Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Туда, где седой монгол. 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Агитки - Самиздат Роман опубликован в журнале "Русское эхо" N3.2013, Издательство "Русское эхо" г.Самара.
  
   Глава 7. Наран.
  
   Степь бесконечна, и сколько на ней людей, не может сказать никто. Если долго трясти её копытами, обязательно вытрясешь аил с захудалым табуном, несколькими шатрами и старым шаманом с поблёскивающими белками без зрачков слепыми глазами. Получается, что монголов-кочевников тоже бесконечно много, ведь если скакать вечно, то вечно они будут попадаться тебе навстречу, идущие от Иртыша либо к Иртышу, или вдоль Иртыша по одному либо по второму берегу. Хотя, говорят, на севере такие места, что можно три дня скакать, не встретив никого, кроме туч саранчи.
   Зато на четвёртый обязательно встретишь, и тебя обязательно спросят: в какой стороне Иртыш и много ли до него переходов?
   Тебя обязательно позовут в главный аил, выгонят женщин накрывать на стол и расчёсывать твои запутавшиеся в дороге волосы и прореживать усы. Соберутся все мужчины, терпеливо ожидая, пока ты смоешь свежим молоком степную пыль из своего горла, и после этого будут расспрашивать: где был, чего видел и в каких аилах твои родственники. Тут же твои родственники - по материнской ли, по отцовской линии - найдутся и здесь. А если повезёт, ты найдёшь своего дедушку, ещё живого и бодрого, в то время, как отец страдает болезнью почек и сидит на коне как китайский иероглиф - дедушки, они всегда такие. Наран не видел ещё ни одного по-настоящему слабого и хилого деда, который не мог бы передвигаться самостоятельно или верхом; и, может быть, будущую жену.
   Несколько раз странники видели вдалеке дым, но каждый раз объезжали его по широкой дуге. Вдалеке неизменно слышался лай собак.
   - Мы ведём себя, как трусливые мыши, - сказал Урувай, пытаясь управиться с лошадью. Лошади поворачивали головы в сторону дыма, они уже привыкли, что рядом всегда есть люди, и степь с её тусклым лунным светом и вечным нестройным ночным хором, хоть и пробуждала в груди какие-то инстинкты, была им совершенно чужда.
   Наран хмурился.
   - Нам нельзя нарушать договоренности. Мы живы только потому, что избегаем людей. Помни это.
   Даже если перед тем, как увидеть на горизонте чужой аил, собирались становиться на ночлег, теперь скакали в полной темноте, пока чужой костёр скрывался за горизонтом. Урувай тихо хныкал, кулем болтаясь на спине своего коня, и говорил что-то вроде:
   - Мы бы протянули до твоих гор, если бы просто следовали от аила к аилу. Ты же знаешь, нас бы везде накормили и дали бы с собой еды так много, сколько смогли бы унести.
   Наран злился и по привычке уже высматривал в траве мышей.
   Погода стояла облачная от горизонта до горизонта. С наступлением темноты приходилось закутываться в подбитые овечьим мехом плащи всё плотнее: изо рта и из носа уже вырывались облачка пара. Лошади брели понуро, предчувствуя зиму, морды их тянулись к траве, которая через два десятка дней уже скроется под снегом. Ветер зарывался в землю, словно большой крот, и дремал там, ворочаясь и заставляя крениться то в одну, то в другую сторону травы. Несколько раз, внезапно пробудившись, он доносил до путников странный протяжный и раскатистый грохот.
   - Может, гроза, - заметил Урувай.
   Наран промолчал. Они оба знали, что сезон гроз уже давно миновал.
   Большей частью они теперь молчали, каждый в своих мыслях.
   На каждый день Наран придумывал себе серьёзное занятие. Например, ловил крошечных белых бабочек и рассаживал их по оставшимся ещё в живых цветам.
   - Пусть-ка работают, - говорил он ультимативно. Подмечал взгляд друга, и объяснял: - Солнца мало. Пускай-ка нагоняют тепло. Крыльями будет в самый раз. Если цветы будут цвести подольше, то мы выкроем для себя у зимы ещё парочку дней.
   Другой раз ловил вялых уже стрекоз с длинными гибкими хвостами и вязал из них ожерелье. Или игрался с маленькими чёрными камешками, которых под ногами попадалось полно. Или развлекался с мышиными хвостами, которых к тому времени накопилась уже целая коллекция. Ловить мышей оказалось не так уж и сложно: человеческого запаха полёвки боялись не так сильно и бывали довольно нерасторопны, когда Наран подкрадывался к ним, отращивая лисьи зубы.
   На вечернем привале, перед ужином Урувай наигрывал на морин-хууре. После еды и обратного преображения у них не оставалось сил ни на что, кроме сна.
   - Твоя песня раскачивает степь, и я не могу нормально ловить стрекоз.
   Урувай прекратил играть и возразил:
   - Но ты танцуешь.
   Наран хотел возмутиться, но чуть не свалился, потому что правая нога внезапно зацепилась за левую. Тело замерло, словно лошадь, застигнутая за поеданием земляных яблок, и попыталось изобразить полную непричастность к каким бы то ни было пляскам. "Я ничего такого не делало", - говорила непринуждённая поза, но запнувшиеся ни с того ни с сего друг о друга ноги выдавали его с потрохами.
   - Я правда танцую? - переспросил с ужасом Наран.
   - Можешь мне поверить. Я уже третий день это наблюдаю.
   - Но танцевать могут только шаманы. Те, которые постигли великую природу всего происходящего. Я точно ничего не постиг.
   - Да что ты оправдываешься! - почти обиделся Урувай. - Ты танцуешь, и всё.
   - Я просто не понимаю, как такое может быть. Человек во мне не может даже нормально ходить.
   - А лис?
   - А лис... - Наран запнулся. - Ах, этот негодный зверь!
   Он начал колотить себя кулаками по груди.
   - Выходи и выволакивай сюда все свои повадки.
   - Ты его заметил. Теперь он точно никуда не выйдет, - спокойно сказал Урувай. - Я пытался поймать своего сайгака за рога, но стоило мне где-нибудь затаиться, как он уносился куда-то из моей головы. Вот такими вот скачками.
   - Зачем тебе было его ловить? - спросил Наран.
   - Знал бы ты, как иногда хочется мяса, - ответил друг. - Смотри! От этой травы у меня уже стал зеленеть язык.
   Он показал язык и вправду цвета свежей листвы. Наран отмахнулся.
   - Как мне поймать этого плута? Я не хочу плясать, как эти полоумные шаманы.
   - Я не знаю. Дай ему завладеть своим телом и наблюдай тихонечко из угла. Может, тебе представится какая-нибудь возможность.
   Урувай не раз был свидетелем танца Нарана. Сначала начинала двигаться нижняя половина, приплясывать на месте, словно мечтала согреться отдельно от остального тела. Потом присоединялся торс, и Наран начинал злиться, что у него снова ничего не получается с повседневными делами.
   - Наверное, разум у него в хвосте, - как-то заметил Урувай. - Хвост начинает танцевать первым.
   - Но у меня нет этого проклятого хвоста!
   - То, что у тебя нет хвоста, ещё не значит, что он не танцует, - глубокомысленно заметил друг.
  
   Настал день, когда они впервые не развели на ночь костёр.
   - Этот свет режет мне глаза, - жаловался Наран, а Урувай вообще старался улечься от огня подальше, словно боялся подраться с ним за свою же шкуру.
   Поэтому в конце четвёртого дня пути Наран с молчаливого согласия друга просто не стал доставать огненный камень из сумки.
   Ночь опустилась на них, как наседка в гнездо, распушив над головой путников хвост. Урувай отложил в каменную сову, которую безуспешно пытался отчистить от земли, и объявил, что пора спать.
   Накануне Наран увидел, как Урувай пытается приторочить к седлу найденный под деревом камень.
   - Зачем тебе она?
   - Я тоже хочу иметь себе ручную птицу. У тебя вот был когда-то гриф. А сова очень подходит мне по характеру. Я сам как сова.
   Он нахохлился и довольно правдоподобно ухнул.
   - Он мне не ручной, - довольно неприязно ответил Наран. - Я многое бы отдал, чтобы никогда в жизни его не видеть. А, делай что хочешь.
   Где-то там, среди облаков, иногда сверкали звёзды, как будто глаза неведомых зверьков среди пышной растительности, и скоро Наран стал теряться: на небо ли он смотрит вообще. Всё стало каким-то необычным. Он двигал подбородком, находил глазами силуэты лошадей, и казалось, что они не стоят, а лежат, бездыханные, прямо под его ногами.
   Закутавшись в одеяло и пытаясь сохранить тепло, он вслушивался в дыхание Урувая. Наконец, когда отчаялся заснуть, сказал:
   - Ты что не спишь?
   Старательно извлекаемое из груди мерное дыхание прервалось.
   - Ты, оказывается, тоже не спишь.
   Наран не стал отвечать, и Урувай сказал:
   - Лошади что-то волнуются.
   Наран облизал губы и снова ничего не ответил. Трава рядом тихо шелестела, выпрямляя сломанные спины, выправляя раздавленные ногами людей и лошадиными копытами суставы. Он завозился, пытаясь превратить свою позу во что-то хоть немного удобное. Появилось отчаянное желание свернуться клубком.
   - Мне кажется, мы забрались уже чересчур глубоко в дикую степь.
   - Конечно, глубоко. Сомневаюсь, что в округе на переход верхом есть другие аилы. От тех гор приходит зима, и осенью, вот в это самое время, люди стараются держаться отсюда подальше. Так что она накроет нас самыми первыми.
   Своими речами Урувай вырвал с корнем ростки сна, которые начали было зарождаться в сознании Нарана.
   - Я не о том, - Урувай задумался, разворачивая мысль другим боком. - Мы позволили степи слишком глубоко забраться в себя. Такое чувство, что она наполняет меня изнутри. Я сейчас копался в своей голове и понял, что не помню, сколько синяков у меня было, когда мне было десять. А ведь тогда у меня было больше всего синяков. Больше, чем у кого-нибудь из ребят. Я очень этим гордился. Я тогда был самым неуклюжим.
   - А должен помнить? - поморщился Наран. - Я бы такое с удовольствием забыл.
   - Это же мои воспоминания! Кроме того, я всегда гордился своими синяками... Я стал забывать свою жизнь в аиле, понимаешь?
   Наран хмыкнул.
   - Это всё мышиный помёт. Конечно, ты не будешь помнить, сколько у тебя было синяков в десять лет всю жизнь.
   Урувай ничего не ответил, и Наран задумался. Действительно ли они теряют свою память, когда притворяются животными? У него вроде бы ничего не пропало... нужно посмотреть повнимательнее. Приглядеться. Но, всепогонщик Тенгри, как страшно!..
   Наран обозревал свою память издалека, словно собственный шатёр с расстояния в десяток шагов. Все части шатра вроде бы на месте, и даже дети - маленькие его племянники - носятся вокруг, играя в какую-то весёлую игру. Но что он увидит, если поднимет полог и войдёт внутрь? Много ли вещей обнаружит на своих местах?..
   Как можно дальше отодвигая необходимость ковыряться в собственной памяти, накрывая её дырявым покрывалом всяких отговорок да смешков, он задумался об Урувае и о том, как свела их судьба.
   Урувай с детства умел подражать птичьим трелям и голосам животных. За это его иногда брали в игры - в качестве куницы или сидящего в кустах глупого перепела, в которого пускали затупленные стрелы или кидали камни. Ему были не по нраву такие игры, тем более, что сам он не мог взять в руки даже дубину без того, чтобы не отбить себе палец. В детстве он был круглым и похожим на овечий шарик или на набитую пухом подушку. Все попытки отца научить его ездить верхом оканчивались неудачей. Поговаривали, что один раз, слетев с очередного жеребёнка, он ударился о землю и взлетел обратно в седло. Правда, после этого свалился уже на другую сторону - прямиком в свежий лошадиный помёт.
   Наран, пусть и не слишком усердствовал, но всё же был одним из тех, кто участвовал в такой "охоте". С Уруваем они за всю жизнь не перемолвились и словом, поэтому какой-то частью воспалённого мозга он сумел удивиться, увидев мальчишку у входа в свой шатёр. Там стоял тяжёлый дух лекарств, дух боли и отчаяния, и Урувай остановился в нерешительности, щуря глаза и пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь.
   "Наверное, пришёл надо мной посмеяться, - подумал Наран. - Теперь-то по сравнению со мной он выглядит куда симпатичнее".
   Глаза сами собой наполнились слезами.
   - Плачешь? - спросил Урувай, подползая ближе и виляя задом, как собака.
   Он разгрёб себе место среди одеял, отпихнул подушку. Уселся возле головы Нарана. Наран хотел отвернуть лицо, но не смог пошевелиться.
   - Я тоже иногда плачу. Плохая вода накапливается в тебе, когда ты думаешь о плохом и выходит наружу, - мальчишка двумя пальцами оттянул вечно припухшие веки. - Это полезно - плакать. Только мой деда не любит слёз и всё время порет меня прутиной. Тогда из меня выходит ещё больше плохой воды.
   Наран промолчал, и Урувай продолжил:
   - А я всегда думаю о плохом. Мой деда говорит, что я похож на червяка. Ещё не умею обращаться с оружием, - сказал он с какой-то странной, перевёрнутой гордостью. - Один раз моя собственная стрела, вместо того, чтобы полететь вперёд, полетела назад и ударила мне в глаз. Знаешь, как было больно? Я тогда рыдал целый день.
   От воспоминаний у него из глаз брызнули слёзы, и Наран, вглядываясь в тёмное пятно, в которое превратился толстый мальчишка, отчаянно пытался высушить свои.
   - Ты что, настолько криворукий?
   Голос изменился до такой степени, что напоминал звук, с которым одна кость стучит о другую.
   Урувай с готовностью выставил свои руки.
   - У меня одна короче другой. Зато я умею играть на морин-хууре. Деда меня учит, когда у него хорошее настроение. Вернее, как говорит мама, когда его не кусает за пятку гадюка.
   - И тебе не попадают в глаз струны?.. Наверное, когда ты играешь, рядом дохнут кони.
   Слова Нарана ударили толстого мальчишку в голову, будто лошадиное копыто. Он раскачивался из стороны в сторону, и лицо, как листик лопуха, из которого дети делают фигурки зверей, складывалось то в плаксивое выражение, то в глупую улыбку.
   Наран подумал, что, наверное, он где-то слишком нагрубил, но попросить прощения в голову ему не пришло.
   Теперь Урувай заходил каждый день, сидел рядом с ложем и пускал по разному поводу то слёзы, то слюни. Много разговаривал, не ожидая, что Наран начнёт ему отвечать. Больше никто из детей Нарана не навещал, а смех бывших приятелей по играм он часто слышал снаружи - где-то в отдалёнии, где они упражнялись в стрельбе из лука по собакам и мелким грызунам...
   И тут Наран вдруг осознал, что не помнит, какой узор был на его шатре. Красного ли он был цвета или синего, такого, как небо в ясный летний день?..
   - Знаешь, мне кажется ещё, что мы не замечаем чего-то важного, - прервал затянувшееся молчание друг.
   - Чего же? - раздражённо спросил Наран. Шатёр стоял у него перед глазами. И всё же - красное, как пламя или цвета воды?..
   - Опять не так... кажется, что что-то важное стало для нас не важным.
   - Ты говоришь как гнилой старец из одной из своих сказок.
   - Да, да, я знаю... ты слышишь этот шум? Топот копыт, как будто надвигается целый табун?
   Наран хотел выругаться, но вдруг понял, что на самом деле слышит. И ещё что слышал его весь день, как будто целое войско кузнечиков крадётся за ними следом в траве. То, что днём он принял за гром, не замолкало с тех пор ни на минуту. Ни одна гроза, даже самая свирепая, не может так долго рвать глотку.
   - Мне кажется, я различаю даже ржание, - сказал Урувай. - Что же это может быть? Смотри, наши кони им отвечают!
   - Не знаю, - Наран пытался успокоится. Лицо соприкасается с холодным воздухом, но сознание, напротив, становится всё более беспокойным, как будто его накаляют на костре. - Что бы это ни было, если мы не увидели его к вечеру, то навряд ли увидим скоро. Чувствуешь? Оно ещё очень далеко.
   Снова молчание, но на этот раз каждый пытал окружающую тишину и своё сознание на новые детали. Нарану мерещилось, что уши у него переползли на макушку, а нос стал немного длиннее.
   - Слышишь летучих мышей? - наконец сказал Урувай, и Наран обратил свои чувства вверх. Летучих мышей он слышал, и с ними явно было что-то не так.
   Шумное дыхание Урувая то надолго забивалось в его большой живот, то вновь показывало наружу голову.
   - Тебе не кажется, что они летают задом наперёд?
   Наран расхохотался хриплым, тявкающим смехом. Влажный шелест в воздухе присутствовал, иногда небо на мгновение закрывала короткая тень, и что-то в ней на самом деле было неправильное для человеческого глаза. Но летающая задом наперёд летучая мышь? Что за ерунда!
   Наран частично увидел, а большей частью почувствовал, как Урувай быстро-быстро закивал головой.
   - Так и есть. Я тебе говорил, что когда я был совсем маленьким, из-за обострённых чувств меня хотели забрать в шаманский шатёр и учить там общаться с богами? И даже забрали. Но из-за того, что я на второй же день сел на бубен и порвал его, меня вернули в семью... Это какой-то мышиный ритуальный танец. Не знаю, что это за ритуал, но я точно чувствую, что здесь вершится какое-то чудодейство. Этих мышей сейчас не боятся даже ночные бабочки.
   Наран вскочил, на ходу выпутываясь из одеял, и следом вскочил Урувай, так шустро, как будто не лежал, а сидел, поджав под себя ноги.
   - Нужно развести костёр!
   Не сговариваясь, бросились в разные стороны, толстяк принялся добывать из седельной сумки огниво, раскидывая вещи, словно лисица, торопящаяся добыть себе аппетитную солонину до того, как придёт всадник. Гребень для волос и тёплое одеяло полетели в разные стороны, нож и ножны бросились врассыпную.
   Наран рвал руками и кое-где даже зубами, как голодный сайгак, целые пучки сушняка, и между ними вырос холмик сухого огня, из которого во все стороны торчали метёлки ковыля. Конечно, этого хватит ненадолго, но сейчас главное - развести хоть какой-нибудь огонь. Урувай дрожащими руками высек искру, и скоро они уже сгрудились вокруг новорожденного огонька, почти сомкнув плечи и закрывая его от непрошенного ветерка. Огонь непривычно резал глаз, и Наран, загораживаясь от него рукой, подумал, что, наверное, всё-таки шатёр был с синей вышивкой.
   - Повезло нам, - сказал он, делая паузу после каждого слова, чтобы поменять воздух в лёгких. - Если бы начались дожди, мы бы сейчас добыли только дым.
   - Вот теперь я снова монгол, - Урувай деловито осматривал себя. - Пусть и по-прежнему таксебешный... Представь на минуточку, всё время, когда я пытался заснуть, мне казалось, что моя шея всё растёт и растёт, и растёт в длину... Ты не видишь на мне нигде шерсти?
   - Только в носу...
   Наран поёжился, почувствовав холод, и сел возле огня на корточки. Щурясь и терпя боль в глазу, он пытался разглядеть в темноте летучих мышей, но никого не видел.
   - Ты прав, - сказал он. - Мы забрались слишком глубоко. Опасно глубоко, чтобы рисковать не вернуться обратно. Сейчас, при свете, мне всё это кажется плохим сном, но на эти знаки нам нельзя закрывать глаза. Ложись, друг мой. Я подежурю, и послежу, чтобы костёр разгорелся как следует.
  
   Следующим вечером они наткнулись на холм. Он зарос колючей ежевикой и усыпан плоскими каменьями, так что сначала Наран хотел назвать его холмом сбитых копыт, потому что въезжать на него верхом - очень плохая идея. Но в конце концов назвал его холмом лисьей пляски.
   - Эти холмы - первые признаки того, что мы всё ближе к цели, - сказал он, а Урувай протяжно вздохнул. С плоской степью за семнадцать осознанных лет он смирился, но то, что в конце концов придётся куда-то подниматься, его совсем не устраивало.
   - Может быть, до нас никто на этот холм не натыкался. Поэтому надо дать ему название.
   Они привязали лошадей к большим валуна, и поднялись с сумками наверх, чтобы разбить лагерь. Урувай почувствовал себя наверху неожиданно хорошо, и даже подъём почти не вытянул из него сил. Зато Наран беспокойно оглядывался и пригибал голову, пытаясь хоть как-то скрыться за низкими кустами.
   - Это потому, что ты копытное. Они любят куда-то карабкаться. Наверное, думают, что там, наверху, можно легко достать языком луну. Думают, что раз она белая, значит и солёная, как морской песок. Я же люблю высокую траву и не люблю колючие кусты. Там можно оставить половину шкуры! А шкура у меня, знаешь ли, одна.
   Расположились на самой вершине, на большой проплешине, где лежалая земля перемежалась с плоскими гольцами. Когда опустились сумерки, заполыхал костёр, а Урувай извлёк из сумки моринхур, Наран сказал тихо:
   - Я решил, что, если дам ему полную волю над своим телом, рано или поздно я его поймаю. Поэтому играй долго и душевно, чтобы он успел полностью освоиться и потерять бдительность. Пусть он будет танцевать, как умеет, а потом выдохнется и свалится без сил.
   - Что ты будешь с ним делать, когда поймаешь? - так же шёпотом спросил Урувай.
   - Посажу на верёвку. Он будет ловить за меня мышей и только. Клянусь, я больше не дам ему влезать в моё тело, когда вздумается и воровать мои воспоминания.
   Моринхур в этот вечер пел до хрипоты, и даже степь притихла, чтобы послушать старинные сказания. Наран, кажется, весь целиком превратился в лисий хвост. Он подпрыгивал почти до небес, изгибался, тряс руками, головой, и вместе с единственным усом и двумя косами мотались в разные стороны ниточки слюны. Белые пятки сверкали, как два маленьких щенка, гоняющиеся друг за другом по всей полянке.
   Урувай смотрел на всё это во все глаза и думал: откуда же в том тщедушном теле взялось столько энергии? Даже в натянутом луке её меньше... в горле уже давно клокотала кровь, пальцы оставляли кровавые пятнышки на струнах, но играть и петь он не прекращал. И даже когда его начали спрашивать, умудрялся отвечать и петь. Получалось что-то такое:
   - Откуда этот шаман? Какого бога он славит? Я ни разу не видел таких шаманов. Почему он танцует не вокруг костра?
   - Это-о не-е шама-а-ан. Это лис-с-с.
   Ежевика зашелестела вновь, вой ветра, заплутавшего в её ветвях, складывался в слова:
   - Как ты заставил зверя обернуться человеком?
   - Это не я. Он сам. Он попросил у степи покровительства, и... ой! Кто это?
   Музыка стихла, и Наран, взмахнув напоследок неуклюже руками, рухнул на землю. Некоторое время лежал, тихо подёргивая конечностями и безмятежно вздыхая, а потом руки, как два коршуна, вдруг бросились к горлу.
   - Я его поймал! - ликующе и немного придушено воскликнул Наран.
   - Ты уверен, что он не опасен? - зашептали над самым ухом Урувая.
   Он заорал:
   - Наран! Я боюсь оглянуться. За мной кто-то стоит.
   Наран настолько растерялся, что отпустил свою шею и уставился на друга, из-за плеча которого действительно выглядывал чей-то силуэт.
   Человек понял, что его заметили и подобрался:
   - Никому не сходить с места. Нас здесь так много, что многим пришлось притвориться кустами и отрастить на себе ягоды, чтобы как-то замаскироваться на этом пустом холме. На вас нацелены сотни луков, и они заряжены тысячью стрел.
   - Я боюсь, - принялся хныкать Урувай, а Наран отодвинулся от кустов к центру полянки.
   - Кто вы такие?
   - Мы разбойники, - каким-то образом мешая в голосе надменность и робкую тихость, сказал человек.
   - Что значит - разбойники? - переспросил Наран.
   - Значит, люди, которые грабят и убивают других людей, - кажется, заставший их врасплох был слегка удивлён тем, что только что танцевавший лисий танец сумасшедший может задавать разумные вопросы. В этом удивлении была толика правды: Нарану было довольно трудно говорить, язык казался неуклюжим и большим и всё время цеплялся за зубы. А зубы казались непомерно большими и при каждом движении челюсти грозили оставить на щеках с внутренней стороны болезненные царапины.
   - Что это за глупость? Разве один барс убивает другого барса, чтобы снять с него шкуру.
   В чужом голосе послышалось смущение.
   - О, на самом деле это древнее искусство. Наши степные племена довольно невежественны, и я по мере возможностей занимаюсь просвещением. Каждый раз, убивая очередную жертву, мне приходится ей это растолковывать.
   Наконец монгол выбрался на открытое пространство, так, что его возможно стало разглядеть. Костёр брызнул светом на оружие в руках, на побелевшие от напряжения кончики пальцев, между которыми зажата стрела. Черты лица отличались необычаянной тонкостью и напоминали не то снежинки, не то узоры листьев папоротника. Вместе с тем уже не молод. Седых прядей в его усах было столько же, сколько в усах старейшины из аила Урувая и Нарана, если не больше, и каждая была подвязана цветной шёлковой ленточкой, так что, когда поворачивал голову или разговаривал, он напоминал священное дерево, в ветвях которого, запутавшись в лентах, шумит ветер.
   А когда подбородок и взгляд оставался в спокойствии, он напоминал священное дерево в безветренный день.
   Нос у него тонкий и напоминающий птицу со сложенными крыльями, а глаза - необычно большие для монгола. Словно две крупных чёрных ягоды на тарелке с праздничной пищей.
   Наран выгнал наконец обнаглевшего лиса, что щёлкал зубами на хозяина тела, и вновь подал голос:
   - Почему в вашем аиле не горят огни? Мы бы заехали в гости поговорить о том о сём по-соседски. И, конечно, спели бы вам пару сказок. Мой друг очень хорошо поёт.
   Незнакомец ответил церемонно:
   - Наш огонь - это плодоносящие кусты смородины. Ничего удивительного, что вы его просмотрели, и было бы плохо, если бы увидели и пошли на наш скромный аил. Тогда нам пришлось бы вас убить. Кроме того, когда не горит костёр, Тенгри не видит наших злодеяний и не может наслать на нас грозу или пожар.
   Наран оглядывался, пытаясь понять, кто из кустов смородины - сообщник незнакомца и на самом ли деле их дела так плохи. Глаза Урувая сейчас ему бы очень пригодились. Наран взглянул на друга: не занят ли он сейчас тем же самым? Но толстяк ни о чём таком не помышлял. Просто смотрел на незнакомца, открыв рот.
   - Вы сделали так много плохого?
   Монгол склонил подбородок.
   - Наши злодеяния известны. Если бы он знал, где мы находимся, он бы сразу покарал самым жестоким из доступных ему способов. Наслал бы на нас барсов или полчища ядовитых мух. Я уверен.
   Речь свою, однако, он даже не пытался каким-то образом ни умерить, ни как-то замаскировать. Наран слышал, что некоторые шаманы и хитрые вожди, желая скрыть свои слова от Верховного Бога, учились разговаривать задом наперёд. Однако ему таких не встречалось - что скрывать кочевнику, кроме ничего за пазухой, и какие у него могут быть амбиции, кроме как проскакать от горизонта до горизонта, - и он сомневался, что когда-нибудь таких встретит.
   - Но где ваши шатры? Отсюда хорошо просматривается степь на половину дневного перехода, и мы не увидели ни единого шатра!
   Монгол ответил охотно:
   - Потому что вы сейчас поёте и играете на его крыше. Мы, пожалуй, не будем грабить вас прямо здесь. Проведём вас внутрь и накормим, как полагается кормить гостей, а потом уже решим. Сдайте оружие и отпустите на волю свои луки. Может, вы будете стрелять из них позже. Если, конечно, у вас получится стрелять без рук.
   Он сделал повелительный жест и хрипло расхохотался. После чего сам подошёл и забрал валяющийся здесь же Наранов нож и лук. Шепнул:
   - Вы уж простите перед лицом Тенгри за мои дерзкие речи. Но традиции и деловой этикет обязывают вести себя подобным образом. Возможно, ваши руки даже останутся при вас.
   - А морин-хуур считается за оружие? - обеспокоенно спросил Урувай.
   - Нет.
   - У меня нету ничего, кроме моего инструмента. Мой лук остался в седле, а я и стрелять из него толком не умею.
   - Такие беспечные в степи, - обеспокоенно покачал головой монгол. - Айе! Ладно, вам попались мы. А если бы тигр или волки?.. Сейчас мы пойдём в наше убежище и там хорошо поговорим. Ты не будешь надевать на своего зверочеловека уздечку? Разговаривает он разумно, но кто его знает... Нет?.. Ну тогда идёмте. Придётся выколоть вам глаза, чтобы наше убежище оставалось в тайне. Как я уже сказал, оно под землёй, поэтому пригибайте головы...
   Видно, только теперь он разглядел лицо Нарана и запутался в собственном языке. Но, когда гостеприимное приглашение прозвучало, деваться некуда. На какие-то там убийства, насилия и прочие зверства Тенгри, может быть, и закрывает глаза, но нарушение обещанного гостеприимства уж точно терпеть не будет. Вежливость и гостеприимство - вот то, что отличает людей от остальных животных. Вовсе не необходимость носить одежду.
   - Ладно, - пробурчал он. - Видно, вам и так неслабо досталось. Можно и просто завязать. Как ты пробрался в шкуру человека, подлый зверь? Ты разговариваешь вроде бы разумно. Но эта шкура на самом деле весьма потёртая. Это твоя работа?
   Наран замотал головой, и разбойник подошёл к нему поближе, разглядывая шрамы. Урувай открыл рот:
   - Нет, он...
   - Я нашёл этого человека мёртвым, - быстро сказал Наран и наступил другу на ногу, чтобы не болтал лишнего. Он припомнил лисью речь, как сорвались с его языка первые слова-тявы, и старался произносить с этим же чувством человеческие слова. - Его выпила Степь. Я сделал его в голове нору и поселился там. Моё тело склевали вороны. Оно было старым и слабым.
   Разбойник заинтересовался. Спросил у Урувая:
   - Как он это сделал?
   Урувай беспомощно посмотрел на Нарана, и Наран сказал поспешно:
   - Всего лишь лизал лицо. Вдохнул свою жизнь. Этот человек почти меня не знает. Мы встретились вчера, он дал мне коня и еды. Я погиб бы в Больших Пустых Местах, так как теперь не могу даже ловить мышей.
   Разбойник с нескрываемым удовольствием хлопнул в ладоши.
   - Это трогательная история. У меня есть дочери. Думаю, им понравится. И куда же вы направлялись?
   - В горы, - сказал Наран и замолк, отчаянно пытаясь придумать продолжение.
   - Зачем?
   Разбойник повернулся к Уруваю, и Наран поспешно ответил, пока друга не разорвало от еле сдерживаемой паники.
   - Это Урувай. Он друг шаманов. Говорит, они могут дать мне новую жизнь в теле лисы или, может, белки, - Наран вошёл во вкус. Белок он ни разу не видел, но слышал рассказы тех стариков, что доходили до края Великой Степи, где в изобилии водились эти зверьки. - Люблю белок. Они такие же рыжие, как моя прежняя шкурка. А сам он направляется туда, чтобы просить помочь своему голодающему аилу справиться с засухой и суровой зимой.
   - Как мне величать тебя, лис?
   - Того бедолагу, в чьём теле я брожу, звали Наран.
   - Наран. Твой друг вроде не сильно худой.
   Монгол смерил взглядом Урувая, накручивая на палец ус, и Наран поспешил исправить положение:
   - Нет-нет! Это он в степи отъелся. Вчера. Я благодарил его и поймал ему трёх перепёлок.
   Разбойник одобрительно хмыкнул.
   - Что же. Вижу, вы хорошая компания. Жаль, вам не повезло наткнуться на нас - единственную и самую жестокую банду во всей Степи. А теперь встаньте-ка на колени.
   Наран исполнил приказанное, и мир исчез. Глаз замотали тряпицей и туго, узлом затянули концы на затылке. С Уруваем, судя по невнятной возне с той стороны и тяжёлым его всхлипам, сделали то же самое.
   Костёр тщательно забросали землёй и затоптали. Похоже, людей было не так уж и много: шума, который они производили, хватило бы на полтора взрослых мужчины. Потом их подняли с колен и под локти повели вниз. Незнакомец заботливо предупреждал:
   - Осторожно, кусты.
   Или:
   - Берегите ноги, сейчас будут гольцы. А, вот мы и почти спустились.
   Дорогой он спросил их имена. И представился сам:
   - Зовите меня просто - Атаман. Настоящее моё имя покрыто мраком забвения.
   Наран спросил:
   - Что это значит?
   - Это иностранное слово, - строго сказал мужчина. - Думаю, перед тем, как жестоко вас ограбить, я отвечу на все ваши вопросы.
   Наран обнаружил, что вовсе не обязательно видеть, чтобы не спотыкаться на каждом шагу. Прочие чувства обострились, и ноздри с ушами исправно доносили, в какую сторону их ведут. Наверное, за это стоило благодарить лиса, и юноша, после недолгого колебания, мысленно перед ним извинился и потрепал по загривку.
   Тропа клубком раскручивалась у них под ногами. Сбегала с камня на камень до самого подножия холма, и Наран понял, что лошади исчезли.
   Атаман рассказывал:
   - Мы известные путешественники. Многие из нас побывали за горами, гуляли по берегу моря в обе стороны. Были у китайцев, и на западе - у урусов. И там, и там есть традиции разбойников, и мы решили принести эту почётную работу в степи. У китайцев разбойники плавают на лодках, у урусов добывают себе пропитание на дорогах. Атаман - значит, вожак разбойников, а кто здесь вожак, как не я? Пригибайте головы. Это и есть мой шатёр, а прямо у вас над головой - его полог.
   Наран забеспокоился. Пахло землёй, почти до земли свешивались корни и высохшие плети плюща, которые обняли их за плечи своими иссохшими конечностями. Проводники молча толкнули их вперёд и вошли следом.
   По всему выходило, путь их лежал в ноздрю Йер-Су. Хорошо бы, она не вздумала чихать.
   - Пригибайте головы, - ещё раз предупредил их Атаман.
   Вот здесь на них набросилась, хлопая чёрными крыльями, настоящая темнота, ощущаемая даже через повязки, даже по запаху и на слух - шаги стали раскатистыми и гулкими, а уши будто бы закрыли ладонями. Когда они прошли через горло пещеры и коридор сделал один залихватский поворот, она сразу же рассеялась.
   Наран почувствовал, что его больше никто не держит. Он сорвал повязку, обернулся, но увидел только заходящего следом и праздно размахивающего двумя луками Атамана. Наранов он тут же отшвырнул к стенке, туда же отправил, сняв с плеча, колчан, а стрелы заботливо переправил в свой. Теперь, когда Наран рассматривал разбойника вблизи, у него обнаружился животик, а плечи, некогда могучие, под тяжестью испытаний, а может, напротив, от осёдлой жизни, опустились и обросли одряхлелой, обвислой кожей. Пояс на халате повязан как попало, массивные ножны с изогнутым мечом-ятаганом болтались на бедре, так, словно это не оружие, а ложка к обеду. Наран ни разу не встречал такого оружия у степняков. Должно быть, разбойник добыл это оружие в одном из походов в пустыни. Эта же пустыня, должно быть, выжгла у него на макушке массивную проплешину, повыдергав с корнем все волосы.
   На другом бедре притулился колчан со стрелами, из-за того, что половина стрел была без оперения, казавшийся старой плешивой вороной. Кажется, все хорошие стрелы достались ему от Нарана.
   Здесь тлел костёр, выдыхая в потолок искры, на камнях и на растянутых верёвках сушилось мясо в обрамлении трав и кореньев. Над костром в неровном, закопченном котелке лениво булькала похлёбка. На земле - несколько ковров, разложенных друг на друге и покрывающих таким образом весь пол. Некоторые были вполне традиционного, войлочного плетения, на других можно разглядеть поблекший, но всё ещё различимый рисунок - очень искусный, таких Наран раньше не видел. Да и материала они были очень странного, плотного и ворсистого. Ковры подползали к кострищу, как побитые шавки, и чем ближе, чем больше прожжённых пятен появлялось на их шкурах.
   В тёмном углу стоял войлочный идол, почему-то отвёрнутый лицом к стенке пещеры, и стоял к ним полубоком, так, что друзья вынуждены наблюдать его сгорбленную спину и одно плечо. Даже так можно было сказать, что это очень странный идол. Ушей у него не было совсем, а глаза замотаны плотной тканью, такой же, которой завязывали глаза им. На высокой подушке перед его плечом было традиционное подношение в миске - только вместо молока там был кусок мяса.
   - У нас есть идол, идол не имеет ушей, и глаза его слепы оттого, что вечность закрыты тряпкой, - сказал Атаман. Он оттеснил гостей к стене, встал на колени за спиной у войлочного бога, с достоинством ему поклонился, положив перед собой руки. - Мы, конечно, чтим его, но соблюдая все предосторожности, чтобы нас не нашли. Когда он хочет принять подношение, он просто поворачивает голову и ест, а потом снова отворачивается к стене.
   На ровной части стены белой краской были изображены сцены из разных сказок. Какие-то сцены казались Нарану знакомыми, о каких-то он не слышал даже от самого увлечённого Сказочника, что таскается за ним с самого детства. Здесь и юноша, поехавший с Луной наперегонки, и восточные сказки, с прекрасными принцессами и шатрами с огромными куполами, что достают до самых звёзд. Всё очень небрежно, но в то же время в этих неказистых линиях пряталась душа, текла по ним, как кровь по венам. Это напомнило Нарану исполнение этих же сказок Уруваем. Наверное, они с художником найдут общий язык.
   Он скосил глаз и увидел, что друг тоже разглядывает рисунки.
   Там же, в нишах стены разложена утварь, глиняные кувшины и чашки, и на этом предметы, предназначенные для мирного общения между людьми, заканчивались. Чувствовалось, что люди здесь живут войной, и Наран ни за что не хотел бы прогуляться здесь с завязанными глазами. В иных местах сложно было сделать шаг, чтобы не наткнуться на что-нибудь острое. Там сложены копья, большие и маленькие дротики, сабли и мечи, такие кривые, что даже между двумя саблями не было единства в форме; и изъеденные ржой, но всё ещё способное проделать в человеческой шкуре дырку. От этой ржи, подумал Наран, они становятся куда опаснее. Кислое железо проникает в кровь, и, даже если рана оказалась несмертельной, человек умирает в страшных корчах в течение двух дней. Ненатянутые луки - и монгольские, и большие, из которых невозможно стрелять с коня. Зачем они вообще нужны, интересно? Кому требуется стоять неподвижно, целясь в мчащегося на тебя всадника? Ведь если его убьёт стрелой или даже убьёт коня, тебя всё равно накроет несущейся во весь опор тушей...
   - Можете снять повязки, - строго сказал Атаман и, повернувшись, узрел блеск смотрящих в разные стороны глаз. - А... уже сняли. Присаживайтесь.
   Скрестив ноги, он сам опустился возле костерка. Ножны с ятаганом устроились под задницей. Кажется, его не так уж и часто вынимали, так что оружие привыкло даже к такой роли. Отщипнул от коптившейся лошадиной ноги кусок.
   Урувай робко спросил:
   - А где все остальные? Пятьдесят тысяч бандитов?
   - Не пятьдесят, а только пять. Они пока что ушли от лихих дел. Вернулись по своим аилам. Сказали, что нужно растить детей и что это разбойное дело только для молодых. - Атаман фыркнул, и в словах его послышалась обида. - Как телята, разбежались по своим табунам... Я же ращу своих детей здесь, и ничего. Точнее, они сами растут, только успевай поднимать подбородок.
   - Значит, мы здесь одни? - вкрадчиво спросил Наран.
   - Здесь мои дочери.
   Челюсти его мерно двигались, пережевывая мясо.
   - Ну, не считая твоих дочерей...
   Наран медленно продвигался к монголу. Если получится приложить его головой о свод пещеры, все проблемы их разрешатся, не успев толком начаться. Кроме того, они получат ночь передышки в уютном убежище...
   - Их сложно не считать. Такие пострелки, что того и гляди кого не досчитаешься... Глазастые. И уши такие, что позавидует любой заяц. Это они услышали вашу песню на вершине нашего холма.
   Урувай толкнул Нарана локтем в бок. Тот уже поднял было руки, готовя их для броска и науськивая, словно двух тигров, но друг пихнул его в бок ещё раз, и Наран недовольно обернулся. Как раз, чтобы услышать:
   - Папа! Это те самые степные соловьи?
   Неизвестно, из какой коробочки выскочил этот карманный тигр. Может быть, из груды одеял у стенки, может, подкрался к ним от входа. Или спустился с потолка, как настоящий паук. Там более она и напоминала паука своими руками и ногами, в каждой из которых, казалось, было не менее трёх суставов.
   - Да. Это моя дочь, Налим.
   Перво-наперво Наран заметил взгляд. Ни одна девочка не могла позволить себе такой взгляд - такой, будто собираешься им сломать камень или заставить ручей течь в другую сторону. От больших серых глаз хотелось убрать свой собственный куда-нибудь за отворот халата. Лицо правильной формы и похоже на фрукт терракотового дерева, а оттенком - на загорелую степь в конце лета, и была, скорее всего, одних годов с Нараном и Уруваем. Вряд ли старше, вряд ли младше.
   - Вот этот похож на дикого зверя. А тот - на надутый бычий пузырь. Который из них поёт?
   Она закинула правую руку себе за голову, перехватила её левой и потянула. Наран ещё раз поразился тягучести суставов. Как будто слегка увядший степной мёд тянется и тянется, до бесконечности.
   Было ещё что-то, что поразило его куда больше. Никто ещё не разглядывал его лицо вот так - прямо и без страха.
   - Этот поёт, а другой танцует. В него вселился лис, и когда играет музыка, он выходит наружу и заставляет этого человека плясать, - поведал Атаман. Он смотрел на дочку с неподдельной нежностью.
   Девочка была одета в самого обыкновенного покроя халат и мягкие сапожки - несмотря на толстые ковры и костёр, под каменными сводами дневал и ночевал холод. Чёрные косы спускались за спину и напоминали два ручья, потоки воды, в которых отражается искажённое и размазанное ночное небо.
   Атаман два раза хлопнул в ладоши.
   - Время ужина! Выходите все и не бойтесь наших гостей. Вообще-то это они нас боятся.
   Когда-то в детстве Наран приметил, что, если дождаться, пока из шатра уйдут все взрослые, и немного подождать, можно увидеть много чего интересного. Выползают из своих укрытий жуки с блестящими чёрными спинками. Расправляет крылья и начинает кружиться вокруг отверстия в небо большой полосатый шмель. Там, где примыкает к земле шатёр, наскоро плетёт паутину паучок, воруя свои нитки из пряжи, неосмотрительно оставленной женщинами без присмотра. Внезапно возникает движение воздуха, ветерок бросается на лицо мальчика и отпрыгивает, как будто где-то совсем рядом вдруг начинает вилять хвостом большая добродушная собака. Если сидеть достаточно долго, можно увидеть: какие-то тени поднимаются с земли и начинают бродить туда и сюда, ворошить и перекладывать остывшие с ночи уголья. Чаще всего это кончается томительной полуденной дрёмой, а когда заходит кто-то из взрослых и Наран просыпается, ни паучка, ни шмеля, ни тем более теней и ветерка нет и в помине.
   Теперь это полузабытое ощущение всплыло на поверхность. Откуда в пустой пещере вдруг появилось столько народу, он уловить не сумел. Просто они вдруг стали заметны, раз, и появились в своих нехитрых укрытиях, в которых придёт в голову спрятаться только детям и глупым голубям, которые прячут головы под крылья и думают, что их не видят.
   - Откуда они взялись? - тихо спросил Наран друга.
   - Да они всё время были здесь, - ответил тот. - Просто прятались. Разве ты не видел? Вон та, худенькая, была за копьями...
   - Знакомьтесь, - важно сказал Атаман. - Это моя сегодняшняя добыча. Лис в шкуре человека, и шаман, опытный игрец на морин-хууре. А это мои девочки. Там Сайга, это Мотылёк и Острота.
   - Они совершенно на тебя не похожи, - сказал Наран, чтобы что-то сказать. - Твои девочки. И друг на друга не похожи. Они не сёстры?
   Он сидел, спрятав руки между коленями и стараясь стать как можно незаметнее перед этими острыми, как сталь, взглядами. Ни в одном аиле женщина не позволяла себе так смотреть на мужчину. Хотя к этим взглядам, помимо любопытства, примешивалась гадливость и где-то, в самой малой толике - страх. Только взгляд Налим не выражал ничего конкретного. Там была сердцевина, какое-то чувство, только вот расколоть скорлупу его у Нарана пока не хватало сил. И всё же под этим взглядом он чувствовал себя неуютнее всего.
   - Ты прав, - улыбнулся монгол. - Они не мои настоящие дочери. В те лихие времена, когда мы ещё странствовали разбойничьим аилом по пустыне и грабили местные караваны и селения, в виде добычи мы приживали себе детей. Мы воспитывали их всем аилом практически с младенчества или же с малых лет. Тех, кто постарше, было легче убить, чем возиться с ними... Позже, когда мои товарищи решили отойти от дела, повзрослевшие сыновья решили уйти с ними. А девочки остались со мной.
   - Мы любим папу, - строго сказала одна, та, которая помладше.
   Атаман улыбнулся:
   - Говорят, что девочки рождаются, если мужчина слабее своей жены по личным качествам и не может полностью её контролировать. Если он не завладел её умом и её чувствами полностью... Я решил доказать, что мужчина, воспитывающий много женщин сразу, тоже может быть сильным. Поэтому брал себе на воспитание только девочек. Выросли все в папу. Я иногда сам поражаюсь их жестокости. Говорят, дети - как твоё отражение в реке. Плывёт и колыхается, и кажется, что отражает всё не так, как надо. А на самом деле повторяет все твои движения в точности, и вообще в них куда больше тебя, чем ты мог бы подумать.
   Наран покивал, пытаясь отвлечься от этих кинжальных взглядов и понять его логику. С одной стороны, атаман выглядит рядом со своими дочерьми как телёнок рядом с коршунами. С другой - он с видимым удовольствием катает их на спине, и они подчиняются каждому его слову быстрее, чем стал бы подчиняться любой сын. Сыновья вообще обычно в этом возрасте подчиняются кому либо с большой неохотой: Наран помнил это по себе и по своим бывшим приятелям, за которыми вдоволь понаблюдал в аиле. Всё их существо бунтует, и взгляд становится бешеным, как у оленя, у которого режутся рога. Кажется, спустись с небес вдруг Тенгри (по своему же собственному усу! Есть старинные предания, согласно которым Верховный Бог иногда спускает на землю свой собственный ус и по нему, как по верёвке, нисходит к своим степям-кобылицам), эти подрастающие демоны стали бы препираться и с ним.
   Девочки уже помешивали на костре похлёбку, скребли песком миски, пытаясь избавить их от следов прошлой трапезы и подготовить к новой. Жужжали вокруг, словно пчёлы, переговариваясь друг с другом высокими голосами, как перекрикиваются в косяке гуси. Отец, исполненный гордости, придвинулся к гостям поближе и рассказывал, понизив голос до шёпота:
   - Когда-нибудь они все повыходят замуж и уедут с мужьями в их аилы. Когда-нибудь кто-нибудь приедет нарвать этих степных цветов в свою юрту. Я давно уже готов к этому. Для девочек я даже сочинил легенды. Для каждой свою. Остроте сказал, что её уже видит в своей волшебной луже могущественный горный шаман. Когда-нибудь он дохромает до своего коня, чтобы cпуститься с гор и увезти её в свой шатёр, где не переставая гремит над котелком карликовая гроза, где пауки размером с человеческую голову, а по ковру бродят стада бизонов. Она у меня самая любознательная, ей такое нравится... Сайга уже выдана замуж за сына моего друга, и, как только он подрастёт, он за ней примчится. Я только надеюсь, что они с отцом четыре года назад добрались до своего аила без происшествий. Младшенькой, Мотыльку, пообещал, что её выкрадет из моей горы горячий молодец, который будет проезжать мимо и увидит, как она сидит на холме и смотрит на закат. Якобы мне привиделось такое во сне. С тех пор она не пропустила ни одного заката.
   Нарану было неуютно. Раз за разом он оглядывался, ища пути к отступлению и не находил их. Разглядывал вспотевшие виски Атамана, его уши, и на зубах возникала приятная жёсткость хрящика, но раз за разом отказывался от назойливой идеи попробовать их на вкус. Девочки, может быть, и кажутся хрупкими, но движения их остры, как клюв зимородка, а в позах совсем нет страха, и Наран верил, что, если накинутся все вместе, они разорвут двух мужчин на части. От костра волнами шёл жар, от этого и от количества людей совсем рядом под одеждой, казалось, начинал вздыматься загривок. Урувая после того, как по пещере разлился запах мясной похлёбки, будто подменили. С каждым вдохом он будто бы становился всё толще, на девочек глядел, как на кружащихся вокруг мух, щёки и подбородок оплывали, словно усы снежного деда под лучами первого весеннего солнца, бесконечно стремились к земле.
   Наран будто бы невзначай коснулся локтя друга, и тот утёр со лба пот:
   - Устал.
   Атаман выдохся. Он принял от младшей дочери стакан воды и опустошил его, шумно чавкая и капая себе на живот. Наран воспользовался паузой и спросил:
   - Что же ты берёшь с тех, кому почти нечего тебе отдать? Ведь в большой степи ты можешь наловить лишь репейник, что гоняет ветер с севера на ют и с запада на восток. Мы и есть тот репейник. Посмотри на нас! Даже мясо на наших костях усохло под солнцем.
   - По-разному. Чаще всего с них можно заиметь коней, - Атаман утёрся и продемонстрировал поредевшие зубы. - Но больше мне нравится собирать слова. В этой глуши совершенно не с кем поговорить. Когда-то давно, когда мои друзья ещё были со мной, разбойничество и грабёж имели гораздо больше смысла. Тогда подвесить человека кверху ногами и вытрясти из него несколько истошных криков было куда приятнее. Вон, смотрите, с тех времён у меня осталось немало сувениров.
   Только теперь Наран заметил среди шматов отбитого, обескровленного и слегка подкопчённого мяса человеческие уши и кисти рук без пальцев, нанизанные на пучки конских волос. Скрюченные, сведённые навечно судорогой пальцы висели отдельно, похожие на больших высохших улиток. Вокруг кружило несколько мух.
   Урувай икнул, в глаза возвращались живые эмоции. Наран отчаянно надеялся теперь, что хотя бы всё остальное раньше принадлежало животным. Вон те рёбра, к примеру, вполне могли бы жить когда-то в такой же грудной клетке, как у него. Он вдруг понял, что уже начал забывать то гнетущее чувство, когда твёрдый, как сталь, и воняющий, как тысяча гиен, клюв начинает приближаться к твоим глазам. И вот теперь оно вернулось.
   - Где теперь сыщешь моих друзей? - улыбка поблекла, и Атаман обхватил голову руками. - Вот до чего докатился я, разбойник, чья слава гремела по пескам Каракум и который, как нож меж рёбрами, проникал глубоко в плодородные и страшные леса запада. Я охочусь теперь за возможностью поговорить с живыми душами. И они мне куда больше теперь важны живыми, чем мёртвыми.
   Он почувствовал, что разбойник в нём стремительно теряет у пленных авторитет и поспешно прибавил:
   - Это не значит, что моя сабля будет ржаветь в ножнах. После задушевного разговора пленных всегда можно убить. Верно? Сейчас подадут похлёбку. А пока развлеките меня и моих девочек. Пусть он споёт, а ты станцуешь, как умеешь, по-лисьи. Как тогда, на вершине холма. А песня пусть будет о большой аравийской пустыне, о вереницах верблюдов, пересохших колодцах и двух лунах, когда не отличишь, какая из них настоящая, а какая - мираж. В такие дни, как сейчас, когда кости мои ломит от холода, я скучаю по её первобытной круглогодичной жаре.
   Урувай со страху так яростно драл глотку над восточной сказкой, что к середине охрип и мог рассказывать только, как лихой пустынный ветер наносит на барханы новую порцию песка. Наран попытался снова впустить в себя лиса, но он не пожелал выходить. Слишком много людей, слишком яростно кудахчет на своём насесте огненная птица, да ещё эти холодные земляные кости вокруг, рядом с которыми, по лисьим понятиям, могут жить только кроты и ящерицы, но никак не лисы. Пришлось Нарану отдуваться самому - трясти руками, прыгать почти до потолка, тявкать и бегать кругами, вокруг костра, изображая охоту за мышами. Но хозяин и его дочери остались довольны.
   - У тебя лисья душа, но хорошо выходит владеть этим телом, - сказал Атаман, когда песня закончилась, и Наран навзничь свалился на ковёр, истекая потом. Казалось, разбойник давно уже дремал сидя, но как только отзвучал последний аккорд, открыл один глаз. Девочки гремели посудой, убирая после ужина. - И язык больше не заплетается. Будто родной.
   В голосе его не чувствовалось угрозы, только похвала, но Наран внутренне собрался.
   - Я же лис. Мы можем разговаривать мышиными голосами, иногда можем даже говорить как цикады. Приручить этот язык оказалось очень легко. Наверное, этот человек был очень болтливым. И двигаться здесь легко и приятно, - он приподнялся и пошевелил ногой.
   - Жалко, что тебе досталось такое уродливое тело, - задумчиво сказал Атаман. - Чтобы ты знал, такие люди очень далеко от Неба. К нему они обращаются не с молитвами, а с проклятиями. Они всеми брошенные и злые и часто, не находя себе место в этом обличие, становятся угрюмыми камнями, убегают в степь, чтобы стать койотами или воронами. Тот человек наверняка был демоном. Хорошо, что ты не попался ему раньше, когда ты ещё носил свои рыжие уши, а он ходил по земле. Он бы просто ради собственного удовольствия спустил с тебя шкуру, точно говорю.
   Наран молча кивнул. Он подобрал под себя ноющие от усталости ноги.
   Атаман отчаянно зевнул.
   - А теперь - спать. Девочки почти закончили. Следовало бы придумать, что с вами делать сегодня, но уже очень поздно. Завтра утром я посмотрю поклажу ваших лошадей. Вас свяжут, чтобы вы лучше спали и не пытались сбежать.
   Когда всё успокоилось и все разлеглись по своим лежанкам, лис тихонько выполз из своего укрытия к поверхности сознания, и Наран зло шугнул его. Где ты был, когда был нужен? Теперь сиди в своей норе и не мешай думать. Уж с этим-то я справлюсь как-нибудь сам.
   Он злился на Атамана. С чего этот человек взял, что он далек от Тенгри? Он идёт к Верховному Богу, идёт, чтобы спросить, что же всё-таки он предназначил самому уродливому и несчастному из своих сыновей. Что, если он не найдёт себе жену до конца жизни и у него не будет ни одного сына? Что, если для аила, где он родился и вырос, неумелые руки и покорёженное сознание окажется бесполезным и его будут терпеть из жалости, и кормить последним, как лишний рот? Что, если тот гриф ещё жив и однажды среди ночи, когда Наран будет ночевать под открытым небом, спустится, чтобы полакомиться последним глазом? Э, нет, Наран не бежит от себя, он идёт к себе. Иначе где найти ответы на все эти вопросы?..
   Но нет, вся эта злость - не его вина. Его учили стрелять из лука, управляться с любой лошадью. Но так и не научили чему-то важному. Чему-то, что помогло бы ему прожить достойно свой кусок жизни до сегодняшнего момента.
   После того, как Наран понял, что шрамы на лице не затянутся, а усы расти больше не будут, он начал бояться. Нет, дикие звери и плети за детские шалости его не страшили. Даже взгляды взрослых, полные сочувствия и чего-то ещё, правды, которую он пока не понимал, не пробуждали в нём такого страха.
   Он начал бояться себя. Днём всё было в порядке, но ночью он вдруг начал видеть себя со стороны. Тень, которую бросало прочь от костра его лицо, обретала его черты. На этом чёрном лице он мог найти след от каждого когтя, видел красный от давления крови глаз на выкате. Надорванное ухо и кривую улыбку.
   Наран начинал плакать и сквозь слёзы видел, как рот расплывается кляксой, а пустое веко начинают дёргаться, будто в тике. Как дрожит кадык. От слёз начинало щипать шрамы, и Наран ревел всё громче, пока само небо не начинало раскалываться пополам от его крика.
   Его успокаивали и уводили от костра спать, но в абсолютной темноте было ещё страшнее. Тени своей он не видел, но он знал, что она где-то рядом. Крадётся сзади или, напротив, гордо вышагивает впереди, прячется под мышку или обнимает за плечи, воняя тухлым мясом.
   Иные ночи Наран лежал, зарывшись с головой в одеяла, и всхлипывал до самого рассвета. И только когда в отверстии юрты становилось видно небо, забывался коротким сном. Со временем он научился маскировать свой страх, но даже сейчас, будучи почти взрослым, неизменно находил его в себе.
   Истекая обидой и за спутанные руки в том числе, юноша заснул. И под шум дыхания и тихие всхлипы Урувая ему снилось, как он, наполовину человек, наполовину лис, бродит по миру уже далеко за хребтом гор. Бродит по таинственному Кхитаю, как неприкаянный, отбившийся от стаи лебедь, и в каждой деревне жители, увидев его, выходят с мётлами и вилами, чтобы прогнать его прочь.
   - Эй, лис. Проснись, - вдруг зашептали над самым его лицом.
   Наран открыл глаза. Налим смотрела на него сверху вниз.
   - Давай поговорим.
   Наран скосил глаз: рядом храпел Урувай, с несчастным выражением устроив голову на связанные руки. Потухающий костёр бросал на потолок россыпь красных изумрудов. Дымоотвод был закрыт войлочной заглушкой, и наверху что-то завывало и металось, как будто вокруг холма кружат целые стаи летучих мышей. Полог, которым был завешен вход, беспокойно колыхался. Это был тяжелый войлочной полог, а перед ним ещё с десяток метров - горловина пещеры, в которую вряд ли протиснется залётный ветерок. Стало быть, снаружи буря. Вцепилась длинными пальцами в холм и пытается сдвинуть её с места. Перевернуть на спину, как енот ежа, и выесть его изнутри.
   Он сел, протирая глаза, и девочка отодвинулась, не сводя с него взгляда.
   После того, как почти потух костёр, пещера погрузилась во тьму. Однако Наран слышал дружное дыхание. Воздух, покинув грудные клетки, словно превращался в маленьких пушистых зверьков, которые блуждали вокруг, издавая отвисшими животиками шуршащий звук. Напрягая глаза, Наран разглядел между прислоненным к стене копьём и несколькими луками хозяина на толстой перине и подумал, что близость оружия может сыграть с ним злую шутку. Если вдруг резкий шум, он, конечно, дёрнется, чтобы побыстрее оказаться на ногах, но обязательно окажется под всей этой грудой.
   Разбойник спал, открывая рот и загребая воздух широкими горстями.
   - Я тебя дождалась! - прошептала Налим с восторгом.
   - Что?
   - Папа рассказывал мне про тебя.
   - Про меня?
   Девушка распростёрлась перед ним на ковре, так внезапно, что Наран отшатнулся и едва не повалился на бок. Спутанные руки здорово мешали.
   - Прошу тебя, забери меня с собой. Папа говорил, что человек, который придёт за мной, будет не человеком вовсе. Он покажется мне сначала страшным, потом странным, потом забавным, но он будет тем, с кем я останусь до самого конца жизни. Я буду жить с ним в норе, ухаживать за ним, как за мужем, и подносить с поклоном на большой тарелке мышат. Папа много раз пересказывал мне эту сказку, и я уже разучилась в неё верить.
   Наран ляпнул, всё ещё довольно плохо соображая спросонья:
   - Он ведь всё это выдумал. Наверняка улыбался, когда всё это рассказывал. Никто бы не смог рассказывать такое с серьёзным лицом.
   - Я знаю... я имею ввиду, я тоже так думала! Но когда всё настолько совпадает. Ты зверь в теле человека, ты идёшь в горы к шаманам, которые вернут тебе прежнее тело с хвостом. Папа не смог связать все эти знаки вместе, а я смогла. Это знаки, которые подаёт мне Великая Кобылица!
   - На самом деле вряд ли шаманы смогут мне помочь, - сказал Наран. Подался к ней и тут же прянул обратно, боясь обжечься огнём, который вырывался сейчас изо рта и глаз девочки. - Скорее всего, я останусь в этой шкурке.
   - Тем лучше, - она снова смотрела на него тем же немигающим взглядом. Шрамы будто не смущали её, хотя любой ребёнок или даже подросток её возраста уже забился бы, весь в слезах, в самый дальний уголок. - У тебя будет такое же тело, как у меня.
   Наран молчал. Его лицо сложно сравнить с лицом такой красоты. А девушка шептала, придвигаясь всё ближе, к самому его уху.
   - Я покажу тебе, как это приятно, стоять высоко над травой и растениями, достаточно долго, чтобы увидеть, как из норки у твоих ног покажет мордочку мышка-полёвка. Научу стрелять из лука и обращаться с ножом. Буду шить тебе одежду и готовить на костре еду.
   - Ладно... ладно, - сказал Наран. - Для начала - развяжи меня.
   На миг в ней проснулась прежняя жёсткая натура, и, когда в руках появился нож, Наран едва удержался от желания прикрыть грудь от возможного удара. Но потом верёвки лопнули, и мгновение спустя он уже потирал затёкшие руки.
   - Я уже собрала свои вещи. Взяла гребень, тёплый плащ и кое-какой еды в дорогу. Я поеду с тобой на лошади.
   - Освободи моего друга тоже. Ты знаешь, где наши лошади?
   Она закусила губу, работая над узлом на боку Урувая, который по-прежнему беспечно храпел, и пытаясь расковырять его ножом. И как только верёвка поползла, ослабевая, сказала:
   - Конечно. На южной стороне холма. Здесь совсем недалеко.
   Наран уже нашёл взглядом сёдла, преспокойно сложенные одно на другое у входа. Несмотря на то, что Атаман долго прожил на одном месте и пальцы на его ногах удлинились и истончали, вот-вот превратятся в корни и уйдут под землю, превратив его в дерево и оставив навсегда на одном месте (от стариков Наран слышал, что это называется осёдлость), обычаев кочевников он не забыл. Сёдла были сложены как нужно, не на земле, но на ковре, и бока их блестели от жира.
   Пихнул ногой друга, и тот заворочался, просыпаясь. Девочка не растерялась и, когда он начал протяжно и громко зевать, зажала ему рот ладошкой, каковую Урувай едва не съел от страха, когда увидел перед собой лицо с красными отметинами костра и приставленный к губам палец.
   - Мы сейчас возьмём с собой сёдла и наши сумки, - шёпотом сказал Наран. - А ты должна попрощаться с вашим идолом. Мы здесь гости, а ты прожила много-много зим под его покровительством. Твой отец говорит, что Тенгри ничего про вас не знает, но на самом деле он знает всё, и вы все на самом деле под его ладонями и на ладонях Йер-Су.
   Девочка беспокойно огляделась.
   - А как?
   - У вас что же, никогда не было шаманов? Урувай, скажи ей... Ты должна получить благословение на дальний путь, иначе Степь заглотит тебя целиком и переварит вместе с кишками.
   Друг всё понял и, всё ещё сонный, начал говорить. Он старался умерить голос так тихо, как это только возможно, и получалось невнятное рокотание, в которое вплетались едва различимые слова:
   - Ты должна своими мольбами Йер-Су и Тенгри сделать Степь мягче и благосклоннее к тебе. Иначе на первой же стоянке изрежешь ноги об траву и единственное на много переходов дерево, под которым ты будешь искать укрытие от дождя, свалит ветром именно на тебя. Поклонись им пять раз по десять и попроси наблюдать за тобою со звёзд. Попроси, чтобы Тенгри не гневался на сестёр и отца за то, что они, неразумные, потеряли тебя, не выходя из дома.
   - А мы пойдём пока что седлать коней, - сказал Наран.
   - Мы будем ожидать тебя снаружи, - важно кивнул Урувай.
   - Обещаете?
   Наран пообещал, что они будут ждать. Что кони к тому времени будут уже осёдланы и готовы перепрыгнуть через горизонт.
   - Мне нужен мой нож. Его забрал твой отец.
   Девочки беспокойно огляделась.
   - Я дам тебе хорошее оружие. Куда лучше твоего ножа.
   Она подползла к груде оружия, похожей в темноте на развороченное нутро какого-то животного, с торчащими наружу рёбрами, и вернулась с кривым мечом в ножнах, которым угрожал им атаман.
   - Это хороший меч. Лучший, что есть у папы. Возьми его, пожалуйста, и иди. Дай мне скорее попрощаться с этим гротом и поцеловать отца. О нет, он не проснётся, не бойся. Он очень крепко спит.
   - Смотри, как бы не проснулись сёстры. Они у тебя чуткие, как зайцы.
   - Они и так не спят. Никто. Они все за меня рады. Каждая из нас мечтает выйти замуж и ждёт своего шанса, и вот, мне он представился чуть раньше... Иди же.
   Наран не заставил просить себя дважды.
   Снаружи и вправду бушевала непогода. Небо казалось низким и роняло редкие снежинки, которые таяли, едва успев долететь до земли. Рокот и шум, который преследовал их уже третью ночь, усилился и периодически вспухал кашляющим и похожим на хлопки в ладоши громом. Где-то вдалеке от этих хлопков вспыхивали сухие молнии. Разомлевшие от сонного тепла грота, они забыли накинуть плащи, и теперь, перебирая ногами и спотыкаясь, старались успеть к лошадям до того, как ветер перевернет их вверх тормашками и вытрясет всё накопленное тепло. Урувай кряхтел и посапывал под сёдлами, бормотал что-то невнятное, когда моринхур шлёпал его по бедру, Наран тихо ругался, но оба были рады, что вырвались из томительной неизвестности. Накормят ли их завтраком или вырежут вместо этого сердце?.. Больше не надо гадать.
   Главное - успеть убраться отсюда подальше.
   Как и говорила Налим, лошади примостились под боком у холма. Прижались друг к другу, пытаясь сохранить до утра как можно больше тепла, понуро опустили головы. Друзья побросали вещевые мешки где попало, осторожно сложили на них сёдла и прижались к бокам животных.
   - Что ты ей наплёл, старый лис? Почему она вдруг решила поехать с нами?
   Урувай кашлял, пытаясь, видно, выкашлять свою одышку.
   Наран рассказал в двух словах, и друг задумался.
   - Ты собираешься за ней вернуться?
   Наран помотал головой.
   - Давай седлаться. До рассвета у нас не так много времени. Кроме того, мой Бегунок сейчас проснётся и снова попытается отдавить мне ноги. Лучше я заберусь к нему на спину раньше.
   Уже когда среди туч забрезжил рассвет и путники пустили коней шагом, чтобы дать им немного остыть от скачки, Урувай спросил:
   - Мне послышалось в полусне, что та девочка сказала: "Я рада, если у тебя останется это тело". Даже странно, что я это запомнил... но, может, мне это приснилось?
   - Тебе не послышалось, - с неохотой сказал Наран. - Так всё и было.
   - Она сказала: "Человек, который станет моим женихом, покажется мне сначала страшным, потом странным и наконец забавным"?
   - Что-то в этом роде.
   - Сказала: "Я пойду за тобой куда угодно"?
   - Ну, такого она не говорила.
   Урувай затих, было слышно, как щёлкают у него в голове, как маленькие камушки, мысли. Через несколько минут он сказал:
   - Айе, Наран! Она это имела ввиду. У тебя появилась возможность стать счастливым и зажить так, как все правильные монголы. Мог бы в конце концов вернуться с ней в аил и рано или поздно рассказать ей правду.
   Наран с досады дёрнул уздечкой. Скорчил гримасу, отчего лицо его превратилось в ужасную маску.
   - Отстань. Я решил, что нужно сделать так и так сделал.
   - Но почему?
   Урувай бросил поводья и развернулся к нему всем корпусом. Наран попытался пустить Бегунка рысью, но конь упрямился и только махал головой. Вздохнув, юноша ответил, подбирая слова так, как будто они были не звуком, а лезвиями ножей.
   - В таком виде я не принесу никому счастья. Я похож на гнилой фрукт. И никому отныне не позволю находиться рядом долгое время. Чтобы все видели, как я догниваю?
   Урувай надул щёки в задумчивости.
   - Айе! Такого не будет никогда. Ты, - Наран ткнул пальцем в друга, - пережил со мной не одно приключение. Но когда мы доберёмся до гор, ты оставишь меня и поедешь домой.
   - Почему?
   - Ты и эта девочка меня кое-чему научили. Вскрыли болячку, если тебе так понятнее. Лучше уж я пойду один, сломаю ногу в скалах и погибну от голода, чем буду заражать своей болью кого-то ещё.
   - Всё равно непонятно, - покачал головой Урувай и больше не сказал ни слова. Лошади, срывая на ходу пучки побитой громом травы, брели к горизонту, а оттуда им навстречу выступили смутные, похожие чем-то на истёртые рисунки на стенах разбойничьей пещеры, горные пики.
  
   Глава 8. Керме.
  
   На третью ночь они поженились. Керме стала горячим воздухом. Было очень больно, и эта боль разрушила и сместила точку связи с землёй, которую Керме долго успокаивала после полёта над степью. Она и Ветер словно бы слились в одно, он проник ей в кровь, как тогда, пальцами, только куда глубже, до самого сердца. Он ломал её и мял, как барс пойманную им овечку, и она громко, хрипло взывала к смерти.
   И тем не менее, это было прекрасно. После этого она полдня просидела в шатре, глотая выступившую не то на плоти воздуха, не то на стенках горла сукровицу.
   - Теперь ты стала моей настоящей женой, - сказал Шона.
   - Неправда, - сказала она колыхающемуся порогу. Он вышел, было слышно, как скрипит на спине скакуна седло, как он ровняет его и затягивает ремни на пузе животного.
   Она стала ею ещё в далёком детстве, когда впервые услышала байку про Ветер. Она была его женой, когда хранила ему верность, думая о нём постоянно и постоянно чувствуя его касания и поцелуи. Поцелуи, кстати, оказались в точности такими же, какие она помнила с детства. А сейчас просто что-то случилось... что-то прекрасное, и всё это стало больше, чем явью.
   С этого дня Керме стала проваливаться в какую-то яму, с каждым днём всё чаще. Время, которое раньше тихо и мерно стучало со стороны черепа по вискам своими пальчиками, внезапно растеряло всё своё постоянство. Теперь оно могло затихнуть, отпустив Керме в свободный полёт. Изнутри поднималась и ползла по языку горечь, и изливалась иногда словами, ни одно из которых девочка не запоминала. Исследуя своё тело, она вновь и вновь обнаруживала в животе пустоту. У животных и у людей внутри много-много разных органов, дружелюбных маленьких животных неведомых видов, каждое из которых выполняет какое-то особое, своё дело. А теперь всё это исчезло, не было даже воздуха, только готовящаяся для чего-то пустота.
   Прежде очень болтливая, она могла теперь целыми днями не произносить ни слова, был ли он рядом или нет.
   - Что с тобой? - спрашивал её Ветер. - Ты будто съела вчера на ужин свой язык. Ну-ка покажи его...
   Вместо ответа она прижималась к его груди и слушала, как завывает в животе. Может, он и одевался в человеческую кожу, чтобы быть с ней рядом, может, шатёр у него вполне обычный, даже поменьше и потеснее, чем шатры в её аиле, но её слух не обманешь, как не обманешь и обоняние. Эти два щенка слишком верно служат и поднимают при его приближении лай. От него пахло всегда диковинными травами, такими, которые невозможно найти под этой половинкой неба. Пахло то чем-то острым, то сладким или таким горьким, что на губах высыпают мурашки.
   Каждое утро Керме выходила из шатра и принюхивалась, поднимая нос вверх. Его косы расплетались у неё над головой, струились густыми потоками. Поднимала руку, чтобы яснее было направление их тока. Потом садилась и воображала себе земли, по которым путешествует её мужчина. Вот он на востоке, вот бегут по рассыпчатой горячей почве за ним следы, а конь фыркает и плюется, как верблюд. Вот он на севере, где беспрестанно идут дожди и местные женщины имеют зелёный оттенок кожи, и грустно квакают, глядя в вечно пасмурное небо.
   Когда он возвращается, от него пахло так, как она и представляла - зноем и потом или сыростью, а за ушами иногда даже заводилась плесень. Иногда не пахло ничем, но это значило только, что он заезжал на обратной дороге помыться в озеро.
   - Эти камы сумасшедшие, - бурчал он. - Где я, интересно, могу наловить комаров, напившихся крови укушенного змеёй чёрного ягнёнка?
   Скрипели ремни седла, и нервно переступал копытами конь, предчувствуя свободу. Керме жмурилась, втягивая ноздрями горький запах лошадиного пота. Девушка любила этот запах, хотя в аиле к лошадям её не подпускали. Монгольские лошади горячи, они легко могут затоптать слепую девчонку или затереть в своей лошадиной ссоре, когда один конь идёт на другого грудью или пытается притереться крупом.
   Ветер относил седло и возвращался к ней.
   - Придётся воровать чёрного ягнёнка, тащить его на болота. Искать змею. Поздней осенью у змей яда почти нет, они сбрасывают, кроме того, шкуры и становятся похожи на червяков. Потом - единственное, что хотят комары в это время года, - спать. Ну куда это годится?
   Керме молчала. Дождавшись, когда он освободит для неё руки, висла на них, как божья коровка на травинке.
   - Иногда просят достать какую-нибудь светящийся лилию с другого конца света, из-за седьмого моря. Но я говорю, что не могу теперь ездить далеко, потому что дома меня ждёт жена.
   Керме вспомнила толстого Шамана из родного аила. Она вспоминала его без злости. На что злиться? Разве это не сама она напросилась на те розги.
   - У нас хороший Шаман, - говорит она. - Все его слушали, кроме моей бабушки. Над его шутками смеётся весь аил, а когда он готовится петь, все сразу жуют горькую траву или лук, чтобы не помереть со смеха.
   Широкими шагами он идёт в шатёр, перекинув через плечи сумки, а Керме со смехом повисает то на одном его локте, то на другом. Уже готов ужин. Мясо с корнеплодами и чесноком в собственном соку, приготовленное так, как учила её бабка. Керме гордится тем, что может готовить для любимого мужчины. Пожалуй, такая возможность - одна из самых главных преимуществ брака.
   И огня она больше не боится. Этот змей теперь знает, что есть кому за неё заступиться, поэтому держит свои ядовитые клыки при себе.
   - Хорошо, когда впереди аила стоит шаман, - прогудел Шона. - Если у аила нет своего шамана, то они не знают, куда им следовать. Поэтому он должен быть высоким, чтобы лучше слышать ответы на свои вопросы Тенгри и смотреть далеко вперёд. Лучше, чтобы при этом у него были уши, как у кролика, и глаза, как у суслика.
   Керме подумала и прибавила:
   - Но он низкий. Вот такой вот, как я, только немного повыше.
   Вытянулась в полный рост и провела ладошкой над своей головой.
   - Но он был хорошим шаманом?
   - Конечно. Один раз, когда мы шли через каменную долину на юге, - там много острых камней под травой - придумал обмотать всему скоту и лошадям ноги войлоком.
   Керме опускается на коленки, чтобы послушать, что такого интересного принёс Ветер в этот раз. И, конечно же, понюхать. Тянется к самому интересному, жужжащему кожаному мешочку, но муж ловит её ладоши в свои.
   - Осторожнее, слепая белка. Там комары. Завтра повезу их этому сумасшедшему каму. Надеюсь, он заказывал их не как деликатес к ужину. Ваш шаман, может быть, выкапывает ответы из-под земли. Или находит их в людях. Тенгри ведь иногда разговаривает через людей. Совсем не всегда через идолов. Идолы для него вроде тряпичных кукол, которые надеваются на руку. Ими можно привлечь внимание, но сказать то, что хочешь, всегда очень сложно. Он заливает ответы и свои желания по головам близких к шаману людей, словно молоко по кувшинам, и шаман потом должен увидеть всё это в глазах и в поступках этих людей.
   - Я помню! Один раз у нескольких наших мужчин и даже у двух женщин пошла изо рта вода! Это что-нибудь значит?
   Ветер смеётся, и стенки шатра надуваются. Полог хлопает, и мужчина идёт, чтобы его закрепить. Когда возвращается, Керме заползает ему на колени.
   - Только то, что шаману, возможно, стоит проследить за питанием племени. Если во главе аила стоят не шаманы, а воины, его разметает, как ветер большой костёр. Воины никогда не знают, чего хотят - не то драки, не то поспать, и постоянно буду метаться между тем и этим. Они властные, будут стараться держать всё в кулаке, но будут так сильно его сжимать, что скоро от аила ничего не останется.
   Керме почувствовала, как двигаются мышцы: он сжимал и разжимал кулаки. Спросила:
   - А если вдруг торговцы? Я слышала, в племенах, которые живут далеко на юге на голом песке и вообще никуда не кочуют, любят продавать этот песок в соседние поселения и покупать его у соседей. И монголам, которые доезжали в эти бесплодные земли, они тоже пытались продать яркий, как солнце, песок. Говорят, там одни торговцы и они всё время со всеми торгуют. А воинов нет. Зато каждый аил обнесён высокой искусственной горой, через которую не перепрыгнет ни один конь и перелетит не каждая стрела.
   Ветер расхохотался.
   - С тобой интересно поговорить. Ты многое знаешь.
   Керме припомнила слова бабки.
   - Мои ушки растут на макушке. Наверное, они такие потому, что я слепая.
   - Такие люди всё продадут только ради того, чтобы продать и купить за меньшее количество песка что-то другое. У них нет ничего постоянного, и только растёт живот, и отвисает зад. Аил у них, может, и обнесён стеной, но они сами из-за неё вылезут сдаваться, когда кончится еда и съедят последних ослов. Так всегда бывает, если плети у торговцев.
   - А если плети у рабов? - спросила Керме. У них в аиле не было ни одного раба: последний умер, как рассказывают, зим двадцать назад, и был ему великий почёт и уважение, потому как это был последний раб и был он очень стар. Говорят, он был таинственного урусского племени, обитающего далеко на западе, имел громадную бороду и волосы, которые не заплетал в косы, словно какой-то неведомый зверь. Керме не могла представить себе таких людей. Он не ходил босиком и умел плести из трав специальные сандалии, в которые обувал монголов, наиболее пользующихся его расположением. Монголы, чтобы не портить такой прекрасный подарок, носили его на шее, и до сих пор у одного из шаманов сохранилось на шее такое украшение.
   Шона ткнулся носом ей в макушку.
   - Не знаю. Никогда об этом не задумывался. Наверное, такого вообще не может быть. В восточных странах много рабов, и они всё время хотят есть и всё время усталые от работы. Наверное, они, как саранча, уничтожат всё, что есть в аиле, съедят до последней косточки всех овец, потом собак, а потом начнут жевать кожу и сосать войлок. Это будет великое зло, и я бы не хотел нигде увидеть ничего подобного.
   Ветер помолчал, перебирая её косы так задумчиво, будто перебирал в руках какую-то мысль. Наконец сказал:
   - Здесь недалеко, за озером, есть красивое место. На самом краю, где кончается земля и начинается вновь где-то далеко внизу. Там очень красиво, даже сейчас, когда началась зима. Можно смотреть, как всё на свете покрывает снег, как степь превращается в снежное покрывало.
   - Мы туда пойдём? - Керме вспыхнула, словно сухая трава, к которой поднесли пламенеющую лучину.
   Шона открыл рот, собираясь, наверное, и дальше расхваливать виды, которые открываются с края облака, но в последний момент прикусил язык. Сказал чуть виновато:
   - Прости.
   - За что же?
   - За то, что не сможешь всё это увидеть сама. Но я буду твоими глазами. Я буду описывать тебе всё, что вижу, и моя речь будет красноречивее, чем у восточных вельмож. Ты, наверное, никогда не была в горах. Я расскажу и про них тоже.
   - Мы сейчас над горами?
   - Да. Во все стороны там тянется гряда самых седых на свете стариков.
   - Обед стынет.
   Керме вспомнила про свои обязанности хозяйки. Соскочила с колен мужа, повела его к столу.
   - А потом мы пойдём в твоё место, и ты будешь рассказывать мне про горы.
   - Хорошо, - согласился Шона. И всё время, пока он ел, Керме не могла усидеть на месте.
   То и правда был край облака. Керме на коротком поводке сомкнутых рук могла сделать вперёд два шага, а на третьем начиналась пустота, настоящая, глубокая и пугающая. Она выла и металось, пульсировала, как кровь в венах, и изредка бросала им в лицо снежинками.
   Здесь плоть облака наконец выглядывала из-под травяного покрова. Первое время Керме не интересовалась никакими видами, она села и стала играться с рыхлой массой, похожей чем-то на мокрый песок. Она брала её в горсть, а когда отпускала, вместо того, чтобы упасть, облачный кусочек повисал перед ней в воздухе. Его подхватывало воздушными потоками и волокло прочь, словно клочок пуха.
   - Горные ручьи там текут с уступа на уступ, словно язык между лисьими зубами. Качаются деревья, обвив корнями скалы. Зима всегда начинается с гор, а у самых высоких есть снежные шапки? которые не тают даже летом.
   Керме благодарно сжимала его руку. Он мог бы ограничиться двумя скупыми словами, как обычно, съев на ужин начала и окончания, но вместо этого нарисовал для неё настоящую картину словами.
   - Деревья! На что они похожи?
   - Отсюда - на всё, на что угодно, только не на деревья.
   - Самое высокое дерево, с которым я познакомилось, было с меня ростом. Ну, или немного выше, так, что оно могло положить мне на голову свои руки. Руки у него с такими маленькими, плоскими пальчиками. Очень смешное. Мы даже подружились. Но оно осталось где-то в степи, и мы больше не встречались.
   - Эти гораздо выше. Если вдруг одно такое упадёт рядом с рекой, то по его стволу можно перейти на другой берег, а в листве живут такие животные, которые никогда не спускались на землю. Но только мы сейчас ещё выше их, - он оглянулся и сверил взглядом солнце. - Даже наши тени выше их.
   - Как хорошо!
   Керме закрутилась от радости, растопырив локти, и Ветер со смехом придержал её.
   - Здесь очень хороший воздух. Давай, мы останемся здесь подольше? Нас ведь никуда не сдует?
   - Сейчас почти безветренно.
   "Конечно, безветренно, - подумала Керме, - он же здесь, со мной."
   Она спросила:
   - Что это за горы?
   - Степь, по которой ты путешествовала со своим аилом, лежит к югу от этой гряды. Мы стоим спинами к ней. Они длинные, как язык муравьеда, и тянутся, насколько хватает глаз. Самые высокие вершины покрыты снегом круглый год, туда рискуют подниматься только горные козлы. Я не раз видел горных козлов, и по гордости и стати они превосходят самых лучших жеребцов. Это не просто так: ни одно животное не может забраться на такую высоту, а потом ещё скакать с пика на пик, бросая вниз такие тени, что даже снежные барсы прячутся в своих пещерах.
   Керме вспомнила Растяпу и взгрустнула. "Он смотрел именно на эти горы, - поняла она. - Интересно, получилось ли у него до них добраться?"
   Каждый день, закончив с делами в шатре, она выходила туда, где стояли они вдвоём, держась за руки. Ему, должно быть, и в голову бы не пришло, что незрячая жена способна совершить долгий путь вокруг озера. Дорогой гадала: не поздно ли ещё застать горы? Может, их уже унесло куда-нибудь в степь, как соринку бурным водяным потоком. Садилась и устремляла лицо вперёд и немного наверх. И с радостным чувством улавливала ток холодного воздуха с заснеженных вершин.
   И снова накатывало чувство горячей пустоты в чреве. Будто горький корешок под языком. Будто набухающая перед приходом весны земля. Керме не могла дождаться, когда она, эта пустота, начнёт заполняться чем-то хорошим и глубокомысленным. Время крошилось под пальцами, и когда она приходила в себя, солнца уже не было и в помине, а на озере начинали свой вечерний концерт лягушки. Пора было возвращаться.
   Здесь было много птиц, и она находилась с ними почти на одном уровне. Иной раз казалось, что орлы проносились, едва не задевая крылом её вытянутых рук. Керме выплела у себя из халата перо. Подняла его над головой, и тотчас кто-то выхватил его, унёсся с прощальным клёкотом. Керме закричала в ответ. Они так быстро проносятся, думала Керме, что их крик должен быть одновременно приветственным и прощальным.
   - Я хочу летать! - крикнула Керме.
   Наверное, Растяпа хотел стать горным козлом. Интересно, рога у него выросли сами или пришлось прилаживать между ушами прутики?..
   Мысли о Растяпе не отпускали её. Те ли это горы, к которым он стремился? Получается, она оказалась здесь раньше него, а ведь он так сюда хотел, и такая грусть была во всей его позе, в морде, подставленной северным ветрам, и эта же грусть текла под его мягкой шкуркой.
   На следующий день после похода к краю облака она попросила своего Ветра отыскать Растяпу.
   - Ну, если это был твой единственный друг, я его найду. Как он выглядит? - он тут же поправился: - Какие у него повадки?
   Керме объяснила.
   - Одинокую овцу, которая всё время следует на север, отыскать не сложно, - сказал он и умчался с лихим свистом.
   Миновала ночь, и Ветер принёс грустную весть.
   - Я говорил с мальчишками из твоего аила, расспрашивал их о ночи твоего похищения. Жалко, но далеко твой друг не ушёл. Ему было начертано стать подношением Тенгри, и в ту ночь подношением ему стали сразу две овцы - те, которых удалось поймать с кровавым клеймом. Из него выпустили кровь, а кожа и кости сгорели. Ты не должна сильно расстраиваться. Его назначил жертвой ваш верховный Шаман, и он достойно сопроводил его душу в великие степи.
   Керме взгромоздила руки на плечи Ветра, встряхнула его.
   - Он так хотел в горы. Очень грустно, наверно, умирать, так и не сделав что-то важное.
   Ветер не стал спорить.
   - Ну, если так, его душа найдёт способ добраться до этих гор. Может, она стала мотыльком, который летит по лунным лучам, перескакивая с одного на другой. Может, каким-то другим живым существом, медленно или быстро пробирающимся сюда.
   Керме обняла руками колени. Как грустно. Он ведь эти горы видел в своих овечьих снах, сюда он не решался пойти, отделившись от стада и сюда рванул со всех своих коротеньких ножек, как только поверил в грозящую ему смертельную опасность.
   - Если ты умираешь, то сразу перемещаешься в небесные степи?
   Она почувствовала пристальный взгляд Шамана. Он капал и капал, заполняя какую-то чашу внутри Керме.
   - У каждого живого существа есть своё предназначение, - услышала она его голос, глубокий, как будто говорил не горлом, а животом, и грубый, как необработанная шкура. - Вроде другого, очень маленького человечка внутри тебя, который всегда точно знает, что ему нужно делать. Но его голос настолько тих, что смахивает на мышиный писк. Если ты прислушаешься, может, различишь что-то внутри себя...
   Она снова в шатре Шамана, три или четыре зимы назад. Шаман любил детей, и полог его был всегда откинут для тех малышей, которые не боятся его тёмного кровавого искусства. Здесь всегда пахло дымом и кровью. Керме нравился запах крови: это запах жизни, как говорили служители Тенгри, как его можно не любить?..
   - Я не пойму, - жалобно сказала Керме. - Внутри меня живёт ещё какой-то человечек?
   Шаман хлопнул себя ладонью по колену.
   - Ты должна делать всё, что он скажет. Тогда ты будешь спокойна и будешь точно знать, для чего мать Йер-Су вскормила тебя своей грудью.
   - Значит, каждый монгол делает то, что скажет ему маленький человечек внутри него?
   В голосе появились намекающие на улыбку нотки.
   - Очень сложно делать не то, что он хочет.
   - Я ничего не понимаю. Только сейчас ты сказал, что его голос тише мышиного писка.
   - Мы сейчас говорим не о том, как попасть на небесные степи. Туда как раз попасть очень легко. А о том, что случается с теми, кто не попал. Он настолько тяжёлый, что даже дым не может поднять его. Поднимает над землёй и роняет... И так вновь и вновь.
   - Почему так? - спросила заворожено Керме.
   Шаман пророкотал:
   - Потому что неисполненный долг вцепился шакальими челюстями в его ноги и не отпускает. В таких условиях сложно стать лёгким, как дым. Тогда душа рождается заново, в другом теле, и будет рождаться, пока не исполнит всё, что должна. Только - сейчас я тебя запутаю! - у того тела тоже есть свой маленький человечек. Знаешь, каково это, когда внутри тебя живут сразу две цели?.. Ты стараешься угодить сначала одному, потом второму. Зимородок хочет ловить мошек, человек хочет спасти родной аил от засухи, натаскать ему хоть немного воды с дальней горной реки...
   - И что же ему делать? - озадаченно спросила Керме. - Зимородку?
   - Стараться успеть сразу всё.
   Потом она с восторгом рассказала всё, что услышала, бабке, и та, взяв её за локоть, потащила обратно к шаманскому шатру.
   - Что ты наплёл ребёнку?
   - Не грохочи так. Я сижу в шатре, слушаю твои шаги и боюсь, что меня сейчас сдует прямиком в небо... Всего лишь рассказал про человека-горошину.
   - Про какого такого человека?
   Керме пролезла под локтем старухи.
   - А другие дети не слышат никакого человечка внутри.
   Бабка сердилась.
   - Она перепугала половину аила, когда сказала всем, что они не попадут в небесные степи, потому что их не поднимет дым. Найна надрала ей уши, а я сделаю то же самое тебе.
   Шаман ничего ей не ответил. Звякнули талисманы, и Керме ощутила на себе его внимание. Оно всегда было очень ощутимо, как будто на тебя не просто смотрят, а ещё окатывают тебя волнами запаха, обдувают воздухом и издают в твою сторону звуки.
   - А ты слышишь?
   - Я тоже не слышу.
   - Это не обязательно, - подушки вновь заскрипели под его задом. - Маленький человечек разговаривает с нами не голосом, а вкладывая в голову какие-то желания. Старуха! Уйди, я говорю с тем, кому интересно, как устроен мир.
   - Этот мир больше чем наполовину в твоей гнилой голове, - проворчала бабка.
   - А насколько он маленький? - живо спросила Керме.
   - Настолько, что на кончике иглы из рыбьей кости их может уместиться с десяток...
   - Может, да, может, и нет, - ответил на её вопрос Ветер. - Этого не знает никто. Но если он так хотел в горы, может, он сначала до них слетал?..
   Девушка покивала, большей частью своим мыслям. Наверное, когда сжигали кости, дым не столбом убегал вверх, а стелился по земле, десятком ручейков утекая из аила и заполняя собой все ложбинки и лошадиные следы.
   Да, так и было. Керме была в этом почти уверена. Овцой он был или нет, не просто так она выделила его среди всех остальных. Он каким-то образом выпадал из стада. Словно затесавшийся среди ромашкового поля цветок мака, переплётшийся с ними корнями, но всё равно другой.
   Всё же рассуждения Шамана годились не только та то, чтобы примирить её с действительностью. Маленький человечек, которых умещается с десяток на кончике иглы, потеряв свой робкий овечий нрав, отправился до гор в одиночку. Каким же долгим должен быть его путь, если даже на путь в длину травинки ему потребуются многие дни?..
   Текли вечера, складывались в недели. Зима где-то загостилась. Керме подозревала, что причиной её задержки может быть непомерное гостеприимство степняков. Наверняка сидит в каком-нибудь шатре и пьёт отвар из трав из неглубокой чаши. Здесь, на высоте, снег можно было найти всегда, любая ямка и впадина по утрам заполнялась холодным приятным пухом, и даже пруд покрывался по утрам тонкой кромкой льда. Но внизу, рассказывал Шона, до настоящей зимы ещё далеко. Деревья поменяли цвета, зайцы раздумывают, дрожа под кустами и кутаясь в пожидевшую шубку, пора ли обрастать белой шёрсткой или пока ещё этот шаг будет сулить не спасение, а только лишь смерть. Степь превратилась в один огромный музыкальный инструмент, сыграть на котором может каждый. Пробежаться по пояс в сухой траве, нарушить их стройный покой, а потом сидеть и слушать, как травы поют свою шершавую песню.
   Каждое утро Ветер улетал по своим ветряным делам, и Керме гуляла по двору, считая отметины от лошадиных зубов на коневязи. Иногда пропадает на два или три дня, чтобы дотянуться до края пустыни, где степь высыхает, превращаясь в золотистый песок, или до последнего моря, чтобы набрать в солёной воде ракушек.
   Однажды, вернувшись после трёхдневного путешествия и по-новому взглянув на жену, он первым делом потерял дар речи. А потом спросил:
   - Почему ты не сказала, что у меня будет сын?
   - У тебя будет сын?
   - У меня будет сын. Или дочь. От тебя.
   Керме чувствовала, что что-то происходит. Кровь будто бы стала течь по венам медленнее. Халат застёгивался с трудом, грудь потяжелела и заострилась. И пустота, которую она чувствовала в животе почти непрерывно, наконец-то начала заполняться. Появилось некое беспокойство, ни о чём конкретном, буквально обо всём, Керме не находила себе места, как потерявший маму малыш, и круги по шатру превращались в походы в никуда, пытаясь почувствовать сквозь подошвы сапог землю.
   Но теперь вдруг всё перевернулось, встало на свои места, и горечь под языком обернулась сладкой теплотой. Пустота брызнула из широко раскрытых глаз слезами.
- Бедная, бедная слепая белка, - говорит Ветер, прижимая её к груди. Гладит по спине.
   С того дня, как ни странно, Керме почти беспрерывно думала о Растяпе.
   А вдруг это он переместился к ней в животик? Ведь они были лучшими друзьями - оба в стаде, но оба чужие. Она хотела найти в себе что-то, что позволит ей чувствовать себя частью стада, а он - что-то, что позволит ему из стада уйти.
   Керме просунула руку за пояс халата и потрогала живот. Что-то возникло там и теперь зреет внутри неё, нюхая воздух её ноздрями. Может, это её Растяпа? Эх, жалко, рядом нет Шамана и не у кого спросить о таких мудрых вещах.
   Тем не менее Керме раз за разом находила в себе подтверждения. Пугающие, как пророческие речи шаманов, как гром на горизонте, не позволяющие принимать себя легкомысленно. Растяпа снился ей каждую ночь, бредущий по направлению к горам. Она сама была Растяпой. Чувствовала, как хрустит под копытцами ломкая трава и земля, слышала, как хлопают крылья хищных птиц, что сопровождают его на протяжении всего пути, зарывшись носом в траву, втягивала застарелые метки степных собак и пыталась понять, насколько далеко они успели убежать и не угрожают ли ей сейчас. Одиночество и бесконечно большой мир вокруг катались на её спине, вцепившись в шкурку длинными когтями.
   Она видела. Зрение возникло, как что-то неожиданное, как громкий хлопок в ладоши среди вязкой тишины, и первое время она билась в панике, пытаясь выкарабкаться из сна с таким усердием, с которым человек пытается выбраться из болота. А Растяпа бежал и бежал вперёд, и потихоньку это большое и новое, совершенно невыразимое словами, примеряло её с собой. Иногда в этом сне она находила лазейку ещё глубже или же эта яма, заросшая дёрном и лопухом, появлялась под ней сама, и сознание погружалось ещё глубже, туда, где она была уже не Керме и не Растяпой, а кем-то другим. Слышала гулкий смех и чьё-то приятное пение, запах горелой шерсти и конского навоза, видела невнятные суетливые тени.
   Девушка просыпалась и некоторое время сидела, устремив внимание в пространство, не в силах пошевелиться. Чувство, что она является частью стада, истекало из её тела постепенно, часто двумя струйками крови из носа, иногда бурля той же кровью в горле.
   Мужу она ничего не говорила. Что скажет он, если узнает, что в её чреве на самом деле не его сын, а её старый друг. Наверное, очень расстроится. Он всегда чутко относился к её желаниям и просьбу разузнать о судьбе Растяпы выполнил с охотой, но Керме не чувствовала, что сердце его по возвращении билось сколь-нибудь чаще, а в груди поселился хотя бы один всхлип.
   Может, оказавшись на земле она поймёт, что искал он в этих краях?.. Может быть, даже ей подскажут изнутри. Подогреет ступни и охладит землю там, куда будет бежать тропка верного пути.
   Эта мысль созрела и налилась соком за сутки, словно земляничная полянка. Более того, она завладела всем её существом и не оставила выбора.
   У женщины выбора нет с самого рождения. Часто родители выбирали ей мужа, как только девочка вставала с коленок и делала первые шаги. Тогда же устраивали шумную пирушку, играли свадьбу, в то время, как жених и невеста бегали вокруг стола вместе с другими детьми, даже не подозревая о своей участи. Прозрачная свобода детства сменялась юностью, когда не суметь угодить мужу или расстроить его до крайности каким-нибудь своим поступком было настолько невообразимо, что даже самые вольнодумные не могли о таком помыслить. Потом наступала зрелость и необходимость ухаживать за детьми. И, наконец, старость, когда ты сама, без посторонней помощи, можешь дочитать сказание о своей жизни до точки, перелистнув несколько страниц верёд.
   Точно так же, как любая девочка знает расписанные до смерти свои обязанности с девяти-десяти лет, Керме знала теперь, что должна отправиться в путешествие. Подождать до рождения, а потом до того момента, когда ребёнок научится говорить, даже не пришло ей в голову.
   Когда Керме проснулась со всеми этими мыслями, муж уже уехал. Тепло его ещё пряталось где-то в складках одеяла, но на дворе было тихо. Возился на другом конце шатра жеребёнок, которого Шона вчера пригнал в подарок сыну и его матери.
   Катая между ладонями слегка набухший живот, Керме выглянула наружу, чтобы выяснить, не слишком ли похолодало со вчерашнего вечера. Утро встретило её ласковым теплом.
   - Я отведу тебя в твои горы, - сказала она животу. - Только потерпи ещё чуть-чуть.
Стараясь унять дрожь в теле, она покормила жеребёнка. Потрепала его смешную, слюнявую морду. И стала собираться.
   Плащ из овечьей шерсти - роскошный плащ, с капюшоном и совсем не колючий, жених привёз его ей в подарок из одного из своих походов. Шерстяная шапочка, чтобы прятать волосы. Ей не нравилась таскать летом эту жмущую голову обновку, но замужние монголки должны на людях были носить головной убор, и Ветер, похоже, очень гордился этим своим подарком. Каждый раз, когда она оказывалась на голове, косы начинали жизнерадостно шевелиться от ласк ветра.
   Кто знает, конечно, есть ли там, внизу, люди.
   Засунув в рот ячменную лепёшку, села поразмыслить, что бы взять с собой ещё, но больше ничего не лезло в голову. Подумала, не нарисовать ли мужу какую-нибудь записку, но потом одумалась и смущённо захихикала. Он же всё время будет рядом. Идти следом или, напротив, впереди, убирая от её лица ветки и прогоняя диких зверей.
   - Догоняй, - только сказала она вслух, когда вышла наружу.
   Про пищу Керме даже не вспомнила. Узелок с одеждой, сапоги - по утрам и вечером должно быть холодно - да половинка лепёшки - вот и всё, что было у неё в руках.
   - Слышишь, Растяпа? - сказала она, чувствуя, как слова прокатываются по нутру, стукаясь о стенки чрева. - Я донесу тебя до твоих гор. Что бы ты там хорошее не увидел, я донесу тебя туда. Ведь ты был моим единственным другом.
   Говорят, облака на такой высоте, что не долетают стрелы даже у самых искусных лучников. "Как плохо, что я не знаю, как высоко может долететь стрела и насколько выше плавают в пучине неба эти тучи", - подумала Керме.
   Не однажды она падала в овраги, обдирая локти и портя одежду. Самое болезненное воспоминание, связанное с падением, было у неё, когда она зацепилась волосами за куст черёмухи, и тот, обмотав косу вокруг своей кисти, дёрнул за неё что есть силы. Она тогда проревела до самого вечера под уверенными руками бабки, которые расплетали ободранную косу и выбирали мёртвые пряди.
   И сейчас Керме готовилась к чему-нибудь подобному. Что поделать: когда падать достаточно высоко, приходится думать о худшем.
   Она поцеловала порог шатра и побежала вперёд, уверенно обегая по кромке густой осоки озеро и ожидая каждую секунду, когда облако кончится под ступнями.
  
   Глава 9. Наран
  
   С каждой ночью грохот становился всё громче.
   - Наверно, это грохочут горы, - сказал Урувай. - Они высокие, и с них постоянно что-то валится. Может, такие путники, как мы.
   - Может, это стонет земля, - сказал Наран, припомнив свой разговор с шаманом. - Ей больно. Раны её заживают слишком долго. Люди и лошади живут и умирают, и снова, и снова, а её рана всё не может затянуться.
   Но они ошибались.
   Однажды вечером грохот возрос до такого состояния, что невозможно было спать. Друзья всю ночь просидели возле костра, смотря в небо, и чувство, что вот-вот что-то случится, не покидало их ни на мгновение. Урувай пытался играть, но музыка пряталась от него внутри инструмента, словно маленькое испуганное пресмыкающееся.
   Он заглушил струну на полуслове. Бережно отложил моринхур и поднял подбородок. Грохот стал нестерпимым, и вместе с тем их вдруг накрыло звенящей тишиной. Как такое может быть, никто из друзей не понимал. Да и выше это было человеческого понимания. Лошади заволновались, закрутились вокруг своей оси, словно собаки, вдруг дружно решившие догнать свои хвосты, но их голоса и звуки потонули в общем шуме.
   Наран поднял голову следом, зубы зазвенели от мешанины звуков и холодного осеннего воздуха.
   И они увидели. Над горами катились клубы небесной пыли, перехлёстывали через них, вздымая шапки пены, словно вода горных рек через камни. На землю легла тень, и трава зашевелилась, словно волосы старика перед лицом смерти.
   Друзья смотрели наверх, и тысячи копыт взрывали ставший внезапно плотным до звона в ушах и сыпучим, как песок, воздух, там были сотни лошадиных морд и сотни ощеренных пастей с белесой пеной на бороде. Наран, поднявшийся было на ноги, уселся на землю, разбросав ноги, словно две докучливые палки. Табун проносился над ними, роняя пену, и та опускалась на землю снегом.
   Урувай смахнул с шевелюры снежинки.
   - Это кони зимы, вот что это такое, - сказал он. Странно, но, несмотря на ужасающий грохот, говорить можно было нормально. Его поджилки тряслись от волнения и восторга. - На одном из них мчится Она сама.
   Костёр шипел и плевался, как будто его прямо сейчас втаптывали ногами в землю. Если глядеть прямо вверх, табун напоминал стремительно проносившиеся грозовые тучи. Между копытами иногда действительно проскакивали молнии.
   - Теперь мы знаем, что она пришла, - сказал Урувай, когда поток небесных лошадей иссяк. - Забавно, да? Шаманы рисуют на своих бубнах чёрточки, чтобы сосчитать, сколько дней осталось до смены сезонов, а мы можем всё это увидеть.
   - Держи коней! - сказал Наран.
   Лошади рвались за стадом. Они вскидывали головы и пятились, норовя вырвать с корнем небольшие кустики жимолости.
   До гор оставалось два дневных перехода.
  
   Всё утро шёл снег, и Тэнгри дремал, периодически окрашивая небо далёким громом; сонный взгляд его иногда вспыхивал между облаков. Старушку-степь основательно потрепало. Травы торчали в разные стороны, как нерасчёсанные волосы. Роса выпала кристалликами льда, и весь мир был окрашен унынием. Может, это сделали зимние кони, может, естественный ход вещей. Урувай считал, что к естественному ходу вещей можно отнести и триумфальное пришествие Зимы - Наран не соглашался.
   - Часто ли ты наблюдал такой "естественный ход" раньше?
   С приходом зимы достали наконец тёплые плащи, подбитые изнутри овечьим мехом. Урувай в своей одежде напоминал какого-то невиданного зверя, одну из тайн природы, о которых друзья сейчас рассуждали. Когда-то в молодости её носил дед Урувая, настоящий гигант, ещё больше своего внука, который потом усох и сморщился, как яблоко на морозе. Кожа собиралась на плечах складками, а полы свисали далеко ниже колен.
   - Горы близко. Может быть, эти кони поднимаются в небо с самой высокой горы, на вершине которой стоит шатёр Зимы. Может, над степью они скачут так высоко, что в ночи мы принимали за гром.
   Наран ничего не ответил. Урувай задумался над тем, сколько загадочных вращающих мироздание вещей вокруг, и, подумать только, каждая из таких загадок может открыться им со следующим шагом, словно треснувший под копытом каштан. Причастность к одной из таких загадок растягивала его рот в улыбке, а лицу придавала мечтательное выражение.
   Нарана беспокоило другое. Всё утро он лелеял в руках лук. Дерево отозвалось живым теплом, а на одном его конце даже за две ночи распустилось два листочка.
   Что-то было не так, но что именно, Наран не понимал, пока не извлёк из колчана стрелу и не попробовал наложить её на тетиву.
   Дети выпускают свою первую тетиву в том же возрасте, когда садятся на коня. На пальцах у них появляются выемки под тетиву, и на кожу нарастают роговые наросты. Наран взял лук почти сразу после того, как отпустил материнскую грудь, и в некотором роде он был ему достойной заменой. Добывал кровь и при необходимости - юноша думал так с самого детства и очень этим гордился - мог обеспечить его пищей.
   Но теперь глаз и руки вдруг потеряли друг с другом связь. Превратились в детей, что играют в догонялки вокруг отцовского шатра - руки не могут друг друга догнать, стрела не держится между пальцев и выпадает, а глаз забыл вдруг, как целится, и даже наработанный с годами навык по косвенным признакам определять расстояние при помощи одного лишь глаза куда-то вдруг запропастился.
   - Ты сам виноват, - в сердцах сказал Урувай, когда Наран поделился с ним своей проблемой. - Ты лучше будешь зверем, который тебя изуродовал, чем самим собой.
   Юноша опустил голову.
   - Скоро конец нашего пути по степи. Один, может быть, два дня. А в горах, я слышал, зайцы и горные козлы, которые ни разу не видели людей, и поэтому подходят к ним так близко, что можно убить ножом. Много ягод и грибов. Ты можешь уже никем не претворяться.
   Урувай посмотрел на друга так строго, как на шкодливого маленького ребёнка.
   - Но ты, конечно, будешь.
   - Та лиса... - Наран говорил так, как будто у него во рту был песок. - Внутри она не истекает злобой. Она просто охотится. Она лучше, чем я. Я как желчный пузырь, набитый гноем.
   Он замечал, что, когда пытался охотиться, вставая на четвереньки, залегал в траве, ожидая, пока мышиные лапки донесут маленькое тельце до его засады, тень его неуловимо менялась. Она вдруг вытягивалась, нос становился длинным и острым, а между задними ляжками можно различить прижатый к пузу хвост. Нужно было повернуться, так, чтобы разглядеть её получше, выяснить, выросла ли у тени шерсть, или нет, и какие у неё зубы, но охотничий азарт заполнял его, как вода оставленный рядом с рекой на песке след, и вымывал оттуда все прочие мысли. Наран не знал, замечает ли такие перемены друг, но он ясно видел, как у его тени отрастают рога.
   У детей, что носились вокруг шатра в его голове, уже не было лиц, только гладкая белая кожа от лба до подбородка.
   Полдень миновал, толком не просыпаясь, и в шатком равновесии между днём и вечером небо побелело и опустилось на них волнами мягкого и рыхлого, как рот новорожденного телёнка, снега. Урувай жмурился от удовольствия, и даже Наран на время опустил свои мрачные думы. В степи они редко видели такие снегопады, обычно, чтобы покрыть за месяц ковром всю степь, хватает немного снега, что выпадает росой на рассвете. Зато почти бесснежные метели, которые поднимают с земли и взбивают у тебя перед лицом снежный ковёр, превращая его в дождь из ледышек и острой, как стебли осоки, крупицы, были вполне обыденной вещью.
   - Совсем не вижу, куда едем, - пожаловался Наран.
   - А что там впереди? Это не твои горы?
   Впереди проступила огромная тень. Так на стенку шатра огонь бросает жирные кляксы, которые видны даже снаружи.
   - Не знаю. Да нет. До них ещё довольно далеко. И они, я думаю, повыше.
   Лошади встали, зарывшись копытами в снег и прижимая уши. Безветренная погода не доносила до них никаких запахов, и приходилось опираться только на слабое зрение. Может быть, боялись, что тёмная громада наползёт на них и раздавит, как гигантская улитка. Наран нахмурился, послал Бегунка вперёд, но тот лишь закрутился на месте и ударил задними копытами воздух.
   Наран спешился, бросил повод другу.
   - Побудь с лошадьми. Я схожу узнаю, что там такое и нет ли опасности, и проведём лошадей под уздцы.
   - Такой снег. Ты меня потом не найдёшь. Смотри! Наших следов почти не видно, а ведь мы оставили их только что... Пошли лучше вместе.
   Он оглянулся, ища, куда бы привязать лошадей. Вокруг было много низеньких каштанов, ещё не деревьев, но для кустарников уже слишком больших. Кое-где ветки оттягивали почерневшие семена Наран покачал головой.
   - Тогда мы не найдём коней. Оставайся. Лучше подавай мне какой-нибудь сигнал. Глотка у тебя такая, что услышит даже Тенгри.
   - Соловьём, например.
   Наран задумался. Вдруг местные соловьи любят снег? Кто знает, сколько вылезает их попеть в бесконечно шелестящем, безлунном сумраке?..
   - Не надо соловья. Лучше ори как верблюд. И громко, и шанс, что здесь поблизости кто-то привязал верблюда, куда меньше твоих шансов переорать всех местных соловьёв.
   Наран двинулся, раздвигая плечами внезапно наступившую зиму. Наверное, чем дальше в степь, тем сильнее истощается небесное лукошко со снегом. Рядом с морем снег не выпадает вообще, и зимой там идут только краткие, робкие дожди.
   Тень выдвинулась ему навстречу, наполнилась содержанием и оказалась всего-навсего бугром с разрытым с одной стороны кабаньими копытцами пригорком, поросшим ворчливыми кустами. В каком-то смысле Урувай был прав, и горы начинались здесь, это первый след тех костяных исполинов, что виделись им на горизонте. Поглядев, с какой стороны его лучше объехать, чтобы не подниматься в гору, Наран двинулся обратно, мрачно предвкушая борьбу с железным норовом Бегунка.
   Как и условилось, Урувай подавал сигнал. В последний момент Наран подумал, что не очень-то хорошо знает, как орут верблюды, потому как слышал о верблюдах только от стариков-сказителей, которые перекладывали восточные сказки на свой манер, с лёгкостью меняя имена и природу вокруг, потому что изобразить зыбучие пески (или что-то в этом роде) гораздо труднее, чем изобразить шелест листвы, и герои (на верблюдах вместо лошадей: даже маленький ребёнок знает, что в пустынях ездят только на верблюдах) в таких повествованиях оказываются окружены овцами, одурело стрекочущими кузнечиками и лающими собаками. Говорят также, что в тамошних сказаниях вовсе нет места звукам и горловому пению, из которых состоят все степные сказания, а истории у таинственных обитателей юга собраны только из слов так же, как дно ручейка состоит из однообразного ила.
   Наран задавался вопросом: как же должно быть бедна в таком случае их речь? Наверное, жаркое солнце круглый год и скучные сказки делают из жителей пустынь ужасных сонь. Примостившись между горбов понуро бредущих верблюдов, они пересекают в спячке свою пустыню туда и обратно и просыпаются, только когда их смуглой кожи касается свежий ветер степей.
   В общем-то, в чём-то все крики всех верблюдов, которые ему доводилось слышать, были похожи, и Наран сомневался, что друг знаком с верблюдами сколь-нибудь ближе. Он только надеялся, что сказители им попадались одни и те же.
   Необычный звук невозможно было пропустить мимо ушей. Продравшись сквозь снег, отбиваясь рукавом от льющихся с неба снежных ручьёв, Наран вышел к подножию холма, где Урувай разевал рот и исторгал из глотки рёв наподобие ослиного, только тоньше и протяжнее.
   Увидев его, толстяк замолчал. Замолчал столь глубокомысленно и выжидающе, что Наран сразу понял: что-то произошло.
   - Где Бегунок?
   Одной лошади не хватало. Сваленные в кустах тюки выкапывали себе в снегу норку.
   Наран нырнул под сень каштановых кустов. Урувай сидел прямо на снегу, зажав между коленями ладони. В темноте он весь походил на один большой сжатый кулак.
   Он тряхнул щеками, вытер рукавом хлынувшую из носа воду.
   - Ушёл.
   - Куда ушёл? Кто его отвязал?
   - Я.
   - О Тенгри рекоусый. Только что? Мы можем ещё его догнать!
   Урувай спокойно стянул с головы шапочку. Промокнул ею лицо, оставляя на щеках влажные разводы.
   - Он сам попросил. Посмотрел бы я на тебя, как бы ты таким уговорам не поддался.
   - Каким уговорам? - опешил Наран. Он собирался уже взлететь на понурую Уруваеву кобылу и скакать на поиски беглеца во все стороны сразу.
   - Он сказал, что под луной и под струями дождя и снега у него было время подумать, поваляться и размять спину. Он сказал, что долго глядел на нас и решил, что наш способ путешествия ему по вкусу.
   Наран открыл и закрыл рот.
   - Он сказал, что, может быть, ещё может догнать свиту Зимы и прибиться к её табуну. Сказал, что лучше не терять времени и отправляться прямо сейчас.
   - Как сказал?
   Наран рассеяно поглядел на кобылу. Та совала морду среди жидких ветвей, пытаясь дотянуться до каштанов, будто жеребёнок, с любопытством заглядывающий под пологи шатра, и уши её нервно прядали.
   Урувай, не задумываясь, надул щёки, губы затряслись и выдали продолжительное ржание. Захрапел, и хлопнул ладонью, что, должно быть, означало удар копытом, что на лошадином языке вроде восклицательного знака, окончательное и безоговорочное решение. Кобыла тряхнула гривой, обдав их облаком снежной пыли.
   - Да, он такой, - ошарашенно сказал Наран, вспоминая Бегунка. - Он может такое сказать. И что? Вот так взял - и ушёл?
   - Ну да. Взял вещи и ушёл.
   - Натяни-ка повод. Какие вещи?
   - Шатёр, например, взял. Сказал, что мы им всё равно не пользуемся, а он бы хотел попробовать пожить как человек. Расставить его в степи, сидеть внутри и есть траву в сухости и покое. Чтобы не беспокоили оводы, снег, дождь и солнце. Летом хотел бы ловить кузнечиков и поджаривать их на углях, чтобы хрустели на зубах. Ещё заполучить себе в каком-нибудь аиле вороную невесту и возлечь с ней на овечьих шкурах, как настоящий человек. Чтобы она гребнем расчёсывала ему волосы и гриву. Гребень, кстати, он тоже прихватил. Я сначала не хотел говорить, куда ты его прячешь, но он помнил и так.
   Наран представил Бегунка, уносящего в зубах их пожитки и при этом рассуждающего о самостоятельной жизни. Какой стороной не впихивай, а целая лошадь со своими принципами и принимающая решения в стойло его разума не лезла. Снег безуспешно пытался достучаться до его макушки своими крошечными белыми пальцами.
   - Как есть ушёл, - бубнил Урувай, думая, что молчание Нарана вызвано его недоверием. - Вон там и ветки обломаны. Ушёл-то на задних лапах. А передними прижимал к груди наше барахло. Каштанов натряс - целый мешок. Если бы не шапка, я бы заработал себе несколько хороших шишек...
   Наран плюхнулся на четвереньки, выставив задницу, выполз из-под куста. Прополз под животом кобылы, копошась пальцами в сопливом снегу и лопая коленями гнилые каштаны, сметал снежные горки, заботливо возводимые снегопадом, шлепком ладони. И наконец нашёл, что искал. Там, среди облетевших ромашек, чернело несколько глубоких следов. Большие и вытянутые, уже не отпечатки копыт, но и не человечьи следы, а что-то среднее, как будто кто-то тщательно сковыривал лопатой верхний слой дёрна. Заприметив один такой, кобыла опустила туда морду и принялась шумно лизать снег.
   - Чудеса... - наконец сказал Наран. Голос его звучал хрипло, и хотелось прямо сейчас что-нибудь скушать. Какую-нибудь человеческую еду, чтобы убедиться, что великие степи не превратились в шаманов мешок, где есть место только натужным чудесам, да зёрнам полыни. - Куда же мы теперь на одной лошади?
   Урувай только покачал головой, и Наран сам же ответил:
   - На лошадиный базар. Уже зима, но будем надеяться, что хотя бы несколько торговцев решили переждать первые снегопады. Каждый кочевник знает, что ничего не делать и стоять на месте всяко лучше, чем тащиться куда-то по степи. Может, надеются на поздних покупателей, вроде нас.
   Он уже порядком замёрз и два раза хлопнул в ладоши, чтобы растормошить похожего на вырытую из земли луковицу Урувая.
   - По лошадям!.. В смысле - по лошади! Я поеду впереди, а ты тяжелее, ты сзади, на крупе.
   Толстяк встал, оправил полы халата. С подолов его и со штанов текла вода. Молча подошел к своей меланхоличной кобыле, в чёрном, гладком как отполированные рекой камешки, глазу отразилось чудовищно распухшее его лицо. Поскрёб под ухом, стёр с подбородка осевшую там морось. Сказал робко:
   - Мы скоро купим замену Бегунку. Потерпи немного, моя радость. Спасибо тебе, что не бросила нас. Без тебя мы бы погибли в степи.
   Наран молча, пришибленно заполз на конскую шею, принял из рук Урувая сумки и пристроил их, как следует. Почувствовал, как лошадь неуютно переступила ногами, когда сзади вскарабкался друг. Они тронулись, рассекая собой снежный вечер, как рыба рассекает толщу воды. Потому что если ты хочешь найти лошадиный базар, он обязательно найдётся сам собой.
   А Наран ещё долго оборачивался, пытаясь проглядеть в дымке дыру, чтобы увидеть, как к горизонту, кренясь то на один бок, то на другой, шагает на задних ногах высокая фигура с длинной, точно нож, разрезающей снегопад, шеей.
   - Отныне я буду звать тебя, - прошептал Наран и добавил в голос надлежащего уважения, как при обращении к равному себе: - Бегунок. Ты заслужил себе имя, а не кличку.
  
   Те, кто умирали в степи по той или иной причине, больше всего хотели есть или пить, или чтобы их раны излечились. Если бы они хотели купить лошадь, лошадиный базар оказался бы перед ними, стоило закрыть и снова открыть глаза.
   Снег прекратился, и, словно отодвинули полог громадного шатра, за ним оказался базар с его гомоном, лошадьми разных мастей и с разными клеймами, расхаживающими туда и сюда в поисках ещё не обглоданных с костей земли кусков мяса. Кое-где бродили овцы и козы на привязи. Лаяли, просто так, чтобы нагнать суеты, собаки. Дорога была везде вокруг, земля истёрлась под множеством копыт. Табуны пригонялись сюда и угонялись, и так без конца, с месяца Растаявшего Снега и до месяца Замерзающих Небесных Капель.
   Лошадиный базар заканчивал свою работу на этот год. Ещё несколько дней, и здесь останутся лишь следы - вытоптанное начисто поле, заново затягивающееся кожей снега, травинки, пытающиеся срастить заново сломанные спины. Большинство коневодов уже разъехались, однако три-четыре десятка шатров ещё тыкали своими разноцветными пальцами в тучи.
   Путников тут же окружили дети, жадные до новых впечатлений и новых людей. Торговцы здесь живут вместе с семьями отдельным, большим аилом, который растекается, словно комок снега ручейками, по осени по родным племенам. Козы здесь ходят глухие от рёва мужчин, а певчие птицы, один раз пролетев над поляной, не могут петь очень долго. Где-то там, в недрах этого рёва, затерлись крепкие копыта и тёплые брюха, кишечник, что переварит даже древесные корни и совсем не даёт выхлопа, белые зубы, ну только посмотрите, лучше, чем у Вас, мышцы на ляжках, которыми гордился бы сам Небесный Жеребец, детородный орган, с которого Небесный Жеребец непременно удавится от стыда, вкусное нежное мясо ("Поездишь, а как надоест - скушаешь! Двойная польза, а?"). Была ещё ругань друг на друга, пожелания сотни змей в шатре, или потеть всю жизнь и в жизни не видеть другой воды... всё это сливалось в плотный, смолкающий только с заходом солнца гул. По вечерам эти торговцы, злые друг на друга днём ("Айе! Какой такой ишак разрешил тебе трогать моего покупателя?" - "Да на нём что, клеймо твой стоит?" - "А захочу и поставлю! Он у меня собрался купить, а ты кричал громко", - "Да поставь это клеймо на спину себе и своей жене! А этот покупатель - мой".), собираются у костров и, обнявшись, осипшими голосами поют песни.
   Урувай улыбался, глядя на копошащуюся под лошадиными ногами мелкоту, пытался сосчитать маленькие головы, стараясь по ошибке не посчитать собаку, что мельтешила тут же, а Наран разглядывал шатры и далёкие горы за ними, придавая своей фигуре важный и внушительный посыл. Когда они миновали первое кострище, детей, как стайку серебристых стрекоз, разогнал громкий голос:
   - Айе! Приехали за конями?
   Торговец ощерил редкие зубы. Он походил на старого, горбатого степного кота, с вечной усмешкой и умными живыми глазами, которые он прятал в необычно разросшихся для степного жителя бровях. Летняя смуглость ещё только начала сходить с его лица и с рук неряшливыми лоскутами.
   Они стояли возле одного из крайних шатров, простецкого и многократно латанного-перелатанного. Рядом, словно упавшая с неба огромная птица со сломанным крылом, нелепо задрав вверх спицы, лежала повозка без одного колеса. Судя по тому, как изъедены непогодой и насекомыми борта, она пережила уже не один сезон.
   Двигался торговец с заметной ленивцей, хотя от прочих шатров уже летели в их сторону призывные крики. Невдалеке, где группа торговцев собралась погреться возле огромного костра, мужчины потирали руки и звали их протяжными, похожими на птичьи крики, голосами, наперебой уверяя, что "сейчас отогреют кости" и тогда можно будет заняться настоящим делом и продавать настоящих коней.
   - У меня есть кое-что. Такое, что у вас, странники, на чьей шее катается ветер, волосы встанут дыбом.
   Урувай заинтересовался, а Наран уже кинул беглый взгляд на его лошадей и теперь пытался разглядеть, что там за тонконогая кобылка так рвётся с повода и показывает ему зубы воо-он у того шатра. Однако спокойная, отороченная ленивцей манера монгола говорить сумела подкинуть его вниманию приманку.
   - Что же это? - спросил он как можно безучастней. Урувай уже готов был съесть от любопытства свою шапку.
   - Нет-нет, - Кот заворочал подбородком. - Я вижу, у тебя, сына своей матери, всё ещё не идёт кровь из носу от моих слов. Сначала прогуляйся вокруг, посмотри всех коней. Потрогай их копыта, попробуй на прочность их шкуру. Попробуй на вкус кровь. Поторгуйся хорошенько с этим вороньём, уверен, они зарядят за каждого захудалого хромыша цену втрое больше. Но если что-то приглянется, - он сделал паузу, и глаза перескочили с Нарана на Урувая, и обратно, - перед тем, как покупать, загляни ко мне.
   Табуны паслись вместе, кочуя из одного конца поля к другому в поисках того, что можно было переместить в желудки, а каждый торговец держал возле своего шатра только нескольких самых лучших лошадей. Обыкновенно тех, чья грива подметает землю, хвост можно закрутить в девять кос, а кровь из жилки на шее, если попробовать её прокусить, может бить фонтаном в течение десяти минут. Сейчас таких лошадей уже раскупили, и на перевязи, пощипывая сушняк из кормушек, стояли какие-то тонконогие моложавые лошадки, ничем особенным не примечательные.
   Наран колебался. Он пристально разглядывал лошадей у шатра степного кота. Вот неплохой молодой мерин, в яблоках, глаза как угольки, и мокрый хвост беспрестанно стегает по поджарым бокам. Охотничий пёс, а не конь. Вот конь в полтора раза больше предыдущего, такой спокойный, что в ямочке вдоль позвоночника у него образовалась после ближайшего снегопада лужица. Большие дряблые ноздри, глаза внимательно изучают Нарана. На миг того охватила паника: он вдруг вспомнил, как ушёл от него Бегунок, и подумал, что, возможно, больше не стоит выбирать себе четвероногого друга по старым суждениям. К степным карликам толщину ног, мышцы, грудную клетку и качество зубов. Нужно поговорить с каждым и выяснить, как бы ему понравились горы и не боится ли он высоты...
   - Ну, и чего засмотрелся? - не слишком дружелюбно спросил у Нарана Кот.
   - Мы хотим увидеть, что у вас там...
   - Обойдётесь, - буркнул торговец и сплюнул. - Идите лучше поклянчите чего-нибудь приличного у других торгашей. У меня-то оно есть, а вот что смогут показать они, кроме своих завываний?
   Он выпрямился, швырнув свой взгляд, как тяжёлый камень, в соседей.
   - Пошли, я сказал!
   Наран и Урувай втянули головы в плечи и поспешили прочь.
   Через два часа копыта, шерсть, зубы, голенные суставы и прочие лошадиные части начали кружиться в голове Нарана, словно снежинки. Ему то и дело мерещились лошадиные уши у друга, и он даже мог привести с два десятка доводов, почему того не следует покупать в качестве ездового животного. Вокруг каждого шатра их встречало, помимо громогласного хозяина, по несколько других торговцев, дёргающих лошадей за хвосты или с надрывом спорящих о частоте волоса в гриве какой-то кобылки - не то от скуки, не то чтобы создать толпу. Хозяин распоряжался ими, словно компанией любопытных подростков, пришедших поглазеть на папины луки. А через полчаса друзья видели его уже на другом конце базара, разглядывающего, заложив палец в рот, чужой товар.
   Очень тщательно они изучили ассортимент, останавливаясь перекусить и выпить воды у каждого шатра, где к радушному хозяину прилагалась радушная хозяйка или радушная старшая дочь. Тем временем один из хозяйских сыновей мчался в табун, чтобы привести новых лошадей, и осмотр повторялся.
   И, конечно, везде с ними пытались сторговаться подороже. Одного хорошего коня здесь пытались продать за трёх, а то и за четырёх обычных, и Наран чувствовал, как стремя, на которое он думал пустить на размен, стремительно теряло в весе в кармане.
   За него можно было попробовать получить два-три "коня", и Наран хотел выторговать побольше.
   "Конями" здесь называли квадратные блестящие пластинки из золота, с выгравированной на одной из сторон головой лошади. Другое дело, что их было довольно мало, "кони" кочевали откуда-то с затерянных в южных песках монетных дворов. Подобным металлом расплачивались с кочевниками за какие-то услуги (как правило, за то, что все их верблюды и они сами останутся целыми и с Аллахом проследуют, куда им нужно), и они моментально расходились по рынку. Поэтому "конём" становилась любая вещь, стоило нанести на неё изображение лошадиной головы. И любую вещь можно было выменять на лошадь - если, конечно, её ценность признавалась другой стороной. Это мог быть шмат по-настоящему хорошего вяленого мяса, седло с металлическими стременами, даже шатёр, на котором нужный знак вышивали белыми нитками.
   По правде говоря, любой кочевник предпочёл бы иметь одного настоящего коня, чем десять таких вот пластинок, от которых не было никакого толку в степи. Но здесь, на базаре, они были в порядке вещей.
   - Думаешь, не пора ли? - очень туманно заметил Урувай. У него появилась одышка, на шее пот собирался большими каплями. С последнего обеда по верхней губе ползли жирные пятна и пристала веточка душистой травы.
   Наран понял. Они были везде, кроме юрты со сломанной повозкой, а кое-где даже по два раза.
   Время катилось к вечеру, и кот встретил их уже в утеплённом халате, сидя на краю повозки и нянча на коленях двух маленьких дочек. Наран почувствовал на себе его взгляд и вспомнил, как в детстве солнце любило подглядывать за его утренней дрёмой через крошечную дырочку в пологе шатра. Девочки притихли и во все глаза, словно две больших лягушки, уставились на Нарана. Одна даже открыла рот, но будто потеряла дар голоса.
   - Ну как? Что-нибудь себе подобрали? - торговец осмотрел усталых Нарана и Урувая с ног до головы и расхохотался. - У вас такой вид, будто на вас самих хорошенько поездили.
   Потом внезапно посерьёзнел:
   - Думаю, вот этих кляч не будете даже смотреть.
   - Вон тот, пегий, довольно интересный, - осторожно сказал Наран.
   - Да прекрати завивать мне косы, - буркнул торговец.
   Он ссадил дочерей с колен - оставшись без папаши, огромного старого коршуна, которому не может повредить ничего в этом мире, они мгновенно залились слезами и попытались одновременно спрятаться от Нарана друг за друга. Ушёл за шатёр и минуту спустя, ругаясь и бубня себе под нос, вывел на длинной корде сгусток живых, шипящих, словно под дождём, раскалённых углей. Поставил перед опешившими друзьями.
   Жеребец был чёрный, с роскошной вороной гривой и глазами цвета чернозёма. Хвост неожиданно короткий для лошади таких размеров и едва доставал до ляжек. Словно маленькая метёлка, он беспрестанно стегал по крупу. К гриве и к хвосту привязаны разноцветные шёлковые ленточки - знак, что это животное священно.
   Наран шагнул вперёд, и конь показал розовые дёсны. В ответ Наран продемонстрировал свои дёсны.
   - Этот конь особенный, - сказал тем временем мужчина. - Видишь, какое раздутое у него брюхо? Присмотрись в темноте, и ты увидишь, как тлеют там угли. Не подноси к его ноздрям огонь: сгоришь заживо, как сухая солома. На этом коне когда-то ездил бог западных лесных пожаров.
   - Расскажи об этом поподробнее, - зачаровано попросил Наран.
   Про степные пожары он знал, но словосочетание "лесной пожар" звучало очень необычно.
   Кот издал смешок.
   - На западе за горной грядой на много дней пути ты можешь не встретить голого участка степи. Словно волосами, она заросла лесом. Был один засушливый год - какой именно, никто точно не помнит, - когда пересохли в той стороне все ручьи и даже крупные речки показали розовый песчаный язык. Когда листва с деревьев падала, словно ночные бабочки, застигнутые громом. Люди там жили в землянках и разводили овец. И вот однажды язык огня из чьей-то трубы лизнул ветви старого, рассохшегося дуба, и начался пожар. Он перекидывался с одного дерева на другое, бежал по земле, превращая разную падь в золу.
   Жители землянок сварились в своих жилищах, как завёрнутые в глину корнеплоды. Выгорали до самых корней целые леса, и местные кочевники, зовущие себя туркменами, которые вели свои стада на ту землю, чтобы напоить их и накормить, застыли в ужасе, увидев бесконечные чёрные поля и смог, вздыбивший свою шкуру, как большой кот.
   - Правда, что лес - это когда много-много деревьев? - помолчав, спросил Наран. - Так много, что из-под них небо кажется почти счищенной с дикой моркови кожурой?
   - Правда, правда, - торговец постучал пальцами по колену. - Говорят, листья растут там даже в бороде местных жителей... слушай дальше. Привлечённые громким детским плачем, кочевники подошли к самой границе пожарища, туда, где огонь затих, потому что вокруг нечему было гореть. "Откуда там ребёнок? - спрашивали они друг друга. - Как там кто-то вообще мог выжить?"
   И действительно, никого не нашли. Однако плач не прекращался, птичьими криками и скрипом невидимых деревьев он разносился по округе.
   Кочевники решили, что это плачет дитя огня, потому что ничего живого не могло там остаться, а плачет оно, потому что голодно, а гореть больше нечему. Молодой бог, плод, который родился из всего того, что пожрал огонь. Они поклонились ему, оказали ему почести и подарили ему лучшего жеребца из своего стада. Трое женщин завели его в глубь пепелища и сами погибли там, превратившись на горячей земле в обугленные куски мяса. Обратно он вышел уже сам, такой, какого ты видишь его сейчас.
   Ведь боги не умирают, когда есть те, кто им поклоняется. Туркмены решили, что им нужен могущественный бог, который родился из очищающего пламени. Этому коню они долгое время поклонялись, как своему богу.
   - И как же он оказался здесь, у тебя?
   Разглядывая жеребца, Наран взял повод и отступил на пару шагов. Конь, почуяв свободу, махнул головой, но его тут же ухватил торговец.
   - Не бойся, - усмехнулся он. - Огненного бога больше у него на спине нет. В своём поклонении они почти забыли Тенгри и не замечали, как хмурится над головами его лицо. Они думали, что их новоявленный идол спасёт их от любой напасти.
   - Он наслал на них грозу?
   Наран поёжился от этой мысли.
   - Не совсем. Однажды солнце просто не взошло для них. Кочевники ждали и ждали утра в своих шатрах, и только угли в животе священного коня медленно тлели, всё больше угасая. Спохватившись, они начали молиться Тенгри, взывать к солнцу. Но ответом на их молитвы была вечная темнота и медленно наползающие холода. Все они перемёрзли в этих холодах, и шатры их до сих пор стоят где-то в степи, полные скелетов. Люди, которые случайно заезжают в эти места и видят вдалеке поросшие ковылём юрты, поворачивают лошадей прочь - никакая пожива не заставит приблизиться даже самых отчаянных.
   А конь выжил, и через какое-то время в степи его выловило племя монголов, от которых он попал ко мне. Никто не хочет брать себе коня давно потухшего бога, попавшего некогда немилость к Тенгри. Но ты, я вижу, в немилости у самой жизни. Когда я тебя увидел, я сразу понял: я берёг этого коня вот для этого юноши. Только его злость, только то, что он ещё ходит по земле, а не лежит лицом в грязи и его кости не выедают изнутри черви, поможет ему справиться с этим конём.
   Наран скривился, но кивком поблагодарил старика.
   - Я буду звать его Угольком. Я надеюсь, наша общая злость не окажется слишком уж большой для мира и мы не взорвёмся и не исчезнем в облаке дыма. Сколько он стоит? У меня есть кое-что, но я ещё не был у менял.
   Кот покряхтел.
   - Посмотри на солнце! Нет-нет, я тоже не видел его весь день, но подскажу тебе: оно почти закатилось. Менялы уже застегнули полог своих шатров на все пуговицы, и, чтобы выудить их оттуда, потребуется очень щедрое вознаграждение. Показывай, что там у тебя.
   Наран показал. Торговец двумя пальцами взял стремя, внимательно расположил его на ладони и изучил под разными углами. Подул в отверстие для ремешка, словно в музыкальный инструмент Просунул и поболтал в отверстии для сапога языком.
   - Это... - поднял руку Урувай.
   - Я знаю, - с прежней резкостью одёрнул его торговец. - Если подо мной сейчас появится дырка и я провалюсь в подземное царство с подземными лошадьми, на которых одето что-то диковинное, будь спокоен, я разберусь. Это очень хорошее стремя. А второго нет?
   - Мы нашли только одно, - сказал Наран. Он перехватил повод жеребца, и теперь вёл с животным напряжённую борьбу. Они оба следили, как рука подбирается всё ближе к губам лошади, как кожа краснеет от тока горячего воздуха из ноздрей. И когда вдруг следует движение челюстей, Наран отдёргивает руку, а Кот, не глядя и не отвлекаясь от стремени, делает движение, чтобы пихнуть жеребца локтем под рёбра.
   - Такие стремена делают далеко на западе.
   - Я слышал о тамошних людях, - вставил Урувай. О, у них такие длинные ноги! Конечно, стремена им просто необходимы...
   Кот посмотрел на спутника Нарана, и тот замолчал, шлёпая губами и будто бы пытаясь поймать потерявшиеся слова. Нарану же сказал:
   - Этого достаточно. Всё равно я буду рад, что это животное больше не будет плеваться в меня огнём каждый раз, как увидит. Вы можете переночевать у меня в шатре. Там тесновато, но для двух человек места хватит.
   С рассветом они умылись пылью, наполнили бурдюки водой из ближайшего ручья и вновь отправились в путь. Солнце улыбнулось им, показав свой истекающий соком краешек, и несмотря на то, что было довольно холодно, друзья ехали в приподнятом настроении. Небо затянуто рваной пеленой высоких облаков, и день обещал быть неплохим. Из-за горизонта выступали величественные горы, и каждый удар копыт ещё на немного вытрясал их из небытия.
   Мальчишки-пастухи провожали Наранову покупку почтительным молчанием. Кожа лошади была сухая и горячая, грива жёсткая и тонкая, будто плети застывшего дыма. С отставленной нижней губы на траву капала слюна, выделяя резкий запах гари.
   - Ну вот. Теперь ты настоящий герой, - нарушил молчание Урувай. - У каждого настоящего героя есть свой волшебный конь.
   - Он всего лишь меня везёт, - буркнул Наран и больше ничего не сказал. Говорить не хотелось.
   Вечером Нарану удалось поймать зайца. Ушастый очень удивился, услышав, как затрещали над логом, куда он нырнул, чтобы переждать, пока проползёт этот странный человек, кусты. Заметался, выискивая в густой поросли жимолости просвет, чтобы улизнуть в степь, но было уже поздно. Удар лапой-ладонью выбил из него сознание, а потом на тоненькой шее сомкнулись челюсти.
   Бросив добычу у ног уруваевой кобылы - саму её вряд ли привлечёт мясо, а мелкие падальщики к лошади приближаться не станут, - Наран направился к костру.
   - Опять порвались штаны, - посетовал он, разглядывая на свету прореху на бедре.
   Ткань не выдерживала лисьего образа жизни. Это уже третья дыра в его одежде.
   - Мм, - промычал Урувай. Наран нахмурился.
   - Что ты там прячешь?
   Урувай поколебался и показал. Вяленое мясо и в отдельном кульке сухая просяная каша.
   - Я купил кое-какой еды, - на подбородок его валилась каша, Урувай торопливо собирал её пальцами и отправлял обратно в рот. - Выменял на свой ремень с железными пряжками.
   Видя, как мрачнеет Наран, он поспешно сказал:
   - Я устал жевать траву. И мне страшно смотреть на тебя. Ты то ты, то кто-то другой, и мне страшно, потому что я не понимаю, кто сейчас сидит вот здесь.
   Рука поднялась, чтобы утереть со лба пот. Он потянулся и потыкал Нарана пальцем в бок.
   - О чём ты? Сейчас я, например, это я. А когда нужно охотиться я... ну, тоже я, просто другой. Вроде как шаман, когда изображаю какого-нибудь зверя, или как ты, когда изображаешь... ну, например, косяк лебедей. Я не позволяю ему залезть слишком далеко в свою шкуру.
   - У тебя не болят дёсны? - внезапно сменил тему Урувай.
   - Нет. А почему ты...
   - Я вижу, как ты сплевываешь кровью. У тебя режутся лисьи зубы!
   Ощерив зубы, Наран внимательно их ощупывал. Зубы и правда стали крупнее. Клыки вытянулись и задевали за внутренние стороны щёк. Вот откуда в слюне кровь.
   - Это потому, что я ем сырое мясо. Оно, знаешь ли, твёрдое.
   Урувай вздохнул.
   - Я устал жевать траву. Еды здесь хватит как раз до гор. Надеюсь, там можно будет подстрелить горного козла или хотя бы набрать ягод и грибов.
   Он пошелестел обёрткой и прибавил:
   - Если есть понемногу, то хватит нам двоим.
   Наран молча отвернулся. Разгладил складки на халате, слушая чавканье, которое Урувай пытался заглушить ладонью, и раздумывая, как приятно будет слизать с шёрстки зайчишки натёкшую из разорванного горла кровь.
   Прошло два дня. С того времени, как зима проехала над ними на своей гремящей колеснице, в мире стало необычайно тихо. Наран думал, что они будут ещё несколько дней слышать, как удаляются от них небесные кони, но сколько не вслушивался, прежнего шума услышать не мог. Стояла громовая тишина, прерываемая лишь резкими, печальными криками птиц. Насекомые попрятались в земле, изредка подавали оттуда голос. Небо вымазалось в грязи, как ребёнок одной зимы от роду, только выучившийся ходить и тут же залезший в загон к жеребёнку.
   - Ну и пылищу же поднял тот табун, - говорил Урувай, запрокинув голову.
   Ночью Наран просыпался и, выставив нос из своего одеяла, ловил губами редкие снежинки.
   Теперь стало заметно, что горы приближаются. Наползают на них, словно большая улитка, и по вечером, после дневной скачки, Наран сидел возле костра и наблюдал за седыми вершинами.
   С Уруваем они по большей части вместе молчали. Эти громады угнетали друга, и он предпочитал устраиваться на ночлег носом в другую сторону, где степь волнами придавленного к земле первым снегом ковыля накатывала на горизонт. Разговаривал теперь со своей каменной совой, рассказывал, как хорошо и радостно живётся в аиле, и напевал отрывки из песен.
   Он заметно похудел. Лицо больше не напоминает зрелый фрукт, кожа потемнела и стала похожа на древесную кору. Когда чешет шею, звук получается такой: "Скрип-скрип-скрип". Об эту свою шею он пару раз ломал отросшие ногти. И обломками этих ногтей порвал самую тонкую струну на морин-хууре, так что музыка также посуровела и загрубела.
   Губы, раньше красные и будто всё время испачканные в соке зрелой смородины, теперь побледнели и растрескались, а в походке появилось что-то лёгкое, танцующее - что-то от сайги.
   Манеры тоже поменялись. Урувай больше не запахивал свой обширный и похожий на одеяло халат до конца и оставлял на обозрение волосатую грудь. Косы, раньше пестревшие разномастными лентами и украшениями, избавились от них, и заметно подросли. Так же, как и усы.
   Но характер остался тот же самый, хотя и ещё глубже заполз в свою наросшую скорлупу.
   Когда они спешились на очередной ночлег, Наран заметил, что почва под ногами из песчаной и растрескавшейся превращалась в каменистую и неприятную для голых ступней. Он спросил:
   - Как сочиняется твоя новая сказка?
   - Про нас с тобой?
   Костёр только-только начал разгораться, и Урувай комкал и бросал в потрескивающий огонь влажные ветки. Неподалёку маячил вороной Наранов конь. Он косился на костёр и иногда делал попытки приблизиться. Наран дежурил с длинным гибким прутом, который выломал в ближайшем кустарнике. Утром ему достанутся угли и зола, а пока подпускать к огню его нельзя, иначе от костра останется только мокрое место.
   - Про неё и спрашиваю.
   Наран надеялся, что друг ещё не разучился верить своим сказкам.
   - Наше путешествие ещё далеко не закончено. Она сейчас сочиняется двумя монголами. Один вот здесь, - он постучал себя по груди, - А другой - здесь.
   Рука описала дугу, охватив в одном движении небо и землю.
   - И кто из них главный?
   - Тот, что снаружи, - ответил друг и провёл рукой по голове, по линии, где волосы разделялись на две косы. - Он кидает нас из одного приключения в другое. А тот, что внутри, лишь записывает.
   - И частенько халтурит.
   - Почему это?
   - Ну, посуди сам. Вот сейчас совершенно ничего не происходит и записывать монголу внутри тебя нечего. А тот, что внутри тебя, может, хотел бы дописать историю поскорее.
   - Может, - подтвердил Урувай, не понимая, куда клонит Наран.
   Наран ударил в ладонь кулаком.
   - Так давай придумаем за него! К чему тянуть? Какой ты хотел бы конец?
   - Ну, чтобы ты добрался до скалы, которая тебе больше понравится, и нашёл там кончик бороды Тенгри. - Толстяк оглянулся, словно опасался увидеть Тенгри прямо сейчас и здесь, и продолжил шёпотом: - Подёргал бы за него, и Всевышний обратил бы к тебе свой пламенный взор. Ужаснулся, сказал бы: "Что я наделал! Зачем я порчу жизнь этому юноше..." - и вернул бы всё обратно. А потом там собрались бы местные, горные девушки и мужчины, все бы тебе хлопали и восхищались бы твоей красотой. Ну, и мной бы восхищались.
   Наран покачал головой.
   - Это никуда не годится. Сказка с предсказуемым концом вгоняет слушателей в тоску. Они начинают пить и кидаться конским навозом в сказителя - если он не из ихнего аила. А если из их - то невзначай наложат у входа в его шатёр. Нам нужно что-то другое.
   - Да, - погрустнел друг. - Недаром тот, что снаружи, не даёт моей сказке сделаться скучной.
   Наран задумался.
   - Пусть будет так. Добраться до самого могущественного шамана на вершине самой высокой скалы можно только на крыльях, десять раз обогнув её по спирали и десять раз отдохнув на крошечных скалистых уступах.
   Урувай открыл рот. Вены на его висках набухли, глаза разгорелись огнём интереса.
   - Мы там найдём орлов, верхом на которых можно будет забраться на эту скалу? Или гигантских воронов, что отнесут нас туда в своих когтях? Вууу!
   Он вскочил и, раскинув руки, описал петлю вокруг невозмутимых лошадей.
   Наран сказал:
   - Таких больших птиц не бывает даже в горах. Проведя несколько недель у подножия, питаясь червяками и наблюдая каждое утро и каждый вечер, как сотни ласточек отправляются из своих нор добывать птенцам пропитание, мы будем учиться принимать облик птиц. Так же, как до этого влезали в шкуры других животных.
   Урувай притих. Он ждал продолжения. Наран сказал с сожалением:
   - Твои крылья оказались коротки для такого долгого полёта. И, не дотянув даже до первого уступа, ты погиб, разбившись о скалы. В последний ночлег в степи мы нашли этому много знаков и предзнаменований. Тебе пришлось у самых гор повернуть обратно, чтобы поведать нашу историю миру. А я отправился дальше, навстречу свой судьбе. Но не расстраивайся! Там, наверху, могущественные горные шаманы приняли меня в свой шатёр.
   - Они увидели твоё лицо?
   - Они ужаснулись. Стали просить Верховного Бога и просили тридцать три ночи, чтобы он бросил в мою сторону хотя бы взгляд. Много дел у Бога. Повелевать духами и командовать звёздами, а ещё следить за женой, лечить её раны, обдувая ветром и смазывая самым свежим дождём. Какое ему дело до крошечного жалкого уродливого кочевника? Но в конце концов он меня увидел.
   Наран сел на подстилку, скрестив ноги. Говорил, разглядывая на седле вороного коня горелые отметины от пота и надеясь, что красноречие не иссякнет в самый важный момент. Голос хрип от волнения, и оттого казался будто бы звучащим из-под земли.
   - Он сказал, что мне придётся дожить с таким лицом до конца жизни, что быть самым уродливым человеком на земле - моё предназначение. Он предлагал мне небесные сокровища и бесконечные табуны Весны, которые придут за зимними табунами, но я сказал, что всё это не вернёт мне потерянного глаза. Тогда Великий сказал, что взамен моих мучений даёт мне славу - чтобы меня почитали в родном аиле, как самого первого из степняков. Чтобы песни обо мне гремели сквозь годы и сквозь расстоянья, в самых дальних странах. Про тебя, мой верный друг, он скажет тоже, как про первого песняра, который разнесёт славу обо мне по всей степи. Если, конечно, не погибнет, сломав крылья о скалы.
   Когда Наран замолчал, на маленький лагерь опустилась темнота.
   - Я... э... - выдохнул Урувай. - Откуда ты всё это знаешь?
   Наран упрямо выставил подбородок.
   - Ты дописал свою сказку. Теперь время отправиться домой, чтобы рассказывать её нашим дорогим соплеменникам. А я вернусь через год после тебя, тут уж будь уверен. Если, конечно, батю Анхара не дёрнет какая-нибудь вожжа потащить племя туда, куда не долетают даже стаи перелётных уток.
   - Но ведь это же неправда, - Урувай чуть не плакал. - Такой финал никуда не годится. Это же неправда!
   - Если ты пойдёшь со мной дальше, то испортишь всю сказку. Только подумай! Кто тогда будет нести славу обо мне на струнах морин-хуура? Я буду плакать о тебе. Буду думать: как же я скажу деду, что его внук сгинул в горах благодаря мне?..
   Урувай сказал неохотно:
- Есть две истории, над которыми рыдают все, кто их слушал. "Мальчик и лодка, которая плыла по Айнуру с востока на север" и "Кукушкино гнездо". Так рыдают, что в конце теряют сознание от обезвоживания. Я, правда, не очень-то их люблю. Во многих аилах сказителям запрещено их рассказывать под страхом смерти. А у нас можно только в сезон дождей или тогда, когда рядом есть водоём, чтобы напитать ослабшие тела. И всё равно, я люблю больше весёлые. Но если понадобится сделать нашу сказку грустной - так тому и быть. Я пойду с тобой до самой верхушки самой высокой горы.
   Наран замахал руками, пытаясь согнать обречённость с лица Урувая.
   - Послушай! Я просто боюсь, что ты погибнешь. Что я буду делать тогда, зная, что топот копыт моего единственного друга больше не прогремит по степям, а рога его больше не станут сбивать в полёте жуков и взлетающих малиновок?
   Урувай надулся, стал походить на огромного младенца, настолько жадного до воздуха, что воздух этот, однажды оказавшийся в его лёгких, уже их не покидал. Наран терпеливо ждал.
   - Всё равно это неправда, - наконец разомкнул уста толстяк. - Я не могу петь сказки, которые не основаны на реальных событиях.
   Наран почувствовал твёрдую почву под ногами. Сказал вкрадчиво:
   - Неправда? Думаешь, все старые сказки происходили ровно так, как в них рассказывается?
   Урувай почувствовал ловушку и неуютно завозился.
   - Мы же не можем это проверить. А сейчас нет никакой опасности, и незачем мне поворачивать обратно раньше срока. Давай, я дойду с тобой до подножия той скалы. А когда ты научишься летать, поверну обратно.
   - Нет! Я вижу все эти знамения. Вон, смотри, какой полёт у того ворона? Разве вороны так летают? А вон твоя кобыла роет землю. Она роет тебе могилу, будь уверен! Смотри, я уверен, что вижу у ней на глазах слёзы... - Наран вскинул в отчаянии руки. - Послушай, дружище. Я ведь на самом деле хочу уберечь тебя от опасности. Если бы нас вдруг окружили, я бы бросился в самую гущу врагов, только чтобы позволить тебе убежать и потом написать о моей гибели песню.
   Лицо Урувая пошло красными пятнами. Снова, как в детстве, рот его исказился, а веки стали влажными.
   - Я бы тоже тебя не бросил.
   - Твоё предназначение - слагать песни, а не драться и не трястись куда-то в седле по пыльной или снежной пустоши.
   - Но это же будет неправдой.
   - Самой что ни на есть правдивой правдой, - Наран вложил в голос всю уверенность, на которую был способен, - Ведь моими устами сейчас говорит тот монгол, который снаружи. Который нашёптывает тебе все неожиданные повороты. Считай, что это тоже неожиданный поворот. Подумай, он же говорил с тобой самыми разными образами. То через неровности земли, то через храп коней. То нашёптывая ветром, а то рисуя на снегу. Подсовывая нам с тобой все эти приключения и шепча тебе: запомни и расскажи потом другим людям. А теперь он говорит через меня.
   Урувай выдохнул и забыл вдохнуть. Наран подался вперёд, со злостью ударил кулаком в ладонь.
   - Ты думаешь, я вру тебе, моему единственному другу?
   Словно подрубленное дерево, Урувай распростёрся перед ним прямо на земле.
   - Извини меня.
   - А теперь - убирайся, - Наран вдруг вспомнил батю Анхара, в тот момент, когда чашка дрожала у него в руках, готовая полететь в спину трусливо удирающему Нарану. Чашки здесь не было, и юноша сжал и разжал кулаки, чтобы немного успокоиться. - Прямо сейчас садись на коня и езжай обратно. Встанешь на ночлег через час и завтра с утра тронешься дальше. Когда я тебя вижу, я вижу, как ты, орёл с толстыми ляжками, падаешь в пропасть и как из твоего сломанного клюва вытекает кровь... как окрашивается ею снег... Если ты скажешь мне ещё хоть слово, я погоню тебя пинками.
   Урувай вскочил и потрусил к своей кобыле, на ходу подхватив мешок с вещами. В нём остался огненный камень, но Наран рассудил, что он может обойтись и без огня так же, как и проделать остаток пути без друга.
   В дрожащем и хнычущем под редкими снежинками свете Уруваева спина выглядела сгорбленной и жалкой. Уже обняв шею лошади, чтобы взгромоздиться в седло, он оглянулся.
   - Теперь, бросив друга на полпути, я недостоин полного имени. Отныне все будут звать меня Увай, а слог "ур" навечно останется с тобой, как слабое, но всё же напоминание о нашей дружбе.
   Наран подобрал прут, чтобы пресечь очередную попытку вороного добраться до огня.
  
   Глава 10. Керме
  
   И облако действительно кончилось под её ногами. Свистнуло что-то в ушах, плащ ожил внезапно, и превратился в змею, заворачиваясь на голову. Халат надулся, будто жабьи щёки, потом хлопнул, выпуская воздух, и земля больно хлопнула её по бёдрам. Следом, заставив вскрикнуть, на голову, плечи и грудь рухнули потоки воды. Частый-частый дождик, когда уже перестаёшь различать, где вода, а где просто мокрый воздух. Слава Йер-Су, он почти сразу кончился. Отряхиваясь и фыркая, Керме вспомнила, как Шаман говорил, что тучи и облака состоят из воды, а она ему не верила. Как это возможно, чтобы вода - летала?..
   Однако же вон, летает.
   Некоторое время ещё она не могла подняться. Голова кружилась, ноги дрожали, как струны на музыкальном инструменте. Сидела и пыталась слушать сразу во все стороны, понюхать воздух спереди и сзади и исследовать своё тело: нет ли синяков? Она не представляла, какая высота от облака до земли, и была рада, что та оказалась не совсем большой. Ведь если бы падать было высоко, можно было зашибиться... Пальцы щекотала мокрая трава, справа на расстоянии вытянутой руки обнаружился плоский гладкий камень. Где-то рядом хрустело, разминая ветки, какое-то дерево. Из-за уха девушка извлекла листик, каким-то образом оказавшийся там при падении, и исследовала на нём все прожилки, ожидая, пока снова сможет встать на ноги.
   Куда теперь двигаться? В какую сторону идти, чтобы найти то, что было так дорого её овечке?
   Была бы под рукой карта.
   Это была очень странная мысль. Керме слышала когда-то о картах от стариков-рассказчиков. С запада по Великому Морю или верхом наезжали в степь чужие люди. Люди, которые знать не знают о таких богах, как Тенгри или Йер-Су, которые везли за собой в восьмидесяти мехах суждения, которые никак не укладывались в образ жизни степняков. И ещё восемьдесят мехов пустых - любопытство и жадность до представлений о мире степняков. Ёмкости они заполняли буквально всем - запахами сохнущего на солнце навоза, пустобрешеством женщин и неуклюжим лукавством мужчин, которые норовили закидать гостей словесным сором, скрыв по-настоящему важные вещи.
   Они спрашивали: "Есть ли у вас карты мира?" - а затем показывали свои, начертанные на тонкой бычьей коже или деревянных дощечках. В этот момент Шаман обыкновенно закатывал глаза:
   - Чего там только не было, на этих дощечках! Моря размером с руку взрослого мужчину, чужие города, которые можно закрыть одним пальцем... Аравийская пустыня, тянущая во все стороны огромные песочные руки, и скачущие по ней на верблюдах армии, диковинные гады, высовывающие из воды щупальца и морды с выпученными глазами. Черепахи, на спинах которых, ничего не подозревая, жили люди в одних набедренных повязках... урусские царства, где шли друг на друга войною бородатые воины в остроконечных шапках. А на месте, где начинаются великие бесконечные степи, - пустое место. И только далеко за ними изгибающий спину усатый дракон с огромными крыльями-плавниками - Кхитай.
   Путешественники утверждали, что если к этим картам прибавить великие степи, получится весь мир.
   Монголы сильно удивлялись. К чему карта тем, чей дом - гладкая степь, в которой ничего нет, а всё, что есть, перемещается следом за солнцем, следом за уходящим теплом или убегающим на паучьих лапках дождём?
   Путешественники удивлялись следом. Как можно жить в мире, который совсем не знаешь? Это всё равно, что бродить по чужому жилищу с закрытыми глазами. Ощупывать предметы и гадать: что это и можно ли это есть, вместо того, чтобы открыть глаза и посмотреть...
   Керме удивлялась сильнее всех. Она-то живёт так всю жизнь.
   Но мысль о карте, на которой всё нарисовано, захватило её воображение.
   Её внимание вернулось к листику. Это был листик очень странной формы, с резными краями и крылышками, так что напоминал бабочку. Почему он не может быть картой того места, где оказалась она? Керме вспомнила, что на настоящей карте можно найти мифические дороги, о которых в степи даже не помышляли, якобы соединяющие между собой города и земли, и тут же нашла на листике прожилки. Это, стало быть, и будут дороги, по которым она будет путешествовать. Вот тут вот, где начинается черенок, она и приземлилась, наполнив воздухом своё одеяние. А вот эта маленькая дырочка, проточенная каким-то червячком...
   Да!
   "Растяпа, - сказала Керме, прижимая к груди листочек. - Я знаю, где найти то, что так мило твоему сердцу. И мы немедля отправляемся туда".
   Она с радостью и с трепетом нашла в ногах прежнюю силу. Поднялась, осторожно постояла, покачиваясь, словно молодая берёзка, и по-новому ощущая мир вокруг. Она почувствовала себя мошкой, плавающей в кувшине со сливками. Это одновременно и пьянящее, и пугающее ощущение. В чашке степей сливок было мало, так, что она могла доставать своими коротенькими ножками до дна. Теперь же её вознесло на недосягаемую высоту. Всё вокруг имеет смысл, и невозможно почесать даже за ушком без того, чтобы это не отразилось на сущностях по соседству. Даже солнечный свет, который всегда ни при чём и всегда над, словно птица в полёте, здесь резало на аккуратные ломти.
   Здесь другие законы.
   Чтобы сдвинуться с места, нужно поменяться местами с любой другой сущностью по соседству. Поэтому прежде Керме попыталась установить с ними дружеские отношения при помощи своих верных друзей - обоняния, осязания и слуха. Изгиб пригорка манил её веткой вялой жимолости. Деревья, помахивая над головой жидкими кронами, предлагали попробовать, как приятно находиться в земле, зарывшись как можно глубже пальчиками-корешками. К ним она отнеслась с особым вниманием: никогда она ещё не ощущала запах коры так близко. Вообще не ощущала запаха коры и не трогала листву в своей жизни, поправила она себя, и поэтому с радостью устремила своё внимание к этим невозмутимым, вечно радующимся гигантам.
   Потом она заметила ещё кое-кого и устремила своё внимание туда. Настороженность встретила её в том колючем ворчливом мирке. Это живое существо, с настоящим сердечком и настоящей кровью, сопящее и без конца фыркающее себе в усы, и стремящееся зарыться как можно глубже в листву. Его сегодняшняя добыча - какой-то перезрелый, уже наполовину съеденный червями фрукт и гриб, источающий резкий запах, - выдавала его с головой, но расставаться с собственностью ради того, чтобы сделаться для неё как можно более неприметным среди гниющей листвы он не собирался. Хоть и побаивался её, такую большую.
   Улыбнувшись, Керме оставила его в покое. И поняла, что может попробовать сдвинуться с места. Она нашла рядом с собой тот самый камень, что встретил её первым, и между ними запульсировала жилка речи на непонятном языке. "Давай меняться! Слишком я тяжёлая, чтобы сдвинуться, никого не потревожив. Ты просто займёшь моё пространство, а я твоё. И никому не будет плохо".
   Шею защекотала струйка пота. Керме изо всех сил старалась сделать свою речь как можно более внятной. Каменный дух обогнул её по дуге (приходилось накрепко держать внимание, словно зажатую между двух ладошек муху, чтобы чувствовать его), на виске возникло ощущение холода. Как будто этот самый камень взяли и приложили к коже.
   Но мгновение спустя Керме почувствовала его согласие.
   Шаг, ещё шаг... мошка в сливках зашевелила лапками. Вот уже и дорога началась между её ногами, пусть даже эта дорога - прихотливо петляющее и закручивающее водовороты вокруг еловых стволов ничто. Обеими руками она прижимала к груди драгоценный листочек и шла, чувствуя, как начинает биться под пальцами жилка растения. Она даже не сориентировалась по сторонам света, не нашла север или юг, она просто чувствовала, как листик принял роль карты, о которых у девушки было очень слабое представление, и ведёт её, куда нужно.
   Каким-то образом она умудрялась не натыкаться на деревья, не попадать ногами в ямы и коварные барсучьи норы. Навязчивое, как щекотка, чувство соседства заранее давало ей знать о препятствии. Керме смущённо улыбалась окружающим её духам, прижимая к животу шапочку, протискивалась мимо них дальше.
   Она шла и шла, отмеряя шагами вздохи земли. К пяткам приставали мёртвые листья и путешествовали с ней, пока не приходило время освободить место для следующего путешественника.
   "Видела бы бабушка, что я сейчас делаю, - подумала Керме. - Как ловко я пробираюсь по чаще и как располагаю к себе многочисленных её жителей".
   Постепенно голод завладел всем пространством в её голове, а заодно и желудком. Ещё некоторое время Керме шла, вспоминая последнюю съеденную лепёшку, а потом подумала, что хорошо бы раздобыть здесь молока. Или какого-нибудь мяса. Или хотя бы ягод.
   - Где бы нам достать еды? - подумала она, обращаясь к Растяпе. - Хорошо бы вяленого мяса.
   Ей вдруг послышалось, как Растяпа подвигал челюстями. Нет, не то. Как же такое может послышаться?.. Вот, на самом деле это в чреве что-то заворочалось и толкнуло его с той стороны.
   А потом раздался голос:
   - Я не ем мяса.
   - Кто здесь? - спросила она уже вслух и насмерть перепугалась собственного голоса.
   Вокруг всё оставалось по-прежнему. Будь здесь человек, любопытные ушки донесли бы о нём сразу.
   - Это я. Я не ем мяса. Но тебе хорошо бы поесть.
   Керме попыталась понять, слышит ли она голос в своей голове или он доносится откуда-то ещё. Впрочем, иногда ей казалось, что весь мир с его многочисленными обитателями существует только в её голове.
   - Ой, извини, - сказала она. - Я не имела ввиду бараньего мяса. Хотелось бы хотя бы вяленой конины...
   - Я не ем мяса совсем. Я бы поел травки. Или листочков. Если можно, не горьких и не сухих.
   - Ты можешь говорить?
   Голос возмутился.
   - Я живу и думаю. Значит, наверное, я могу как-то общаться.
   - Ты мой сын?
   - Пока ещё неродившийся. Знала бы ты, как здесь тесно.
   Пока Керме, вытянув губы трубочкой, придумывала, как бы облечь словами вопрос, который занимал сейчас всё её существо, голос напомнил:
   - Ты хотела меня покормить?
   Травка! Они же теперь, наверное, одно целое. Что мешает ей поесть травки и листиков? Вряд ли по осени они будут очень сочными, но такое время года куда лучше любой летней засухи.
   Керме опустилась на колени. Почва здесь была каменистая и стремилась всё время вверх. Среди голышей и проплешин земли с разбегающимися между её пальцами жуками, Керме обнаружила пучки дряхлой травы. Ещё над головой качались целые ветви с остатками листвы, а по правую руку - колючие кусты ежевики. Ягоды уже кончились, но листья пахли довольно аппетитно. Девушка каким-то образом всё это чувствовала.
   - Какие лучше? - спросила она.
   - Вон там, слева и чуть вперёд, я чую замечательные лопушки.
   Ну конечно. Керме их тоже чувствовала. Она проползла немного вперёд и захватила губами большие листья. Распластавшись прямо на земле, жевала, думая о голоде и о Растяпе.
   - Почему ты не говорил раньше? - спросила она с набитым ртом.
   - Я собирался попросить тебя не спать на левом боку. На правом или на спине мне удобнее.
   Керме кивнула и подождала ответа на свой вопрос, поглощая траву и не чувствуя вкуса. Но его не последовало. Так же, как и возник, голос зарылся в глубины её тела, как рыба в ил.
   Она пошла дальше, чувствуя, как недоумённо бурлят желудочные соки. Что это ты нам подсунула, хозяйка? Опять траву?.. С их бурчанием в глубине сознания медленно просыпались воспоминания.
   Калечных детей в то время рождалось мало.
   Керме оставили и со временем убеждались, что оставили не зря.
   - Ты родилась слепая, как крот, но эта слепота забросила в твою голову какие-то знания. Такие, которых нет даже у шаманов, - говорил ей Шаман.
   В семь лет она серьёзно заболела. Лежала, закутанная в одеяла, в шатре, и женщины, подходя к ней каждую свободную минуту, качали головами и ужасались наперебой, какая она красная. В лёгких у неё образовалась земля и при каждом выдохе выходила наружу, пачкая губы.
   Кости у неё ныли, мышцы истончились, как тетива лука. Изнутри она вся горела и сочилась слизью. Даже моча куда-то пропала. Зато внезапно появились силы стремиться наружу, неважно, ночь ли там была или догорал, как головёшка в костре, день. Керме больше не чувствовала разницы. Она просто хотела к овцам, хотела ковыряться в земле, выискивая вкусные травки и срывая с кустов ягоды...
   Нет, не так. К верёвке на шее, на которой болтался колокольчик, будто бы прицепили поводок и теперь настойчиво за него тянули. Шнурок натирал шею, и Керме в бреду мерещилось, что шею ей щекочет ковыль.
   - Сбереги нас, бесконечная степь, согрей нас горицвет, куда же ты собралась, слепая белка! Там холодно, так, что даже кузнечики не отказались бы от такого шатра, как у тебя!
   Её подхватили под руки, в очередной раз закутали в одеяло, и девочка, вынырнув из бреда, запоздало удивилась: "Я что, пыталась убежать?.."
   И после какой-то попытки ей это удалось. Была уже глубокая ночь, и скрипела под ногами единственного часового земля. Храп и дыхание женщин скользнул по краешку сознания, качнулся, задев волосы, полог, и вот наконец свежий воздух, ночной простор, перемежающийся сочащимся из аилов теплом. Керме встала на четвереньки, рванула в темноту, безошибочно определив, в какой стороне стояли овцы.
   Когда её вновь поймали, она даже не думала сопротивляться или ещё куда-то бежать. Лежала среди овец, свернувшись калачиком, с вымазанным землёй ртом. Землю эту вычистили у неё потом из-под ногтей и из отворотов халата.
   - Что ты делала?
   Народу всё прибывало, и овцы, разбуженные суетой, стали перемещаться подальше.
   - У меня болел живот.
   Керме сонно потёрла глаза, встала, опираясь на руки женщин.
   - Конечно, болел! Ты выглядела почти как растоптанная лошадью лягушка!
   - Больше не болит.
   - Не болит?
   Девочка и правда выглядела гораздо более здоровой, хоть и очень грязной.
   - Я поела разных травок. Лошадиный чабрец вот. И такую маленькую травку, похожую на лягушачью лапку. И ещё что-то. Много.
   - Откуда ты знаешь, что нужно было съесть? Это Шаман тебе сказал?
   - А что Шаман? Шаман сам иногда кушает землю. Но клянусь, его животу от этого становится только плохее.
   Шаман был тут как тут. Принёс перед собой, судя по звукам, свой огромный живот.
   - Нет, я сама, - лепетала Керме. - Овечки едят корешки, когда болеют.
   Бабка, уперев одну руку в бок (второй при этом бережно поддерживала Керме), повернулась к Шаману:
   - Что ты на это скажешь, старый похотливый суслик?
   Было слышно, как он отступил на шаг. Почва вздохнула, напрягая и расслабляя под его ногами уставшую мышцу. Всё-таки он был очень тяжёлым и очень значительным для этого мира, чтобы его было легко таскать. Но бабку, свою старшую сестру, боялся и уважал. Это единственная женщина, перед которой пасовало его добродушие и величие.
   Звякнули украшения на шее: он опустился на колени, разгребая у ног Керме землю.
   - Это мятлик. Видите метёлки?.. Она копала луковицы и ела их. Керме, звёздочка, ты ела вот эту травку?.. Я возьму эти растения с собой. Нужно же самому попробовать их на вкус...
   - Детка, у тебя точно ничего не болит?
   Керме к тому времени уже сладко спала. Разбуженная вопросом, она прожевала сквозь зубы ответ и вновь погрузилась в дрёму.
   Тогда старуха снова повернулась к Шаману.
   - У неё точно больше ничего не болит? Что лечат этими луковицами?
   Шаман покачал головой.
   - Мне такое неизвестно. Мятлик довольно бесполезен. Кроме того, что его соцветиями иногда играются дети, щекоча друг другу носы. Но, наверное, его действительно едят овцы.
   - И девочка это знала?
   Шаман пожал плечами.
   - Это Йер-Су. Она знает малышку, потому что она растила её с пелёнок. И она растила траву, выращивает каждый год целые луга этих мятликов. Даёт всякому название и какую-то химию. Мы не умеем слушать голос природы и поэтому часто упускаем из виду самое очевидное. А Керме, может, из-за своего зрения, такое может.
   Когда идти было трудно и заросли валежника вставали перед ней, словно гигантская паутина, Керме взывала к мужу. И он отзывался, брал её за руку и выводил из лабиринта, успокаивающе гудя над ухом и треща ветвями. После чего исчезал, не сказав ей ни слова.
   - Ну прости меня, - говорила вдогонку девушка. - Мне пришлось уйти, когда тебя не было дома. Но ты бы меня ни за что не отпустил.
   Одежда тихо шуршала, соприкасаясь то с теплом, а то с прохладой, если солнце пряталось за тучей. Керме пыталась определить, близко ли закат и как скоро нужно будет ложиться спать. Чувства её пока молчали. Раньше она неплохо чувствовала время, но с появлением ребёночка всё изменилось, перемешалось и поплыло, как кусок жира в котле. Под ногами хрустел пышный ковёр из листьев. Если бы вдруг настала ночь, она бы могла рухнуть в этот ковёр и проспать до утра.
   Для интересу, когда устали и слегка загудели ноги, она попробовала так поступить. Нашла себе кучу листьев побольше и, раскинув руки, с визгом туда свалилась.
   - Ай! - сказал ковёр.
   Мир лопнул. Её окружили вопли и галдёж, будто кто-то кинул камень в лежбище овец, наведя беспорядок.
   - Слезь с него!
   - Она кусается?
   - Я хочу к папе!
   - Слезь с него!!! У меня есть кинжал, и я вскрою твою шею прямо сейчас, если не отпустишь братика.
   В последнем голоске сочеталась дрожь и отчаянная решимость. Керме замахала руками и попробовала подчиниться. Сердечко провалилось куда-то далеко-далеко, а страх бился в голове пойманной синицей.
   Встать не получилось, зато из-под неё кто-то выскочил, взметнув целый дождь листьев.
   Наступила тишина, потом тот же голос, девчачий и звонкий, как колокольчик, который Керме таскала на шее, жалобно попросил:
   - Ты не могла бы взять себя в плен и пойти с нами в аил?
   - Ты что, Тайна? - зашептали совсем рядом. Этот голос был прыткий, как кузнечик, и явно принадлежал какому-то мальчишке. - Это же взрослая. Она может сказать папе, чтобы нас выпороли.
   Третий голос хныкал и, кажется, создавал на своём лице настоящий водопад. С той стороны пахло сыростью.
   - Ну что же ты молчишь? - чуть не плакала девочка.
   Керме открыла рот и попыталась выдохнуть хоть слово. Но получился только шорох. Там, внутри, словно тоже всё забилось листьями.
   - Смотрите, у неё белые глаза! Да она ничего не видит. Слепая.
   - И немая?
   Третий голос прекратил хныкать.
   - Не, не слепая. Посмотрите, как она ходит. Как куница. Как подкралась... как упала... Я и уползти-то не успел.
   - Я прошу прощения, - наконец выдавила девушка. Её голос казался тоньше этих трёх, вместе взятых. - Меня зовут Керме. Я ничего не вижу.
   - Слепая белка! - обрадовался один голос. - Я же говорил.
   - Слепая куница.
   - Её зовут белка. Она же только что сказала.
   Запах сырости почти исчез, однако вода ещё бурлила где-то глубоко в горле.
   - А с ней можно поиграть?
   - Я просто шла и немного устала. Я не хотела никого напугать.
   - Давай возьмём её с собой.
   - Ты ждёшь ребёночка?
   Судя по голосу, девочка уже втянула своё жало-кинжал обратно.
   Керме попыталась улыбнуться, баюкая на руках своё страх. Тот уже почти заснул, только иногда сопел, вызывая холодок возле шеи или между лопатками.
   - Да. Это Растяпа. Благодаря ему я путешествую здесь, в горах, без моего мужа.
   - Меня зовут Тайна. Это мои братики, Теке и Ти.
   - Мы собирали яблоки и нашли несколько грибов. Хочешь понюхать? Они так хорошо пахнут.
   - Я не хотела ни на кого падать, - Керме протянула руки, и было слышно как троица дружно отодвинулась, прижимаясь друг к другу. - Я думала, может быть, поспать здесь до завтра. Переждать ночь.
   На некоторое время возникла глубокомысленная тишина. Дети переглядывались, и Керме слышала, как со звуком, похожим на стрекотание стрекоз, летали их мысли. Потом Тайна сказала:
   - У нас есть шатёр. Папа пошёл к стаду, и, пока его нет, я самая старшая. Если хочешь, можешь переночевать у нас. А Растяпой зовут твоего ребёночка?
   - Вообще-то, так зовут овечку, с которой я дружила... эта овечка теперь вот здесь, внутри меня.
   - Ух ты! Овечка в животике! Пошли с нами, поиграем. А Тайна приготовит нам поесть.
   Поднимаясь, Керме испугалась, что потеряла карту, но нет, та никуда не делась, она устроилась в кулаке, выставив наружу черенок.
   Керме вспомнила своё детство, казалось, случившееся совсем недавно. Вернее, это юность произошла с ней совсем недавно, а всё, что было до этого - бесконечное детство, беспечное, как первый снег, что неминуемо должен растаять и всё равно радостно хрустит под ногами, и укутывает собой подмёрзшую землю так серьёзно, будто бы это до весны.
   Дети могли спать и есть в любом шатре, каждая женщина была им матерью. Поэтому иногда так получалось, что матери, не видя своих детей всю ночь, встречали их утром у общего очага, переодетыми и накормленными. И сами приводили к очагу чужих детей.
   Детям было позволено даже заглядывать в шатёр к шаманам, хотя почти все боялись поднять тяжёлый, пропахший небесной пылью, как называли дым, и кровью полог. И боялись почти всех его обитателей, тонкокостных, с глазами на выкате и с проглядывающими через прозрачные губы крошечными жёлтыми зубами. Только Шаман пользовался всеобщей любовью, стоило ему вытечь из шатра, если он был в хорошем настроении, на нём тут же повисали дети. Катались на загривке, словно блохи на большом медведе, а он хохотал, когда кто-то скатывался на землю, не выдержав его крутого норова и манеры передвижения.
   И даже за уроненный идол, и за непочтительность, и капризность к Небу - за то, за что любой другой схлопотал бы сотню плетей, их только легонько журили. Считалось, что Тенгри любит детей, и шатёр у него всегда полон отпрысков-звёзд.
   Взрослые им казались кем-то очень важными с одной стороны и опутанными запретами с другой. Может, поэтому они такие важные и суровые. У Керме сложилось впечатление, что троица, весело шагающая сейчас рядом, вовсе не считает её ни важной, ни суровой и даже страшной больше не считает. Это сильно согрело ей сердце.
   Скоро она уже болтала о том и о сём с девочкой и перебрасывалась словами, как мячиком, с братьями. Их корзинки били её по ногам.
   Дети привели её в поселение из небольших приземистых шатров. Если шатры кочевников бесконечно стремятся в небо, словно крича: "Мы здесь! Мы властители степи и повелители бесконечных табунов. Ну посмотри же на нас! Мы достойны стоять перед твоими глазами - дневным и ночным - в полный рост", то здешние большие и приземистые, будто ладони, что гладят и любовно похлопывают по крупу землю.
   Знакомый гул людского поселения разбудил в Керме дремавшую робость. Её тянули за обе руки.
   - Пошли... пошли! Тебя никто не заметит.
   - Вы что же, совсем одни в своём шатре?
   - Там моя мама, - сказал один мальчик. Кажется, Ти. Как раз тот, который прятался в куче листьев.
   - И наша, - хором прибавили Тайна и Теке. - И ещё одна отцовская жена. Она тоже скоро родит ребёночка. Но ничего страшного, если мы придём вчетвером. Они будут думать, что ты дочка бека Юсуфа. Или кого-нибудь ещё. Ты же тоже детка, а значит, можешь у нас переночевать.
   Сочась сквозь человеческий гомон, как масло, что тает в каше, Керме думала, что дело, может быть, в том, что она похожа на ребёнка. Но нет, каждого из этой троицы она легко могла поцеловать в макушку... ну, во всяком случае раньше, когда она выбралась из места своего несостоявшегося ночлега и встала в полный рост. А теперь голос Тайны звучал не снизу, а здесь, совсем рядом, на уровне её лица.
   И действительно, никто не остановил их, когда они гуськом проследовали к нужной юрте. Керме вертела головой, стараясь всё же, чтобы это движение было не слишком заметным.
   Здесь вовсю готовились к зиме. Холода подступили и громыхали оружием у самых стен шатров. Как шкура над огнём, из которой выводили насекомых, аил пропитался дымом. Суета хватала её, осторожно крадущуюся за детьми, за запястья и пыталась затянуть в себя.
   Внутри оказалось тепло и мягко, хотя и тесновато. Все заходили и выходили, торопливые шаги, напоминающие девушке каких-то шустрых зверьков, не смолкали ни на минуту. Детям доставалась торопливая ласка. Керме тоже потрепали по волосам и ущипнули за щёку. Втянув голову в плечи, она ожидала, что сейчас её будут расспрашивать, кто она такая и откуда взялась, но ничего такого не последовало.
   - Здесь темно, и тебя больше никто не заметит, - доверчиво сообщила Тайна, устраивая вокруг неё подобие гнезда из одеял.
   Мальчишки убежали играть, проводив их до аила и отхватив у сестры какую-то съедобную мелочь.
   - Спасибо, - шепнула Керме.
   - Хочешь кушать?
   - Я уже пообедала.
   - Ну, может немного кашки на ужин? Я здесь за старшую. Мама и другие папины жёны помогают в аиле. Утепляют шатры. Много работы, вот-вот придут настоящие холода, выпадет снег, и тогда уже ничего не получится сделать толково.
   Тайна рассуждала, как взрослая, и Керме почувствовала себя рядом с ней несравнимо младше. Она поблагодарила новую подружку и получила горшочек с кашей.
   - У меня впереди длинная дорога, и завтра мне нужно будет уйти пораньше.
   Хорошо, если везде в горах её будут встречать так хорошо и везде будет ждать уютный ночлег, но, если верить листочку-карте, который она спрятала за отворот халата, впереди ещё долгий путь.
   - Я всегда просыпаюсь затемно, - похвасталась Тайна.
   - Можешь разбудить меня тоже? - попросила Керме, хотя была уверена, что сама проснётся, как только ноги немного отдохнут и снова запросятся в дорогу. Ноги всю жизнь подсказывали ей, что делать, и, наверное, ни разу не подводили.
   Едва (по заверениям Тайны) забрезжил рассвет, Керме осторожно выбралась наружу. Накрапывал дождик, наверное, из той самой тучки, с которой она спустилась. Вяло тявкнула и завозилась, укладываясь поудобнее, собака.
   Провожал её, кроме Тайны, с самого утра деловитой и источающей тот же запах утренней прохлады, что поднимался сейчас от смоченной дождём земли, угрюмый и сонный Ти.
   - Ты на меня не падай больше, хорошо? - пробубнил он.
   Керме рассмеялась и заключила его в объятья. Попрощавшись на лесной опушке с Тайной, зашагала, вздымая обутыми в сапоги ногами тучи брызг.
   - Мне так хорошо.
   Сначала она подумала, что одна из её обутых ног поблагодарила её за то, что не забыла взять сапоги, и даже задумалась какая. И только потом почувствовала внутри себя чужое присутствие.
   - Это зовётся - горы, - сказала она, трогая ладошкой ветку шиповника, на которой благоухали вяжущим ароматом спелые запахи. Сорвала и отправила две штуки в рот. - Ты смотрел на них почти всю свою жизнь.
   - Нет. Мне хорошо с тобой. Здесь тепло и ни о чём не нужно думать.
   - Ты в животе?
   Молчание. Керме начала подумывать, что он снова окунулся в своё молчание, ускользнул на дно, как стайка мальков. Но вот слова возникли вновь:
   - Я не знаю. Не пойму. Я и в твоём чреве, плаваю в горячей жидкости и твоя кровь перетекает в меня. А потом она уносит меня к сердцу и наверх, к голове, и я становлюсь тобой. Наверное, я твоя кровь.
   По спине побежали приятные мурашки. Керме готова была слушать внутри себя этот голос вечно, а если он вновь пропадёт, готова была звать и звать, пока не охрипнет, пока не умрёт от утомления.
   - Спасибо, что спала на правом боку.
   - Для тебя я готова спать хоть стоя. Интересно, все женщины могут вот так разговаривать со своими детьми? Надеюсь, что да. Это такое прекрасное чувство!
   Девушке казалось, ещё немного и она почувствует пульсацию этой крови.
   - У тебя в голове есть шатёр, и в том шатре, прямо на ковре, рядом с твоими воспоминаниями я разложил свои. Попробуй их потрогать. Может, они откроются тебе.
   Керме смеется внутри.
   - Откуда у тебя воспоминания, маленький? Все твои воспоминания - путешествие вокруг моего сердечка...
   Она запнулась, вспомнив о Растяпе. А голос внутри неё сказал:
   - Вот и нет. Я был кем-то уже много-много раз. Попробуй.
   Керме попробовала представить себе шатёр, и это получилось почти сразу, как будто кто-то его там уже возвёл, а потом просто замаскировал... к примеру, отняв у неё зрение.
   Ходят здесь только босиком. Под ногами мягко: то овечьи шкуры и войлок, умятый до такой степени, что почти не ощущается ступнями. Между пальцами иногда застревает солома, щекочет пятки. Воздух густой и такой приятный, что хочется тереться об него щекой. Полог задёрнут, и поэтому свежий воздух проникает только через отверстие в потолке. Летний вечер вокруг, летний вечер внутри, и в костре нет надобности, и не будет надобности всю ночь. Однако угли ещё пышут теплом, в них так приятно купать пальчики, пачкая их в золе. Керме всегда это запрещали, тем приятнее было делать это здесь, где никто её не видит.
   Девочка попыталась заполнить его тем, что ей близко, и шатёр начал заполняться овцами. Она смеялась и отпихивала их от себя, проводила руками по жёстким загривкам и мокрым носам. В углу валялась пряжа и спицы с различными хитрыми принадлежностями для плетения, шитья и вязания. Кто-то снаружи наигрывал на моринхуре грустную сказку, откуда-то издалека ему вторила флейта. Музыканта в шатре не было, но его песня была внутри и грела Керме душу.
   Музыку заглушало тихое посапывание. Кто-то спал совсем рядом, и Керме с теплотом в груди узнала своего мужа. И правда, больше всего она любила слушать, как он спит, чувствовать ветер внутри, положив ему на грудь ладошку.
   И ещё много-много всяких мелочей, вроде пушистых лисьих хвостов, свешивающихся с потолка, птичьих перьев, пробивающийся сквозь стыки шкур на полу молодой ковыль. Большой съедобный гриб с целым выводком детишек под шляпкой, который предстояло ещё найти - тоже приятность.
   Кроме всех этих знакомых до щемления в груди вещей, девочка вдруг заметила участок, где не было абсолютно ничего. То есть было, но что-то непонятное, неизвестное, что-то, с чем она ещё не встречалась в жизни.
   - Это ты имел ввиду, маленький?
   Керме приблизилась осторожно, обходя овец и собирая с их спин крупицы уверенности. Протянула руку в тёмный угол и коснулась разложенных там предметов.
   - Я... я не знаю, что это, - пролепетала она.
   - Я тоже. Это то, что я собрал, когда жил в своих прошлых жизнях. Я помню, что ездил там на такой штуке. Уууу! Большой. И живой, она делает так: Игогого! Я сидел у неё на спине.
   - Это, наверное, лошадь, - сказала Керме и тут же ощутила, как в плечо ей ткнулся влажный нос. Вздрогнула от неожиданности и рассмеялась, признав лошадиную морду. - Как странно. Это не овечьи воспоминания.
   Растяпа промолчал, словно не зная, что ответить, и Керме снова подумала, как хорошо иметь ребёнка.
  
   Окончание в следующем номере
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"