываясь. Пошли к Фиме, оформили визу в Будапешт и Мюнхен. Делал он это просто. От своего знакомого из Баварии получил приглашение, тут же размножил на ксероксе и сфабриковал бланк, в который вписал фамилии клиентов. Посольство ФРГ поставило визы без разговора. Только после того, как четырехсотый израильтянин выехал в гости к одному и тому же немцу, в посольстве заподозрили, что дело нечисто. Но где искать убывших? След их давно простыл. Последнюю партию в двадцать человек вернули в Бен-Гурион. Довезли до Будапешта, пересадили на самолет, летящий обратно, и снова будьте здоровы - вы на родной земле...
   Костя и Витюша были одними из первых у Фимы, их эта история не коснулась. В Штатах, как израильтяне и предприниматели, имеющие собственный бизнес, они через пять лет получили грин-карты. С веером паспортов по сей день болтаются по свету. Сегодня в Нью-Йорке, завтра в Стокгольме, потом в Москве. Уважаемые люди. Миллионеры. Не хуже других. Естественно, без всяких проблем получили российское гражданство - пошли в Нью-Йоркское консульство, заплатили какую-то мелочь, и весь разговор.
   Когда Витюша узнал, что соседа убили, поставил в храме за упокой его души свечку. Нашелся-таки человек, который помянул Иосифа Моисеевича добрым словом. Довелось встречаться Витюше и с Инной Фаворской - особняки у них в Калифорнии рядом... Инна забрала сына, учит его в Гарварде.
   А вот Вике не повезло. Когда наняла бандитов, чтобы украсть дочь и привезти в Штаты, те позвонили ее бывшему мужу. Андрей тут же дал на тысячу долларов больше, чем Вика, и нанял бандитов телохранителями. Вике посоветовал держаться подальше во избежание серьезных неприятностей. Угроза подействовала: сидит Андрей в Госдуме и может достать ее даже в Нью-Йорке...
   Поправлять здоровье Вика улетела в Испанию. Она лежала в своем номере и смотрела, как прямо из Средиземного моря выкатывался крохотный шар. Сначала он был черным, затем стал темно-красным. Нехотя выползал из воды, покачивался на волнах, розовел, желтел, наливался золотом, - казалось, вот-вот треснет, как спелый плод, окатит землю потоком сверкающих драгоценностей. Вика протянула руки навстречу Хозяину, подставила ладошки под золотые брызги и закрыла глаза... Но лучезарное светило ее не заметило. Оно не захотело гибнуть за дорогой для нее металл... Ему не было дела до такой ерунды. Его удел был стремиться вверх: все быстрей и быстрей бежало оно на работу, спешило поскорее согреть продрогшую за ночь Землю, дать ей тепло, возродить жизнь... Минута, другая, и вот уже мир запылал его жаром.
   На другой стороне Средиземного моря вставал новый день над Израилем...
  
  
  Париж - Берлин,
  1997 - 1999
  
  
  Оглавление
  
  Земля обетованная 2
  Чужая жизнь 14
  Близнецы 20
  В неизвестность 27
  Свидание 35
  Мать Израиля 41
  Если не антисемитизм 64
  Долги горемычные 84
  Я подарю тебе весну 87
  Русских могут победить только русские 110
  По воле волн 132
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"