"Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым."
О. Мандельштам.
"Лгать себе - самое обыкновен-
ное дело..."
Ф. Ницше.
ЗАПОВЕДНИК.
Из-за гребня раздался басовитый и надсадный лай, а потом
следом за ним обозначился здоровенный волкодав. То ли запахом
учуял, то ли нутром своим собачьим. И ни одной ветки толще
мизинца, как назло. Деревья - все чахлые и хилые, витаминов им
что ли не хватает? Ну, псина, посмотри на меня - не хочу я
твоих овечек, иди, охраняй в другую сторону! Может, там кто
по-настоящему крадется.
Волкодавина, похоже, сам удивился тому, как сплошал. Ни
ружьишка, ни дубины в руках - так себе, человечишко, такой,
поди, сам от овцы побежит. Все ж гавкнул для порядка пару раз
да потрусил неспешно вслед.
Вот гад, и в самом деле, идет за мной. Убегать нельзя,
это мы знаем. А что еще можно? Отпугнуть? - Кыш, собачка!?
- Жалко, собачка смеяться на умеет, а то бы животики надорвала.
Может быть, так и померла бы, смеясь. Ну что ж, пес серьезный,
может, и ума в нем есть чуть-чуть. Ой, как мы поговорим тогда
премило, когда встретимся...
Ба, а вот это хуже. Шавки. Они-то откуда взялись? Ну,
пастух, ну, спасибо. Они ж мелкие, да зато психованые - это уж
точно, без дураков. Сами не съедят, так большого настрополят -
тот поможет. Ну, ладно, тихо, тихо! Смотрите, как я
плавно, мягко по тропочке и все мимо, мимо... И никаких резких
движений ( вот черт, говорил же тебе, пройди ниже, не суйся к
этой отаре, - нет, все удобнее да короче хотелось).
Пастух! С ведром в руках, чего это он ведрами носить
собрался?
И хорошо, и плохо.
Вроде как теперь есть на кого собак переложить: пусть
сам своих архаровцев уводит. Это, конечно, хорошо. Но с другой
стороны, с местными аборигенами встречаться приятнее где-нибудь
поближе к цивилизации, на базаре, например. А в такой интимной
обстановке чувствуешь себя как-то неуютно.
Ох, а обстановка-то интимная - дальше некуда.
Человечество начинаестя аж только в двух километрах за горой (
пастуха мы временно исключаем из списков человечества; в
сегодняшней игре он - чужой ). Да и то смешно сказать, какое
там человечество, если оно зовется полигоном и верхней научной
площадкой. Если там - гостиница-приют, башня да еще пара штук
сараев-гаражей. Нет, тогда, пожалуй, до человечества подальше
будет. Смотря до чего считать. До нижней площадки - семнадцать
километров серпантина; тридцать девять до райцентра; под
двести, наверное, до области; две тысячи сто тридцать ( по
указателю ) - до столицы, а до Парижа... вот не скажу. Не знаю
потому что. Как не знаю, сколько будет до человечества: на
указателе этого не проставлено.
Ну, этот кобель натурально собрался испортить весь день.
Отстал бы ты вместе со своим дедом! Впрочем, куда уж дальше
портить. В этом мне помогать не надо: за двадцать лет сам
научился. И сюда вот опять приехал разгребать собственные
развалины от прошлого лета. А зачем? Думал, полегчает что ли?
Эй, ты, оторвись-ка на минутку. Потом докопаешься. Тут
вот складочка наметилась такая, что минуты две они тебя видеть
не будут, - псы твои - пока догавкают до этого места.
Понимаешь?
Понимаю. Сейчас, я только куртку накину, и тогда мы
с ними поиграем в казаков-разбойников. Только вот жалко на гору
потом залезать придется с другой стороны, зря что ли собирался?
Три тысячи метров высоты в июле, в латаных джинсах в
полукедах на босу ногу и в куртке защитного цвета и покроя,
накинутой на летнюю рубашку. Рысцой. Полжизни мечтал. Нет,
правда - здорово. Воздух почти не ощущается, - то есть
дышать-то дышишь, а вот в ушах чтоб свистеть - плотность уже не
та. Сдается атмосфера. Одна задача - не поскользнуться на камне
или еще как. Откос хоть и травянистий, зато крутой и длинный;
пока доедешь до конечной станции, мало не покажется. Опять же в
траве по законам гор полно, небось, камней за пазухой. Разного
калибра. Все вот для таких, как ты - рысаков.
Тропа вильнула еще левее, совсем закрывая от псов и
пастуха с ведром, но останавливаться уже не хочется. Справа,
вдалеке за двумя долинами и отрогом между ними выплыл,
прописался на гребне полигон. Отсюда он уже даже не игрушкой
кажется, а просто издевательской миниатюрой, от которой любой
ребенок отказался бы. Ни к чему этакая мелочь.
Ну вот и все, прибежали. Дальше по этой козлиной дороге
только полуползком. Стенка почти отвесная; вниз в распадок, в
самое начало ущелья тропинка ныряет, а там. Вечная мечта - снег
в конце тоннеля. Лежит себе и не тает, а лето к исходу
движется. Вообще-то не очень и жарко; солнце, наверное, именно
от этого и бесится и обжигает - оттого, что воздуха маловато,
чтобы сделать тут пекло.
Но ледник подождет, пока прислушаться... Лая не слышно.
Что-то быстро мы как отыгрались, жалко даже. Ах да, я же забыл
их предупредить, во что мы играем. Что ж, ладно, в следующий
раз скажу. Тогда и доиграем.
Это они доиграют - псы. А ты доиграешься. Останутся от
козлика рожки да ножки - это юмор такой, народный. Сказки
сказками, но моральный облик эта стая потрепать может. Может, и
физический заодно.
Некоторые места уже заныли сладко в предвкушении зубатых
поцелуев.
Поной, поной, мое тело несытое. Накормлю я тебя
ощущениями. Прости, что я у тебя такой. Простишь? Ну и ладушки!
До псов далеко - до неба близко. Погляди, вершина-то вот
она, метров сто осталось. Ну?
Да знаю я, тебе бы сейчас повалиться и поваляться
часок-другой. И не здесь, а малость поближе к уровню моря, на
песочке, на галечке. Уговорил, честное слово, съездим вместе,
отлежим свое. Потом. А здесь... не стоит, ей богу. Грязно,
штаны испачкаются, куртка... А еще, знаешь, бывают клещи
всякие, муравьи там и прочие вошки-блошки. Они так и прыгают,
так и норовят, особенно на лежачих. Любит нас мать-природа -
вусмерть. И за что только?
Кто там, на руке? Слепень? А я что говорил? И валяться
не надо: закатай рукава, заголись чуть - сразу охотников
покусаться явится. И ведь везде так - и внизу, и там, в столице
тоже. Кусают только по-другому. Пойдем уж, душу отведем. На
вершину. Или на вершине? Хотя куда ее отводить на вершине,
разве что еще выше - в небеса.
Тьфу, опять за свое взялся! Мало тебе?
Тогда и не хнычь: полежать-посидеть. От этого со мной
грустно делается. Видишь, вот бегу вместе с тобой. От кого
бежали-то? Какие псы? окстись! Год почти бежим уже! Да что
с тебя взять, белок ты и есть белок. Еще вот салом оброс,
продымился по городам, копченый стал. Ну что, много ума
скопилось в копченостях? Ума-то в тебе, говорю,- пшик, одни
инстинкты. И то ладно, что не все такие уж поганые.
Добрались! Долезли.
Это не вершина, а плоскогорье целое. Будто сплюснули ее,
зажали между пальцев напоследок, уходя. Спасибо, вышло очень
мило.
А вон и старик. За снегом шел, оказывается. На соседний
ледничок. Талая вода, долгожители... Все местный колорит. И
собаки рядом. Ух, песики, не глядите на запад, нет там никого.
Ну-ка, ну-ка, а это запад, или я напутал? А поворотись-ка,
сынку... Да нет, все как есть: вон где солнце двухчасовое
послеобеденное, вон хребет и страны дальние за ним ( насчет
стран соврал, конечно, - не видно их ), вон долина речная (
мелочь какая, а туда же, блестит, резвится ), - и пастух,
значит, точь-в-точь почти на востоке. Ага, и знак геодезический
к месту приделан, вот и присядь на него, присмотрись,
прислушайся.
Тишина.
И ты практически над миром. То есть, конечно, в теории
существуют всякие там Эвересты-Гималаи и даже простые
Казбеки-Эльбрусы, которые по слухам и по картам выше. Но они
или не видны вовсе, или теряются вдалеке, смущаясь расстояния
до этой горушки. В общем, про них разрешается не помнить. Пока.
Тишина.
Нижняя жизнь не слышна отсюда - верхняя беззвучна.
Потому что сосредоточена главным образом в тебе, а тебе незачем
звучать теперь. Теперь нужно только сидеть, не шелохнувшись, и
вбирать в себя это полное отсутствие звука, заливающее вместе
со светом, практическую, реальную бескрайнесть мира, которая
обнаруживается здесь гораздо зримее. Вбирать, помещая набранное
в себя на место того, о чем давно нужно забыть, о чем лучше бы
и не вспоминать.
А есть ли что вспоминать?
Ты мне этот тон бросай. У тебя же ноги устали и вообще,
расслабиться бы неплохо. Вот и расслабляйся на солнцепеке. У
тебя ноги - у меня душа. Саднит она, что твои голени, и верить
не хочет в сегодня.
А во вчера? Во вчера она верила?
Вчера он стоял, раскачиваясь на ветру, и ждал, пока
сделает один-единственный шаг. Неширокий такой, слабенький,
с левой ноги, раз-два. Даже только на раз. На два уже не
обязательно шагать, на два уже будешь метра на два ниже. Можно
было еще посчитать. До пяти, дальше незачем.
Там, рядом стоял еще камешек такой вертикальный в метр
ростом. Памятник. Говорили, что, когда с этого места вниз
съехал трактор, строивший тут дорогу, остановился он только у
реки, а это полкилометра вниз. Да и трактором то, что долетело
туда, уже не назвать было с первого взгляда.
Честно говоря, на пятьсот метров он вчера не
рассчитывал: стартовый вес не тот. Однако, тех ста с копейками,
которые ему гарантированы были, должно было хватить за глаза.
Непонятно только, к чему такая экзотика: есть ведь еще бритва
или веревка на худой конец. Нет, на худой не надо: оборвется,
сбегутся всякие, хлопот не оберешься. Они же ничего не понимают
- всякие. Пока самому в петлю залезть не захочется, никто этого
понимать не желает. И близко не признает.
Я люблю тебя, жизнь.
Что само по себе и не ново.
Я люблю т..
Я люблю т..
Я люблю т..
Что, милая, соскакиваешь? Так-то. Патефон ты мой
усталый. Отчего ж не соскочить, если дорожка такая, с
поворотами да с выбоинами. Вот и я вчера...
Нет, только честно, вот зачем вчера нужно было именно
сигать? Съехал бы вниз, не торопясь. Там в чемодане десять
пачек димедрола. Ух, и поспали бы сладко. За всю жизнь
отоспались бы. И безо всяких там кошмаров-навязчивостей. А
падать... больно, наверное. Так чего же тогда?
Господи, какая же ты сволочь! То есть мы оба - и я, и
ты, господи. Не будем спорить, кто из нас более достоин этого
слова. Конечно, это ты. Ты - потому что ты сволочь вдвойне.
Создал такого мерзавца, как я, и заставлял ее встречаться с
ним. Оставь меня одного, если сделал так, что я не могу больше
любить их. А может, ты собрался научить меня этому? Спасибо за
науку. Мне не нужно объедков, а ты уже успел съесть меня всего.
Возьми, доешь сам. Надо было прыгать! Надо!
Вот так и вчера.
Он стоял, и ветер дул в спину, и тишина была почти
такая, как теперь. Пара орлов все никак не падала в теплом
дыхании прожаренной за день земли. Не хотела? Не могла?
А в нем тогда тоже что-то не смогло? Или не захотело?
Портфель еще этот дурацкий, смешнее не придумать. Он
вспомнил тогда, что захватил с собой ( упросили ) по дороге
вниз портфель с последними замерами: бланки-писульки, целая
куча, лента еще магнитная. И никто-то их сирых не найдет,
почиют в бозе, изгрызутся зверями, неразумными до большой
науки. И вообще идиотизм - умыкнул портфелишко, и нет их обоих.
Представилось кислое лицо начальника. Не к месту, но никак не
отогнать. Бедный, он в науку сильно ударенный, убогий человек,
одно слово. Жалеть таких надо. А тут. Ни ленты, ни бумажек
ценных. И бросить их здесь - не найдут сразу. Раскиснет,
размокнет вся информация - байтики-буковки. На дорогу отнести -
картина уж больно киношная выходит, тошнит даже.
И вспомнилось отчего-то "... если ты собрался прыгать с
крыши небоскреба и мучаешься тем, что скажут об этом твои
близкие - ты не прыгнешь." Цитата. Переводная, наверное, а как
же, на родном языке только с пятого этажа кидаться удобно. В
крайнем случае с шестнадцатого. Не выше.
Он прислушался к себе, спросил, как там, внутри, мучает?
Мучило. Чуть-чуть.
Вполне достаточно, чтобы поднять этот портфель
разнесчастный и поплестись назад, на дорогу. Хлипкое, конечно,
оправдание, однако, совсем без него вовсе возвращаться стыдно.
Значит, стоял, искал? Ах ты, зайка мой серенький!
Трусишка, дрожишь совсем. И душенька, она уже и в пятках-то не
трепыхается, притихла со страха. Чур меня, чур!
Злишься? Это теперь хорошо так позлить себя. Желвак
погонять, покуражиться. А там, на краю, знаешь, оно все
по-иному ощущается. Да и забыл уже что ли, зачем вообще приехал
сюда снова? Ты же не жить сюда ехал, не науку двигать - это все
отговорки, чтобы отстали те, кто с расспросами да с интересами.
Ведь за этим краем-обрывом и ехал. Полгода почти уже жил на
вчерашний день. По сценарию, по расписанию. Сбился с шага, и
обиду свою срываешь. Ну, вспоминай, вспоминай, зачем ехал. Я
подскажу. Умирать...
Ложь! Ты лжешь бесстыдно. Вовсе не это было нужно. Я
ехал за собой, за своей памятью. Память - все, что мне осталось
теперь и осталось именно здесь. Здесь заповедник, нетронутое,
святое! Ты понимаешь это, циник? Заповедник для души...
Кургузый автобус преодолел предпоследний поворот, и уже
завиднелись бледные корпуса и пара-тройка жилых домов нижней
площадки. Еще минута, и автобус остановится у ржавого моста с
дощатым настилом. Оставалась всего минута до встречи, а он
ничего не находил в себе. Ничего. Отрешенность. Как если бы все
это было в кино. Или во сне.
Потом он бродил по тем самым местам. Там, где когда-то
его нынешнее единственное число было множественным.
Двойственным, точнее, но убогая грамматика еще не сумела
придумать такое. Зря. Быть может, тогда было бы легче найти то,
чего он никак не мог отыскать. Он вспоминал все, что было
связано с каждым кусочком этого странного места, но эти
воспоминания ложились в него самого словно от третьего лица.
Третий - лишний.
Третьим был он. Воспоминания выталкивали его,
выхолащиваясь и делаясь вязкими и холодными, как студень. Тогда
он запускал туда свои руки, и руки мерзли и коченели. Он
оглядывал свои побелевшие пальцы, дышал на них и снова шарил в
колыхающихся останках ушедшего насовсем, надеясь найти там для
себя что-то, а что - он и сам не умел представить. От отчаяния
он отправился однажды к каменной стене вдоль дороги. Там, на
ней должны были остаться их имена: он сам их процарапал камнем,
когда они проходили вдвоем мимо, смеясь. Стена заросла сытым
зеленым мхом, и он не решился отрывать от нее этот мох,
разрывая могилу имен. Им могло быть от этого больно...
А мне?!
Мне показалось, почудилось тогда, что все кануло туда,
на север вместе с весенним речным разливом и нашим нелепым
ноябрьским расставанием. Все, все кануло! А значит, тут, здесь
вокруг и тут, в груди - пусто?! Что же там бьется тогда? Зачем?
Зачем было возвращаться, если возвращаться уже некуда? Если
даже сам сделался восковым истуканом. Боже, как от этого
больно!
И было утро.
То самое утро, когда он почувствовал, как начал таять
воск, из которого он был сделан. Потому что загорелся фитиль.
Она вошла и взяла в свои руки свечу, чтобы уже не
отпускать ее больше, пока горит огонек. И она не отпускает меня
ни на шаг. И я вспоминаю теперь не хронологию событий, не
слова, гостиничные номера, дни, ночи - нет. Я вспоминаю просто
Ее. И наплевал бы на все свои идиотские идеи и желания ради
нее. Бросил бы все, но оказался брошенным сюда сам. В ее руки.
Не подозревающие даже, что держат меня теперь.
Все остальное - и то, что уже случилось, и то, что еще
произойдет - не то. Не то. Я всегда буду помнить, я обречен на
это - помнить о том, что где-то далеко или совсем рядом -
подарившая август и отнявшая ноябрь. Я обречен помнить и то
словосочетание, которым она отгорожена от меня - никогда
больше. Эти слова появляются теперь везде, где проходит она.
Боже мой! как же их должно быть неисчислимо много во мне
самом, ведь она никогда не уходила оттуда. И не уйдет больше
никогда.
Я сам - никогда больше.
И попробуй выжить, если выжить нужно больше никогда.
Я поднимаюсь по лестнице на третий этаж, дохожу по
коридору до номера с двумя "тройками" на двери, стучусь,
открываю дверь и делаю шаг... еще шаг... из передней в
комнату... в комнате лицом к темному окну стоит светловолосая
девушка в длинной розовой юбке и черной кофточке на
бретельках... я не вижу ее лица, но смотрю уже только на нее...
она оборачивается...
Потом будут, как водится у тебя, глупые сомнения,
идиотские самоистязания и мучения, будут, но все уже произошло,
и теперь просто поздно. Настолько, что лишь через год удается
понять, как было поздно миг спустя.
Сеанс самогипноза (?)
Возможно. Да только я позабыл теперь напрочь все пассы и
заклинания. Или оставил их там, на том вокзале, где оставил и
ее. На том самом вокзале, с которого начинается никогда больше.
И тянется вот до этой самой горы, до этого железного
знака на ней. До меня, где бы я ни был.
Здесь, в этой глуши на все смотрится под особым углом,
наверное, так же несколько своеобразно искаженным, как и любой
другой. Где-то могут раздирать противоречия о завтрашнем дне -
тут съедает память.
А чего же ты хотел? Тебе ничего другого не
остается. Здесь нет завтрашнего дня. Для тебя - нет.
Ты надеешься, что он есть где-то еще? Знаешь, я начинаю
сильно подозревать, что ты прав. Прав безоговорочно. Я обманул
себя, но обманывать себя - самое простое на свете. Однако ты
открыл мне глаза на мой обман.
Да, я приехал умирать. Разодрать себя и свои шрамы
воспоминаниями, разорвать так, чтобы не осталось возможности
приложить пластырь, чтобы он стал ненужным совершенно.
Расстрелять всю дичь в этом заповеднике души, затравить
капканами, охотясь и браконьерствуя в последний раз. Я искал
углы в себе и в этих закоулках и налетал на них, чтобы
разбиться в кровь, чтобы от ее вида выступала животная
решимость, чтобы не оставить себе шанса выжить, чтобы разум был
настроен только на одно, слышишь, ты, животное? на одно - как у
китов, когда все, что можно, - кидаться опять и опять на берег.
И никогда больше - в море.
Ну что ж, поиграем в косаток. Хочешь, я подарю тебе
плавник?
Ты уж извини, вышло так, что и тебя я обманул сегодня:
не поедем мы с тобой к морю. Никогда больше. На берег, на
берег! Вот он, посмотри кругом, вот он, милый заповедный берег.
Ничего, что так высоко, берега, знаешь, они разные бывают. У
нас, выходит, такой.
Солнце клонится к западу и к осени...
Рановато ему пожалуй еще и туда и туда: времени-то
половина третьего, а вокруг хоть и конец но июля только. Лето,
самое настоящее лето.
Разница какая? Что ты все меряешь часами да сутками? Где
они в тебе, эти часы, покажи. Нет их. Числа - это кабала, в
которую мы продаем свои ощущения. Паспортные данные,
штампики-закорючки. Похожи они на тебя? Ф.И.О., г.р., м.р.,пол,
т.д., т.п. О, ничего, вполне сносная анкетка. Ну-ка, что там о
г.р. прописано, какое там число? Милый мой, да вы еще совсем
мальчик, откуда в вас все это? Вам еще юность пережить до
конца... Ну что скажешь, обожатель цифири? Штамп о юности в
паспорте не ставится? А где ж тот отдел, то боевое
подразделение, которое четко знает: от сих до сих - она,
юность, значит, а вот слева - это детство, справа - ... что у
нас там справа? Что-то не разберу.
Юность кончается тогда, когда первая любовь становится
памятью. Вот иди и влепи себе этот штампик, если найдешь куда.
Да что такое юность, милый мой? - Просто болезнь,
наподвид ветрянки или кори. Болезнь, которой каждый из нас
болеет однажды и которая после выздоровления дает только одно
осложнение - ностальгию о днях, когда был болен.
Правда, некоторые умирают от такой болезни. Или от
осложнений, кто их знает? Тут не разберешь. А солнце все-таки
клонится к западу. И к осени.
Что ж, пойдем назад что ли? Душу отвели - дальше некуда;
вернуться бы сумела, и то уже ничего. Да и на автобус на
последний успеть хорошо бы. Мелкий вид счастья, но тоже
подойдет. Хотя, постой, почему, собственно, мелкий? Самый что
ни на есть крупный. Промысловый и охотничий. Тогда давай сюда
его - в заказник-заповедник, пусть растет, размножается себе.
Счастье - успеть в последний вагон последней электрички.
Вот, смотри, как уже выросло. Из ма-ахонького автобуса,
а как вымахало! Осталось только провести сюда ветку и все
вагоны в электричках пометить номером "последний". Не знаешь
такого? Нет, серьезно? Хорошо, я тебе по дороге объясню
примерно.
Это что же, успел, значит, в вагон с этим номером, и
все: забронировал счастливый номер? Нет уж, я этому не поверю;
так не бывает, чтобы счастье оказалось круглосуточным. Надо
где-нибудь рядышком, в соседнем вагоне или на перроне - надо
там несчастье какое-нибудь пристроить. Для контраста, для
реальности.
Несчастье? Несчастье, это когда находишь на последней
станции тень ушедшей.
Почему обязательно на последней? К чему такая обреченная
финитность? И зачем эти острые грани? Есть еще сгибы и...
Нет сгибов, как ты не поймешь! Рельсы, они не резиновые
и всегда кончаются холмиками. В землю они всегда уходят, рано
или поздно. И нет за этой остановкой следующей, не проедешь к
ней ни в первом, ни в последнем.
Гражданин, проснитесь! Приехали уже.
Поезд дальше не идет. Просьба: освободить вагоны. -
Впрочем, это уже из репертуара метро.
Все равно, пора идти назад. Хотя нет, зачем назад? Есть
шикарная идея: вот по этому распадку, по ледничку и дальше по
ущелью вниз до самой речки. Километра четыре, ну, пять от силы.
Через мостик и по асфальту домой. Прогулка что надо.
Погляди, вот и пастух в соседнюю долину двинул, вон он,
гребень уже переваливает. А псов с ним нет, значит, тут они
остались. То-то им радости привалит. Во что с ними в этот раз
играть будем, в прятки, или может, в догонялки? Смотри,
разговаривать без переводчика придется; вон он где,
переводчик-то, ищи свищи его теперь.
Эх-ма, и в кого я такой сговорчивый?
Вниз, милый, вниз, что это там белеется? Июльский снег,
должно быть, и на вкус другой.
Серый он, а не белый вовсе. Рыхлый и весь в угрях, в
оспинах.
Смотри ты, скользкий только, как настоящий. Тьфу, и
горький отчего-то, ультрафиолетом пропитался что ли? Я всегда
предполагал, что ультрафиолет такой поганый на вкус: он и на
вид-то - ничего хорошего, даром что жечь только и умеет.
Подошвы резиновые... под ноги лучше смотри, не дома.
Здесь горизонтали все идут под углом в тридцать градусов.
Потому что меньше не бывает. Снежник хилый такой, метров сто
всего. Не достоит до зимы. Вот этот хлюпик, который из-под него
течет, как в хороший насморк из-под носа, вот он его и
прикончит. Ручеек. Ни напиться, ни ног замочить.
Издалека долго.
А ведь этак нам с ним вдвоем вместе шагать, пожалуй, на
самом деле еще долго - до самого низа; не усохнет же он
посередине пути.
Течет река... хм, Волга.
Ну да, река, разбежался. Если это река, тогда Каспийское
море находится где-то в районе ванной. Правильно, и Волга туда
впадает. Из крана.
А мне семнадцать лет...
Положим, не семнадцать уже. Давно не семнадцать. Лет
шесть как.
Стенки вот все выше становятся, дно все глубже. Уже
и повернули пару раз некруто. Лес начнется, там повеселее
будет.
Шаг за шагом.
День меняя на год.
Стихи. Нет, стихи, это не то, что нужно сейчас. Стихи -
это для женщин.
А все остальное? Разве все остальное не для них? Нет уж,
если и рождение и смерть свершаются в нашем мире при помощи
женщины, то она имеет право на юрисдикцию над всей кривулькой -
жизнью, заключенной между этими критическими точками. И никаких
возражений быть не может, разве что придирки.
Смерть? - Женщина. В смерти, если хочешь, заключается
экстракт женщины, суть ее и потаенная сердцевина. Кто еще
способен так забрать, поглотить без остатка и без всякой
надежды избавиться от сладких объятий? Кто способен любить так
безоглядно широко, чтобы никого не пропустить своим вниманием?
И кто, наконец, может ждать всю жизнь признания в любви? То-то
же. А безглазая старуха с косой - ее придумали
женоненавистники. На самом деле, милый, мисс Смерть - самая
женственная из всех женщин, когда-либо являвшихся миру. А мисс
потому, что у нее нет и не было мужа. Мы все ходим в женихах.
Так что будем считать, я убедил тебя: мы и рождаемся и
умираем из-за женщин. И все, что случается между, тоже
происходит только из-за них. Каждая из них, даже та, которая
проходит на расстоянии случайного взгляда, - все они заставляют
нас что-то менять в себе или вокруг.
Из-за одной из них ты начнешь писать стихи; другая
заставит взять в руки гитару и запеть; одна из них научит
целоваться и быть мужчиной; одна подарит любовь...
И стрелялись во все времена в подавляющем большинстве
из-за женщин. И парами, и в одиночку.
Пистолет на зарплату не купишь.
Поиздевайся еще, бухгалтер! Обойдешься без благородной
дырочки в виске. Страна у нас какая? - рабоче-крестьянская:
помирать в ней надо по-крестьянски, значит. В рабочем порядке
помирать.
Мало ли, предки! Вспомнил кровь голубую, надо же! Чего
теперь прошлым веком размахивать? Видно, не больно умные они у
тебя были, если ты такой. В них пошел? Были бы умнее, могли бы
догадаться, позаботиться о кровинушке. Купил бы себе теперь
бронепоезд и стрелялся бы, как захочется. Хоть из пушки, как
сипай. Хоть от счастья в последнем вагоне. На полном ходу или
на станции. На последней.
А так, нет, милости просим, прыгайте с подножки.
Рекомендую, сейчас как раз место удобное, мостик через речку,
топись не хочу. И водичка что надо, за день прогрелась...
Холодная вода, нечего меня обманывать.
Мне лучше знать... тьфу, и правда, как из холодильника.
Меньше нуля, никак не больше. Она что, соленая? Почему не
замерзает? Слушай, а ведь рядом с ручьем больше не пройдешь.
Раздался он, а стенки совсем сузились. Придется по воде дальше
шлепать. Иногда. Бог с ними, с тапками. А ноги привыкнут. Да и
заходить не буду глубоко, по щиколотку.
А-ап! Знаешь, здесь по колено. Бог с ними, со штанами?
Верхом пройти? Вылезти сначала надо. Может, потом пониже
стены будут, посмотрим тогда. А пока бы неплохо дубину себе
какую приметить. Палочку-выручалочку. Поищи вокруг. Потяжелее
только да покрепче. Спокойнее с ней как-то. Да и ног уже как
будто бы три, а не две. Мцыри, он тоже не дурак был, без
рогатины по лесам один не бегал. Ох, а лес кругом уже ничего
себе. Избы на курьих ногах по таким лесам ставить.
Черт, кто придумал такое дно? Камней накидал, садист, не
поленился. Ножка моя, подкрасили мы с тобой ручеек. Ничего,
пусть покраснеет чуть-чуть, это ему на пользу, это он от стыда
за себя краснеет.
Сбил щиколотку? Их тоже кто-то не очень умный придумал,
как нарочно, чтобы сбивались между камней. Боли нет почти, еще
бы она была, когда ноги под такой анестезией. Вынь ногу из
воды, высуши, тогда заболит.
Спасибо друг! Спасибо. А я все думаю, отчего мне идти
так легко? А это ты обо мне...
Так мы не договаривались! Дно паршивое - ладно. Вода -
скулы сводит; стенки вокруг - я не протестую. А про пороги мы
не договаривались. Убери, пожалуйста!
Ну, как знаешь. Тогда я по этому камню косому осторожно
так, каучуком в гранит впиваясь, осторожно, не скользим...
...
Больше не скользим. Чудо мое, каучук-то мокрый! И камень
тоже никто протереть не догадался. Первое причащение по
программе школы "чой". Экзамен на реакцию. Выбирай: слева по
башке получить, или справа. Если не нравится - работай руками.
Спасибо, милые. Когда голова дурная, она никому покоя не дает,
не только ногам.
Так это что же, если дальше так пойдет, напоследок мне
чан с кипящим варом таскать? Чтобы уж по полной программе. А то
без кимоно домой возвращаться грех. Ой мои ладошки, то ли еще
будет!
Кстати, может быть, "то ли" отложить? А ну, посмотрим
наверх. Как там насчет вернуться?
Я предлагаю искать дураков в другом месте. Никак не
меньше полпути отмахал, и назад? Добро бы назад, а то ведь
наверх. Вниз! Дубину только подобрать ( ого, куда ускакала,
безмозглая, правильно я тебя бросил, а то вдвоем бы убились ).
И отряд не заметил потери бойца... Бойца б я, наверное,
засек бы. А вот ноги посбивал незаметно. Левую с двух сторон и
правую с внешней. И в тапок лейкоцитов с эритроцитами
напускал, пока сидел. Чего вы там делаете, в тапке? Не дам я
вам присохнуть, даже если захочу, не смогу.
А и не совались бы куда не надо! Целее были бы. Ладно,
все ж стоит поберечься. Говорят, они для чего-то нужны бывают,
шарики кровяные.
Ох, а дальше-то ручей мелеть явно не намеревается.
Давай-ка не вдоль по воде, а по камням да по склону кое-где.
Склоны вроде как не такие крутые становятся. Вижу, метров через
сто можно будет выбраться из этого каньона.
Подарок судьбы! Тропа! Тропа, тропочка, родимая.
Наискось этак пересекает ручей в самом пологом месте. Так.
Направо и вверх - это не про нас, сами ходите, кто хотите. Я
вот влево и вниз возьму. Проводи тропка вдоль ручейка, так мне
ближе будет.
Постой, ты куда? Ты куда-то не туда собралась. Мне вниз,
а тебе? А ну-ка, дай я посмотрю на тебя поближе. Поиграем в
следопыта?
Нет, это мне не нравится. Ты чья, тропа? Мне бы хоть
один каблучок на тебе увидеть, след сапожный или подковку на
счастье. А у тебя все копыта, копытца и.
Когти.
Где ж моя дубинка? Стосковался я по медвежьей охоте, сил
нет, мама! Хотя зачем она нужна, дубинка? И бегать с ней
труднее...
Может, это и не медвежьи следы еще.
Ага, это лесничего, он ногтей не стрижет, ножницы у него
поломались. Оттого и ходит босой. Вишь, какая лапа у мужика.
А киски, они когти прячут, пока царапаться не нужно.
Мишки не умеют.
Что ты плел там про лесничего? Ну да, лесничий,
лесничество, заказник, все на месте. Куда ты завел нас,
Сусанин-герой? Догадываешься? Начинаешь? Ну тогда самое время
кричать: "Смерть польским оккупантам!" - сейчас тебя кушать
будут. Сырым. По законам заповедника. Его, между прочим, для
зверюшек устроили (ворота и шлагбаум помнишь, когда ездил внизу
на велосипеде дней пять назад? ). Зверюшки тут и ходят себе и
ходят. А ты зачем сюда? Это пока что звериный заповедник.
Повстречает тебя зверюшка, съест твое мясо ( подавись,
людоедка! ), вот тогда и настанет здесь заповедник для души.
Так что пока только вниз и вперед. И поскорее.
Что ж, прощай, мой хайвэй, я в тебе ошибся. Нет тебя на
моих картах. Мы уж тогда проселками да ручьями добираться
будем.
И по сторонам смотреть. И прислушиваться. Принюхиваться
не обязательно - все равно не поможет.
Может, вдоль берега пройти. Хоть и мокрый уже почти
весь, а снова купаться что-то пока не хочется.
Ну-ну, здесь такой молодняк чащобистый. Здравствуй,
племя младое, незнакомое! Чего ты хочешь от меня? Расступись,
дай дорогу. Лес какой темный! В том смысле, что темный
совершенно: понимать ничего не хочет. Давай опять вниз в эту
канаву, у меня с ней более полное взаимопонимание.
Бог в помощь! Жак-Ив Кусто.
И на том спасибо. Ну, мало-помалу, с камня на камень, с
камня на ка... Ох ты, господи!
Имя мое всуе не поминай, отрок.
Надо очень! Да ты ж, небось, так, по привычке строгость
изображаешь, а на самом деле приятно, когда вспоминают. А про
заповедь я тебе, знаешь, что скажу? Сначала повелитель
придумывает законы, а после законы создают повелителя. Что,
разве с тобой не так? Так, не отпирайся - это тебе не к лицу.
Ты - заложник всех своих откровений и провозвещений. Погляди на
меня, я не обманываю, я же, как зеркало. И отражаю тебя. Чем
длиннее свиток с твоими заповедями, чем усерднее ты его
пополняешь - тем сильнее сам ими опутываешься, как силками. И
тут у меня перед тобой фора есть неразменная. Гандикап такой,
что тебе вовек не отыграть. Покуда я козявка малая и
неразумная, мне противоречить тебе и себе возможно: умишком
слаб, вот и путаюсь. А тебе, тебе никак нельзя в своих правилах
запутаться. Иначе, зачем ты нужен такой, господи? Мне хватает
такого меня здесь, на земле бренной, зачем мне послы на вечных
небесах, похожие на меня? Выбирай: либо правила твои, либо
свобода твоя и моя.
Ну как ты заставишь меня их исполнять? Геенна эта твоя
огненная - страшно, честно страшно. Только. Ты точно знаешь,
что туда попаду я? Ну то есть, что тот, кто окажется там после
того, как я здесь упокоюсь, - что это тоже буду я. Мне вот
что-то так не кажется. Душа бессмертная, это здорово, да только
душа такая должна в каждом теле чуточку своего бессмертия
оставлять. На память. Для себя, чтобы хоть вспомнить потом
родную могилку. И оставит, и спрячет, если ей будет страшно
наверх идти. А значит, не я предстану пред очи твои. Не знаю,
может, он и притворится, будто это я, но... Ты тоже
притворишься?
Нет, это мне не по нутру. Знаешь, как. Лучше вот такой
компромис: ты уж там заправляй делами небесными, раями, адами
всякими,.. случайности еще - вот где разгуляться; законы тоже
твори - глобальные, чтоб для всех: для разумных и для всяких,
для мира целиком и разом. А для себя - я сам буду ковать
законы. Изнутри, чтобы они шли от меня. Я ошибаться буду,
менять их, но чтобы это было мое, ты слышишь. Чтобы закон не от
тебя ко мне громами и молниями, а от меня к тебе тропкой
заповедной. Кривой, да своей. Тогда и поглядим, кто чего стоит.
Уж тогда отдамся я тебе свершив все, что свершил. Мне хитрить
тогда и лукавить не с руки будет: все же ведь вокруг мое и мною
сотворенное.
А сейчас, отойди, господи, дай доплутать. Не люблю я ни
попрошаек, ни поводырей.
О, насчет поплутать, это пожалуйста. Вон какое раздолье.
Леса налево, леса направо. А впереди... Шумит впереди. Ждут,
значит, поджидают гостя дорогого. Ну, кто там у нас сегодня
следующий?
Ниагара. Районного, конечно, масштаба, но все одно -
внушает. Пять метров вниз, а шуму... Спрыгнуть?
Достойное предложение. Родина нас не забудет. Если
найдет. В следующий раз прыгать будешь. Не отпрыгался еще что
ли? Справа обойди, там спуск вроде как не совсем в отвес. И
осинка, чтоб схватиться на крайний случай.
Прости меня, осинка. Ты мне как сестра родная. Ты да еще
вот трава патлатая, больше мне не за что держаться. Ну,
продержись, осинка, постой, не ломайся еще чуточку, я отпущу
тебя сейчас, вот только рукой другой схвачусь за что-нибудь да
ногой переступлю.
Не совсем в отвес! Куда глаза твои глядели, как раз в
отвес и есть. Ох, колени вы мои. С двух метров на камни. И
трава - предательница, с корнем выдралась. Плыви теперь,
зеленая.
Родной, скажи мне, когда ты руки выставить успел? Вон
тот камень, ага, этот, остренький такой, он же для головы был,
а ты его между рук. Чего ты испугался, как девочка?
Поцеловались бы. Жгучий поцелуй бы вышел, до потери памяти.
Отчего вдруг передумал? Вчера еще сам хотел, а тут...
Хотел, да расхотел. Одно дело - сам, другое - глыба вот
такая нелепая.
А какая разница? Здесь тихо как, полежал бы в тишине.
Там, на полигоне никто не знает, куда ты направился: никому же
не сказал. Да и как сказать, если сам не думал, что сюда
сунешься. Не догадывался. И они не догадаются. Сразу, по
крайней мере.
Больно это. Долго и мучительно. Зачем? За что себя
мучить, и так измучился уже. Может, и попусту даже. Потому что
кажется мне, что-то здесь есть в этом всем - в усталости этой,
в промоклости, в ногах разбитых, в штанах разодранных. Не
хватало этого всего что ли? Вот дошел, дотащился, допадал сюда
без цели особенной, а просыпается от этого внутри что-то такое
кошачье или собачье: подняться, проползти, пролезть, зубами
прогрызть, когтями процарапать. Словно какая короста стирается
об эти камни (я же трусь о них, ты видишь), смыватеся водой и
остается то, что глубже, под кожей - такое торжетсвующее
звериное почти "перестоять". Давай перестоим пока, а там видно
будет.
А ведь и в самом деле, никто в этот чехмерешник искать
не пойдет. Это я не знал, что тут внизу, - они-то знают. И
понмимают, что одному сюда соваться - не самое умное дело.
Особенно, если одет скорее под Арбат. Но людям свойственно
думать в таких делах, будто известное им, должно быть знакомо
всем. Так что, милый, вывихов и сотрясений в программе сегодня
нет. Пардон, медам и месье, артисты передумали делать шоу.
Может быть, попозже. Заходите к вечеру.
Дело и вправду идет к вечеру. Или я спустился так низко,
что тень повсюду. А ручей выглядит все более грозно. Деревьями
себя завалил, знать, у хозяина вздорный характер, может и сцену
закатить. Ладно, пока он тихий, можно украдкой...
Мох на стволе!
Господа, расходитесь, это не шоу, это просто репетиция.
Ну, вспомни все: теперь можно попредаваться
воспоминаниям; вспомни последние десятые доли... Как ноги со
ствола поехали. Обе и вперед. Как на спину валился, головой как
раз на подушку валуна. И как это я говорил? - кошачье? - как
по-кошачьи плавно и грациозно изгибался, подворачивался до
хруста в позвоночнике, чтобы ручками вот этими успеть в камушек
тот и в деревце, какое рядом валялось, вцепиться; не затылком,
а ручками. Да еще ручки эти прежде палку-помогалку отшвыривали,
чтобы ненароком не попала. По затылку же. Нет в них ума - в
руках, в спине да во всем остальном - инстинкты одни. Да куда ж
ты без них? Поразмышляй на досуге, пока висишь на руках на
ногах над ручьем.
Полметра глубины. А что было делать? Летать пока не
научился. Пришлось ноги топить. Ну что ж, вылезай к берегу и
пойдем.
Спасибо, киска! Ловко ты, даже часы не разбились, не
поцарапались. И как они вообще живы? Заиндевели, испариной
изнутри покрылись, однако идут еще. И я пока тикаю.
Дотикали почти до самого низа. И уже можно идти берегом.
Вот когда начинаешь ценить сушу. А ручей, похоже, собрался
соединить свою судьбу справа с другим, таким же. Изменник, как
он мог! Был такой невинно-одинокий, обещал дойти до самой
речки, а тут...
Мама!
Все же лучше, если папа. И непременно - быстрые ноги. Но
папа лучше. Потому что папа сейчас сытый и ленивый, а мама -
она, дура, вообразит себе невесть что и сожрет тебя под этим
соусом.
Медведь, скотина, чего же ты выперся прямо у меня на
дороге? Ноги - вправо!
Ноги уже давно вправо. И скорость приличная.
Второе причащение: битва с драконом. Дракон местного
производства. Я вот что думаю: может, ну его, это кимоно
добывать; медведь, он зверь редкий, пусть себе дальше идет.
Только чтоб налево.
Давай по воде, по этому второму ручью. Собаки след
теряют, если по воде пройти. Может, мишки тоже?
Не льсти себе! Кому нужен твой след? Ты ведь ломишься,
как боевой слон великого Арджуны. Со всеми вытекающими. Ладно,
хватит: если тебя до сих пор не догнали, значит дальше можно
идти шагом. Жалко, мишка ушел, дал бы справку о результате,
может, сгодилась бы куда.
Я тебе сам такую выпишу, если скажешь, куда теперь. Мне
назад что-то не хочется. И вниз тоже. По-моему, мишка к реке
пошел. Искупнуться. А мы?
Вот этот правый ручей, он начинается у самого полигона.
Пройти чуть вверх по нему, подняться по склону, и мы считай
дома.
На соседней горе, а не дома! И автобус отходит. Сейчас
между прочим.
Доберусь до администрации, потребую чтобы здесь сделали
остановку. Постараюсь ради тебя, так и быть.
Не стоит, я уж как-нибудь сам тогда. Наверх, о боже!
Счастье, что лес не такой густой и склон поровнее. Вот она где
помогалка пригодилась.
На руки посмотри.
Что на них смотреть, руки как руки. Мозоли надо было
раньше натрудить, тогда бы этой содранной кожи не было.
Я бы прилег. На минутку.
За чем же дело стало?
Листья пожухлые... С прошлого года здесь. Да нет, с
прошлых лет, пожалуй даже. Козявки, наверное, избегались уже по
ним. И по мне. А я устал, заморочился слишком, чтобы сгонять
их. Чтобы испытывать к ним какие-то чувства. Мне бы вот так
лежать и не трепыхаться, и все. Кстати, это же еще одно
средство: при встрече с медведем притвориться мертвым.
Скажу по секрету. Только никому, все между нами. Мишка -
он вернулся недавно с курсов по реанимации. Так что ноги были
сделаны правильно. И здесь вот повалился - это тоже верно. Так
и надо. Посмотри теперь на эту жизнь: на шестиногую, крылатую,
косматую - на эту всякую, естественную совершенно жизнь.
Гораздо более естественную, чем ты. Присмотрись к ней покрепче,
прижмись, как прижался теперь к этой прели из отжившего и
погибшего в срок. Вдидишь, теперь видишь, как много в ней
голодного прогорклого цинизма? Каждая эта божья тварь от
микроба до мишки, что с носом сегодня остался, - все они
насквозь пропитаны цинизмом естественного. Они все циники, как
один, но их спасает то, что цинизм свой они обращают и на себя.
И прежде всего - на себя.
Милый мой, все наши беды - от сытости. Мы привыкли
получать все малой кровью и оттого грешим пролить большую, едва
лишь заветный кусок уплыл мимо рта. Мы отвыкли голодать, между
тем, первейшая необходимость человека - ощущение легкого
голода, да-да, именно то самое чувство легкого голода, которое
еще не принуждает нас петь еде панегирик, но уже заставляет
относиться немного проще ко всему: к пище, к способу ее
добывания, к самому процессу, к желудку, наконец.
Это самое чувство должно сопровождать, как верный друг,
всю жизнь, иначе жизнь начинает идти под знаком вырождения.
Чепуха, что сытые люди тоньше, - ты же знаешь, что это не так,
видишь и чувствуешь по себе. Они только притворяются такими,
чтобы оправдать свою ежедневную лень и пресыщение. От сытости
люди делаются больными сердцем и душой, потому что сердце и
душу скрывают натеки жира, не пропускающие света и ветра,
лишающие воздуха. Вторая природа, о которой все кричат и
которой пугают друг друга, она не только вокруг нас. И внутри
тоже. Загляни в себя, ты убедишься в этом с первого взгляда.
Там все зашорено и ограничено всякими сценариями, версиями,
установлениями, традициями, моралями, кодексами - там не
остается почти ничего, что идет изнутри.
Может быть, так и нужно, ибо в нас сидит зверь?
И самое лучшее, что можно здесь предложить - вступить с
ним в сделку? Закормить его досыта, забить ему пасть, чтобы он
давился и захлебывался от жратвы, чтобы стервенел и вырывался
на свободу, стервенея еще больше оттого, что ощущает
преимущество полуголодной вольницы перед сытой клеткой. Чего же
мы добьемся так? Да только того, чего уже добились -
вселенского маскарада, когда каждый вынужден все время носить
маску и держать вдобавок при себе запас, ибо маска не знает
эмоций. А снять маску нельзя: там, под ней - звериная морда,
рвущая на части очередную подачку, очередную плату за
возможность носить эту маску. Пойми, мы все, все до одного
имеем возможность выглядеть херувимами, пока накормлен и
ублажен тот, кто сидит в каждом из нас. Тот, кто был некогда
естественен, как и вся остальная природа, а теперь от взяток и
сделок с ним обратился в ублюдочного монстра, отгороженный и
отравленный нашей хваленой второй природой. Мачеха носила
сладкие конфеты. От них теперь болят зубы и подпортилось
сердце.
А надо просто не быть ханжами и открыть клетки. И начать
приучать этих зверей к свободе. И если мы не сумеем это
пережить и погибнем от тех зверей, то не будет в этом ничего
страшного, ибо по-иному нам тоже не выжить.
Загляни в себя, сдерни это покрывало хотя бы теперь на
немного, пока ты один, и посмотри. Честно и открыто. Смотри, он
не такой уж и страшный. Просто больной. Но чем он провинился и
перед кем, покажи! И за что его так наказывать? Ведь ему вовсе
не хочется еще умирать.
Сейчас я открою тебе еще одну вещь, только постарайся
уметь дослушать до конца. Вот этот вот затравленный и
измученный неволей зверь - он ведь и есть твоя душа. Да это же
очень просто: душа существует у всякой твари земной, не
исключая и человека; она глобальное понятие, всеобъемлющее и
всепроникающее. Душа - это то, что объединяет всех
существующих, и потому она должна, неминуемо обязана занимать в
них какое-то место, роднящее и соединяющее всех их вместе. А
что у тебя общего вон с той козявой? Да пусти же, пусти его,
пусть они обнюхают друг друга, эти две зверушки - твоя и
козявкина. Пусти его, ты уже научился его отпускать, пока шел и
падал, срывая свою маску и коросту, пока учил себя и его
первому желанию жизни - перестоять. Отпусти его, не станет он
рвать этого жучка на части. Зачем, когда есть свобода! Откуда
взяться злобе, если ты свободен, как никогда! Если ты свободен
и от злобы.
Надо отпустить все наши души на волю и устроить один
всемирный, вселенский Заповедник.
Ох, да я, кажется, заговорился. Вставайте, граф, великие
дела еще, быть может, ждут вас. Полежим в следующий раз. И
лучше поближе к асфальту. Или есть желание пробежаться?
Километров двенадцать вниз по дороге и с ветерком! Дни, начатые
достойно, требуют достойного же завершения. Автобус уже не про
нас, но может найтись какая-нибудь шальная попутка.
Ах боже мой, что за трава! В полтора роста. Если бы у
меня волосы росли так густо...
Дубиной ее, дубиной! Равняйся по передовому мачетерос.
Лучшие намолоты. Или намачеты?
Дорога! Настоящая дорога, человеческая. В две дохлых
колеи неезженных, но какая разница? Ух, шины-резины, спасибо,
что прокатились здесь не раз когда-то. Долой теперь мачете,
сейчас вот выйду на пригорок, осмотрюсь.
Да-а. Горка-то не соседняя, выходит, а я бы сказал
так, через одну. И еще немного в сторону. Ну, да это все
ничего, теперь домчимся в миг единый.
Шатает только что-то. Качка боковая. Лапа, ты посмотри,
сколько ты сегодня отмахал, колобок несчастный! И от дедушки
ушел, и от песиков ушел, и от ямок-корявок ушел ( руки-ноги вот
поразбивал только маленечко ), и от мишки ушел ( еще
неизвестно, кто от кого больше уходил, правда ) - от всех ушел.
От себя только куда деваться?
Ну давай-давай, последний пригорочек, а там уже.
Асфальт. Родной, гудроном политый, колесами потертый. Упасть
рядом, расслабиться и чтобы мысли - ни-ни. Ни одной! Подождем у
моря погоды. Вдруг да принесет лихую.
Двадцать минут.
Угум...
Мне надоело ждать. Ножками сами часа за три доберемся.
Эх ты, доля наша котомошная. Пойдем уж, калика
перехожая, раз не подают здесь сирым да убогим. Ни хлебца тебе,
ни машины попутной, ни... э, гляди, я и внимания не обратил
сразу, в каком это мы месте с тобой на дорогу выползли.
Место что надо. И портфель ты с собой не прихватил,
забыл что ли где? Иди, посмотри, может, там, у края валяется.
Пусть себе лежит. Мне и смотреть-то не хочется.
А ты сходи, сходи. Вдруг еще чего интересного увидишь?
Там, внизу под обрывом. Жучка, может, какого понюхать захочешь,
или цветочек.
Ну ладно, хватит, я уже нашутился.
Нет ты уж загляни, загляни вниз-то. Одурь берет, как
здорово. Что ты мне говорил там про сытых каких-то? Какая
сытость, ты, мессия двуногий бескрылый?! Голод это, застарелый
и тоскливый. Безнадежный голод. Есть меня научили, а теперь я
год почти не ел...
Не страшно, это тоже не так опасно...
Нет, страшно! Страшно пусто, милый. Куда ты меня зовешь,
утопист? В какой заповедник? Там квартира - пустая и голодная,
пустая и голодная, слышишь, ты! И завтра она будет такой же и
пслезавтра и потом!
Ты потерпи, милый, это скоро кончится, это пройдет
сейчас, ведь сегодня это уже проходило, помнишь?
Не помню! Не хочу, не могу больше помнить. Все, что мне
надо теперь - я знаю.
Слышишь, там сзади за спиной шум, слышишь?
Ты хотел, отпустить меня, ты всех хотел отпустить,
смотри, вон моя миска
по-моему, машина, оглянись и посмотри, что это
вон миска, там, внизу блестит, пусти, до нее рукой
подать, шаг, один маленький шаг
оглянись и посмотри, это точно машина, только она
ветер дует в спину, ах, как хорошо, как легко, я только
поем немного и вернусь, ветер в спину!
ПЕРЕСТОЯТЬ! Ненавижу тебя, мерзкое ничтожество! СМОТРЕТЬ
НАЗАД! Что там?
красные "Жигули"
Пусть только попробуют не остановиться.