Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Патриот.2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Агитки - Самиздат Роман опубликован в журнале "Русское эхо" N4.2014, Издательство "Русское эхо" г.Самара.
  Глава 14
  
  И когда Хасанов возвращается домой, идея окончательно созревает и оформляется в голове, будто там кто-то подкрутил колёсико резкости. Мысли все в серых тонах, и только идея золотится перед его носом набухшим колосом, как большой восклицательный знак.
  Так часто бывает: когда бредовая идея вдруг превращается во что-то вполне осмысленное, а потом в нестерпимое желание совершить этот безумный поступок, кажется, что по-другому ты поступить уже не можешь.
  Во всяком случае Ислам ни разу не пробовал.
  Яно спит. Ислам смотрит на него и осознаёт в полной мере, как тот изменился. Всё это время он старался не смотреть в эти глаза. Чиркал взглядом наискось и отворачивался от пламени разросшейся шевелюры, как от живого огня.
  И вот теперь Ислам придвигается, чтобы в деталях рассмотреть лицо. Чёрное на белой подушке, кожу словно высушил жар пустыни до пористой, почти мраморной фактуры. Всматривается в подрагивающие на висках нервные узелки. Ноздри большие и влажные, а губы иссохли и вытянулись в уголках в трагическую гримасу.
  Ислам прекрасно помнил, как спал Яно. Может быть, специально внимания не обращал, но когда живёшь с кем-то достаточно долго, начинаешь фиксировать такие моменты. Яно падал в кроличью нору своих подушек, будто в какое-то чудесное место. Сворачивался калачиком, превращался в каплю, что сливалась с великим потоком, и великий поток сливался с каплей, даря ей всю свою безмятежность, чтобы остаться бликом по рябой воде на губах поутру.
  Теперь же он покоится на кровати всем своим весом, будто и правда потяжелел раза в полтора. Сознание здесь же, на поверхности, как будто бензиновая клякса в луже, мечется под опущенными веками.
  Яно никогда не жаловался на сон - ни до, ни после того, как вернулся со сбитым механизмом, но теперь Ислам видел: всё связано, и слабина, возникшая в одном месте, обязательно даст о себе знать в другом. Может быть, Яно стал видеть в людях правду как раз потому, что синяки вокруг глаз давили на радужку, искажая пространство.
  В любом случае это не способствовало душевному покою.
  Ислам проводит ладонью над лицом Яно, и тот мгновенно просыпается. Чёрная тень от ладони ещё стынет на его лице, и глаза кажутся дырами в черепе, а в уголках их сгустки слизи. Боль в ногах выводит Хасанова из транса, и он обнаруживает себя сидящим на коленях на полу перед кроватью.
  Яно приподнимается на локтях. Ислам говорит слишком поспешно и слова спотыкаются друг о друга:
  - Слушай-ка, братик, что я придумал. Хочешь, мы с тобой построим своё государство? А? Из двух человек. Меньше не бывает. Твоя Наташка говорит, что чем больше страна, тем более законы напоминают гранитные глыбы. Ну, или мешки с дерьмом... А у нас будет всего из двух! А?
  Яно тянется за очками, медленно, обстоятельно заправляет их за уши. Спрашивает:
  - Ты не хочешь жить в России?
  - Я хочу. Вернее не так: мне всё равно, как называется то место за окном, - Ислам вскакивает, ныряет между задёрнутых штор и смотрит наружу. - Но ты здесь не выживешь. Поэтому, что бы нам не сообразить на двоих свою страну?
  - Такого не бывает.
  Но Хасанова несёт.
  - Это кто тебе сказал?
  - Не знаю. Просто не бывает. И знаешь, я сейчас не очень расположен к диалогу. У меня никак не получается поспать.
  - Смотри.
  Ислам извлекает из-под чашек на столе старую газету. Достаёт оранжевый маркер и украдкой поглядывает на друга. Тот садится, спускает тощие ноги; лицо будто вырезано из картона, но в глазах проскакивают, словно отсветы фар несущегося где-то в глубине поезда, искорки любопытства.
  Ага, заискрил...
  - Назови что-нибудь... - Ислам задумался. - Хорошее.
  - Что?
  - Что-нибудь. Любой предмет, который мог бы тебе понравиться.
  - Солнце, - Яно раздумывает, и сквозь картонную маску внезапно пробивается свет его прежней натуры. - И апельсины. Я люблю апельсины.
  Заканчивает невпопад:
  - Их можно даже не мыть, просто почистишь и кушаешь.
  Рука с маркером бегает по мятому листу, выводит дугу, похожую на улыбку, неловко и жирно получаются прямые линии. Ислам отчаянно жалеет, что не может рисовать, как тот урождённый в другом городе петербуржец. Если бы у Ислама так же была привычка рисовать кому-то на тетрадных листах письма, тогда то, что он задумал, получилось бы куда лучше.
  Почему все по-настоящему интересные привычки достаются посторонним людям? Эти люди спокойные и добрые, в то время пока ты стараешься прожить свою куцую жизнь, не сломав её, как сук на молодой берёзке. Эти люди висят над тобой со своими великолепными привычками целой россыпью звёзд, и ты молишься на них или пытаешься долезть, всего лишь чтобы набить кому-нибудь лицо...
  Впрочем выходит очень даже хорошо.
  - Смотри.
  Посередине листа колечко апельсина со всеми своими семью дольками, такое пронзительно-оранжевое, что слезятся глаза. От него, будто спицы в колесе, расходятся лучи разной длины и толщины.
  - Это - наш флаг.
  Ислам оборачивается к Яно и поражается перемене. Эстонец смотрит на клочок бумаги, будто малыш на конфету. Вновь набегает прибоем на размякший от экстаза разум ощущение, что безумное твоё действие - единственно верное.
  - Красивый...
  - Конечно, красивый. Я ведь чиркал. А территория у нас будет вот тут, - Ислам обводит рукой с фломастером вокруг себя, будто замыкает всё в невидимый круг. - Эта комната. И каждый, кто ступит сюда, если, конечно, он хороший человек, отныне будет чувствовать себя как дома.
  - А законы?
  Яно распахивает рот, уши, словно паруса в океане охотно разворачиваются навстречу первому за много дней ветру.
  - А законов не будет. Мы прекрасно друг друга знаем. Я знаю, что ты хороший парень, ты знаешь, что я неплохой. Ни один из нас не захочет причинять вред хорошим людям. А нехороших людей, нечестных, мы просто оставим за порогом. Как тебе?
  - Мне нравится.
  Яно улыбается. Господи, по-настоящему улыбается впервые за долгое время! Ислам чувствует, как улыбка отражается от собственных губ.
  - Вот и договорились. Теперь можешь убираться обратно в свой сон.
  - Я уже как-то не хочу.
  Яно начинает одеваться, а Ислам роняет себя на кровать, выжатый так, будто то солнце он писал собственной кровью и размером оно с автомобильное колесо. Лежит и наблюдает за соседом.
  Яно, кажется, глубоко задумался. Ходит кругами, смотрит на всё совершенно новым взглядом, трогает руками как-то по-другому и через маску пробивается растерянное выражение. Занавески с окна смёл брезгливо, как паутину. Отлипает от стекла и снова - меряет шагами свою территорию.
  Не вспоминает курса экономики, не спрашивает ни о деньгах, ни о продовольствии, ни о прочих важных составляющих любого государства, и Ислам облегчённо вздыхает. У него пока нет ответов на эти вопросы.
  Яно меняется теперь на глазах. Старые шрамы ещё видны, чёрные, гноящиеся раны, они заметны в осанке, в походке, далеко не такой стремительной, как раньше. Как будто отрастил усики, как у муравья, тщательно прощупывает пространство впереди себя. Он больше не мечтает о дальних землях, мореход и первооткрыватель разлагается в нём заживо, а книги-путеводители переместились в самое непрестижное место - под стол. Карта мира с "гвоздиками" ещё висит на стене, но Яно смотрит на неё так, как будто не совсем понимает, зачем она нужна. Он помнит, как много скрывалось за каждым таким "гвоздиком", красным на Испании, оранжевым на Мексике, зелёном на Японии. О каждом он мог говорить много часов, откинувшись на диване и мечтательно глядя в потолок. Теперь же всё это исчезло.
  Но происходит что-то положительное. Он стал спать ночью. Больше не похож на вечно бодрствующий экспонат музея восковых фигур, бледность уплыла с лица, и синяки потихоньку сползли на нет. Забирается под одеяло и моментально отключается, вновь становится каплей в великом потоке.
  В общем-то он стал нормальным. На взгляд постороннего человека - даже понормальнее, чем раньше. Шутит, смеётся над шутками Ислама. А человек, который может смеяться, считает Ислам, не может претендовать на звание депрессивной устрицы.
  И всё равно вокруг него всё время маячит некая бездна. Будто Яно - маяк, вокруг которого бушует северное море. Беспечность, которая раньше гуляла с ним рука об руку, больше так и не заглянула на этот огонёк.
  "В этом мы с тобой очень похожи, - думает Ислам. - Моя Беспечность сейчас в Питере. Но я, во всяком случае, знаю, что она где-то существует. А ты - знаешь?"
  Подчас ему хочется спросить об этом Яно. До того хочется, что нестерпимо начинает покалывать кончик языка. Но так ни разу он не нашёл для этого слов.
  
  - Мы даём тебе политическое убежище, - провозглашает Яно.
  - Политическое убежище, - смеётся Наташа. - Что это вы здесь придумали? В "Цивилизацию" играете?
  Она задирает голову, видит флаг, кнопками прикреплённый поверх карты и фыркает.
  - Нет. Мы двое этих... правителей. А подданных у нас нет. И законов нет. И денег.
  Наташа поворачивается к Исламу, взгляд такой: "Чем ты накурил ребёнка?" - и Хасанов разводит руками.
  - Ты же хотела уехать в другое государство. Вот, видишь, получилось. Вон там у нас граница, а говорим мы здесь на русском и русском матерном. Вон, премьер-министр ещё на эстонском. Если хотя бы один язык из трёх знаешь, то добро пожаловать.
  В двух словах он рассказывает про утверждение флага, снова пытаясь обуздать свою улыбку, но та, как необъезженный учебник по высшей математике, не думает подчиняться. Наташа, глядя на эту улыбку, хохочет так, что в комнате Гоши валятся с полок кассеты.
  - Почти Нарния, слушай! Только не в шкафу.
  Она многозначительно кивает на Яно: мол, вижу, прогресса добился, но Хасанов делает вид, что не замечает намёков.
  Яно занимается саксофоном. Сидит на полу, на корточках, полирует инструмент влажной салфеткой и смотрится в отражение, где голова его в блестящей поверхности напоминает одуванчик. Собирается с мыслями, чтобы снова попробовать на зуб ноты.
  Последний раз их видели вместе полтора месяца назад, и Хасанов тогда спросил:
  - Чистишь?
  - Нет.
  Инструмент у него в руках меняет положение, заглядывая хозяину в лицо раструбом.
  - Что-то застряло?
  - Нет. Играю.
  Ислам с утюгом штурмует воротник рабочей рубашки, поминутно чихает от порошка, которым надушили рубашку в прачечной. Теперь же он отставляет утюг, смотрит заинтересованно.
  - Дудеть - в тот конец.
  - Да я знаю, - Яно трясёт вихрами. - Только, похоже, только это и знаю. Не могу я больше на нём играть.
  И вот теперь - снова осторожные ухаживания, первые ласки, прикосновения нежным шёлком к округлым поверхностям. Чтобы не мешать, Ислам и Наташа выходят наружу, и в коридоре Хасанов чувствует её твёрдые пальцы на своём локте.
  - Ты что это? Серьёзно?
  - Конечно.
  Минуту она пытливо его разглядывает, ищет фальшь в глазах.
  - Ты же прекрасно понимаешь, что это не твоя комната. Как минимум - коменданта общежития. Даже не его, а в конечном счёте - государства.
  Спускаются по лестнице, Хасанов кивает знакомым, кому-то одалживает сигарету. Погода прекрасная, запущенный давным-давно газон перед корпусом университета щеголяет всходами свежей травки. Середина весны.
  - Да какая разница, - говорит Ислам. - Всё здесь кому-то принадлежит. Мусорка - вон той бродячей собаке, ты - папе с мамой, и все мы, вместе с шавкой, - Аллаху.
  - Ну, главное, ты подарил немного счастья ребёнку, - признаёт Наташа. - Молодец. Но потом, когда придётся свести всё это к шутке, ему может стать ещё хуже.
  - Я не хочу никуда это сводить, - Хасанов трясёт головой. - Мне нравится всё, как есть.
  - Это же несерьёзно.
  В голосе Натальи обвиняющие нотки. Ислам пытается убежать от её взгляда, прячет руки в карманы, жалея, что не может спрятаться туда сам, целиком. Пахнет горелой проводкой, и ему кажется, что что-то вдруг замкнуло в его подруге.
  - Пусть будет несерьёзно. Мы все такие серьёзные, планируем что-то, пытаемся заглянуть на несколько дней вперёд... Эти планы всё портят. Ты распланировал, а на следующий день всё идёт наперекосяк.
  Наташа говорит с претензией:
  - Так обычно и бывает. Жизнь такая.
  - Жизнь такая? - Ислам собирает в карманах крохи отваги, встречает её взгляд надменной улыбкой. - Что за банальность.
  - Банальность?
  - Представь, если бы время текло неравномерно, - Ислам заводится, словно мотоцикл, прёт с возом спасительных слов вперёд, не давая ей вставить и слова. - То ползёт, вон, как машины в пробке, то вдруг стреляет. Бам! (Наташа вздрагивает). Все планы псу под хвост. Запланировал ты назавтра сходить к стоматологу - бац! (вздрагивает ещё раз и едва не роняет с плеча сумку) - попил чайку с лимоном, уже послезавтра. Никаких тебе расписаний, никакой стабильности, всё - когда взбрело в голову и когда получилось. Каково, а?
  - И откуда в тебе столько бредовых фантазий?
  Хасанов молчит, Наташа тоже. Обнимает себя за плечи, лицо задумчивое, растерянное. Неохотно признаёт:
  - Было бы занятно, конечно. Местами даже неплохо. Все бы жили моментом, а не... не той жопой, которой живут сейчас.
  Ислам вращает на пальце брелок с ключами.
  - Значит, время нужно отменять. Займусь этим, как только покурю.
  - Как так?
  Вскидывает на него глаза.
  - Очень просто, - хитро щурится Ислам. - Запрещу в нашем с Яно государстве. Нет, я, конечно, поговорю с ним сначала, но, думаю, он не будет против.
  - Ты шулер.
  Она хочет в чём-то обвинить Ислама, и повод - вот он, перед глазами, значительнее, чем совпадающие отпечатки пальцев на орудие убийства, и в доме молчаливого садовника, живущего неподалёку в детективах Агаты Кристи. Но что-то всё равно не сходится.
  - Как ты на всё это решился, я не могу понять. Объясни мне. Пожалуйста.
  - Ты же сама ходишь налево.
  - Что?!
  - Тебя нельзя назвать законопослушной гражданкой. Чёрт, да мы все здесь вместе взятые законопослушнее, чем ты. Не устраиваем флешмобов в чебурашковых шубах, не расписываем под хохлому чужие машины... Не знаем и не можем объяснить на пальцах, что же не так в нашей прекрасной стране. Разве что посетовать, что такой-то опять поднял тарифы на трояк в зачётке напротив своего предмета. И ты говоришь мне, что я шулер, только из-за каких-то махинаций со временем?
  - Я... Да иди ты. Я с ним серьёзно, а он...
  Ислам берёт её за плечи и разворачивает к себе. Плечи под майкой твёрдые, маленькие, она вся как натянутый лук. Подрагивают, словно дрожит тетива, ресницы, тонкие руки всё время в напряжении. Взгляд прямой и колкий. Колкий он всегда, но Наталья может менять по своему усмотрению тон этого взгляда. Вот он готов проделать в тебе дыру размером в шестнадцатый калибр, а вот укутывает тебя и согревает, как махровое одеяло.
  Сейчас это первый вариант взгляда, слегка растерянный, но оттого не менее твёрдый.
  - Я стараюсь, - говорит Ислам со всей доступной теплотой. - Делаю всё, что могу, даже если делать это невероятно страшно. И от твоей поддержки зависит, выдержу я или нет.
  Тычок под рёбра, и Хасанов разжимает пальцы.
  - Я пойду.
  Ислам приглашает её заглядывать в гости, может быть, уже начать оформлять визу, и она холодно отвечает, что непременно. Сливается с текущей ко входу в университет толпой, и Ислам ещё некоторое время пытается поймать там, на лестнице, синюю майку и шапку чёрных волос. Он не сильно расстроен: всё-таки какой-то победы сегодня добился.
  Откровенно говоря, он сам до конца не понимает, как всё так сложилось. Можно было в любой момент отправиться к Мише, остаться ночевать на работе, когда становилось совсем невмоготу, будто находишься в одной комнате со смертельно больным человеком. Предоставить его самому себе, как сделал бы любой другой на его месте. Теперь же убегать нельзя. Он построил для Яно дом и сам встал одной из стен, задницей наружу, к миру, и лицом вовнутрь, в этот новый маленький мирок. И уходить не имеет права, иначе крыша провалится, погребёт под собой и Яно, и весь тот прекрасный, чтоб его, новый мир.
  По-хорошему нужно сводить его к хорошему психологу. Деньги есть, и Ислам утешает себя мыслью, что со временем он так и поступит. Да. Позже он непременно сводит Яно к врачу, а ещё выбьет из него телефоны оставшейся в Эстонии родни. Навряд ли они говорят по-русски, но это будет уже кое-что.
  Наташа возвращается на следующий день. Яно уже собрался выключить себя из розетки, когда телефон Ислама вспыхивает знакомым номером.
  - Меня выгнали из дома, - говорит она вместо приветствия. - Есть идеи?
  - Давно пора, - Хасанов кладёт на колени книгу. Он только готовится переключить мозги с политологии, а колкость уже срывается с языка: - Очень многих знаменитостей выгоняли из дома. В основном скандально известных. Может, и ты кем станешь.
  - Это не смешно.
  Твёрдая, как орех. Может быть, и вправду выгнали?
  - Даже не знаю. Ну, приходи к нам. Только я сейчас не очень-то люблю людей. Предпочитаю им подушки. И сделай что-нибудь со своей привычкой приходить в антисоциальное время.
  - Не злись. Я не специально.
  - Прости.
  Хасанов пытается задавить в себе раздражение и позыв поязвить ещё. Выспаться после вчерашнего дежурства в "Травке", видимо, так и не удастся. А завтра снова на работу...
  - Я здесь. Под окнами у тебя стою. Ты можешь меня не любить, только посоветуй что-нибудь. А? Может, есть друзья, знакомые, кто пустит к себе на ночь?
  - Конечно, есть. Вот он, на соседней койке дрыхнет. Жди, сейчас спущусь.
  Она на каблуках, в потёртых джинсах и с огромной сумкой в руках. На улице снова похолодало, но на белом лице мороз не оставил ни одного поцелуя. Под воротником пальто тает снег; он кажется невозможным в конце марта, когда только вчера все ходили в футболках, но валит с самого утра. Погода в этом году творит чудеса.
  Перехватывает сумку поудобнее, двумя руками, холодно смотрит на Ислама. Хасанов различает за этой маской растерянность.
  Есть люди, которые умеют раскрашивать свой взгляд в белый цвет, и Наташа как раз из их числа. Не в смысле невинный, пушистый и что-нибудь такое, а в смысле - пустой и холодный. Когда они чего-то смущаются или стыдятся - превращаются в этаких див. Смотрят на тебя как на пустое место. Однако стоит присмотреться и разглядишь за этим льдом румянец обиды. Чаще всего обиды на себя.
  Кидает сумку посреди комнаты, не снимая сапог, падает в кресло Ислама и вращается в нём, с наслаждением закинув под голову руки.
  - Так и буду кататься до утра. У вас есть что-нибудь пожрать?
  Ислам садится на диван.
  - С чего тебя выгнали-то?
  - Бу. Какой ты скучный.
  Тянется за кружкой на столе, придирчиво изучает остатки кофе на дне.
  - Рассказывай. У нас здесь за байки живут и едят.
  - Помнишь, у нас с тобой разговор был про забугор. Такой тяжёлый разговор, - она складывает губы трубочкой, как будто хочет подуть на болячку. - Так вот, ты молодец. Я прониклась. Собрала родителей на кухне и устроила им презентацию пары забугорных вузов. Я решила не ждать и сказала, что мне на фиг не нужны их деньги.
  - Какие деньги? Ты же на бюджете. Отличница.
  - Я тебе не рассказывала? Мне бы не хотелось, но раз уж Сопротивление развалилось, я уже не кумир для молодой поросли и всё такое...
  Она смотрит на Хасанова, и он снова не может сдержаться:
  - Да не авторитет ты для меня, не бойся. Подрывать уже нечего. Давай рассказывай.
  Наташа вздыхает.
  - В общем, училась я через пень-колоду, и родители регулярно подбрасывали мне на взятки преподам. Иногда даже в лом было побарахтаться самой, что-то там сдать. Совала деньги, зачётку и бежала дальше воевать за правое дело. Не, ну ты прикинь, а? Стыдно сейчас до усрачки.
  Хасанов морщится.
  - Так вот. Решила им заявить, что бросаю всё. Прямо с завтрашнего дня. И ближайший год посвящаю изучению инглиша или другой болтологии, зарабатыванию денег, какой-нибудь ещё фигне. И еду потом куда-нибудь в Финляндию. В местном макдаке работать, ага. Дурища, что тут ещё скажешь. Господи, я не зомби, но мозгов всё равно хочу...
  Она недовольно барабанит пальцами по столу, на лицо по мере того, как излагает события минувшего вечера, возвращаются краски.
  - У меня отец горячий, хотя и отходчивый. Но заводится с полпинка, как начнёт орать, никакой сковородкой не остановишь. А потом ходит унылый, собирает по углам свои слова обратно. Какие найдёт... ну, я в него, конечно, пошла. Он разошёлся, говорит, я без них никто, они меня до третьего курса на своём горбу тащили, а я такая неблагодарная дрянь... Мама в слёзы. В общем-то он прав, конечно. Но меня что-то взъело, я тоже орать. Говорю, без вас как-нибудь обойдусь. Он говорит, когда это? Через пять лет, как замуж возьмут? А я говорю, прямо сейчас и обойдусь. Собрала вещи и ушла...
  Хасанов хохочет, и Яно выбирается из своих подушек. Похожий на сонного котёнка, близоруко хлопает глазами на Ислама и на девушку.
  - Это не выгнали, милая моя. Это сама дура.
  Она вскакивает, каблуки высекают из пола искры, на линолеуме остаются круглые продавленности. Лезет в холодильник, на столе появляются груши и несколько яиц. Одна груша у неё в руке, уже надкусанная. Быстро жуя, пытается скорчить обиженную мину.
  - Да ну тебя. Ну, в общем-то, да. Вы спите, мальчики, а я себе сварганю что-нибудь пожрать.
  - В конце концов кто здесь хозяин? - бурчит для порядка Ислам, и Яно, к тому времени уже нацепивший очки, спрашивает:
  - Ты же не будешь её выгонять?
  - Надоест - выгоню, - тоном заправского демагога заявляет Ислам.
  - Только не теми методами, которыми Славу. Ладно?
  - Компренте.
  - У вас тут был Славик? - хмурится Наталья.
  - Заходил в гости. Ты располагайся. Яник же даровал тебе политическое убежище. Разве нет?
  - А я и забыла, - серьёзно говорит она. - Ты что делаешь?
  Хасанов перекладывается на пол, расстилает спальник и достаёт из-под дивана ещё одно одеяло.
  - Подушку я тебе не оставлю.
  Она вырывает из рук Ислама подушку, швыряет обратно на кровать, и толкает Хасанова туда же.
  - Не смей. Ты спишь на кровати.
  Хасанов совершает робкие поползновения в сторону спальника, но все его атаки отбиваются. Обливаясь смехом, он падает на подушку, и Наталья удовлетворённо замечает:
  - Я здесь эмигрант, а не ты. Посплю в кресле у Яно.
  - Почему в кресле? - спрашивает из груды одеял Яно. - В кресле холодно. Я пытался там спать. И спина потом болит. Иди ко мне. У меня кровать широкая. Ты будешь у стенки, я с краю.
  - Вот и отлично, - радуется Наташа. - Только наоборот будем. Ты спи уже, а я сейчас заточу яичницу, умоюсь и нырну к тебе.
  Ислам с недоумением смотрит в сторону Яно, но он уже скрывается в груде своих постельных принадлежностей. Словно дельфин в морской пучине.
  Натали, напевая что-то из Милен Фармер, разбивает яйца, воюет с микроволновкой, пытаясь выставить там нужный режим, стаскивает наконец сапоги, елозя одной ногой с тряпкой по полу, пытается затереть оставшиеся за ней следы - и всё это одновременно и разом, удивительная женщина. Ислам, слушая эту возню и тихо обалдевая, проваливается в сон со сновидениями, настолько же сумбурными и путаными, насколько запутанной стала его жизнь.
  С приходом Наташи республика словно бы обрела в глазах её обитателей официальный статус. Во всяком случае для Ислама. В стране должны быть женщины, рассудил он, несмотря на тот факт, что для остального мира женщины в его - их - стране были делом незаконным с позиции соседних государств.
  Утром следующего дня Ислама разбудил стук дождя в окно. Снег превратился за ночь во что-то жидкое, налипающее на стекло белыми комками, словно в манной каше. Яно уже собрал постель и куда-то смылся. В прямом смысле - смылся; полотенце с его вешалки, а также зубная паста, щётка и мыло дезертировали вместе с ним.
  Наташа штурмует на его компьютере интернет, ковыряется сразу в двух социальных сетях. Сама непринуждённость, обеими ногами в кресле, словно ребёнок. Будто живёт здесь всю жизнь.
  - Ты что, не ложилась?
  - Почему? - отвечает она, не оборачиваясь. - Мы с Яно прекрасно выспались. Решили, что раз ты его зовёшь братиком, то и я могу. Очень плохо, что у вас здесь нету своей, отдельной кухни. Знаешь, как эти, с позволения сказать, ваши соседи на меня пялились? Откуда здесь вообще столько парней в семейных трусах, хотелось бы знать?
  Возмущение столь искреннее, что Ислам не может даже расхохотаться. Только растерянно фыркает.
  - Они тоже хотели бы знать, что здесь делает девушка в шортах и маечке на босу грудь. А в туалет ты уже ходила?
  - Подробности пускай остаются при мне, хорошо? Мы ходили вместе с подружкой. Вот с этой сковородкой.
  - Ага. Это всё решает. Сковородка и твой дикий нрав, я хочу сказать.
  В бликах на мониторе сквозит её улыбка. Краем глаза Наташа смотрит, как он одевается. Хасанов запихивает смущение поглубже в задний карман джинсов. Мало ли, вдруг ещё пригодится... Факт, что пригодится не сейчас и, вероятно, не в ближайшие дни.
  - Какие планы на сегодня? На пары, а потом пойдёшь мириться с родителями?
  - Ну, и к предкам тоже не сунусь. Всё-таки папа меня вчера здорово разозлил. А кроме того, стыдно-то как за свою тупость. Ты же понимаешь.
  Хасанов кивает.
  - В инст тоже больше не вернусь. Что меня, зря, что ли, из дома выгоняли? Кроме того, в другую страну я всё-таки переехала.
  - Логично. Выходить-то ты будешь?
  - Ну ясное дело. Сидеть, как царевна, взаперти, не улыбается. Знаешь, в детстве, когда мне читали эти сказки про несчастных царевен, я очень бурно ненавидела этих слабачек. Сколько раз садилась писать продолжение, где царевна сама убивает дракона или иного чудика, ломает ему рога и трахает на правах победителя - ни разу не хватило усидчивости. Поэтому злилась и мечтала, чтобы кто-нибудь это продолжение написал за меня.
  - Сбылось?
  - С появлением Зены - да.
  - Тебе придётся сражаться с вахтёршей и охранником.
  - С Михалычем? - Наташа морщится. - Наверняка есть альтернативные пути побега из этого Шоушенка. Какой-нибудь чёрный ход. Через канализацию или из окна, а потом по стене. Я ведь скалолазанием занимаюсь. И диггерством. Немного. Координация у меня отличная.
  Ислам ловит хитрый взгляд. Она, опираясь ладонями на воздух, встаёт в шатком кресле, балансирует сначала на двух ногах, потом на одной. Встаёт на цыпочки, и одна ступня, босая, белая, как будто слеплена из снега, с комочками пальцев, устраивается на подлокотнике.
  Тело у неё и правда тренированное, плечи упругие, руки, пусть и тонкокостные, но крепкие. Ноги похожи на изящный музыкальный инструмент, жилки вибрируют под кожей так, что, кажется, на них можно играть. Яно, хоть отчасти музыкант, наверняка бы разобрался, где там басовая струна, где тонкая. Майка обозначивает симпатичные кирпичики пресса. Ислам чувствует неловкость за свой пивной жирок на пояснице, смущённо почёсывает живот.
  - Ну, ты же не против, чтобы я тут пожила?
  - Не особо.
  - Точно?
  - Будешь нашим населением числом в один человек.
  Наташа плюхается обратно в кресло. Складывает руки на животе, взгляд серьёзен.
  - Я сама стала частью этой феерической чуши, но как-то всё ещё не верится. Скажи мне, ты это всерьёз?
  - Не ты одна размышляла над нашим "тяжёлым" разговором. И - нет, по голове меня никто не бил.
  - Понятно. Нет, ты вполне здравомыслящий парень. Понятно. Но ты отдаёшь себе отчёт в том, что для подавляющего большинства людей это безумие? Что трудностей у вас с Яно будет - завались. Больше, чем у кого бы то ни было.
  Хасанов выглядывает через немытое окно наружу, где наконец-то солнечно, и воздух разговаривает через открытую форточку грудным пением; шторы в волнении танцуют вокруг этого голоса, то приближаются, то пускаются наутёк. На подоконнике стакан с остатками томатного сока, Ислам пытается по отпечатками определить, кто его пил. Выходит, что двое, и он, чтобы не выбиваться из компании, тоже глотает тёплую жидкость.
  - Знаешь, я всегда был человеком, для которого благие намерения превалируют над реальными делами. Я всегда так - собираюсь-собираюсь сделать что-то полезное или важное. Начать бегать, например. Встать к первой паре. Даже нет - намереваюсь. Знаешь, чем всё это кончается? Какое-то время думаю, какой я прекрасный, раз так решил, а наутро опять валяюсь до двенадцати. И то, что я начал что-то делать, очень много для меня значит. Если ничего не получалось с умными и правильными намерениями, которые бы одобрила большая часть людей, то, может быть, получится с бредовыми? Само твоё присутствие в этой комнате - уже какой-то шаг для меня. Хоть это и не моя заслуга.
  Он смотрит на Наталью: девушка впала в задумчивость. Листает сложенные горкой тетради, блики от монитора играют на расчерченных клеточками страницах.
  - Ты здесь? Ты слушала вообще?
  - Да, - Наташа отрывает взгляд от тетрадей, выпускает улыбку. - Знаешь, очень хорошо, что ты это сформулировал. Можно сказать, что я теперь гораздо спокойнее. За тебя, за себя, за Яника... за всё происходящее.
  Всё происходящее получило огромный резонанс в пограничных странах. Во всемирном коридоре Ислама ловили чуть не за руку и пытались разговорить, вроде бы ненавязчиво, но при этом с плохо скрываемой жадностью. Так, может быть, вчитывается человек в заголовки жёлтых газет, всматривается в скандальные фотографии. Они с Яником и, соответственно, с Наташей, медленно, но верно становятся в один ряд с рок-звёздами и людьми из телевизора.
  Хасанов брезгливо содрогается от того, как меняется отношение к нему и Яно у людей, с которыми он до этого не особенно общался, разве что на уровне соседей. Даже курить теперь старался в форточку.
  Впрочем старые друзья остались верными друзьями. В дверь стучат, молотят, чуть ли не ногами, и, в то время, как остальные боязливо ёжатся, Ислам вспыхивает радостью:
  - Вон, делегация пришла. Да не тряситесь вы так, я даже знаю, кто это.
  Ислам поднимается, чтобы открыть, но тут щеколда отлетает, и в щель просовывается красная рожа Мишани.
  - Хасаныч! Правда, вы бабу с Яником завели?
  Он видит Наташу и замолкает, раздувая ноздри и шаря маленькими поросячьими глазками. Девушка выпрямляется, суставы хрустят, и кажется, будто это приводится в действие старинная боевая машина.
  - Бабу? - переспрашивает она. - Я не баба.
  Вот-вот выстрелит полыхающим комком злости.
  - А кто? - простодушно допытывается Миша.
  - Подойди ближе - расскажу.
  Голос у неё тоже выпрямляется, становится внушительнее, тоньше, опаснее, как будто нож прикрутили к древку и хрупкая жертва перед неторопливым медведем, коричневой горой мускулов со свалившейся колтунами шерстью, внезапно становится охотником.
  Миша открывает пасть, и оттуда извергается могучий, похожий на звериный рёв, смех... который обрывается бульканьем, когда Наталья довольно метко запускает в пасть половинку яблока. И берёт со стола наизготовку на этот раз огрызок.
  Миша не горит желанием испытывать судьбу. Дверь захлопывается, доносится рёв:
  - Ислам, ты пригрел на груди гадюку!
  Ислам доверительно говорит Мише:
  - Это Яник. А я сам боюсь.
  Огрызок отправляется в урну, и Наташа довольно потирает руки.
  - Так будет с каждым. Кстати, вам не кажется, ребята, что у нас очень хлипкая дверь? В нашем положении нашей крошечной стране нужны крепкие, качественные стены. А?
  - Нужны, - соглашается Ислам. - Сделаем.
  На следующий день рано утром, пока по коридорам гуляют только свежие, похожие на лимонные дольки, солнечные зайчики, Ислам свинчивает сломанную щеколду. Скоро там, оставляя на пальцах масляные следы, будет красоваться новый замок.
  
  Глава 15
  
  Лет пять назад здание подверглось полной реконструкции. Сделали туалеты, поклеили новые обои и с тех пор стараются держать всё в идеальном порядке. Выражается это всё обычно в проверке комнат на предмет жирных или никотиновых пятен, сколов на казённой мебели и прочем. Ну, и на предмет обыкновенного кавардака. Карту приходилось пришпиливать к стене булавками, чтобы при необходимости можно было быстро снять. Яно начинал готовиться к проверке за неделю, а то и больше, и всё равно в итоге пирамиды книг и коробок со всякой всячиной никуда не девались. Лёгким выговором он отделывался, наверное, только из-за отсутствия женщин под одеялом и пустых бутылок под кроватью.
  Как-то неуловимо начал меняться вокруг мир. И ни Ислам, ни Наталья не могли понять, обстановка ли это меняет людей или люди, выпуская своих тараканов на стены и застеленный ковролином в чайных пятнах пол, каким-то образом начинали чувствовать окружающее по-другому.
  На тесных тридцати двух квадратных метрах свершались настоящие революции.
  Обычно в студенческих логовищах новые обои держатся недолго. Однако здесь продержались - не считая пары надписей и рисунков, которые либо ещё не нашли, либо нашли и, подозревал Хасанов, их авторы потом выложили обратно в кассу немалую часть стипендии. Плакаты клеить тоже запретили. И вот теперь он с ужасом и нервной улыбкой наблюдает, как стены зарастают различными постерами. Он сам вешал на кнопки фотографии Мадонны, разных других музыкантов, плакаты компьютерных игрушек, теперь же к нему присоединился Яно, и Яно скотча не жалеет. Раньше он предпочёл бы пейзажи и карты разных стран, и, может быть, одну-две фотографии млечного пути. Такие обои у него были даже на компьютере. Сейчас же по стенам на его половине красовались разные психоделические фотографии и репродукции картин абстракционистов.
  - Правда, похоже на окна в разные странные миры? - говорит как-то Яно, клея очередную распечатку.
  - Это больше похоже на окна в шизофрению, - говорит Хасанов через скрип отстающего от катушки скотча. - А вот это, например, в головную боль. Вон те два - в расстройства зрения.
  Картины все обычно взрываются буйством красок, а фотографии чёрно-белые, пронзительные, где густой чёрный соседствует с пронзительным серым. Порядка на полу прибавилось, однако складывается впечатление, что бардак весь почти полностью перекочевал на стены.
  - Мне они нравятся, - говорит Яно. - Не знаю почему. Когда смотрю на одну или другую, у меня в голове вдруг начинает складываться мозаика. Мысли упорядочиваются. Как будто - знаешь? - как будто они муравьи, которым бросили конфету. Мне это нравится. А тебе нет? Если тебя... как это? Напрягает, я могу снять.
  - Мне всё равно, дружище. Мы договорились, что можем теперь делать здесь что хотим, верно? Без оглядки на то, что скажут другие. А я - я же не истеричная тётка, чтобы вредничать из-за каких-то картин, ага? Вот если бы ты слушал что-то подобное, я бы, пожалуй, выбросил тебя из окна...
  Ислам из тех, кто не любит большие скопления народу в небольших пространствах, и жить в маленькой комнатке втроём - это конечно же кошмар. Но, быть может, из-за Натальи, может, из-за чего-то ещё, из-за решения, которое они все совместно приняли, из-за причастности к чему-то общему, когда переступаешь порог родной комнаты, тебя отпускает. Очень странное ощущение. Как будто вся нервотрёпка остаётся за закрытыми дверями. Снимаешь проблемы, волнения, как пальто, вешаешь у двери на крючок. Распихиваешь по карманам нервозность и ныряешь из беспокойного океана в родной тесный аквариум.
  Даже время здесь идёт по-другому.
  Да, Яно воспринял эту идею с огромным энтузиазмом, и часовой пояс в комнате теперь другой... У каждого - свой, и ни Ислам, ни Яно, ни Наташа не интересовались, как у соседей идут часы. Хасанов просто повытаскивал батарейки из всех своих часов. Настольные часы четвёртый день показывали восемь утра. Циферблат микроволновки показывал пустоту. Наташа, как он потом узнал, выставляла свои часы на первую пришедшую в голову смешную цифру. Например, 22:22. Или 12:34.
  - Забавно, - говорит она. - Ставишь так один раз, и потом эти смешные цифры носятся за тобой, как угорелые. Встаёшь в 14:14, забрасываешь пельмени и засекаешь: 15:51. Спохватываешься в 16:16...
  Жгут свет и болтают до того момента, пока кто-то не начинает клевать носом. После этого расходятся по постелям или утыкаются в книги. Или ныряют в интернет. Встают, когда встанется, не спеша, завтракают, и Ислам стал замечать, что встаёт практически вместе с солнцем. И ложится вскоре после его захода. С удивлением обнаружил, что почти не опаздывает на пары, хотя сидеть на них стало поистине скучным занятием. Единственной проблемой оставалась работа, но он договорился с Сонг, что она сама ему звонит за час до смены.
  Спустя несколько дней они весело спорят, какой теперь день недели. Ислам предполагает среду, Наташа - пятницу и то, что назавтра не нужно будет идти на учёбу. Яно предложил ввести ещё и новый календарь, называть дни по каким-то особым приметам, например "День большого Снега" или "День, когда на ужин была слегка просроченная, но вкусная рыба, которую принёс с работы Ислам", и рисовать календарь на свободном месте на обоях. Но решили, что очень быстро в нём запутаются. Кроме того, таким образом не хватит никаких стен и придётся переходить на потолок...
  - Мы словно бы в каменный век переселились, - говорит Наташа.
  - Ты вроде не тоскуешь.
  - Брось. Это весело. Знаешь, я всю жизнь слышу изречения наподобие "игра в жизнь", "нужно играть в жизнь", но только теперь я понимаю, что это такое. Знаешь, что самое смешное? Я слышала это от очень скучных людей. Барахтающихся в сетях правил и увязающих, увязающих, увязающих...
  Так продолжается изо дня в день. Ислам пробирается по коридору, как кошка по карнизу, к своей двери. Старается, чтобы его никто не заметил, хотя понимает, как это глупо. И всё же охотников до него и до Яно стала тьма-тьмущая, и "Как дела?" стали спрашивать не с постными лицами, а с живейшим интересом.
  Новенький ключ вращается в замке, и вот Ислам наконец-то дома. Над душой разбегаются тучи, Хасанов, прислонившись уже с этой стороны к двери, вырубает мобильник. Сегодня никто не должен позвонить, и больше никуда не надо.
  Из комнаты доносятся знакомые голоса, открывается вид на знакомые нагромождения предметов. Тарелка в раковине, остатки лимонного чая в стакане. Несколько деревьев бонсай, которые Наташа утащила из упокоившегося с миром литературного клуба. На холодильнике горит свечка, всё вокруг закапано воском, и запах густой и свежий. Окно распахнуто, слышно, как пробираются через дождь, перекрикиваясь, словно стая перелётных птиц, сигналами машины. Эти двое сидят на кровати эстонца, между ними обогреватель, ноги укрыты одним пледом. Под стулом догорает ещё одна свечка, толстый огарок с чёрным черенком. Сидят и болтают, в стёклышках очков Яно танцуют огоньки свечей.
  - О чём речь? - спрашивает Ислам. Рюкзак с хлюпающим звуком летит в угол, перчатки отправляются в мойку. Насквозь промокли.
  Вот он и дома. Хасанов чувствует, как начинает слышать тепло онемевший на весенней непогоде нос.
  - Иди сюда. Мне лень вставать, я так пригрелась.
  Ислам обнимается с Наташей. Как будто месяц не виделись. Но Наташа взяла такую манеру общения, и Исламу это нравится.
  - Не замёрз? Если замёрз, закрой окно.
  - Да не. Я лучше чаю попью.
  Хасанов стягивает куртку, пристраивает её между другими двумя.
  - Нашла себе умного человека, - говорит Наталья. - Вот ты, Хасанов, читал Сэлинджера?
  - Школьную программу вспоминаете? А что, букварь, зелёная и третья уже были?
  - Да ну тебя в пень. Так читал или нет?
  - Да вроде. Скорее всего, в кратком пересказе ещё в восьмом классе. Или в девятом? В каком там её проходили?..
  Наташа уже не слушает. Хватает с колен книгу, размахивает обложкой.
  - Прикинь, у него она есть на эстонском.
  - Есть, - скромно соглашается Яно.
  - А у меня на русском, увезла от предков.
  - Теперь сидим, сравниваем.
  - И он мне переводит.
  - Перевожу.
  - Я наизусть её помню, вот такая вот книжка. Яник зачитывает мне абзац, а я пытаюсь угадать, из какой он части книги.
  - У неё получается.
  Смотрят в шесть глаз на Хасанова, и Ислама разбирает смех. В конце концов смеются все трое. Ислам находит красноречивую жилку и говорит:
  - В школе я читал всякую ерунду. Школьная программа для меня почему-то всегда ассоциировалась с айсбергом, который топит титаники детских мозгов. В принципе, я и сейчас так считаю. Если человек должен прочесть книгу, если она будет ему интересна, она обязательно всплывёт перед ним в будущем.
  Она наливает ему чаю, топчет ложкой дольку лимона.
  - И как? Всплывает?
  - Пока нет. Но в своё время я потопил множество книг. Достоевского и Сэлинджера в их числе. Недавно всплыл Кизи, хотя я его и не топил. Должно быть, потопил кто-то другой...
  Так и проводят время. День за днём, вот уже вторая неделя, и одна уже наползает на другую у Ислама в календаре, словно две гусеницы на одной ветке, у Наташи же отстаёт.
  Из администрации к ним никто так и не приходит, хотя наверняка прознали, что здесь живёт девушка; и даже ребята с этажа, кажется, поутратили былой интерес, переболели, на Наташу смотрят просто с любопытством.
  Она выбирается наружу через окно одного из пустующих помещений на первом этаже, но каждый раз возвращается.
  - Весь день сидеть в помещении как-то уж слишком блевотно, - говорит она. - Но вас, мальчишки, пожалуй, не променяю ни на какую свободу. Схожу к подружкам и вернусь.
  Однажды Наташа сказала:
  - Мне звонила ма. Говорит, отец отошёл. Раскаивается. Не звонит, потому что стыдно. Что они уважают мой выбор и всё такое.
  Ислам ждёт продолжения. Голос Наташи спокоен, но внутри него вдруг поднимается буря.
  - Я сказала, что пока не вернусь.
  Буря сворачивается улиткой, укладывается до поры на землю.
  Когда темнеет, Ислам спускается с ней вниз, помогает снять решётку.
  - Выпустить погулять нашу птичку, - говорит он Яно.
  Окно там скрывает молодая берёзовая поросль, хлёсткий молодой кустарник под сенью морщинистых родителей с треснувшей корой и тёмными плешами от сока.
  Прежде чем спрыгнуть наружу, Наташа говорит:
  - Я подумала, что должна тебе сказать. Мы с Яником спали.
  Ислам медлит с ответом. Ещё раз прокручивает в голове это заявление, и Наташа ждёт, покусывая нижнюю губу, и черты лица будто бы замерзают или застывают в гипсе, в обожжённой глине, боясь выдать какую-то эмоцию.
  - Дети мои, думаю, вы уже достаточно взрослые, - наконец говорит он. - Постарайтесь не забрызгать семенем мой потолок.
  Как же хорошо, когда у тебя есть настоящий дом - и под домом имеется в виду не столько помещение, а люди, которые обитают там. Но с обретением такого дома и таких людей ты обретаешь невидимые нити, которые стягивают вас ближе и ближе, врезаются под рёбра, под колени, и ты барахтаешься в них, словно муха, корчишься от боли и качаешься на волнах восторга - всё сразу.
  Она улыбается, говорит непонятно:
  - Мы ещё посмотрим.
  Целует его в губы - легко, по-сестрински, убегает.
  Хасанов трогает верхней губой нижнюю, не то пытаясь распробовать поцелуй, не то стереть, поднимается наверх, увязая с каждым шагом всё глубже в собственных мыслях. Когда эти двое успели перепутаться? Ислам уходит на работу, даже иногда ходит на занятия - думается, всё это время они не только болтали о книжках. Как Хасанов не заметил этого раньше - вот в чём вопрос. Хотя бы по лицу Яно. Должно же оно отражать такие вещи. Отражало абсолютно всё, любая радость, любая обида проступали там так явно, будто у эстонца вместо головы был аквариум - такой пузырёк с камушками на дне, в который чувства запускали, словно разноцветных рыбок, сосчитать и определить породу которых не составляло труда.
  Ислам хмурится, прокручивает в голове этот день и на всякий случай вчерашний вечер. Должны же были эти двое как-то себя выдать. Просто обязаны. А он, может быть, просто был усталым или прилип к интернету и не заметил. А вот сейчас заметит точно. Войдёт, и у четырёхглазого будет такое немного виноватое, немного смущённое выражение. Он подскочит на кровати, и, возможно, что-нибудь опрокинет. Будет забавно, если горячий кофе себе на штаны...
  Стоп.
  С чего Ислам вообще так переживает? Он останавливается возле лестницы, преградив дорогу стайке первокурсников. Смешливый говор стихает, и они осторожно протискиваются мимо него наверх.
  Хасанов, потирая затылок, пытается проанализировать свою реакцию. Что это? Ревность? Да нет, не похоже. Он рад за них двоих, хоть друг другу они совершенно не подходят. Возможно, в голове у Наташи некоторое место занято под плантации дури, но на большой территории уже проложен асфальт и стремятся ввысь небоскрёбы. Деятельная, сильная, лёгкая на подъём, в то время, как Яно больше напоминает застрявшего в семнадцатилетии подростка. Иногда восторженного, иногда (вот, допустим, как неделю назад) депрессивного, но всё ещё не доросшего до того раскалённого, двигающего своё тело над магистралями ветра любви, который она может предложить.
  Только миновав обе гостиных, пройдя по коридору и вставив ключ в замок, Ислам наконец понимает: он боится выпасть из этой системы. Стать лишним, не столько в комнате - вообще в жизни друзей. У них возникнет привязанность, гораздо более глубокая, чем то, что существует сейчас; на уровне химии, а Ислам - он останется не более чем близким другом для обоих, вроде бы на том же месте, но на самом деле отдалится неимоверно. Начнёт рвать поводья, те кожаные полосы чувств, которые сейчас их связывают, и в конце концов вырвется из упряжки, сорвётся в стремительный галоп. И снова будет один.
  
  Глава 16
  
  Всё разрешилось, но совсем не так, как смел предполагать Ислам. Так случилось, что, когда Яно не было дома, Наташа его соблазнила. Просто и очень буднично села рядом и начала его раздевать. Одной рукой копаясь с пуговицами рубашки, взяла его руку и положила себе на колено. Закрыла рот поцелуем, и Ислам почувствовал, как кровь под сердцем вскипела и рванулась по венам со скоростью мчащегося в туннеле вагона метро.
  - Презервативы у меня в заднем кармане. Сможешь достать?
  Хасанов кивает, пытаясь что-то сделать с комком в горле. Такой шёпот способен вывести из равновесия любого мужчину. Его следовало запретить - как способный совсем отключить умственную деятельность.
  С дивана на пол сыпется, беспомощно взмахивая страницами, литература, голос Боно в колонках становится тягучим, как расплавленный шоколад, руки на её талии, кажется, пальцы погружаются в горячую кожу. Наташа поднимает руки и стягивает через голову маечку. Остаётся в одних шортах. Потом и эти шорты оказываются на спинке кровати, трусики на ней белые, в кружевах. Очень красивые. Хасанов освобождается от одежды, помогает ей выскользнуть из белья, пытаясь одновременно как-то уговорить рвущееся из груди сердце.
  - Что это было? - говорит Ислам, когда вновь обретает дар речи. Пот струится по его лбу, щекочет мочки ушей.
  В комнате прохладно, и они как-то синхронно забираются под одеяло.
  - Я думала, тебе обидно, - Наташа подпирает голову рукой, смотрит на него, улыбка настолько загадочна, что вполне сравнима с сейфом, запертым на несколько ключей и кодовый замок.
  - Я думал, ты любишь Яно.
  Ислам чувствует в своём голосе странную интонацию, но ничего не может с ней поделать.
  Наталья изгибает брови, некоторое время размышляет, не отрывая от него взгляда.
  - Мы с Яником очень близки в духовном плане. Блин, не знаю, как объяснить. Как-то всё пошло звучит, - она растерянно улыбается, зелёные глаза кажутся очень тёмными, обретают какую-то невероятную глубину. Ислам чувствует, как её пальчики скользят по груди, вдавливают соски. - Он для меня значит столько же, сколько и для тебя. Братик или что-то вроде того. Даже ближе. Ведь верно?
  - Ну, да.
  - Я ему говорила, что собираюсь предложить тебе себя. И он одобрил.
  Хасанов не находит, что ответить.
  - Мне казалось, так будет честнее. Я его люблю, вернее люблю не в общепринятом смысле. Вы оба мне куда больше, чем родные.
  Потом Хасанову снова и снова лезут в голову мысли о сложившейся ситуации. Это настолько же невообразимо, как вдруг обнаружить себя в фильме, чей сценарий развивается стремительно и самым невообразимым образом. Наверняка психологи, те, что вещают с экрана телевизора в гостиной, нашли бы что сказать на эту тему. Диагностировали бы у Наташи и у него с Яно заодно целый букет психических травм и изъянов. Но Хасанов ничего такого сказать не может. Разве что только то, что Наташа очень легко приняла правила игры без правил. Ислам думает в том числе и о своём к ней отношении. Пытается разложить по полочкам все переплетённые в клубок чувства.
  К ней он испытывает нежность. Что-то ироничное, но неизменно доброе. Благодарность. Как к сестрёнке. Можно ли это назвать любовью? Скорее всего. И она права: любовью не в общепринятом смысле.
  В свободные вечера трое валяются в обнимку на одной из кроватей, обыкновенно на кровати Яно, она пошире, смотрят кино. Наташа посередине, пихает локтями то одного, то другого, то разговаривает сразу с обоими. Ислам даёт волю языку, сыплет колкими комментариями, а Наташа щипается в ответ и хохочет до слёз. Выражение лица Яно такое тёплое, что Исламу кажется, он чувствует эту теплоту даже через Наташу.
  Все эти мелочи слипаются в один огромный снежный ком, и подчас Ислам ступнями ощущает, как он вибрирует, набирая скорость. Несётся под горку, сметая на пути все и всяческие условности, слизывая с кустов нравственности вялые листья правил. И они втроём сплелись в центре этого кома, стали, наверное, единым существом. О том, что в конце концов на их пути встанет что-то крепкое, покрепче подлеска и мелких булыжников, Хасанову не хочется думать.
  Тогда накатывает страх. Дикий ужас, который заставляет Хасанова замирать и ждать, пока ледяные ладони отпустят конечности.
  В любом случае так просто всё это обратно уже не повернуть. Они уже не смогут остановиться. Возможно, граница между игрой и жизнью осталась позади, когда примешали к повседневным отношениям секс. Возможно, и нет. Возможно, секс - всего лишь следствие, а причина осталась там, на вершине гипотетической горы под названием "повседневность", на площадке, где воздух холодный и застойный, где в сугробах спят тысячи и тысячи людей. Отряхивает от снега руки и смотрит, как плод её творений несётся вниз.
  Всё это напоминает один из тех психоделических постеров, что развешаны сейчас по стенам. Но при этом остаётся для участников событий чем-то очень естественным. Мы теперь, думает Ислам, похожи на кусочек сахара, что растворяется в - даже не в чае - рюмке с пламенеющим абсентом.
  Яник оказался не одинок в своих художественных пристрастиях: Наташа едва не умерла от восторга при виде очередной репродукции, которую он притащил из книжного магазина.
  - Это же Кандинский! Какая прелесть!
  - Ты разбираешься?
  - Ага, только ты повесил его кверху ногами.
  Яно мечется, откапывая из кучи хлама табуретку, ножницы клацают, освобождая глянцевое полотно от скотча.
  Хлам у него теперь предпочитает ютиться не на полу, а на всяких поверхностях, включая подоконник и гладильную доску, и кажется очень упорядоченным. С маниакальностью архитектора Яно ровняет даже стопки журналов, отсекая всё лишнее.
  - Так правильно? - спрашивает он запыхавшимся голосом.
  - По-моему, ничего не изменилось, - вставляет Ислам, глядя на оранжевые и жёлтые разводы.
  - Не важно. Г-главное, правильно...
  - Ничего ты не понимаешь в высоком искусстве, - надменно говорит девушка.
  - Зато понимаю в низком, - похотливым голосом говорит Ислам, и Наталья прыскает.
  Любовью те двое занимаются почти каждый день. Ислам видит это, когда приходит с работы или возвращается из соседнего здания с тетрадкой под мышкой. К тому времени они уже страдают какой-нибудь фигнёй: последний раз, например, содрали со стены карту, разложили её на полу, зацепив половину территории Хасанова, и принялись водить по ней маркером. Из синего лоскута с подписью "Самарская область" красная дорожка бежала в сторону Китая.
  - Каждый раз, когда мы будем идти к чайнику, мы теперь будем идти на Восток! - провозгласила Наташа. Вскочила, и сделала несколько осторожных шагов по красной линии. - И обратное тоже верно. Восток и есть кипящий чайник. И зелёный чай.
  Яно следит за движением её ног, поправляя очки, и каким-то образом Ислам угадывает, что эти двое только-только из постели. Его самого Наташа утаскивала туда же вечером, когда Яно превращается во вздымающуюся от дыхания кочку. Спит он крепко, и двое друзей стараются не шуметь.
  Она хороша. Очень хороша. Умеет доставить удовольствие и любит его получать. Добывает его для себя с такой страстью, словно золотодобытчик, пробирающийся с киркой наперевес к золотой жиле. И нервный, пульсирующий стук кирки ещё долго отдаётся у Ислама в висках. Совершенно вымотанный, Ислам утыкается ей в ложбинку на шее, жадно вдыхает аромат кожи.
  - У меня был парень, - говорит она. - Всего один. Но спасибо за комплемент.
  На языке нотка желчи, и Ислам стыдится её, тем не менее спрашивает:
  - Это Слава?
  - Слава? Нет. Не хочу иметь ничего общего с этим нервным типом. Я имею в виду настолько общего. Андрей на семь лет старше меня, преподавал в моём первом университете историю, и я, несмышлёная первокурсница, дожидалась его возле входа вечерами, - Ислам видит на губах ностальгическую улыбку. - Мы одно большое клише.
  - Почему же расстались?
  Наташа откидывается на подушку, разглядывает потолок, нос её на фоне сонно светящегося монитора напоминает чем-то пик в горной гряде. В голосе похожая на заболоченное озеро задумчивость.
  - Не знаю. Он слишком сильно ко мне привязался. Стал выделять среди других на лекциях. Не знаю. Но когда я пропала из его жизни - просто перевелась на другой поток к другому преподу - он не стал за мной бегать. Виделись пару раз в коридоре, кивали друг другу и только. С одной стороны, это довольно обидно.
  - Может, он тебя любил, а ты его обидела?
  Ислам чувствует тычок под рёбра.
  - Давай без соплей, Хасанов?
  - Хорошо. Зачем драться-то?
  - Потому что ты глупости всякие говоришь. Как может человек любить женщину, если он не попытался её вернуть?
  - Гордый, - ведёт плечами Ислам. Откидывает одеяло на груди: жарко, и струйки пота щекочут кожу.
  Молчат, и в это молчание робко начинают вкрадываться звуки из коридора: шарканье мокрых шлёпанцев, хлопанье дверей, вот кто-то роняет мокрое полотенце и чертыхается.
  Хасанов чувствует на шее тёплое дыхание.
  - Третья неделя.
  Почему-то мерещится, что всем тем людям за дверью есть дело до них троих. Он спрашивает:
  - Тебе не страшно?
  "Мне - временами очень", - заканчивает в голове Ислам, но вслух больше ничего не произносит.
  Когда он вспоминает, с чего они начинали, и сопоставляет это с конечной пока что точкой, с тем, где они находятся вот прямо сейчас, страх обжигает внутренности, превращает кишки и почки в смердящие гарью и ноющие наполнители для брюшной полости. Страх ощущаем физически, и Ислам греет руками живот, стараясь, чтобы эмоции не отразились на лице. Заставляет губы замереть в мучительной улыбке.
  - Я стараюсь об этом не думать, - говорит она. - Задумаешься, и сразу всё начнёт разваливаться. А между тем те две недели - лучшие в моей жизни.
  - Правда?
  - Клянусь. Я ещё никогда не была такой счастливой. А ты?
  - Наверное. Может быть. Знаешь, если всё это так дорого теперь нам троим, мы должны попытаться это сохранить. Я должен это сохранить.
  - Конечно, должен, - грубым голосом говорит Наталья, разрушая всю грустную торжественность момента. - Ты же мужик.
  Яно возится в своём уютном колодце сна, и тихий смех там наверняка обращается лёгким колыханием воды, чтобы взбить ему волосы и устремиться наверх стайкой пузырьков. Наташа засыпает, Ислам с нежностью смотрит поверх глянцевой глади её волос туда, где спит брат.
  Зимними ночами можно было наблюдать, как на подоконник налипал снег, и в сонном воображении возникали ландшафты Лапландии. На заднем плане ветви, как будто силуэты гор, и сквозь них квадратики окон, похожие на крупные, спелые звёзды, жёлтые, а иногда тёпло-синие или зелёные. Ислам лежал, спустив с груди одеяло, и разглядывал всё это, пока сон подкрадывался хитро сзади.
  Яно говорил, что видит море. Его кровать располагается куда ближе к окну и чуть правее, и он тоже смотрел, откинувшись на подушку или устроив голову на сгибе локтя. Ислам видел тонкие губы, нос, острый и тоже тонкий, как будто его сложили из бумаги. Как медленно наплывали на глаза веки, вот, вроде уснул, от ресниц ползут тонкие тени на лицо, и как вдруг возвращались обратно, повинуясь какой-то яркой мысли. Или какому-то изменению в мире за окном.
  - Я вижу дождь на море, - говорил Яно. Часы считают первый час ночи, но они ещё лежат и разговаривают. То особенный разговор, какой бывает между братьями, когда они ещё живут в отцовском доме. Может быть, ходят в школу, а может, ещё в садик. Разговор без какой-то темы, во время которого запросто можно заснуть, и собеседник не будет на тебя в обиде. Хасанову приятно думать, что у него появился брат. Он спрашивал об этом Яно, и тот сказал, что ему тоже приятно. - Без очков всё расплывается, я вижу море, в которое падает дождь. Когда у тебя плохое зрение, есть особенные преимущества. С хорошим зрением ты моря не увидишь. А оно того стоит. Представляешь, кипит от дождя, но звука нет. Только картинка. Окна - это блики на нём, машины, вон там, на дороге, тебе не видно, - движения рыб в глубине. На его берегу я всегда засыпаю. Там должно быть холодно, и часто я радуюсь, что на самом деле здесь, в постели, а не там, на мокрых камнях. А иногда огорчаюсь. Хочется замёрзнуть. Сидеть там, укутавшись в мокрое одеяло, и чувствовать, как по пальцам на ногах барабанят капли дождя...
  - Наверное, Северный Ледовитый.
  Веки опускаются и минут пять плавают на грани сна. Ислам думает, что он заснул, но ресницы снова начинают подъём.
  - Может быть, - отвечает Яно.
  - А луна? - спрашивает Хасанов, поддавшись внезапному приступу меланхолии. - Луна есть?
  - Там облачно, над морем, - серьёзно говорит Яно. - Но луна иногда есть. Когда дует сильный ветер, она показывается из-за туч. А потом её накрывает новой... Она очень белая. Очень пронзительная. Холодная, но я всегда радуюсь, когда вижу её.
  Молчат. Яно лежит, погрузив тёмные глаза в мир за окном, а в подушку и в лоб иногда вонзаются белые стрелы. Наверное, это и есть его луна, проглядывающая, когда грозовые тучи относит шквальным ветром. Может, проезжает какая-нибудь большая машина, блеснув дальним светом в окно. Или выглядывает из-за дерева фонарь...
  В ночи, когда Наташа и Ислам засыпали вместе, он шёпотом рассказывал ей про дождь над океаном.
  Яник редко выходит теперь наружу, Наташа тоже. Но для последней каждый выход в свет сопряжён со значительным риском при возвращении.
  А вот с эстонцем Ислам решил поговорить.
  - Ты совсем забросил лекции.
  И правда, прошло-то всего недели полторы с тех пор, как всё изменилось. Но он выглядит будто коренной житель необитаемого острова. Отросшие патлы струйками огня стремятся за ворот рубашки, чёлка лезет в глаза, и губы то и дело вытягиваются трубочкой, чтобы взбить их резким "пфф!". Очки сидят наискось, одна дужка задралась, обнажая от всё тех же косм ухо. Сидит по-турецки в своём гнезде из одеял, прямо под окошком, близоруко тычется носом в книгу на подушке. Тощие руки, раньше словно состоящие целиком из нервных окончаний в суставах, в подушечках пальцев, на потливых ладонях, сейчас спокойно и веско сидят на насестах-коленках.
  Эстонец отрывается от своей книги:
  - Как?
  - Говорю, совсем не выходишь наружу.
  Ислам чувствует себя странно: сам заварил эту кашу и вот теперь хочет потихоньку вытаскивать из сонной, как плед, в который можно укутаться с головой, тьмы наружу. "Но, - решил для себя Ислам, - вечно сидеть здесь нельзя". И он должен позаботится, чтобы всё прошло как можно более безболезненно.
  - Я н-не хочу там. Они на меня так смотрят все... не знаю. Как будто втыкают в спину ножи.
  - Брат, они на всех так смотрят. Это же Спарта.
  Яно надменно поджимает губы. Стал чуть больше заикаться, но стал более цельным, более спокойным, уже не держащим нос по ветру перемен. Как будто нахохлившийся в своём садке старый гусь с подрезанными крыльями.
  - Значит, я не хочу в этом участвовать. Я не спартсмен.
  - Тебя отчислят, и тебе придётся уехать.
  - Я знаю. Но не уеду. Стану человеком, который будет жить в снегу.
  - Не думаю, что у тебя это получится, - смеётся Хасанов.
  Яно больше ничего не говорит, но смех пристыженно замирает в горле Ислама, кажется чудовищно лишней, вульгарной в этом моменте деталью. Приходит понимание, что в самом деле - будет. Замёрзнет там, и заиндевевшее, похожее на кусок рафинада, тело, через неделю обнаружит дворник. А может, обнаружат только весной - распухшее от воды, со свалявшейся грязными комками одеждой и вытекшими глазами.
  Ислам, словно пристыженный ребёнок, не смеет шевельнуться перед недвижным и гордым, буддистским профилем друга, обдумывает вновь и вновь своё поведение. И, как истинный проблемный ребёнок, не может, насупившись, не сболтнуть под нос лишнего.
  - Тупой или где? Во всяком случае ты можешь остаться в живых и нигде не замерзать.
  Яно пристально смотрит на него сквозь засаленные стёкла очков.
  - Послушай. У тебя, конечно, тоже есть зачем жить?
  Книжка в руках прикрывается потёртой обложкой, и Ислам мельком видит: "Резьба по дереву. Лихонин А.С.".
  Хасанов не находит, что ответить. Конечно, зачем жить у него есть. Обычные, если не сказать тривиальные вещи - да любой пойманный на улице человек признаётся своим друзьям в том же самом. Самым красочным в этом списке, пожалуй, выглядит только настоящий спортивный байк. Такая новёхонькая, только из салона, ямаха.
  - Ну, есть, - с вызовом говорит Ислам. - Хочешь махнуться?
  - Махнуться? - заинтересовывается Яно.
  - Конечно. Какой дурак откажется от билета до Мексики? А я с тобой своей мечтой поделюсь.
  Ислам судорожно пытается вспомнить хоть что-то существенное, что он хотел бы заполучить, хотя бы необычное, но перед этим бесстрастным лицом всё становится незначительным, как блики на воде. Золотистые, но на деле - чепуха, утекают сквозь пальцы вечности и остаются всё теми же искрами на водной глади.
  - У меня нет билета до Мексики.
  - Ну, конечно, нет, - говорит Хасанов.
  За заляпанными стёклами взгляд скользит в сторону.
  - Мне он как-то не нужен.
  - А, да. Точно.
  Зачем он человеку, который видит на чужих плечах уродливых ворон? Неужели там люди лучше, чем здесь? Может быть, они открыты и преданы своему делу, может, у них действительно нет нужды врать...
  - Там действительно очень трудно. Здесь, с вами, куда как легче. Ты и Наташа не врёте мне ни в чём. Вы заботитесь обо мне. Я вам верю. Хотя... я н-не могу больше верить даже ребятам на этаже. Они, - движение рукой, и книга соскальзывает с подушки, как кусок масла по днищу сковородки, - они похожи на стайку таких маленьких рыбок, которые только и носятся наперегонки по пруду за червячками. Иногда за червячками вроде меня.
  Ислам открывает рот, и вдруг чувствует себя одной из тех маленьких рыбок. Ощущает с болезненной остротой, что не может вымолвить ни слова, ни вдохнуть. Все его слова теперь поднимутся к поверхности россыпью пузырьков, а взамен - пронизывающее одиночество. Словно тебя, как маленькую букашку, взяли двумя пальцами и посадили на иголку, с которой уже не соскочить, как не перебирай лапками.
  Следом приходит злость. На своё неловкое тело из комков органики разной степени плотности, на мокнущий в коричневой жиже разум. На то, что он кое-как понимает, вот этот вот очкастый ещё и видит, а те, кто старше, у кого на пухлых пальцах есть перстни для управления собачьей упряжкой жизни собственной и жизни людей вокруг - ни черта не понимают. И что же, теперь молчать? Или бороться, бессмысленно сотрясая воздух, как приснопамятные бунтари из кружка стихосложения?
  Хасанов вскакивает, тычет в Яно пальцем:
  - А я тебе покажу. Прямо сегодня. Сейчас у нас... ах чёрт! - смотрит на неправильные часы, потом в окошко. - Сейчас ещё довольно рано и вроде бы только пятница. На одну-две пары успеем. Собирайся.
  Снова не Будда, а жеребёнок, с хилыми и хлипкими конечностями, и близорукостью.
  - Думаешь, тут можно отсидеться? - обличительно тыча пальцем, спрашивает Ислам. - А потом спокойно себе загнуться в снегу?
  - Я постараюсь, - собирая осколки достоинства, говорит Яно.
  - Ни-ког-да, - палец втягивается в кулак, тот набухает и весомо грохает о столешницу, так, что электронные часы, россыпь ручек, яблочный огрызок и клавиатура подпрыгивают. - Топаем учиться. Прямо сейчас. Ну давай же, собирайся!
  Заводит песенку:
  - Если те профессора, что студентов учат, горемыку-школяра насмерть не замучат... ты слышал, Ян-Яник? Хватит уже дурью маяться.
  
  Глава 17
  
  Здесь теперь и правда всё кажется большим. Длинные коридоры, освещаемые электрическим светом, высоченные окна с неуютными подоконниками, в обе стороны текут под мышкой с книжками ребята, старающиеся тоже показаться большими. Взрослые разговоры, звенящие в детских голосах, возле стенда с расписаниями толкучка. Измазанные в чернилах руки, сотовые телефоны с огромными дисплеями - Ислам вспоминает, что свой забыл дома, то ли под кроватью, то ли где-то в карманах шорт. Яно про свой, скорее всего, так и не вспомнил. Здесь царит атмосфера пафоса, воздух пополам с пылью, как будто блюдо, чрезмерно усыпанное солью и сдобренное перцем взрослых духов.
  Ислам вспоминает все истории об обкурившихся, обколовшихся молодых людях, вспоминает даже биографию Кизи, мельком виденную на обложке книги в магазине - тот тоже имел отношение к расширяющим сознание веществам - и пытается сравнить всё это со своим переполошившимся, мечущимся над головой восприятием.
  - Привыкай, - говорит он Яно, и эстонец, кажется, с трудом удерживается, чтобы не вцепится в рукав Исламу.
  Встречаются здесь и по-настоящему большие люди. Уверенные в себе и в своей правоте, потому что человек, который учит других людей, наставник, не может быть в чём-то неуверен. Вот они плывут мимо, как судьи на футбольных матчах, сжимая под мышками исполинские красные карточки. Заплывают к себе в кабинеты, где - мельком видно - рассаживаются студенты.
  Вот, например, директор - представительный мужчина с очень бледным лицом и седыми волосами. Уже не молодой, но при этом не расплывающийся под прессом времени - пиджак болтается на нём, как на вешалке, галстук прямой и настолько отглажен, что кажется картонным. Идёт по коридору с непроницаемым лицом, блеск начищенных туфель плывёт вокруг, отсвечивая во всех гладких поверхностях.
  Здоровается за руку со всеми преподавателями, рука у него кажется холодной и костистой. Женщины и мужчины за его спиной морщатся и потирают запястье, а перед ним расплываются в улыбках.
  Он кажется куда выше их, на целых полголовы выше, наставник наставников или вернее надзиратель над наставниками, чтобы учили чему надо и не сболтнули детям лишнего.
  Прошмыгивают под ногами у этого колосса, такие маленькие, что директор их даже не замечает. Тащит на костлявых ногах своё тело дальше, и студенты шмыгают из-под ступней, словно котята.
  Направо аудитория, где останется на ближайшие два часа Ислам, Яно же пройдёт ещё с десяток метров и повернёт в угловой класс налево, где громоздятся на полках тома по логике, а на стенах, словно дыры в бурую кирпичную кладку, тёмные портреты.
  - Ты понял? - говорит Ислам и берёт Яно щепотью за плечо. И, припомнив Толкиена, добавляет: - Не надевай кольцо. Ни в коем случае. Иначе Тёмный Властелин тебя просечёт.
  Расходятся, словно два дуэлянта, и Ислам погружается в тревожную, пронзительную для глаз белизну кабинета политологии, накрытого свежим известковым небом и стенами, ещё не завешенными никакими дурацкими плакатами.
  Он отстал, чертовски отстал по целой куче предметов. Отодвинув к дальней стенке черепа мысль: "А зачем мне всё это, в самом-то деле?" - переходит к подсчётам: не так плохо, как у Димы, то есть он, в принципе, даже не на бюджетном отделении, на платном куда легче, да и денежки ещё не перевелись. Против ожидания с переходом на замкнутый образ жизни бумажник не успевает показать дно, и с каждой зарплатой там оседает всё больше и больше. Так что все сегодняшние пары, которые дал себе зарок высидеть от и до, Хасанов думает, как там дела на другом фронте.
  Яно он в коридорах больше не встречает. Однако к полудню, когда спускается вниз перехватить сигаретку-другую, а ещё под конвоем порыкивающего желудка заглянуть в ближайший общепит, слышит Известие дня.
  Оно порхает среди студентов, разбегаясь, как электрический ток, между аудиториями, сводится к одной, колоссальной по воздействию фразе:
  - Кто-то обоссал машину директора.
  Внешне все спокойны. Но теперь уже никому не до занятий. На пятиминутке, когда Ислам ступает на лестницу, внизу, возле крыльца, уже образовалась огромная толпа.
  Директор каждый день приезжает на большом чёрном седане с рекламой олимпиады на капоте. Паркует свой ауди практически вплотную к крыльцу, чуть не залезая на ступени, так что говорливой студенческой реке приходится обтекать его с двух сторон, как будто огромный блестящий валун.
  Теперь же машину обходили за пять метров, пробираясь по краешку скользкого крыльца и залезая ногами в землю. То и дело кто-то тычет пальцем в стёкла - все в пахучих пятнах и разводах. Те же самые пятна на капоте, и вокруг искапан весь асфальт.
  - Чувак уговорил целую банку апельсинового сока, - говорит со смешком Паша. Он стоит на ступенях и, скрестив на груди руки, довольно разглядывает автомобиль. Ислам думает о Сопротивлении и пытается припомнить, не было ли среди склада бакалеи там пачек с цитрусовым отжимом. - Не меньше.
  - А что дир? - спрашивает кто-то.
  - Рвёт и мечет. В учительской или у себя в кабинете, не знаю, но орёт на весь этаж.
  Не верится, что этот начищенный и отполированный до блеска человек способен извлекать потоки бранных слов, однако Ислам слышал сам, спускаясь по лестнице. Правда, принял это за гул в вентиляционных трубах.
  - Как обоссали-то? - спрашивает Ислам - Из окна?
  Задирают головы, а Паша доверительно говорит:
  - Касаткина - вон та вон девчонка - видела в окно струю. Даже стекло забрызгано, хорошо, что закрыто было. Это мёртвый час был, внизу никого, иначе были бы жертвы.
  - Значит, с третьего?
  - Думаю, что с крыши.
  Ухмылка его скашивается. Будто прибавляет в весе с одной стороны.
  - Настоящий супермен. Одной рукой держаться за конец, другой - за ограждение. Надо же...
  Обратно на пары Хасанов не пошёл. Повинуясь наитию, рванул по липнущей к зданию с одной стороны и газону - с другой дорожке в общагу.
  В курилке возле камина Ислам застал небывалое количество народа. Курят на лестничной площадке на втором, третьем и четвёртом этажах. Каменные пролёты здесь источают холод (в летнюю жару - прохладу, но мало кому доводилось ей наслаждаться), однако ребят это не останавливает. По лестницам гуляет смех, перила истёрты тысячью ладоней и исписаны сотнями надписей. Консервные банки щетинятся бычками.
  Сидят на колченогих стульях, списанных "в курилку" на пенсию. На площадке третьего какой-то виртуоз изобразил поверх облупившейся стены гуашью камин с горящими углями, подписал: "Welcome to Гостиная!" Гостиная на каждом этаже имелась своя, более или менее отапливаемая, со столиками и скрипучими продавленными диванами, но всё-таки здесь собиралось куда больше людей.
  Третий оказывался в курсе всех новостей. Те, кто бежит к друзьям на четвёртый и, соответственно, с четвёртого на второй, встречают здесь знакомых, тормозятся, завязывается разговор. Возле камина постоянно тусуется народ, и в моменты, когда собирается особенно большая и душевная компания, со второго этажа волокут косолапый стол.
  Военный совет в самом разгаре, бычки катаются под сланцами и кроссовками тех, кто только что с улицы, стоит возбуждённый гул голосов.
  Ислам пробирается через толпы и упирается в вытянутое лицо Леонида. Как обычно, похож на фонарный столб, шорты полощутся на волосатых ляжках, майка-алкашка обнимает лямками плечи. На шее мохрастое синее полотенце, из уголка рта торчит зубная щётка. Шёл умываться.
  - Всё обсасываете?
  - Что?
  - Конец этого героя?
  Леонид ухмыляется краешками губ, но унылое выражение возвращается на место.
  - Это же апокалипсис, Ислам! Общагу перевернут вверх дном.
  - И что они будут искать? Похожую по цвету мочу? Загонят всех по толчкам и...
  - Не смешно. Нас могут лишить крыши. То, что ты живёшь с бабой, не значит, что остальные такие же ушлые... Ты думаешь, что тут такой ажиотаж? Кто-то перебрался на крышу университета с нашей крыши.
  - Почему не с женской? У них крыша не хуже...
  - Подумай головой, - укоризненно говорит Лёня. - Возможно, сначала они проверят теоретический выход на крышу самого универа. Все пожарные лестницы. А потом уже пойдут сюда. Но придут сегодня. Видел бы ты нашего основного. Лицо перекошено, машет руками, что твоя мельница...
  Несмотря ни на что, Леонид говорит об этом с изрядным ехидством.
  В курилке присутствует даже Игорь, подобно подъёмному крану, он возвышается в своей лимонной рубашке над остальными, явно плохо понимая, что он здесь делает. Ислам представляет, как Игоря тащат по коридору, упирающегося, приговаривая: "Ты же здесь босс..." Невнятная речь струится сверху на головы.
  - Откровенно говоря, ребята, я никогда не поощрял эти ваши хождения по крышам. Кто так делает? Неужели нельзя пригласить, - в этот момент его лицо становится пунцовым, - девочку погулять, в какое-нибудь кафе. В последнее время что-то у нас слишком много нарушений. Меня это, знаете, расстраивает. Я не собираюсь вас всех покрывать. Я вообще не хотел этот пост и вот теперь приходится разруливать ваши косяки...
  По мнению Хасанова, от него куда больше шума, чем пользы. Но вот Гоша задаёт очень важный вопрос:
  - Кстати, а кто-нибудь в курсе, кто это сделал?
  На секунду наступает тишина, потом какой-то парень с первого озвучивает общие мысли:
  - Утром все либо на учёбе, либо сидят по комнатам. Самое время для убийства. Агата, мать её, Кристи.
  Ислам не совсем понял, готовы ли они носить героя на руках или разорвать его на клочки, как врага народа. Скорее всего, и то, и другое.
  - Что будем делать?
  - Предлагаю заставить выход на крышу чем-нибудь громоздким.
  - И сказать, что так и было?
  - Точно.
  Толпа тем временем потекла наверх, как огромная амёба, переваливаясь со ступеньки на ступень. Сверху доносится взрыв хохота: видимо, снова припомнили главное событие дня.
  - Идём, может чем поможем, - говорит Лёня и деловито перебрасывает полотенце с одного плеча на другое.
  - Мне нужно заскочить домой, - качает головой Ислам. - И тебе бы советовал одеться.
  - Советуй бабе своей, - тянет слова Лёня, и синий пластик зубной щётки гуляет из одного угла рта в другой. - Считай это социальным протестом против твоей сексуальной монополии.
  Ислам поднимается домой. Гостиная обступает его продавленной мебелью, и даже телевизор тревожно затаил дыхание. Ключ гремит в замке, и навстречу выныривает тревожное лицо Натальи:
  - Что там за шум? - она задыхается. - Я думала, нас идут раскулачивать.
  Ислам рассказывает, сдирая с себя джинсовую куртку, и Наташа успокаивается. Улыбается:
  - Поступок в лучших традициях нашего со Славой объединения. Как будто вернулась в старые добрые времена. Уверена, по коридорам универа бродит призрак Славика.
  - Все уверены, что на крышу забрались через крышу общежития.
  Ислам разувается, заваривает себе чай, пытаясь привести в порядок мысли. Что-то не даёт ему покоя. Какая-то мелочь, которую упустил, быть может, поднимаясь по лестнице или проходя мимо шеренги притихших дверей. Может быть, слово, накарябанное ключом на стене лестничной площадки, может, надпись на корешке забытой в гостиной книги...
  И тогда ответ, словно отчаявшись всплыть в одной из прорубей его дырявой памяти, приходит сам. Дверь открывается и закрывается ещё раз.
  - Как первый учебный день? - спрашивает Ислам, наблюдая, как чайный пакетик растекается в кружке смоляного цвета облаком.
  - Хорошо, - говорит Яно. И прибавляет: - Как в сказке.
  Разоблачается, как будто птенец, пробивающий изнутри скорлупу. Неуклюже выползает из своей мешковатой куртёшки. В этом плане он не изменился: когда Ислам с ним только-только познакомился, так же неловко пихал под мышку разваливающиеся на части, словно гамбургер, книги и тетради. Вешает кепку на гвозди, и волосы ещё некоторое время стоят дыбом от статического электричества.
  - Они там ещё не угомонились?
  - Наверху. Меня ищут.
  Топчась носками по пяткам ботинок, вынимает из них сползшие до щиколоток и напоминающие отпадающую змеиную кожу носки.
  - Да нет. С чего бы? - рассеяно говорит Ислам. - Они ищут того снайпера, который...
  Взгляд через линзы как будто разваливается на цвета спектра.
  - Нет. Меня. Это я помочился на машину господина директора.
  Яно смущённо переступает ногами в своих сумасшедших белых носках по пропитанному грязью, чавкающему коврику. Смотрит сначала на Ислама, потом на Наташу, ждёт, пока друзья подберут с пола челюсти. Похож на ребёнка, принёсшего сомнительного качества весть, и теперь ожидающего реакции родителей. Гадающего, положительная она будет или отрицательная.
  - Да ладно заливать-то, - говорит Ислам, тем не менее сразу поверив.
  Он не может сообразить, как ему реагировать. Хочется рассердиться, потому что да, у ребят теперь будут проблемы. Их наверняка лишат выхода на крышу - одной из немногих простых студенческих радостей. А ещё учиться станет сложнее и стены, что их окружают, возрастут чуть ли не до небес. За дипломом придётся лезть, как за единственным яблоком на верхушке отживающей своё, высохшей и ломкой яблони. Даже трудно вот так вот сразу предположить, каковы будут последствия. Вряд ли кто-то из ребят полностью и до конца их осознаёт.
  Время тянется мимо них тревожным пунктиром, Ислам машет рукой на правильную реакцию, действительно, он же не отец, чтобы порицать или восхищаться, и открывает ларец с эмоциями. Но и там пусто. Так и стоит, не замечая, как колют пальцы нагревшиеся бока кружки, смотрит во все глаза на Яно.
  Реакция Наташи куда более бурная.
  - Янька! - бушует она. Бросается к нему, смыкает руки у того за спиной, и из коврика теперь выдавливают грязь две пары светлых носков. - Ты же не трудный ребёнок!
  - Я... лёгкий, Натка, - смущённо говорит Яно.
  Неловко шевелится в объятьях девушки, линзы очков горят в отблесках света из окна, словно окна далёких домов. Обращается к Исламу:
  - Там м-мерзко было. Невозможно жить. И даже дышать, как... как на Марсе. Сплошная красная пыль.
  Смущение схлопывается на лице Яно в глумливую улыбку. Так, словно розовую мякоть десны прорезает зуб, и лицо теперь заостряется, белеет, будто шляпка гриба.
  - Этот cabrone... этот тип - рассадник ворон. Он таскает за собой клетку с воронами и сам питается тем, что они ему приносят.
  Он баюкает эту улыбку в гамаке между подбородком и носом, сгорбившиеся плечи, как площадки лифта, опускаются от его шеи на этаж.
  Ислам пытается разглядеть на лице Яно прежнего соседа по комнате, и да, он никуда не делся, по-прежнему там: в движениях, в рыжем дожде волос и даже в этой посторонней, забившейся в угол, как побитый щенок, улыбке, есть что-то от Яно. Но всё вместе оставляет впечатление чего-то чужого. Будто смешали кусочки от разных мозаик.
  - Каких ещё ворон? - спрашивает Наташа. Она всё ещё не хочет его отпускать, но теперь возникает ощущение, что не держится за него, а висит, уцепившись за одежду.
  Ни Ислам, ни Яно не отвечают. Ислам говорит, осторожно подбирая и стыкуя слова:
  - Ты сделал это для того, чтобы ему досадить?
  Тон такой, каким разговаривают с трудным ребёнком. Ислам замечает это слишком поздно.
  Яно замечает тоже, улыбка его ныряет куда-то за зубы, и он мотает головой:
  - Не-а.
  - Каких ещё ворон? - почти кричит Наталья и дёргает Яно за рукав. Медленно подбородок поворачивается в её сторону, но молчание звенит перед ним, как стекло под порывами ветра.
  - Может, это я виноват, - делает другой заход Ислам. И снова понимает, что промахивается, однако Яно кивает, возвращая себе надменное и загадочное выражение, с которым сюда заявился. Высвобождается из рук Наташи, каким-то образом ботинки вновь оказываются на ногах, шнурки разбросаны, свалялись на грязном полу клубком, словно щупальца неизвестной твари. Глаза, уменьшенные стёклами очков, похожи на две злые искорки. Видно, изнутри его атакуют слова, даже не слова, а что-то другое - зародыши слов, которые он никак не может выразить понятно и от этого хмурится, и на лбу появляются редкие для Яно складки. Наконец принял решение. Пятится, спиной открывает дверь и выталкивает себя наружу, низко опустив голову. Последним убираются с коврика в прихожей эти грязные шнурки.
  - Что ты... - выдыхает Ислам в сторону распахнутой двери. Шарит в пространстве в поисках кресла, разворачивает его за спинку к себе и плюхается в жидкую скрипучую обивку.
  Наташа двигается так, словно фильм поставили на замедленное воспроизведение. Влезает одной ногой в туфлю, делает руками невнятные жесты. Наконец, словно бы понимая тщетность готовящейся погони, роняет руки и поворачивается к Исламу:
  - Каких ворон?
  Ислам не слышит. Что это было - только что? Что братик хотел ему сказать? Мысли, как примороженные, топчутся на одном месте, словно ожидая автобус, который подберёт их и отвезёт куда нужно, и Хасанов ощущает, медленно поворачиваясь в кресле перед мокрым взглядом Наташи, полную свою беспомощность.
  Не может быть, чтобы Яно так сильно изменился. Может быть, пророс в себя, питаемый влагой любви и поддержки их двоих, и ядом окружающего настолько, что Ислам перестал узнавать в нём человека, рядом с которым жил последние три года. Тем не менее он всё тот же.
  Яно несёт в себе какой-то огонёк. Не тот, который обжигает, нет. Как будто бумажный фонарик, сквозь плотный картон сочится таинственный свет. И люди, как насекомые, слетаются к нему со всех сторон.
  - У меня такое чувство, будто была долгая-долгая ночь, а теперь наступает утро, - сказал он пару дней назад, когда они выбрались вдвоём на крышу подышать весенним солнцем.
  Хасанов, как обычно, не придаёт этим словам значения. Слов много, они летают вокруг стаей комаров, и Ислам перестаёт их воспринимать глубже, чем фон окружающей среды. Впрочем Яно говорит настолько редко, что его слова - как огромные полосатые шмели, которых невозможно не заметить.
  Здесь, в тени вентиляционных будок из красного кирпича, похожих на большие перезрелые яблоки, ещё хранятся древние, коронованные грязной короной ледники. Они тают, набрасывая на всю крышу до самых бортиков частую сеть ручейков.
  - Очень долгая. Иногда мне кажется - с того дня, как меня били в вашей милиции, иногда - что гораздо раньше. Я пытаюсь заглянуть в себя глубже, вплоть до того возраста, с которого я начинаю себя помнить, и вижу там эту ночь.
  Он остаётся верен себе и больше ничего не говорит. Печально смотрит на бегущую у ног воду.
  Наташа сменила оторопь на нервную, бурную деятельность, что-то творит вокруг, кажется, со всех сторон сразу, но сейчас это его не отвлекает. Ровно до тех пор, пока на макушку не опрокидывается кружка холодной воды.
  Хасанов вскакивает, отплёвываясь и тряся головой, и тут же чувствует, как мокрый ворот водолазки врезается в шею, а на загривке её собирает в кулёк железная рука с острыми ногтями.
  - Я не знаю, что у вас там произошло, но виноват, по-моему, здесь только ты.
  - Я и сам не знаю, - робко отбивается Ислам.
  - Запудрил голову мальчишке.
  - Запудрил?..
  - А с чего тогда этот малыш творит вещи, о которых я не помышляла в годы своей бурной молодости?
  - Я не...
  - Ты видел его взгляд? Его выражение лица? Мне кажется, если ты его сейчас не найдёшь, сюда он больше не вернётся.
  Ислам чувствует, как рука на загривке разжимается и как мокрая одёжка противно отстаёт от груди.
  - Иди.
  Коридор пуст. Только Гоша торчит в дверях и недовольно смотрит в сторону лестничной площадки, откуда поднимается возбуждённый гул, будто там со ступеньки на ступеньку переваливается огромный свинцовый шар.
  - Эй, Ислам. Куда это все делись? Что они замышляют?
  Он так обрадовался появлению Хасанова, что даже подаёт вперёд своё тощее тело.
  - Я не знаю. Не знаю, не знаю.
  Ислам обошёл его, как гоночный автомобиль вписывается в поворот трассы, и, подгоняемый неодобрительным взглядом Игоря, рванул к лестнице.
  Между первым и вторым этажом перепрыгивать через две ступеньки становится трудно. Здесь все, кто ушёл десять минут назад наверх. Ислам перегибается через перила, чтобы взглянуть вниз, а потом, закусив губу, продолжает путь. Ребята оборачиваются, чтобы посмотреть, кто напирает, а потом расступаются перед ним.
  Уже на площадке Ислам приводит в порядок дыхание, глядя вниз, на четыре пары обуви. У директора ботинки мордами похожи на старых гордых овчарок. Лоснятся воском, в них при желании можно разглядеть отвороты пиджака, гладко выбритый подбородок. У Валюты - сердитые туфли с тупыми носами, выразительно постукивают друг о друга краешком подошвы. Ислам замечает присохший на голенище лист и тихо радуется: Валюта его не замечает, как не замечает, буравя Хасанова взглядом, и грязь, что отваливается с подошв и пунктиром обозначает её путь через прихожку. Третьи - сапоги на каблуках легкомысленно-фиолетового цвета - Исламу не знакомы, и он поднимает глаза, чтобы взглянуть в сморщенное, как позднее, так и не успевшее созреть под скупым осенним солнцем яблоко, лицо. Ещё одна деканша, с которой Ислам ни разу не сталкивался на парах. Мышиного цвета волосы стянуты хвостом, и это придаёт её голове сходство с луковицей, а глаза ворочаются в своих ямках сухие, смотрящие на Яно, на толпу студентов со смесью брезгливости и тревоги.
  Валюта ведёт взглядом, раскалённым, словно утюг, и каждый, на кого он находит, буквально вглаживается в обстановку, растворяется в окружающей среде. Ребята бережно хранят тишину, даже дышать, кажется, научились все вместе, чтобы не привлекать к себе внимания какими-то выбивающимися из общего фона звуками.
  Тем не менее Валюта решает прокипятить среди них воздух рыхлым, раскачивающимся, как канатоходец на канате, на высокой ноте голосом:
  - А вы, ребята, я не представляю, куда вы смотрите. Ваш товарищ, человек, что живёт с вами по соседству, совершает такие отвратительные действия. Мало того, эти действия направлены во вред ректорату, хотя это и не главное. Я считаю, это и ваша вина тоже. Только нездоровая атмосфера могла так испортить человека...
  Яник запутался в своих шнурках, вяло переступая, пытается выбраться из неожиданной ловушки. Увидев Ислама, он говорит:
  - Я им признался.
  Его новая натура где-то укрылась, и снаружи остались знакомые ужимки и мягкий, как ломоть варёной рыбы, безвольный голос.
  - В чём признался?
  Он говорит тихо, чтобы не перебить Валюту, которая вдохновенно вещает, глядя поверх голов. Она демонстративно не замечает Ислама, но Хасанов и не ищет её внимания.
  - Ну что я это... то самое...
  Ислам не слушает его - обратил всё внимание на директора. Со скучающим видом вялыми движениями тот оправляет полы пиджака, ищет там приставшие ниточки и брезгливо вытягивает их, словно червей из земли. На Яно даже не глядит - всё уже касательно него решил, да и зачем сердиться на несознательного студента, который сам явился с повинной? Исключить, да и дело с концом...
  Тем не менее он кажется ожогом на полотне окна, от него разит такой злобой, что даже Валюта старается вжать голову в плечи, словно большая черепаха. Из ноздрей валит горячий пар, и Ислам чувствует, как слова мгновенно высыхают, уже во рту становятся хрупкими и ломкими. Кажется, в нос заползает запах гари.
  - У вас не будет закурить?
  - Что?!
  - Закурить.
  За спиной прокатывается тяжёлый вдох.
  Директор даже не поморщился, хотя видно по глазам, как перекосило. Потрясающе владеет собой. Взгляд ледяной, зрачки выплывают из озёр белков, как два больших айсберга, вот-вот затрут хлипкое тело Ислама между собой... Едва заметное подрагивание пальцев. Раздумывает, как поступить.
  Все эти мысли проносятся в голове Хасанова со свистом и грохотом локомотива. Остаётся пустота и дрожь в коленках. Ислам чувствует, что не удерживает развязный тон и непринуждённую позу. Ниточки, на которых он должен по задумке болтаться, напрягаются, становятся как струны, как нервы. Позвоночник выкручивает в обратную сторону. Хасанов в панике думает, что то, что он пытается удержать в ладонях, неизмеримо больше их.
  - Я не курю, молодой человек. Не советовал бы и вам. Не стал бы на вашем месте в таком молодом возрасте портить здоровье.
  Ислам сглатывает и продолжает:
  - А я бы не стал осложнять жизнь своим студентам. На вашем месте. Многие из них, знаете, пытаются учиться. Помимо того, что снабжают ваших коллег карманными деньгами и государство - бесплатной рабочей силой.
  Только теперь он замечает мёртвую тишину вокруг. Оглядывается, чтобы удостовериться, что они вдруг не оказались наедине с деканом, и видит обращённые к себе лица.
  Нет, не удалось вывести его из себя. Только брови приподнимаются, как будто привстают на цыпочки.
  - Что вы хотите сказать? И, кстати, как ваша фамилия?
  - Хасанов. Четвёртый курс, двадцать седьмая группа. Я хочу сказать, что это я помочился на вашу машину.
  - А вот тот мальчик говорит, что он.
  Ислам отрезает короткий взгляд и отправляет его Яно.
  - Он не мог. Как он мог это сделать, когда это сделал я? Когда я расстёгивал ширинку, никого рядом не было. Это точно: я специально посмотрел.
  - Ну, хорошо, - снисходительно говорит директор после недолгого молчания и наконец удостаивает взглядом Яно. Пузырь горячего воздуха раздувается в нём до таких размеров, что на шее и на тщательно выбритых висках набухают синюшные вены. - Раз такое дело... Наталья Владимировна, что скажете? Я думаю, раз такое дело, нужно попросить покинуть наше заведение обоих. У нас ведь не бордель, чтобы изливать душу вот таким вот варварским, - едва заметное дрожание в уголках рта, - способом. У нас, как вы верно заметили, люди пытаются учиться. Может быть, в будущем, если вы подадите заявления на восстановление, мы их рассмотрим. При условии, что вы бросите курить... Но пока что - все соответствующие документы можете получить в отделе кадров. Наталья Владимировна отдаст распоряжения.
  Разворачивается, и туфли шваркают по продавленному, вытертому до однородного серого оттенка ковру в прихожей. Следом после некоторого промедления бросаются деканши, будто к ним от костистых рук директора привязаны ниточки.
  Остаётся Яно со своими шнурками. Взгляд Хасанова по широкой дуге обегает его, почему-то болезненно стыдно, что вмешался в эти разборки, помешал, возможно, становлению героя... Яно ничего не говорит, только пытается глубже вжаться в свой угол, расплыться на полу чёрным пятном, превратиться в тень от чего-нибудь как можно более незначительного. Ислам решает его пока оставить.
  Ступеньки текут под ногами, упираются в знакомое пузо, размером с пивной бочонок. Мишаня стоит, расставив ноги, и недобро глядя вниз. От замызганной тельняшки тянет перцем и корицей, пальцы измазаны в жире, оставляют следы на сгибах локтя, когда выразительно по ним постукивают.
  - У меня на плите рис подгорает, - мрачно говорит он.
  - От тебя пахнет курицей, - апатично парирует Ислам.
  - Курицу я уже пожарил. А вот из-за тебя я остался без гарнира.
  - Заходи, отсыплю каши. Завтра заходи.
  Миша хмыкает. Живот в растянутой, собирающейся книзу складками тельняшке остаётся позади. Ребята стряхивают с себя изморозь, избегая смотреть ему в глаза и стараясь освободить Исламу как можно больше пространства, тянутся наверх. Соберутся сейчас в своих гостиных и, сдвинув головы, обсудят произошедшее. Кто-то остаётся курить, вытягивая из мятых никотиновых палочек дым, и в молчании сигареты блуждают из рук в руки.
  Ислама трясёт. Чтобы отвлечься, он снова размышляет о Кате. Несёт перед собой улыбку, когда представляет её гуляющей по мостам, под мышкой зонт-тросточка, а другая рука цепляется за чью-то ладонь. Мимо проплывает до тошноты солнечное окно, и Ислам гадает, какая сейчас погода в Питере. Может быть, к вечеру с поверхности реки, по лужам, как по кочкам, потянулся в город туман...
  Замечтавшись, торжественно он вносит улыбку в комнату. Отвечает на вопросы Наташи, её голос теперь балансирует у какой-то пропасти, умудряется перебивать себя саму, в то время как у него - по-тибетски спокоен.
  - Ты правильно сделала, что не высовывалась.
  После недолгого молчания Наташа говорит:
  - Ты уверен, что Яник вернётся?
  Ислам падает на диван.
  - Если не вернётся, тем лучше. Ты знаешь, мы живём здесь как будто в картине.
  - В одной из этих?
  - Нет-нет. Обычной картине. На такие смотришь и думаешь: вот бы там оказаться. Знакомо?
  Она успокаивается. Забирается с ногами на подоконник и уже через минуту начинает рассеяно рисовать пальцем по стеклу, обводя жирным контуром роящиеся в голове мысли.
  - Знаю. У меня был дедушка. Сейчас он уже умер, а квартиру продали, но когда он был жив, я очень любила к нему приезжать.
  - Жила там, как на картине?
  - Нет-нет. Там была картина. В моей комнате, точнее в каморке, которую мне выделили под комнату. Без окон, но мне так даже нравилось. У меня была крошечная кровать с бортиками и огромная старая настольная лампа, похожая на динозавра. Половину шкафа занимала одежда на вешалках, и я любила сидеть среди ароматных шуб и любила, когда в каморку заглядывал дедушка, или родители, и не могли меня среди них найти. Я ведь тогда совсем маленькая была... Так вот, за шубами, среди какой-то рухляди, хранилась большая картина. Вертлявая тропинка через лес. Лес самый обычный, смешанный, такой начинался сразу за дедушкиным домом; и подкрашенное закатом небо в просветах листьев. Я не знала, почему мне так нравилась та картина. И сейчас не знаю. Лес и та тропка казались мне идеальными. Лес не настоящий, а куда лучше. В полотне посередине была дырка, наверное, поэтому её и убрали в чулан, и мне представлялось, что кто-то задолго до меня уже ушёл той лесной тропинкой. Я очень ему завидовала.
  Палец задумчиво скрипит по стеклу, Ислам ворочается и вслушивается в вибрацию пружин. Слышно, ребята возвращаются по комнатам, и что-то недовольно и излишне громко выспрашивает Игорь. Всё это, кажется, просачивается сюда через щель под дверью из другого, беспокойного мира.
  - Я надеялся увести Яно за рамки.
  - Ну, - Наташа укоризненно качает головой. - Ему здесь хорошо. Было хорошо до тех пор, пока ты не начал выпихивать его в окно.
  - Думаешь, зря? Дальше было бы хуже. Мы здесь увязли. Влипли, просто не описать как.
  - Всё всегда разрешается как-нибудь само.
  - Странное выражение. Для тебя.
  - Спасательное. Когда я ничего не могу поделать - оно меня спасает. Последнее время я только и делаю, что твержу его про себя.
  Ислам не запер дверь, и лёгкий сквознячок искрится в волосах, когда Яно просачивается внутрь. Молча стаскивает ботинки, на цыпочках проходит через половину Ислама к своим подушкам.
  - Он тебя всё равно не съел бы при всех, как ты, наверное, рассчитывал, - подаёт голос Ислам, и Яно замирает. Словно ребёнок, которого застукали за воровством конфет.
  До вечера они почти не разговаривают. Перемещаются по комнате так, чтобы не задевать друг друга, Ислам за компьютером, Яно за своим, а Наташа читает журнал, забравшись с ногами на кровать Хасанова, но чувствуется, что не читается, смысл написанного стаей мышей разбегается от неё по углам. Меняются, перетекают из одного повседневного действия в другое, скрипит фоном телевизор на одном из музыкальных каналов на мониторе Ислама, нудно, однообразно отвечает на вопросы мамы по телефону Наташа - всё это для них троих так же значительно, как созревание оставленного на окне мандарина, как жужжание одинокой мухи.
  
  Глава 18
  
  Вечер начинается со стука в дверь, и с оглушительной тишины там, за дверью, такой, что становится понятно, что там не один человек. Людей там много. Собрались со всего этажа, а может, пришли и с других.
  Наташа отодвигает сумочку, в которой бесцельно копошится вот уже двадцать минут. Глаза, как томатный сок, в который вливают по лезвию ножа водку, стремительно наполняются страхом.
  - Не открывай.
  - Кто там? - спрашивает Хасанов.
  - Я.
  Ислам узнаёт Мишу.
  - Всё нормально. Он обещал зайти за кашей, - неуклюже шутит Ислам, надеясь подбодрить Наташу. Заглядывает под дверь.
  - Я?
  Раз, два... четыре пары ног.
  - Мы.
  С щёлканьем уходит в дверь язычок замка, и в комнате под испуганное пиканье Наташи становится тесно. Как будто хозяин открыл шкаф, в который до этого напихал одежды и разных крупногабаритных предметов, чтобы создать в комнате иллюзию простора и чистоты.
  Помимо Миши, здесь ещё много народу, хотя он кажется больше всех вместе взятых, всё в той же тельняшке и адидасовских шортах с посеревшими от времени полосками на штанинах. Из-за плеч, словно птенцы из-под разъярённой мамаши-курицы, выглядывают Лёня, Павел, Фадеев Руслан по прозвищу Лоскут. Женька проползает под ногами у Миши, словно большой юркий жук. Вертят головами, у всех лица такие, как будто и впрямь попали в другую страну.
  - Чё ты визжишь-то? - сурово спрашивает Наташу Мишаня. - Не визжи. Мы только с пацанами поговорить. Решить проблему.
  У него под мышкой вспотевшие холодными каплями внушительные бурдюки с пивом, как будто бомбы под крылом самолёта. Третий бурдюк - в руках, и Миша, грозно надвинувшись на Ислама, сдвинув ребром ладони клавиатуру, чашку с присохшим пакетиком, тарелку с остатками риса и принтер, бухает его на стол. Женька деловито расставляет вокруг пластиковые стаканчики.
  - Нам нужно решить проблему, - внушительно повторяет он, глядя на всех по очереди. Открывает пиво, и в стаканчиках всплывает по шапке пены.
  - Вы, - спрашивает он Наташу и Яно, - решать будете?
  Не дожидаясь ответа, наполняет ещё два стакана.
  Скоро оказывается, что стаканов не хватает, и кто-то исчезает за ними. Стол, неловко елозя ножками и покачивая шапки пены, выползает в центр комнаты.
  - Вы, - говорит Миша, - два самых отчаянных камикадзе из всех чернорожих, что я знал. И я вас уважаю. Ты, сивенький, мужик, раз задумал, пошёл и сделал. А потом ещё и сдался, чтобы никого не подставлять. И ты, Исламыч, тоже мужик. Я тебя знал ещё во-от такусеньким. Но не подозревал, что ты вырастешь таким мужиком...
  - Хватит паясничать.
  - Хорошо, хорошо. Молчу.
  Ребята стараются вести себя тихо, и шарканье тапочек сливается в сонный гул, как будто где-то рядом играют в песочнице дети, бесконечно пересыпают из одной ёмкости в другую песок.
  Ислам не понимает, что на них произвело такое впечатление. Обычная комната в коммуналке, мало ли кто как обставляет своё жилище. То есть, конечно, обычное с позиции любого, кроме троих её обитателей. Вон, Лёня. Отчего он так восторженно пялится наверх? На стены, облепленные цветными прямоугольниками, как уличные стенды под афиши, где каждая новая клеится поверх предыдущих. И что же? Каждый из них втихую от администрации нет-нет, да и повесит на кнопках плакат с какой-нибудь Дженнифер Лопес или безымянной моделькой.
  - У вас здесь как в коммуне, - говорит Леонид. - У меня папа битник со стажем.
  Ислам фыркает:
  - Ты бы зашёл как-нибудь в кружок стихосложения. Сейчас он уже развалился, а вот раньше - то ещё было зрелище. Коммуна коммуной. И мыло варили.
  Лёня с досадой смотрит на Ислама. Качает головой.
  - Дело в атмосфере.
  Он собирается сказать что-то ещё, но с другого края стола перебивает Женька:
  - Я думаю, дело в женщине. Если бы у меня в комнате завелась женщина вместо этого длинного придурка, Володи Моржа, у меня бы тоже была такая атмосфера.
  - Ты путаешь причину и следствие, - замечает Леонид.
  Мишаня опрокидывает в себя порцию пива, с шумом, зачерпнув горстью, заедает сухариками. Спрашивает:
  - Когда?
  Ислам разглядывает крошки у него на подбородке.
  - Что?
  - Завтра? Я могу помочь тебе перевезти вещи. Самое главное, куда ты думаешь переезжать? Может быть, для начала поговорить с твоими китайцами, а потом...
  - Так мечтаешь меня спровадить? - ухмыляется Ислам, заставляя себя оторваться от зрелища мерно двигающегося кадыка. - Я никуда не собираюсь. Мы никуда не собираемся.
  - Я понимаю, что тебе плевать на то, что сказал тот лощёный пень. Мне тоже, откровенно говоря, по барабану.
  - Нет, ты не понял. Ни завтра, ни послезавтра, мы отсюда не уйдём.
  Миша отодвигает в центр стола блюдо с сухариками. Смотрит на Ислама с прищуром, и тот понимает, что от разговора не отвертеться. Подыскивает слова, рассказывает с самого начала, скупыми красками пытаясь нарисовать нужную атмосферу. Выбирает невзрачные серые тона: очень сложно говорить о вещах, о которых никто до тебя не говорил. И Ислам ловит себя на мысли, что очень не хочется выворачивать наружу часть своей личной жизни. Она по-настоящему личная, розовая, как мясная вырезка, и сочится кровью, болит от прикосновений чужих пальцев. Яно и Наташа потерялись где-то в сигаретном дыму: Миша, вылив в себя литр пива, закурил, и его инициативу подхватил сначала Лёня, потом ещё два-три человека, и в итоге над столом между щуплыми пальцами замерцало созвездие из сигаретных огоньков, но Ислам чувствует, как внимательно они слушают, прильнув друг к другу и прислонившись спинами к прохладному оконному стеклу.
  - Мы придумали некую игру, - рассказывает Ислам. - Всё как-то само собой возникло из разговоров о несправедливости и людях, которые не достойны того, чтобы о них говорить, тем не менее таких людях, от которых мы зависим. Приходится зависеть... Мы попытались представить мир без них. Этакая сферическая свобода в вакууме... Представьте, что есть страна, настолько маленькая, что умещается в одной комнате. Бывают же страны в один город? Так почему не быть стране размером в несколько квадратных метров? У нас были свои законы - человеческие законы - и своя свобода. Целые коридоры свободы, свободная крыша, комнаты без строгих правил и самые миролюбивые жители. Честно говоря, жили там только мы трое. И мы просто не можем теперь разойтись. Если разбежимся здесь, то больше никогда и нигде не найдёмся, - Ислам лихорадочно думает, как бы понятней объяснить, его выводит из себя скептический, как ему кажется, блеск в глазах Миши. - Если ты разломаешь ломоть хлеба на три части, ты уже не соединишь их обратно.
  Приятелю будто бы этого объяснения достаточно. Скепсис медленно растворяется на лице, подбородок его, весь в рытвинах, из которых, как сорняки из рыхлой земли, лезет и клубится вокруг рта двухнедельной щетиной борода, клонится к стакану.
  - Не зря я тёмного взял. Под него грустится хорошо. Хоть и не люблю я это дело... эх, Хасаныч, а сколько треска у нас с тобой было, а? Вспомни!
  Хасанов словно опомнился и лихорадочно строит вокруг своего вывернутого нутра оборону.
  - Я серьёзно. Не хочешь верить - я тебя не заставляю. Если за свою страну нужно проливать кровь - мы с Яно сегодня это сделали.
  Миша скребёт затылок, звук такой, будто о брусок дерева сейчас точит когти кошка.
  - Ты надо мной стебёшься. Ты и раньше любил пошутить, а, Хасанов? - говорит он, впрочем не слишком уверено. Толкает в бок Леонида. - Однажды он три часа рассказывал мне, что якудза, у которой он работает, заставляет чистить им автоматы. Если ты такой патриот, - Миша кивает на стену, где гордо распят апельсиновый флаг, - почему бы не любить свою настоящую страну?
  - Тряпка здесь не главное. Любить Россию - всё равно, что любить большую женщину. Не в смысле - полную, а в смысле - значимую и деловую. Такие, знаешь, всегда носят очки и забирают волосы в хвост. Пока её любовь дойдёт до тебя через многочисленные инстанции, будет задокументирована, заверена и помещена в архив в виде копии, ты запросто можешь отбросить коньки. Мне кажется, чтобы любить друг друга, там, - он тыкает в окно, - слишком много людей и слишком много бюрократии.
  Миша снова погрустнел.
  - Везде так, брат. Знаешь, каких трудов мне стоило в детстве получить от мамы конфетку? Нужно было продемонстрировать пустую тарелку и получить одобрение от бабушки. Значит, ты вроде как патриот?
  Сошлись на этом, и Миша сгружает перед собой громоздкие, как каменные блоки, слова:
  - Да. Ты ведь понимаешь, что у вас будут проблемы? У нас будут проблемы.
  - Вы здесь ни при чём.
  - Теперь уже - при чём. Мы пьём тут сейчас у тебя дома. И после этого запереться в своих коморках и сидеть, пока тебе выносят дверь?
  Ислам мотает головой и не знает, что ответить. Возражает жалко:
  - Ты сгущаешь краски.
  Миша гогочет, так, что из глубин живота его доносится пивное бульканье. Взбивает воздух наполовину с дымом мощной отрыжкой.
  - Нет уж. Вот что, парнишки. Утром мы вытащим погулять дядю Володю и закроем дверь. На замок. Я знаю, где они прячут ключи. А там уж подумаем, что делать. Если эта оранжевая тряпка произвела на тебя, Хасанов, такое впечатление, я хочу попробовать тоже.
  Он запрокидывает голову, в наступившей плотной, как масло, тишине, хохочет, опустив тяжёлые веки, капли хмеля срываются с трясущегося подбородка ему на колени. Тычет в газетный лист заскорузлым ногтем.
  - Посмотрим, сумеешь ли ты со мной совладать. Я большой мальчик. Не то что эти сосунки.
  Он оглядывает присутствующих и видит обращённые к нему лица. Прищурившись, пытается уловить выражения. На улице заварился густой, по консистенции сравнимый с вишнёвым вареньем, вечер, но никто так и не озаботился зажечь свет.
  - Конечно, - говорит он, сбавив тон до гулкого рокота, - несогласных с политикой партии мы выпустим. Сходят в деканат, и те что-нибудь придумают. Может быть, поселят к девочкам...
  Можно было подумать, что это пьяный бред, но Ислам слишком хорошо знает друга. Миша сейчас серьёзен, так же как он сам был серьёзным, когда рассказывал о том, что заставило его уйти в добровольное затворничество. Ислам отстранённо размышляет, что то, что задумал Мишаня, провалится. Уже провалилось - нет нужды собирать эту вязкую атмосферу в колбу, изучать её в лаборатории, чтобы понять: сейчас ребята понемногу начнут разбредаться по комнатам, до тех пор, пока здесь не останутся Ислам с Яно и Натальей, да насупленный, медитирующей над своей идеей Мишаня.
  Ислам ошибся.
  - Не нужно насилия, - говорит Лёня. - Выманить охранника легко. На то он и охранник, чтобы следить за территорией. А потом запереть дверь перед его носом - хлоп, - он опускает ладонь на стол, и остатки янтарной жидкости колышутся в стаканах. - Очень просто.
  Резкий звук словно пробуждает ребят ото сна. Они срываются, словно стая воробьёв, бросаются обсуждать авантюру, наперебой предлагая различные варианты, вспыхивают, одна ярче другой, искры споров. Миша восседает посреди всего этого, как большой сытый кот. Устроил локти на столе и с усмешкой смотрит на Ислама.
  Полчаса спустя решено: во-первых, ударная группа практически из всех присутствующих в четыре утра спускается выпроваживать охранника, а во-вторых, никто из присутствующих не собирается покидать здание. Смотрят друг на друга, зрачки в полутьме тлеющих сигаретных отсветов, в редких вспышках сигарет похожи на красные пуговицы, каждый чувствует себя причастным к тайне. К единому общему плану, как в детстве, когда вместе, быть может, собирались в соседний сад воровать бурно разросшуюся смородину или швырять с балкона в прохожих пакеты с водой.
  И, опутанные этими сетями, расходятся по комнатам, чтобы за оставшиеся четыре часа немного поспать. Впрочем вряд ли кто-то сможет сейчас уснуть. И действительно, через час в гостиной кто-то включил телевизор, и под сонное бормотание героев какой-то ночной мелодрамы туда начинает сползаться народ. Один только Миша удаляется, позёвывая и увозя на плече последнюю, ещё наполовину полную бутыль.
  Свет они включать не стали, стол остался стоять посреди комнаты, в хаосе стульев, принесённых и забытых участниками прощальной попойки, превратившейся в военный совет.
  Да, вряд ли этой ночью кто-нибудь сможет заснуть. Кровать Яно просела под весом троих человек, рухнули прямо так, не раздеваясь, и Наташа умиротворённо устроила у них с Яно на груди руки, и Исламу через некоторое время начало казаться, что он через эти руки чувствует пульс всех троих. Растворяется в разнице ритмов и думает, что это странное чувство, будто танцуешь одновременно три разных танца.
  Весь вечер Ислам искал возможность спросить у Яно о причинах его поступка. Нет, это, конечно, было весело, особенно весело слышать и обсасывать подробности в курилке, но уж точно Яник не имел целью поднять свой авторитет среди старших курсов или, напротив, завоевать любовь и уважение младших. Кто угодно, только не Яно.
  Теперь же понимание первопричин проникло через тепло ладони, через морзянку смешанных пульсов. Да, его, Ислама, вина, что подобное случилось, более того, оно произошло с его попустительства. Да, он должен извиниться... прежде, чем извинение сорвалось с губ, в голову просочилось понимание, что брат услышал его таким же образом. Простил.
  Так и пролежали, слушая бормотание ночных новостей, пока тихий удар в дверь не возвестил, что наступило то время.
  
  Глава 19
  
  Только теперь Ислам поверил, что они на самом деле собираются это сделать. Кажется, ребята сами только начали это понимать. Огонь в жерле нарисованного камина встречает их накопившейся за ночь прохладой. Там, за кирпичиками мутного стекла, городу дремать ещё час, прежде чем в первых окнах загорится свет и подъезды выдохнут первых работяг. А потом свет зажжётся в верхних окнах многоэтажек, поползёт, словно ртуть в градуснике, к первым вместе с кровавым сгустком солнца. К этому моменту, согласно плану, общага будет целиком в руках бунтовщиков.
  Здесь сейчас собралась только мизерная часть её населения. Человек десять.
  На первом этаже, расплывшись на двух стульях и подставив лысую голову свету от единственной оставшейся в живых энергосберегающей лампочки, дрыхнет охранник. На столе перед ним недоеденные бутерброды в обёрточной бумаге, кружка с присохшим ко дну кофе и крупинками сахара.
  Звук удара в стекло колышет его сон, второй же - переворачивает, как налетевший шквал зазевавшийся парусник. Охранник спускает ноги, почёсывает отпечатавшийся на щеке рельеф обивки стула. Не может понять, что его разбудило. На всякий случай нащупывает большими пальцами через дырки в носках ботинки.
  Окно сотрясается от нового удара, на этот раз куда сильнее двух предыдущих, и Лёня с Женькой за ведущей на лестницу дверью переглядываются: только бы не перестарался, и вновь припадают, пихая друг друга, к замочной скважине. По стеклу сползает комок грязи, и с лица охранника таким же образом сползает сонливость.
  - Кто там хулиганит? - бурчит он и топает, выбрасывая далеко вперёд себя развязанные шнурки, к двери.
  Грохочет замок, воздух, практически отфильтровавший за ночь городской смог, проползает между ног мужчины внутрь. На брелке у охранника фонарик, луч света шарит по газону, и, видимо, кого-то выхватывает в хаосе разросшихся кустов, потому как дядя Володя, сетуя на безалаберную молодёжь, которой только дай прогулять полночи, а к утру ползти в родные пенаты, выходит наружу.
  Лёня и Женька подлетают к двери, и грохот её, громоздкой и железной, встряхивает здание.
  Охранник ещё некоторое время стучит в дверь, заглядывает в окна, и брови, похожие на маленькие валики для краски, наползают на глаза, пытаясь вычленить в темноте отдельные детали. Через решётку стучит в стекло. На проходной, вокруг сдвинутых стульев возникает тихий суматошный спор: стоит ли сбросить из окна второго этажа ему куртку или же лучше пока не высовываться.
  В конце концов победило благоразумие. Пусть думает, что дверь, возможно, захлопнулась от сквозняка. Тем более что дядя Володя уже исчез в разбавленном молоком тумана раннем утре. Поехал на одном из первых автобусов домой. Бедолага, только бы не простудился.
  Открывают дверь, чтобы впустить Лоскута. Он доволен собой, ухмыляется и показывает грязные по самые запястья руки. К подкладке куртки прилипли листья, штанины мокрые от росы и обозначают костлявые лодыжки, а кепка залихватски повёрнута козырьком назад.
  План расписан до мелочей ещё ночью, обкатан в мозгах всех его участников до гладкости голыша. Миша с Хасановым и Яно обходят этажи, чтобы сообщить всем о военном положении. Миша - сама самоуверенность, на лице ухмылка чеширского кота, и, услышав нездоровое оживление, многие сами выползают в коридор.
  Многие комнаты пустуют: около половины студентов разъехалось на выходные по домам ещё вчера, после занятий. Однако, думает Хасанов спокойно, народу достаточно, чтобы послать бунтовщиков с их затеей подальше.
  Миша это понимает и говорит Хасанову:
  - Из меня хреновый оратор. Поэтому объяснять правила игры будешь ты.
  Однако тут же, громко, отчаянно и фальшиво насвистывая какую-то мелодию, стучится в первую дверь. И тут же - в соседнюю, в дверь напротив. Говорит, и голос прокатывается по коридору, выбивая из-под дверей затычки сонного полумрака.
  - Эй, соседушки. Третий вызывает. Выходите, есть разговор.
  Прибавляет тихо:
  - Ты же герой, Исламыч! Вы с Яником можете собрать на этих выборах пару десятков голосов в свою пользу.
  Грубо перемешивает хохотом воздух и идёт через весь коридор, чтобы распахнуть окно. Шаги его грохочут, и Ислам с Яно втягивают головы в плечи: так не хочется, чтобы большой дядя оставлял их одних. Москитную сетку натянуть ещё не успели, Миша с наслаждением подаётся вперёд, подставляет лицо утреннему воздуху. Кажется, кирпичного цвета кожа шипит, словно раскалённая сковородка под струями воды.
  Говорит оттуда:
  - Как можно что-то делать в такой духоте.
  И потом невпопад:
  - Сейчас бы ещё пивка. А?
  Начинают выползать первые аборигены, на ходу приглаживая волосы и подтягивая трусы.
  - Пошлите покурим, братцы. А можно прям здесь. Теперь можно, что там. Сейчас расскажу...
  Они в гостиной. Гостиные на каждом этаже типовые, только мебель может быть более или менее истёртой, на стеклянных столиках чуть больше или чуть меньше царапин. Миша разжигает сигарету, со вкусом раскуривает, сквозь дым оглядывая присутствующих. Двери хлопают и хлопают, гостиная наполняется людьми. Миша для верности стучит ногой в ближайшую дверь, и сланец полощется на пальцах, словно ставень на ветру.
  Допивает из забытой кем-то на столе кружки остывший чай и начинает рассказывать. Говорит, что общежитие теперь, можно сказать, на осадном положении, конечно, у нас не война, хотя то, что происходит в соседнем здании, можно назвать войной, а его само - линией фронта, где в безопасности могут себя чувствовать только те, кто способен оплатить себе танк; и отёкшие после постели лица просыпаются напряжённым вниманием. Поначалу спрашивают, не пьян ли он, но Миша только хмыкает. Терпеливо он объясняет, что произошло. Предлагает присоединиться сейчас или, пока есть возможность, добровольно покинуть оккупированную территорию. Только потом вернуться будет уже, скорее всего, нельзя. Конечно, всё зависит от обстоятельств, но нет, ребята, посмотреть пару деньков, пойдут ли у нас дела, а потом влиться в долю, уже не получится.
  Призадумались, и Ислам с Яно, скромно топчущиеся в сторонке, ощущают на себе любопытные взгляды. Они придают немалый вес выступлению Миши. Все здесь слышали о дневном происшествии, все в той или иной степени сочувствуют его главным действующим лицам.
  Закончив здесь, поднимаются выше. Третий, благодаря лихорадочной и шумной деятельности всех остальных: Женьки, Лоскута, Наташи, которая активно включилась в процесс подготовки к дневной осаде, - уже в курсе всех событий, на четвёртом Леонид успел прозондировать почву, и троица попала уже на завершающую стадию спора. Счёт был не в пользу Лёни, но Миша, с ухмылкой пройдя по углям взглядов, ринулся в атаку. Он был убедителен, хотя около половины ребят отсюда изъявили желание выйти из игры сразу же. И тем не менее это был результат, на который даже не приходилось надеяться. Ислам не может поверить, что им никто не попытался набить морду. И, что самое главное, тех, кто изъявил желание уйти, нашлось довольно мало.
  Правда, оставался один вопрос. Очень важный вопрос, который Хасанов, когда к пяти утра они разместились за стойкой вахтёрши, заварив на них двоих и на всех, кто пробегает мимо, огромную пивную кружку чая, задал Мише.
  - Слушай. Ради чего это всё?
  Миша поднимает брови:
  - Ты остаёшься с нами, со своим названным братцем и ненаглядной девкой, радость моя. Разве тебе мало?
  Ислам качает головой. Рассеяно перекладывает из одной стопку в другую старинные журналы: "Образование и карьера", что-то про автомобили и "Мир ПК". Рассматривает обложки, словно мечтая выдавить нужные слова из броских заголовков.
  - Мишка, это касается только нас троих. Наше с Яно и Наташей дело. Не обижайся, но даже тебя это не касается. Как так вышло, что с нашей проблемой теперь носится вся общага?
  - Что-то поздновато ты спохватился со "своими личными проблемами".
  - Я был спокоен по одной причине: потому что был уверен, что вся эта затея провалится. Что нас пошлют куда подальше, и к вечеру, что бы я там себе ни воображал, мне, Яно и Наташке пришлось бы собрать вещи и освободить комнату.
  Миша трёт переносицу. Шевелит пальцами на ногах, разглядывая их с таким выражением, как будто только что осознал, что они у него есть и могут для чего-нибудь пригодиться. Например, держать сигарету.
  - Им всем нужно учиться. Получать знания, - на Хасанова снисходит приступ красноречия. - Плевать, что сейчас притесняют, сжать зубы и карабкаться вверх, потому что сверху потом удобнее плеваться и кидаться камнями. Как они могут этого не понимать, если даже я понимаю? Я не такого уж далёкого ума человек.
  - Ты такой умный, только когда дело касается других. В своём глазу не заметишь и полена.
  Ислам молчит, и Миша продолжает веско:
  - Наши рожи показались им достаточно убедительными. Или же их настолько всё это достало, насколько даже ты себе не можешь представить. Здесь у нас не папенькины сынки вроде тех, что подруливают на учёбу на пежо. Им папеньки снимают хаты. Нет, Хасаныч, я тебе говорю точно. Здесь - такие же как мы, честные пацанчики, которых очень волнует денежный вопрос. Не знаю. Почему с тобой я - я могу тебе ответить, но не требуй от меня большего.
  - Почему же?
  Миша с досадой смотрит на Хасанова.
  - Разоткровенничался. Что это я.
  - Давай-давай. Говори, - Хасанов старается, чтобы голос звучал как можно более ровно. - Мне это важно.
  - Ладно. Я к тому, Хасаныч, что я вряд ли смогу тебе вот прямо сейчас выложить. Это не умещается, - стучит костяшками пальцев по себе лбу, - вот здесь.
  - Можно порциями.
  Ислам готовится слушать, но Миша говорит только:
  - Ты слишком беспечно живёшь.
  Поднимается и, пока Хасанов осмысливает эти четыре слова, вразвалочку топает туда, где стащили со стены план эвакуации и обсуждают грядущую оборону, отбирая друг у друга карандаш и делая какие-то пометки.
  Вскоре закипела работа. Запасные ключи, помимо уборщиц, вахтёрши, охраны в самом университете есть, наверное, у половины деканата, поэтому дверь нужно забаррикадировать.
  С грохотом пододвигают стол, отдирают от стены и тащат, рассыпая журналы и какую-то пыльную картотеку, стенной шкаф. Стулья с высокими спинками и тонкими металлическими ножками, напоминающими копыта, с разбегу впечатают в общую груду.
  Кто-то позвонил Паше, и Калинин примчался с двумя спортивными сумками, набитыми одеждой, едва успел прошмыгнуть внутрь, прежде чем стол пододвинули настолько, что дверь невозможно стало открыть.
  - Вот и закрылось наше убежище, - сказал он, вспомнив не то какой-то фильм, не то компьютерную игру.
  Калинин из тех, кого Мишаня называл "папенькиными сынками", однако даже при наличии приносящего доход бизнеса у отца и вполне обеспеченного будущего он был свой в доску. Касательно него как раз Ислам был уверен. Весь этот бунт Паше нужен только в качестве развлечения, жизненного опыта, экзотических оттенков в калейдоскопе собственной жизни. Он всегда и везде чувствовал себя в главной роли и поэтому от широты души стремился простереть руку до всего, до чего можно дотянуться, и во все стороны одновременно. Возможно, эта его самостоятельность и живое, неунывающее любопытство рано или поздно доведут его до беды, но Исламу просто не верится, что этому тонкокостному молодому человеку с непослушными вихрами и открытой улыбкой хоть что-нибудь способно причинить вред.
  Бросив в угол сумки, Паша сразу принялся выяснять, где можно поселиться: доставшаяся по наследству деловая хватка даёт о себе знать.
  - Подожди немного, - говорит Миша. - К полудню мы проведём перепись.
  Ребята не на шутку разошлись. В холле не смолкает смех, Лоскут черпает из бездонных карманов семечки, вместе с кожурой рассыпает дурацкие шутки, вызывающие взрывной, похожий на детские петарды, ржач. Нашли заныканную за креслом бутылку какого-то пойла, завёрнутую в газету, и пустили по кругу. Не пить, а всего лишь нюхать горлышко, чтобы поспорить относительно его профпригодности.
  - Пахнет смородиной! - орёт Паша. - Смородиновое долго не портится... Его ещё можно пить, говорю я вам!
  Сам же грозится попробовать, но не пробует, а только со счастливым выражением бегает вокруг и орёт, что "срок выдержки у неё никак не меньше десятка лет".
  Потом кто-то выяснил, что газета аж девяносто четвёртого, все переместились к ней, передавая ворох жёлтой бумаги по всё тому же кругу и громко зачитывая заголовки и целые абзацы. Бутылка стояла, забытая, в сторонке, до тех пор, пока кто-то в суете не опрокинул её на пол. Стали искать тряпку, потом забили, потому как в двери заскрежетал замок, и груда мебели опасно закачалась, рассыпая колпачки от ручек и использованные стержни. По одной из полок шкафа катался пластмассовый стаканчик.
  Выглянули в окно, чтобы нос к носу столкнуться с дядей Володей в красной спортивной куртке, разглядели за его спиной низенькую техничку с подвижным обезьяньим лицом и гвоздь номера - сердито постукивающую каблуками деканшу - ту самую, что была вчера с Валютой и директором. Та же строгая форма, длинная юбка, обрисовывающая костлявые коленки, вместо хвоста на затылке невзрачный узел и зонт под мышкой, несмотря на то, что самое большое облачко на небе можно заключить в кольцо из большого и указательного пальца. Её выдернули из дома в выходной день в такую рань, и лицо это, как никогда, похоже на зачерствевший яблочный пирог.
  Возникла страшная суета, в дверь полетела всякая утварь. Одноразовые тарелки нанизывались на ножки стульев, кассеты разлетались пластиковой шрапнелью, и магнитная лента стелилась по земле, оставляя след от разлитой настойки. Стали стаскивать с верхних этажей стулья, чтобы подпереть спинками хлипкую баррикаду.
  - Граната! - орёт Мишаня.
  Неуклюже вращаясь, размахивая за собой раздвоенным хвостом, как будто какой-то мифический дракон, в импровизированную баррикаду влетел телевизор. Посыпались стулья, одна из полок рухнула, увлекая за собой набросанную сверху мелочь, и по ту сторону двери наступила тишина.
  Он ржёт, молотя себя ладонями по бёдрам, кричит:
  - А, съели?
  - Мы тоже подавились, - говорит Лёня, убирая ладони от ушей.
  Миша замечает, как тихо стало вокруг. Тишина его раздражает, и поэтому он хрустит суставами, обводя взглядом обращённые к нему и к дверям лица; кажется, щёлкают какие-то шестерни у него в голове. Женька встаёт на цыпочки и пытается разглядеть что-то в окно.
  - Ну, чего? - говорит Мишаня. - Чего?
  - Наверное, не надо было кидать телевизор, - говорит Женька, запустив в волосы пальцы. - Хорошо бы они не переломали рёбра, когда навернулись с того крыльца. Четыре ступеньки. С довольно острыми краями. Я там падал один раз, с месяц назад, когда ударили последние морозы. Куда-то торопился и вот... В общем, не думаю, что с тех пор они затупились.
  Миша начал хохотать ещё на словах "с крыльца" и, кажется, даже не слышал окончания фразы. Отсмеявшись, высокомерно говорит:
  - Херня. Вы хотели повыступать из-за закрытой двери, а потом свалить, когда её начнут ломать - так, что ли?
  - Не так, Миша...
  Миша наступает на низенького Женьку, ворочая своим огромным телом, швыряя ручищами и распихивая остальных здоровыми, как кувалды, локтями.
  - Так, я спрашиваю?
  - Нет, Миша...
  - Чтобы никто не пострадал во время драки - такого не бывает. Только когда дерутся дети. А мы тут не в игрушки играем.
  Трясёт головой, и от него, словно круги по воде от брошенного камня, разбегается тяжёлое тепло. Тельняшка пропотела, Миша похож на раскалившуюся под пальцами зажигалку, но огонёк уже потух, и он остывает, оставляя на душном воздухе ожоги.
  - Если хотите побушевать тут, а потом свалить, можете валить сразу. Да хоть через окно. Вон тот парень, мой командир, верно спрашивал, какого чёрта я завербовал столько народу. Они, говорит, разбегутся, уже когда тем, за стенкой, принесут мегафон. Надеюсь, вы не обманете моих ожиданий.
  Женька ничего не отвечает, только разводит руками, но видно, как он смущён. Миша собирает тельняшку у себя на животе в кулёк, оттягивает, создавая циркуляцию воздуха.
  - Кто-нибудь, откройте окно. Какая жара.
  - Кто же открывает окна во время осады, - робко замечает Леонид.
  - Какая разница. Думаешь, закидают нас через него гранатами?
  Он по-хозяйски оглядывает груду лома у дверей. Она теперь напоминает угол жилой каюты затонувшего корабля - такого, каким его изображают в фильмах.
  - Нужно подпереть всё это дерьмо. Пошли, ты, вылупастый, и ты, поможете. Нужно что-то тяжёлое...
  Нашли несколько лопат и грабли с обломанными зубьями, подпёрли шаткую конструкцию. Последним, елозя обивкой по старенькому линолеуму поехал диван. Прислонили, потом с матюгами развернули так, чтобы на нём можно было сидеть. И притащили ещё один табурет, сироту, оставшуюся без телевизора, на которую Миша, расположившийся на диване, положил ноги. Похлопал по обивке справа и слева от себя:
  - Садитесь, девочки, не стесняйтесь. И тащите пиво. Мы начинаем.
  
  Глава 20
  
  В первый день всё прошло мирно. Не было ни попыток вынести дверь, ни бунтов внутри здания, которых всё ещё ожидал Ислам. Ни даже гневных звонков по телефону из университета: видимо, там решили, что ребята после суточной отсидки решат выбраться сами. Попробовали проникнуть через чёрный ход, но бунтовщики вовремя про него вспомнили, так что ключ в выкрашенной линялой зелёной краской двери тоже вращался впустую.
  Очень трудно было с теми, кто не захотел остаться: Ислам с удовлетворением заметил, что таких всё-таки довольно много. После недолгих размышлений решили не выгонять наружу прямо с утра, а выкроить момент вечером и выпустить всех через чёрный ход, так что в курилке теперь царит напряжённая тишина, прежние товарищи вдруг разлетелись по двум, едва ли не враждующим, лагерям. Где просто курили, а где-то это напряжение проливается дождём споров, едва не высекающих из соперников искры. Везде движение - переходят из одного стана в другой, уходят обратно, меняют точки зрения, напряжённо ждут милицейских сирен, звонят родным, и когда пришло время выпускать беженцев, ребята с удивлением обнаружили, что таких совсем немного. Они без происшествий и со всеми мерами предосторожности отправились восвояси через одно из окон, выходящих в глухой переулок между университетом и общежитием.
  Ислам вдруг почувствовал себя на отшибе мироздания. Нет, не так - он почувствовал себя странно чужим. Каким-то образом всё здесь вращалось вокруг него, причём так, что ему не нужно было совершать никаких движений. По здравому размышлению Ислам решил, что так даже лучше. Он понятия не имел, куда двигаться. Он до одури ковырялся в земле собственных сомнений, слежавшихся практически в культурный слой путаных иллюзий и надежд, надеясь наткнуться хоть на какую-то подсказку. Относительно того, куда следовать дальше, и относительно чего-то, что Ислам сам пока не может осмыслить. Смысл существования высыхает на руках, словно влага в жадном и горячем воздухе, а снежный ком обрёл просто астрономические величины, несётся под уклон, сметая хлипкие домишки, впитывая облака и слизывая с деревьев снежные шапки.
  Кто на самом деле сумел удивить всех, так это Гоша. Когда бессонная ночь мало-помалу даёт о себе знать, Ислам ползёт наверх, в комнату, надеясь, что в холодильнике найдётся что-нибудь перекусить. И натыкается на топчущегося в коридоре с весьма потерянным видом Игоря.
  - Иди домой, Гош. Не в комнату домой, а к себе домой. Ещё пока можно. Я не знаю, откуда ты там приехал... или сначала зайди в ректорат, узнай, будут ли теперь занятия и где теперь тебе жить.
  Он прячет руки в карманы брюк (кроме всего прочего, Гоша ещё и единственный человек, который может ходить по общаге в выходной в брюках. Шорт у него, кажется, нет совсем, не говоря уж о трениках с растянутыми коленками, которые имеются в гардеробе каждого уважающего себя аборигена), и, склонив голову к плечу, смотрит на Ислама. Накидывает на него лассо взгляда и внезапно обретает очень уверенный, внушительный вид. Ислама подобная перемена всегда ставит в тупик, но для Гоши это нормально.
  - Я останусь.
  - Отсюда ты больше не сможешь ходить на занятия, - терпеливо объясняет Хасанов.
  - Я знаю, - Игорь снимает очки и трёт переносицу так, как будто под пальцами лампа с джинном. Кожа под его пальцами немедленно становится бледной. - Я слышал, как всё произошло.
  Усталость с новыми силами накатывает на Ислама. Уж кто-кто, но Гоша, считал Хасанов, убежит отсюда в первую очередь. Всегда складывалось ощущение, что перед возникающими перед ним как перед старшим по этажу трудностями он стоял только потому, что не смел попросить снять с себя эту ответственность. Боялся, что это повлияет на успехи в учёбе, на отношение к нему преподавателей или на что-то ещё. И раз за разом, когда на подведомственном ему участке случалось что-то более или менее серьёзное, оказывался между двух огней.
  - Так чего же? Я пытался отговорить их, но не думал, что придётся отговаривать тебя. Поэтому извини, но внушительной речи у меня для тебя нет.
  - Ничего страшного. Я твёрдо решил, - качает головой, взгляд близоруко плавает в пространстве между ним и лицом Хасанова. - Ты должен только знать, что я всё это категорически не одобряю.
  - Думаю, я догадался.
  - Тем не менее я остаюсь. Тебе, наверное, нужно знать, что я пишу книги, - он водружает очки на место и разглядывает лицо Хасанова в поисках произведённого эффекта, заранее уже смущаясь. Не обнаружив там ничего, кроме отёкших и покрасневших от усталости век, он пытается усугубить эффект: - Ты мог представить себе, что человек, который живёт с тобой практически по соседству, пишет книги? Нет? Их пока не публикуют, но они очень хорошие. И о том, что сейчас здесь происходит, я тоже хочу написать книгу.
  - Вот уж не предполагал. Что же, ты оказался в гуще событий.
  - Я не какой-нибудь журналист, чтобы быть в гуще событий. Но я подумал, что это будет неплохой опыт.
  Миша оказался отличным руководителем. Его слушали, ему, несмотря на рокотание, которое просыпалось в его груди при малейшем недовольстве и руки, скручивающиеся при малейшем поводе в кулаки, доверялись. Вкупе с Лёней они делали львиную долю работы, расправлялись с делами, которые по идее должен был взвалить на себя Ислам. Собрали со всех, кто остался, продукты, обозначили несколько общих холодильников и организовали выдачу продуктов. После небольшого совета решили, что готовить, во всяком случае первое время, сподручнее будет на всех сразу, выяснили, что поваров среди оставшихся не наблюдается, и даже тех, кто сумеет приготовить что-то посложнее яичницы, можно пересчитать по пальцам двух рук.
  Хасанов неожиданно оказался в числе почётных поваров, но потом так же неожиданно был оттуда исключён.
  - У тебя есть куда более важные дела, чем махать половником, - говорит Миша. - Скоро кто-нибудь спросит... ты сам знаешь, что спросит. И у тебя на языке должен быть готов ответ. Не отговорка, а план действий. Мы не можем всё решать за тебя.
  Наташин опыт обрёл вес драгоценных металлов. Исламу она говорила, что с революционной деятельностью покончено, однако с удовольствием втянулась в дела общины. Хасанова это раздражало, но он держал язык за зубами. В конце концов они не муж и жена, чтобы высказывать недовольство. Да, они были куда ближе, но это не подразумевало, что он станет ловить её свободу выбора в мешок.
  Под руководством Мишани затеяли глобальную перестановку мебели. Нужно было готовиться к штурму, и они готовились - серьёзно, прорабатывая все варианты, вплоть до возможной высадки на крышу, обозначали рубежи и вели круглосуточное наблюдение за периметром. В первую очередь занялись окнами, загромождая их, как входную дверь накануне, мебелью и подручными предметами. Коридоры погрузились в полумрак, и хотя свет теперь жгли круглосуточно, днём он казался бледной копией своего небесного брата.
  Ждали, что отключат электричество, на худой конец интернет, и интернет действительно пропал в первый же день. Видимо, решили, что без выхода в глобальную сеть мораль бунтовщиков быстро пойдёт на спад. Чуть-чуть позже пропало и кабельное телевиденье.
  - Оперативно они додумались отключить нам воздух, - говорит Лёня. - Думаю, мы сможем восстановить хотя бы сетку. Но не сейчас. Со временем. Хорошо бы знать, где у них сервера...
  У кого-то нашёлся USB-модем, в курилку вытащили чей-то старенький компьютер, и скоро к нему, как к банковскому автомату в день начисления стипендии, начал выстраиваться народ. В новостях на Яндексе и Ленте искали хоть какую-то информацию, заранее предвкушая свои имена на первых страницах, но так и не нашли. Единственная сколь-нибудь полезная информация нашлась на сайте университета: что главный корпус временно прекращает работу и переводит своих преподавателей и студентов в другие корпуса из-за каких-то неполадок со светом. И правда, последние пару дней на стоянке совсем не заметно машин. Вход из окон общежития не просматривается, но видна одна из двух дорожек, по которой шумным ручьём обычно текут студенты, и она пустует.
  Отчаявшись отыскать хоть какое-то упоминание о себе, перешли к активным действиям. Постили на форумах, по паутине асечных знакомых растекались истерично весёлые сообщения. На просторах Живого Журнала появилось сразу несколько дневников, рассказывающих о событиях внутри общины.
  Главным занятием теперь было смотреть в окошко. Самое любимое - большое окно в холле третьего этажа, с подоконником и непременными щелями, куда совал длинные пальцы сквозняк. С первого этажа мало что можно было разглядеть, решётки эти опять же, а третий укрывали в своих когтистых лапах древесные кроны. Ни черта не видно, кроме ползущих по шоссе и переливающихся на солнце машин...
  Окна на четвёртом, на втором и на первом как вероятностные точки проникновения заложили мебелью. В гостиной третьего тоже сначала хотели полностью, но в итоге завесили плотными шторами и задвинули массивным шкафом на две третьих, так что, поднырнув под штору, можно было смотреть, что делается снаружи. Всё время кто-нибудь ходил мимо, смотрели, а на ночь шкаф задвигали совсем. Если уж беречься, то беречься по всем фронтам. Пожарная лестница до этого окна достаёт более чем легко.
  Отсюда, со второго, вид на тропинку, белеет крыльцо университета. Иногда можно заприметить машину директора: он теперь не ставит её близко к крыльцу. В окнах соседних домов, когда там не играет в шашки в стёклах солнце, можно разглядеть жизнь, чужую и теперь по-настоящему чуждую. Через некоторое время всё там, за стенами, стало напоминать красочное кино. По тротуару вдоль дороги идут люди, висит знак автобусной остановки, хотя сама остановка прячется за углом ближайшего здания, и снуют туда-сюда, будто пчёлы, газельки.
  - Как телек, - говорит Лоскут. Он опирается локтями на подоконник, и между ними стоит кружка с остывшим чаем. - Чёрт, это круче, чем телек. Никогда бы не подумал, что смотреть наружу может быть так интересно...
  Сейчас четвёртый день. На первые сутки практически всё было без изменений. Спешили на работу или с работы люди, дымили, сбиваясь в пробки, машины. На вторые - днём, между двенадцатью и двумя, там собрались люди; зачем-то прикатила, сверкая глянцевыми боками, скорая помощь. Ислам выглянул: несколько преподавателей и директор в не сочетающихся с тёплой погодой пальто, ещё какие-то люди. Может быть, кто-то из Минобразования или из других влиятельных контор. И сами выглядели внушительно, хотя эта внушительность дала трещину, когда, запрокинув головы, смотрели в слепые окна. Директор хранил скорбное молчание, а тётки что-то орали. Лёня послушал и говорит:
  - Грозятся восстановить тебя и Яника, дать вам окончить обучение. Простить все грехи. Получается, что мы уже чего-то добились. Хотя ничего и не требовали.
  Ребята сначала жались и выглядывали украдкой в складки штор, а потом осмелели, и с той стороны краснели, завидев кое-где неприличные жесты.
  Подошёл Игорь, чтобы для порядка проворчать своё обычное: "Это может быть неблагоразумно" - и с благосклонным вниманием просунуть длинный нос через штору.
  - На четвёртом этаже открывается окно? - спрашивает Лоскут. - На веранде?
  Верандами звались теперь гостиные с их огромными окнами.
  - Вряд ли. Забыл, в какое время живёшь?
  Лоскут предвкушает какую-то пакость, и Женя косится на него с интересом.
  - Ну, может, у кого-то в комнатах открываются... Саня, ты же оттуда. Открываются у кого-нибудь там окна?
  - У Мышонка - форточка. Он туда курит...
  - Она на эту сторону?
  - На эту.
  - Отлично.
  Лоскут убегает, слышен топот его ног по лестнице. И вскоре мимо их окна пролетает нечто.
  - Что это? - спрашивает Игорь. - Вы видели?
  Внизу люди затихли, уставились друг на друга и на предмет, ухнувший на газон практически возле их ног.
  - Я не уверен, - говорит Женя. - По-моему, это что-то запихали в носок...
  - А вот это - алюминиевая кружка.
  Кружка, закрутившись лихим штопором, словно авиационная бомба, отскакивает от фонарного столба и вот уже катится по дорожке, переваливаясь через ручку. Люди сбились в чёрно-серое пятно, словно испуганное стадо, и дружно отступили на шаг.
  Ещё что-то просвистело мимо, сверкая на солнце, будто бы настоящий метеорит, слиток свинца с округлыми гранями.
  - А вот это - явно утюг...
  Утюг клюнул землю, оставив после себя выбоину в асфальте, перевалился через ступеньку и проехал немного на ручке в сторону людей. Выбросил к ним, будто осьминог щупальце, провод с белым набалдашником-вилкой.
  - Смотри-ка, драпают, - восхищённо сказал Женя.
  -Я этого не поощряю уж точно, - Игорь качает головой, его лицо приобретает блестящий бледноватый оттенок. Как будто его целиком натёрли кремом не то от загара, не то от прыщей.
  На делегацию, сейчас поспешно выметающуюся на безопасное расстояние от крыльца, он смотрел не менее неодобрительно.
  - Какие трусы. Мне тоже было страшно, когда толпа полоумных подростков захватывала общежитие. Но я же остался...
  
  Глава 21
  
  Позднее под эти окна приходили разные люди. Толпились взрослые, бросали в окна встревоженные взгляды. Иногда показывались ребята - те, кто вернулся после выходных и застал наглухо замурованные двери. Девчонки запускали в окна бумажные самолётики, а парни по эту сторону баррикад начинали строить дикие планы, как бы умыкнуть по парочке блондинок "себе и Кирюхе".
  - Там мой папа, - говорит Лёня.
  Паша подходит к окну, отводит в сторону штору. На подоконнике уже успели накопиться несколько кружек от разных дежурных и пара тарелок с остатками печенья.
  - Где?
  - Вон тот, с коммуникатором, полненький и усатый.
  - Ух, страшный. А ремень-то у него какой, а? - поддразнивает Паша. - Выйдешь?
  - Он пытается мне дозвониться. А телефон выключен. Я им написал, что, скорее всего, в институте я больше не учусь, но и домой пока что не вернусь. Буду держаться до последнего. После этого выключил телефон.
  - Письмо с границы, - уважительно говорит Паша. - Партизанское такое. Скольких мы немцев под ствол пустили, а? Как по-твоему?
  - А что я должен был написать? Что мы с ребятами захватили общежитие и отплыли от Российской Федерации в сторону Кубы?
  - Так что? Собираешься выйти?
  - Нет.
  - Он, наверное, издалека приехал.
  Лёня отворачивается от окна, опускается на корточки возле батареи. Трубы тёплые, нагревают спину в районе позвоночника, а голову остужает ползающий по подоконнику сквознячок.
  - Пусть едет обратно. Даже показываться на глаза не хочу.
  Паша разглядывает мужчину.
  - Вы не очень-то похожи. Ты для него высоковат.
  - Да я в маму пошёл. С батей только лицом и похожи. И характером я, к сожалению, в маму. Хотя ухватистость некоторую перенял.
  - Да уж, выглядит твой батя серьёзно. Такой, возможно, добьётся, чтобы спасать тебя прислали ОМОН. Хотя страшнее всего, пожалуй, истеричные мамашки. Они добьются чего угодно. Моя вот в гневе - у-ух! Наверняка уж с президентом чатится. Даже странно, что у нас во дворе до сих пор не стоит танк.
  Машет мужчине рукой, но тот не видит. Уткнулся в свой коммуникатор, выставив на обозрение обширную лысину.
  - Будем держаться до последнего, - решает Лёня. - Мы тут в конце концов не просто так. А за справедливость.
  - Да хоть за, хоть против. Всё одно, ради нас образовательный аппарат разгонять не будут. То есть ты хочешь сидеть тут до конца?
  - Сколько понадобится, столько и буду сидеть. Сам подумай: мало кто сейчас сидит за идею. А я буду.
  Смотрят друг на друга, и Паша кивает, с сумрачным видом соскребая с подоконника пятно грязи.
  - Ты-то за какую сидишь? - говорит он в сторону.
  - Не знаю. Просто за идею. Против... ну, ты сам понимаешь, против кого. Я еврей, и мне это надоело. Надоело изворачиваться, проползая через крысиные норы. Я не уж в конце концов - я человек. А какого чёрта здесь делаешь ты при всех твоих связях?
  Пашка вдумчиво двигает челюстью. Потом внезапно веселеет:
  - Просто я социально пассивный, и мне, откровенно говоря, пофиг на идеи. Я давно так не веселился.
  - Не уверен, что оказаться в изоляции, без связи с внешним миром, это так уж весело.
  - Мы не в изоляции. Мобильники работают, звони - не хочу, только все их трусливо повыключали. Единственный смысл в жизни - это приобретение опыта, говорю тебе как человек, чей отец может купить ему всё. Ну, или почти всё. Так какого же чёрта мне не брезговать этим опытом?
  Всё же связь с внешним миром у них была вполне вещественная. Когда темнота за окном замешивалась погуще, распаривалась, как добрая каша, положенное время отстоявшая в духовке, начинали с грохотом разбирать одну из баррикад. На это уходила уйма времени, и потом все оказывались взмыленными, как кони, пропотевшие и пыльные, тянули руки к стаканам с водопроводной водой и ползли в душ. Наружу уже никому не хотелось.
  - Пусть идёт кто другой, - говорит Пашка. - Что-то я запыхался.
  Кричит наблюдателям на верхней площадке:
  - Серый! Ты иди, я запыхался.
  Разгребают чёрный ход, за ним забор, рабица зияет огромными дырами, будто парус потрёпанного в боях фрегата. За оградой тропинка, вся в пятнах света от уличных фонарей, жилой дом и сонный двор с песочницей, куда ходили справлять нужду две стаи окрестных бродячих собак, несколькими машинами и скрипучей каруселью. Двор просматривается паршиво, там и сям за деревьями ребятам чудится служитель закона.
  - Я не пойду, - говорит Серёга. - Вы так грохотали, что в тридцатом только глухих пенсионеров и не разбудили. Я натурально видел, как там окна зажигались.
  Паша хмурится, разглядывая на лестнице сверху припавшую к окну тень Серёжи.
  - Ну а кроме окон? Заметил что-нибудь подозрительное?
  - Какого-то дедка. Долго под фонарём торчал, в мусорных баках рылся. Но сюда тоже поглядывал. Наверное, маскируется под бомжа. А может, и нет, кто его знает... И тётка с ребёнком и собакой подозрительно долго шаталась по двору, только-только ушла. Ну кто гуляет с детьми и собаками в одиннадцать вечера?
  - Не боись. Темно уже. Никто не заметит. Я тебе свою куртку отдам, она чёрная. И кепку.
  Наконец долгими спорами и жеребьёвкой выбирают человека, который мчится до ближайшего ларька. Кое-кому приходила в голову мысль, что в ларьке как раз-то и нужно делать засаду, но бежать до дальнего круглосуточного супермаркета никому не хотелось. Тем более это же супермаркет - охрана, камеры... они все, считай, вне закона.
  Продавщица в ларьке кличет их не то пропащими, не то дикими, нужное слово всё время вылетает у Хасанова из головы. Она отличает их сразу: у ночных компаний, таскающих за собой зелёные бутылки с "Клинским", не было такого бешеного взгляда и порывистых движений, не было одышки, которая появляется теперь у ребят за стенами общежития.
  - Вы как там, пострелята? - спрашивает она. Женщина средних лет, но старость уже оставила отпечатки на лице. Когда-то, в молодости, она была симпатичной, но потом появился, чтобы обозначить второй подбородок, жирок. Стала одеваться в серые бесформенные тряпки и красить волосы в вульгарно-красный.
  И всё равно внутри она добрая. Растекается рябыми руками по прилавку, заглядывает в глаза Исламу и вещает:
  - Работала я рядом с военной частью продавщицей в магазинчике, так вот, у молодых солдатиков такой же вид там был. Зашуганный... и носились так же. Как будто во вражеском тылу внезапно оказались.
  Ислам пытается найти на себе некую метку, разглядывает в стекле отражение.
  - В принципе, - говорит она, пожевав губами, - вы всё правильно делаете. Молодцы. Нечего давать спуска тем, кто выше, пусть они под вас подстраиваются. Под молодое поколение...
  Со временем (кажется, уже на пятый день) каждый раз разбирать вход ребятам наскучило, и появились альтернативные идеи. Как-то: спускаться и подниматься с крыши по пожарной лестнице; спускать посыльного "ангела" из окна в огромном железном тазу, что обнаружился на одной из кухонь; или привлечь кое-кого из посторонних, из друзей, тех, что учились с осаждёнными на одном потоке, но по-прежнему проживали на территории РФ, а посылки принимать при помощи всё того же огромного таза.
  Решение нашёл любопытный и вездесущий Женька. Женька-Крот, как его титуловали после того случая. Или Женька-Колумб. Он открыл, что подвал у них и у заглавного корпуса, оказывается, один и тот же. Дверь в подвал в самом университете не запирается, просто потому, что мало кому понадобилось бы туда шастать. Среди швабр, лопат, грабель, останков какой-то аппаратуры, мольберта, ржавого чертёжного стола, мора для крыс обнаружилась деревянная дверь, заключённая в ржавые скобы.
  Там было одно оконце, которым пользовались с незапамятных времён, чтобы попасть внутрь после начала пары, когда закрывалась проходная. Расшатанная решётка легко снималась, здесь же, со стороны улицы, валялся вроде бы невзначай деревянный ящик из-под мандаринов, на который очень удобно спускать ноги с подоконника.
  Ислам всё ещё надеялся, что, получив такую лазейку во внешний мир, ребята по одному бесшумно и тихо начнут исчезать. Рассчитывал через пару дней увидеть пустые коридоры, но коридоры оставались пустыми только в шаткой утренней дрёме. Когда по одеялу начинали ползать пятнышки света, похожие на божьих коровок и просачивающиеся через нагромождения мебели у окна, он уже слышал, как, громко ворча и ворочая мебелью, гремя посудой и источая запах мыла, просыпается логово бунтовщиков.
  Так получилось, что разговор, о котором предупреждал Миша, завязался в курилке, куда сползлись передохнуть после дневной суеты ребята. Здесь его взял в клещи вопросом: "Что дальше?" - Игорь. Задай он этот вопрос наедине, Ислам бы просто в который раз отправил Гошу домой, и Гоша бы заткнулся, обижено надувшись. Но сейчас Ислам почувствовал обрушившееся на него внимание.
  Ислам начинает говорить осторожно, но злость на Гошу и на всех их, зачем-то на него полагающихся, даёт о себе знать.
  - Я не хочу ни за что бороться. Я не революционер, и Яник не революционер. Мы просто хотим жить, ни под кого не прогибаясь. И считаем, что в современном обществе, - Ислам тычет пальцем в окно, - такое невозможно. Вы спрашиваете меня, что же теперь. Так вот, я не знаю. Остаётся только ждать и наблюдать за развязкой. Ещё раз вам говорю, пацаны, я никого не буду ни в чём упрекать, если вы захотите свалить. Да и с чего вы вообще должны слушать, что я говорю или думаю?
  Гоша переплетает на груди руки. Кажется, ему неловко за произведённый эффект. Однако он мягко возражает:
  - В конце концов вы придёте к тому обществу, от которого бежите.
  - Я и Яник стараемся бежать в другую сторону.
  - У тебя нет лидерской жилки, тут ты прав. Но раз из-за тебя всё здесь закрутилось... Сейчас я скажу, как считаю я. А я считаю, если вы решили построить общество, отличное от имеющегося, почему бы не начать с вещей, которые каждый, - он обводит строгим взглядом присутствующих, - считает незыблемыми. Например, время. Вы не догадались отменить время?.. Это был бы хороший дебют. А потом...
  Всё больше и больше распаляется, он высказывает свои инициативы обстоятельно, загибая пальцы и возбуждённо ворочая глазами. Затасканная обложка вместе с пачкой исписанных страниц уплывает в ладонь, и ручка летает, крупно и ровно вписывая в строчки слова. Перед каждым пунктом он ставит огромную цифру.
  Исламу вдруг стало противно. Если бы спросили, он не смог объяснить с чего, но это скользкое ощущение внутри не получилось бы залить никакой водой.
  - Теперь, - говорит Ислам, - мы не будем закрывать двери. Чтобы стать друг к другу ближе. Как будто это одна большая комната. Двери останутся только те, которые наружу, ещё туалет и ванная.
  Гоша запинается.
  - Но...
  - Кто ослушается, у того просто снимут дверь. Снимут и унесут. Кому не нравится, может валить на все четыре. Запиши это тоже.
  Игорь бестолково шелестит блокнотом, тыча себе в живот ручкой и не замечая этого: на рубашке у него остаются кляксы. Ислам выходит, демонстративно оставив распахнутой дверь.
  Оставшуюся часть дня Хасанов проводит в комнате, стараясь не попадаться никому на глаза. Яно куда-то запропастился, и сейчас Ислам безумно этому рад. Там его и находит ближе к вечеру Наташа.
  - Ребята говорят, ты зря сорвался на Гоше. Я сама не видела, но, говорят, это было довольно скверно.
  Ислам морщится.
  - Я знаю. Не представляю, что на меня нашло.
  - И эта чехарда с дверями, я считаю, не нужна. Это как-то по-идиотски. Мало ли что человеку захочется. Как он может побыть в одиночестве, если дверь нараспашку и каждый к нему заглядывает.
  Ислам мягко говорит:
  - Пусть пока побудет всё как есть. Ребятам не помешает освоиться друг с другом, познакомиться поближе. И нам с ними тоже.
  Наташа садится, внимательно смотрит ему в глаза. Как будто накинула ему на голову рыболовную сеть в мелкую вязь, Исламу кажется, он чувствует, как щекочет уши. Пытается убрать взгляд, но она внезапно протягивает руку и берёт его за подбородок.
  - У тебя не получится добиться того же эффекта, Ислам. Пятьдесят человек не три человека: им трудно притереться друг к другу. Тем более тут одни мальчишки. Как ты себе это представляешь? Я прекрасно понимаю, что во многом была тем клеем, который склеил вас с Яно. Со всеми остальными я спать не буду.
  - Я... я и не прошу. Ты что?
  Ислам тянется, чтобы её обнять, но она выскальзывает из-под рук. Будто пытаешься схватить красивую серебристую рыбку.
  
  Глава 22
  
  С каждым днём дел всё прибавляется, и Исламу уже не хватает времени на тусклое ковыряние почвы причин и следствий. В подвале отыскали толстые фанерные щиты, и принялись спешно модифицировать баррикады. Делали запасы воды и долгопортящейся еды, в свободное время старались намыться сразу на неделю вперёд. Едва ли не через одного ребята вели дневники, кто на компьютере, кто по старинке, скрупулёзно отмечая в блокноте вехи прошедшего дня и планы на грядущий. Один парень показал в курилке кому-то приём из айкидо, и вокруг него стихийно организовался кружок боевых искусств. Рассматривали возможность снять в подвале решётку, чтобы получить доступ в канализацию - ещё одну лазейку наружу, куда как менее опасную.
  Во дворе теперь постоянно дежурят милицейская машина и машина скорой помощи. Что та, что другая стараются не привлекать к себе внимания, паркуются то в соседнем дворе, то у въезда в парк неподалёку, так, что щуплые ивовые руки почти скрывают их от посторонних глаз. Иногда вместо милицейской машины где-то неподалёку торчит машина с людьми в штатском - через некоторое время ребята научились отличать их так же ясно, как красный сигнал светофора. У этих людей всегда такой томно-скучающий вид, что о целях их каждодневного пребывания сомнений не оставалось. Пару раз видели и репортёров из местной службы новостей, и тогда скучающие люди неизменно скучающим шагом направлялись к их водителю, чтобы побеседовать о погоде. Вскоре репортёры тоже научились отличать людей в штатском и занимались по большей части тем, что играли с ними в прятки по окрестным дворам.
  Делать вылазки стало неимоверно трудно. Нет, то самое окно ещё не просекли, но постоянный страх угодить в засаду действовал всем на нервы. В окно - и пока напарники торопливо ставят решётку, дать дёру по кустам ракитника. Почувствовать, как молоденькая берёзовая поросль пытается просунуть пальцы под шнурки на кроссовках. Выскочить на оживлённую улочку кварталом дальше, запихав руки в карманы и выровняв нервный галоп сердца, пройтись, поправляя сползающую с плеча сумку, до супермаркета. И ни за что не ходить дважды в один и тот же магазин - большие чередовать с маленькими, а те - с киосками и припозднившимися рыночными торговцами, и ни за что не покупать весь список в одном. Немного там, немного здесь, захватить в аптеке аспирин и несколько брусков хозяйственного мыла. Увидеть, как у гоповатого вида троицы проверяют документы, и, надвинув поглубже кепку, чтобы скрыть ободранные в процессе марафона по кустам уши, ретироваться.
  Куда как труднее, чувствуя, как полная сумка колотит по ляжкам, пробираться обратно.
  Самое насущное сейчас - деньги. Они ещё есть, но запасы стремительно тают. Стипендию перечислять перестали; кому-то переводят на карточку суммы родители, но уложиться в них всё труднее. После того, как Сонг написала, что им интересовались какие-то люди, Ислам больше не появлялся на работе. "Очень странно, - отмечает в дневнике Лёня, - что основная проблема, стоящая перед... революционерами? Нет, пожалуй, пока ещё перед добровольными затворниками, - деньги. Мы думаем, что делать, но чёткого плана на будущее пока нет. Напишу только, что воровство здесь рассматривается в последнюю очередь".
  Размышляя обо всём этом, Хасанов поднимается к себе. Дел с некоторых пор набирается уже не на ванну - на целое море, и он бросается туда с неожиданным для себя самого вожделением. Словно обезумевший от солнца бедуин, наконец-то добредший до Красного моря.
  Вбегает в комнату и почти спотыкается об Яно. Он сидит на кровати, зажав ладони между коленей и вытянув ноги. Пустой, словно кожура от лимона, и даже кожа на лице отливает желтизной. Глаза за стёклами очков кажутся большими и бесконечно голубыми.
  Его теперь совсем не видно. Ислам оказывается в комнате только к вечеру, одновременно с Натальей, с которой они постоянно пересекаются в течение дня, и оба, улыбнувшись напоследок друг другу, падают в кровати. Яно здесь, когда они уходят утром и когда возвращаются.
  - Что с тобой, брат? - спрашивает мимоходом. - Лёня говорит, что, возможно, сможет восстановить интернет. Паша нашёл прошлой ночью серверную в главном корпусе. Осталось только открыть дверь, так, чтобы не было видно следов взлома...
  Яно снимает очки, смотрит на Хасанова разреженным взглядом.
  - А зачем?
  - Что? - Ислам пытается заставить себя остановиться, смирить рвущих узду лошадей своей деятельности.
  - Ты бегаешь, Наташа бегает. Все бегают. Всё сошло с ума. Зачем всё это?
  - Так и должно быть. Нас тут, знаешь ли, пытаются обложить. Может быть, не сегодня, но завтра точно попытаются взять штурмом.
  - Ради чего? У нас больше нет своего места. У нашей страны больше нет территории.
  - Наша территория теперь на три этажа простирается, - смеётся Ислам. - И крыша ещё. Даже обе крыши, при желании. Твой Рубикон, а?
  Хасанов никак не может отдышаться, и смех выходит запыхавшимся, фыркающим, как будто пытаешься завести мотоцикл.
  Яно мотает головой, отросшие патлы на макушке качаются, напоминая поле спелых колосьев.
  - Такое ощущение, что всё вдруг стало большим, а мы - маленькими. Все двери теперь открыты. Больше никуда не спрячешься. Да?
  Ислам берёт Яно за плечи, держит на вытянутых руках, пристально разглядывая.
  - Своё государство можно носить внутри себя. И брать под свою юрисдикцию всё, к чему так или иначе прикасаешься. Ты же так и поступил, когда выбрался на крышу, и сделал всё, что сделал. Когда пошёл сдаваться всем этим людям. Разве нет?
  - Не знаю. Я... чувство было такое, как будто меня что-то ведёт. Не уверен, что хотел именно того, что сделал.
  - Значит, на самом деле хотел, - говорит Хасанов. - Из-за того, что всё стало таким большим, не нужно расстраиваться, Яник.
  И в порыве откровенности прибавляет:
  - Знаешь, чем мы с тобой различаемся? Ты лучше. Ты обращаешь своё внимание на всё, к чему прикасаешься. И это самое, до чего ты дотронулся, становится безраздельно твоим. И всё это пришло теперь в движение из-за тебя, и движется вокруг тебя.
  Ислам не совсем понимает, откуда берутся эти слова. Возможно, те бессонные ночи в самом начале, когда он ворочался и не мог уснуть, вновь и вновь подвергая сумятицу прошедших дней атаке истерических вопросов: "Зачем?" - дали свои соки в виде таких вот слов.
  - Правда?
  Кажется, Яно проникся. Хасанов довольно выпрямляется.
  - Да. Я это вижу. Ты, может быть, нет. Не каждая гусеница представляет себе размер дерева, на котором сидит.
  - Я не хочу ничего касаться. Мне хватает тебя и Наташи. Я могу вас обнять, и мне будет хорошо.
  - Мы же никуда не исчезли. Мы здесь. Пусть и подчас слишком усталые.
  Яно кивает и снова уходит в свою меланхолию, но Ислам уверен, что там теперь с прояснениями.
  
  Глава 23
  
  Леонид вылетает из подвала, словно стартующая по пусковой шахте ракета. С ног до головы в паутине, из карманов тянутся и оседают шлейфы пыли, а по полу - похожие на плоские змейки шнурки от ботинка.
  - Что это ты?
  Паша скучает в курилке у камина, но, завидев торжественно несущего деловой вид Леонида, увязывается за ним.
  - Так, - отвечает Лёня, не останавливаясь, - шатался по нашей альма-матер.
  - Заметили?
  - Выше бери. Я проник в серверную! У тебя комп работает?
  Паша издаёт ликующий вопль, бежит вперёд Леонида и с поклоном делает вид, что распахивает перед ним и без того открытую дверь. Смотрит со смесью неодобрения и восторга, как следом вползает цепочка грязных следов. Лёня успел побывать, похоже, ещё и на крыше, спину которой весь день массирует твёрдыми холодными пальцами проливной дождь.
  - Что ты? Починил? - Паша виснет на ручке двери, орёт в коридор: - Ребята! Сейчас будем проверять сеть. Включайте все машины.
  - Тише ты, - сквозь зубы говорит Лёня. - Я только свич попингую. Нам отрубили свич в корпусе университета, и я надеюсь, что именно его я сейчас включил.
  Он не садится, нетерпеливо ходит туда и сюда, грязные следы сливаются в жирную полосу. Руки у него тоже грязные, и он держит их перед собой ладонями вверх.
  - Было бы отлично, если бы бортовой компьютер снова заработал, - говорит Паша.
  - Не мели чепуху.
  - Нужно узнать, в какой мы звёздной системе, кэп. На той мегафоновской байде много не налетаешь.
  Паша нахлобучивает кепку задом наперёд, словно звёздный шлем, вытягивается по струнке, вскинув ладонь к виску. Но Леонид уже не смотрит, склонился перед монитором, из заднего кармана торчит обжимник. Пальцы стучат по клавишам, вытягивает нижнюю губу, дует на чёлку, чтобы не падала на глаза.
  - Так... здесь всё нормально. Ага. Здравствуй, нормальный интернет.
  На мониторе чёрное окошечко с белыми цифрами, Паша следит за всем этим с живейшим интересом.
  - Давай посмотрим, сколько оптимистов уже в сети.
  - Отстань... мне сейчас не до глупостей, - бурчит Лёня, но щёлкает по ярлычку корпоративного чата.
  Жёлтое окошечко возникает поверх чёрного, и парни одновременно вздыхают. Там с пятнадцать контактов онлайн. Или с двадцать. Куда больше, чем они ожидали увидеть.
  - Мы нашли инопланетные цивилизации! - орёт Паша. Кепка взлетает к потолку, планирует вниз, а Паши уже нет на прежнем месте, он отплясывает в коридоре дикий танец, руки и ноги взлетают, из-под ног сыпется весёлая дробь.
  - Что там? - орут ему. - Что там нашли?
  Паша торжественно выдыхает на каждом новом прыжке:
  - Лену. Одуванчика. Малинку. Олю... там их много, ребята! Настоящий гарем!
  В мгновение ока вокруг Леонида собирается толпа. Маленький Женя тянет шею и пытается пролезть в передние ряды.
  - Кажется, соседнее здание, - задумчиво говорит Леонид. - Что вы все тут встали? Не загораживайте от меня мысли... должно быть, я заодно подключил нас и к их сетке.
  - Ты молодец! - искренне говорит Лоскут и возвращается к монитору, по которому уже бегут строчки сообщений. Девчонки в чате называли их "засранцами" и "забаррикадышами". Но смайликов, во всяком случае, ставили много. - Дайте я чиркану Ленке! Вон той, которая Оранж... сто лет с ней не общался!
  И в порыве чувств кричит в монитор:
  - Ленка-а-а!
  Самые ушлые уже с топотом несутся по коридору к своим компьютерам.
  Так у них появилась какая-то более или менее существенная связь с внешним миром.
  А скоро всходы дали сообщения, опубликованные кем-то из ребят в ЖЖ. Вечером четвёртого дня Хасанов поднимает голову от книги на торопливые звуки шагов и видит Женьку.
  - Там кого-то бьют.
  Ислам откладывает книгу.
  - Что?
  - Ногами. Иди, посмотри. Из гостиной должно быть видно...
  В гостиной народу собралось порядочно. Ислам протиснулся в первые ряды, и Лоскут, растекающийся носом по стеклу, уступает место.
  - Вон там, Хасаныч. Видишь? Кого-то катают по асфальту. Уу, аж клочки летят. Довольно много человек дерутся.
  - Из наших?
  - Не разберёшь в темноте. Нет, наших нет. Никто сегодня не выходил, Рустам только собирался. Теперь вряд ли пойдёт.
  Прибежал с растерянным видом Лёня.
  - Там в дверь колотятся. Колотились. Потом тишина. Страшно.
  Постояли-постояли и так же, в молчании, разошлись. Внизу несколько человек - пять или шесть - скрутили и затолкали в газель с мигалками.
  Информация появилась только через сутки, на просторах интернета. Несколько студентов попытались примкнуть к забаррикадировавшимся в общежитии. Попытка была пресечена правоохранительными органами.
  Вместе они собрались, наверное, для храбрости. Чтобы подкормить ту же самую храбрость, может, ещё и выпили. У них не было знакомых по эту сторону, и потому они просто собрались и пошли к главному входу. Где их и заметили круглосуточные дежурные.
  Засевшим внутри осталось только отрастить на макушке ушки, глаза на стебельках, чтобы заглядывать за углы, завести седьмое, восьмое и другие экзотические органы чувств. Тревога противно загоняла иголочки под ногти, щекотала ноздри.
  Хасанов в тот вечер напился. Всё это подействовало на него куда сильнее, чем Ислам, уже проросший в ситуацию, ожидал. За стойкой консьержки был припрятан умыкнутый им когда-то с работы коньяк, и Ислам потреблял его сначала в компании табурета и настольной лампы, чудом уцелевших после строительства баррикад, потом Проглота, чёрного с белым кота, уже третий день живущего с повстанцами, затем Паши и под конец каким-то образом обнаружил свою голову на коленях у Наташи. Жёлтый свет лампы сочится через веки, сочится ночь, смешиваясь с движением тополиных шапок за окнами, и после пятой рюмки начинает казаться, что весь мир пришёл в движение. Материя движется, мешается с другой материей, и в сознании всплывают страницы, что-то о диффузии, ещё из старших классов. Не то из курса физики, не то химии. Буквы там тоже оказались недолговечными, Хасанов наблюдает, как они растекаются по страницам кляксами и жирными чернильными подтёками. Разговаривать неохота, и он молчит сам с собой и с лампой, молчит с котом, который вспрыгнул ему на колени, свесил хвост между ног и хлещет им по внутренним сторонам бёдер. Молчит с Пашей, который подозрительно не вовремя утягивает из-под вялых пальцев рюмку и вызывает головокружение одной своей пронзительно клетчатой рубашкой.
  Проглот недовольно завозился на коленях, и Паша забирает его себе.
  - Уронишь нашего командира... стукнется головой обо что-нибудь, а мы с... - он взглянул на этикетку, - с Трёхзвёздным Капитаном будем виноваты.
  Животное появилось в их обществе вместе с очередной посылкой, в которой, помимо прочего, было полтора килограмма сосисок, картошка, капуста и ценный стратегический ресурс от Самарского пивзавода. Никто не знает, кто отправил сей подарок, но упакован кот был именно как подарок - перевязан поперёк пуза синей ленточкой, со связкой сосисок в зубах и бешеным взглядом. Тощий, как сам чёрт, шерсть на пузе свалялась, но хвост стоит трубой, а на морде выражение наглое и жадное. Из-за этого выражения его и прозвали Проглотом. Никто не думал, что у кошек могут отражаться эмоции на морде, но однозначно все прочитали среди стоящих в штыки усов и чёрной кнопки носа потрясающую наглость.
  - Вот те на, - говорит Лёня, вынимая изо рта у кота сосиски. - О крысах-вредителях я слышал, но чтобы о котах...
  Тянется следом за сосисками, и Лёня щёлкает его по носу. Очищает одну от оболочки; кот ловит кусок на лету, начинает жадно чавкать, одновременно отслеживая судьбу остального куска. Ленточка у него смешно сползла на зад, лапы путаются в ней, одна зацепилась когтями и прижата к пузу.
  Сейчас он слегка отъелся, ходит по комнатам с весьма хозяйским видом. Обожает звук обёрточной бумаги и шуршание полиэтиленовых пакетов, своими огромными локаторами способен уловить эти звуки хотя бы на другом конце здания. Завёл себе по две плошки на каждом этаже.
  Чёрный с белыми носочками, грудкой, подбородком и кончиком хвоста. Странный кот. При обилии кроватей спящим его можно обнаружить в самых неожиданных местах. Например, на бачке унитаза. Днём иногда сидит на подоконнике и ворчит на улицу. Не на пролетающих пташек или пробегающих мимо собак, как делал бы любой уважающий себя кот, а просто на улицу. Она представляется ему большим голодным зверем, хрипящим моторами машин, изрыгающим выхлопные газы и пялящимся всюду горящими глазами окон. С жёстким снегом зимой, пристающей к лапам грязью летом и прочими неприятностями.
  Ест он от пуза. Бытовало мнение, что кота забросили спецслужбы, дабы лишить добровольных затворников какой-то доли провианта.
  Однако этот кот был воплощённым духом бунтарства, и никто не мог этого оспорить. Вот и сейчас он, урождённый хулиган, сверлит Хасанова жёлтыми глазами. Глаза остаются, а лицо вдруг меняет очертания на лицо Славы, такое, каким Ислам видел его последний раз - со щекой, на которой отпечатались костяшки его пальцев.
  Хасанов моргает - и это снова просто кот на коленях у Паши. "Интересно, как этот шахматный тип умудряется следить отсюда за модой, - ворочается в голове Хасанова. - Из окон не больно-то уследишь. Центр города, но район довольно скучный, отъявленные модники мимо не хаживают. Разве что только в интернете... А берёт тряпки откуда? По магазинам не шатается либо выходит только ночью, когда бутики закрыты. Может, передают поклонницы. Вкладывают каждый день посылку в тазик, а Павел потом распаковывает и вертится часами у зеркала, надевая то так, то эдак очередную клетчатую кепку, похожую чем-то на крайнюю плоть..."
  - Как думаешь? - спрашивает Паша. - Получается, у нас есть последователи.
  Ислам рассматривает это заключение со всех сторон и парирует единственной возникшей мыслью.
  - Я надеюсь, что их всех переловили.
  - Почему?
  - Почему надеюсь? Потому что точно не знаю. Там было, - изображает рукой неясный жест, как будто разгоняет туман перед глазами, - темно.
  - Я серьёзно.
  Ислам скрупулёзно и многословно объясняет свою точку зрения, для внушительности загибая пальцы, хотя считать вроде бы нечего. Слова разбегаются от него, словно крошечные зелёные лягушки, и Хасанов с каждым шагом погружается всё глубже в болото словесности, путается в растительности и иле, гоняет невразумительными движениями водомерок.
  - Я тебя понял, - говорит наконец Паша. Звякает о рюмку горлышко бутылки, и Исламу отчего-то вспоминается последний новый год, один из самых унылых, самых нервных, и Катя.
  Она кажется ярким шариком на разряженной ёлке его жизни... нет, не шариком. Шариком, огромным, красным, с бородой мишуры, представляется всё, что его сейчас окружает. Неестественное, пластиковое, бестолково шуршащее и цепляющееся за рукава свитера. А она - она пушистая подушка снега на одной из лап. Туда хочется опустить руки, держать до онемения, пока не начнут ломаться капилляры, чувствовать, как горит лицо. Ему приходит в голову, что этот небольшой период в его жизни был чем-то настоящим: кровь тогда бежала быстрее, и воздух, что врывался в лёгкие, был куда как свежее. Сейчас эта же кровь еле движется, ворочается и раздувает вены, не жидкость, а желе, и если продырявить сейчас руку, так и будет вялыми чёрными шариками скатываться по запястью.
  - Не принимай близко к печени. У всех этих людей есть своя голова на плечах, и если они делают то, что делают, надо думать, хорошенько перед этим ей поработали.
  Хасанов говорит что-то, но не слышит свой голос, только вибрацию в горле, как будто в квартире по соседству долбят стену перфоратором. Надеется только, что слова движутся хотя бы приблизительно в ту же сторону, что и диалог.
  Паша кивает:
  - Да. Я тоже неплохо поработал своей черепушкой. Кажется, ты меня уже об этом спрашивал, старик. По-пьяни, во всяком случае, не раз. Может, ты и не помнишь, но я всегда отлично помню, о чём мы говорим по-пьяни. Я с тобой не потому, что ты мой кореш, а потому, что ты не сидишь на месте, а куда-то идёшь.
  Ислам снова что-то говорит, и Паша уважительно складывает губы трубочкой.
  - Ооо. Библию уже цитируем. Или в Коране тоже есть что-то подобное? Мне плевать на пастухов и на овец, и на обрыв.
  Янтарная жидкость в бутылке добралась до донышка, и Паша отправился спать. Хотел увести и Ислама, но он отбился, веско сказав что-то насчёт того, что нужно сторожить кота. Паша покивал и ушёл, оставив после себя Наталью. Одно время Исламу казалось, что они сидят на одном стуле, погружаясь друг в друга телами, будто сиамские близнецы, и смотрят на него в три глаза, потому как накладываются друг на друга, сливаются в одно существо - с бровями Паши и ресницами Натальи. Потом Паша растаял, а Наталья взяла его голову на свои колени.
  - Напился, - гудит где-то высоко её голос. В голове Хасанова качает жёлтыми травами степь, и над ней несутся облака, того же цвета, что и коньяк. Она говорит откуда-то с этих облаков, ласкает тёплым ветерком ему волосы. - Полегчало?
  Тянется к бутылке, тянет носом воздух из горлышка и фыркает. Совсем как кошка.
  Ислам снова не слышит своего голоса. Он сидит в траве, трогая её распаренными, как после ванной, пальцами, чувствует ягодицей отпечаток лошадиного копыта. Трава давно уже поднялась, скрыв его от постороннего взгляда. По штанам ползают насекомые, и стрекозы серебристыми пулями носятся вокруг.
  - Хорошо бы оказаться в степи, - говорит он. - Да?
  Она его не понимает. Не понимает, что он там хочет сказать, и за пузырящейся на губах слюной слов не слышно совсем.
  - Не нужно прятаться и строить баррикады, где никого не бьют ногами, где ты сам можешь сделать себе границы. Где границ не нужно совсем, потому как не с кем соседствовать...
  - Хорошо.
  Всё ещё не слышит.
  - Я хочу одиночества.
  - Пойдём домой. Тридцать две ступеньки, а ты тяжёлый такой. Может, мне кого-то позвать?
  Смотрит на него, закусывает губу.
  - А Проглот пойдёт?
  - Да ладно. Справимся.
  На этом вечер не закончился. В гостиной, где из проигрывателя неслись дурманящие песни сладкоголосого Ману Чао, демон карточных баталий завладел существом Ислама. Наташа оставила его тут, прислонив к спинке дивана, Ислам наслаждается чувством извращённой перемены: страсть к уединению превратилась в нём в страсть к общению, за которой он и провёл полтора часа, до тех пор, пока последние картёжники не разбрелись по комнатам.
  Дверь в комнату Игоря слегка приоткрыта, правила не нарушил, а вроде и какое-то уединение. Свет настольной лампы показывает оттуда робкую жёлтую мордашку. Ислам видит сгорбившегося над столом Игоря, чешет затылок и заходит, стараясь удержать под ногами напоминающий палубу пол.
  - Пишешь?
  - Ну.
  Гоша поднимает от тетради воспалённые глаза, ручка в его пальцах дёргается, словно кошачий хвост.
  -Чего тебе? Тебя не учили, что нужно стучать?
  - Зачем? Дверь же открыта...
  Хасанов сдвигает тыльной стороной кисти сложенные в стопку книги, больше энциклопедии и что-то о европейской истории, и забирается с ногами на стол.
  - Хочешь, я подкину тебе сюжет?
  - Какой ещё сюжет?
  - Напиши про девушку, которая уехала в другой город. Просто так сорвалась, бросила учёбу, родителей...
  - Это очень обычный сюжет. Ты можешь почитать любой из тех женских романов, которыми завалены книжные магазины.
  - Да ты дослушай. Она не просто так уехала, а к парню, которого любила со школы.
  Ислам подаётся вперёд, смотрит на Игоря едва ли не сверху вниз. Из-за того, что Гоша сидит на стуле, а он на столе, их рост почти сравнялся.
  - Я хочу, чтобы ты написал, как они там живут. Как он уходит на работу каждое утро, как едет на маршрутном такси через разводные мосты, а она ещё лежит в постели и смотрит, как под пасмурным небом, - Ислам так широко взмахивает руками, что едва не валится со стола, - гаснет за окошком старинный фонарь. Как она идёт на кухню и готовит завтрак. Читает какую-то книжку и ждёт, пока он вернётся и можно будет опять лечь в постель вместе - чтобы вместе проснуться.
  - Ты напился. Слезай оттуда, ты запачкаешь мне стол. Я его так долго полировал... вон, смотри, у тебя из кармана какие-то крошки сыплются.
  - Это сухарики. Останки от сухариков - с грибами. Ты этим полировал? - Хасанов берёт со стола баллончик с полиролем. - Освежителем воздуха?
  - Поставь на место. Ты пьян, - повторяет Игорь.
  - Вовсе нет, - Хасанов спускает со стола ноги, а баллончик бережно кладёт на колени. - Слушай. Девушка невысокого роста, с длинными чёрными волосами. Обязательно прямыми, даже не думай приписывать ей кудряшки. Может, только чуть волнистые. И голубые глаза. Такие, как... стоп. Я всё равно не придумаю хорошее сравнение. Придумай лучше ты. Такое, чтоб дух захватывало. У них огромная кухня и крошечная спальная. Таинственные соседи, среди которых нет-нет, да и мелькнёт какой-нибудь известный рок-музыкант. Может, какое-нибудь кафе прямо на первом, небольшое такое, с обстановкой... знаешь, типа, шестидесятые, с граммофоном, со стопкой пластинок с двухцветными обложками, с книжками в огромных переплётах и кофе, который варится прямо в турке в горячем песке. Столики там квадратные, если есть деньги, вдвоём идут вниз ужинать. Садятся за столик у окна. Правда - слышишь? - денег у них мало, и ужинать в кафе ходят очень редко. Тем радостнее каждый такой поход, будешь радоваться кусочку любимого пирожного и перепробуешь сразу несколько сортов кофе, по одной кружке, пока не кончатся деньги... - Ислам представляет, как она спускается вниз, перепрыгивая через ступеньку, а тот парень говорит ей: "Не торопись, ну куда ты торопишься?" Прибавляет какую-нибудь нежную колкость. Например: "Не съедят твой вишнёвый чизкейк за тридцать рублей. Кому он на фиг нужен, когда там такие отличные черничные пироги?" Она дуется, а он улыбается странной полуулыбкой.
  Наутро Хасанов не вспомнил уже, на самом ли деле рассказывал он всё это Гоше или эти картинки рождались в его голове уже без посторонней помощи, и фантазия металась по тесной комнате, теряя перья, как вылетевший из клетки попугай. Память сохранила, только как Игорь, тихо, вполголоса отчитывая, привёл домой и уложил в постель.
  
  Глава 23
  
  На второй день заточения население составляло тридцать шесть человек. К седьмому - голов было уже сорок девять. Ислам начал подозревать неладное, когда в коридорах начали попадаться незнакомые лица. Незнакомые лица здоровались с ним, представлялись и шли дальше, по своим делам, а Хасанову оставалось только провожать их взглядом, а имена и клички вились вокруг его головы, словно стая скворцов. Долбились в черепную коробку. Незнакомые лица занимали свободные комнаты, распаковывали сумки, размещая на ровных поверхностях одёжку, книги, какие-то цацки. Какой-то гибкий человек в белых трениках и майке-борцовке, явно не студенческого возраста и с таким худым лицом, что хотелось притащить велосипедный насос и немного его накачать, ну хотя бы щёки, повадился медитировать в тренажёрном зале и по утрам, насвистывая Фредди Меркьюри, варить цветную капусту.
  Встаёт он очень рано, и когда свет только-только начинает, словно сиамский котяра, стелиться по коридору к распахнутым дверям комнат, с кухни уже доносится жизнерадостный свист.
  Ислам просыпается и, поправляя сползающие трусы, шлёпает босыми ногами к туалету. Свет играет с его пятками, цепляет белыми лапами то одну, то другую. Хитрый свет, окна почти целиком заставили громоздкими предметами, а он всё равно умудряется как-то просачиваться...
  - Хороший день, - говорит гибкий человек Исламу.
  Хасанов кивает и бурчит что-то невразумительное.
  - У вас нет приёмника?
  - Нет. Зачем вам приёмник? Вы так хорошо свистите.
  - Спасибо.
  Сарказм не оставляет на мужчине следов: он целиком запаян в пластиковый пакет позитива.
  - Я предпочитаю слушать музыку не в своём исполнении.
  Ислам вяло раздумывает, что, наверное, зря все эти открытые двери. А впрочем что теперь поделаешь. Придётся терпеть.
  - Вы не похожи на студента.
  - О нет. Мне тридцать один. Хотя в своё время я здесь не доучился. Вот, решил восстановиться для начала в общежитии...
  Улыбается. Зубы у него крупные, не желтоватые, как почти у всех русских, а с каким-то серым оттенком. А лицо и правда костлявое, напоминает почему-то какую-то морскую рыбину, точнее скелет морской рыбины. У него носовой хрящ не хрящ, а цельная кость, где брови - тонкий, еле заметный пушок, зато кости выпирают, натягивают кожу. Подбородок и скулы жёсткие, пальцы обломаешь. Волосы, короткие и жёсткие, как собачья шерсть, тоже похожи на мелкие-мелкие косточки.
  По правде говоря, человек выглядит на все пятьдесят. По-хорошему выглядит, то есть как бодренький мужчина возраста, уже близкого к преклонному.
  - Думаю, открыть здесь парочку школ.
  - Каких школ?
  - Храмов.
  - Храмов?
  - Вы слышали о Кришне?
  - Оно имеет какое-нибудь отношение к Фредди? Это что, вроде фан-клуба?
  Мужчина запрокидывает голову, хохочет и легко хлопает по плечу Хасанова.
  - Мы ещё поговорим. Вы отлично справляетесь со своей задачей, Ислам, но мне кажется, вам не помешает пара мудрых советов, так сказать, свыше. Зайдите как-нибудь ко мне, я дам вам почитать несколько умных, хороших книг. Я остановился в триста пятом.
  
  - Зачем нам какие-то кришнаиты? - удивляется Женя, когда Хасанов за завтраком рассказывает ему о новом постояльце. - У нас уже есть Ислам.
  И таких людей всё прибывает.
  - У нас девушки теперь есть, - шёпотом говорит Наталья. Хватает сумку со стола, распахивает обеими руками, словно Персей, борющийся с чудовищем. Сумка у неё старомодная, похожа на огромный кошель с ремнём через плечо, и очень большая, чемоданище, не сумка. Туда ссыпаются различные женские штуковины, косметика, какие-то каталоги недельной давности. Всё, чем Наталья загромоздила две третьих стола Яно.
  - Ты куда?
  - Поболтать о женских делах, - сурово говорит Наталья. - Я соскучилась.
  - Потом расскажешь, откуда они берутся.
  - Сейчас расскажу. Настёну привёл Денис со второго. Раньше жила в женском корпусе, а теперь с ним живёт. Ольга и ещё одна девушка, не успела с ней познакомиться, пришли сами. Они хиппи, прикинь? Говорят, у нас тут коммуна зарождается, и скоро мы все будем курить траву и спать со всеми. В принципе, это уже было. Девочки зрят в корень. Боже, никогда не видела настоящих хиппи, прикинь, все зелёные и все в цацках. А другая, та, которая не Оля, говорят, настоящий эльф... ну всё, я побежала.
  Словно брошенный дом, под крышей которого спешат укрыться от дождя самые разные существа. Так странно Ислам себя не чувствовал даже во время недели в комнате, и как то, что было, превратилось в то, что стало, он пока не слишком-то понимал.
  Он спросил у Наташи.
  - Это чертовски весело, но совсем не то, что первая неделя, - ответила она. - Хотя довольно похоже.
  Пытается отыскать в её словах своё мнение. Своё мнение плавает где-то на границе сознания бессильной щепкой, обломком кораблекрушения, который ветер и бурлящее море швыряют в хлопьях белой пены на камни. И Ислам, утопающий в этой пучине, тонущий в синих глазах существа, что навечно в нём поселилось, никак не мог дотянуться.
  - А мне кажется, всё совершенно по-другому. Всё равно что сравнивать выступление на квартирнике в стельку пьяных бардов и концерт Элтона Джона.
  - Обожаю твои сравнения, - жмурится Наташа.
  И убегает, ничего не ответив. Хасанов снова остался со своими мыслями и снова видит где-то в глубине себя глаза цвета морской пучины. Он вглядывается в них, но не может понять, голубые они или же всё-таки зелёные.
  Тогда они словно были одним человеком. Тройкой близнецов. Они не угадывали мысли друг друга, но при желании легко могли бы это сделать. При такой близости передаются не только болезнетворные бактерии, различные бациллы и прочие вредные привычки. Передаётся что-то глубокое, более того, оно становится общим. Как воздух. Глубже, чем воздух, потому как проникает не только в лёгкие - проникает всюду.
  Теперь же ты не можешь выйти из комнаты, чтобы не повстречать новое лицо, чтобы не поразиться этому лицу, найти в росчерке бровей или же в форме носа, или в речи и словах что-то чужеродное и новое. О нет, ни капельки враждебности, каждый подходит к тебе, чтобы пожелать прекрасного дня и улыбнуться. Наталья носится по ним, как бабочка с цветка на цветок, собирает с каждого эмоции, какие-то истории, сплетни и новые впечатления. Он так, пожалуй, не может. И Яно так не может. В этом они с братиком похожи: обоим нужно время, чтобы проникнуться новыми людьми. Только Ислам запирается в спасительном сарказме, а Яно запирается в собственной оболочке, в скорлупе своих мыслей и души.
  Нервотрёпка первых дней идёт на убыль, и людей теперь в два раза больше. Комнаты почти все заняты, и открытые двери не вызывают ни у кого дискомфорта. Здание начинает всё больше напоминать город, какой-нибудь очень пограничный и очень крупный, куда стремятся вольнодумцы со всех окрестностей.
  Очередь Хасанова готовить, и компанию ему составляет Лоскут. Он уже закончил с картошкой, разбросав почти по всей кухне шелуху, и теперь размышляет вслух.
  - Они же видят, что происходит. Не могут не видеть, как к нам просачиваются новые люди. Ни разу ещё не видел, чтобы кого-то задержали. Ну, кроме той толпы. А выжить нас ведь проще простого. Запросто могут отключить у нас, например, воду. Странно, почему они этого ещё не сделали.
  В любом случае остаётся только ждать. Ждать и наблюдать за удивительными метаморфозами, ощущать на языке пряные нотки, когда вино юных умов, бомбардируемое снизу пузырьками напряжения, свободы и вседозволенности, превращается в глинтвейн.
  Через три дня Ислам вдруг обнаруживает в холле второго нескольких человек с учебниками. На четвёртый день их стало больше, на шестой число удвоилось.
  - Чем вы это заняты? - спрашивает он Женьку.
  - Социологию. Социологией.
  - А это не опасно?
  Женька поднимает голову, смотрит на него и трясёт вихрами. Рубашка на нём неглаженая, с грязноватым воротничком. Он разевает рот, чтобы издать смешок, и становится похож на деревенского паренька. Только веснушек и не хватает.
  - Хасаныч. Ну что ты, двигай, куда шёл. Учусь я.
  Хасанов не уходит. Садится перед ним на корточки, с интересом разглядывает обложку, пальцы на ней. Поднимает глаза, пытается перехватить взгляд карих глаз.
  - А чего это? Конец света вроде наступил. Ну, для нас. Инст больше не работает. Закрыли-с, ваше благородие.
  Остальные присутствующие укладывают свои книги на колени.
  - Слушай. Чего пристал?
  - Мне просто интересно. С чего ты вдруг схватился за учебник.
  Женька раздувает губы, щёки слегка розовеют. Губы у него полные и очень красные, мало кто из девчонок может такими похвастаться.
  Смущается. А что смущаться? Как будто Ислам спросил чего постыдное.
  - Ислам, ну чего ты пристал, в самом деле? Я что здесь, один с книжкой сижу?
  - Один из первых. Прямо эпидемия какая-то. Ладно бы один: я бы подумал, свихнулся парень, мало ли, а ты последователей себе набрал...
  - Да каких последователей, - Женька закладывает страницу пальцем, неодобрительно смотрит на Хасанова. - Просто решил, что негоже помирать дебилом. Да и умные люди в твоём государстве нужны. А? Нужны, нет?
  Хасанов ухмыляется, обводит комнату взглядом, кивает всем по очереди. Хлопает по коленке Женю.
  - Учись. Будем потом к тебе на поклон ходить, спрашивать, почему идёт дождь с неба и когда уже будет благоприятный для посадки на крыше день. Старейшиной будешь.
  - Да иди ты...
  Хасанов уже идёт - дальше по коридору, улыбаясь во весь рот. Хорошо бы таких как Женька было побольше. Может быть, тогда людей, которые по его милости поломают себе жизнь, поубавится.
  С Яно они общаются день ото дня всё меньше. Так же как и с Наташей. Их будто бы относит друг от друга разными пассатами, три обломка одного кораблекрушения. Ислам пытается об этом переживать, но в голове, будто пчёлы в улье, роятся другие люди. Братик есть братик - куда же он денется? - а вот то, что происходит вокруг, вызывает куда больше опасений. Миша по-прежнему держит на себе всё хозяйство, исправно собирает взносы с каждого вновь приходящего в коммуну, выявляет таланты и определяет точку их приложения. Уже успел поцапаться с кем-то из новоприбывших, и тот убыл восвояси. В остальном всё гладко, но Хасанов чувствует, как воздвигается громоздкая конструкция, вырастает над головой, будто сеть строительных лесов, и ветер поёт в них, цепляясь за трубки и перекрытия хвостами воздушных змеев.
  Да, всё это оправдано, и даже знамя с апельсином как неожиданно гладко подошло к этой системе: не даром там так естественно подогнанные друг к другу дольки. Без части нет целого, части эти равнозначны и замыкают круг, образуя нечто устойчивое... круглое и способное катиться в будущее.
  Но этот рисунок больше не вызывает у братьев прежних эмоций.
  Пока Хасанов пытается во всём этом разобраться, Яно поднимается наверх, иногда один, иногда в компании Проглота. Там нет света, и люк на крышу завален. Есть крошечное пыльное окошечко, которое не стали заваливать потому, что туда пролезет разве что человеческая голова. Туда стучатся верхние ветки тополей, стекло вздрагивает от их прикосновений. Над головой вентиляционные трубы завывают в ритм ветру, и ты чувствуешь себя внутри огромного органа, а иногда его частью, потому что стоит приложить к этим трубам руки, как звук меняется, становится тоньше и протяжнее.
  - Что это ты вдруг полюбил там бывать?
  - Не знаю.
  Растерянно улыбается, сидя посреди кушетки. Он теперь садится ровно посередине, так, чтобы когда она продавливается, края поднимались с каждой стороны одинаково. Ревностно следит, насколько поднимаются края и, если неравномерно, сдвигается в ту или иную сторону. Руки прячет между коленями и смотрит снизу вверх на Хасанова сквозь стёкла своих очков.
  - Я стараюсь для тебя и Наташи, - сурово говорит Ислам. Прохаживается по комнате, когда проходит мимо своего стола или стола Яно, начинает нервно переставлять там предметы. - У меня больше никого, кроме вас двоих, нет. Мы же стараемся все вместе, помнишь?
  - Да. Я помню, - улыбается.
  - Я сам люблю побыть один, сам с собой. Но теперь пытаюсь найти себя в других людях. Их теперь много, и это очень сложно.
  - Да.
  Поднимается туда вновь и вновь, проводит там целые часы, сидя на табуретке и уставившись в окно в то время, как на коленях сопит кот. Иногда держит руки на трубах и, прикрыв глаза, слушает ток ветра.
  - Эти такие смешные, - говорит он, когда Хасанов поднимается к нему в свободные минуты. - Как будто у меня в руках железный ветер. Попробуй.
  - Не хочу. Мне кажется, ты слишком беспечен.
  Впрочем - а когда это он был другим? Ислам пробует вспомнить и в конце концов начинает злиться на себя. Не говоря больше ни слова, выходит, хлопая дверью и оставляя брата за его медитативным, бесполезным занятием. Думает, что пора бы проверить телефон.
  Телефон Ислам, как и многие другие, отключил и бросил в комнате, в одном из ящиков стола. Так получилось, что все избавились от телефонов уже в первую пару дней. Отключили, запихали в самые дальние углы комнат. И каждый вновь приходящий в первую очередь избавлялся от своего телефона. Может быть, подействовала атмосфера здания с открытыми дверьми. Возможно, ребята хотели избежать неприятного разговора с родными, решить проблему обычным подростковым методом - сунуть голову в песок. Неизвестно, верно это или нет, Паша даже предложил устроить своего рода отречение от внешнего мира: запускать мобильники из окна третьего этажа. А заодно и соревноваться: кто дальше докинет. Или прицельно метать в проезжающие машины, в прохожих, в бродячих собак - куда угодно, лишь бы было веселее. Пошутили-пошутили, однако эта идея так и не получила воплощения.
  Тем не менее почти каждый раз в пару дней наведывался к своему храму связи. Ходили, как к любовницам, тихо-тихо отлучались из компании и через некоторое время являлись обратно, пряча руки в карманах и безмятежно насвистывая. Однако в глазах каждого бликом мелькал квадратик дисплея. Иные включали телефоны и просматривали сообщения перед сном, скрывшись под одеялами.
  Ислам вспоминал о мобильнике редко. Когда вспоминал и возвращал на пару минут нокию к жизни, туда сыпались сообщения от Сонг либо от кого-то из оставшихся снаружи друзей. На смски он не отвечал, ждал сообщения о неотвеченных вызовах - те всегда приходили с запозданием - и выключал телефон. Вызовы были от родных или с каких-то незнакомых номеров. На телефоне не было денег, да и перезванивать не больно-то хотелось.
  Он едва не отправил это сообщение в корзину вместе с остальными. Тот же привет от робота, "Вам звонили...", хоть бы поменяли к весне на что-нибудь более весёлое или сочинили пять-шесть разных шаблонов, неужели так трудно? Но вот номер... номер до боли знаком. Да, он стёр его тогда, но... Теперь этот номер снова перед глазами, и веки нестерпимо начинают чесаться. В животе что-то обрывается, и Хасанов стискивает зубы, цепляется за телефон, вглядываясь в цифры на экране.
  Она звонила... вчера, в 23:48. Целый один раз, но звонила. Почти ночью. Что же это? Она никогда раньше не звонила - сама.
  - Что у тебя случилось? - говорит сквозь зубы Ислам.
  Вечером он попросил дежурного бегунка кинуть ему денег на телефон и потом нарезал круги по комнате, ожидая, пока деньги дойдут. Бил в нетерпении кулаком в ладонь, и Наташа, которая заглянула за какой-то вещью, обвинила его в том, что он изводит себя на всякие мелочи, что ему нужно успокоиться, лечь и выпить зелёного чаю. И растворилась, прежде чем он успел спросить с претензией, что она, собственно, имеет в виду.
  Это подействовало. Точно ведро холодной воды на голову. Ислам стоит, глупо улыбается вслед и думает: в этом вся Наташка. За это я её и люблю. Иногда. За ту лёгкость, которой она способна одной фразой разрушить так тщательно выстроенную проблему.
  Он так и не перезвонил. Потаскал немного телефон в кармане, потом выключил, затем забыл на столике в гостиной третьего этажа, и Миша принёс его только на следующий день.
  - Тебе он что, не нужен совсем?
  - Нужен. Мне нужно сделать один важный звонок.
  Однако звонок он так и не сделал. Телефон вернулся обратно, в темноту выдвижного ящика, к таблеткам от температуры, батарее не пишущих шариковых ручек и вороху трамвайных билетиков.
  По ночам, когда минуты, подобно армии муравьёв, облепляют его, готовясь поднять и утащить в мир снов, Хасанов думает, что хорошо бы всё-таки включить телефон и набрать её номер. Может быть, назавтра он так и поступит. И уж точно он так поступит, если она позвонит ещё раз.
  
  Глава 24
  
  История со студентами получила продолжение через пару дней.
  Возможно, этому способствовали "письма из-за границы", блог, который Лёня вёл в ЖЖ. Количество его читателей за несколько дней превысило пять сотен человек, комментарии исчислялись сотнями. Несмотря на позицию Гоши, который на каждую мелочь отпускал по нескольку камешков критики из своей пропахшей стиральным порошком рогатки - собственного блога, сочувствующих находилось довольно много. "Здесь нет никаких законов, - писал он. - Полная анархия, и хоть никто никого не бьёт, не дерётся и почти не ругаются матом, мне приходится довольно нелегко. Я ведь руководил этажом. Когда-то все эти ребята были вполне хорошими. Может быть, не всегда, но подчинялись общественным нормам поведения. Учились. Хотя к их чести скажу, что они и сейчас учатся. Даже, наверное, больше, чем раньше. Но стоило ли поднимать бунт, чтобы вот так просиживать на диванах, обложившись книжками? Хотя, опять-таки к их чести скажу, в чём-то они стали серьёзнее. Я бы сменил на входе вывеску "общежитие СамГТУ" на "Психиатрическая больница", будь моя воля, но суждения у них стали более самостоятельными. В чём-то моим бывшим одногруппникам эта блажь пошла на пользу".
  В одном из последних постов он написал: "Я прошу, если правительство решит применить к засевшим в этом здании студентам силу, быть помягче. Всё-таки среди них встречаются здравомыслящие люди".
  Женя тоже ведёт блог, скрупулёзно и с юмором выкладывает туда посты о повседневной жизни общежития. Носится по этажам со старенькой мыльницей и щёлкает, щёлкает, щёлкает всё подряд. Там на самом деле было что показать миру, и большая часть этих картинок оправдывала смену вывески, которую предложил Игорь. Например, велопробег длинной в этаж на двух горных велосипедах и одном детском, добытом в подвале. На маленьком, растёкшись по сиденью задом, восседал Миша. Есть фотография с ним крупным планом: колени задевают за локти, рама чуть не прогибается, а колёса пытаются расползтись в разные стороны. Чтобы держать руль, ему хватает одной руки, второй он в это время пытается дотянуться до удирающего на горном велике Лоскута. Фото комнат, от которых понятие "творческий беспорядок" непременно постаралось бы уползти подальше. Слайды, играющие на контрастах между этим миром, тёплым и ярким, как апельсиновое солнце, и тем, где за окном роются в мусорных баках собаки и личность в тулупе. У Жени оказался отличный вкус. На одной из его фотографий запечатлены сквозь слоёный пирог табачного дыма Ислам, Наталья, Яно и позади - огромное заглядывающее в окно лицо ночи. Сейчас это окно заколочено, в узкую щель, куда днём вливается, будто молоко через горлышко кувшина, свет, ночью видно разве что движение тополиных ветвей.
  Лица здесь слегка размыты, это нормально для Женькиных фотографий, всегда стремительных и непринуждённых. Наташа сидит на краю подоконника, Яно вытянулся во всю оставшуюся длину, похож на нерождённого ребёнка - подтянул к животу колени, лицом зарылся в коленки девушки, и между её пальцами пробивается рыжая шевелюра, напоминающая африканскую траву.
  Прямо на полу сидит Ислам, на его плече белой мышкой покоится одна из ступней Наташи. Наклонён вперёд. В неустойчивой позе, в положении плеч, в выдвинутом вперёд подбородке читаются напряжение и тревога. Это ночь полуторанедельной давности, ночь, когда жизнь общежития изменилась и всем было не до позирования перед фотокамерой. Самые лучшие фотографии как раз такие, непричастные, практически случайные и в то же время несущие в себе огромный заряд энергии, огромное значение. Ислам не помнит, как от стола переместился в ноги Наташи, для Женьки впоследствии оказалось сюрпризом то, что он, оказывается, брал с собой в ту ночь камеру. И тем не менее в череде фотографий "из-за границы" эта оказалась первой.
  Эта фотография расползлась по рунету, подобно новому фото каких-то киноактёров, мелькала буквально в каждой посвящённой бунтовщикам новости. Гораздо позже какое-то зарубежное интернет-издание выложило статью об этих и последующих событиях, сопроводив её той же фотографией, и после этого картинка начала своё триумфальное путешествие по сайтам всего мира.
  - Эй, Хасанов. Не хочешь посмотреть пару записей? В Яндексе висят, в топе, - спрашивает Лёня.
  - Что там? Голые женщины?
  - Лучше. Это касается нас.
  - Что это? Они решили признать нас как самое маленькое государство?
  Лёня качает головой.
  - Маленькое? Да мне кажется, здесь толпы людей. Каждый день встречаешь новое лицо.
  - Мне тоже. Так что там?
  С загадочным лицом Леонид подводит Ислама к компьютеру, и Хасанов читает, что Государственный университет закрывается из-за забастовки студентов. Международный институт рынка в осаде, в корпусе засели учащиеся. Забаррикадировались не хуже них. Педагогический умудрились спалить практически дотла. Всё за прошлую ночь.
  - Мы больше не одни. Понимаешь, что это значит? Чем больше людей, тем весомее мы становимся. Мы уже не одинокий кирпич, а кирпичная стена. Они больше не могут не обращать на нас внимания!
  - Надеюсь, всё-таки не обратят, - говорит Ислам, перечитывая новости.
  - Если бы мы не сидели по норам, все по отдельности, как лисы...
  Хвост фразы повис в воздухе, будто хвост воздушного змея на проводе. Лёня пытается представить, что бы тогда было, лицо темнеет.
  А буквально на следующий день им отключают свет.
  Электронные часы в холле второго, прежде чем погаснуть, показали 23:12. Приёмник щёлкнул, будто кто-то обрезал плёнку, и осколки мадонновской "Frozen" повисли в воздухе. Диваны в это время ещё все заняты, слышен шелест учебников, руки погружены в истёртые зеленоватые обложки с грязной библиотечной печатью, словно в этакое болото знаний. На столик в углу Лёнька, у которого перегорела в комнате лампочка, вытащил фикус, и последние двадцать минут оттуда доносился усыпляющий, словно стрекот насекомого, скрип ножниц. В темноте крона растения напоминает гордое и могучее дерево африканского тропического леса. Кто-то чиркал в тетради, и скрип карандаша в ту секунду, когда отрубилось радио, был слышен особенно пронзительно.
  Ислам решил наконец-то подступиться к "Великому Гэтсби", которого в своё время отложил за занудностью, но на третьей странице руки усталости легли на лоб, и он уже дремал, убаюканный музыкой, укрывшись от света лампы книгой.
  Наступление темноты не хуже хлопка в ладоши. Ислам спускает ноги с дивана, пытается понять, что его разбудило и открыл ли он глаза вообще. Книга шлёпает по ногам, и Хасанов чуть не подпрыгивает от неожиданности.
  - Это плохо, - говорит из темноты Лоскут. - Очень плохо.
  Его силуэт закрывает несколько осколков света, пробивающегося через баррикады. Днём - и тем более ночью - их не видно, но теперь вот показались. Как будто в лунную ночь смотришь с верхнего этажа многоэтажки на лужи там, внизу.
  - Ты, что ли, Лоскут? - спрашивает Хасанов.
  - Ну. Ты понимаешь, что это значит? Хасаныч.
  - Хорошего мало.
  - Нас могут сейчас просто-напросто взять за жабры.
  Кто-то попытался двинуться, но вместо этого споткнулся о ножку стола и вместе с этим столом грохнулся на пол, увлекая следом нагруженный матюгами шкаф.
  - Тише там, - буркнул Лоскут. - Слушаем.
  Прислушиваются, даже тот, что грохнулся, затих, растирая на полу лодыжку.
  Напряжение вибрирует от одного человека к другому натянутой леской. Пытаются разложить вечер на составляющие, вычленить в рокоте улицы и таинственных звуках, что всегда рождаются в коридорах и чуланах здания в тишине, что-то чужеродное. Грохот обрушившейся у входной двери баррикады. Звон стекла. Посыпавшиеся под неосторожной ногой где-нибудь в подвале лыжи. Вой сирены и жующее слова сопение громкоговорителя.
  Ничего. Тишина.
  - Может, там спецназ. Может, они через крышу...
  Слушают пространство над головой, но там тоже ничего. В вентиляции, будто большое мохнатое существо, ворочается воздух.
  Дают знать о себе остальные. Слышно, как выходят в коридор и останавливаются, напрягая органы чувств, подбородки плавают вправо и влево. Тех, кто в это время уже спит, неестественная тишина выталкивает из дрёмы, швыряет, как будто снежок, в вязкую темноту. Заметив соседа, хватаются для надёжности за косяк или за ручку двери и напрягают ослабшее зрение. Откуда-то сверху доносится взбешённый рёв Миши, и сонная королева позорно драпает через щель в раме.
  Переговариваются на высоких тонах, голоса прыгают по коридору, сматываясь в клубок разноцветных нитей, так, что в общей монотонности уже не разберёшь слова. Только общую ноту, тревожную, как минорная струна.
  Приходит и громко возвещает о себе кот.
  - Мяу?
  Нервно скрипит обивка кресел.
  - Фу, блин, - ворчит Женька. - Брысь. Напугал. Ну что, пересрались, господа?
  - Не без этого, - сухо говорит Хасанов. - У самих как? Штаны сухие?
  - Штаны-то сухие. А всё равно неприятно. Давайте, доставайте, у кого что есть. Не в железном веке же живём...
  Хасановский телефон валялся выключенным в комнате на столе, у Женьки, похоже, тоже. Как и у многих других. Всего зажглось два экранчика, но и те были встречены дружными вздохами облегчения, белый и зеленоватый химические света мастерят из лиц причудливые маски.
  - Что будем делать?
  - Посмотрим, может быть, включат...
  У баррикад и штор, закрывающих окна, обнаружилась противная сторона. Темень возникла кромешная. Она везде, густая и горькая, как перезрелый фрукт. От темноты они отвыкли, переведя свои организмы на круглосуточное электрическое свечение взамен солнечного. Как-то само так получилось, что даже на ночь редко где выключали свет. Труднее всего в жизни в четырёх стенах оказалось переносить отсутствие солнца.
  - Я принесу свечи, - говорит Хасанов. - У кого есть ещё?
  Вовремя вспоминают, что свечами предусмотрительно запаслись с одной из первых экспедиций наружу. Сначала долго вспоминали, куда же их сложили, поневоле спотыкаясь от каждого резкого звука, выбрасывая вперёд руки, готовые бежать во все стороны одновременно, хвататься друг за друга и за стулья как за единственное оружие в зоне доступа. Звуки злыми щенками бросаются под ноги. Наверху руководит Миша, и его рёв сотрясает здание до самого фундамента. Там тоже, наверное, ищут свечи. Кто-то споткнулся и скатился по лестнице, и Паша, вооружившись одним из мобильников, пошёл посмотреть.
  Свечки нашли. Во всяком случае - на их этаже, и вскоре в гостиной заполыхала целая плеяда огоньков.
  - Ну вот. Как в церкви, - удовлетворённо заметил Лоскут.
  Проглот ругается с одной свечкой, трогая её лапой и пытаясь откусить яркую оранжевую голову.
  Стоят вокруг и улыбаются, как идиоты. Из темноты, подсвечивая себе фонариками, мобильными телефонами, неся в подсвечниках свечи из собственных запасов, подтягиваются жители второго этажа. На четвёртом шум прекратился, похоже, поиски тоже увенчались успехом. Что-то ещё происходит в районе лестницы, но то, наверное, жители этажей заглядывают друг к другу узнать, всё ли в порядке. Поняли, что прямо сейчас их штурмовать никто не собирается, и иголочки нервов снова прячутся в свои чехлы. Просто отключили свет. Подумаешь. Как-нибудь переживём.
  - Хасанов.
  Появления Паши никто не замечает. Путаница дверных проёмов, углов, перетекающего в стены и потолок пола, ставшая с наступлением темноты совершенно гиблой, выпускает его из своих объятий, запустив в кудри клочья пыли. Фонарик где-то оставил, перемещается, только слегка касаясь пальцами стены.
  - Ислам. Идём, - говорит он ломким голосом. Сам - как экспонат музея, кожа золотистая, как воск, рубашка в янтарных пятнах, руки тоже как будто бы золотистые и очень холодные на вид. Хасанов чувствует на своём запястье пальцы, они словно входят под кожу. Будто бы вместо пяти пальцев пять шприцов, один палец как раз на вене, на запястье, в точке, где меряют пульс. Ислам морщится от этого прикосновения, а ещё больше морщится от того, что никуда не хочется идти. Он растворяется в чудодейственной силе живого огня, медленно, вкрадчиво приходит понимание, что огонь не просто так столько времени идёт за людьми, сопровождает их повсюду. Появилось здесь какое-то родство, протянулись нервные окончания между языками пламени и человеком. Может быть, они начинаются где-то возле переносицы и расползаются паутинкой по всему телу, вызывая приятные мурашки. Может, на кончиках пальцев, а может, в уголках губ, так что, когда появляется огонь, они напрягаются, растягивая губы в улыбке.
  Обилие свечей делает эту комнату храмом, уютным местом, где можно расслабиться, побыть наедине с собой и в согласии с остальными. Вон как улыбаются... Ислам чувствует со всеми какую-то общность, как будто, как ни смешно это звучит, они все вместе неделю жили в одной уютной комнатке. Возможно, этот храм станет для всех них новой тёмной комнатой. Хорошо, если так. Им не помешало бы стать - всем вместе.
  - Что такое? Давай постоим ещё. Иди, погрейся...
  Гоша зажигает одну за одной новые свечки, движения вялые, руки движутся так плавно и спокойно, что кажется, там не по одному суставу, а по четыре. Разгибаются, разгибаются, Хасанов может вечно смотреть за этими движениями: в руках очередная свечка, вот занимается фитилёк, краснеет, а Игорь, с виртуозной неуклюжестью двигая рукой-плетью, коптит низ свечки, и лепит к пухлому подлокотнику дивана. Обивка там в нескольких местах уже прожжена сигаретами, воск стекает по ней, оставляя полосы хлебного цвета.
  С восторгом следит, как занимается свечка, и тянется за следующей... Скоро всё будет в воске, но сейчас Хасанов понимает: оно так и надо.
  - Не хочу я греться, - Пашин голос весь в острых углах, холодный, будто бы кусок арматуры. - И ты не хочешь. Идём.
  Ислам позволяет себя увести, оглядываясь на тёплую картину и улыбаясь. Спины его друзей прямые, во все стороны протянулись длинные тёплые лучи.
  - Только не впадай никуда, - говорит Паша.
  - Куда я могу впасть? Я самый спокойный человек на свете, - блаженно говорит Ислам.
  - Это Яно, - говорит Паша, когда темнота заворачивает их в чёрную хрустящую бумагу. Воздух перед носом вдруг сгущается в мутное стекло, чувствуется въевшийся в стены запах курева. - Осторожно, ступенька. Первая. Это Яно. Спускался, наверное, сверху, когда отключили свет. Ничего не видно же, а он один, даже мобильника не было. И Проглота с ним не было тоже... Я не знаю... прости, я не могу определить, но Миша говорит, сломана шея.
  Луч света ползёт по ступенькам, и Ислам наконец-то видит свои ноги. Понимает, что он босиком и чувствует, как откуда-то издалека приходит холод. Мобильник со включенным фонариком валяется на полу, здесь двое людей и ещё один, тонкий, похожий на разлитую краску или просто густую тень, или пролитый на ковёр чай, настолько тонкий, что, упади он где-нибудь в людном месте, в супермаркете, люди будут ходить по нему, занятые своими делами.
  Ислам видит очки. Очки не разбились, с ними всё в порядке. А вот человек оказался хрупче.
  Один из тех, кто стоит над телом, поворачивает своё громоздкое тело навстречу и распахивает объятья. Пытается что-то сказать, Ислам видит, как движется подбородок, массивный, как поросший мхом камень, но не долетает ни звука.
  Ислам проходит мимо объятий Миши, мимо его кирпичного, намокшего от пота лица. Наташа сидит, обняв колени, в самом углу, и Ислам садится к ней. Потом ложится, неловко вывернув ноги, пытается почувствовать затылком остроту её коленок.
  - Привет, - говорит Ислам. Смотрит снизу вверх, но лица ему не видно. Вообще ничего не видно: сюда луч фонарика не достаёт.
  - Я тебе скажу, - говорит Наташа устало.
  - Ну, скажи.
  - Ты терял кого-нибудь?
  - Терял, - говорит Ислам. А потом поправляется: - Хотя нет. Этот человек жив, просто ушёл из моей жизни. Это другое.
  - А я никого не теряла, - она словно бы не слышит. - Никогда. Это, может быть, странно, я ведь на улице вертелась. Всякое было, особенно с этими сорвиголовами, со Славой и другими. А вот друзей не теряла ни разу. И родных тоже. У меня была бабушка, которая умерла, когда мне было четыре месяца, но это совсем другое. Я ведь её не помню.
  Колени у неё жёсткие и худые. Она медленно уходит в тень, становится чуждой, будто её втягивает в себя эта взбесившаяся архитектура из спиральных лестниц и ступеней, похожих на сточенные зубы старой лошади. Обнимает его, прижимает голову к своей груди, так, что дышать от её запястий на горле становится всё труднее, но уходит в тень.
  - Не надо было тебе сюда спускаться. Зачем ты спустилась? У нас там свечи.
  - Вы поставили свечи? - равнодушно, словно ржавчина в водопроводных трубах, гудит голос.
  - Да. А Проглот с ними играет. Трогает лапой, представляешь? И пытается укусить.
  - Расскажи мне про это.
  Ислам чувствует, как меняется её настроение. Пока ещё чувствует, но всё хуже. Связь между ними истончается: так постепенно немеет повреждённая конечность. Надо же... а он и не подозревал, что эта связь настолько существенна. Когда-нибудь придёт боль. Ислам хочет, чтобы она поскорее пришла, так как ощущать это немение - гораздо мучительнее.
  - На лапы и на когти ему попадает воск, и он слизывает его. И жмурится. Фыркает. Может быть, ему нравится вкус воска, но скорее всего он так сердится. Вся грудь у него искапана воском.
  Ислам рассказывает и смотрит на Яно. Шея у него повёрнута под неестественным углом, как-то наискось ложится подбородком на грудь. Кожа натягивается, виднеется чёрный синяк, но больше крови нет. Ни на полу, ни на одежде. На очках тоже нет и на пальцах, вялых, расслабленных, белых, словно кусочки крабового мяса. Да откуда ей взяться, крови-то: это же не открытый перелом. В этих пальцах, как будто в полых трубочках, всё ещё гудит ветер. Хасанов видит отсюда плечи паренька, затылок, пропылённый, и грязь на одном ухе. Здесь очень давно не убирали. Пыль в волосы Паши, наверно, тоже попала отсюда.
  Наташа смеётся хрупким смехом.
  - Хорошо. Мне хорошо. А знаешь, я теперь могу думать о Яно. Может быть, даже плакать.
  - Не нужно о Яно. А плакать - сколько угодно. Если нам теперь отключат воду, только на твоих слезах и останется жить.
  Наташа улыбается.
  - Они солёные, как морская вода. Долго не высидишь. Кроме того, тогда мне придётся плакать постоянно, чтобы напоить такую ораву. Где я столько горя возьму?
  - Лук у нас есть. Много. Есть обычный, есть красный. Есть даже, по-моему, белый маринованный.
  - Оо. Да ты гурман.
  Ислам радуется, что немного её разговорил. Хотя глаза её сухие. Покрасневшие, но сухие, как пустыня, и словно бы даже потрескавшиеся.
  Лежат и разговаривают. Тихо-тихо подходят какие-то люди, Ислам видит краем глаза, как они норовят сгорбиться, поглубже отодвинуться в тень. Шёпотом происходит какое-то общение, в них с Натальей летят робкие, как первые снежинки, взгляды. Снизу пришёл ещё народ, залил площадку светом двух мощных фонарей. Наперебой начали рассказывать что-то про электричество и автоматы и затихли, осознав ситуацию. Миша маневрирует, словно огромная баржа возле причала. Расставляет свои огромные руки, словно подъёмные краны, крякает, и вот Яно уже свисает с его плеча. Кто-то - наверное, Паша - аккуратно и покорно поддерживает голову. Голова Яно запрокинулась, и он отворачивает лицо, стараясь не встречаться взглядом с побелевшими глазами. Ещё кто-то поднимает очки и несёт следом, аккуратно, двумя руками, словно это не инструмент для зрения, а ещё одно тело.
  Уносят, оставив один фонарик, и Хасанов с Натальей остаются одни. Они и что-то пустое, чёрное, что капает с потолка. Окно здесь выходит на корпус университета, и Исламу видны с этого положения верхние окна, почему-то забранные в решётки.
  - Ведь он меня второй раз поразил. Яник. Первый - когда спас нас со Славой. Он ведь тогда не просто так замешкался - он остановился специально, чтобы не дать копам нас поймать... Я всегда это знала, просто не хотела говорить тебе. Боялась, что ты рассердишься... Очень чуткая натура, всегда всех понимает и знает, что делать. Как спасать человечество, может, и не знает, но повернуть дорогих ему людей в нужную сторону умеет. Рыжие - они все такие. У меня был хомячок в детстве, терпеть его не могла. Кидалась в него всякими вещами, сажала, пока мама не видела, на шкаф, откуда он не мог спуститься сам. Но он был рыжий и с чувством юмора. Отличным чувством, иногда я думаю, что позаимствовала его у моего хомяка. Он в отместку всегда грыз мои ручки и гадил на тетрадки. Ещё нагадил в миску коту и в аквариум к рыбкам, где я его однажды хотела утопить. В них есть страсть к жизни, понимаешь? И погиб он, как и подобает рыжему, - шлёпнулся с балкона, прихватив с собой мамину клумбу с цветами. После этого я его зауважала.
  Она выдохлась, но дыхание при этом не сбилось, даже наоборот, затаилось где-то внутри. Грудь поднимается еле-еле, губы побелели, к уголку рта пристало несколько волосков с лихорадочно-красными кончиками. Как будто иголки, кончики которых выпачканы в крови. Смотрит в пространство стеклянными, как у куклы, глазами.
  Ислам почувствовал, как крошится что-то в заднем кармане, и сказал:
  - У меня есть аскорбинка. Хочешь? Их принесли. Как ты и заказывала.
  Накануне Наташа носилась с идеей вылечить пару приболевших простудой граждан и заодно надёжно обезопасить от заразы остальных при помощи аскорбинок. Озадачила посыльного, составила список из пяти разных вкусов. Ислам видел тот список: к каждому пункту там был пририсован соответствующий фрукт. Листочек пестрел смайликами.
  Аскорбинки доставили, и теперь у каждого в кармане было по упаковке волшебных белых таблеток.
  - Нет, - отвечает.
  - Ты так уговаривала всех взять по пачке. Паша не знал, куда от тебя деваться. А Игорь, по-моему, покорён тем, как ты за ним ходила. Наверное, он в тебя влюбился.
  Губы складываются в улыбку будто по обязанности.
  - Он ужасный сноб, - говорит она. - Сноб и зануда. Всё время что-то пишет, ходит везде с блокнотом. Везде суёт свой нос. Он у него ужасно длинный. А у меня вот интервью ни разу не взял.
  - Он не журналист. Я у него спрашивал. Он книгу пишет. А писатели интервью не берут. Только, может быть, дают.
  - Что же, может, мне стоит взять у него интервью. Только не сейчас. Сейчас он ещё ужасный сноб. Слава таких ненавидел.
  - Кое-кто даже принялся лечить твоими аскорбинками больной живот. Так ты за всеми ходила. Думают теперь, что это такое универсальное лекарство.
  - Это очень хорошее лекарство.
  - Может, всё-таки съешь одну?
  - Не настолько хорошее, - двигает подбородком. - Не хочу. Я хочу быть к тебе ближе.
  Ислам равнодушно размышляет, когда же придёт боль. Может быть, когда он поднимется к себе и рухнет в постель, равнодушный ко всему на веки вечные. Но сейчас она была бы очень кстати.
  - Теперь уже не получится.
  - У тебя есть выпить? Я хочу напиться.
  - Не осталось. Может, у кого-то есть. У меня только лимоны. Хочешь чай с лимоном?
  - Не хочу. Лимоны - они яркие. И перцы яркие. И апельсины. Глаза режет. Да? Я ничего этого не хочу. Я хочу выпить. Водки, может быть.
  - Мы спросим. У ребят найдётся.
  Потом она говорит:
  - Здесь только ты и я. Как тогда, помнишь? В комнате? Яник уже спит, а мы вдвоём. Занимаемся сексом. Правда, классно? Давай ещё раз?
  Её руки живут своей жизнью. Ползут по животу Ислама, начинают расстёгивать ремень на джинсах.
  - Теперь ничего не получится, - нудно повторяет Ислам.
  Кладёт сверху свои руки.
  - Почему? - воркует она над ухом, а лицо всё идёт трещинами, и Исламу мерещится, что он смотрит на неё через разбитое стекло. - Мы никогда не делали этого на лестнице. Только в кровати.
  - Теперь не получится никак. Я думаю, ты знаешь почему.
  Отстраняет её руки, затягивает ремень, а она начинает плакать, неловко, неуклюже свернув руки на груди.
  
  Глава 26
  
  Яно положили в комнату, среди таких родных ему вещей. Гоша говорит Исламу:
  - Если хочешь, можешь перебраться ко мне. Если ты помнишь, у меня есть свободная кровать. Только...
  Он хотел сказать: "Только без Натальи, так как я этого не поощряю". Или наоборот: "Вместе с Натальей, она меня просто поразила этой своей чудодейственно аскорбиновой кислотой в таблетках. Всюду за мной ходила и в конце концов даже начала мне нравиться". Но промолчал. Вместо этого кладёт руку на плечо Ислама. Смотрит смущённо и в то же время строго.
  - Может быть, ты думаешь, что в случившемся каким-то образом виноват ты. Ты не виноват, я заявляю это со всей ответственностью.
  Он выглядит сейчас, как огромный надгробный памятник, лакированный, блестящий, с декоративной резной оградкой и толпами поклонников, блеклых по сравнению с его внушительным вытянутым лицом. "Поклонники" на самом деле здесь, чтобы посочувствовать Исламу и проститься с Яно, но выглядят они именно так. "Игорь мог бы сойти за памятник Майклу Джексону, - думает Ислам. - Хотя нет. Джексон для него слишком не солиден. Наверняка это что-то попроще, в то же время внушительнее. Как хороший пиджак вкупе с классическим галстуком. Наверное, Рокфеллер. Или кто-то из многочисленных мёртвых президентов Штатов". Есть люди, которые становятся значительными именно после смерти. Яно к таким не принадлежит. Ислам смотрит на тело, и ему кажется, что тело начинает растекаться от одного взгляда, пачкая простыни пахнущей корицей эфирной жидкостью. Яно из тех, кто жил исключительно этим миром.
  - Спасибо.
  Игорь исчезает, словно в старинном проекторе перещёлкнули кадр, и Хасанов обнаруживает себя где-то на отшибе мироздания, прислонившимся к спинке дивана с другой, с жёсткой его стороны. С едва початой бутылкой перцовки. Приятно липнут к бутылке пальцы, кожа на лице горит, когда Ислам пытается вытереть тыльной стороной ладони губы, щетина впивается в кожу сразу на две стороны. Интересно, ежи чувствуют себя так же, когда цепляют себе на спину веточку ранеток? Будто собственные иголки входят под кожу.
  Ежей тут нет, зато есть Пашка. Сидит перед ним на корточках. Ислам что-то говорит, но он только отмахивается:
  - Хасанов. Я понимаю, что сейчас не время, но ребята волнуются.
  - За меня не нужно волноваться. Я в порядке.
  - Ты в порядке, - покорно соглашается Паша, отбирая бутылку. Делает глоток, внушительный пузырь устремляется к донышку. Морщится и, чавкая долькой колбасы, продолжает: - Они не совсем. Может, выйдешь к ним? Успокоишь как-то, я не знаю... Можешь даже с ведром воды.
  - Зачем? Мне это не нужно.
  - Ладно, скажу, как есть. Они в ярости. Как - знаешь? - как высушенный солнцем лес. Прости мне эту лирику, но они и правда на пределе. Яник погиб, и это высушило их покруче любого солнца. Может, только это их и высушило: до этого все держались молодцом.
  - Надеюсь, никто не будет курить.
  Паша выражает солидарность с его надеждами и исчезает. Нужно искать другое укрытие, думает Хасанов, это уже вскрыли ножом проблем, от которых его сейчас уносит немыслимо далеко грозовым ветром и чёрным морским течением. Можно уйти к Гоше, он наверняка не будет против. Этот пропитанный сыростью тип не подвержен всеобщей засухе, среди его устойчивого мира, среди старинных кассет с улыбающейся физиономией Боно и стильными Bad Boys Blue, среди витающих в воздухе с характерным жужжанием, растерянных хозяином букв и неизменного запаха полироли для дерева можно найти какой-то кратковременный отдых...
  Ислам не пошёл к Игорю. Поднялся наверх, к вытяжным трубам и крошечному окошку с чердачной лестницей, и напился там в одиночестве. Лежал на спине и чувствовал, как ночь накатывала на него волнами, как приподнимается, будто бы дышит, под ним пол, и здание иногда вздыхает, с ног до головы пробираясь тоскливым скрипом. Перекатывается с одной грани на другую бутылка "Немирова", и подползает, чтобы свернуться калачиком во рту, тошнота и горечь.
  Мыслей не было. Ему никого не хотелось видеть, и никто не приходил. Даже Наташа, которая уж точно знала, где искать. Сначала Ислам сидел в углу над окошком на груде сложенных один на другом древних кондиционеров, катал между ладонями банку рыбных консервов и двигал ногой собачью миску с присохшей к жестяному дну кашей. Наверное, одно из прошлых поколений студентов держало здесь дворняжку. Интересно, что с ней стало?.. Ислам думал запустить этими предметами в первого, кто покажется в дверях. Но таковых не оказалось. Потом лёг, почувствовав спиной и затылком трепыхание лёгких старого здания, и, слившись своим дыханием с его ритмом, уснул.
  Просыпается задолго до утра, от того, что рот наполнился горечью и тёплая жижа неприятно стекает по горлу. Пространство стоит перед ним, словно аквариум на трёхногом табурете, любое движение головы кренит конструкцию в одну или другую сторону. Ислам слишком поздно это понимает и, чтобы не расплескать, зажимает себе рот. Но выпуклый мир уже клонится на один край, будто авиалайнер с подбитым крылом. Хасанов переваливает вялое тело на колени и выплёскивает пропитанные желудочным соком внутренности в собачью миску.
  Время словно расплескалось по полу вместе с этой жижей, и Хасанов распростёрся рядом, раскинув руки и ноги по углам тесного чердака. Сознание поймали на крючок, словно большую рыбу, и теперь с натугой вытягивают к поверхности. В лёгких - бритвенное лезвие.
  Ислам сгибается от кашля. Шевелит кончиками пальцев бутылку, переворачивает её на другую грань, чтобы показалась этикетка. Надо же, оказывается, водка была с мёдом и перцем. А он чувствовал... а чёрт его знает, что чувствовал. Но точно не мёд и не перец. Кажется, всё это так и осталось во вчера, скользнув по памяти струйкой холодного воздуха. Даже не может вспомнить, о чём думал...
  Поднимается на ноги, замечает, что слишком тихо. Играет на проржавевшем органе ветер, будто безумный монах под сводами арочной залы, и за окном видны, словно тёплые течения в глубинах океана, его потоки. Ночь в самой дремучей фазе, даже фонарь где-то среди молоденькой листвы, только-только начавшей пробиваться из почек, устало моргает, меланхолично нависнув над сворой мошкары.
  Глаза словно протекли в темноту или темнота просочилась бородой мха в глаза, но, несмотря на полное отсутствие света, можно перемещаться, не боясь сломать пальцы о порог или набить себе шишку.
  Здесь и правда никого нет. Ни души. Ислам падает по пищеводу дома, словно проглоченная им впопыхах одинокая оливка, в то время, как весь завтрак давно уже переварен им и спущен в кишечник улиц. Может быть, так оно и есть... На секунду задерживается возле третьего этажа, закрыв глаза, проходит мимо того места, где погиб Яно. Становится страшно, и Ислам бежит, перепрыгивая через три ступеньки и рискуя переломать себе ноги.
  Вот и проходная. Гуляющим здесь ночным воздухом невозможно надышаться: входная дверь нараспашку, внутрь робко заглядывают звуки улицы. Пол усеян кусками мебели и какой-то трухой. Не очень-то разглядишь, можно только догадываться, что там звякает под твоими ногами. Всё это вместе похоже на поле сражения, только роль тел здесь исполняют поломанные стулья, перевёрнутый и похожий на труп лошади кожаный диван.
  Ислам выковыривает из разломанной пополам полочки для обуви сланцы и выталкивает своё тело в кровеносную систему города. Ожидает приступы боязни открытых пространств, но вместо этого накатывает облегчение: ощущение дома пропало из здания за спиной вместе с людьми, и на улице теперь находиться легче, чем внутри.
  Чей-то голос - как хлопок в ладоши: такой же внезапный и такой же бессмысленный для воспалённого сознания.
  - Ислам? Это вы? - настойчиво повторяют где-то рядом, и Ислам вертит головой, пытаясь сообразить, откуда этот писк.
  Он видит Олю, ту самую, о которой Наташа отзывалась, как о хиппи. В действительности Оля похожа на маленького зелёного лягушонка. Упакована в зелёный дождевик, такая низкая, что кажется, под полами дождевика совсем нет ног. Сразу начинаются бёдра.
  Трудно что-то разглядеть в такой кромешной тьме, и Ислам только теперь замечает, что воздух пропитан влагой и небо нависло почти над головой, нанизанное на шампур офисного центра неподалёку.
  На голове у неё полосатая вязаная шапочка, по обе стороны на лицо спускаются светлые влажные локоны. Лицо такое конопатое, что, кажется, целиком покрыто сеточкой капилляров, крошечный нос и большой выразительный рот. Глаз из-под шапки Исламу не видно: они целиком утонули в её складках.
  - Что ты тут делаешь?
  - Вернулась за вещами, - говорит она деловито. - Сейчас, пока здесь никого нет. Утром уже вряд ли отдадут. Да ты же, наверное, ничего ещё не знаешь. Все ушли полтора часа назад... Ребята не смогли тебя найти. Что это за подход к делу - так прятаться? Я думала, ты ответственный, раз на тебя там так все молятся.
  Рот складывается в осуждающую гримаску. Ислам торопливо, пока она не завелась ещё что-нибудь говорить, спрашивает, что же всё-таки случилось. Оля мотает головой; голова, кажется, ещё больше проваливается в колпак.
  - Я зайду за вещами. А ты подождёшь здесь? А может, лучше пошли со мной?
  - Расскажи прямо сейчас.
  Оля думает секунду, а потом кивает. Лицо очень живое, скользкое, как мыло. Напоминает детскую мозаику из пары десятков кусочков. Пара их в центре отсутствует, а между тем на этих двух кусках - самое важное, без них картинка разлетается на тысячи легкомысленных цветных лепестков. Ислам размышляет, тактично ли наклониться и нашарить там, под шапкой, глаза. Может, тогда детали мозаики сложатся в единое целое.
  - Жалко, что всё так получилось. Жалко твоего друга.
  Она роняет руки и, шелестя дождевиком, опускается на корточки. Задумчиво, переваливаясь в своих огромных жёлтых кедах с пятки на носок, рассматривает двор. Исламу в голову приходит обескураживающая мысль, что глаза запросто могут оказаться пришитыми разноцветными пуговицами.
  - Так вот. С какого момента рассказывать? Ты не слышал, как пришла милиция?
  - Нет.
  - Они сказали, что мы можем забыть о свете. Колотили в дверь и стучали дубинками в окна через решётки. Приказывали открыть немедленно, иначе пустят в ход эти страшные болгарки, чтобы спилить решётки, и тогда нам не поздоровится.
  Ислам садится рядом и пробует босой ногой мокрый асфальт. Деревья стряхивают на голову морось, и сквозь слепую предутреннюю мглу проступает вытоптанный газон и разнесённая по всему асфальту десятками ног грязь. От земли поднимается пар: она остывает, опускает шерсть на загривке, пытаясь как-то зализать раны и отпечатки чужих подошв.
  - С ними были ещё какие-то люди. Вон там стояли. Женщина и мужчина. Мужчина был с большим животом и с маленьким портфелем, и он поставил портфель на капот милицейской машины. Она была не совсем милицейская, без мигалок, но полицаи на ней и приехали. Он жевал жвачку, я это поняла по тому, как движется его подбородок, и словно бы скучал. И ещё была женщина, с таким же портфелем, но огромным. Она сердилась. Стояла и записывала что-то, а на шее у неё висел фотоаппарат. Они мне показались самыми важными, эти двое. А ещё тот мужик посмотрел в окно и как-то увидел нас. Там же шторы и всё заставлено, а мы смотрели, как мышки. Но он всё равно увидел.
  - И что он сделал?
  - Посмотрел, а потом опустил голову и стал дальше жевать жвачку. Он посмотрел на нас так, как будто нас нет.
  - Может, он просто не видел.
  Она вспыхнула горячими волнами красноречия, и сеточка капилляров запламенела на скулах алыми цветами:
  - Точно говорю, видел. Я вдруг подумала: если бы он увидел меня голой, у него бы не встал. Мы для него просто никто. Мухи, которые кружатся над ним после того, как он вкусно поест в каком-нибудь ресторане, и то больше значат. Знаешь, как я радовалась, что у нас, за этими стенами, таких не водится? И этих женщин, и таких мужчин. Наверное, они из какого-то министерства. Что ты думаешь о министерствах? По-моему, это ужасно.
  - Я думаю так же, - сказал Ислам, хотя думал сейчас только о привкусе рвоты во рту. Где-то вопили, словно закрытые в коробке котята, другие мысли, действительность и события прошедшего вечера колотятся изнутри, но Ислам понимает, что выпускать их - себе дороже. Ему важно услышать изложение событий, но добиться от этого существа краткости невозможно. - Все министерства нужно сгнобить.
  - Мальчишки были тихие, просто стояли в то время, как из-за двери доносились ругательства, и молчали. А мы смотрели в окно на втором, и Лёня смотрел в окно, только на первом, где решётки, и менты его видели. Знаешь, сколько ему ругательств пришлось выслушать? Всё-таки куда сложнее, когда тебя ругают в глаза. Очень сложно. Я не представляю, как он выдержал.
  - Они уехали?
  Глупый вопрос.
  - Нет. Ребята начали разбирать баррикаду, там, где дверь. Очень быстро, передавали по цепочкам предметы и оставляли их у стен, в десять рук унесли шкаф.
  - Там был Миша?
  - Там был Миша, спокойный, как гора. Он один поднял и унёс к стенке диван.
  Она бросает рассказ, втирая его во вспотевшие ладони. Утыкается в сгиб локтя, дождевик там сминается, превращается в ущелье, по которому вот-вот потекут реки слёз.
  - Ты знаешь, Ислам? - голос хрупкий и спокойный. Такой, может быть, бывает у переболевшего и охрипшего диктора новостей, когда он пробует, может ли работать или лучше ещё подождать. Эмоции засохли и осыпались, словно розовые лепестки с куста в октябре. - При мне ещё никто вот так не нарушал закон. Это же всё-таки закон, не важно, за стеной мы или где-то ещё. Не важно, что мы себе вообразили. Закону и власти на это наплевать. Вся эта игра в государство - это же всего лишь игра.
  - Я с Яно придумывал это всерьёз, - возражает Ислам.
  - Прости. Я не хотела обидеть тебя или твоего друга.
  Касается руки Хасанова и отдёргивает пальцы.
  - Потом ребята добрались до двери. Так же, в тишине, не разговаривая. Знаешь как было это страшно? Ими как будто кто-то управлял. Дёргал за ниточки сверху. Хотя сейчас мне кажется, что они все настроились на одну волну. Подкрутили каким-то образом ручки своих приёмников и поймали одну волну. Там первым был, по-моему, Лоскут, он отодвинул засов и отпер дверь.
  Она закрывает лицо руками, словно размазывает по нему усталость от прошедшей бессонной ночи и невозможного, нереального утра.
  - Этим всё и должно было закончиться. Все наши шалости.
  - Чем - закончиться?
  - Я не видела, что было дальше. Плохо видела. Как будто кто-то открыл водопроводный кран, а ребята, как вода под напором, хлынули в эту дверь. Как горячая вода. От них буквально шёл пар. Я заметила у многих в руках какие-то железяки, и, как только оказывались снаружи, они пускали эти железяки в ход. И кулаки. Никогда не видела, чтобы кто-то так дрался кулаками. Ментов было человек с пять, и они ничего не могли сделать с такой оравой. И секунды не прошло, как они уже лежали на земле, взрослые мужики, а их пинали по голове. У кого-то пошла ушами кровь. Тут, наверное, до сих пор валяются вещи из их карманов.
  Она сделала паузу, хрипло втянула ноздрями воздух.
  - Те трое куда-то подевались, я не видела куда. Если бы того дядьку догнали и начали пинать ногами, я бы нисколько его не пожалела. Я бы посмотрела, как его живот колышется под ногами ребят, как холодец, как на его рубашке появляются капли пота. Я пацифистка, но такого... такого...
  Встаёт, и Ислам, глядя снизу вверх, наконец успевает нанизать на ниточку восприятия её глаза. Они - словно большие влажные фасолины, чёрные и твёрдые, Ислам не выдерживает их тяжести, опускает взгляд и рассматривает округлые полноватые коленки, упакованные в синюшные крашеные джинсы.
  - Миша сказал, что мне лучше дождаться утра и пойти домой. Меня очень сильно тошнило после всего, и я с ним согласилась. Только утра не стала дожидаться: в такое время на улицах очень трудно кого-то встретить... в смысле - встретить плохих людей, и я пошла пешком. Только на полпути сообразила, что не взяла никаких вещей. А ребята... не знаю, куда они направились потом. Очень быстро собрали вещи и исчезли. Твоего друга... ну, в смысле его тело, забрали с собой. Куда ты теперь направишься?
  - Скоро утро. Что-нибудь придумаю. Может быть, на работу.
  Она машет руками, предлагает Хасанову немного её подождать, мол, есть вписка, где он может пожить некоторое время. Мелькают отсветы встроенного в телефон фонарика, а Ислам тихо поднимается и, плавая сланцами в грязи, топает прочь.
  Четыре часа утра, кажется, что весь город летит в помойное ведро и ты, ползая по одной его стенке, словно паук, отчаянно пытаешься не сорваться. Где-то по блестящей колее, проложенной по холмам туч, летит в своей вагонетке солнце, но пока над головой очень низко проступает мраморная текстура неба. Ислама снова крутит, в животе поселилось болезненное ощущение. Хочется устроить там потоп, залить все крысиные норы в кишечнике минеральной водой, но Ислам не может себе этого позволить. Прячет свою боль, как мятую десятку, в задний карман, зубы хрустят, перетирая вонь изо рта в порошок, голову несёт высоко поднятой, и притихший город не отводит своего недоброго взгляда. Словно паломник в сандалиях, шлёпает по мёрзлой, как снежная крупа, нанесённая ветром к порогу тёплого жилища-рассвета, пустыне.
  Всегда тихо в такое время. Городской транспорт ещё не ходит. Но внезапно его обступает другая жизнь, лихорадочная и болезненная горячка сонного города. Колышется прибитый гвоздями дождя запах гари, то и дело прокатываются по дорогам, звякают скобами трамвайных путей отзвуки чего-то странного. Как будто кто-то вновь и вновь выбрасывает с большой высоты гантели. В окнах горит свет, блуждает из дома в дом, словно сгустки жара, который передаётся и Хасанову, ноющим холодом просачивается через пятки.
  Он находит дом с жилым полуподвальным помещением, становится на корточки, приникает к стеклу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Ладони скользят по толстым прутьям. Ислам успевает заметить работающий телевизор, потом замечают его, и под женские крики, сглаженные кирпичной кладкой, приходится убраться прочь.
  Если во всех квартирах работают телевизоры - это не к добру. Значит, случилось нечто посерьёзнее повальной бессонницы.
  Ислам пытается определить, откуда доносятся звуки и сворачивает к центру города. С воем проносятся по одной из соседних улиц полицейские машины. Пятью минутами позже его окликает какой-то бородатый пьянчужка с подозрительно цепкими глазами и в намазанных сверх меры воском блестящих туфлях, но окликает властно, и Ислам предпочитает скрыться в переулке.
  Он приближается к эпицентру - окна уже не горят, но за шторами ясно видны напуганные лица. Да и телевизоры уже ни к чему: всё происходит прямо сейчас и прямо здесь. Людская волна катится к центру города, под вой сигнализаций припаркованных машин и магазинчиков, в витрины которых улетают бутылки и кирпичи. Ислам их не видит, но чувствует совсем рядом. Может быть, на соседней улице. Запах гари уже нестерпим: здесь, по этой улице, будто бы прокатился сжатый до невозможности и втиснутый между домами шторм: газетные листы, осколки бутылочного стекла и перевёрнутые урны, единственная машина стоит без стёкол и с нацарапанными на крыле ключами словами: "Съешь это!" В переулках мелькают тени, кто-то куда-то бежит, кого-то тащат. На одной ноте, терпкий и вяжущий, как крепкий зелёный чай, уже вторую минуту откуда-то доносится крик. С другой стороны в вое проводов и дрожании стёкол слышна залихватская песня. В конце улицы кого-то забирают на скорой, санитары в своих куртках цвета аквамарина похожи на насекомых.
  И вдруг словно что-то бьёт в висок. Привалившись к опущенным на витрину пластиковым ставням, прижавшись к рельефной структуре спиной, Ислам решает, что ему там не место. Там уже куда больше народу, чем выходило из общежития этой ночью. Молодёжь, студенты, сторонники крайних "левых" партий, по совместительству первые и вторые, они выпустят сегодня всю свою огненную кровь, перемешавшуюся со спермой, гарантированно, двумя дорожками через нос или через разбитый затылок. Может быть, уже поднимают на плечах завёрнутое в простыни тело, выкрикивают наспех придуманные обвинения, и фотографы, попрятавшиеся, словно кошки, по чердакам, получают шанс поймать в объектив белое лицо с набухшими, похожими на сливы, веками. Они, наверное, взяли с собой и флаг, насаженный на какую-нибудь палку, с воплями тычут им, обвислым и промокшим, в небо, но главное знамя здесь - тело Яно.
  Ислам не хочет всего этого знать. Он поворачивает обратно, бредёт, выбрасывая вперёд ноги со спадающими сланцами.
  Транспорт не ходит, но в карманах всё равно пусто. Забивается в какой-то двор, пытается свернуться калачиком на куцей скамейке, похожей на щепку, оставшуюся после кораблекрушения на плаву. Пытается не думать ни о чём, но с удивлением обнаруживает, что слишком устал, чтобы о чём-то думать. Лелея слабую надежду, пробует дотянуться до сна, и сон легко даётся в руки...
  
  Глава 26
  
  До "Травки" он добирается, когда на эту половину планеты, словно мандарин на блюдце, выкатилось солнце.
  Входит и видит поседевшую макушку Джина. Как всегда, одет с иголочки, как всегда, поклон чёток и безукоризнен. Угол, на который склоняется его голова, можно записать как постоянную величину, так же как и угол, который образуется между копчиком и спиной. Руки вдоль тела, спокойная, гордая осанка.
  Двенадцать часов пополудни, город тих, как сон младенца, даже машины рискуют выползать на автострады. Вдохновлённый всем этим, Ислам кланяется в ответ. Не так идеально, но он старается, выпутывает руки из карманов, стелет их вдоль тела. Голову наклоняет ниже, так что подбородок чувствует колкость шарфа. Нужно выказать уважение. Куда ему до Джина.
  - Джин, дружище, - говорит Ислам. На непроницаемом лице мерещится радость и удивление. - Как дела?
  Зал пуст, за стойкой сама Сонг протирает стаканы. Терпеливо и трепетно смотрит на них на свет, считает блики и чем-то напоминает Исламу школьницу. Морщин на таком расстоянии не видно, а на ней очень милый жакет, и волосы убраны в хвост. Ну точно - школьница. Видит его и прежде всего аккуратно ставит стакан на стойку, вытирает салфеткой влагу с рук, тонких и почти прозрачных, таких какими их Ислам и помнит. Прошло всего-то полторы недели, но Хасанову кажется, что вечность, и не ему одному, учитывая, что он разглядел на лице Джина такую гамму чувств.
  Он ждёт, а Сонг вылетает из-за стойки, и он чувствует на шее её руки, знакомый пряный запах, еле заметный, но наполняющий всё помещение: она успевала побывать в течение рабочего утра абсолютно везде. Обнимает она по-матерински, порывисто и крепко, отстраняется и с ног до головы обшаривает взглядом. Ислам чувствует твёрдые пальцы на запястьях, она уже что-то выговаривает, вбивает в него слова, как гвозди, кажется, не понимая, что каждое русское слово цепляется и тащит за собой целый воз родных.
  Ислам смотрит в её глаза и говорит со смехом:
  - Я не понимаю. Прости, Босс, я понял только "некому".
  Она с досадой сжимает его руки. Делает три глубоких вдоха, но это ещё больше разжигает огонь. Теперь горит даже воздух перед её лицом, и Сонг обстоятельно, обозначая каждое слово выдохом, произносит:
  - Тебя долго не было. Работать некому совсем.
  Она подумала и со следующим выдохом отправила крепкое бранное слово.
  Ислам дёргает локоть и говорит жалобным голосом:
  - Больно. Вы, наверное, занимаетесь дзюдо.
  - Айкидо, - говорит она, остывая. - Занималась в Китае, вместе с Джином. Где ты пропадал? Почему от тебя так воняет? Ты весь мокрый. Иди помойся и переоденься. Твоя форма ждёт тебя.
  - Не хотите мне сначала рассказать, как у вас дела?
  Сонг взрывается, словно нашпигованный перцем и острым соусом кусок рыбы во рту.
  - Мы не закрываем кафе, хотя там, на улице, - война. В Китае тоже такая была в восемьдесят девятом, Пекин и Гуанчжоу вскипели, как шлюха, которой не заплатили. Я знаю, о чём говорю. Сегодня ночью всё началось, но завтра будет только хуже. Я думала, ты, может быть, уже в полиции. В тюрьме. Может быть, сидишь где-нибудь со своими чумазыми студенческими друзьями и пьёшь дрянное пиво.
  - Где сижу?
  - Не знаю. В окопе.
  - Я с этим завязал, - смеётся Ислам. - Слишком грязно, и пиво дрянное... А где все ваши девочки?
  Сонг уязвлённо выпрямилась.
  - У этих шалав нашлись друзья-студенты, которым, видите ли, требуется поддержка. Студенты - это так ужасно. Они всё время бунтуют. Что в Японии, что в Китае - я рассказывала? - тоже ни дьявола не хотели учиться. Ты всё ещё студент?
  - И с этим я завязал.
  - Хорошо, - она довольно кивает. - Я слышала, у вас очень трудно без образования. Как и везде. Но это ничего: у нас ты можешь работать без образования до самой старости. Теперь иди мойся. От тебя прёт, как от протухших моллюсков, великий Будда...
  Он выходит из душевой одетый в форму бармена, какое-то время стоит, прислонившись к двери, и с удовольствием нюхает носовой платок. Сонг, пробегая мимо, берёт его в оборот:
  - Присаживайся за свободный столик. Сегодня ты на правах гостя, и я покормлю тебя за счёт заведения. Но завтра будь добр становиться за стойку и работать. Мы вчера не закрывали кафе до упора, почти до четырёх, хотя на улицах было очень страшно. Мы слышали крики, вон там, за теми домами, был пожар. А потом выстрелы. Наши клиенты очень пугались. Пришлось выключить свет и вывеску, чтобы с улицы было не видно.
  - Вы настоящие герои, - с нежностью говорит Ислам. - Вы мои герои.
  - Если ты так хочешь, - манерно отвечает Сонг.
  Она сегодня вулкан, и потоки сбивчивой, гневной русской речи вперемешку с китайскими и японскими словами не остановить. Даже Джин проявляет чудеса красноречия, кивая и вставляя какие-то невразумительные междометия.
  Исламу очень хочется заткнуть уши, но приходится слушать, вращая между ладонями чашку с кофе. Он узнаёт, что утром, как раз, когда он шёл через город в своих невозможных сланцах, бунт уже стихал. Восставшие, в числе коих учащиеся четырёх вузов и некоторое количество неблагонадёжного контингента, прокатились по центральным улицам, круша всё вокруг и распевая песни. Как передавали утром по телевизору, бунт вспыхнул из-за смерти при невыясненных обстоятельствах одного из ребят, тело которого пронесли через весь старый город. Они ничего не требовали, просто распевали песни и колоссальной похоронной процессией двигались, словно скальпель в плоти, через город. Да, настроения были отнюдь не мирные, стёкла брызгами летели во все стороны, многие их тех, кто оставлял там на ночь машины, наутро нашли их поднятыми на крылья.
  Продвигались до тех пор, пока на пути этого лезвия не встретилась кость.
  Спецподразделения и отряды полиции встретили их на подходах к зданию горадминистрации и городского суда, где и произошли в облаках слезоточивого газа самые жестокие столкновения. После того как студенты пустили в ход арматуру, и среди полицейских появились пострадавшие, обе стороны обезумели. Студенты, поняв, что теперь уже отступать поздно, дрались не на жизнь, а на смерть, а органы правопорядка открыли огонь. Это были травматические пули, но у кого-то они внезапно оказались боевыми.
  Это и поставило точку в ночной драме. Ещё час полиция преследовала по дворам и переулкам разбегающихся бунтовщиков. Многих не поймали, но многих скрутили и увезли в неизвестном направлении. От входа на главную площадь города потом долго развозили на каретах скорой помощи тела. Со стороны полиции - около сорока человек тяжелораненых, про бунтовщиков же ни слова. Но среди них больше жертв, подозревает Ислам, неизмеримо больше.
  - Кажется, я сегодня исчерпала свой запас слов, - говорит Сонг. - Мне нужно передохнуть и выпить.
  Ей и правда всё труднее шевелить губами. Каждому на день отпущен свой запас слов, Ислам подозревает, что это зависит от типа характера, но в большей мере от национальности. Турки, например, могут говорить без умолку и даже во сне умудряются шевелить губами. Европейцы сдержаны в большей степени, чем, например, русские. А вот у азиатов слов совсем мало. Наверное, Сонг израсходовала всё накопленное за неделю его отсутствия.
  В чашке у неё кофе с коньяком, и Сонг выливает её в себя, словно горячую чёрную смолу. Жмурится и говорит:
  - Больше я ничего не знаю.
  "Зато знаю я", - проговаривает про себя Ислам. Как бы ни бежал от этого знания, оно всё равно здесь, сахаром растворяется в кофейной чашке, стелется на глянцевом полу кремовым светом, робким миром выглядывает из-за штор на улицу. Можно уже идти на работу или всё ещё опасно?.. А вдруг что-нибудь?..
  Потому что любое знание стремится к тому, кому оно предназначено. Любая информация стоит неизмеримо больше любых денег. Особенно если она имеет значение только для тебя.
  Она ляжет тебе камнем в заплечный рюкзак. Таково свойство любых знаний. Не обособленных, закрытых от мира в сундучок книг, но предназначенных для тебя лично. Ты будешь карабкаться по канату и целить в небо, но она будет тянуть тебя вниз. Потому как если ты доберёшься до самого верха налегке, все эти камни встретят тебя уже там. Не затем же ты взбирался на небо, чтобы попасть в сад камней?..
  Это только начало. Да, наверняка человеческую кровь пришлось отмывать с асфальта специально нанятой бригаде пожарных. Наверняка бунтовщиков не выпустят на свободу так скоро, как они надеяться. Но газ открыт, и он теперь будет наполнять комнату до тех пор, пока кто-то вновь не зажжёт спичку. Если, конечно, те, кто наверху, не покопаются в истории и не поменяют что-нибудь кардинально. Но они не поменяют. Будут пытаться усидеть на прохудившемся матрасе до последнего - до тех пор, пока не окажутся по горло в воде.
  Тем более если среди бунтовщиков есть такие люди, как Слава. Как Наташа, которая наверняка была рядом с ним там, на острие копья. В этих двоих отчего-то Хасан не сомневался. Он мог бы набрать сейчас Наташин номер и послушать долгие, как сердечный ритм спящего человека, гудки. Мог бы посидеть и повспоминать, как хорошо было им троим в оранжевом государстве - троим гражданам, не троим королям, вытирая платком проступающие слёзы. Для Натальи оно перестало существовать со смертью Яника, но что такое одна смерть в масштабе целого государства? Государство это всё ещё здесь, в сердце настоящего патриота, оно будет жить, пока жив он, Ислам. И Ислам как будто бы даже знает, где найти новых граждан. Попробовать найти...
  Он спрашивает разрешения у Сонг воспользоваться телефоном. Греет трубку между ладоней, а потом, решившись, разворачивает к себе дисплеем. Этот номер не нужно вспоминать. Он и так лежит на самой поверхности, и в каждом автомобиле, который Ислам водит во сне, на стекле есть клочок бумаги с номером, а если нет, то обязательно есть где-то в бардачке; в каждом помещении, в котором во снах он позволяет себе хоть немного расслабиться, этот номер прилеплен полоской скотча к двери.
  Пальцы топчутся по пластиковым кнопкам, и по мере того, как на экране возникают цифры, решимость Ислама набирает силу. Она уже не отпечаток на песке, который смоют волны времени и новых впечатлений. Эта решимость будет всегда напоминать о себе, как слегка припорошенный пылью след Олдрина на поверхности Луны.
  Ислам твёрдо это знает.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"