Туман, туман... Плывет над землей, вьется прохладными седыми прядями, трогает меня осторожными тонкими пальцами. Я дышу им, я становлюсь им, я заглядываю в него... Я смотрю в себя...
... Хлеб дышит нежным теплом на изломе, молоко тяжело волнуется в облитой кринке. Запах дома, жизни, мира.
--
Пап, а мы журавлика пускаем, - Йол, мой первенец, тянет меня за край рукава. Я смотрю в свое лицо, в ее глаза... Если делаешь свое дело с любовью, все получается просто отличным: хлеб, дети, жизнь... Я люблю тебя, Йол.
--
Я бы с радостью, малыш. Но меня вызывают в магистрат. Магистр Рене хочет меня видеть, - в пасмурном небе его глаз скачет озорная молния.
--
Ты идешь на войну?!!! Кловис говорил,.. - я кладу руку на его плечо. Моя кровь в нем мягко стучит в ладонь.
--
Нет, малыш, я просто иду в магистрат, - это отравленный дар - умение лгать любимым. Будь проклят тот, кто подарил мне его.
--
А-а,.. - разочарование в его голосе не скрывается. Оно пытается допрыгнуть, дотянуться до моего лица и хлестнуть по нему со всей дури. Мне не больно, малыш - мне нечего стыдиться.
Я отправляю Йола к его журавликам, сам беру фамильное кольцо, плащ и, как был - в посконной рубахе и затертых бриджах, заправленных в охотничьи сапоги - выхожу на закатную улицу. Те, кто строил мой город, не просто любили его - они его боготворили. Я живу здесь с младенчества, и я не мыслю себе иного неба, иных улиц, иной жизни...
А она - вот она! - стоит в тени, белозубо улыбается. Тебя очень любили, Валирэ, по тебе это сразу видно... Мне хочется стать невидимым.
--
И где мундир? Непорядок... - он хлопает меня по спине. Лязг глушится тканью рубахи. Я морщусь
--
На этот раз я вне игры. Мне сына вырастить надо, Валирэ,.. - у него расширяются глаза, на губах прыгает горячее нетерпеливое слово. - Я вырос за эти девять лет.
--
Но как же клятва?!.. Нарушив ее, ты в любом случае оставляешь его сиротой, - закат меняет город до неузнаваемости; я с наслаждением пью горьковатую вечернюю прохладу.
--
Я не нарушаю клятвы, Валирэ. Там же красным по желтому написано: "защищать...", - я катаю это слово языком, словно сок солнечных ягод. - Про "нападать" там нет ни слова, - он слушает меня, но не слышит; он стесняется идти в ногу со мной. Мне не больно, малыш - мне нечего стыдиться.
Я не предаю тех, кого люблю...
До магистрата мы идем молча: я слушаю песню вечернего города. Валирэ, похоже, не слышит ничего, кроме змеиного голоса презрения.
Магистры, как я и полагал, демонстрируют весь спектр реакций на мой отказ. Рене, мой старый боевой товарищ, улыбается, пряча в глазах понимание. У него тоже есть кого любить.
Рафтор, выходец из торгового люда, недовольно шевелит бровями - я вижу как абака в его голове считает убытки.
Ангер и Турмари - братья-близнецы, представители бродяг - плутовато улыбаются. Они не знакомы с нашим проклятьем, но их собственные изменения дают им сострадание.
Согден - из мудрецов, отстраненно изучает игру витражного света. Ему нет дела до наших суетных дрязг.
--
Я не отказываюсь от своей клятвы, более того, я хочу придерживаться ее буквы как можно точнее, - мне есть, кого любить, мне есть, что терять. - Поэтому я готов принимать участие в защите города. И только...
Мысли магистров ясны как весенний день... Внезапно в этот солнечный день врывается огромная грозовая туча...
У гонца тяжелое судорожное дыхание и стрела в левом плече. Бархат дублета насквозь пропитан потом, кровью и страхом.
--
Войска Великого Герцогства перешли в наступление! - жизнь тяжелыми каплями падает с его губ. Мне жаль тех, кто любит тебя, гонец.
У магистра Рене во взгляде решимость и долг в равных долях мешаются с обреченностью. Я не вижу себя со стороны... и не надо.
Над городом плывет дурно пахнущий звук набата. Мы выходим в суетную ночь и каждый занимает свое место. Мы запустим твоего журавлика завтра, Йол...
Братья по оружию, братья по проклятью - мы здороваемся короткими кивками - слова здесь просто лишние. Нас мало - но ровно столько, чтобы хватило армии любого герцогства, сколь бы Великим оно не было.
Взмах ресниц - и мы уже в поле за городской стеной. Я чувствую, как мои мышцы наливаются вязкой тяжестью разбуженной крови. Ребра ладоней серебрятся в свете дикой луны; кожа твердеет, становясь похожей на чешую древнего ящера...
Я не люблю убивать, я ненавижу убивать - и поэтому убийства получаются у меня не просто некрасивыми - отвратительными. Я вырезаю чужих солдат, как заботливый садовник вырезает искривленные сучья плодовых деревьев. Но их слишком много, они непривычно хорошо экипированы, а меня уже просто тошнит от убийств.
Поэтому я совсем не удивляюсь тому, что моя плоть податливо расступается, принимая очередную ласку очередного меча...
Краем глаза я вижу, что нас, проклятых, осталось мало, а городские ворота блудливой девкой выгибаются под умелыми ласками разбитного тарана.
Мне есть кого любить... Я собираю свою любовь - всю-всю, до самой последней капли - она почти рвет меня на части - и даю ей волю...
... У герцогских солдат изумленные, обескураженные лица: они впервые, похоже, столкнулись с чужой большой любовью. Они падают, падают жухлыми листьями: чужаки и братья по проклятью. Я люблю вас... Сегодня мы все узнали, что любовь может убивать...
...Туман упал на поле под городом незадолго до рассвета. Я без страха смотрю в его заплаканное лицо - любовь может убивать.
Если она ненастоящая...
Мимо, покряхтывая, потирая ушибленные при падении части тел, бредут бывшие враги: город примет их срадостью- рабочие руки нужны всегда.
Туман сгущается, мне больно смотреть и дышать - слишком много все-таки было во мне любви...и в ее водах затерялся ручеек любви ненастоящей... Я закрываю глаза, и сквозь купол век, сквозь кисею тумана вижу парящего в заре над крышами моего города бумажного журавлика...