Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Патриот.1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Агитки - Самиздат Агитки - Самиздат Роман опубликован в журнале "Русское эхо" N3.2014, Издательство "Русское эхо" г.Самара. Главы из романа опубликованы в 100-ом, юбилейном номере журнала "Русское эхо" в мае 2015 года: "500 золотых страниц. Том 2"
[] []
  Дмитрий Ахметшин
  
  ПАТРИОТ
  
  Глава 1
  
  В две тысячи шестом Ислам поступил в университет и, переехав в другой город, поселился в общежитии, обитатели которого сильно преобразили его жизнь.
  Период обучения в университете - время перемен для каждого молодого человека. Оно совпадает с глобальными изменениями в организме, призванными вытолкнуть во взрослый мир. Особенно если пришлось переехать в другой город. И особенно если тебя зовут Ислам. Всем как-то наплевать, что ты из Уфы, а не из Бишкека, и что ты всё-таки русский.
  Сейчас две тысячи девятый, и Исламу Хасанову кажется, что он мало изменился за эти три года. Разве что пропало выражение затравленного волчонка, свойственное некоторым подросткам. Распрямилась наконец-то спина. Лицо, фигура и походка внушают мысль, что этот человек уверен в себе. Скорее всего, сможет за себя постоять в потасовке или перенести из центра комнаты жизненные трудности и сложить их возле урны с картофельными очистками.
  Лицо слегка с перчинкой, как у любого башкира, скулы снизу и острые надбровные дуги сверху заключают его в некоторое подобие клети. Щёки впалые, словно натянутые на раму паруса, всё вместе как застывшая жвачка - твёрдое и выразительное. На подбородке пятно щетины, которое, если его запустить, расползается до ужасной кляксы. Волосы жидкие и светлые: одно время Ислам красил их перекисью, и этот оттенок настолько прижился, въелся в кожу и волосы, что, похоже, теперь уже не смоешь ничем.
  Сейчас Хасанов на четвёртом курсе. Самая середина осени, и на нём блестящая от дождя куртка. Волосы свалялись и бессильно лежат на лбу, а кончики ушей красные от прилива крови. Продавщица переводит взгляд от нескольких бутылок пива на прилавке на лицо, с подозрением разглядывает карие глаза и тонкие губы.
  - Есть восемнадцать?
  За спиной шевелится гора в пухлом пальто, с косматой чёрной головой и абсолютно голым, похожим на картофельный клубень, подбородком. Кладёт руки на плечи Хасанова, голос звучит, как рокот старого икаруса.
  - Мне, - говорит, - есть. Когда тебе уже начнут продавать без меня пиво, а, Хасаныч? - спрашивает Миша, наблюдая за полётом рук продавщицы, точным и острым, как у дирижёра. Ни одного лишнего движения, даже когда расправляет на шве мятой пачки чипсов с луком штрих-код. Наверное, по таким движениям можно играть музыку.
  - Чего пристал? - добродушно говорит Ислам. - Я тебя, между прочим, для этого с собой и таскаю.
  Улыбается. Рот подвижный, при любой возможности расплывается в улыбке. Ислам пытается смирить эту улыбку, как-то напрячь таинственные мышцы рта, но не может. На парах часто такое бывает: стоишь, Виктор Иванович пялится прямо на тебя, ещё чуть-чуть, и побуреет от досады, а в голове лоскуты мыслей. Спрашиваешь: "Что?"
  Виктор Иванович повторяет вопрос. И вот тут деваться точно некуда. Понимаешь, что нужно что-то сказать, но сказать нечего, и нужно хотя бы удержать при себе эту дурацкую улыбку. Хватаешь её руками, пытаешься спрятать в ладонях, делая вид, что сейчас чихнёшь, но ничего не выходит, лезет между пальцами. Получается, что один край рта улыбается, а другой нет, вымученная ухмылка вползает на лицо, и Виктор Иванович мрачнеет совсем: "Что вы ухмыляетесь, молодой человек?"
  Скука вокруг вспучивается сдерживаемым ещё смехом. А ты всё-таки чихаешь несколько раз в кулак, но получается до ужаса фальшиво.
  Ислам и Мишаня забирают с прилавка четыре бутылки "Мельника", чипсы, распихивают всё по рюкзакам и бодро шагают через пелену мелкой противной мороси в общежитие. Сегодня суббота, лекции иссякли, и это требуется отметить. В парке неуютно и холодно, поэтому путь лежит под жёлтыми ветками тополей домой, и дом серой глыбой с зализанными непогодой деталями выползает из тумана. К подошвам ботинок прилипают окурки, навстречу попадаются знакомые лица. Ислам жмёт руки, с кем-то перекидывается парой слов.
  Общага - это всегда котёл, куда закидывают людей, немного приправы в виде стипендии, заливают бульоном знаний и ставят эту неаппетитную смесь на огонь времени, оставшегося до сессии. Социум в социуме. Ислам не видел ещё ни одной общаги, которая выглядела бы иначе. Это уже третья - после двух уфимских. Даже японское студенческое логово на видео, присланном Петром, оригинальностью не отличилось.
  Миша, посмотрев видео про японскую общагу, со знанием дела сказал:
  - Что-то много узкоглазых. Это в Алматах где-нибудь, да?
  - Ясен пень, - говорит Ислам, - в Алматах. Вон иероглифов сколько, не видишь?
  - Вижу, - Миша хмурится. Должно быть, начинает что-то подозревать. - А что это твой брат вдруг к казахам подался? В такую даль?
  - А я не говорил? Там же лучшие спецы в природоохранной области, - Ислам переключился на письмо, пролистнул лирику. Ткнул мышкой: - Вот, видишь? Каору-сэмпай чувака зовут.
  Опять эта ухмылка. Выползает на лицо, и никак её не согнать. Ислам отворачивается и ржёт, уткнувшись в запястье. Миша закипает, рожа его краснеет, а шея раздувается.
  - Ты мне сейчас договоришься тут, байда узкоглазая.
  Миша внушителен и строг, и мало кто хочет увидеть его в гневе. Впрочем по-настоящему его разозлить, как любого большого человека, сложно. Каждое движение наполняет мир вокруг него значительностью, а его делает эпицентром этой значительности. При росте в метр восемьдесят пять он возвышался над всеми, подобно водонапорной башне, маска под тёмными волосами повергает в ужас. На щеках борозды от угрей, словно фактура гранита, глаза тёмные от ярости, уголки рта стремятся вниз, как будто к ним повесили по гире. Он смотрит на вас, уперев руки в бока, и вы с ужасом гадаете, что он сейчас сделает - разотрёт вас между своими могучими руками или же просто раздавит взглядом.
  Миша хлопает объект своей ментальной атаки по плечу и ворчит:
  - Не парься, братуха. Чё ты паришься? Вид у тебя какой-то болезненный.
  Движения скупые, внушительные. Они говорят об их обладателе куда больше, чем всё остальное. Мишаня идёт по коридору, расшвыривая ногами забытые тапки, впереди него катится зловещее клокотание, зародыш рыка где-то в груди, и каждый понимает, что лучше бы убраться с дороги.
  Миша познакомился с Исламом, повстречавшись в буфете на первом этаже. Никто уже не помнит, из-за чего всё завертелось. Как потом рассказали, кликнули даже бабушку-охранника с ведром воды и шваброй: "оттаскивать Медведя от парнишки с третьего". Хасанов же помнил, что целился на пачку пельменей, чувствуя, как внутренности после утра на "Дошираке" готовы переварить сами себя. А в следующий момент уже говорит здоровенному амбалу, характерно двигая бровями:
  - Наверное, нелегко такому большому человеку быть таким угрюмым. Брови-то ещё не болят?
  О, в тот раз он получил неплохую взбучку. А заодно узнал, что такому большому человеку вовсе не обязательно складывать руки в кулаки - надрать уши он сможет и так.
  Зато потом они стали лучшими друзьями.
  Ясное дело, с учебным процессом жизнь в общежитии связана весьма условно. Точнее ты-то пытаешься получать знания, чувствуешь, как под задницей напрягается спина Высшей Математики, как она сопит под тобой, вот-вот засвистят копыта, а ты держишься за рога и чувствуешь, как в голове взрывается ядерная бомба. Как новые знания, злые, с горящими глазами, с бутылками и арматурой наперевес штурмуют твой мозг в надежде расквасить какой-нибудь безобидной мыслишке башку. Все в железе, дисциплинированы до тошноты.
  И ты должен встать на их сторону. Вот в чём дело.
  Вот наконец зверь успокаивается, и твоя задница больше не трясётся. Оккупанты строят в мозгу баррикады. Отрываешь глаза от учебника, чтобы поделиться радостью с ближними, и кажется, счастья твоего хватит, чтобы осветить все зарёванные лица на Земле.
  А ближние, чаще всего это Яно, тощий эстонец в просторной майке, ни черта не впиливают, как сказал бы один из героев Макса Фрая. Никакого с ними торжества от победы над зверем. Ты его чувствуешь, но остальные хмыкают и зовут пить пиво. Сочувственно говорят:
  - Ого, осилил-таки эти матрицы. А я на принципе Сильвестра запоролся. Это, ну, объяснишь потом как-нибудь, хорошо?
  Свидетели, блин, победы.
  Яно - сосед по комнате. Потерянный человек. Как он дотянул до третьего курса, никто сказать не мог. Включая его самого. Он жил на своей половине комнаты в каком-то совершенно особенном мире. Там пахло не так, как на половине Ислама, там играла совершенно другая музыка, валялись книжки, которые обыкновенно до другой половины не доползали. Из окна там доносились звуки большого города, текли реки света, а стол завален был сверх всякой меры.
  - Я мечтатель, - представляется он в самый первый день. Кидает на кровать сумку с вещами, какую-то бешено китайскую и бешено-красную сумку, подходит здороваться, и на губах для задабривания почвы играет улыбка.
  Улыбка у него открытая и немного стеснительная, наверное, именно такая и должна быть у мечтателей. Выше на полголовы немаленького Ислама, на людей он смотрит отнюдь не свысока. Даже чуть горбится, чтобы собеседникам было комфортнее. А вот зубы он вспоминает почистить не всегда. Особенно поначалу часто забывал - на первом курсе. Но пара лет в Спарте из любого сделают человека...
  Рука у Яно с длинными белыми пальцами и грязными ногтями, но Хасанов не может её не пожать, глядя на располагающе-безмятежную, как озеро в облаке лилий, улыбку. Даже уступает присмотренную для себя койку у окна. Яно бы ретировался, если б ему хватило внимательности увидеть сложенные на спинке вещи или выглядывающий из-под кровати рюкзак. Но четырёх глаз ему не хватило, шестое чувство тоже отдавил какой-то эстонский медведь, поэтому, когда Яно стопками начинает вытаскивать на стол книги с игральными картами "Magic" вперемежку, Ислам перебрасывает свои вещи на вторую кровать. А когда Яно лезет вешать на стену хрустящую новенькую карту мира, матюгаясь и собирая коленями пыль, Ислам принимается вытаскивать рюкзак. Только бы не заметил этот интеллигент, засмущается ещё...
  Таков Яно, обладатель непроизносимой фамилии и эстонского акцента, ветра в голове, густых рыжеватых волос, тонких интеллигентных очков и целого вороха бесформенных шмоток.
  Он играет на саксофоне. Играет очень здорово, на самом деле, но вдохновение на него накатывает, ухмыляясь в сторону спящего или учащегося Ислама. В таких случаях Яно нет дела уже ни до кого: он просто берёт трубу и играет.
  Беря в качестве строительного материала куски нашего мира, Яно окружает себя своим - особенным. В его мире есть как вполне обыденные вещи - пройдёшь мимо и не заметишь - так и что-то поистине грандиозное. Он фанател, например, Мексикой. Ни разу там не был, однако на стене над его кроватью помещается мексиканский флаг и почти настоящее сомбреро. А когда накатывало, Яно мог бубнить нечто из первых страниц испанского самоучителя (дальше он так никогда и не продвинулся, во всяком случае на памяти Ислама) или громко и с выражением зачитывать Кастанеду. На эстонском.
  - Как ты до сих пор не призвал какого-нибудь демона своими заклинаниями, - шутит Ислам.
  Что-то, посмевшее запасть Яно в душу - и не важно, как далеко оно находилось, - тут же становилось неотъемлемой частью его жизни. Услышанное, допустим, по телевизору, подсмотренное мельком в интернете могло запросто стать новым смыслом жизни. А это грозило в первую очередь ещё большим захламлением той половины комнаты.
  Хасанов мечтает о том дне, когда однажды соседу западёт в голову страсть к порядку.
  - Я и порядок - понятия не совместимые. Я человек искусства. Мечтатель. Понимаешь? - веско говорит Яно и смотрит поверх очков потрясающе голубыми глазами.
  И тогда на Ислама снисходит озарение. Как он может журить за такую мелочь благого человека? Ангела, который прячет пыльные крылья в красной китайской сумке. Ну, подумаешь, на трубе играет - так все ангелы играют на трубе...
  Родители Яно в разводе. На родине, по его словам, осталась мать и двое сестричек, а сюда Яно приехал не то к отцу, не то к дяде, но жил почему-то в общаге. Деньги у него водились, и поэтому в холодильнике всегда имелась еда. Яно любит поесть, а вот готовить терпеть не может, и поэтому соседи образовали вполне жизнеспособный симбиотический организм. Каждый раз, открывая дверь старенького "Стинола", Ислам видит горы халявных продуктов. А Яно всегда мог добыть из кастрюльки суп или жареную куриную ногу.
  Хасанов любит готовить. Мишаня, по простоте душевной путая его с узбеком, заявляет:
  - Что, чурка, трудно без журпа-маш на ужин, да?
  От скворчащего на плите варева на душе становится тепло, там растворяется осадок от последних учебных дней. Готовке следует посвящать всего себя, и, если уж взялся за половник, не отвлекаться ни при каких обстоятельствах. Тогда боги хавки тебя не забудут. Допускается только музыка - словно привилегированная дама на светский приём. Она стоит над плечом, скрестив на груди руки, наблюдает за мельканием ножа или закручивающейся в спираль картофельной кожурой, и Ислам подпевает, отстукивая ногой ритм.
  В такие моменты он становится необычайно деятельным. Летает от плиты к раковине, к распечатке с рецептом на столе и обратно, обсасывает палец, на который попало горячее масло, чистит рыбу и режет овощи. Обычное сонное выражение на это время исчезает с лица, глаза живые и быстрые, движения точны, будто всю жизнь занимается рукопашным боем.
  - Ты как японский пылесос, - говорит из своего угла Яно, когда Ислам залетает из коридора в комнату за забытыми в картонной коробке приправами. - Всё время бегаешь, бегаешь...
  Он сидит в своём кресле, поджав ноги и практически утонув в горе разбросанных на полу - или на любой ровной поверхности - вещей.
  - Тебе бы не помешал сюда пылесос, - говорит Ислам.
  Любой, кто заходил сюда в первый раз, терял дар речи. Ребята, что проходили мимо открытой двери, на некоторое время подвисали, влипая взглядами в разницу между половинами комнаты.
   - Знаете, на что похожа ваша каморка? - замечает как-то Лёня. - На инь и ян!
   - Чур, я играю белыми, - лениво отзывается Ислам. Он развалился на вращающемся кресле, катает в пальцах шарик жвачки.
  Яно из своего угла бросает на них пустой взгляд и возвращается к дискретной математике. Это один из дней, когда его положение держится на волоске: эстонцу пришлось отбросить все свои увлечения, чтобы вцепиться зубами в гранит науки. Хасанов не сомневается, что он выкарабкается. Человеку, который живёт кверху тормашками, трудно угрожать падением.
   - Постой-ка, Лёнька, а где это у меня здесь капелька чёрного?
  Лёня смеётся.
  - Разгильдяйство - вот твоя капелька чёрного. Если тебе предметно, то вот, допустим, эта куча носков. Очень похожа.
  - Уговорил, - ворчит Хасанов. Носки бы, конечно, с пола нужно убрать, но ему недосуг.
  - А его капелька белого, - продолжает развивать тему Леонид, - наверное, он сам. Смотри, какой симпатичный сидит. Вроде и умница, и нос - посмотри, какой нос! Вот сейчас, в профиль... Женщины будут кипятком от него писать. Главное, чтобы они не видели всего этого бардака.
  - Такой чистый и во фраке, - смеётся Ислам, вспомнив старый анекдот.
  Где-то посередине комнаты из-под завалов и индийского цветастого коврика выползает пол, просторный и немного офигевший, без препятствий бежит прямо до двери. На его пути встают лишь ножки кровати да стул на колёсиках. На стенах всего один плакат и пара надписей над столом, оставленных предыдущим жильцом. "Верь в себя, иначе в Тебя не поверит никто", - гласила одна из них, и Ислам решил её оставить. Первый курс, вокруг сплошная неизвестность, и он чувствовал, что поддержка не помешает. Даже такая. А потом - потом просто свыкся с этим пожеланием. Любил, устроив на руках колючий подбородок и запустив какую-нибудь музыку, думать о человеке, который её написал. Что же с ним сталось? Поверил ли он в себя - и насколько?..
  Нельзя сказать, что Ислам какой-то особенный музыкальный гурман. Вот Яно - этот да, гурман из гурманов. Хасанов же может до хрипа в колонках гонять "Nickleback", Джона Бон Джови или какой-нибудь ещё популярный на радио рок; у него имеется дискография Мадонны и Майкла Джексона, а также "Oasis" и "Radiohead", но не более того. Первым делом, входя в комнату и закрывая за собой дверь, он стремится нарезать ломтями тишину и съесть её с чаем.
  Яно музыку включал редко. От него самого было куда больше шума. Зато когда включал - это могло быть что угодно. Латиноамериканские мотивы на гитаре и банджо, Лестер Янг или Чарли Паркер со своими блестящими трубами, звуки природы, однообразный финский хип-хоп или русский блатняк - Яно, в отличие от Ислама, слушал музыку тихо, но с таким выражением, как будто это было сложное и очень ответственное дело. Именно слушал, а не включал для фона.
  Ислам считал, что только так и стоит её слушать, музыку. Не "под книжку" и не погрузив лицо в сгиб локтя и по совместительству - в сон, в то время как наушники-пуговки вдувают в тебя нечто ритмичное, а открыв рот и развернув уши, впитывая каждую ноту, каждый ик сабвуфера.
  Яно вообще очень многое делал правильно. Более того, до знакомства с ним Ислам не представлял, как это вообще - правильно. А теперь представлял. В этом смысле он мог считать знакомство со спокойным эстонцем главным знакомством своей жизни.
  
  Глава 2
  
  Случилась в это время одна история, которая не очень понравилась всем. Только вот всем в ней пришлось участвовать - в афёре какого-то большого человека, которого никто из студентов в глаза не видел.
  Просто однажды всем объявили, что вместо практики ближайшую неделю они будут заниматься пиаром некого Федоевского. Близилось время выборов, и на улицах города спешно разворачивалась привычная суета.
  За каждым из высоких людей должна стоять какая-то идея. В реальности же все эти идеи оказывались пустыми, к тому же скопированными одна с другой. Никому до них не было дела.
  Сложно сохранять настрой, когда тебя вытаскивают под угрозой отчисления из постели рано утром, дают клей и стопку плакатов или, тем паче, мегафон и листик с текстом, полным возвышенных эпитетов, и отправляют гулять на оживлённые перекрёстки.
  - Похоже, наш директор кому-то крупно задолжал, - говорит всё тот же невозмутимый Паша.
  На голове у него шухер: такие кудри никогда не поддаются расчёске. К третьему курсу Паша отрастит себе дреды и будет стягивать весь этот лес резинкой, сейчас же отросшие вихры падают на глаза, на переносицу, колыхаются за ушами. Сам хилый, с тонкой цыплячьей шеей, но из-за своей причёски, правильных черт лица и пронзительных зелёных глаз смахивает на юного киногероя. Этакого бунтаря.
  Они вдвоём составили команду пиарщиков. Хасанову предполагалось махать флагом, а Паше, у которого дикция была получше, - зачитывать речёвки.
  "Вот тебе и работа с людьми", - думает Ислам, комкая в руках листовки. Сейчас пройдёт очередной прохожий, лысоватый мужчина с седыми висками и надвинутой на усталые глаза кепкой, волоча за собой портфель, и... Ислам снова спрячет листовки в карман, а Паша бросит очередную свою в урну. За всё время их бригада раздала восемь листовок, и наверняка они будут не единственными, феерически недовыполнившими план.
  Паша предложил выкрикивать в мегафон матерные частушки и даже полез через свой коммуникатор скачивать их из интернета. Ислам предложил взять в ларьке клюквенной настойки и петь песни из "Дня Выборов". Через мегафон должно получиться очень внушительно. Немного посмеялись, но в конце концов скисли и занялись делом, позволяя себе иногда отвлекаться на проходящих девушек. Паша носился за ними, размахивая красным мегафоном, и за три часа набрал восемь телефончиков.
  В таком темпе ползла мимо неделя, ворочая своё громоздкое тело - с кирпичной текстурой и косо наклеенными плакатами. Мишу тоже привлекли к "общественно полезным" работам, и он не был намерен с этим мириться. Всё, что он думает, лезет из него грязными, кусачими, как дворовые щенки, потрёпанные собачьей жизнью, словами.
  - Вот же сволочи, - говорит он.
  Ислам с Пашей уже отработали своё время сегодня, и Миха является их сменить - хмурый, как никогда.
  - Должны ли мы вообще их раздавать - вот в чём вопрос, - замечает Ислам. - Здесь есть какие-нибудь нарушения. По-любому есть.
  - Да мне по барабану, должны или не должны. Я не хочу.
  - В том и дело, что всем по барабану. Понимаешь, если бы каждый увалень вроде тебя знал свои права, не стеснялся за них бороться и тыкать в них носом любого, кто захочет его куда-то на халяву припахать, наверху было бы куда меньше всяких уродов.
  - Можешь спустить свои философские наезды в толчок, - беззлобно огрызается Миша. - Сам-то чё по утрам мёрзнешь, как шалава продажная, раз такой умный?
  - Я не умный. В том-то и дело. Был бы я умным, я бы знал, где нас надули.
  Миша методично скатывает стопку листовок в трубочку, чиркает зажигалкой. Глянцевая бумага горит плохо, чадит, рисуя в воздухе струйками чёрного дыма.
  Яно повезло: он слёг с температурой, взял больничный и улетел на родину. А когда вернулся, был потрясён произошедшей с городом переменой.
  Везде на улицах плакаты с обрюзгшими лицами, с громкими лозунгами и фамилиями под цвет российского флага. Обращались эти лица к народу, обращались в рты, кричащие с каждого столба, с каждой остановки. Ими, как обоями, заклеивалась сверху донизу любая ровная поверхность. На фасаде университета появилась надпись: "Федоевский - Победитель!"
  Ислам наблюдал за людьми. Привычно и очень вяло ругали власть, а на плакаты смотрели обычно. Смотрели - и равнодушно отворачивались. Как на мусор, набросанный возле урны. Город расцвёл цветами российского триколора, красным КПССовским, пестрил медведями. Яно всё больше впадал в недоумение, от чего его акцент всплывал на поверхность, как большая черепаха:
  - Что это, Ислам?
  - Выборы.
  - Они что, друг друга рекламируют?
  - Пиарят. Это называется - пиар. Пиарасты.
  - А, в Европе тоже есть пиар. Там вот эти вот, - он ткнул в плакат, - выступают по телевизору. Называется "дебаты".
  - У нас по ящику показывают и не такое. И знаешь, что тебе скажу? Хорошо, что у нас нет телевизора.
  В принципе, ящик ящиком. Он для того и создан. Не хочешь видеть очередную намасленную лысину - выключи и иди спать. Или читать книжку. Но когда видишь вот это на каждом углу - поневоле поднимается раздражение.
  Ислам собирает его в плевок и отправляет под ноги.
  - Неужели вашим людям это нравится? - допытывается Яно.
  - Не очень. Да что там. Спроси любого - и каждый тебе ответит, что он уже не помнит большую часть этих морд. А тем, кого помнит, - не верит. Совсем не нравится.
  - А почему никто ничего не делает?
  - Ты как ребёнок, Ян.
  - Могли бы что-то сделать. Если каждый сделает понемножку, может быть, они, - он тыкает в плакаты варежкой, - захотят... подумать?
  - Что сделать, например?
  Ян делает шаг в сторону, на ходу стягивая варежку. Пальцы скользят по плакату, находят слабину в плохо промазанной клеем бумаге. Она превращается в его руках в комок и летит в ближайшую урну.
  - Неплохо, - оценил Ислам.
  Улыбка вползает на лицо, полная застенчивости, держится на губах.
  - Я правильно сделал?
  Он иностранец... нет, не так. Не важно, иностранец он или нет. Просто его мир - это не только родной Таллинн и кое-где этот город, его мир очень далеко отсюда, и одновременно он - везде вокруг. В кусочках, что разбросаны по комнате в общежитии, книжках, дисках с музыкой, в мелодии, что он наигрывает на своём саксофоне. Его мир - это далёкая Мексика, это Индия и Китай. Глубины океана, оркестровая яма и рёв зрителей на концерте "U2". Он нигде, и в то же время ему есть дело до всего.
  - Ещё бы, - говорит Ислам. - Ещё бы...
  Хасанов тянется к соседнему плакату, глаза чешутся, кажется, на них сейчас смотрит вся улица. Краем глаза видит суету, мельтешение машин, лица людей в перегаре улицы, выражений не видно, и от этого ещё страшнее.
  Делает над собой усилие. Оглушительно хохочет и срывает плакат.
  - Ты чего? - пугается Яно.
  - Ничего, - Хасанов смеётся, бумажка отскакивает от носка его ботинка, спохватывается, поднимает её с земли и швыряет в урну. - Не знаю. Что-то поржать захотелось, знаешь? Давай помогай.
  Вместе они очищают стену от рекламы. Остаются следы клея, клочки глянца, но всё нормально. Пусть знают господа депутаты, что их рожи здесь уже побывали - и они здесь не прижились.
  
  Глава 3
  
  С крыши общежития можно перекинуть мостик на крышу, собственно, универа. Первый корпус примыкает углом к общаге, разделяет их каких-то полтора метра пронзительной, отчаянной высоты и два низеньких бортика с одной и другой стороны. Крыша первого корпуса запиралась на замок, и вытаскивание ключа из подсобки было настоящим адом. Как и проникновение в универ после одиннадцати, как раз тогда, когда оно на самом деле необходимо.
  Сама университетская крыша не нужна никому, кроме голубей. Длинная, засранная, с хозяйственными будочками и металлическими конструкциями, отчаянно гудящими на ветру (на студенческом сленге это место называлось "коридором, поющим оду любви", или просто "поющим коридором"). На крыше общежития ветер катал банки из-под пива, практически каждое воскресенье на головы прохожих летели бычки. Весной и осенью, пока ещё тепло, сюда выбирались на пикник; вытаскивались наверх коврики из комнат, бетон застилался разноцветными квадратами, будто цыганским одеялом. Открывалось пиво, иногда и чего покрепче.
  Но главное её, крыши, предназначение, конечно, не в этом.
  В более или менее тёплое время года движуха здесь практически не прекращалась. Только когда ложился снег или в гололедицу по крышам ходили единицы. Самые бесстрашные или те, концентрация спермы в голове которых превышала все допустимые пределы. Их довольно метко называли "полярниками". Укутавшись в полушубки, обвязавшись верёвками и хватаясь руками в горнолыжных варежках за телевизионные антенны, они бесстрашно пробивали в свежей декабрьской перине тропинку к своему сердцу. Лопаты взлетали и падали, снежные комья в падении рассыпались серебристым дождём. Кое-где приходилось ползком на брюхе, снежные пробки в узких местах выбивались головами.
  Впоследствии эту тропку подновляли после каждого снегопада. Опасных участков было полно, особенно в начале, где нога то и дело соскальзывала в никуда, а мостик (которым служила старая деревянная дверь, снятая с петель в доисторические времена) опасно елозил между крышами.
  - Говоришь, даже зимой ходят?
  Паша покровительственно хлопает Хасанова по плечу:
  - Ещё как ходят, друг мой!
  - И в дождь?
  - Сам же побежишь, когда в голову ударит.
  - Видимо, в рекламной брошюрке нашей альма-матер замалчивали трупы.
  Ислам вытягивает ногу, и "мостик" скрипит под носком ботинка.
  - Не хочешь - не лезь, - обижается Паша. - Тебе приспичило, не мне.
  Ислам подумывает объяснить другу, но решает в конце концов оставить рот на замке. Пусть думает, что "приспичило".
  Сейчас первые майские деньки, и, пройдя "поющий коридор", оказываешься нос к носу с красной облезающей штукатуркой женского общежития, расположенного как раз через университетский корпус от мужского. Крыша здесь почти примыкает к стене, в щель шириной в две ладони забился всякий мусор, газеты, фантики от сникерсов. Упаковки от презервативов и иногда сами презервативы. Планктон растёт год от года, размокает и разбухает ранней весной, превращается в пористую губку. Поднимаешь взгляд - и видишь множество надписей, как баллончиком, так и просто мелом. Довольно откровенные рисунки. Стена страсти, разгул фантазии взбудораженного спиртным и близостью близости организма.
  - Здесь я тебя оставлю, - говорит Паша. Подмигивает: - Инструктора ведь не заказывал, а? Удачи.
  - Давай, брат.
  Ислам глядит на моську Павла, морщится. Каким-то образом тот мог превратить своё смазливое личико во что-то очень похабное, настолько, что даже слюни во рту приобретали мятный привкус. Эта крыша для очень близких свиданий, с последующим переходом в комнату девушки. Что же, пусть считается таковой и дальше.
  Осталось совсем немного. Женское общежитие высотой в четыре этажа, кроме того, стоит на пригорке, поэтому по скользкой пожарной лестнице приходится подниматься довольно долго. Руки липнут к сырому металлу, рубашка задирается на ветру, по спине ползут лапки мандража. И вот наконец вожделенная крыша, похожа на бутон розы, под подошвами приятно упружит пол. Антенны раскачиваются на ветру, а кое-где из щелей выглядывает жухлый мох, а ещё - одинокая хилая берёзка. Ствол перекручен, как будто некто большой долго и упорно мял его в руках, мочалил, пытаясь выдернуть с корнем. Год за годом она мужественно переносит зимы, когда снегом заваливает по самые верхушки ветвей. Весной там набухают почки, иногда пять, иногда семь, а в прошлом году был рекорд - десять, и распускаются крошечные изумрудные листочки.
  Под этим деревцем и встречает тебя твоя ненаглядная. Сидит в чахлой тени, скрестив ноги, в руках книжка. По жёлтому корешку ползут блики закатного солнца, и ты вчитываешься в буквы: надо же, Фицджеральд.
  - Пропускаешь закат, - говорит она.
  - Да, прости.
  Хасанов отдувается, пытаясь зацепить ртом как можно больше воздуха. Можно было бы что-то сказать, что-нибудь забавное, немного пошловатое по поводу места их встречи - первой встречи наедине, эта шутка уже вертится на языке, но Ислам никак не может облечь её в слова. Она есть, но только как ощущение, ехидный червячок, заставляющий лицо алеть от притока крови.
  Она поднимает глаза от книги:
  - Ну, что стоишь? Садись. Садись поближе: я не кусаюсь.
  Хасанов любил высоких. Первая его девушка, та, за которой он долгое время ходил в одиннадцатом классе, была почти что с него ростом, а взбитые в причёску волосы на выпускном нависали над Исламом, раскачивались, грозя вот-вот похоронить его под душным лавандовым запахом. Катя же маленькая, бойкая, как солнечный блик. Копна непослушных каштановых волос забрана в хвост. Наверное, когда наклоняет голову, кончик его щекочет ей шею... Почему-то Хасанову приятна эта мысль, он жмурится ей, словно котяра, подставляющий под ласку загривок.
  Лицо лучистое, с красивым небольшим подбородком, ресницы - что усы у твоей кошки, пышные и густые. И... вот, что его привлекло. Такая же непослушная улыбка, как у него самого, только здесь ещё ямочки на щеках, в которых собираются капельки румянца. Смеётся в кулачок, словно стесняется, этот смех сверкает между пальцев, будто бы там зажат кусочек золота.
  Ислам достаёт зеркальце. Солнце раскачивается над горизонтом, готовое вот-вот туда закатиться, подобно большому томату, но света ещё хватает.
  Катя улыбается.
  - Что ты делаешь?
  - Ты мой солнечный зайчик.
  - Не твой, - смеётся она. - Я просто зайчик.
  "Пока ещё, - прибавляет Ислам про себя, - не мой".
  Подсаживается близко, вбирает лёгкими воздух и отмечает почти полное отсутствие духов. Только некую засушливую свежесть, как будто сидишь на берегу моря.
  Они посидели немного на крыше, наблюдая, как солнце скользит по серебристой глади оттаявшей Волги за горизонт. Разговаривали в опускающейся темноте, сидя на залитой битумом крыше чердачной будки и болтая ногами.
  Ислам встретил её с неделю назад и сразу, как в слюнявом кино, влюбился в улыбку. Катя с какой-то подружкой, собрав с пустых парт (все как раз ушли на перемену) колпачки от ручек, набрав в карманы монетки и прочую мелочёвку, кидались всем этим вниз, в курильщиков-пятикурсников. А потом прятались под подоконником и хихикали, уткнувшись носами в колени. Ислам совершенно случайно застал эту сцену, проходя мимо аудитории.
  Выглянул из соседнего окна и увидел обращённые вверх лица.
  - А ну спускайся! Сейчас поднимусь и задницу надеру, - довольно противоречиво крикнули ему.
  Девчонки мигом унялись, однако на лице Кати он всё ещё видел это хитрое выражение - в подрагивающих уголках рта и остром, как колючки шиповника, взгляде.
  Так они и познакомились. Оказалось, они учатся на одном курсе, хоть и в разных потоках. И в следующую же встречу в коридорах, выбитых в граните знаний, он пригласил её на свидание.
  Когда их встречи стали более или менее регулярными, она сказала:
  - У меня есть мальчик.
  - А у меня девушка, - нашёлся Ислам. Его несёт, как будто бы подхватило бурным потоком, в висках стучит кровь и выпитый энергетик. - Давай их познакомим и отправим гулять?
  Улыбается. Излучает лукавство, того и гляди из-под зачёсанных назад волос выглянут рожки.
  - Бурная ночь?
  - Что?
  - Ну, ты так выглядишь. Как будто не спал всю ночь. Извини, конечно...
  - Ничего. Я на самом деле ночь не спал. И да, она была бурной. Кувыркался с дискретной математикой. Кто там у нас автор?
  - Малинков.
  - Вот, с ним и кувыркался. Мужик! Такую дремучую муть написал...
  - Сдал зачёт?
  - С переменным. На уд.
  Исламу не хочется сейчас говорить об учёбе. Над головой носятся тучи, иногда проливаясь дождём, а в просветы, там, где они истончаются до мимолётных облаков, проглядывает солнце. Странная погода, но Хасанову не до её прихотей. Он пытается вычислить расстояние между своей ладонью и Катиной. Что, если подвинуть руку ещё чуток... сделать вид, что не нарочно, хотя о чём это ты: она ведь всё поймёт. Есть моменты, когда чутьё обостряется настолько, что на самом деле чувствуешь это расстояние, проклятые и в то же время обожаемые сантиметры, которые разделяют руки.
  С одурелыми воплями носятся птицы, пухлые от мороси воробьи опускаются скопом на какое-нибудь дерево, потом перелетают на другое, и, когда они поднимаются в воздух, дерево роняет на прохожих водопады воды. Машины переговариваются в пробке грудными голосами, громче и приятнее всех гудит старый пузатый фольксваген. Стёкла опущены, и водители жмурятся навстречу всё ещё тёплой и влажной погоде. Ислам думает, что у старых машин голоса приятнее, более грудные, тёплые, как у джазовых певиц-негритянок, и тут же излагает это Кате. Она улыбается, и говорит:
  - На самом деле мы с ним расстались. Он уехал в Питер.
  - Учиться? - понимающе кивает Ислам.
  - В том-то и дело, что нет. Просто уехал, и всё.
  - Как это?
  - Не знаю, как объяснить. Можешь себе представить, что есть люди, которые родились не там, где должны были?
  - Могу. В действительности, таких целая масса. Взять хотя бы моего соседа Яно. Я тебе о нём рассказывал? Родился в Эстонии, учится в России. А душа его разбита на осколки. Один осколок в Мексике. Другой в Испании. Третий валяется где-то на Венере просто потому, что она очень красиво выглядит на фотографиях. Четвёртый носит по рекам и океанам...
  - Ты очень хорошо это сказал, - смеётся Катя. - Твой Яно молодец! Но я немного не это имела в виду. Он ни разу не был в Питере, но всю жизнь был уверен, что должен жить именно там. С тех пор как увидел на обложке какой-то тетрадки в шестом классе Неву. Он до самого последнего дня, до отъезда хранил эту тетрадку. Показывал мне - ничего особенного. Пейзаж как пейзаж. Но он с таким восторгом на него смотрел - ты бы видел... Отучился, достиг совершеннолетия, выждал ещё годик и полез исправлять мировую несправедливость.
  - Оставив тебя одну?
  Ислам тут же устыдился яду и даже некоему злорадству в голосе. Она смотрит на него с удивлением.
  - Ты, может быть, не поймёшь. Когда вселенная так измывается над человеком, я готова его простить. Поддерживала его во всём. Да и мы перед отъездом наобещали друг другу, что будем созваниваться чуть ли не каждый день. Писать письма. Он будет мне слать в конвертах свои рисунки... он ведь у меня художник. Знаешь, как рисует? Я тебе потом покажу, у меня всё в сумочке. Карандашные наброски в основном, вырванные из тетрадки листочки, но в них есть что-то такое, - она поднимает подбородок, купает лицо в по-осеннему прохладных солнечных лучах. - Очень классно.
  Говорит о своих сердечных делах просто, будто пересказывает зацепивший за душу фильм.
  Катя сейчас напоминает героиню ярких французских фильмов, и на тебя тоже что-то надвигается рядом с ней, укутывает пледом, уже звучит бойкая, как ручей, французская речь, пахнет душистой выпечкой, десертом из мандаринов, а глаза слепят неоновые огни вывесок. И щекочут, заползая за воротник пальто, струйки летнего дождя.
  Она часто ведёт себя, как будто знает весь свой сценарий наизусть и он её полностью устраивает. Знает, что кино кончится ещё не скоро и в то же время оно стремительно летит к финалу, и она растворяется в каждом моменте, каждой прожитой секунде. Как будто Катя по ту сторону экрана, а ты - по эту. Хочется протянуть руку, коснуться... но боишься почувствовать под пальцами стекло. Ислам снова думает о проклятых сантиметрах, теперь уже с грустью.
  - Мы тогда просто играли свои роли, потому что по-другому двум влюблённым людям прощаться нельзя. Оба понимали, что после пары звонков всё утихнет. Утихнет, так и не успев толком начаться. Сейчас такое время, когда люди и на расстоянии могут быть рядом. Слать смски. Слушать голоса друг в друга в трубке... Есть, в конце концов, сеть. Но знаешь, когда ты не можешь позвонить и сказать: "Давай встретимся" - всё меняется. Понимаешь?
  На ресницах повисли капельки дождя, и она стряхивает их. Моргает. Словно только что вспомнила, что рядом есть кто-то ещё, кроме собственного отражения в лужах. Хасанов чувствует, как сквозь подошвы туфель сочится холод. Он запихал руки в карманы и погрузил подбородок в шарф. Пока она была где-то далеко, вокруг плескалось море одиночества. Слова тёплые и мягкие, как выводок белых мышат, но чужие. Не для него. Поток мыслей, каким-то образом нашедший выход через рот.
  Оно и сейчас никуда не исчезло - это море, чёрное, с клыками ледяных скал. Холодный воздух стекает по носу и губам, высасывает через куртку остатки тепла.
  - Конечно, - говорит он, и голос звучит с интонацией трескающегося льда. - И как он там?
  - Держится. Снимает крошечную квартирку где-то на задворках. Около рыбного комбината. Устроился куда-то работать, выбивает прописку, думает даже о том, чтобы податься учиться. Но, ты знаешь, все его письма в картинках, которые оттуда, они так и пышут счастьем. Я не знаю, как объяснить... как будто держишь в руках только что испечённый хлеб. Такой румяный и очень душистый.
  
  Глава 4
  
  История с предвыборной компанией скоро получила продолжение. Не для всех, но для некоторых: очевидно, по каким-то критериям они оказались лучшими. Может быть, раздали больше всего листовок.
  Хотя Яно ничего не раздавал. Он к тому времени только-только вернулся. Так что, скорее всего, причиной послужили три хвоста у Ислама: он тогда едва начал выбираться из кратера, оставленного кровопролитными боями на полях виртуальных сражений. И два хвоста Яно - по геометрии и английскому языку, нажитые из-за природного раздолбайства.
  Так или иначе, их обоих вызвали в деканат, и Валюта предстала пред ними во всём её зелёном великолепии.
  - Это очень уважаемый человек, - сказала Нина Михайловна, захлестнув их тросом своего взгляда, обоих сразу. - Не вздумайте его расстроить, ребята. В стенах этого университета слишком много людей, ему обязанных. Если бы не он, вы бы здесь, возможно, не учились.
  Нина Михайловна - замдекана, и кличку она заработала любовью к нарядам зелёного, "долларового" оттенка. Вот и сейчас на ней хлопковые брюки цвета нежной листвы. Как некогда заметил Паша: "Посмотришь на свет и увидишь водяные знаки". Нина Михайловна прямая, с тяжёлым могучим лицом и мясистыми руками. Волосы на затылке забраны в тугой пук. Она их не красит, как многие женщины её возраста, и там проглядывают ниточки седины.
  - Будете освобождены от занятий на завтра и послезавтра. И конечно же это зачтётся вам на зачёте по выбранному вами предмету.
  "Зачтётся на зачёте" значило, что платить за этот самый зачёт нужно будет в разы меньше. Что же, очень неплохо. Но Ислам всё же предпочёл не иметь ни с ней, ни с этим "уважаемым человеком" ничего общего.
  - А можно отказаться? - спросил он. - Наверное, найдутся ребята, чьё положение серьёзнее нашего.
  - Вы, вероятно, не понимаете всей серьёзности положения, - произнесла Валюта. Подвигала по поверхности стола стопку красных журналов. - Мы обязаны этому человеку, и нам бы не хотелось его подставлять. А вы обязаны нам как вашим преподавателям и наставникам. Радуйтесь, что наш университет даёт вам такую возможность. В семь тридцать будьте по этому адресу. Не опаздывайте, и оба ведите себя, как подобает приличным студентам. Не позорьте наше доброе имя.
  - Сдаётся мне, что нас только что наняли кого-нибудь убить, - говорит Ислам, как только за спиной закрылась дверь. Складывает пальцы пистолетиком и целится в Яно.
  Яно, похоже, ничего не понял.
  - Мы куда-то пойдём? - спрашивает он.
  - Забудь.
  Вечером они были по нужному адресу. Секретарша провела их в кабинет, щедро обставленный лакированным деревом, и навстречу, скрипнув резным деревянным креслом, поднимается Уважаемый Человек.
  Перво-наперво Хасанов видит щегольскую рубашку: словно парус, маячит она перед глазами. И только потом белое лицо, щёки, что затекают в воротник, и губы, что кажутся ещё одной складкой, подобной тем, в которых тонут глаза. Мочки ушей вытянуты, и вспоминается картина Дали с текущим временем.
  Пожимает обоим руки и усаживается обратно, растекаясь по коричневой обивке.
  - Не хочу на вас давить, - сразу приступает он. - У меня есть работа, но браться за неё или нет - решать вам.
  Ислам спрашивает, что за работа, и Уважаемый Человек радуется, как ребёнок неожиданному подарку. Вещает с придыханием:
  - Эх, пацаны. Вы ж студенты, правильно? Вам, наверное, не хочется на халяву трудиться. Ну, в смысле, за просто так. Понимаю, - кивает, степенно потирая запястье. - Деньги всем нужны. Что ж, деньги будут тоже, не сомневайтесь.
  - Что за работа?
  - Так интересно?
  Подбородок затрясся и запрыгал, как будто наполненный водой пакет. Дебелое лицо выражает радость и энтузиазм.
  - Смотря что за работа.
  - Какая разница? - Уважаемый Человек вдруг меняет радость на возмущение, и краешки его рта теперь стремятся не вверх, а вниз. С грохотом отодвигает кресло, прохаживается по кабинету - Ислам и Яно отступают на шаг. - Главное - деньги платят. Разве нет? Кстати, это вам за энтузиазм.
  Хмурясь, роется в бумажнике. Бумажник знатный, так и сверкает лакированной кожей, большой. Такие люди не могут без бумажников и дипломатов. Из бумажника лезут карточки, визитки. Смятые в трубочку деньги. Если перевернуть и потрясти его или вон, например, тот дипломат на краю обширного стола, посыплются горы мусора: крошки, залитые кофе документы. Газета с прошлой недели. Зато сам стол идеально чист: только монитор, пара икон и позолоченная ручка толщиной в палец. Позолота с неё уже кое-где слезает, вон на кончике, где в минуты напряжённой работы мужчина зажимал его между зубами, уже виден пластик. "Возможно, если он улыбнётся пошире, мы увидим эти крошки позолоты", - думает Хасанов, и его изнутри заполняет какое-то мерзкое ощущение.
  Не отрываясь, глядит ему в глаза. От таких людей лучше не отрывать взгляда. Вообще не отрывать.
  Ислам переводит взгляд на две сотки в руках.
  - Приходите сюда вечером. Часиков в десять. Приводите друзей, только надёжных. Берите, берите.
  Буквально впихивает деньги в руки Яно. Тот берёт и держит их у груди в обеих руках, с ужасом глядя на Уважаемого Человека.
  - И помните, я знаю ваши фамилии. Записано. Где же у меня записано-то... В общем, где-то записано.
  - Мне... нет нужны ваш деньги, - от ужаса у Яно проснулся акцент.
  Мужчина уже не слушает. Ходит кругами, передвигает предметы у себя на столе. Двигает на полке рюмки. Там, в глубине, чернеет этикетка дорогого коньяка.
  - Нам не нужны ваши деньги, - говорит Ислам. Вынимает бумажки из рук Яно и кладёт на стол. - Не нужны. Мы и так придём.
  Чувствует, как у самого от этого человека трясутся поджилки. Человек надвигается, как будто гора, нависает, как бык над тореадором, повредившим ногу, и кажется, что ты тонешь в его тени. Она засасывает тебя, словно не тень, а вонючее нефтяное пятно. Прижимает своей тушей, своим гонором, своими упрёками к стенке. Расплющивает по ней огромным животом.
  - Не нужны? - повторяет он. Поворачивается, пропущенный через жалюзи свет рисует на впадинах лица змейки. Воротник давит ему на шею, и мужчина оттягивает его большим пальцем. - Вот вы мне скажите, как работать с теми, кто не берёт деньги?
  Молчат. Яно смотрит белыми от ужаса глазами, Ислам нашаривает позади себя дверную ручку - путь к отступлению. Думает, что хорошо бы подыскать остроумный ответ: всё равно с человеком, который до смерти запугал безобидного эстонца, дел никаких иметь не хочется, но все остроумные ответы провалились куда-то в колодец ужаса.
  - Молчите.
  Стол скрипит под весом, рубашка на плечах мнётся и складываются гармошкой.
  - Молчи-ите, - бурчит он. Сгребает мятые сотки обратно в бумажник. - Ладно. Жду вас вечером. В десять часов. Работа ночная.
  Дверь наконец хлопает за спиной, секретарша поднимает лицо, и на месте глаз за стёклами очков Хасанову мерещатся зеленоватые провалы, проеденные червями дыры в гнилой мозг.
  - Сумасшедший человек, - бормочет Яно. - El Loco.
  Хлопает ещё одна дверь, коридор, и скрипят подошвы на скользком, как змеиная кожа, ламинате. Воздух снаружи свежий и почему-то с лимонной кислинкой. Дяденька на углу продаёт с лотка хурму, она стоит перед ним в несколько рядов, сверкая оранжевыми боками. Сам жуёт одну, сплёвывает косточки в руку и жмурится от удовольствия.
  Исламу вдруг очень захотелось хурмы. Он направляется к палатке.
  - Ислам, - Яно бежит следом, - Ислам!
  - Что?.. Две хурмы, пожалуйста. Покрупнее.
  - Мы ведь не пойдём? Вечером?
  - А тебе не хочется?
  Продавец складывает в пакетик фрукты. Он всё ещё жмурится, хотя глаза и открыты. Просто лицо у него такое - кажется, как будто жмурится. Будто у кота. Не грузин, как это обычно бывает с торговцами в палатках. Нормальный русский мужик, прячет в усах улыбку.
  - На здоровье.
  - Спасибо.
  Хасанов протягивает хурму Яно, тот косится на неё с суеверным ужасом.
  - Этот господин предлагал нам деньги.
  - Да вроде. И что? Твой козлометр зашкалил?
  - А?
  - Бери хурму. Кушай, дорогой.
  Идёт к остановке, разбрызгивая из-под ног лужи. Остановка выкрашена в красный цвет, и вокруг неё, как огромные шмели вокруг цветка, вьются газельки.
  Яно опять бежит следом.
  - Мы ведь не пойдём? Да? Вечером.
  Три минуты назад Ислам тоже так думал. Но теперь, когда вкус к жизни стекал по горлу в пищевод, он вдруг решил иначе:
  - Ты оставайся дома. Хорошо? А я схожу.
  - Ты этот. Тоже. Сумасшедший.
   Яно грызёт хурму, и вид у него как у напуганной лошади.
  - Не-а. Всего лишь любопытный.
  Дело не в Валюте, не в зачётах и не в деньгах, которые предложил им Уважаемый Человек. Хасанов вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что должен принять этот вызов. Броситься в него, не рассуждая и головой вперёд, а не осторожно ступая на шаткую поверхность, оглядываясь на каждый громкий звук и втягивая голову в плечи, как по идее должен.
  Яно пошёл тоже. Ислам убеждал его остаться, но эстонец молча переоделся в удобную одежду, достал взамен туфель кроссовки и уложил в рюкзак термос с чаем и пару бутербродов.
  Им объяснили задачу. Уважаемого Человека не было на месте, его секретарши тоже. За тем же столом сидит человечек с узким лицом, таким, какое могло бы быть у рептилии, стань она человеком, и глазами навыкате. По очереди водил он этими белесыми глазами по каждому явившемуся, а таких, помимо Ислама и Яно, оказалось ещё шестеро. Совершенно незнакомые лица, все излучают внимание и настороженность.
  Человечек объяснил задачу. Раздал каждому по баллончику краски, списки фамилий и обличительных характеристик, которые они должны были написать на стенах домов, во дворах, на заборах и просто на асфальте. Вроде: "Адоевский - Вор и Врун". Или: "Нальчик, Откуда Деньги?" Или: "Сергеев Зарезал Маму". Непременно с ошибками. Сделать ошибки в таких простых словах осмелится не каждый, но требовалось постараться.
  - Сегодня каждый из вас - Капитан Очевидность, - прибавил человечек с удовлетворением. - Мне нужно, чтобы весь район к утру был синий, чтобы вы украсили каждый угол дома. Разойтись.
  - И это всё? - с разочарованием говорит Хасанов внизу. Они вдвоём ждут, пока остальные, воровато оглядываясь и пряча краску в складках одежды, разбредутся каждый в свою сторону, и выкидывает свой баллончик в урну. Отбирает краску у Яно, и в урне звякает во второй раз.
  Ощущение некого соперничества, брошенного вызова пропало. Их попросили всего лишь навсего испоганить стены. Сейчас Ислам сам слабо понимал, что за задание он хотел получить от Уважаемого Человека. Ясно для чего: чтобы с треском его провалить. Но теперь всё это больше не казалось ему таким важным.
  - Он хотел, чтобы мы испортили город, - задумчиво говорит Яно. - Плохой какой-то человек. И тот, что был днём, тоже плохой.
  - Уже вжился в роль? - Ислам усмехается и говорит: - Капитан Очевидность.
  
  Глава 5
  
  Ислам приходит на работу к шести вечера, а уходит, когда ночь за окнами полыхает белыми и цветными огнями. Трое суток через трое. Почти всегда пешком. Ему выделяли деньги на такси, но Ислам потратил их по назначению всего один раз, когда не на шутку разболелся, а потом носоглотка решила взбунтоваться и залить его соплями. Радовался густому, как хлопья пивной пены, снегу или грозе, что растекалась над городом, заключая его в грохочущий кулак. А ты идёшь в этой темноте и смотришь, как вспышки молний очерчивают высотки, как играют они в трамвайных рельсах и танцуют в чёрных стёклах. Представляешь, как разбегается над головой в паутине проводов электричество.
  Ислам обожал ходить пешком, но терпеть не мог идти в никуда. Он шёл либо домой, либо на работу. Не важно куда, главное, чтобы была цель и расстояние, которое требовалось пройти. Наслаждаешься каждым шагом, каждое встречное лицо, будто виноградина, лопается во рту, и на языке ощущаешь кисло-сладкий сок. Тут же оно смывается жидким огнём фонарей из-под колёс проезжающей машины, а там за рулём симпатичная шатенка или угрюмый старик в смешной кепке... в сущности, не важно. Главное, чтобы они были, эти лица.
  Голова после работы как в тумане, в ноздрях засел горький алкогольный запах, терпкая смесь пивного аромата, винных паров, чего-то покрепче, а также томатного сока и сигаретного дыма, который почему-то всегда пробкой, комком слюны застревает в горле. Ислам любит томатный сок, но после работы... нет, только не после работы.
  В те сорок минут, когда мышцы разгоняют застоявшуюся кровь, Хасанов снова понимает, что не всё так плохо. Что людей, оказывается, можно не только переносить, но даже полюбить снова.
  - Я представляю, какие люди тебе попадаются, - бурчит Мишаня, - в час ночи. Ты это... не приползай потом отметеленный.
  - Их нету, - ржёт Хасанов. - Нету людей. Кроме меня. Это, знаешь ли, плюс.
  Исламу их хватает и в кафе.
  На самом деле работа барменом не так уж и плоха. Даже отлична, сейчас Ислам не мог представить себя на другом месте. Приближаешься к зелёной вывеске, с лёгкой досадой думаешь, что стрелка часов опять перебежала тебе дорогу. "Травка". Под вывеской и правда зелень, дорожку к дверям окаймляют цветы в старых покрышках. Несмотря на нарочито небрежное оформление фасада, впечатление остаётся как от чего-то хорошо продуманного. Простого, но без излишек.
  Кафе угловое в жилом доме, смотрит на две стороны стеклянными стенами. Чуть попозже, когда окончательно стемнеет, там, за стёклами, будут плескаться волны томного жёлтого света. Парочки и весёлые компании будут сворачивать на тропинку между газонами. Внутри музыка, обычно что-то из ненавязчивого эмбиента, бывает поп, а бывают и классические инструменталки. Босс любит классическую музыку, но формату кафе больше подходит электроника.
  Стеклянная дверь плывёт под рукой, киваешь охраннику, и он отвешивает тебе небрежный поклон. Собранный, молчаливый.
  Проходишь через зал, подмечая, что столики ещё не заняты. Здесь нет бизнес-ланча, как в соседних заведениях, и весь персонал только заступил на пост.
  - Привет, Босс.
  Кивает, и ты ловишь деловую, в чём-то нервную улыбку. Не такую как посетителям: им предназначена другая, более долгая, более широкая, но за ней не стоит ничего, кроме вежливости.
  - Опаздываешь.
  - Всего лишь на пять минут. Прости. Шёл пешком.
  Она японка с примесью китайской крови. Или наоборот - бес её разберёт... Хотя считает себя именно японкой. Говорит: "В память о папе". От матери ей достался высокий рост, красивые ноги, которые почему-то скрывает под длинными юбками. А ещё идеальные, будто вычерченные грифелем, брови. Всё остальное, говорит, отцовское. Чёрные соломенные волосы, которые никак не желают укладываться в причёску. Очень пышные и глянцевые, как будто каждую прядь взяли и отдельно вымазали ваксой.
  - Ты всегда ходишь пешком.
  Никогда не поймёшь, журит она тебя за опоздание или нет. Вроде и журит, а вроде и просто констатирует факт. Мол, ага, уже семь минут седьмого. Вакаремаста, Ислам-тян, вычтем у тебя из зарплаты. По интонациям у неё ничего нельзя понять. Отчитывает ли она официантку или прощается с постоянным клиентом - всё одно.
  Тем не менее Ислам её любит.
  - Не обижайся, Босс. Завтра приду вовремя.
  Несмотря на совсем незначительную разницу в возрасте и вполне дружеские отношения, Ислам называет её Боссом. Уж больно похожа на дочь главы мафиозных триад, как в китайских боевиках.
  Хасанов идёт переодеваться и в который уже раз дежурно поражается: угораздило же устроиться работать в кафе к азиатам.
  Шкафчик лязгает замком, отглаженная форма хрустит под пальцами и одурело пахнет кондиционером для белья. Выскальзывает из ветровки и мечтает: вот её, сбежавшую когда-то от своего отца из Гонконга, находят мафиози. Вот они входят в кафе, оглядываются, все в пронзительно-чёрных пиджаках, шляпы надвинуты на глаза, так что видны только подбородки и рты - как будто бы застёгнутые на потайные молнии. Руки под пиджаками, где бугрятся под мышками кобуры. Он, Ислам, стоит за стойкой, и ему нестерпимо жмёт эта чёртова бабочка на горле. Но дискомфорт уже не имеет значения, а вспотевшие ладони тянутся вниз, туда, где, завёрнутый в полотенце, лежит автомат...
  Шкафчик лязгает; пальцы застёгивают пуговицы на манжетах. Хасанов заступает на рабочее место и начинает ополаскивать стаканы; от галстука-бабочки зудит шея, он трогает его указательным пальцем. Гудит машинка для льда, гудит кофе-машина, гудит холодильник, всё это сливается в равномерный сонный гул. Мимо пробегает Босс, нервно поправляет Хасанову галстук и уносится дальше, давать распоряжения поварам. На кухне шумит вода, и оттуда доносятся первые запахи.
  На самом деле отец у неё клерк в Киото, а в России она потому, что нестерпимо влюблена в Европу, но до Европы так и не доехала. Осела с матерью и братом в Самаре, вышла замуж за русского. Ислам пару раз его видел, когда тот привозил Сонг на работу на своём форде. Дима. Мировой парень.
  Очень неплохо, кстати, она говорит по-русски и по-английски. У Сонг, что называется, предрасположенность к языкам.
  Впереди маячит спина Джина, охранника и брата Босса, и Ислам в который уже раз думает, что, чтобы попасть в зал, мафиози придётся пройти через него. И это немного возвращает Хасанова с небес на землю. Не, не пройдут. Он, в отличие от сестры, считает себя китайцем. Очень молчалив - Ислам за всё время вряд ли слышал от него больше двадцати слов. И все не то на китайском, не то на японском: по-русски Джин не говорит совсем. На вопросы предпочитает неопределённо качать головой. Или водить руками в воздухе, и каждый жест в зависимости от контекста может означать одно или другое. "Китайская грамота", - как однажды назвал его Миша.
  Задача Джина - встречать гостей у входа, неизменный вежливый полупоклон стал визитной карточкой заведения. Когда люди хотят чего-то, чего нет в соседних барах, они идут "смотреть на китайца".
  Миша не выносит молчаливых или непонятных людей, хотя сам как раз такой и есть. В смысле - молчаливый. Уставит злой взгляд исподлобья и давит выражением лица, манерой стоять слишком близко. Заинтересовавший его человек обычно не знает, куда деваться от такого общения. Исламу приходилось не раз вырывать из лап друга таких бедолаг.
  - Славный всё-таки малый, - говорит потом Мишаня, потирая пузо. - Классно поговорили. Ток чё он жался, я так и не понял.
  Для него поговорить, даже так, - всё равно, что для нас хорошо поесть. Ислам-то - давно уже приевшееся блюдо...
  Однажды Миша зашёл к Исламу на работу "выпить пивка за счёт заведеньица". И мимо Джина пройти просто не смог.
  Кричит через весь зал Исламу:
  - Слушай, а чё этот лакей первый раз поклонился, так я вышел, зашёл, а он уже не кланяется? - и снова пристаёт: - Эй, Северная Корея! Симпатичный у тебя, говорю, пиджачок.
  Джин стоит прямо, взгляд в пространство. Скулы, казалось, режут воздух, как горячий нож масло.
  - Кунг-фу знаешь?
  Миша отступает на два шага, расставляет ноги, пытается изобразить стойку. Получается неуклюже, как будто раскорячили пластилинового человечка.
  - Знаешь, да?
  Хохочет, хлопая себя по бокам.
  - Кунг-фу зашибись. Фильмы с Джеки Чаном - настоящий огонь, веришь, нет? А, он же с твоей родины. Земеля, наверное, да?
  Хасанов вздыхает. Хорошо, что Босса рядом нет. Ей бы долго пришлось объяснять, что этот проблемный большой человек - вовсе не проблемный. Говорит:
  - Оставь Джина в покое и иди сюда.
  - Ну, бывай, товарищ Мао, - хлопает Джина по плечу и вперевалочку идёт к стойке. Столы дрожат на своих тонких, как у оленят, ножках и шарахаются в разные стороны.
  - Наверное, хороший он человек, - одобрительно ворчит. - Кланяется, понимаешь... Джеки Чана, прикинь, знает. Мой любимый актёр...
  К семи часам начинают подтягиваться первые посетители.
  Зал небольшой, весь насквозь стеклянный, будто аквариум. Свет такой, будто вокруг всё и впрямь заполнено водой, движения медлительны и размыты. С десяток столиков, длинная и слегка изогнутая барная стойка похожа на плавник акулы. За спиной - батареи бутылок на трёх уступах, этикетки подсвечены белым светом, настолько холодным, что из него можно наколоть льда.
  Просят сделать маргариту. По тому, что заказывает человек, можно понять... да можно понять, в принципе, всё. Компания девушек берёт воздушные коктейли с дольками апельсина. Одинокая дама в красном берёт морс, в высоком запотевшем стакане он возвышается перед ней, словно столбик термометра. Отражается в глазах струйками ртути.
  Дама неприязненно и придирчиво косится на своё отражение в бутылках, на поверхности под локтями. Оглядывается и видит ещё с десяток своих отражений. Всё здесь создано для того, чтобы отражать свет.
  Ислам ощущает на себе пытливый взгляд.
  - Скажите...
  - Да? - он наклоняется через стойку. - Огоньку?
  В руках у неё незажжённая сигарета.
  - Нет-нет. Ещё рано. Я пока не хочу.
  Ей тридцать. Можно было бы назвать красивой, если бы не ледяное выражение на лице. А так - просто эффектная. Даже чересчур эффектная. Таким вслед мужчины оборачиваются, но ни одному не хватает смелости подойти и познакомиться.
  Ислам ждёт. А она словно и не собирается ничего говорить. Вращает бокал, оставляя на стенках следы от пальцев.
  Справа просят пива, и Ислам исполняет заказ, стараясь не удаляться далеко от незнакомки. Погружена в свои мысли - и столбик термометра в глазах растёт. Вернее падает, потому как лицо становится всё холоднее и холоднее, удаляясь от мира. Того и гляди, на ресницах появится иней.
  - Скажите, - вдруг повторяет она, и взгляд возвращается на него. - Вы, должно быть, не местный?
  - Не местный, - соглашается Ислам. - Из Уфы.
  - Должно быть, учитесь в университете?
  Скучает. Бокал вертится в руках, и красные блики водят вокруг хороводы. Кого-то ждёт. Или не ждёт - чёрт её разберёт на самом деле. Ногти у неё тоже красные - краска на самых кончиках облупилась и выглядит неряшливо.
  Ислам не успел ответить. Она уже задаёт другой вопрос:
  - Хорошо у вас там? В Уфе.
  - Ну, - уклончиво отвечает Ислам. - Есть неплохие бары.
  Нет, не улыбается. Да и слишком слабый это таран, чтобы разбить намёрзший лёд. Ислам думает, интересно, когда она в последний раз танцевала? Наверно, в детстве. Или в институте, на выпускном вечере. Такие женщины не танцуют. В кафе и барах, в клубах они обычно сидят, закинув ногу за ногу, окутанные сигаретным дымом.
  - И что, - спрашивает, - самолёты туда ночью летают?
  - Вот уж не знаю, - смеётся Ислам. Заказов пока нет, и он смахивает со стойки невидимые пылинки. Просто чтобы не сидеть без дела. Компания справа - трое мужчин - хлещет своё пиво и создают так необходимый сейчас фон. Зашедшие после работы выпить трудяги. Ислам представляет, как они выключают свои суперсовременные компьютеры, оставляют пежо и митсубиши на стоянке и едут на такси пьянствовать. Сегодня четверг, и завтра можно немного припоздниться на работу и пораньше свалить. - Наверняка. У нас есть аэропорт. Уфа - прекрасный город, и, я думаю, вы бы не пожалели, если бы...
  - Назовите для меня любой город.
  Будто бы и не слышит его.
  - Город?
  - Да. Город. Или место. Любое.
  - Давайте попробуем.
  - Да. Будьте так любезны.
  Все города, кроме почему-то Таллинна, куда-то испарились. Так бывает всегда. Попросят тебя рассказать что-нибудь забавное или вспомнить какой-то случай, и ты вроде бы и знаешь, но... не помнишь. Так же и сейчас. Вроде бы легко, но Хасанов не может относиться к чьей-то просьбе - искренней просьбе: Валюту и Уважаемого Человека в расчёт можно не брать - наплевательски. И подобная крошечная проблемка встаёт перед ним горой, на которую приходится лезть. Какой ей город нужен? Курорт или, напротив, северный? В Америке, рядом с каньоном, или где-нибудь на австралийском архипелаге? Мегаполис с десятком мостов через канал или засушливая деревенька с парой тысячей жителей?..
  Хасанов говорит с досадой:
  - Таллинн.
  - О, - сказала она без выражения. - Это где? Швеция?
  - Почти. Эстония.
  Чёрт бы его побрал, Яно, с его Таллинном.
  - Наверняка там все бегают по утрам, - продолжает она. - И выгуливают собак. И соседи вежливо здороваются друг с другом.
  - Не знаю, - растерялся Ислам. - У меня оттуда друг. Если вы хотите, мне нетрудно спросить...
  - Интересно, туда летают самолёты ночью?
  - Должно быть.
  - Спасибо, - говорит она, обдав холодом. Зубы ровные, как кристаллики льда. Встаёт, оставив чуть тронутый морс. - Сколько я вам должна за города?
  Ледяная язвительность заползает чуть не под манжеты, и Ислам растерянно потирает запястья.
  - За города нисколько. Я ведь их мало вспомнил. Только Таллинн и всё. А за морс - сорок пять.
  Оставляет деньги и исчезает, растворяется в черноте за дверью. Компания справа становится шумнее, словно кто-то прибавил звук.
  Прибегает одна из девочек-официанток, Даша, просит подготовить стопочку.
  - Там мужичок опять тот, - говорит. На лице проскакивает что-то, граничащее с равнодушием. Какое-то беспокойство, о котором она, возможно, даже не подозревает. Откровенно говоря, Хасанов сам не понимает, почему он это заметил.
  Ислам смотрит в ту сторону, и человек у окна здоровается. Машет рукой, говорит что-то, но в зале слишком шумно. Человек у окна это понимает. Просто здоровается.
  - Это Валентин.
  - Он какой-то непонятный, - говорит Даша. Морщится. - И пьёт много.
  - Не бойся, - говорит Ислам. - Если начнёт буянить, у нас есть Джин.
  Даша прыскает. Говорит слегка пренебрежительно:
  - Не начнёт. Как обычно, напьётся и отрубится тихо у себя в уголке.
  На подносе размещается стопка с долькой лимона.
  - Видишь, даже не буянит. И за попу не щиплет, - говорит Ислам вслед убежавшей официантке. - Золотой клиент.
  Немного погодя, разобравшись с делами, Ислам отлучается перекинуться парой слов с Валентином.
  Ему нравится этот человечек. Совсем уже не молодой, с каким-то измождённым костлявым лицом и сеточкой вен на лбу под жидкими волосами. Очки в тяжёлой чёрной оправе смотрятся очень модно, в таких ходит прогрессивная молодёжь, не доверяющая линзам. Не столько инструмент для зрения, сколько дополнение к имиджу. Валентину они не очень подходят, но куда лучше любых стариковских. А ещё он разрешает обращаться к себе на ты. Сам в первый день об этом попросил, смущаясь при этом до безобразния. Вообще в каждом его жесте, движении, выражении лица сквозит смущение. Иногда оно прячется, иногда настолько явно, что смущаешься сам.
  Одет очень представительно. Чёрный пиджак, безукоризненный галстук в косую полоску, свет стекается на кончиках туфель. Стрелочки на брюках на коленях собираются в морщины.
  Ислам ни разу не спрашивал, кем он работает, но почему-то ему казалось, что работает с детьми. Где-нибудь в хорошей школе или в гимназии. Может быть, частный педагог.
  - Ислам, присаживайся.
  Суетится, пытаясь ногой и рукой отодвинуть для Хасанова стул. Когда парень устроился, кивает за окно:
  - Видишь фонарь?
  - Вижу. Я ненадолго. На минутку. Как вы сегодня?
  - Как всегда, мой мальчик. Ты слушай. Сейчас начнётся самое классное. Слышал гром?
  - Да вроде. Когда шёл на работу.
  - Ага! И я о том же. И в воздухе пахнет дождём. Будет очень красиво: свет фонаря и дождь. Я рассчитываю даже на ливень. Представляешь, как здорово? Свет, и сплошная стена ливня. У вас здесь хорошие окна. Я люблю смотреть в окна, особенно когда идёт дождь. Понимаешь?
  Последнее слово произносит уже робко, почти жалобно, будто бы жалеет об этом своём излиянии. Ислам кивает, он сам чувствует себя не в своей тарелке. Неловко молчат секунд десять, а потом стопка в худых руках решительным движением опрокидывается в рот.
  - Снег, конечно, ещё лучше, - говорит Валентин с новыми силами. Будто открылось второе дыхание. - Но, сам понимаешь.
  Разводит руками.
  - До снега ещё два месяца, - смеётся Ислам.
  - Да, два месяца. Но, знаешь, ожидание чего-то прекрасного... пусть даже такой мелочи, как снег, само по себе - огромное удовольствие. Огромное. А можно повторить? Не затруднит? Лучше сразу графинчик. И закусочки. Чтобы твой босс, эта смешная китаяночка, подумала, что я тут кого-нибудь жду, и не выгнала меня взашей. Что у меня опаздывает дама или что-нибудь подобное. А?
  Подмигивает Хасанову, среди редких зубов сквозит смущение.
  - Конечно, можно.
  - Может быть, я опять усну, - говорит Валентин. - Как будете закрываться, вытолкай меня, пожалуйста, за дверь.
  Пройдёт час, и Валентин конечно же будет дремать над своим графином. Зачем только люди не ходят в кафе? Вот он, например, живёт в этом же доме, на четвёртом этаже. А на первый спускается поспать. Он готов, он радостно ожидает беспокойного сна в окружении музыки, шума людских голосов. Закусывает это ожидание дольками лимона или сёмгой.
  Кажется, он не может спать в тишине. Сон подкрадывается к нему, прячась за повседневным гулом вечернего кафе.
  Ислам подходит будить его, только когда все посетители уже разошлись по домам, а стрелки часов подкрадываются к трём. Свет в зале глушат, а Сонг отчаянно зевает.
  - Опять этот господин, - говорит она и смотрит на Валентина с лёгкой укоризной, как на нашкодившего ребёнка.
  Она любит свою работу, а значит, любит и своих клиентов. И ничего страшного, если один из них слегка перепил и заснул за столом. Вот только в четвёртый раз... а, ладно.
  Люди идут и идут, каждому требуется уделить хоть немножко внимания. Слова летают самые незначительные: здравствуйте, какой сорт, вам смешать, четыреста десять, работаем до трёх, нет, телевизора у нас нет и футбол вряд ли покажем... Мало кому хочется поговорить на самом деле. Даже если это случается, такие диалоги в действительности - монологи, которые ты должен выслушать. Возможно, это не обязательно, достаточно кивать и подливать спиртное, но Ислам считает своим долгом - слушать. Своего рода служебной обязанностью. Когда-нибудь он отсюда уйдёт и тогда непременно посоветует Сонг приписать это к перечню служебных обязанностей в договоре.
  Всем нужен человек, которому наплевать. Который слегка посочувствует, подольёт в бокал горько-сладких пузырьков и заберёт деньги. Они боятся разговаривать друг с другом и поэтому разговаривают с барменом. Или с официантками. С теми, кого они видят в лучшем случае с десяток раз в жизни.
  
  Глава 6
  
  Ислам возвращается домой, дослушивая на ступенях общежития уходящую грозу. Смотрит на тёмные окна. Яно спит.
  Поднимается, редкие курильщики провожают его сонными глазами, открывает ключом дверь. Нет, не спит. Его ещё нет дома. Странно, Яно никогда нигде не задерживается.
  Ислам размышляет, хочется ли ему спать. По всему выходит, что не слишком. Садится к компьютеру, включает музыку и в этот момент слышит, как Яно входит в комнату. Туфли стучат бодрее и весомее, чем обычно, и Хасанов чувствует, словно радарами, лопатками, как сосед по комнате застыл на пороге. Как принимается расшнуровывать ботинки, переложив свой Значительный Вид на сгиб локтя. Обычно его не слышно ровно до тех пор, пока не разуется, не повесит на крючок пальто и не коснётся плеча, чтобы добиться внимания Ислама, и печальным тоном попросить убавить музыку. От этой его привычки Хасанов не раз проливал на клавиатуру чай.
  Внутри нарастает, как снежный ком, любопытство, Ислам чувствует, как трепыхаются, чувствуя его приближение, лёгкие. Спрашивает:
  - Что такое? Выглядишь так, как будто тебе тётя из Амстердама посылку прислала.
  - У меня нет тёти в Амстердаме, - говорит. Бережно ставит свой Значительный Вид на стол перед самым носом Ислама, и тот жадно раздувает ноздри. Чего он действительно терпеть не может, так это загадочного выражения на чужом лице. Хочется кликнуть по нему правой кнопкой мышки и щёлкнуть "распаковать".
  - Давай уже, не тяни.
  Молчит, и лицо такое загадочное-загадочное. Значительное. Видно, из самого лезет из всех щелей, Значительный Вид трепыхается, как парус на ветру, вот-вот пойдёт прорехами.
  - Сделай музыку потише, пожалуйста.
  Сама невинность. Змей-искуситель. Ислам выключает винамп, отрубает от сети колонки.
  - Доволен? Теперь выкладывай.
  - Я познакомился с очень интересными ребятами.
  - Что за ребята? Ты познакомился с проститутками?
  - Никакие не п-проститутки!
  В минуты волнения Яно слегка заикается. Правда, количество вещей, которые могут по-настоящему тронуть его за живое, стремятся к минус бесконечности. Яно есть дело до всего, но он легко может уйти из одного своего мира в другой, если в первом на него кинут недобрый взгляд или не станут слушать. У всех остальных же есть только здесь и сейчас
  Уходит в свой конец комнаты, где сбрасывает с себя все социальные нормы, так же, как до этого сбросил кеды. Потягивается и с наслаждением ныряет в своё ян. Сомик, которого выпустили в родной аквариум. Зарывается в ил, в груду цветных маек, книг и карт на диване, наружу торчат только глаза. Кровать под ним колышется, из-под одеяла во все стороны лезут подушки. Он всегда спит одновременно на трёх подушках. А когда настроение портится или, наоборот, взлетает до небес, достаёт ещё одну, синюю с ярко-жёлтыми месяцами и звёздами на наволочке.
  - Ладно. Хорошо, не проститутки. Прости мне моё желание сострить. Оно иногда опережает здравый смысл.
  - Оно всегда его опережает, - укоризненно.
  И снова молчание. Не молчание, а скорее его эквивалент общения. Так молчать может только Яно. Вроде и молчит, а в то же время - общается с тобой. И действительно, посидишь с ним вот так вот, и возникает ощущение, что хорошо поговорили. Только вот о чём - не помнишь.
  Нет, ну в конце-то концов! Сколько можно!
  - Выкладывай давай.
  Яно вскакивает и начинает прохаживаться по комнате, в волнении залезая носками на половину Хасанова. Граница колеблется, словно линия прибоя, и вещи начинают переваливаться на эту половину. Неряшливая тетрадка с набором нот для духовых инструментов всё ближе к стулу Ислама, коробочка с разноцветными шариками-прыгунами опрокидывается, рассыпая содержимое.
  - Я познакомился с такими ребятами...
  - Солдат шёл по улице домой, и увидел он этих ребят, - насмешливо декламирует Хасанов.
  Яно замахал руками:
  - Ты не понимаешь! Это ребята такие же как мы. Против всего.
  - Как это?
  - Ну, помнишь, как мы листовки отдирали?
  - Ну.
  - Они так тоже умеют.
  - Да ладно.
  - Точно. Только у них, как это... калибр другой.
  - Занимаются щитовой рекламой?
  Яно объясняет, и Ислам заинтересованно спрашивает:
  - Нечто вроде анархистов или этих, как их... несогласных. Это у них ты весь день пропадал?
  - У них. И пойду ещё завтра!
  - Что же, если они хотят прибрать на улицах, то я вас благословляю. Смотрите только, не настрогайте детей.
  Яно подходит совсем близко, волоча за собой за обвивший ногу провод зарядник от телефона. Заглядывает в лицо Хасанову.
  - А пошли завтра после пар со мной?
  - Это же твои друзья.
  - Ты работаешь?
  - Нет...
  - Вот и идём. Тебе они тоже понравятся.
  Яно снимает очки, чтобы протереть стёкла низом майки, и на лице проступает несвойственное ему упрямство.
  Ислам удивлён этому так, что не может не согласиться.
  Хасанов подозревал, что ехать далеко не придётся: наверняка эти волшебные люди сидят где-то под боком. Но что настолько под боком, стало для него сюрпризом. Сразу после пар Яно с таинственным выражением потащил его по тёмным закоулкам университета. На первом этаже много закрытых кабинетов, и в одну из таких дверей, ничем не отличающихся от других, эстонец и стучит.
  В двери обозначается щель:
  - Это ещё кто такой?
  Яно подтаскивает Ислама под лучик света, и Хасанов наблюдает внимательный глаз и краешек чьего-то небритого подбородка.
  - Он мой друг.
  - Какой ещё друг? - не унимается страж. - А ты кто такой?
  Яно роняет руки.
  - Я же вчера. Я же был вчера... с Наташей. Ну как же?
  - Ааа. С Наташей. Пароль помнишь? - спрашивают с сомнением.
  - Не помню, - сокрушается Яно.
  - Ладно. Проходите.
  Их впускают внутрь, и обстановка наносит удары по органам чувств. На зубах, словно жвачка, горький запах клея, сладковатый типографский запах, такой, который бывает от свеженапечатанных книг, всё вместе замешано на сухом механическом тепле. В ушах пробкой становится звук десятка голосов, какой-то скрежет, стук как будто, к этому примешивается невозможный в этой обстановке истеричный перебор клавиш пианино: пианист, похоже, ударяя по клавише, попадает пальцами по обеим соседним. В этой какофонии с трудом угадывается Чайковский. "Времена года" обретают какие-то новые оттенки: словно в разгар лета над твоей головой разворачиваются небеса и начинает идти снег. Из другого угла надсадно звучит на какой-то дедовской УКВ-волне радио. Даже воздух, кажется, лижет наждачкой кожу.
  - Пароль запомнил?
  Яно пытается перекричать шум.
  - Какой пароль?
  Ислам одурело вертит головой. Мимо сразу во все стороны носятся какие-то люди.
  - Не помню.
  - И я о том же.
  - "Не помню" - это пароль. Он у них постоянный. А наружу пускают разные идиотские пароли вроде "Честь и кровь" или "Заветы нового Мира". Потому что желающих сюда попасть мало не становится. Хитро, правда?
  Хасанов зачарованно кивает.
  Клуб у них и впрямь знатный. По головам людей здесь считать бессмысленно: всё равно, что пытаться сосчитать выводок мышей в одной клетке. Все чем-то заняты, металлический голос диктора с радио тонет в гуле голосов. Курят прямо здесь, и банки с окурками блуждают по залу, словно бутылки с чудесными посланиями где-то в Тихом океане. В беспорядке бродят стулья, иногда зачем-то забираясь друг другу на спины. У окна громоздится целая пирамида из таких вот акробатов. С другой стороны могучий рояль, несколько сдвинутых вместе столов перед ним превращены не то в лабораторию, не то в столовую. Там склянки на хрупких спицах, какие-то немытые блюдца. Ислам вытягивает шею, пытаясь разглядеть пианиста, но тот уже исчез, оставив после себя поднятую крышку и затихающие под потолком звуки басовых клавиш.
  - Наташа! - зовёт Яно и устремляется в глубь зала, протискиваясь среди вспотевших тел.
  Наталья высокая, тонкая, как спица, Ислам видит, как она ныряет в толпу своих соратников, чтобы вынырнуть с другой стороны, уже возле Яно.
  - Яник, - говорит она ласково и тянет к нему руки. - Ты к нам вернулся.
  Встряхивает головой, так, что волосы чиркают по шее. Очень выразительно, и сразу понятно, что это её любимый жест.
  "Не самая красивая девчонка, - решает Ислам. - Очень уж своеобразное лицо". Нос выдаётся вперёд, как будто у хищной птицы, да ещё с заметной горбинкой. Лицо немного вытянуто, как будто бы за этот нос ещё взялись и потянули. Зато волосы роскошные. Угольно-чёрные, но с крашеными в красный кончиками. Каре, чёлка плещется почти на глазах, и, когда она встряхивает головой, брови мелькают угольными росчерками. Великолепные брови. Такие стоит прятать, дабы не показывать первому встречному. А только тем, кто достоин. И ещё рот очень красивый. Большой, с пухлыми, чётко очерченным губами - тоже очень неординарный. Губы она не красит совсем, и это, на взгляд Хасанова, ей очень идёт.
  Такая штука - этот рот - кому-то, быть может, и не понравился бы, кто-то не обратит внимания, а вот его зацепила.
  Яно тычет пальцем в Ислама, что-то говорит на ухо девушке, и она улыбается. Подходит ближе, тянет руки, и вместо рукопожатия смыкает их за спиной Ислама. От неё пахнет тонкими дамскими сигаретами.
  - Ты друг Яника?
  - Сосед, - смущённо отвечает Ислам.
  - Как замечательно! Нам здесь нужны новые люди. Будем знакомы. Я Ната, там вон Тумаков, Славик, это Арамис, вон там, дальше, под окном, Вася. Это Алёна, а вот этот шустрик - Митя. Мы здесь... это София. София, поздоровайся с Исламом. Мы здесь живём очень дружной компанией. Я тебе потом всё расскажу. Работаем над тем, чтобы жизнь наших друзей и просто людей вокруг стала чуточку лучше. Вносим свой крошечный вклад. Помогаем ребятам противостоять произволу и взяточничеству учебных заведений.
  Говорит она быстро, язычок так и мелькает, замешивая слова в густой коктейль. Говорит слегка с украинским акцентом, хотя сама на хохлушку не похожа. Во всяком случае Хасанов их представлял по-другому. Лицо очень живое, особенно губы. То и дело норовят вытянуться трубочкой, растянуться во внезапной улыбке или обижено надуться. И все эти состояния обычно укладываются в две-три секунды.
  - У вас здесь что? Стадия постоянного ремонта? - спрашивает Хасанов.
  - Готовимся к митингу, - гордо говорит Наташа.
  - К митингу?
   Ислам немного скисает. Ещё всучат какой-нибудь глупый плакат... нет уж, пускай не рассчитывают. Он здесь в первый и последний раз.
  - Ага. Депеш мод у мэрии. Экстремальный флешмоб: все вырядимся в тулупы и телогрейки, вроде как бомжики, и будем попрошайничать у них под окнами. И бутылки собирать. Приходи тоже.
  - Если не будет работы, - уклончиво отвечает Ислам.
  Наташа отводит их к окну, где потише.
  - Официально это поэтический кружок, - Наташа хихикает. - Слышали бы они, какие стихи здесь читают. Каждую неделю нас спрашивают, когда, мол, доделаем табличку на дверь. А мы всё отнекиваемся. Ведь повесим табличку - попрут какие-нибудь очкарики.
  Она устраивается с ногами на подоконнике, отодвинув стопку пожелтевших газет. Достаёт и прячет за ухом сигаретку.
  - Мы недавно выбили это помещение. Точнее я выбила. Устроила забастовку у деканата. Умоляла, просила. Говорят, нет помещений. Уходят с работы, а я сижу. Другие ребята разошлись уже, у них дела ещё были... Приходят - сижу. Точнее, нет, не так. Я вытянулась на диванчике и делаю вид, что дрыхну. Их проняло.
  - Это называется "находчивость", - вставляет Тумаков.
  - И что? Никогда не проверяют? - спрашивает Ислам, глубоко сомневаясь, что декану есть до этого дело. Он же, наверное, занятой дядька.
  - Иногда проверяют. Заходит Нина Николаевна, которая по литре у нас. Якобы любит стихи послушать, - она кривляется, изображая эту самую Нину Николаевну. - Но Слава читает самые свои мирные, а ещё Ахматову. Он так хорошо читает! Не оторваться. Поэтому она так часто и приходит. Мы просим его читать похуже, но он так не может. Творческая личность, - она говорит почти без перехода: - Сейчас подоспеет чай.
  За роялем устроено нечто вроде кухни - и жуткий беспорядок. Тарелки стоят одна на другой, к одежде прилипают крошки, везде почерневшие пятна от разлитого кофе.
  - Подтягивайте стулья и садитесь, где почище, - говорит Наташа. Убирает с табурета кастрюльку с остатками чего-то неаппетитного. - Ну как вам клуб?
  - Несколько необычно, - признаёт Ислам, а Яно отчаянно кивает.
  - Мы хотели сделать что-то наподобие того, как было в Бойцовском клубе. Проект "Разгром"! Смотрели, а? Вот только жить здесь проблематично. И исчезать всё равно приходится. И никаких тайных документов не оставишь, потому как два раза в неделю приходит техничка. Мы пытались выкрасть у неё график уборки, чтобы хотя бы знать, по каким дням нам готовится отражать атаки, но - представляете? - у неё и графика-то нет. Приходит, когда приспичит. Ну куда это годится?
  - Угу. Мыло-то хоть не варите? - спрашивает Хасанов, косясь на пробирки и приборы из кабинета химии на столе.
  - Не варим, - Наташа ржёт. - У нас есть неплохие спецы. Вон стоит. Ваня Липеев. Но нам это без надобности. Знаешь, как хиппи - граната. Мы здесь воюем немного другими способами.
  Она нацеливает в Ислама палец, подмигивает.
  - Конечно, это не то оружие, которое есть у наших оппонентов. Поражает не тело, но мозги. Но зато у нас его больше. Баллончики с краской против каждого водомёта. Плакат после каждой дубинки. Мегафон и томик стихов против слезоточивого газа... Кстати, Ваня говорит, что эти рецепты напалма из "...клуба" ни черта не работают. Которые призывают смешать бензин и апельсиновый сок...
  - Хорошо, - говорит Ислам. - Не хотел бы я на какой-нибудь из лекций улететь в космос.
  - Пытались связаться с лимоновцами, - вдохновенно говорит Наташа. - Похоже, им нужна ячейка в Самаре. Правда, сейчас, перед выборами, они там все по горло заняты. Бойкотируют их, эти выборы. А мы здесь пока занимаемся тем же самым.
  - Они вам так нужны? Лимоновцы? - спрашивает Ислам, просто чтобы что-то спросить. Яно сидит рядом, но в то же время на месте усидеть не может. Восторженно пялится по сторонам.
  Наташа опускает по чашкам пакетики с жёлтыми ярлычками, разливает кипяток. Не спросив, кладёт всем по две ложки сахара.
  - Мы им нужны. Ну, в любом случае лучше по возможности держаться за руки. Чем нас больше, тем лучше. Правда?
  Внимательно смотрит в глаза сначала одному, потом второму. Пар от всех трёх кружек завязывается над головами прихотливым узлом.
  - Значит, вы боретесь в первую очередь с произволом преподавателей?
  - Не только. Просто это, - она делает на последнем слове ударение, - касается нас сейчас больше всего. Сам понимаешь. Мы просто люди, которые хотят что-то изменить. Мечтатели и раздолбаи, которые не хотят жить по правилам, которые не любят, когда их трахают старики, меняющие закорючку в зачётке на телевизоры и домашние кинотеатры. Которые трясут со студентов деньги и нагло подруливают потом к институтам на новых фордах. Я их ненавижу.
  Ислам смотрит на Наташу. Она разошлась не на шутку, говорит быстро и с возмущением, подбородок нервно подрагивает, в руке плещется горячий чай, и капли вот-вот полетят на колени. Отодвигается, на всякий случай.
  - Конечно, у них зарплата не ахти, - продолжает она. - У меня бабушка - преподаватель математики в школе, получает копейки. Но это не даёт им право быть козлами. Если уж поставила тебя жизнь раком - терпи, а не пытайся вертеться и думать, как бы с этого получить ещё и удовольствие. Или разгибайся, если позволяют тебе силы. Ведь верно?
  Она с апломбом смотрит в глаза Яно, потом Исламу, и оба синхронно кивают.
  - Есть планы на вечер?
  Очередная смена темы застаёт Хасанова врасплох. Яно уже мотает головой:
  - У нас нет.
  - Отлично. Ночью пойдём в рейд. Да, Слава?.. Пойдём и возьмём вас двоих с собой.
  
  Темнеет в это время года не так рано, и Яно всё это время не находит себе места. Бродит по коридору, заглядывает на кухню, где в мойке уже четвёртый день отмокает от яичницы чья-то сковорода, робко выглядывает в шумную гостиную, где пульсирует в магнитофоне голос Эм Джей, дуются в карты, сдвинув головы, обсуждают что-то, и отсюда кажется, что они играют в шахматы чайными чашками. Кто-то спит в кресле, и телевизор заглядывает ему в лицо, обозначает белые пятна на подбородке, опущенных веках и на лбу, под колючими волосами.
  Яно никто не видит, и он топчется перед входом, а потом топает обратно, чтобы выглянуть в окно в конце коридора или пошуметь водой в ванной.
  Ислам размышляет, как хорошо было бы остаться дома.
  Если уж на то пошло, эти ребята довольно забавные. Такие же мечтатели, как Яно, только в отличие от эстонца у этих ещё и чешутся руки. А когда у мечтателей чешутся руки, это, как правило, страшно. Потому как всё идёт наперекосяк.
  Хуже всего, что они не знают, за что конкретно бороться. Нет, не так... знают, имеют в голове некое абстрактное представление вселенского добра, но у каждого оно своё.
  Зато Яно от них без ума. Ещё бы: нашёл братьев по разуму. И только ради этого Ислам готов был этим ребятам простить всё на свете.
  Наконец подступает время, и он тащит засыпающего Ислама мимо картёжников на улицу и к торцу университета. Там многозначительно молчит компания в неброских шмотках, и Наташа машет им рукой.
  Здесь Слава со сдвинутой на затылок кепкой и нервными руками, которые он до поры, как револьверы, распихал по карманам. Девушка Лида, её Ислам в клубе не видел, высокая, с округлым лицом и непослушными кудряшками. Она глазеет на всех растерянно, и у Хасанова складывается впечатление, что она сама плохо понимает, зачем пришла. И паренёк, которого представляют Арамисом, маленький и бойкий, с живым лицом и значительными ушами, настолько идеальными по форме, насколько вообще идеальны могут быть уши. Он знает о такой выдающейся черте, и поэтому на обоих мочках у него серьги, на одной две, на другой - три, а в раковине блестят гвоздики.
  У Наташи большая сумка. Лямка натянулась, как струна, и когда бьётся о ляжку, слышится жестяной звук.
  - Там краска, - отвечает она на вопрос Хасанова. - Будем рисовать.
  - Что-то вроде призывов голосовать за того-то и за того-то такими больши-ими кривыми буквами?
  Наталья фыркает. Говорит гневно, голос звенит в ушах, кажется, даже вон там, у дороги, слышно, и вся кампания принимается на неё шикать.
  - Мы художники. А все, кто такое творит, грязные политические прихвостни. Школьники, которых нанимают за деньги портить стены. Вандалы. На самом деле здесь идёт не пиар, а антипиар. Никому не нравятся написанные с ошибками призывы голосовать за того или за другого. Поэтому за него не голосуют. Представляешь, с ошибками!
  - Надписи эти не стираются, - хмуро говорит Слава. - В лучшем случае замазываются следующей ватагой школьников, нанятой уже тем, за кого призывали "голосовать".
  - С ошибками призывали, - встревает Наталья.
  - С ошибками, - соглашается Слава. - Поэтому мы превращаем их в произведения искусства. Рисуем сверху что-то симпатичное. Всё, хватит маячить. Двинули.
  Они напоминают не хорошо слаженную группу, а ватагу студентов-раздолбаев, возвращающихся по домам после вечеринки. Разве что песни не поют.
  Это отличное прикрытие. Гораздо больше подозрений вызывают ребята в тёмных майках или спецовках, сверкающие бритыми головами и тенью скользящие по улицам. Образ которых в первую очередь возникает в голове при слове "рейд". От таких спешат убраться подальше. А отряд Славы провожают снисходительными улыбками даже припозднившиеся с работы тётки. Или брезгливо поджатыми губами - кто как.
  Хотя он-то как раз и не давал своей команде потерять лицо. Внимательный, губы поджаты, а в движениях грация кобры. Зыркает исподлобья туда и сюда, взбитые ветром в перья волосы и брови, которые украсили бы любого кинозлодея, довершают образ.
  Зато майка ярко-жёлтая, с Че Бурашкой с автоматом на груди, она лезет в глаза не хуже сигнала светофора.
  Мимо проплывают коттеджи, укрытые сонными яблонями, где-то там, в глубинах дворов, плывут квадраты светлых окон. Яно вертит головой, и, если на него смотреть краем глаза, эти движения напоминают движения штопора. Ислам беседует с Арамисом, Слава с претензией разглядывает встречные заборы и напоминает этими манерами дворняжку, ищущую метки товарок.
  - Подожди-ка, - говорит Наташа с горящими глазами, и группа мигом затихает. Будто кто-то убавил с пульта звук. - Арамис, полотенце. Вон на ту камеру.
  - Что она задумала, - бурчит Слава. - Беспокойная женщина.
  В руках у Арамиса белеет белая тряпица, на лесках парочка утяжелителей - обычных рыболовных грузил - так что конструкция напоминает рыбацкую сеть. К камере на заборе на цыпочках по "мёртвой зоне", движение, такое как в фильмах про пиратов, когда забрасывают абордажные крюки. И на объективе повисает тряпка, залётный ветерок жуёт её, но сбросить не может.
  Наташа бросается туда, куда смотрела камера. Там ворота, огромная надпись: "ОСТОРОЖНО ЗЛАЯ СОБАКА" - поперёк. В руках что-то медное, баллончик с краской, шипит, распыляя красную жидкость.
  - Быстрее давай, - говорит Слава. Смотрит по сторонам, но свидетелей нет. Руки Наташи движутся плавно, иногда вспыхивает луч фонарика, выхватывая пятна краски. Ислам косится на Яно: тот смотрит, затаив дыхание, лицо раскраснелось, как будто это над ним сейчас колдуют с баллончиком.
  - Готово! - говорит Наташа. - Убирай заглушку.
  Отступает на шаг, чтобы посмотреть на результат. Справа и слева слышится фырканье. Лида надувает губы, чтобы не захохотать. Тумаков всё больше мрачнеет. Яно открывает и закрывает рот, как рыба на берегу.
  Вместо прежней надписи теперь красуется: "ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ КИСА".
  - Я думала, будет смешнее, - после паузы говорит Наташа.
  - Но запятую ты здорово подрисовала, - с некоторым сомнением говорит Арамис. - Мы же вроде как за грамотность?
  - Ага. Но всё равно, как-то глупо. С этой кисой... эх.
  Ислам больше не может сдерживаться. Ржёт, как сумасшедший, стараясь только не перебудить всю улицу. Где-то залаяла тяжёлым кашляющим лаем собака. Наверняка та самая. Злая.
  - Ты что? - подскочила Наташа.
  - Это глупо... но... очень... смешно... - пыхтит он.
  - Ты правда так думаешь?
  Он кивает, и она расплывается в улыбке:
  - Спасибо.
  Полотенце спряталось в рюкзаке у Арамиса, и они спешат прочь, пока не выглянул хозяин.
  Слава схож лицом с недостроенным зданием, что проплывает сейчас справа, как большой ледокол. Такой же серый и с провалами глаз. Наверняка Ислам упал в его глазах куда ниже плинтуса, но всё-таки не мог остановиться - ржал до тех пор, пока вместо смеха из глотки не стало выдираться хриплое шипение.
  Очень скоро они находят вторую свою глобальную жертву за этот день. Дошли до микрорайона и разделились: Арамис с Любой исчезли с каким-то секретным заданием, Слава повёл остальных за собою во дворы и остановил возле красного новенького опеля. Сверился по бумажке с номером, и из внутреннего кармана куртки появился чехол из-под очков, а оттуда - шило с перемотанной изолентой ручкой.
  - Загрязняют окружающую среду? - понимающе спрашивает Ислам.
  - Не пори чепухи, - сурово говорит Слава. Приспосабливает шило к покрышке, появляется молоток - небольшой, хозяйственная штучка, такой есть в каждом доме.
  - А разве так можно? - спрашивает Яно.
  - Так нужно, - шепчет Наташа. - Тише. А то засекут.
  Ястребиное лицо поворачивается в полутьме вправо и влево. Вся напряжённая, будто гитарная струна, вроде бы стоит на месте, но кеды всё равно скрипят по асфальту, и в такт этому звуку скрипят нервы всех четверых. Звук кажется оглушительным. Удар молотка по сравнению с ним - мягкий, как будто кто-то ударил кулаком по подушке.
  Хлоп - и всё. Слава уже приноравливается, чтобы сделать следующую дырку. Откладывает молоток, вытягивает из обоймы другое шило и всучивает Яно.
  - Займись пока теми двумя колёсами. По четыре дырки в каждом, не меньше. Запомнил? Молотка второго нет, подбери где-нибудь кирпич. Вон там посмотри, около трэша, там их полно. Только свет не зажигай.
  Яно вертит в руках шило, длинные пальцы путаются. Ислам давит губами улыбку и представляет, как он потом будет распутывать многочисленные узлы на руках. Эстонец вытягивает шею, пытаясь рассмотреть в той стороне кирпичи, но от друзей далеко не отходит.
  - Я принесу. У тебя оружие, и ты нужен тут, - шепчет Ислам.
  - Спасибо, - лопочет Яно.
  Ага, вот и кирпич. Точнее обломок, хорошие кирпичи-то никто не выбрасывает. Когда возвращается, Яно уже успел наколоться. Сопит обиженно, засунув большой палец в рот.
  - Может, лучше ты? - говорит.
  - Я вообще с тобой только за компанию пошёл.
  - А. Ладно...
  Обходит машину, неловко пристраивается к переднему колесу.
  - По четыре дырки в каждом, - рычит Слава. - Не меньше.
  - Слушай-ка, а давай мы его ещё и распишем. Шины резать - это как-то скучно, - вдруг говорит Наташа.
  Слишком громко. Такие люди, люди-струны, всегда прибавляют в громкости, когда в голову приходит какая-то идея. Как будто кто-то щёлкает внутри зажигалкой. Все трое хором на неё шикают. Тоже слишком громко получилось. "Но, возможно, - думает Ислам, - люди подумают, что это какие-нибудь ночные птицы. Да, ночные птицы, только и всего".
  - Поговори мне ещё тут, - сопит Слава. - Сейчас придёт хозяин, и уже скучно не будет...
  - Не, ну Слав. Ну серьёзно. Краски у нас хватит.
  - Не пори чушь. Сейчас не пасха, чтобы разрисовывать яйца этому кренделю.
  Наташа тем не менее лезет в рюкзак, и вот уже в каждой руке по баллончику. Зажигалка полыхает вовсю, разгоняя темноту у неё в голове.
  - Да ладно тебе. Шины - это прошлый век. Ну пожа-алуйста.
  - Ладно. Несносная девчонка. Ладно, ладно. Только тише. Закрой рот и делай всё молча.
  Наташа порывисто обнимает Тумакова, сумка раскрывается под её руками, баллончики норовят раскатиться в стороны.
  - Чья это машина? - спрашивает Ислам.
  Слава швыряет в него недовольным взглядом.
  - Селиванова. Сидит в районной администрации, некрупная сошка по образовательной деятельности. Два дня назад приезжал в универ. Не слышал?
  - Слышал, - признаётся Ислам.
  - Как думаешь, откуда у него такая тачка?
  Хасанов жмёт плечами. На языке вертится вопрос, и Ислам не может его удержать:
  - Слушай. А ты у нас учишься?
  - Выгнали с третьего.
  Ислам не уточняет почему. И так понятно: причина выгнать такого найдётся всегда. Но Слава добавляет:
  - Отправил подальше пару завучей и директора. И не жалею об этом.
  - Его до сих пор пускают на проходной, - с гордостью говорит Наташа. - И пару раз ловили в коридорах.
  - До тех пор, пока я могу свободно и безнаказанно шарахаться по этому зданию, я буду возглавлять клуб. Такая безалаберность меня не просто возмущает - она танцует передо мной, как матадор перед быком. И я вновь и вновь буду выставлять рога. Как самый настоящий бык. Директор не узнаёт меня, хотя орал до хрипоты и грозился сдать правоохранительным за неуважение к его персоне. А за что, скажите мне, я должен его уважать? Надутый гусь...
  Когда двадцать минут спустя они уходили через спящие дворы, автомобиль расцвёл чёрными точками и глазами на бампере и стал похож на божью коровку этакого спортивного типа. Таким его рано утром и нашёл господин Селиванов.
  
  Глава 7
  
  С того самого вечера на крыше Ислам с Катей часто бывали вместе. Кто-то за кем-то заходил и шли куда-то, разгоняя по мокрым самарским улицам воду. Обменялись телефонами, но звонил Ислам редко. Только когда требовалось назначить встречу. Назначал и быстренько прощался. Просто потому что не любил разговаривать по телефону. И правда, какой в этом смысл? Поболтать, обменяться новостями можно и лично. При личной встрече ты видишь, как играют на лице тени, слышишь дыхание и можешь, умирая где-то внутри от восторга, коснуться запястья или приобнять за талию. Она же не звонила совсем, но и это его совершенно не трогало. Возможно, у неё была аська, но Хасанов не спросил. Катя не похожа на девушку, которая зависает в аське. Такая, которая может извлечь чистые эмоции из каждого момента, из любой встречной мелочи, в электронном общении не нуждается.
  Бесцельные прогулки - всё равно бесцельные прогулки, даже если под рукой есть девушка. К ним Ислам так и не приспособился. Когда нет цели, идти куда-то он не может. Быстро начинает "вихлять" - залезать ногами на газон, лезть под ноги другим пешеходам.
  - Своди её куда-нибудь погулять, - говорит Паша, но для Ислама это звучит, как: "Поставь её красить забор и сделай так, чтобы ей было не скучно". Так же страшно. Метод Тома Сойера тут не сработает.
  Со временем Ислам пришёл к выводу, что он слишком молчаливый. Когда болтаешь без умолку, можно хоть круги вокруг лотка с мороженым нарезать. О да, слушать он умел. Умел вставлять замечания, иногда остроумные и в меру уместные, подтрунивать, стебаться и показывать интерес, тем более если на самом деле интересно слушать. Но какая бы ни была разговорчивая девушка, рано или поздно потоки слов иссякают, она выдыхается, и вот уже ты ощущаешь этот жалобный взгляд. Мол, поговори со мной теперь ты. Расскажи что-нибудь интересное...
  Ислам умел чувствовать молчание. Неизвестно, как его ощущала она, но Исламу это молчание физически давило на макушку, где тут же просыпались и принимались копошиться, как злые бактерии из рекламы, мысли. А что если она подумает, что он скучен? Что значит "подумает"? Он ведь и вправду скучен, молчалив и неловок. Забывчив и нетактичен.
  Катя тоже не больно разговорчива. Любит хранить все эти интересности внутри себя, выдавая собеседнику по крупицам. Любит заглядывать в глаза и, похоже, любит, когда он по глазам читает эти мысли. Смеётся, когда Ислам говорит, ты подумала сейчас о том-то и о том-то. Или - я с тобой согласен, но считаю, что...
  Но иногда такое выдаст - ух! Один раз взяла и поцеловала его. Просто ни с того ни с сего - Ислам в силу понятных причин не помнит, о чём тогда шёл разговор. Ни с того ни с сего она обхватила его за шею и чмокнула в щёку. И потом смущённо, и слегка воровато наблюдала за тем, как краска всё сильней заливает лицо. Пока Ислам не стал себя чувствовать как банка с томатным соком.
  За неимением прочих тем для разговора Ислам рассказывал про посетителей в баре. Когда работаешь в кафе в старом городе, публика у тебя собирается самая разная. Как назло, все эти занимательные люди, стоило ему открыть рот, куда-то исчезали. Его это раздражало до дрожи в руках. Как же так: вот он в голове, живой человек, интересный, по-своему забавный, а как пытаешься про него рассказать, больше пары слов сказать не можешь. Более того, мстительно хохоча, он тут же превращается у тебя в голове в безликую серую куклу, набитую пухом, и даже смех утрачивает выразительность, превращается в безнадёжный бумажный шелест.
  Сейчас осень, и Хасанов только выкатился на поле второго курса набитым воздухом мячиком. Две команды, одна из которых - работа со всеми её завсегдатаями, другая - из преподавателей, начнут футболить его друг другу, а он, подскакивая на неровностях, будет пытаться успеть туда и сюда. И задержаться посередине, где затерялась его личная жизнь и друзья.
  Чтобы не потерять работу, он не ездил домой на всё лето. Отпросился у Сонг на пару недель в июле, чтобы повидать родню, и обратно, в духоту большого города, облизанную влажным языком Волги. Почему-то все города, кроме родного, казались Хасанову мегаполисами. Хотя Уфа, мягко говоря, не намного меньше. Миллион жителей, как-никак. Самара первое время ошеломила его своими размерами. А друзья-самарцы рассказали потом, какими большими им кажутся другие города, даже соседний Тольятти.
  Когда ты здесь живёшь и можешь по кратчайшему пути проехать из точки А в точку Б, всё кажется твоим личным и с лёгкостью умещается в кармане. Неизвестность же не умещается нигде.
  
  Катя редко задавала вопросы. А когда спрашивала, это могло быть что-то необычное. Что-то, что ни за что бы не догадался спросить кто-то другой.
  - А что тебе больше нравилось в детстве? Яблоки или орехи?
  - Наверное, и то, и другое.
  - Я вот, например, терпеть не могла грецкие орехи, - со значительным видом сообщает Катя. - Особенно в скорлупе. Пытаешься расколоть, а они - ни в какую. У тебя такое было?
  Ислам говорит с улыбкой:
  - Похоже на какие-то психологические тесты. Словно, знаешь, ты спрашиваешь, что я больше любил, яблоки или орехи, а сама проверяешь, упорный ли я человек или нет. Умею ли я добиваться цели, "разгрызать орешки". И всё такое.
  - Звучит очень по-дурацки, - серьёзно отвечает Катя. - Мне просто интересно, что тебе нравится. Ненавижу подтексты.
  - Ладно, ладно, извини.
  Ислам выставляет перед собой руки и тут же начинает злиться на себя. Чуть что, сразу лезет извиняться. Ну куда это годится?
  Но она не слушает. Откопала в себе очередную головоломку и бросилась её разгадывать.
  - Или всё-таки люблю... нет, я обожаю подтексты. Когда между строчек что-то ещё написано, это ведь втройне занятно. Правда? Пожалуй, я не люблю такие явные подтексты. Жуткая фальшь в действительности.
  Растерянно смеётся, глядя на Ислама снизу вверх. Напоминает почему-то раскраску, которую раскрасили не теми цветами.
  Ислам вздыхает. Она не только для него такая вся загадка. Но и для себя.
  - Я люблю танцевать, - рассказывает она. - Обожаю. Даже не так... как бы тебе попонятнее сказать... танцы - это вся моя жизнь. Танцами можно сказать всё, выразить любые эмоции, донести до зрителя то, что не всегда можешь донести словами. Слова вообще довольно дурацкая вещь. Кто их только придумал?.. А вот танцами можно всё.
  - Это ты так думаешь, - говорит Хасанов. - Потому что этим занимаешься. Для меня танцы - тёмный лес. Если бы кто-то хотел до меня что-то донести танцами, я бы ни фига не понял. Я вот, например, уверен, что смогу донести что угодно до человека жестами, когда вокруг шумно: играет музыка, все орут и за спиной над тобой нависает босс. Смогу рассказать, сколько стоит коктейль и как пройти к туалету. И то ни черта не понимают.
  - Это не то, - говорит сердито. - Ты не понимаешь.
  Ну вот. Обиделась. Ислам обругал себя последними словами. Сколько раз зарекался спорить с девушкой - всё равно что-нибудь, да проскочит. Да и прозвучало это, скорее всего, довольно глупо.
  - Извини.
  Разглядывает вялые листья на ветке тополя. Заключает один между пальцами, он хрустит и ломается, словно песочное печенье.
  - Просто ты не понимаешь очевидные вещи.
  - Да, - покорно соглашается Ислам, - пожалуй, не понимаю.
  - У тебя есть что-нибудь, чего ты бы хотел в жизни добиться? - спрашивает она после долгого молчания.
  Ислам дёргает плечами. Есть что-то, ещё не сформировавшееся до конца в голове, но что это и как облечь это в слова?..
  А Катя уже что-то говорит. У неё на всё есть своё мнение, и спрашивает тебя о чём-то она только для того, чтобы рассказать, что об этом думает она.
  - Я не люблю людей, смыслом жизни которых является сиюминутное существование. Таких спросишь, а они говорят: хотим квартиру собственную. Или машину. Или открыть фирму.
  - Кто же их любит.
  - Тем не менее их вокруг полно. Это мужики. И ещё, представляешь, предъявляют: ты, мол, баба, красивая притом, тебе замуж выскочить раз плюнуть.
  - А ты их, конечно, разоблачала, - с сомнением говорит Ислам.
  - Конечно! Ну, в принципе, они не совсем виноваты. Девушкам вообще лишь бы замуж за кого побогаче выскочить. Какие-то они недальновидные все. Глупышки. Ну представь, выскочит она замуж, и что дальше? Допустим, повезёт, и будет жить на всём готовом. Ездить на жёлтеньком матизе. А тут долбанёт две тысячи двенадцать, и останемся мы все без света. Машины никому на фиг не будут нужны, стоят без горючего на дорогах, глупые жестянки. Роскошная квартира на двенадцатом этаже окажется тюрьмой. Вокруг все склеивают ласты. И все, побросав своё барахло, бегут из города прочь по деревням. И там придётся доить коров и отбиваться от мародёров. Я им всё это объясняю, а они не поймут.
  - А у тебя есть цель? - спрашивает он.
  - Моя цель - это поиски цели в жизни, - отвечает с готовностью. - Мне кажется, осознать, что вся эта материальная чушь - лишь ступеньки к чему-то большему, - это уже огромный шаг. И другой шаг - то, что эти ступеньки и не нужны вовсе, если у тебя за плечами есть крылья.
  - Не подумай, что я тупой. Но я не очень понимаю.
  - Откровенно говоря, я и сама не больно-то понимаю. Поэтому и ковыряюсь во всей этой психологии и философии. Иногда в религию заносит. Иногда сама себе напоминаю червя в земле, - она грустно улыбается. - Ты молодец. Хотя бы выслушал и сразу не бросаешься с кулаками - защищать барахло у себя в голове. Мне кажется, чем больше людей к этому придут, тем легче будет жить на свете. Если хотя бы часть людей поднимется в воздух, на земле будет легче дышать. А за первыми потянутся и остальные. Кроме того, одной там, в небесах, очень скучно. Ты не представляешь, какие они большие и пустые.
  "Представляю", - думает Ислам, вдруг содрогаясь от нежности и от одиночества.
  - Ты ведь был у неё дома? - спрашивает как-то Паша, и Ислам кивает. Был и не раз. В последний, например, они сидели за чашкой лимонного чая и обсуждали прочитанные книги.
  Её комната - это нечто особенное. Количеством вещей напоминает комнату Яно. Может быть, количеством, но конечно же не идеальным порядком. Всё, что у первого валяется на полу и колышется под ногами многомесячным культурным слоем, здесь знает своё место. А между тем вещей много, очень много, и диву даёшься, как они все могли здесь поместиться, не нарушив кристального порядка. Словно кусочки паззла складываются в единую картинку. Пахнет апельсиновой цедрой, в солнечные дни из окон извергается водопад света. Шторы всегда отдёрнуты, по столу гуляет декоративная китайская чашка из тонкого стекла и разноцветные фломастеры. Больше там ничего нет, кроме карандашницы и аккуратной стопки тетрадок. А ещё пузатый и серый, как большой тюлень, дремлет в его углу старинный ноутбук. Зато на полках множество самых разных мелочей, выстроенных в строгом порядке. Книги корешок к корешку, диски ровными рядами. Картины и пачка открыток. Чёрные колонки, как два больших камня, хранят значительное молчание, и тихо сопит их брат чайник, похожий на чёрного пингвина.
  Здесь есть место несовершенству, и это цепляет. По полу нет-нет, да и прокатится, как перекати-поле, пылинка, на подоконнике забытая с утра чашка с остатками кофе.
  - Я не очень люблю готовить, - говорит Катя, - поэтому придётся перебиваться чаем.
  - Чем же ты питаешься? Надеюсь, не "дошираками"?
  Ислам косится в мусорную корзину у двери, боясь разглядеть там ненавистные жёлтые пачки. Какая бы еда не была у него дома, какой бы восхитительный запах не томился над кастрюлей на плите, обязательно придёт Мишаня и заварит доширак. Всё испортит этим противным химическим запахом. Будет есть, чавкая и горящими глазами зыркая по сторонам.
  - А есть майонез? - обязательно спросит он с набитым ртом.
  - А есть мозги? - непременно ядовитым голосом парирует Ислам.
  Некоторые вещи не меняются. Кажется, будет Миша постарше, станет сотрудником какой-нибудь солидной фирмы, он и в ресторанах будет пытаться заказать китайскую лапшу.
  Катя рассеяно переставляет маркеры на столе.
  - Йогуртами. И покупаю различные булочки в супермаркете напротив. С черникой - просто прелесть! Откровенно говоря, у меня получаются только пирожки. Но самой для себя их готовить... знаешь, как-то странно. Как будто ты единственная осталась на планете и тебе некого позвать в гости. А если есть кого, то выходит, будто я заманиваю их пирожками. И так плохо, и так. Поэтому они у меня только по большим дням, когда собирается компания или когда сама хожу в гости.
  Живёт она одна. Так уж получилось, что при равнозначных размерах общаг в женской проживает куда меньше народу, поэтому во многих комнатах по одному постояльцу.
  - Если девушка приглашает тебя к себе, значит, она уже готова, - говорит Паша. - Она полностью тебе доверяет. Знаешь, что это значит? Что ты должен включить мужика. Не упусти свой шанс, приятель.
  Но Ислам ничего подобного не чувствовал. Смотрел, как кружится долька лимона в кружке, да слушал запах апельсинов.
  Почему-то здесь молчать было куда легче. Когда темы для разговора исчерпывались и оставался только чай, молчание как-то само собой нисходило на них. Оно было очень естественным, как пейзаж за окном, как звук радио из соседней комнаты. Здесь никогда не играла музыка, но, откровенно говоря, она была не нужна. Музыка формировалась из окружающих звуков, из волн света через незадёрнутые шторы, своеобразным эмбиентом, музыкой окружения, радиостанцией помех. Не было ритма - всё вокруг просто происходило. Ничего подобного Ислам не чувствовал больше нигде.
  Катя молчала с удовольствием. Пила свой чай, тихо звякая ложечкой, и улыбалась глазами.
  - Наверное, тебе здесь хорошо спать, - сказал как-то Хасанов.
  - Прекрасно, - говорит она. - Знаешь, тут спится куда лучше, чем где-то ещё. Чем дома. Я очень люблю бывать дома, но, откровенно говоря, только из-за братика и немного из-за мамы. Ночевать я там не люблю, максимум одну ночь выдерживаю. Комната размером со стадион, представляешь? А здесь всё маленькое. Наверное, потому здесь так уютно. Когда я закончу учиться, не буду туда возвращаться. Перееду куда-нибудь в однокомнатную квартиру, чтобы комната была крошеная. Вроде этой. Обставлю её по своему вкусу.
  Она опускает руки, смеётся.
  - Наверное, я жуткая эгоистка.
  - Совсем нет.
  - Эгоистка. Что-то я всё о мебели. О том, где лучше спать... смех, да и только.
  - Давай тогда о чём-нибудь другом.
  - Предлагай.
  - У тебя есть брат? Расскажи о нём.
  - Да! - завелась мгновенно, так от искорки вспыхивает пропитанная бензином бумага. - Он настоящий лапочка. Младше меня на два года, очень умный. Учится, правда, из рук вон плохо, одни тройки, но всё равно он у меня умница. Когда мне было семь лет, кто-то меня спрашивал: кого ты больше любишь, маму или папу? А я отвечала - братика.
  - А мой старше. На четыре. Стажируется в Японии. Отношения между братьями немного не такие, как между братом и сестрой. Но в общем я им горжусь. Он классный.
  - Так вот, - смеётся. - Мы оба, получается, братофилы.
  
  Один раз он попытался её поцеловать.
  Они вдвоём снова у неё, и вот уже две минуты снизу доносится шум, словно мимо топает рота солдат с обязательным сержантом-запевалой. И песня - что-то отдалённо знакомое. Эти звуки вторгаются в сонный будничный мир здания постепенно, завоёвывая комнату за комнатой. За стенкой приглушили радио. Этажом ниже покатывались со смеху и что-то кричали.
  Ислам и Катя подскочили к окну; позади грохнулся стул. С десятка два парней, выстроившись перед окнами в шеренгу, орали песню Псоя Короленко. Да, ту самую, которую этот колоритный еврей исполняет с Наташей Беленькой.
  - Что это?
  Голос её вот-вот готов сорваться на смех.
  - А, это флешмоб, - говорит Ислам. - У нас в форуме темка ходила. А я и забыл. Чёрт, - он сам не может сдержать смеха: больно уж забавно выглядят обращённые вверх лица, слишком нестройно и в то же время душевно выкрикивают слова. - Мог бы стоять с теми внизу и так же изумительно лажать. Вон, кстати, Лёня.
  - Это потрясающе. Ты можешь им сказать, что они молодцы? Всем. Если я сейчас побегу туда, вниз, их всех обнимать, боюсь, не все оценят.
  - Всех я вряд ли поймаю.
  Поцеловать девушку очень трудно, если вы не на одной волне. Всегда найдётся тысяча отговорок для самого себя, наподобие "момент не очень подходящий" или "а вдруг она меня отошьёт". Во всяком случае для простого паренька вроде Ислама. Но если вы оба находитесь на одной волне, что-то происходит. Какой-то переключатель щёлкает в голове, и все твои отговорки становятся несущественными. Профессионалы вроде бы умеют несколькими приёмами создавать эту волну - Ислам совсем в этом не силён. С такими вопросами нужно к Паше.
  Их волны совпадали чаще всего именно здесь, в этой комнате. Так казалось Хасанову. Его от самых пяток до макушки заполнял некий пьянящий туман, словно графин с красным вином, и стоило щёлкнуть тумблером, убрать заслонку, как этот туман бил в мозг с мощностью парового молота.
  - Включи самца, - звучал откуда-то из глубин черепа Пашин голос.
  - Иди в жопу, - отвечал про себя Ислам.
  Ладонь у неё на талии, тело слушается с трудом, неловкое, как будто набитый ватой манекен. Она замечает прикосновение и поднимает на него глаза. И Ислам, вдыхая запах апельсина, целует её в губы.
  Точнее пытается. Промахивается, губы обжигает кожа. Почему-то она хохочет, губы её в последний момент исчезают, снова и снова попадает в щёку или подбородок. Тело под руками напрягается, становится как кусок резины. Выворачивается из пальцев, не переставая хохотать, и в этом смехе ему чудится нечто неестественное, как будто щёлкает плохо отлаженный механизм.
  Ислам останавливает себя. Щёки пылают, в горле горит комок, а из груди рвётся дыхание, запертое там с десяток секунд назад. Скребётся и царапается, как закрытая в чулане кошка.
  Нет сил, даже чтобы извиниться. Да и не хочется извиняться: это слово всё корявое, в сучках и задоринках. Она всё ещё смеётся, но уже беззвучно, весь смех валяется под ногами, звенит при каждом движении, как будто вокруг разбросаны серебряные монетки. А глаза абсолютно серьёзны. Песня за окном смолкает, парни ещё что-то орут выглядывающим из окон мордашкам и расходятся восвояси.
  
  Наверное, другой человек после такого случая послал бы всё к чертям, стёр номер из телефона и намылился бы в выходные гулять с приятелями и какими-нибудь подругами. Но Ислам только разозлился на себя. Так уж выходило, что нечто незначительное (пусть даже для прочих это было довольно важным делом) само как-то ускользало между пальцами, Ислам об этом нисколько не жалел. Вспоминал с иронией, думал: "А, обойдусь". Но когда не по плану шло то, что он держал рядом со своей душой, когда путеводная нить в руках вдруг истончалась и рвалась, вспыхивала чёрная ярость на себя. "Не смог, не добился, не получил!.. Сам виноват!" - брызгал слюной Хасанов. И, засучив рукава, брался по новой.
  Поэтому через три дня, отработав своё в кафе, он ловит её утром возле кабинета социологии.
  - Привет, - говорит Катя. Заглядывает в глаза, как всегда, и Ислам, разглядывая зажатую меж зубами жвачку в уголке улыбки, чувствует, как натянутая где-то под сердцем струна страха ослабевает, и сердце снова бьётся ровнее, чище.
  - Хочешь сегодня сходить в кино? На "Черничные ночи".
  - Обожаю этот фильм.
  - Значит, в пять за тобой захожу?
  - Конечно. Я свободна. Буду ждать.
  Всё вернулось на круги своя, точно этого порыва и не было.
  Неожиданно в середине ноября пришла зима, за два дня снега выпало, как в январе, и стало ясно, что он уже не сойдёт до весны. Температура держалась в минус пять, а отдельные ошалевшие личности всё ещё ходили без шапок и в осенних куртках.
  С Катей они ходили кормить белок в загородный парк и мерялись следами на безлюдных потемневших дорожках. Вместе, покатываясь со смеху, раскачивали люльку колеса обозрения, пытаясь заставить его снова поехать. Всё оставалось по-прежнему, вот только Ислам выстроил внутри себя кирпичную стену, чтобы не позволить больше чувствам за неё прорваться. Кормил их, как голодных зверей, бросая за загородку вырванные из контекста образы, запахи, ломти её голоса и мандраж от случайных соприкосновений рук.
  Он очень боялся её потерять. Не отдавал себе в этом отчёта, но боялся до одури.
  Таким образом пришёл наконец-то декабрь, подивился снежной осени и степенно проследовал за горизонт. Перед новым годом общага выглядела словно почерневшее от старости лицо. Свет горел только в самом низу, окна там светились через одно, как редкие зубы. В курилке пооткрывали окна, и на лестничных пролётах хозяйничал пробирающий до костей сквозняк.
  Исламу не хотелось домой на праздники. Хотелось повидать Петра, но брат пропал на востоке. Не приедет ни на Новый год, ни на Рождество. Говорит, много работы. Спелся там с хорошими людьми и будет работать все праздники. Что же хорошего в этих людях, размышляет Ислам, если они заставляют тебя работать даже в новый год, когда все едят мандарины. Или что они там едят, в Японии?.. Может быть, сливы?..
  "Ты не понимаешь, - ответил брат. - Это реальный шанс устроиться на нормальную работу. В солидной фирме. Не в представительстве солидной фирмы в российском мухосранске, нет, это и правда фирма с мировым именем. Осталось только чуть-чуть подучить язык, и контракт в кармане".
  И если ради этого придётся пропустить один Новый год на родине, что ж, так тому и быть.
  Похоже, один только Ислам понимал, что это только начало. Пропустишь ты один Новый год - и следом полетят все остальные.
  Обещал прислать на электронку фотографии. Но пользы от них...
  Ислам никогда не любил фото. Даже прекрасные моменты, запечатлённые на них, быстро покрывались пылью и обрастали, как затонувшие корабли, ржавчиной и морскими звёздами. Куда лучше, если бы от этих моментов оставалось что-то в голове, а не в трёх тысячах пикселей на флешке.
  Хасанов хотел спросить мнение у Кати, но она уже уехала на родину. Оставила ему записку на проходной всего с одним словом: "Пока!" И со смешной рожицей, нарисованной одним из тех маркеров, что валялся на столе.
  В столе покоился билет на самый конец декабря. И обратно - на второе января.
  
  Глава 8
  
  В "Травке" Ислам работал практически с открытия. Он тогда ни черта не умел, а сюда забрёл просто потому, что увидел на дверях длинный список с подзаголовком: "Требуюся!" Здесь были и "Уборцыцо", и "Barmens", и "Девушки, которыи разно еду", и даже мифические "Тарелкины", которые потом оказались посудомойками.
  Минуту постоял, разглядывая с пугающей серьёзностью накарябанные от руки буквы и пытаясь что-то разглядеть за стеклом. Снаружи сияло солнце, и он ничего не увидел.
  Потому толкнул стеклянную дверь и нырнул в мягкий полумрак.
  Они только что сделали ремонт, и всё вокруг буквально блестело. У стен ещё кое-где заметен строительный мусор, столики и стулья, одетые в полиэтилен, громоздились возле окон. Стойка сияла новенькой неоновой подсветкой. Пахло краской и почему-то орехами. Удивительно приятный запах.
  Ислам сделал пару шагов и натолкнулся на прямого и острого, как катана, Джина. Пролепетал:
  - Здравствуйте.
  Джин ни черта не понимал по-русски. Однако реакция у него неплохая. Когда Ислам начал пятиться, скашивая глаза и стараясь хотя бы приблизительно вписаться в дверь, он ухватил Хасанова за ухо.
  Ислам завопил, и воинственный азиат, как ему тогда казалось, размером с гору, придвинулся, поднимая вторую руку. На самом деле Джин был не такой уж большой - ростом с Ислама. Нет, конечно, для азиата он был очень высок. По рассказам Петра европеец может запросто пересчитать залысины на голове любого японца. И при желании понаставить ровно в эти залысины щелбанов. Просто казался ужасно значительным, под бровями полыхали две злые, полные блестящей нефти щели, и ещё эти пальцы на ухе, Господи, до чего же они холодные...
  На шум выскочила Сонг, пальцы разжались, а Ислам, кружась в диком ужасе, как будто малыш на слишком быстрой карусели, ломанулся в сторону двери. Не попал и только чудом не разбил новенькое стекло.
  Впоследствии Джин долго извинялся и кланялся Исламу едва ли не в пояс. Сонг, работавшая при этом диалоге переводчиком, добавила:
  - Он просто не знает, что на него нашло. Просто вы вдруг начали убегать, и он... и его руки вдруг - цап! И схватили ваше ухо. А голова догнала их только потом. Мой брат не знает, почему так получилось. Простите.
  Хасанову было неловко. Этот азиат всё кланялся и кланялся, чёрные короткие волосы пахли дорогим шампунем, а галстук вываливался из-под пиджака, как большой язык, то и дело чиркал пол.
  - Вы ведь пришли сюда искать работу? - спрашивает Сонг.
  - Ну...
  - Прекрасно. Вы её нашли. Вы, наверное, учитесь?
  - Да. По утрам...
  - Прекрасно. У вас есть традиция, что любому делу требуется завести новую нэкотами?
  Разговорный русский у неё был куда как неплох для азиатки. Во всяком случае не чета письменному.
  - Нет. Какая нэкотами?
  - Нэко. Кошка с поднятой правой лапой. Вот так.
  Она показала. Скорчила умильное личико, зажмурилась и подняла правую руку, согнув её в локте. Растопырила пальцы.
  - Такой нету. Хотя кошек у нас довольно много. Но собак гораздо больше.
  - Это хорошая традиция. Привлекает делу деньги. Ты милый мальчик. Будешь нашей нэкотами. Ну-ка, подними лапку...
  Ислам исполнил. На него медленно накатывало ощущение, что он, пройдя через стеклянные двери, попал в какой-то потусторонний мир. У Лукьяненко была такая книга - "Конкуренты", где главный герой, простой обыватель, записывается пилотом на космический корабль, и этот момент сейчас всплыл в памяти Ислама с пугающей чёткостью. Но тот парень хотя бы знал, на что подписывается.
  Она склонила голову набок, взгляд пристальный и оценивающий.
  - Умеешь что-нибудь делать?
  - Ничего.
  - Ну ладно. Будешь нашим талисманом. Будешь стоять вон там, за стойкой. Лапку всё время поднимать не обязательно. Можешь опустить. Там есть несколько книжек, изучи пока и потренируйся. Алкоголь вон в тех картонных коробках. Мы открываемся с четверга.
  Миша дико хохотал, когда услышал эту историю.
  Ислам осваивал мастерство бармена практически с нуля. У него не было учителя, кроме брошюрок "BarNews" да ютуба на ноутбуке Сонг. Тем не менее к концу второй недели счёт разбитых стаканов пошёл на убыль. Босс ни грамма не расстраивалась, хотя подсчёт вела чётко, записывая всю кокнутую им посуду.
  - Когда сочтёшь возможным, мы спишем это из твоей зарплаты, - говорила она.
  Ислам только вздыхал. На самых почётных местах там красовалась бутылка Джонни Уолкера стоимостью в две с половиной тысячи и кофемолка стоимостью в тысячу двести. Кто же знал, что в этой кофемолке нельзя молоть орехи?
  Ислам мог работать только на полставки, поэтому Сонг нашла ещё одного бармена, белобрысого паренька двадцати пяти лет от роду со звучной фамилией - Павлычевский. Его принимали на работу обычным путём, и он, на счастье, оказался куда опытнее. Мог жонглировать бутылками и метать кубики льда в бокалы посетителям за ближайшими к нему столиками. Ни разу не промазал.
  - Занимался в школе баскетболом, - подмигнул он Исламу. - Они так смешно открывают рот, когда я проделываю этот трюк. Так и охота туда - в рот - тоже зафигачить...
  В общем-то довольно неплохой парень, хотя, на взгляд Ислама, слишком уж гордится этим своим умением - метать кубики льда. Пусть бармен он и первоклассный...
  
  Глава 9
  
  Бывают люди, прошлое которых всегда при них. Целый состав его, скрипя рессорами и воняя машинным маслом, волочется к горизонту. Вагоны нагружены памятью. Обычно не самой хорошей. Словно табор вшивых цыган, воспоминания заполняют собой любое свободное пространство, кричат на разные голоса, стенают и сморкаются в свои выцветшие тряпки. Горланят пропитыми голосами песни. И на каждой станции к составу цепляют ещё один вагон, под их нагромождением уже не видно самого поезда. Сгорбившись под тяжестью и не воспринимая ничего вокруг, такой человек тащится через жизнь с унылой миной. Спросишь: "Как дела?" - и тебя тут же окружает крикливая толпа, машет руками, что-то наперебой втолковывает, просит позолотить ручку...
  Лучше и не спрашивать. Обогнать и пройти мимо, сделать вид, что не узнал. Такие люди не могут быстро передвигаться, а глаза их похожи на рыбьи, сочатся слезами и чёрным гноем.
  Есть и другие - которые очень мало носят за собой прошлого. Им достаточно маленького рюкзачка, а взгляд и все помыслы устремлён в будущее. Катя как раз из такой породы. Как вечная младшеклассница, бегает, звенит своим рюкзачком, как будто там перекатываются стеклянные шарики.
  - Тебе бы банты, - говорит Ислам. - Или косу. На голову.
  - Банты у меня есть. Дома остались, такие белые, - жмурится от удовольствия. Как будто на язык попала сахарная пудра. Наблюдать за ней - одно удовольствие. - Я в них на выпускном была.
  Эти люди носят с собой только самое важное. Обычно позитивное. Первую любовь, густые пушистые облака, какими они предстали с крыши какой-нибудь высотки. Иногда важные жизненные уроки, бережно записанные в толстые тетради.
  Иногда на неё что-то накатывает, и тогда Катя принимается доставать из рюкзачка и раскладывать перед собой разнообразные вещи. Сокровища прошлого, чувства, которые не удалось сберечь и от которых остались одни только картинки.
  - Это самое плохое в женщинах, - как-то раз сказал Паша. - Когда они при тебе начинают болтать о бывшем. Ещё такую моську строят, как будто с ним до рая слетали. И ведь хрен их заткнёшь.
  Хасанова это не коробило. Он хотел знать о ней всё. Из этих самых "бывших" Катя рассказывала только об одном. О том, который смотался в Питер. И вот странность: через некоторое время Ислам стал считать его чуть ли не братом. Чувствовал к нему, наверное, нечто вроде глубокой благодарности - за то, что сохранил это сокровище, оставил после себя столь тёплые воспоминания.
  В январские праздники случилось кое-что, надолго выбившее Ислама из колеи.
  Почти все разъехались по домам, а он остался. Частично из-за работы: это самое злачное время для маленького, яркого и выразительного, как лимон, кафе. Частично из-за того, что домой просто-напросто не хотелось ехать.
  - А вот мне придётся, - сказала Катя во время их последней встречи.
  Она надула губы, и Ислам говорит, стараясь, чтобы голос звучал как можно более беспечно:
  - Знаешь, что я сделаю без тебя?
  - Что же?
  - Воздержусь от всех прогулок, чтобы изголодаться по ним к твоему приезду.
  Она смеётся.
  - Мне кажется, ты успел уже порядком утомиться от этих прогулок.
  Ислам, конечно, всё отрицает, но она не верит. Со смехом настаивает, и он в конце концов разводит руками: мол, не хочешь, не верь.
  Вернувшись из Уфы (ездил всего на три дня - повидать родню и встретить Новый год), он каждое утро пытался заставить себя засесть за занятия, и почти каждое утро эти попытки терпели фиаско. Всё, на что его хватает, - это представить, как занимается Катя. Как она сидит за столом в своей километровой комнате и зубрит иностранную литературу. Вечерами - "Травка", небывалый наплыв посетителей и сбившаяся с ног Сонг с нездоровым цветом кожи.
  - Как ми тебя ждаль, - сказала она неожиданно с французским акцентом. - Ты опоздаль на час. До пятого декабря ми работаем с четырёх.
  И уползла спать в подсобку. Джин кланяется, как заведённый, лицо его как будто высечено из камня. Ислам с благоговением подумал, что он самый супер из всех героев, которых он когда-либо видел на экране.
  - Хорошо, что ты приехал, - говорит Павлычевский. У него тоже видок так себе. Похож на зомби из дешёвого кинофильма. Даже кетчупа не пожалели: на фартуке красуется клякса. И не важно, что это клубничное желе - всё равно аутентично... - У нас здесь полный аврал. С Нового года, считай, и не отдыхали.
  Возвращаясь на вторую ночь с работы, Ислам увидел, что у Кати горит в окне свет, и тут же ей позвонил. Пригласить назавтра куда-нибудь погулять.
  - Возможно, - сказала она без выражения. - Наверно. Созвонимся завтра.
  Этого голоса Хасанов испугался куда больше, чем гипотетической перспективы уработаться до состояния Павлычевского. Поэтому следующим утром он набрал её и назначил встречу на вечер. А потом позвонил Сонг.
  - Ты охренел, - уже час дня, но голос в трубке всё ещё сонный. Ислам сразу же себя проклял: дал бы хоть женщине позавтракать. - Весь год прогулял и ещё хочешь на сегодня отгул взять? Где я буду тебе искать замену?
  - Не знаю. Вызовите Павлычевского. Ну пожалуйста, Босс. Это для меня очень важная встреча. Свидание.
  - Ладно уж, - бурчит Сонг. - Постою сама. Но пусть тебе будет стыдно.
  - Будет! - радостно соглашается Хасанов. - Ещё как будет! Вы прелесть!
  - Прелесть, конечно, - Сонг слегка успокоилась, - учти, твою зарплату я заберу себе.
  Так что вечером он встречается с Катей. Ветра нет, не слишком холодно, и это идеальный день для прогулки.
  В этот раз Ислам сделал значительное усилие над собой. Болтать за двоих не слишком разговорчивых людей оказалось ох как трудно; неуклюже шутил, рассказывал о днях открытых дверей в "Травке". Поймал за хвост пролетавшую мимо сороку-красноречие и в красках расписал Джина. Она улыбалась отсутствующей улыбкой. Всё время улыбалась, словно эту улыбку нарисовали на снегу. И смеха совсем не было слышно, так что у Ислама под конец дня опускались руки. Он чувствовал себя пустотой, раскрашенным воздухом рядом с ней.
  После пяти минут молчания она вдруг спросила:
  - Ты скучаешь по кому-нибудь?
  Ислам осторожно отвечает:
  - Да. Скучаю. Скучал.
  - Я скучаю по одному человеку.
  Всё, что она сказала. И это ударило Хасанова куда сильнее, чем вообще обычно могут ударить слова - все и всяческие оскорбления.
  И всё исчезло. Ислам со смешанными чувствами ощупывал пустоту внутри. Ещё немного, и она начнёт болеть, словно выбитый зуб. А пока молча они дошли до одинокого, непонятно для чего нужного светофора, за которым дорога превращалась в змеиный язык. Этот светофор - неизменное место встреч и расставаний, такое же культовое место, как и крыша. Памятник несбывшихся чаяний и минувшей любви, он взирал на мир тремя выцветшими до одного цвета глазами. Стёкла уже сотню лет не чищены, и к пыли душного лета приставали увядшие жёлтые листья, а сверху налипал снег. На сигналы давно уже никто не обращал внимания, машина тут проезжала хорошо если одна за пять минут.
  Одна дорожка спускалась к общежитию мужскому, другая, петляя между клёнами, взбегала на холм к женскому. Поэтому под светофором всегда торчали влюблённые парочки, обычно перво- или второкурсники, ещё только созревающие для крыши любви. Сейчас там было пусто, только ворошили темноту голые ветки.
  - Пока, - сказал Ислам и повернул направо. Его путь лежал мимо жилого дома. Из окна на первом этаже доносилась усталая мелодия. Сергей Бабкин.
  - Счастливо, - ответила она и исчезла; среди деревьев ещё какое-то время мелькало её белое пальто.
  "...держаться за край твоей души - значит, не падать низко... и ни о чём не думать, и ничего не знать..."
  Голос сочится с подоконника, капает за шиворот, и Хасанов проходит мимо, зачерпнув всем своим существом голос и повторяя про себя эти две строчки. Образовавшаяся внутри пустота ошеломляюще огромна, будто за последние полчаса кто-то нагнал на подсыхающую почву, на руины некогда процветающего города экскаваторов. И Ислам с облегчением наполнил эту яму до краёв словами. Повторяя их про себя вновь и вновь, запихав руки в карманы, он шёл домой.
  
  Вскоре корпус начинает наполняться жильцами. До начала занятий ещё несколько дней, но сессия гремит гвоздями, её грозный перст качается теперь перед глазами каждого студента.
  Вот уж действительно, пришло время вспомнить, кто здесь студент.
  Паша примчался взмыленный, как скаковая лошадь, утащил учебник по политологии ("Я свой спалил, чтобы согреться... в гараже ночевал. Не поверишь - такая история. Потом расскажу...") и между делом спросил:
  - Ну, как там твоя личная жизнь? Всё ещё цветёт?
  - Всё кончилось.
  - Ты же по ней с ума сходил. По своей девочке.
  - Она не моя девочка.
  Паша разворачивает к себе спинкой стул, садится, разбросав ноги. Учебник предусмотрительно прячет под мышку. На нём чёрно-белая майка, зауженные джинсы и сланцы на тёплые носки. Зимой полы здесь очень холодные.
  - Не парься. Они все редкостные сучки. А вот чуваку я бы на твоём месте начистил морду. Чтоб неповадно было уводить чужих баб.
  - Забей.
  - Я-то забью, - Паша хмурится, искоса разглядывая друга. - Не, ну серьёзно. Ты и он, честный мужской разговор. Если начистишь ему рожу, может, и сучку вернёшь. Правда я бы, опять же на твоём месте, обратно её не взял.
  Говорит назидательно, тяжело опуская каждое слово и припечатывая его взглядом. Прирождённый оратор.
  - Послушай профессионала. У меня неплохой опыт в расставаниях. Здесь всё довольно просто. Если ты её трахаешь, то она твоя. Как только начинает тебя динамить - пора трубить в трубы. Когда было?
  - Не было.
  - Давно?
  - Вообще.
  - Да ты что. Ну это уже клиника, - Хасанов открыл было рот, но Паша поднимает палец, и рот сам собой закрывается. - Сейчас ты мне начнёшь лечить, что она нужна тебе не для этого, у вас чисто такая одухотворённая любовь, и тэдэ. Не начинай. Не падай в моих глазах.
  - Ладно.
  - Так-то лучше. Ты хочешь её отбить у этого хрена?
  - Не совсем.
  - Как это - не совсем?
  - У друзей девушек не отбивают, - неожиданно для себя ляпнул Ислам.
  Пашин лоб разделила морщина.
  - Это Миха, что ли?
  - Нет.
  - Лёнька?
  Ислам качает головой.
  - Тогда когда это ты успел с ним подружиться? А?
  Ислам молчит, глаза убегают, и Паша начинает свирепеть. Качается на стуле, и тот жалобно скрипит под ним.
  - И, в конце концов, разве это не он у тебя её отбил?
  Ислам качает головой, и Паша остывает. Хасанову кажется, он видит, как у друга из ушей выходит пар. Паша сердито сопит. Бурчит в сторону:
  - А, да. Вы же с ней не спали... И тем не менее. Что это ты из себя тут короля Артуря корчишь? Или как там его... Ланселота. Обоснуй.
  Хасанов не может объяснить. Да и как рассказать, что отрицательные эмоции, как ни удобрял он для них почву, не взошли. Взошло нечто иное, что-то, чему очень трудно дать название. Может быть, благодарность. Что-то тёплое, горькое и душистое, как полынь. Вот только как быть с тем, что всё вокруг в серых тонах, как на старом телевизоре?..
  Он бессильно мотает головой, и Паша вздыхает, придерживая под мышкой книгу:
  - Ну, тогда только сочувствую. Ничего, брат, найдём тебе другую. А мне пора... тут... подучить.
  И умчался. Действительно, это ли катастрофа? Вот если ты срежешься на матанализе, потому что в гараже было ужасно холодно, а под рукой только учебник, две промёрзлых оконных рамы и зажигалка, вот это действительно - кранты...
  С опозданием прикатил из Эстонии Яно, и жизнь начала обретать краски - в прямом смысле. Запоздало нарядил маленькую искусственную ёлочку, раскидал по комнате (только на своей половине!) конфетти и искусственный снег. Под столом нашли убежище два игрушечных оленя, а люстра обросла жизнерадостной лапшой дождика.
   Спрашивает:
  - Ты чего такой унылый?
  - Ничего.
  - Может, твою половину тоже украсить?
  - Отстань.
  Исламу стало противно, и он пошёл искать Мишу.
  - Напиваться? - переспрашивает он. - В такое время? Да ты совсем с ума съехал. Завтра вечером я один, что ль, матан сдаю? Выпрут из этой каталажки, и дело с концом.
  - Я ставлю.
  - Ах так? Ну ладно, пошли.
  Чем закончился день, Ислам не помнит.
  Первые пару дней после расставания с Катей совершенно не тянуло напиваться. Казалось, вот замутишь чем-нибудь сознание и забудешь какую-нибудь важную мелочь. Исламу ничего забывать не хотелось. Совсем.
  Всё вокруг обретало болезненную чёткость, будто раньше смотрел на вещи через мутное стекло, а теперь это стекло разлетелось, и в ноздри ударил пронзительный январский ветер.
  Эти два дня Хасанов привыкал к новому миру. Ходил, буквально держась за стеночку. А потом отпустило и теперь вдруг нестерпимо потянуло напиться. Уже не страшно было что-то потерять - всё равно не получится. Прошлое, будто бы раскалённым железом на крупе рогатого скота, оставило на нём свою отметину.
  Он завалил два экзамена из пяти. Один сдал на трояк, два других на четыре, выехал верхом на старых знаниях. И то физику ему зачли, честно говоря, просто из жалости. На экзаменах он сидел, будто даос, постигший, что просветления на свете нет и не предвидится.
  
  Спустя какое-то время Катя исчезла из университета. Как-то на выходе из общаги, где отупевшие от сессии студенты лихорадочно курили и глотали свежий воздух, к Исламу подлетел паренёк.
  - Эй, - говорит. - Что с Катюхой? С Аксёновой?
  Вроде бы из её группы. Кажется, они даже пару раз здоровались на улице.
  - А что с ней?
  - Так ты не в курсе?
  - Нет. Мы больше не общаемся. Что с ней?
  - Никто не знает. Исчезла, и всё. Взяла академ. Думал, может, ты в курсе, что у неё случилось.
  Хасанов был рад услышать хоть какие-то известия. Стрельнул у паренька сигарету и закурил, присев на ступеньки. Резкость окружающего навалилась с новой силой.
  Парень топтался рядом, в своём куцем пальтишке, в серой, модно завёрнутой назад шапочке и с серьгой в ухе. Больше ничего он рассказать не мог.
  - Машка, ну, девчонка, что по соседству живёт, говорит, вещи она не забирала.
  - Это та, у которой играло радио?
  - Что? Какое радио?
  Парень напоминал тонкокостного цыплёнка, прыгал на морозе, помахивая щуплыми руками и выпуская облака пара.
  - Забудь. Наверное, ещё вернётся.
  - Кто же знает. Академ-то взяла. Ну ладно. Я пойду.
  Парень пропал, и Ислам, грея лёгкие никотином, представлял, что она полетела не домой. Если бы заявились её родители и подняли кипеж о том, куда пропала их дочь, он бы не испугался. Наверняка она улетела в Питер. Может быть, написала только брату, а тому не хватило сказать духу предкам.
  Она похожа на человека, который мог так поступить. Совершенно безумная девушка.
  Когда не было работы, после учёбы Ислам забредал с бутылкой пива на крышу и стоял там, пока в совсем занемевших кончиках пальцев не появлялись искорки боли. Представлял, как она летит на самолёте в ночь, а он встречает её в аэропорту. Или едет на поезде. Как состав прибывает на вокзал и как стёкла лапает раннее утро. Как он стоит на перроне один, запихав в карманы руки, человек без лица, но очень-очень добрый, заглядывает в каждое окно, как она машет ему из-за стекла, а он не видит, потому как снаружи окна выглядят настоящими озёрами света.
  О, конечно, им там будет нелегко. Многое придётся пережить, но двое в незнакомом городе - уже не одиноки. Тем более для кого-то этот город вовсе не чужой...
  Они справятся. Эти двое не могут не справиться.
  По лицу сама собой вновь расползается непослушная улыбка. Ислам замечает её, только когда дёсны начинает щипать от холода. Быстро прячет улыбку в карман и спускается по лестнице вниз, на ходу вытряхивая из волос снежинки.
  
  Глава 10
  
  Как-то само собой получилось, что Ислам стал ходить с Яно в кружок стихосложения. Яно каждый раз тащил его туда, а сопротивляться настойчивому эстонцу не было охоты. Он говорил:
  - Ты очень сильно занят?
  Хасанов в этот момент обыкновенно валялся на диване с какой-нибудь книжкой.
  - Очень. Занят, как сам чёрт. А что?
  - Я подумал, может быть, ты хочешь пойти со мной к Наташе и Славе.
  - Это твои друзья. Не мои. Что мне там делать?
  - Не знаю. Что-нибудь. Можно будет порисовать на стенах или...
  - Попротыкать кому-нибудь шины, - вздыхает Ислам. Смотрит, как скисает лицо друга. Процесс брожения такой явный, что даже на языке становится кисло. - Послушай. В ночь я с твоими сумасшедшими приятелями никуда не пойду. Даже не заикайся. У меня звенит горшок, так что к десяти я должен быть в этой постельке.
  - Значит, сейчас ты со мной пойдёшь?
  - Если только на пару часов.
  Ислам не может удержать улыбку при виде очередной метаморфозы. Яно только сейчас стоял здесь, унылый, как Пьеро из сказки - такому только в театре юного зрителя играть. Дети были бы в восторге. И вот уже на месте кислого пятна в очках с жёлтыми губами что-то пылающее и благодарное.
  В клубе неплохо. Столько запахов, от которых у иного начинает болеть голова, но Ислама они почему-то успокаивают. Можно сидеть на подоконнике и наблюдать за бурлящей вокруг жизнью.
  Здесь занимались сразу всеми проблемами. Всерьёз обсуждали действия правительства, составляли карты ночных патрулей - и собственных патрулей. Готовились к очередной демонстрации, на этот раз вполне обыкновенной, с плакатами и меткими "кричалками".
  Предыдущая провалилась. Флешмоб бездомных разогнали, как слышал Хасанов, дубинками; сюжет даже появился в местных новостях. Кого-то скрутили; по идее это следовало сделать со Славой, но его взрывная речь слышится сейчас то в одной части зала, то в другой, он умудряется быть сразу везде. Вот он забрался на табуретку и декламирует Летова.
  Стихи читает он и правда хорошо. Эмоции передаются всем присутствующим, вспыхивают в каждом, словно пропитанная горючим тряпка, и вот уже рты начинают открываться, вслед за Славой прожевывая слова.
  Иногда к Хасанову запрыгивал Яшка, местный корабельный кот, невозмутимая рыжая зверюга без одного уха. Из-за этого, а ещё из-за жёлтых глаз, в которых плескалось безразличие, с которым, возможно, на землю смотрит солнце, он казался самым опытным в этой армии юнцов. Авторитетом.
  Иногда подсаживалась поболтать Наташа.
  - Думаешь, мы сможем хотя бы чуть-чуть улучшить ситуацию в городе?
  - Ты хочешь знать, что думаю о ваших планах каким-то образом исправить или выбрать самим власть? Никаких шансов.
  Наташу задело.
  - Хочу знать, зачем ты сюда ходишь.
  Ислам чуть было не сказал: "А зачем ходят в зоопарк?" - но вовремя сдержался.
  - В основном за компанию с Яно. Что стало с теми ребятами, которых задержали на вашем бомжатнике? Их отпустили?
  - То были не наши ребята. Из местного КПРФ. Хотя - молчи! - естественно, не важно, свои или нет. Мы отслеживаем судьбы всех ребят, борющихся за правду. Тех четверых уже отпустили.
  Молчат некоторое время, и Наташа спрашивает с претензией:
  - Неужели тебе нравится то, что вокруг происходит?
  - Да мне, откровенно говоря, всё равно, - бурчит Ислам.
  Конечно, ему не всё равно. Просто он не знает, что ответить. Как и все, смотрит на весь этот беспредел, привычно морщится и отворачивается.
  - Мы здесь боремся в первую голову с этим, - недовольно говорит Наталья. - С безразличием. Пытаемся открыть людям глаза.
  Ислам вращает чашку в ладонях, разглядывает налипшие на стенки чаинки.
  - Вся наша жизнь выстроена из этих "всё равно" и "наплевать".
  То, что эти дети играют в войну, ситуацию мало меняет. В войну сейчас играют все. Её обсасывают, как фруктовый леденец, о войне кричит телевизор, каждая бульварная газетёнка, каждый новостной сайт в интернете. Здесь все горазды лишь орать, обвинять друг друга, кидаться тухлятиной.
  А между тем нас продолжают гнать к краю пропасти, и мы бежим с громким возмущённым хрюканьем. В этом проблема. Выплеснем всю свою ярость на правительство, на соседа и с успокоенной совестью замолкаем. А то, что в тёмном переулке сейчас кого-то гасят монтировкой, тебя не колышет. Ты слышишь крики, но отворачиваешься. Ты веришь тем, кто рассказывает, как сейчас всё хреново, и обещает, что в будущем всё будет лучше. Если вы выберете его. Бла-бла-бла...
  - Так какого чёрта же ты ничего не делаешь?
  Ислам неуютно шевелит ногами, и Яшка, устроившийся было на коленях, с урчанием перебирается к Наташе.
  - Я могу рассуждать об этом только за кружкой пива, но я ничего не могу сделать. Я не политик и не представляю, как заставить людей сделать первые шаги к тому, чтобы изменить всё к лучшему.
  Он ожидает, что Наташа сейчас будет его обвинять. Будет говорить что-то вроде: "А мы знаем" - обвинять его в потреблянстве, во всех смертных грехах. Набросится, что твоя рысь; он готовится вытащить на поверхность всё доступное равнодушие, воздвигнуть кирпичную стену. Но она молчит, купая руки в загривке кота, даже не пытается натянуть тетиву. Смотрит в пространство, и чёрт её разберёт, о чём сейчас размышляет.
  Находиться здесь совсем не хочется. Хасанов прощается с Яно и уходит домой.
  А следующим утром происходят события, навсегда выбивающие клин спокойной жизни.
  Стук в дверь вырывает Ислама из зыбкого сна. Окна разрисовывали на клеточки утренние сумерки, где-то сонно звенят машины. Рельсы гудят под колёсами трамвая, и этот звук вплетает в симфонию утра свою басовую партию.
  Ответа не дожидаются, сквозняк с отзвуками коридорной жизни врывается в комнату, и страницы книжки рядом с кроватью трепещут, словно попавшийся кошке воробей. Ислам поднимается на локтях и видит Наталью. Лицо бледное, под кожу словно впрыснули тени, а в глаза - нездоровый блеск. Каре торчит в разные стороны чёрно-красными колючками. Будто плотоядный дикобраз, таскающий на спине вместо яблок птичьи сердца.
  Позади маячит суровая бабушка-комендант и охранник, мужчина средних лет с растерянным видом.
  - Ты что не отвечаешь на телефон? - спрашивает Наталья хриплым голосом.
  На ней линялые джинсы и свитер. На ногах кеды, с подошв отстаёт грязный снег. Почти в таком же виде он видел её в тот раз, когда шли со Славой "в ночь", и спросонья удивился: неужели только вернулась с очередной вылазки?
  - А откуда у тебя мой номер?
  - Я ж говорю, самозванка она, - встревает бабка. - Михалыч, хватай её! Ну что ты стоишь?
  Лицо у мужика стало совсем растерянным.
  - Слушай, скажи им, а? - нервно говорит Наталья. Косится назад, туда, где Михалыч, растопырив руки, приноравливается схватить её за талию. - Их, похоже, заклинило. Неслись за мной по всему коридору, как будто я им денег должна.
  Лицо комендантши наливается кровью, набухает, и в горле что-то двигается, словно поршень в насосе.
  - Это ко мне, - бормочет Ислам, натягивая до подбородка одеяло. - Однако ты не очень вовремя. У меня такое ощущение, что я только заснул...
  - Слышали? - перебивает Наташа. Лицо грязное, на шее налипли струпья ржавчины.
  Проходит внутрь, оставляя на полу мокрые следы, и с силой захлопывает дверь.
  - Уже половина восьмого. Тебе всё равно на учёбу.
  - Мне ко второй паре...
  - Не важно. Яно попал.
  - Куда попал?
  - Загребли его.
  Она опустилась на стул, тяжело, будто кукла, у которой кончился завод. А может, и правда кончился. По лицу видно, что ночь провела на ногах. Плечи опускаются, с мокрых рукавов на пол капает вода. Губы растеряно подёргиваются.
  Ислам рывком садится, тянется за одеждой. Он ещё не совсем проснулся, рубашка выскальзывает из рук и планирует на пол.
  - Объясни толком.
  Натягивает джинсы, носки. Ногой пододвигает к себе ботинки у двери, пальцы торопливо возятся со шнурками. Наташа сидит без движения, зажала руки между коленей, тонкие лопатки под свитером выпирают наружу. В своём коричневом свитере напоминает осколок кирпича. Кажется, с какой стороны не подойди, обязательно уколешься об острый край, измажешься в рыжей пыли.
  Осматривается, очень медленно, как будто надеется, что время вдруг да подстроится под движения её головы. А то и вовсе повернёт назад. Графин перед ней, но Наталья всё равно спрашивает:
  - У тебя нет воды попить?
  - Воды потом. Давай рассказывай.
  Хасанов накидывает на плечи куртку и падает на развороченную постель. Сцепляет руки на груди и готовится слушать.
  - Мы залезли в здание горадминистрации, - говорит едва не скороговоркой, бросается словами, как будто харкает комками боли. По глазам видно: весь желудок у неё забит болью. - У них там есть замечательный балкончик. Взяли с собой краски. Хотели чиркнуть там пару слов... знаешь, написать: "Смотрите! Мы здесь были, и нам ничего за это не было". Только это очень длинное предложение, сверху не увидишь, а если писать буквами побольше, всё не уместится. Поэтому решили просто написать: "Здесь была Наташа, Слава и Я". Тоже хорошо. Моя идея. Броско, выразительно, и все бы смеялись. Это было бы прекрасно. Яно решили полностью не писать, представляешь, как много Яно в городе? Решили, что вроде как от его лица будет это написано.
  - Вы идиоты... Господи, какие же вы идиоты, - Ислам хватается за голову. Обнаруживает, что руки уже в перчатках, заставляет себя их опустить. - Не томи. Давай дальше.
  Наталья с непонятным выражением двигает по столу графин.
  - А потом появились они. Патрульная машина. Чёрт, как будто специально кто-то им глаза приладил... Как только увидели? Арамис успел предупредить: он стоял внизу на стрёме, так что мы успели спуститься и дать дёру...
  - Вы? А Яно?
  - Яно тоже спустился за нами. А потом вдруг они... светят фонариками, орут чего-то... кажется: "Стоять!" Яно вдруг встал и ничего не говорит. Просто смотрит. Я его тяну, а он не идёт... Только головой мотает...
  Оставила в покое графин, пальцы, как будто два паука на паутинках, добрались до губки, до тарелок, сложенных в мойке, до ручки холодильника и ложек. Гремят всем, бесцельно бродят по столу.
  Потом вдруг всё бросила. Посмотрела на Ислама большими белыми глазами.
  - Думаю, его от страха парализовало.
  - Вы оставили его там?
  - Мы дали дёру. Один мент заломил Яно руки, я видела, другой погнался за нами. "Стрелять буду", - орал. Но он был толстый, и мы убежали.
  - Чёрт... - говорит Ислам.
  Наташа снова прячет руки между коленей. Будто пара пауков вернулась на свою паутину.
  - Наверное, он нас теперь сдаст. Я ещё не была дома. И Слава, наверное, не был. Родители мне звонили, но я сбрасывала. Господи, зачем я это сделала? Они ведь теперь будут звонить в милицию. Там скажут, что я в розыске, и они расстроятся. Или не скажут... примут у них заявление, а потом тот толстый милиционер посмотрит и скажет, что это за мной он гонялся. Он ведь светил фонариком мне в лицо... Хотя всё равно нас сдаст Яно. Слушай, что мне теперь делать?
  Она настолько не похожа на себя, насколько различны ночь и день.
  - Не знаю, - Ислам пытался думать, но эта перемена его пугает, и голова стала как шар для боулинга. Такой же тяжёлой и полной внутри неподвижной холодной субстанции. Мысли - это движение, и мыслей там сейчас никаких не было. Всё-таки он жутко не выспался. - Иди отсюда. Иди погуляй и проветрись. Иди домой.
  - Но...
  - Иди домой. Не могу тебя такой видеть.
  - Ну ладно.
  Она встала, с пустым лицом очень аккуратно задвинула табурет под стол. Припарковала графин на место, обратила белое лицо к Исламу, и он видит там смятую, будто в кулаке, улыбку.
  - А мы всё-таки успели нарисовать. Немного. Я рисовала с начала, успела написать: "Здесь..." Слава - с конца, нарисовал только: "Я". Смешно как, да?
  Затворилась дверь, Хасанов успел заметить, как потянулись к умывальнику первые соседи. Заспанные лица, за щеками и в руках зубные щётки, пялятся в спину девушке с любопытством. Наверное, пока шла по коридору, грохоча своим эскортом, всех перебудила.
  Ислам только сейчас сообразил, что сидит полностью одетый, в застёгнутой куртке, шапке и перчатках. Куда он собрался в таком виде? Вызволять Яно? Бред. Интересно, кстати, связался ли кто-нибудь с его мифическим дядей? Наверняка. А хотя - обязаны ли они что-то ему сообщать? Яно вроде как уже совершеннолетний, да и российское гражданство есть... хотя что такое совершеннолетие для свалившегося с луны человечка?..
  Они отправят его на опыты. Точно. Будут выпытывать, откуда он прилетел.
  Ислам начал раздеваться, на полдороге остановился и стал одеваться обратно. Не спать же ложиться.
  Он отправляется в клуб. Оскальзывается на ступенях, прохлада утра напоминает о забытом шарфе. Всё равно: идти не далеко... Терпит бурчание охранника, которому чуть не своротил со стола стопку журналов, и пробирается коридорами первого этажа до нужной двери.
  Она распахнута настежь, и пароля никто не спрашивает. Наружу выползают все те запахи, что успели там накопиться; среди них вонь прокисшего вина. Ислам водит руками: всё как будто в тумане, даже лучи света бьют из окна дымными столбами. Кашляет, пытаясь разогнать руками дым, но тот только лениво клубится между пальцами. Всё равно что пытаться разогнать воздух... Аллах, да чего они тут праздновали? Вот и коробка из-под дешёвого "Каберне". А вот и ещё одна. Будто в маленьком помещении бушевало торнадо, большая часть вещей исчезла, оставшееся не на своих местах. Под ногами попадаются тетради и книги. Картонные коробки пропали, кроме одной, в которой блестит, словно груда драгоценностей, битое стекло. В мусорное ведро аккуратно сложены пустые тюбики из-под краски.
  Ясно. Господа протестующие решили убраться подобру-поздорову. Но этот запах... сжечь они тут за собой, что ли, всё пытались? Ух ты. Что это там торчит, из-за рояля? Нога?..
  Ислам по широкой дуге обходит рояль, с полминуты, склонив голову набок, разглядывает привалившегося к нему человека. Наконец усаживается рядом на четвереньки.
  Слава поднимает веки, вяло хлопает по ковру рядом с собой. Присаживайся, мол. Пытается убрать оттуда какую-то стекляшку, но стекляшка отползает от непослушных пальцев, он тянется следом и едва не заваливается на бок.
  Ислам вынимает из его рта самокрутку, придирчиво её осматривает.
  Так вот чем тут воняет...
  - Где ты это взял?
  Слава пытается собрать расползающееся лицо. Хмурится, и одна бровь почти наползла на веко. Движения размашистые, крупные, обыкновенные движения пьяного человека, сознание в глазах подёрнуто дымкой, но по-прежнему злое. Кажется, напивался он целеустремлённо, заливая в себя бокал за бокалом, размягчая напряжённые до консистенции дерева мышцы. С ненавистью, неподвижным взглядом смотрел на пакет вина. Растоптал первый, когда он опустел, и зарядил в обойму второй.
  А потом, когда вино подействовало недостаточно сильно, так же яростно заталкивал в себя дым. Тело теперь мягкое, кажется, дотронешься пальцами и останутся отпечатки, однако разум всё так же напряжён, натянут, как арбалетная тетива.
  - А что? - говорит он с усилием. - Мы же кружок со... сопротивления. В помещении должно быть что-нибудь, чем можно нарушить закон. Не так?
  Ислам не стал спорить.
  - Что у вас тут случилось? Где все?
  - Не знаю. Клуб распущен. Они все... это... распустились. Тебе рассказала Натали, как мы ночью отжигали?
  - Конечно, рассказала. Ты уже знаешь, что вы идиоты? Сами-то ладно. Мне вас не очень жалко. Но мальчишку зачем было втягивать?
  Ислама понесло, каждое слово впечатывает в лицо Славы, слушает с удовлетворением, с каким звуком хлещет оно его по щекам:
  - Только не нужно мне сейчас лечить про то, что таким образом вы обучаете молодёжь. Понимаешь, он европеец. Ему посрать на ваши - наши - проблемы, на это ваше сопротивление. Он отучится и вернётся к себе.
  - Он...
  - Просто восторженный ребёнок. Ты вроде не идиот. Ты же знал.
  Снова делает усилие, собирает себя в кулак. Снова тот самый Слава, со вздёрнутым подбородком и словами, увесистыми, как камни.
  - Мне нужны такие люди. Всякие люди. Мы все боремся за правое дело, а правое дело вне наций и народов. Один человек не может ничего, но когда людей много... Как пальцы, собирающиеся в кулак... как...
  Снова всё расплывается в алкогольном озере, а глаза мелеют, серебрятся белками глубоко во впадинах глазниц.
  - Прости меня, - голос растекается, как сливочное масло на жаре. - Ты меня простишь, мужик?
  - Да иди ты...
  Взлетает ладонь. Славе удалось это с трудом, и воздух давит на суставы пальцев, заставляя их сгибаться.
  - Дай мне до...сказать. Если бы не Яно, нас бы поймали. Меня и Натали точно бы поймали.
  - О чём ты? - говорит Ислам. Он поднимается на ноги и брезгливо шевелит носком ботинка коробку из-под вина.
  - Натали думает, у него отнялись от ужаса ноги. Но Яно не так прост, не-еет, ноги тут ни при чём. Он увидел, что нас всё равно догонят, как бы быстро мы не бежали. Там был переулок, знаешь, такой... - неясное движение рукой, - очень узкий и длинный. Троим бежать там очень трудно. И он остался, загородил собой нас.
  Слава смеётся, брызгая слюной, смех затекает обратно в глотку, и он давится им, чуть не сгибаясь пополам.
  - Это должен был сделать я, слышишь? Этот паршивец отнял у меня всю славу.
  Он снова смеётся и вдруг очень жалобно смотрит на Ислама:
  - Выпей со мной, а? Один я больше не выдержу. А там ещё полпачки осталось...
  Ислам пятится. Потом поворачивается, чтобы вырваться из сонма душных запахов, убежать и уволочь за шиворот желание врезать этому человеку ногой по хлебалу.
  
  Глава 11
  
  Хасанов не пошёл на занятия. Вернулся к себе и так и сидел до самого вечера. Он позвонил Сонг и сказал, что не выйдет сегодня и, возможно, завтра на работу. Возможно, кто-нибудь придёт сюда. Спросит у коменданта, где жил Яно, спросит, с кем он жил. Он же совершил преступление. Верно? Так что должны опросить всех, в том числе тех, кто живёт с ним в комнате последние два года. Кто знает, как сосед по комнате любит читать книги - за раз штук пять, разложит их вокруг своего кресла и читает: сначала одну, потом отложит её на колени, возьмётся за другую. Посидит, посмотрит полным смысла взглядом в потолок и потянется за третьей. А Ислам читает корешки: одна книга о микробиологии. Что-то ужасно скучное. Другая - об астероидах. Так и называется - "Астероиды, окружающие Землю: наши спутники". Третья - "Над пропастью во ржи". Сэлинджер. В оригинале. Словом, все разные, и не понятно, что их может объединять, и в какую диковинную мозаику они складываются в голове читателя.
  Ничего подобного не случается. Никто не пришёл его опрашивать, ни его, ни, насколько он слышал, ребят, которые были в ту ночь с Яно. Хасанову так и не пришло в голову, что можно самому зайти в отделение и попытаться расспросить о друге.
  На второй день он сходил на две пары и отправился на работу, так как больше не мог выносить давящей пустоты помещения.
  Яно вернули через несколько дней. Точнее он вернулся сам.
  Неслышно открывается дверь, только воздух начинает своё ленивое движение от окна, и Ислам поворачивается на вертящемся кресле следом. Яно - словно вырезанная из картона фигура, кажется, от человека остался лишь контур, манекен из хрустящего хрупкого материала. Воротник куртки с одной стороны поднят, штанины смяты в гармошку, и с обуви натекают ручейки тающего снега.
  Он неуклюже стягивает куртку, путается в рукавах, двигается так, как будто локти привязали к телу. Ислам ловит себя на мысли: как будто глядишь на человека, которого забирали пришельцы.
  Хасанов думает, что бы сказать, но сквозняк свободно продувает голову, выгоняя все мысли.
  Яно разбирается с рукавами и пытается скинуть обувь, поддевая одним ботинком другой и пятясь. Ислам вскакивает, чтобы помочь, пачкает руки об эти ботинки, чувствуется, что они насквозь промокли. Обувь размещается на батарее, и Хасанов вновь поворачивается к приятелю. На лице, словно на карнавальной маске, прорези для глаз и рта (для глаз - застеклённые), волосы выцвели до грязно-коричневого и свалялись. Очки в разводах, и глаз за ними почти не видно.
  - Они тебя били? Сильно?
  Яно не отвечает, и Ислам отводит его к кровати - тело под руками мягкое, будто мокрая вата, даже кости будто бы варёные - роется в вещах и находит чистую одежду.
  Вопросы уже сыплются из Ислама, как горох из дырявого пакета, внутри пульсирует трусливый страх, трусливая злость, которые постепенно становятся просто страхом и просто злостью, сплетаются в эмоцию, от которой хрустят и крошатся зубы.
  Ответов нет. Яно проваливается в подушку, на хлопке остаются грязные разводы. Ислам пятится, пока собственная кровать не толкает его под щиколотки. Думает: может быть, позвать врача? Теперь он один с Яно и должен сам принять какое-то решение. Дети могут отвечать за себя, но отвечать за других - это слишком страшно, а Ислам всё-таки ещё ребёнок. Где, в конце концов, родственники Яно? Дядя, мама... кто угодно.
  Ислам находит в кармане куртки телефон, но дяди там не находит. Есть несколько эстонских имён, но на всех номерах девушка, безукоризненно и сочувственно растягивая слова, говорит, что абонент недоступен.
  Яно сильно изменился. Целыми днями валяется на кровати или с безразличным видом пялится в окно. Хлюпает носом и ничего не говорит. Из носа у него теперь течёт без остановки. Просто льётся ручьями. Ислам израсходовал свой годовой запас вопросов, но ответа ни на один так и не получил.
  С Яно страшно находиться в одной комнате. Переночевав одну ночь, Хасанов сваливает на улицу. Целый день шатается по улицам, пинает сугробы и играет с малышнёй в снежки. Забредает на футбольное поле, где старшеклассники в кислотных жёлтых куртках гоняют мяч, устраивается на трибуне с бутылкой пива и сидит там, пока выпитое "Жигулёвское" не превратилось в мочевом пузыре в ледышки. На душе паршиво, в ней, словно в мусорной куче, шныряют дворовые кошки, точат когти и орут дикими голосами, когда он приближается к ним с лопатой.
  Самокопание может немного помочь, если ты сам набросал всю эту кучу. Швырял туда пивные банки и пакеты с картофельной шелухой. Но когда вывалил всё это тебе на душу приезжий грузовик - дело совсем другое.
  Вечером работы не было, поэтому он позвонил Мише. Вернулся ближе к полуночи, надеясь, что сосед уже спит. Но нет - у Яно тлеет настольная лампа, сам он кажется деталью обстановки, декоративной фарфоровой жабой. Сидит за столом перед выключенным экраном монитора, тень расплывается за ним чернильным пятном. Хотя бы помылся и в комнате воздух слегка посвежел.
  - Ты как, приятель? - спрашивает Ислам.
  Тень вроде бы шевельнулась.
  - Нормально, - говорит Яно.
  Ислам радуется новорожденному слову, хлопает себя по бёдрам. Наверное, хорошо, что не вызвали доктора. Ещё немного времени, и всё обойдётся.
  - Скажи ещё раз.
  - Зачем? - бесцветно говорит Яно.
  Второе слово, и Ислам решает, что в честь этого можно бросить начатое было в связи с последними событиями дымное занятие - расстаться с сигаретами.
  Находит одну за ухом и бережно заталкивает обратно в пачку. Попутно интересуется:
  - Как твой дядя?
  - Какой дядя?
  - Твой. Ты говорил, у тебя тут дядя...
  Молчит, рот сцепляется белесыми губами и, кажется, застёгивается на молнию. Хасанов выгружает на стол ключи и мелочь. Прячет обратно за ухо сигарету. Всё-таки попозже нужно будет выйти на площадку.
  - Хочешь жрать?
  Но Яно уже опустил подбородок, снова превратившись в египетский ребус. Тень над его плечами, кажется, даже не дышит.
  Каким-то образом о произошедшем с Яно узнал весь этаж. Сначала это было просто молчание, когда ребята шли мимо, можно было услышать только эхо шагов, взгляды исподтишка кружили вокруг двери, цеплялись крохотными коготками за косяк. Чуть дальше по коридору вспыхивала и почти сразу же гасла, чтобы не нарушать торжественное молчание, в кранах вода.
  Компания здесь довольно дружная. Для Хасанова это очень важно. Чёрт его знает почему. От малознакомых людей куда больше беспокойства, чем положительных эмоций, но если уж быть окружённым людьми, то хотя бы вот такими.
  Плохих людей Ислам навидался ещё с детства. А здесь таких вроде бы не было. Казавшегося таковым Мишу он предпочёл расколоть сразу же. И за толстой скорлупой оказалась отнюдь не гниль. Нормальное такое ядро, пусть и слегка горьковатое на вкус. И, да, грубо ржущее и сыплющее пошлыми шуточками.
  Вообще гниль, как он понял потом, чаще всего скрывается за скорлупой хлипкой, такой, которую можно сломать двумя пальцами.
  Прежде всего, здесь обитает несколько картёжников, которые раскладывали покер каждую свободную минуту и, кажется, готовы были только ради этого грызть гранит науки. Те, кто лупил в нечто аналогичное на компе, называли их Клубом Старьёвщиков, на что они метко именовали тех, других, задротами. Шуточные перепалки вспыхивали между двумя компаниями регулярно, но именно благодаря им в гостиной по вечерам было шумно и весело.
  Выходишь из комнаты и видишь длинный коридор до лестничной площадки. Налево и направо двери, свет врывается через окна на противоположном от двери конце коридора и ползёт вглубь, где его подхватывают и передают дальше лампы дневного света. Где-то посередине расширяется, выдаваясь в один конец, к другому окну, стоят несколько диванчиков, стол и телевизор. А ещё красный пузатый автомат с кофе, которым всё равно никто не пользовался. Это и есть гостиная этажа, где ребята занимались, дулись в карты и смотрели телевизор. Кофе предпочитали пить растворимым или варить в кастрюльках на собственных плитках, и по утрам в коридорам нет-нет, а пахло убежавшим напитком.
  Чтобы пройти от комнаты Ислама и Яно, находившейся почти у самого окна, возле умывальника, до лифта, требовалось секунд пятнадцать. Хасанов считал их расслабленно, на автомате, кивая соседям и косясь на телек. Кое-кто преодолевает это расстояние быстрее: Женька, например, что живёт в комнате напротив, с гиканьем разбегался, как будто ракета, идущая на старт, или гоночный автомобиль. Пролетает по коридору, как по шахте, и те, кто помедленнее, со смехом отпрыгивают к стенам. Иногда кто-то пытается подставить ему подножку, но подножки он перепрыгивает с лёгкостью и неземной улыбкой.
  Такой вот Женька. Если бы он жил где-то поближе к лифту, он бы, скорее всего, задолбал коменданта просьбой себя переселить. Маленький, с отчаянно кудрявой головой и массивной серьгой в ухе. С огромным зелёным рюкзаком, который провисает за спиной, по словам Миши, как "полный дерьма мешок кенгуру". В ушах всё время бусинки плеера, и живёт он, видно, в том темпе, который нашёптывала ему музыка. В ритме электронных битов и холодных, скаковых переборов клавиш. Речь у него взрывная, не хуже новогодних петард. Думаешь, как такой невысокий человек может быть таким шумным. На бегу он не здоровался. Добегает до своего конца коридора (или до лифта) и оттуда орёт:
  - Привет, Хасаныч!
  Хасанов машет рукой, продолжая ползти той же дорогой, вдыхая поднятую с пола пыль и чувствуя себя этаким глубоководным крабом.
  Единственный, кого ему не удавалось так сразу объехать, оказывался, конечно, Мишаня. Женька с размаху впечатывается большому человеку в живот и к тому времени, когда этот живот перестаёт колыхаться, уже находит объезд. Миша хмурит брови, начинает поворачивать своё громоздкое тело, но застаёт только мелькающие где-то далеко белые кроссовки и крик: "Здорово, Миха!"
  О каждом из соседей Ислама можно рассказывать бесконечно.
  Вот какая-то очередная мелкая перепалка в гостиной. Открывается дверь четырнадцатой комнаты, и мы видим, как выдвигается человек с заранее напуганным лицом. Лицо у него мышиное - длинное, серое, с жидкими спадающими на лоб волосами.
  - Что происходит?
  Голос как барабанящий в окно бесцветный дождь. Если бы в университете были преподаватели с таким голосом, на их предметах явка была бы минимальной. А может, и наоборот, если бы предмет был не слишком важный и на нём можно было бы неплохо высыпаться.
  Увидев, что ничего особенного не происходит и драки нет, появляется весь. Высокий, степенный, в начищенных до блеска старомодных туфлях. Это Игорь, как ни странно, комендант. Выбрали его таковым из-за роста и безукоризненного костюма. Именно костюма - иначе и не скажешь, хотя костюм это не всегда. Каждая паршивая рубашка сидит на нём так опрятно и ловко, будто висит на плечиках в шкафу. Должно быть, ожидалось, что и своих студентов он сумеет отгладить так же, но характер у него довольно мягкий.
  Гоша везде выглядит внушительно. Даже когда пытается казаться незаметным и стоит где-то позади всех, кажется, что он освещён прожекторами.
  Из его комнаты доносится голос Софи Лорен. Музыку он предпочитает слушать даже не на компьютере, а через старый кассетный проигрыватель. На одной из полок у него целая коллекция лицензионной плёнки: маленькие коробочки он регулярно протирает от пыли, сами кассеты достаёт и тщательно протирает ватой. Смазывает какой-то дрянью плёнку, отчего у него в комнате стоит стойкий спиртовой запах.
  Кажется, будь он постарше, ровесником, например, своих родителей, он застал бы более благородное занятие - коллекционирование пластинок. Кассет у него действительно много, на корешках читаются старый блюз и джаз, древний поп и соул. Советских записей нет совсем, всё в основном американское, с выцветшими наклеечками лейблов.
  Гоша любит тишину и спокойные занятия. Хасанов иногда заходит к нему стрельнуть лекции по философии (так получилось, что они с Гошей пересекаются на этом предмете в одном потоке; так получилось, что Хасанов почти не ведёт записи) и неизменно видит, как он сидит, скрючившись за своим исполинским столом. Напоминает огромного богомола. Рука с ручкой нависает над тетрадными листами, аккуратным тонким почерком заносит туда Гошины мысли. Неизвестно, что это за мысли: насколько Ислам знал, никто, кроме автора, ими не интересовался. Хасанов пару раз хотел заглянуть в эти записки, когда хозяин пошёл перетряхивать портфель на предмет лекций, но потом подумал, что там что-то очень-очень скучное, и не стал. Какая-нибудь научная работа.
  Стол действительно исполинский, покрыт зелёной столешницей "под мрамор" и занимает добрую четверть комнаты. Соседа у Игоря нет, и вторая половина комнаты пустует. Насколько Хасанов знал, Гоша туда не заходит. Надо думать, уважает личное пространство.
  Вообще-то он довольно неплохой парень. Как-то на первом курсе налаживали поставку большой партии алкоголя и показалось слишком банальным таскать спиртное в рюкзаках. Поэтому палетка с пивом отправилась на верёвках через окно. Окно выходит на торец здания, где в густых зарослях и остатках каких-то кирпичных строений гниют прошлогодние листья и мусор, который многие поколения нерадивых студентов выбрасывали прямо из комнат.
  Почти всё получилось. Кроме того, что палетка навернулась с подоконника и пол превратился в душистое хрустящее болото. От брызнувших осколков стекло треснуло в раме, и треугольник его вывалился, как молочный зуб у ребёнка, смешавшись с кашей на полу.
  - Господа, - говорил Игорь, - хотелось бы знать, кто это сделал. Ну честно.
  Он всегда ужасно нервничает, когда на подконтрольном ему этаже что-нибудь происходит.
  Все молчат, и Гоша повторяет:
  - Хотелось бы знать.
  Нервно подтыкает руками карманы. Пушистые тапочки его быстро намокают.
  - Никто, - говорит Серёга Бузеев, прозванный Лоскутом за всегда потасканный вид, причём каждый раз, когда его видишь, он кажется ещё более тёртым, чем в предыдущий. - Не мы.
  Серёга живёт у самой гостиной, и его постоянно можно найти там, лузгающего семечки и плюющегося в телевизор. Или раскладывающего с другими картёжниками карты. "Я с жизнью бывал в близких отношениях. Она втюрилась в меня по самые клешни и теперь норовит вернуть. Злобная фурия", - любит он говорить с дырявой улыбочкой, и тогда кажется, что с его крашенной перекисью шевелюры сыплются истлевшие останки десятилетий, а через многочисленные дырки в ушах пропущена нить времён. Над ним посмеиваются, но по-доброму. Представляется, как жизнь скачет вокруг него с пемзой и потрясая гребнем, пытается оттереть от грязи, расчесать отросшие патлы, почистить и оправить одежду, но он раз за разом отбивается.
  По крайней мере эта жизнь каждый раз успешно выгораживает его от отчисления, и вокруг его любимого места возле окна неизменно можно найти одну-две горки шелухи.
  Сейчас Бузеев держит перед собой окровавленные ладони.
  - Да ладно.
  - Точно тебе говорю.
  Гоша косится на его ладони и сглатывает.
  - Мне ведь надо объяснить коменданту, что случилось со стеклом.
  Серёга зырит на друзей, на Гошу, и ему приходится немного задирать голову.
  - Объясняй. Мне плевать на коменданта. Так ведь, ребята? Нам плевать.
  Гоша пытается придумать, как ему поступить. Формально он может надрать этим трусливым засранцам-первокурсникам уши, но он только стоит и смотрит на сгорбленные спины людей, потихонечку отступающих в глубь коридора. Остаётся Ислам с примерзшей к лицу улыбкой, нервно переминается с ноги на ногу Яно. За спиной большой, как гора, Миша (плечи его - как пологие ленивые склоны) и такой же безразличный к происходящему. Где-то за бронёй тлеют угли, готовые в любой момент вспыхнуть под мехами темперамента. Ещё пара ребят, живущих неподалёку и выскочивших на шум. И Бузеев. Он бы рад уйти, но стоит слишком близко к прожекторам, которые освещают Игоря, да ещё эти пронзительно-кровавые руки. Опустил голову, ему кажется, что пара прожекторов направлены на него, и тень от подбородка вытягивается на груди в сосульку.
  Гоша молчит, перекатывая на языке горчинку. Уши у него горят, утопил ноги в осколках, те мокро скворчат под мягкими подошвами. Все вдруг понимают, что даже если Серёга развернётся и уйдёт, Гоша его не сдаст. Будет самолично решать проблему с разбитым стеклом, может быть, вложит свои деньги: деньги для него не такая проблема, как для других, родители какие-то влиятельные дельцы не то в Нижнем, не то в Твери, но соседи по этажу останутся прикрыты, хоть и с нехорошими воспоминаниями о сегодняшнем дне.
  Но отнюдь не потому, что кого-то боится.
  - Тебе не мешало бы промыть руки, - говорит Гоша. Словно выталкивает изо рта вату.
  Бузеев бурчит что-то невразумительное.
  - Иди скорее перебинтуй их. Хасанов, есть у тебя бинт?.. Я не люблю вида крови. Мне от него неуютно становится.
  Словно нажали на спусковой крючок. Что-то щёлкает в головах, и всё приходит в движение. Миша орёт вслед сгорбленным спинам, потрясает кулачищами, призывая их вернуться обратно и помочь. Хасанов и Яно, сбивая друг друга с ног, бросаются за бинтами. Серёга несёт перед собой в ванную руки - похож на экскаватор с измазанным глиной ковшом. Кто-то уже несёт щётку и совок...
  Игорь остался без дела; неуютно стоит посреди этого, будто высотное здание на перекрёстке, вокруг суетятся машины, оглядывается с жалобным выражением, снова не зная, что делать...
  Гоша первым скребётся в дверь спустя день после того, как Яно возвращается домой. Робко топчется на пороге, похожий на огромного паука, сочувственно глядит на эстонца. Справляется о здоровье, и Яно, повернувшись к нему на диване затылком и зарыв ноги в покрывало, отвечает односложно, редко, словно лепит каждое слово из пластилина.
  За ним потянулись остальные. Стук в дверь раздаётся чуть ли не каждые полчаса, и Хасанов вновь и вновь откладывает книгу.
  Спрашивают:
  - Слушай, а он и правда связался с чуваками из какого-то там сопротивления? Ух ты! Как в кино. И что, его правда поймали? И что он? Как? В порядке?
  Айрат, татарчонок из тридцать первой комнаты, восторженно расспрашивал, как ему найти "этих парнишек".
  Притащился Миша с двумя баклажками пива, говорит:
  - Давай сюда этого больного. Щас лечить будем.
  Для Миши прийти к кому-то с бухлом - широчайший шаг, и Ислам немного оттаивает. Тем не менее Михаила он тоже не впускает. Кивает на бутылки:
  - Пусть пока полежат. Если ближайшая пара дней и курево его не убьют, будем добивать твоими средствами.
  Многие приходят сразу по двое или по трое. Вроде как не так страшно. Хасанову противно смотреть на полные любопытства и трусливого восторга рожи, и он отделывается односложными ответами и закрывает дверь.
  Под конец дня Ислам в своём вертящемся кресле начинает чувствовать себя врачом-терапевтом, отработавшим полный рабочий день.
  И когда Хасанов собирается вздохнуть, а кружка умоляет заполнить её кофе с молоком, заявляется последний пациент.
  Слава нетерпеливо топчется на пороге, белое лицо тонет в клетчатой кепке, сам в лёгкой джинсовой куртке со множеством карманов и в рабочих штанах на лямках. В руках китайская матерчатая сумка в синюю клетку, ручки тянутся под её весом, вот-вот порвутся.
  - Как ты, приятель? - бросает он затылку Яно.
  Слава опускает к ногам сумку, нетерпеливо разминает пальцы. Оглядывается, деловитость в каждом жесте, даже взгляд полон вдохновения, прям и, словно железный прут, способен сокрушить всю комнату.
  - Привет, - бросает он Исламу. - Приступим?
  Хасанов собирает в пучок оторопь.
  - Я знаю, что нужно сделать.
  Слава деловито прохаживается по комнате. Не разулся, и за ним остаются мокрые отпечатки подошв.
  - Что?
  - У тебя очень удобное положение, друг мой. Очень, - Ислам ощущает на плече жёсткую ладонь Славы. - Счастливчик. Звёзды тебя любят.
  - В астрологи подался или в гадалки?
  Ислам косится на китайскую сумку у двери: судя по ней, всё-таки в гадалки.
  - Ни фига! Ничего подобного! Я стратег. И я хорошенько покрутил бы хвост всей этой ситуации, будь я на твоём месте. Но раз ты на моём, буду оставаться в тени и ворочать оттуда делами.
  - Ты что, всё ещё пьяный? - с плохо скрываемой брезгливостью спрашивает Ислам. Щетинится на Славу пучком оторопи.
  - Я уже пьян, мой друг.
  Поворачивается, и Хасанов видит под козырьком кепки две злые искорки.
  - Это я сказал всем, что наш Яно герой. Это так, к слову. Ты наверняка удивлялся, откуда столько посетителей.
  - Сказал?
  - Повесил в курилке объявление. Можешь, кстати, пойти почитать. Там написано, что он был покалечен за правое дело нашей доблестной милицией.
  - Ты соображаешь, что делаешь?
  - Конечно, соображаю. И мы с тобой должны будем действовать быстро. Если уж он ничего не соображает...
  - Он соображает! - забывшись, Ислам тычет пальцем в Яно. Тот не подаёт признаков жизни, только плечи, кажется, завернул в себя ещё больше. - И ты не подумал спросить его, а не меня?
  Слава корчит пренебрежительную рожу.
  - Смотри. У нас здесь парень с промытыми мозгами... я не психолог, не знаю, как это правильно называется. Студент, забитый ментами, правительственными шавками до полусмерти, студент, наш собрат... Плохо, что иностранец, лучше бы, конечно, русского... ну ладно. Пусть будет европеец. По-русски он шпарит хорошо, никто не отличит. У нас есть шанс поднять всю общагу. Взорвать, как кочку с миной. Слышал о волнениях во Франции? В Германии? В Китае? Так вот, у нас будет то же самое, даже круче. Я уже звякнул паре знакомых "наших" журналистов и отправил письма в несколько мажорских газет. Может, кто и поведётся.
  Слава вышагивает взад и вперёд по комнате, бьёт кулаком в ладонь. Кепку он бросил на диван, волосы стоят дыбом от статического электричества.
  - Оглянись. Всё вокруг - это связка тротила. Ни больше ни меньше. Мы ждём - и боимся, что всё это полыхнёт. Ищем фитиль - и топчемся по нему ногами. Ну? Что ты думаешь?
  - Думаю, ты позавчера зря курил эту гадость. Выход вон там.
  - Да иди ты, - беззлобно отзывается Слава. - У нас тут наконец серьёзный шанс откусить всем этим козлам нос, а он шутить изволит-с...
  - Иди сам, - говорит Ислам.
  Сумка и вправду тяжёлая. Что он туда напихал, помимо алкоголя и марь ванны? Наверняка мобильная полиграфия. Или портативная станция для связи с Америкой. Иначе откуда этот тип получает свою траву и здравые идеи? Они-то это проходили ещё в шестидесятых...
  Ислам открывает дверь и выбрасывает сумку в коридор.
  - Чурка грёбаная! - орёт Слава сквозь грохот. - Ты соображаешь, что делаешь?
  Хасанов разворачивается, и кулак скользит по лицу Славы, задевая костяшками щёку.
  Ислам, по сути, никогда в жизни и не дрался. Небольшие потасовки в детстве, когда мальчишками бились дворами за спорный гол на пыльной, нагретой солнцем поляне, где одни ворота из прибитой между двумя тополями перекладины были всегда на пол-ладони шире других - из автомобильных покрышек - не в счёт.
  Но сам - не дрался никогда.
  Удар получился паршивый, совсем не так били парни в кино. Но Славе оказалось достаточно, и он кубарем вылетает следом за своей сумкой. Прижимает её к груди, и Ислам видит его лицо, красное, с багровыми отметинами там, куда попал кулак, со злыми светлыми глазами.
  Он всхлипывает, запрокидывает голову, пытаясь нейтрализовать течь в носу, подбородок трясётся.
  - Зачем, ну? Хасанов, ты дурак. Нормальный мужик же.
  Ислам не находит, что ответить. Слава, похожий на обиженного ребёнка, всё так же прижимая к себе сумку и сгорбившись, уходит по коридору. Только сейчас Ислам замечает, какая тишина наступила вокруг. Радио и музыка в номерах поутихли, в гостиной как-то быстро завяли разговоры и смех.
  В среду Хасанов чуть не за шкирку потащил Яно на лекцию. Сгружает за парту, а сам выбегает в оставшиеся до звонка пять минут на крыльцо - курить, где буквально за руку ловит Наташу.
  - Такой большой, а ещё в дядю веришь, - фыркает она.
  Девушка выглядит смущённой. Не такая развязная и фривольная, как раньше, вся подтянута, напряжена, и глаза всё время смотрят вниз. Как будто навесила на себя большой замок, закрылась в сундуке. Не для того чтобы защититься от окружающего - укрыть мир от себя.
  На ней юбка до колен и куртка тёплого оранжевого цвета, волосы забраны в хвост.
  - Кроме шуток. Нужен кто-нибудь, кто будет за ним присматривать. Он сейчас едва ли соображает, что делает.
  - Не кушает? - деловито спрашивает Наташа.
  - Да нет, вроде жрёт... и спит... читает даже что-то. Иногда сидит и пялится в комп. Просто это всё, что он делает.
  - Девяносто пять процентов людей только этим и занимаются, - смеётся Наташа. - Что всё-таки не так?
  Смех у неё тоже изменился - не тот развязный и брызжущий, как гранатовый сок.
  - Не знаю. Он не играет в свои игрушки.
  - Не играет? Он что тебе - котёнок?
  - Я не знаю, - Ислам выбрасывает недокуренную сигарету и тут же тянется за следующей. Прохладно, солнце то и дело скрывается за тучами, и стрижи с одурелыми криками носятся почти над головой. Берёзы вонзают ветки в низкое небо. Всё вокруг застыло в ожидании дождя, ждёт его уже четвёртый день. Четвёртый день студенты таскают с собой зонтики, но тёмные облака пока что не разродились ни каплей. - В людских душах я разбираюсь ровно настолько же, насколько в законах. Тёмный лес.
  Она, кажется, и так всё понимает и вымучено улыбается Хасанову. Просто хотела, чтобы он облёк плотью тех кошек, что скребли у него на душе.
  - Тебя ругали?
  - Я никому ничего не сказала. Хотя они, конечно, заметили. Заперлась в ванной и рыдала полдня. Думают, что несчастная любовь.
  - Повезло, что не она.
  - Может быть.
  Молчат, вслушиваясь в птичий гомон. Курят одну сигарету на двоих.
  - Так что если знаешь, где найти этого дядю, давай с ним свяжемся. Я могу свистнуть у Яно записную книжку с номерами, адресами, и прочей байдой. Но там всё на эстонском. Ты знаешь эстонский? Может, переводчик есть?
  - Да нет у него здесь никакого дяди. Сейчас нет, во всяком случае. Я думала, он тебе всё рассказывал.
  - Что рассказывал? А куда же делся?
  Наташа молчит. Поглядывает на него так, будто сапёр на почву под ногами.
  - Почему я это должна рассказывать? Не рассказывал, значит, не хотел. И вообще, как-то странно мы о нём говорим. Как будто его уже нет в живых. Если бы обо мне так говорили, я бы расстроилась, - и тут же говорит: - Был у него тут дядя когда-то. Приезжал по какому-то делу лет пятнадцать назад и прожил в Самаре два месяца. Яно сюда приехал только из-за него.
  Ислам ждёт продолжения и раскуривает ещё одну сигарету. Звонок прозвенел минуту назад, втянул последних куряк внутрь здания, и теперь только падающий иногда с небес ветерок играет в шахматы сигаретными пачками.
  Наташа говорит, и Ислам тонет в загадочном взгляде.
  - Он каким-то образом нашёл в этих краях нечто, что заставило его племянника переехать сюда и поклясться здесь поселиться.
  - Что же это?
  - Не знаю. Может, это любовь. Может, он нашёл женщину. Может, выловил что-то интересное среди всплывающего со дна Волги мусора. Всё, что угодно. Яно знает только то, что дядя, до тех пока был жив, пока медленно угасал под капельницами, сжираемый раком кожи, когда уже не мог ходить и когда его стало опасно вообще перемещать, говорил и говорил о России. Об этом городе. Обо всём подряд, рассказывал об улицах, о маршруте трамваев, об изгибе гор на горизонте, о встречных людях, у которых учился языку и чужим обычаям, ходил и ходил вокруг, но так и не сказал главного. Всё мечтал сюда вернуться, но зачем - никто так и не узнал. Вот так, - Наталья умещает задницу на перилах. Ей тоже нужно на пары, но она не торопится. Сверху нисходит какая-то особенная тишина, та, которая превращает слова в драгоценные камни, заключая их в свою золотую оправу. - Яно приехал вместо него.
  - Зачем? - спрашивает Ислам, чувствуя, как ломается и хрустит от такого количества сигарет голос. - Зачем же?
  - Он не знает сам, - пожимает плечами Наталья. - Не знает уже никто.
  - Как может человек поехать неизвестно куда? В другую страну, не в самый крупный город. И не в самую глубинку. Откровенно говоря, в так себе город.
  Наташа хмыкает:
  - Нет в тебе здорового патриотизма. Спроси у Яно.
  - Есть только нездоровый, - подтверждает Ислам. - Как оклемается, спрошу. Хотя этот наверняка что-нибудь соврёт.
  - Соврёт? - Наташа улыбается, но Ислам видит, как между зубами шевелится боль. - Он скажет правду. Что бы он ни сказал, он скажет правду.
  Ислам молчит, боясь разбудить ещё больше этой боли, но Наталья, похоже, её обуздала.
  - Каждому его слову следует верить, просто потому, что он врёт - как дышит. Знаешь такое выражение?
  - Что?
  - Он живёт в мире фантазий. Как ты думаешь, умеет он врать?
  - Ну, наверное...
  - Конечно, умеет. Но то, что было бы из уст такой, как я, или такого, как ты, ложью, для него сразу же становится правдой. Поэтому нелепо обвинять Яно во лжи, что бы он ни сказал. Он всем этим на самом деле живёт.
  
  Экзамены прошли для третьего этажа с переменным успехом. Один из картёжников, Дима по прозвищу Непотопляемый, хватался за голову и обещал забить на карты. Три экзамена из четырёх он завалил. Завалил вовсе не из-за карт. Точнее не только из-за карт. Он один из тех, кто волочется из курса в курс на бюджете - на полном и безоговорочном. То есть совсем без денег. По его словам, родители, эти старики, до сих пор обитали в семидесятых и считали, что если уж сдали сына в универ, то обратно его можно ждать не ранее чем через пять лет. И выучат, и накормят, и всё за так.
  - Они не смотрят телевизор. И не знают, что времена изменились, - грустно говорит он.
  В семь утра Дима сидел в гостиной, на своём любимом месте. Хасанов встал по нужде, но увидел из коридора на полу гостиной тяжёлую жирную тень и пошёл посмотреть.
  - Ты что здесь? Со вчерашнего зависаешь?
  Рассматривает зажатую между коленями почти допитую бутылку "Балтики".
  - Нет. Ночью встал, - без выражения отвечает он. - Не спалось.
  Дима щуплый, светленький, с обвислым блеклым лицом. Как будто нечёткий снимок самого-себя-из-детства, с тем допущением, что выглядит он так всегда. И мочки ушей у него всегда синие.
  - Гадаешь, что ли?
  - Почему сразу гадаю? - Дима окидывает Хасанова мрачным взглядом. Ислам в трусах, пальцы вяло ковыряют живот. - Давай, ибн Хасан, двигай, куда шёл.
  - Послушай, - Ислам тычет согнутыми пальцами в бутылку. - Я бы на твоём месте не недооценивал нашего Гошу. Он ведь может включить Игоря и подкинуть тебе проблем.
  Сгоняет с лица зевоту, подаёт назад плечи и оправляет трусы, изображая коменданта. Хмыкает, довольный собой: на его взгляд, значительный вид вполне удался.
  Дима даже не улыбнулся.
  - Да пусть подкидывает. Одной больше, одной меньше.
  После каждой сессии у кого-то появляются проблемы такого плана. В курилке разговоры о них можно услышать не раз и не два за день. Проблемы могут быть у каждого - таких ребят жалеют, втихую ощущая облегчение от того, что в этот раз не повезло кому-то другому.
  - У тебя ещё есть время.
  - Хорошо бы так. Но смотри. Три предмета, а с прошлой сессии надо пересдать молекулярную физику. Четыре. Меня уже даже декан внёс в список спонсоров. Каждый из этих грёбаных предметов - по три куска. Социолог, Дмитрий Иванович, берёт четыре с половиной. Итого тринадцать пятьсот. Где я буду брать деньги? Даже на один не наскребу. Пересдать за так у меня вряд ли получится: эти четверо на меня смотрят, как волки на хромую овцу. Полный абзац.
  Ислам подсаживается на диван. Отбирает у Димы бутылку, делает глоток, выдохшееся пиво перекатывается на языке. Пить не хочется, но ему всё оставлять нельзя. "Девятка" - чересчур крепко.
  - Позвони родителям. Попробуй объяснить ситуацию.
  - Не дадут, - мотает головой. Голова болтается на плечах, будто скреплена с телом пружинкой, как в детской игрушке, этаком несмешном клоуне. - Да и нет у них особо. Батя с мамой у меня не очень богатые.
  Он смотрит на бутылку в руках Ислама.
  - Тебе-то хорошо, Хасаныч. У тебя трояки. Скажи, ты хотя бы за один башлял?
  - Башлял, - честно признаётся Ислам. - За два.
  - Вот, то-то же. А как быть тем, кто хочет заниматься честно? Я, конечно, тоже хорош. Расслабился тут с этими раздолбаями. У них, у этих, тоже зарплаты не ахти. Но это же не значит, что нужно ездить на тех, кто слабее. Устроили бы забастовку, что ли... Вон, горняки у вас там в Башкирии постоянно бастуют. И поднимают ведь зарплаты.
  - Ага. Хочешь, я тебе займу? За два правда только могу. Больше у меня нет.
  Дима вскидывает глаза, надежда вспыхивает там, как дальний свет автомобильных фар, и меркнет.
  - Нет, спасибо, брат. Не нужно. Не хочу брать у кого-то деньги. Всё же в том, что я пролетел по всем параметрам, есть и моя вина. Может быть, совсем чуть-чуть, но есть. Знал, на каком хлипком плоту плыву. Знаешь, что я сделаю перед тем, как уйти?
  - Что?
  - У меня большие планы на этот день. Только никому не рассказывай.
  - Не буду.
  Дима с сомнением смотрит на Хасанова, оглядывает с макушки до сатиновых трусов. Но процесс уже пошёл, и, подобно картам на стол, мсье Алкоголь выложил на язык все мысли.
  - Накуплю конвертов и отправлю каждому из этих козлов, включая госпожу декана, по сотне рублей. Напишу, мол, от Талмудова, получите, господа хорошие, и распишитесь. Можно бы и больше, но боюсь, больше я не наскребу. А теперь, - взлетает в воздух палец, и Ислам поднимает глаза следом, - самое важное. Самое. Каждой я предварительно подотрусь. Усёк, да? Подотрусь!
  Он смеётся невесёлым смехом, и звук этот напоминает Исламу не то кашляющий мотор, не то сползающую со склона холма маленькую лавину.
  Дима не дождался даже конца месяца - тихо собрал вещи и исчез. Кажется, своей угрозы он так и не исполнил. Может быть, не хватило храбрости, может, побоялся последствий.
  Тот, кто не мог оплатить себе экзамен и не имел достаточно знаний, чтобы сдать его самостоятельно, неминуемо тонул под тяжестью долгов. "Сдать самостоятельно" - означало знать всё на отлично, независимо от того, на какую оценку рассчитываешь. Если препод будет в хорошем настроении, ты сдашь. Может быть, даже на "хорошо". Однако Боже тебя упаси не ответить или ответить не полностью хотя бы на один вопрос в билете...
  По правде говоря, таких, как Дима, меньшинство. Всё-таки в большинстве своём ребят поддерживают родители.
  Поэтому разговоры о прошедшей сессии сводились к обмену информацией на тему - у кого как поднялись тарифы. В курилке обсуждали скорый релиз нового "Фоллаута" и ехидно считали компы, которые его потянут. Хасанова "Фоллаут" нисколько не волновал. Его с некоторых пор ничего не занимало. Возвращаться в общежитие не хотелось, и он подолгу бродил один по звонким весенним улицам. Дни пошли ветреные, он поднимал повыше воротник и запихивал руки в карманы. Больше всего радовали дни, когда была работа. Делаешь погромче музыку и забываешь обо всём, потому как думать о чём-то ещё просто некогда.
  Яно вроде бы вернулся в привычную колею. Начал ходить на занятия, однако на лекциях пялился в пространство или чертил что-то пальцем в тетрадке. Но делал всё это словно бы по обязанности. Когда спрашивали, вставал и говорил: "Не знаю". И садился. Начал курить, выдувая по пачке в день. Вся та дремучая хрень, которой он занимался раньше, оставалась без дела, и в комнате завелось нечто, чего Ислам не мог так сразу идентифицировать, а Яно попросту не замечал.
  Здесь завелась плесень.
  Всё вокруг было ею покрыто, склеивало в клубок вещи и мебель. Неуловимый запах гнилья проникал через ноздри и вызывал где-то внутри позывы к тошноте. Даже свет сквозь занавески проникал какой-то серый и пыльный.
  
  Глава 12
  
  Однажды, выползая, как обычно, ко второй паре, Ислам примечает шевелюру Яно на подходе к универу. Эстонец вытаптывает на газоне свежую травку с весьма потерянным видом. Курточка расстёгнута и болтается на плечах, точно на вешалке.
  - Ты чего тут?
  Яно поднимает глаза.
  - А меня выгнали.
  Он рассказывает, рассеяно протирая очки носовым платком, и Ислам сдерживает в себе позывы захохотать. Оставляет друга дожидаться внизу и, всё так же загоняя поглубже ухмылку, как любопытного котёнка, лезущую и лезущую к свету, взлетает по лестнице к кабинету Валюты.
  Растекаясь по стулу, она устало сыпет себе нос бранью. Пухлые пальцы, точно отъевшийся воробей, копошатся в горке семечек между журналами в липких корочках, расписанием занятий на листке А4 и настольными электронными часами. Ухватив особенно жирную семечку, рука-воробей тащит её ко рту и возвращается к прерванному занятию.
  Машет рукой, приглашая заходить.
  - Я насчёт Ярви.
  Взрывается. Щёки раздуваются, как у хомяка, волосы, забранные в сетку на макушке, колышутся, словно улей.
  - Он меня просто вывел сегодня из себя, - верещит она. - Вывел. Вывел. Уел просто. Я не желаю с ним больше разговаривать. Видеть его на своих предметах.
  Хасанов чувствует, как мелеет хорошее настроение, как прячутся его остатки в ложбинках ладони.
  - Финн или кто он там, - продолжает она. Подаётся вперёд, складывая локти на столе, и стул, шваркая ножками, отъезжает назад. - Мало ли, что иностранец. Это не значит, что можно мне такое говорить.
  - Что говорить, Настасья Петровна?
  - А вы кто, Хасанов? Его опекун?
  - Я переводчик, - хмуро говорит Ислам. - Финский в школе учил. Должен же кто-то написать его родителям.
  - Напишите. Непременно напишите, что он говорит своим учителям. Он же иностранец. Я бы подумала, что его кто-то научил, но он прекрасно понимал, что говорит. Я же по глазам видела.
  - Напишу, - покорно говорит Хасанов. - А можно, он ещё придёт?
  Валюта морщится. На массивном теле складками лежит зелёный свитер, из воротника дышит на шею, на лицо таким жаром, что там возникают красные пятна, словно марсианские кратеры. На дне их скоро начнут собираться мутные озёра.
  Оттирает лоб, смотрит на Хасанова.
  - Только в одном случае. Если он принесёт письмо от родителей, и если вы мне его переведёте. Тогда я, может быть, подумаю.
  - Твоя шкура спасена, - говорит Ислам, спустившись вниз.
  Яно не проявляет никаких признаков энтузиазма. Влажный мартовский воздух скапливается в волосах, и шевелюра блестит, будто замёрзший во льдах огонь.
  Бредут домой, и Ислам спрашивает:
  - Что ты ей сказал?
  Яно повторяет с безразличным лицом, и Хасанов присвистнул.
  - Ого. Вежливо хотя бы сказал?
  - Вежливо.
  - Ты что, совсем не соображаешь, что делаешь? Хочешь уехать обратно домой?
  - Не хочу, - он смотрит на Хасанова, и вдруг запускается механизм, конвейер, позволяющий составлять длинные предложения. Скрипит проржавевшими частями, щёлкает шестернями, всё издаёт резкий запах ржавчины, но работает. - Она на самом деле такая. Сволочь. Специально... как это? Валит тех, кто её злит и кто не хочет платить денег за экзамены. А злят её те, кто разговаривает или отвлекается. Кто не... как там? Не ловит слова ртом...
  - Кто не смотрит ей в рот, - поправляет Хасанов, зачарованный тем, что ему удалось разговорить Яно.
  - Да. Ей не нравится Писмарев... говорит, что он раздолбай... Лера, та девочка, у который такой резкий смех, как будто, - движения ладонями, - как будто точат ножи, и ещё пара ребят. А я нравлюсь. Нравился. Но я сказал ей, что думают остальные.
  Ислам минуту раздумывает над этим, глотая прохладный воздух. Под ногами чавкает жижа, обнимает подошвы вязкими губами и не желает отпускать.
  - Как бы тебе объяснить. Ты слышал что-нибудь о приспособленчестве?
  - Нет. А что это?
  Ислам размышляет.
  - Что-то, что делают все. Чтобы не вылететь из института в частности и чтобы как-то подняться в этой жизни. Я не буду тебе сейчас всё это пересказывать. Такая жуткая банальщина... Просто ты должен пропускать ту ложь, что они тебе заливают в уши, мимо себя. Понимаешь?
  - Нет, - мотает головой, - Они же все говорят неправду. Я это слышу.
  Задумчиво касается мочек ушей, будто подумывает: не заткнуть ли уши вообще. Хасанов фыркает.
  - Будто раньше они обходились без вранья. Такие ангелы. Ты же не замечал. Что за патриотическая собака тебя укусила?
  - Не знаю. Раньше я не замечал... замечал, но не придавал этому смысла. Как ты. А теперь, если это неправда, то она сидит у этого человека на плече, как... как большой ворон. Я ему говорю про него, вот и всё.
  - Но не в таких же выражениях.
  Яно смущённо пожимает плечами. Шаги у него широкие, и он меряет ими дорогу с механичностью маятника. Хасанов едва поспевает следом.
  - Ты мог бы в таком случае сам выпроводить прочь Славу. Мне не очень хотелось бить ему морду, знаешь.
  - Он говорил правду. Для него это было правдой. И для нас тоже. Пусть она немного... как это? Железная. Как меч.
  - Я тебя не понял, мой инопланетный гость, - вздыхает Ислам, и Яно ничего на это не отвечает. Так и топают в молчании до самого общежития.
  
  После случая со Славой к ним ещё раз заглядывает местный шериф.
  Под дробь костяшек по дереву Хасанов подходит к двери и слышит:
  - Не открывай!
  Замирает, в недоумении теребя дверную ручку.
  - Ты это, - говорят, - буянить не будешь?
  - Не буду, - говорит Ислам, и его начинает разбирать смех. Он узнаёт голос Игоря, печальный, как дождь над Питером. - Могу я открыть?
  - Если не будешь, то открывай, - дождь в голосе стучит чуть веселее.
  Как аист, покачивается на длинных ногах, с укоризной и слегка опасливо смотрит на Ислама. На нём очередная клетчатая рубаха и выглаженные джинсы. Наверное, это единственный человек в общаге, кто гладит эти чёртовы джинсы.
  - Я хочу с тобой говорить.
  - Ну говори.
  Хасанов ловит себя на мысли, что ему совершенно не хочется пускать Гошу внутрь. Как и кого-либо ещё.
  Игорь напряжённо сопит.
  -Ты должен знать, что я как старший по этажу резко порицаю тот шум, что ты устроил здесь позавчера. По-моему, была даже драка.
  - Ну, драки не было. Почти.
  Игорь устало и нервно потирает переносицу.
  - Ислам. Ты хороший парень. Но, понимаешь, ребята здесь пытаются учиться. И то, что ты здесь устроил, не лезет уже ни в какие ворота. Послушай, - он поднимает ладонь, рябую от синих чернил. Ногти у него нестриженые и грязные, на мизинце ноготь обкусан, и Ислам думает, как при таком беспорядке он умудряется оставлять о своей внешности самые положительные впечатления. - Я не хочу с тобой ругаться. Я вообще очень неконфликтный человек. Но как на старшем по этажу на мне есть кое-какая ответственность...
  Он льёт и льёт бестолковую словесную воду, Ислам чувствует, как она течёт по волосам и позвоночнику, за ворот рубашки, как в ответ поднимается раздражение.
  - Как там Яно? - спрашивает.
  - Идёт на поправку.
  Просовывается внутрь, при его росте это так легко: задняя часть снаружи, а передняя вроде как в гостях, и цепляются за дверной косяк руки. Точно, огромный паук. Находит глазами Яно.
  - Привет.
  Яно в облаке дыма на своём вращающемся кресле напоминает какую-то гротескную машину. На столе перламутровый подсвечник, который хозяин обрёк на судьбу пепельницы. Оттуда щетинятся, словно иглы морского ежа, бычки.
  Яно отвечает, Гоша неуютно топчется на месте, вытягивая шею.
  - Здесь нельзя курить.
  - Нельзя, - подтверждает Яно. Затягивается и выпускает клубы дыма через ноздри.
  Игорь ничего не говорит. Покачивается на пятках, оттопыривая большими пальцами карманы брюк.
  - Ты наконец-то убрался в комнате, - говорит, и в голосе Ислам улавливает жалобные нотки.
  И правда. Все книги аккуратной стопкой под окном, по корешкам ползёт блеклый солнечный свет. Одежда сложена на кровати. Это не похоже на порядок, но для прежнего Яно это что-то невероятное.
  Влажные глаза в орбитах перетекают на Хасанова. Игорь берёт его мелкой щепотью за рукав и тянет прочь. Выходят, и он шепчет, склонившись над Исламом:
  - Говорят, у него неприятности с деканом.
  - Не знаю. Он не распространялся. Яно, видите ли, молчун от природы.
  - Скажи ему, что если есть проблемы с деканатом, это очень плохо скажется на учёбе.
  - Спасибо, кэп, - язвит Ислам.
  Игорь выставляет перед собой ладони. Мол - только без нападок.
  - Послушай, Ислам. Я живу здесь уже четыре года. Мы живём рядом уже два года. Мы добрые как соседи. И как я должен реагировать, если узнаю, что на моём этаже один из моих соседей вдруг даёт кому-то по лицу, а другого задерживает милиция, а потом он хамит декану? Конечно, я пойду к этим соседям поговорить. Удостовериться, что всё нормально. Потому что я хочу спокойствия. Здесь все хотят спокойствия. Именно поэтому я сейчас стою здесь и прошу тебя больше ни с кем не драться. Сначала Яно, потом ты... куда это годится?
  - У тебя есть ещё что сказать, Гош?
  Игорь качает головой, и Ислам, не прощаясь, ныряет в комнату, закрывает дверь.
  - Слышал? Товарищ начальник изволит недовольствовать. Хотя тебе, по всей видимости, насрать...
  Молчание сгущается, становится плотным, как масло, и Хасанов подогревает лезвие ножа - лезвие злости в себе. Тень убирается из-под двери, слышно, как Игорь течёт по коридору, похожий на водоросль, чьи корни не выдержали всесильного движения воды по наждачке голышиков на дне, как поворачивает к себе в комнату, и отзвуки жидкого женского голоса обрубаются, как гильотиной, второй дверью.
  - Послушай, Яныч, - развязно говорит Ислам. Лезвие уже подогрелось достаточно, и он выпускает его наружу. - Я тут пообщался с твоей подругой. И она разболтала мне все твои секреты.
  Тычет пальцем в соседа.
  - Да-да, совсем всё разболтала. И если ты будешь здесь и дальше сидеть, развешивать сопли, то почему бы тебе сразу не убраться домой? А? Я смотрю, ты не справляешься.
  Хасанов сидит и смотрит, как Яно темнеет лицом. Откидывается на спинку кресла, и спинка отклоняется, как будто хлипкий его хозяин прибавил в весе.
  Ислам долил в голос желчи:
  - Что? И правда не справляешься? Не сможешь здесь жить? И зачем ты приезжал, дебил самонадеянный, скажи-ка мне?
  Яно встаёт. Кресло скрипит и вращается позади него. Топает к Хасанову, припадая, кажется, на две ноги сразу. Сердце колотится, разгоняет по венам кровь, Ислам внешне всё такой же расслабленный, наглая, полная издёвки, рожа ("Давай! - орёт он внутренне - Дай же мне по роже! Может, хоть это тебя растрясёт...").
  Яно проходит мимо, к двери. Шепчет:
  - Я не...
  Смотрит на Хасанова и, проглотив остаток фразы, выходит вон. Шаги из коридора доносятся тяжёлые, неровные, а дверь не хлопает, бессильно повисает на петлях, пропуская внутрь через щель влажный коридорный свет.
  Ислам комкает ухмылку и с размаху швыряет её в стену.
  
  Глава 13
  
  Снова поползли обыкновенные будни, примечательные только тем, что солнце теперь делилось всё большими и большими порциями тепла. Девушки переодевались в юбки, пока ещё в тёплые, ниже колен, а под ними - колготки. Ручьи и ручейки больше не несли той гнили. По утрам дворники бродили по газонам, подбирая с земли банки и обёртки от сникерсов. В порядке исключения руководство вуза организовало всех на субботник и отправило расчищать территорию обоих общежитий, в том числе закуток между гаражами с торца мужского.
  О, как много интересного там обнаружилось! Горы вонючих бычков, битое бутылочное стекло, несколько разбухших от влаги, вылинявших до грязно-жёлтого листа библиотечных книг. Две или три зачётки с кляксами чернил и один студенческий билет, который тут же отыскал своего обладателя.
  Ислама ела затяжная депрессия. Валялся целыми днями на диване, причём старался предаваться этому пороку не у себя, а у кого-нибудь из друзей. Снова и снова мысли уплывали по Волге до Нижнего, где пересаживались на попутки и добирались автостопом до Финского залива, бродили по ночным улицам Санкт-Петербурга, по цветным пятнам вокруг фонарей, от дымных, вонючих рыбных заводов до сонной окраины в сосновых рощах.
  На работу он приходит, чтобы погреться в лучах китаянки. Образец занятости, неунывающий фонтан жизни, даже когда хмурая и не задалось по какой-то причине утро. Такие люди, как таблетка от безнадёги, увлечённые чем-то люди, просто лучатся смыслом жизни, и как хорошо бывает погреться в их лучах.
  Ночует здесь же, выпросив у Сонг разрешения, и спит, соорудив в подсобке лежанку из двух скамеек, со вкусом, купаясь в цветных снах. Потом на короткое время хандра отпускает, и Ислам летит с утра на учёбу, подпевая горланящему в наушниках Илюхе Чёрту. "Домой! - орёт следом и представляет себя крутым музыкантом, топающим с репетиции посреди весеннего солнечного моря. - Сто пятьдесят шестой..." Бережно несёт за отворотом куртки хорошее настроение - для того, чтобы растерять его в течение первых же часов, когда приходится видеть пустующее место Яно.
  Наивно было полагать, что время каким-то образом на него воздействует. Точнее оно, может, и воздействует, но не в том направлении. Яно всё глубже погружается в трясину, и Ислам чувствовал её тоже, буквально кончиками пальцев. У Яно же она прямо под ногами.
  - Я не могу находиться с ним в одном помещении, - говорит Ислам Мише во время истребления очередной партии пива. - Никогда не думал, что можно так сильно изменить человека.
  Общался он и с Наташей, правда, довольно редко. Только когда удавалось пересечься в коридорах. Она не звонила, да и он не горел желанием с ней болтать. Пытался выстроить вокруг себя стену, отгородиться от причастности этих людей к чему-то гнетущему, тёмному, отчего внутри разрастался сигаретный ожог, хотя и сам уже стал к этому причастен. Не может Хасанов сказать, что это плохо, просто неприятно - это меняет людей, словно хороший пинок под копчик, заставляет их менять направление. А любое существо стремится к покою.
  Но когда они встречались, разговор неминуемо заходил о Яно.
  - Его переделали, - говорит Наташа. - Повернули какие-то винтики в голове, и он стал другим. Очень страшно, когда понимаешь, что они могут творить с людьми такое.
  Ислам молчит. Слишком уж это всё надумано. Повернули винтики... как будто Яно машина. Как машина, смартфон: закачал новую прошивку, и готово. За этим высказыванием крылатыми тенями кружат фильмы о шестидесятых и песни Пинк Флойд.
  Но он и правда изменился, стал более резким, более молчаливым, все свои увлечения задвинул на самую дальнюю полку. Взгляд поменялся, глаза ещё больше утонули в черепе и внимательно, как-то по-собачьи сверкают из-под надбровных дуг, и из-за бликов на стекле очков иногда не разглядишь этих внимательных опасливых глаз.
  Исламу иногда казалось, что эта перемена давит на него сильнее, чем на самого Яно. Может быть, эта новая рубашка другу, наоборот, нравится...
  Вечерами Хасанов всё чаще старается завернуть к Михаилу, чтобы залить пивом разные мысли.
  - ...вот ты, ты, например, знаешь законы?
  - Не-а, - говорит Мишаня, и в глотке его перекатываются солёные орешки.
  - Я не знаю законов. Мне это без надобности. Меня очень легко обмануть. Знаешь, если менты меня остановят и будут впаривать переход в неположенном месте, я не представляю, как буду отмазываться. Наверное, я всё подпишу, что мне подсунут. Прочитаю, конечно, для вида сострою умную рожу. И подпишу. Мои права - что это вообще? У меня даже паспорт просроченный! Вот, смотри, на целый год, и, думаю, если всё пойдёт так дальше, я с ним буду ходить и через пять лет. И, знаешь что я тебе скажу? Девяносто пять процентов людей такие же как я.
  Миша растекается по кушетке, раскрасневшийся и дряблый, светит голым пупком в потолок. Ноги, как два бараньих окорока, он выложил на табуретку. Пиво влияет на Мишу одним способом - делает вливания в его лень. Больше, кажется, пенная вода не способна ничего поменять в его организме. Какие бы моря он в себя не влил - язык так же толстым котом по гортани точит стальные когти об окружающих.
  У Миши есть одна грандиозная забава - пить с кем-нибудь и наблюдать, как постепенно растворяется в обстановке человек, как он растекается по креслу, а в конце вечеринки - щеками по столу, как всё жёстче и жёстче становятся слова, как они бьются о зубы со звяканьем и скатываются по кончику языка. И как человек ищет их потом, а не находя, морщит лоб, раздумывая, как бы половчее заменить другими.
  - Мне не нужны законы, - изрекает напоследок Ислам.
  - О как, - говорит Миша с удовольствием.
  - Да, - Хасанов делает движение, и рука отправляется в самостоятельный полёт, как воздушный шар, влекомый ветром, и, как путешественников в корзине навстречу неизведанным землям, едва не увлекает за собой остальное тело. Ислам вовремя замечает, что начинает крениться мир, и восстанавливает равновесие. - Я их отвергаю. Я буду жить только по одним законам - тем, которые подсказывает мне моя совесть. Моя человечность. Они и есть единственно правильные.
  Разговор не в пример тяжелее этого получился и с Наташей. Только на этот раз он был слушателем. У Мишани это получалось с лёгкостью: его пузо, словно океан, способно проглотить камни чужих проблем любого размера и какими острыми бы ни были их края - они канут в бездну волосатого его пуза.
  После пар он с Натальей вышел из универа почти одновременно и почувствовал, каким грузом оттягивают её плечи, как неуклюже вминаются в каблуки пятки.
  Он умел чувствовать такие вещи в людях и подчас считал себя ничтожеством, потому как всё это заставляло его бежать прочь. Ислам думает высокомерно: у каждого есть проблемы, и если тот тип предпочитает ходить с ними за ручку, что же, его воля.
  Если это твой знакомый - жмёшь ему руку, делишься частичкой холода, прощаешься, отводя глаза, в то время как он, сам живое, исходящее болью и страхом сердце в глыбе льда, не замечает этих знаков.
  И только потом, оставшись в одиночестве, сидишь и злишься на себя за позорное бегство глубже по коридорам собственных кишок, чтобы оставить вместо себя того эгоистичного типа.
  Первым желанием Ислама было свернуть на тропку к общежитию, чтобы дорожки, не попусти Аллах, не пересеклись. Но потом всколыхнулась чёрная, клокочущая, как нефтяной гейзер, злость на себя и на свою трусость.
  Хасанов догоняет Наташу, она оборачивается и идёт с ним в парк, сидеть на скамейке, пить холодную колу и курить, курить, курить сигареты с ментолом.
  - Всё летит кувырком, - признаётся Наташа после второй банки.
  - Любители поэзии разбежались?
  - Я бы к ним не вернулась, - девушка бултыхает в банке остатки напитка. - Этот Слава... Здесь другое.
  Ислам покорно ждёт, и она повторяет:
  - Всё кувырком. Не только в моей жизни, вообще - всё.
  Дозировано, крупными ломтями загоняет в лёгкие воздух. Знает, что придётся говорить много, что сейчас прямо выложит всё, как говорят, накипевшее, Исламу.
  - Знаешь, чем мы отличаемся от тех французских студентов? Или, допустим, немецких. Тех же китайских, в конце концов! Мы куда ближе по духу к Азии, чем к Европе. Им запрещали то и запрещали это. Запрещали всё. Они просто хотели дышать вольно. Хотели спать с кем хотят, не желали обязательного образования, не желали ничего делать по принуждению. Они понимали, за что нужно бороться. Видели перед собой стену и видели нарисованный на ней маркер: куда нужно бить. Конечно, им тоже было нелегко. Они видели, какая толстая и высокая стена, из какого качественного кирпича она сложена. В то же время они видели, что все эти стены, заставляющие тебя идти только прямо или назад, безнадёжно устарели. И они разбивали руки в кровь, чтобы выбраться наружу. Они говорили: дайте нам свободный доступ в женские общежития. Запрещать запрещено, слышал о таком лозунге? Или: ну-ка, отмените вот этот, этот и этот пункт в системе обязательного образования. Они видели, какие кирпичики нужно вынуть, чтобы стена рухнула. Или чтобы дышать стало легче. У нас же, в России, как всегда, всё через жопу. У нас нет стен, у нас же демократия, - последнее слово она произнесла с издёвкой, забавно растягивая гласные. - Дуй, куда хочешь. Только вот далеко всё равно не уйдёшь. Подстрелят, как собаку, и скажут, что стреляли в собаку, а попали в тебя. Ну, так, чисто случайно. Пообещают посадить виновных, а сами возьмут ластик и сотрут тебя, как будто тебя и не было. Всучат родителям мизерные компенсации, уберут всяческие упоминания из СМИ, сделают так, чтобы все закрыли на тебя глаза... и ведь закроют. Народ у нас, блин, послушный.
  Она накуривается целеустремлённо, смолит одну сигарету за одной, будто хочет всё окутать дымом, чтобы не была с такой пугающей чёткостью видна картина мира, а бычки, словно отряд сантехников, ныряют один за одним в пустую банку из-под коки.
  Хасанов молчит.
  - У нас не запрещают - у нас ненавязчиво подталкивают. Ножом в спину. Грозят арматурой из тёмных углов, и всякий здравомыслящий понимает: туда соваться не стоит. Пусть и хочется, пусть там выход на любимую крышу, к солнцу и звёздам. Он думает, обойдусь как-нибудь. Перетерплю. Ну её, эту кривую систему, с ней спорить себе дороже. В кривой системе ни черта не понимают даже те, кто ей сейчас руководит. Так даже удобнее: законы можно трактовать так, как тебе хочется, или вообще игнорировать. Сначала я этого не понимала. Мы со Славой этого не понимали. Думали, будем бороться по правилам. Хрена лысого нам, а не правила. Что они сделали с Яно? Это же самое будет с каждым из нас, посмей мы поднять голову. Как можно жить и рожать детей в стране, где власть не соблюдает законы, а люди, за редким исключением, покорно лижут зады верхам?
  Выдохлась наконец. Ислам тоже порядком устал, но всё же вставляет замечание:
  - Ну, у нас есть какая-то оппозиция.
  - Да какая там оппозиция. Всё, абсолютно всё заточено под то, чтобы нахапать себе побольше бабла и свалить за границу.
  - Я не про ту оппозицию, что по ящику. Я, например, про тебя.
  - Понимаешь, Ислам, без массовки мы ничто. Пустое место. Слава был прав в этом вопросе. Один или два человека ничего не могут сделать. Они бессильны. Толпа сильна, но девять десятых в этой толпе здесь не ради идеи. Ради тех же денег или потому, что позвал сосед. На них нельзя положиться, они разбегутся уже при виде водомётов.
  Хасанов вспоминает всех, кого видел в кружке любителей поэзии. Они производили впечатление вполне надёжных, пусть и немного сумасшедших. Хотя Наташе виднее.
  - Если честно, - вздыхает она, - я уже подумываю и сама куда-нибудь уехать. К чертям, тихо-мирно отучусь и рвану куда-нибудь в Швецию или Данию. В большую страну не поеду. В больших странах мне не понравится, знаю заранее. Может быть, там не будет такого дерьма, как у нас, но большая страна - это большие законы и большая бюрократия. Не хочу. Тошнит. Я понимаю, что в какой-нибудь Финляндии сложнее стать своим. Но упорство у меня есть. Пока ещё не растеряла. Язык я выучу, английский мой и без того неплох. А тот, кто знает три языка, уж точно не пропадёт. Ну, во всяком случае, я так думаю.
  - А что если нам самим организовать такое государство? - полусочувственно-полушутливо предлагает Ислам. - Маленькое, без особых изысков. И никуда не нужно ехать. И язык учить - тоже.
  - Да ты с ума сошёл. Халявщик.
  Потерянное выражение потихоньку уходит с её лица. Выговорилась. Нашла себе новую путеводную ниточку.
  - Уж какой есть, - Ислам разводит руками. Мысленно аплодирует ей. И себе - за то, что всё это выдержал.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"