Агилета : другие произведения.

Святая с темным прошлым. Часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Женщины в жизни великих людей всегда вызывали к себе интерес. Однако до сих пор не было известно ничего о той, благодаря кому Михаил Илларионович Кутузов остался в живых после двух смертельных ранений и выиграл войну, которую, по всеобщему мнению, должен был бы проиграть...

АГИЛЕТА

СВЯТАЯ С ТЕМНЫМ ПРОШЛЫМ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XLVI

   "...На рассвете, когда травы тяжелы от росы, выходила я в степь и, созерцая их, думала: "В скольких же из вас заключено избавление от мук! Жаль, что мало кому о том ведомо "..."
  
   Что такое десять лет в жизни лишенной страстей? Пролетают они, как водомерки по воде, не оставляя следа; повседневные дела не запечатлеваются вехами на сердце, а мелкие радости и огорчения не прибавляют веса прожитым годам. И Василиса едва осознавала, что ей уже не двадцать три, как было в момент прощания с Михайлой Ларионовичем, а тридцать три.
   Сейчас, когда пошел одиннадцатый год их разлуки, вновь жила она там, где некогда встретилась со своей любовью - в столь много значившем для нее Ахтиаре. Милостью государыни императрицы сменил он свое косматое татарское название на благозвучное греческое Севастополь. Таврида теперь безоговорочно принадлежала Российской империи.
   Хотя к тому моменту, как это произошло, Крым казался безвозвратно потерянным для России. Через несколько лет после того, как Василиса шагнула под венец, а Кутузов ускакал командовать полком, там вспыхнуло восстание с целью сместить очередного ставленника Екатерины, хана Шагин Гирея, и вернуться под покровительство Турции. Шагин Гирей бежал в Керчь - единственное место, где по-прежнему располагался русский гарнизон - и оттуда умолял Петербург выступить на его защиту. Императрица, не колеблясь, отправила в Крым войска, стоявшие на Днепровской пограничной линии. В их числе был и Мариупольский легкоконный полк под командованием бригадира Голенищева-Кутузова.
   Через сослуживцев мужа (сам Иван Антонович никогда не упоминал при жене о сопернике) Василиса узнала, что Михайла Ларионович, находясь в Тавриде едва ли не весь 1783 год, немало способствовал установлению там мира не токмо силой оружия, но и своим бесспорным талантом дипломата. Вспоминая о том, как, служа в Ахтиаре, он расположил к себе местных татар и предотвратил очередной десант, она ничуть не была удивлена. Кутузов оставался все тем же, лишь поле деятельности для него выросло от гарнизона до целого полуострова.
   За свои миротворческие заслуги он был пожалован чином генерал-майора. Узнав об этом, Василиса улыбнулась, задумчиво и грустно: муж ее дослужился, покамест, лишь до младшего лекаря 1-го класса.
   Впрочем, что ей до того, каким чином и какими заслугами может похвастаться некогда близкий ей человек! Михайла Ларионович принадлежит теперь Екатерине. По странной прихоти Провидения это имя носила не только императрица, но и супруга Кутузова.
   А Василиса едва ли не ежедневно напоминала себе о том, что следует быть довольной судьбой, и даже в мыслях не тяготиться отсутствием чего-то большего. Иван Антонович работал в госпитале вновь стоявшего в Ахтиаре-Севастополе русского гарнизона, и жили супруги тихо и мирно, успев разделить все тяготы походной жизни, а нынче наслаждаясь всеми прелестями оседлой. И радуясь детям, кои не замедлили скрепить их союз.
   На другой год после свадьбы, в ночь, когда март уступает права апрелю, родила Василиса сына. На свет он появился, по мнению матери, преждевременно (вела она свой счет от первой брачной ночи), но повитуха, принимавшая роды, нашла младенца вполне доношенным. На том и успокоились.
   Окрестили мальчика Филаретом в память о батюшке. Василиса не стала перенимать чуждых ей дворянских обычаев и не сдала новорожденного на руки кормилице; прикладывала его к своей груди, сама нянчила и получала от этого несказанное удовольствие.
   Два года спустя за сыном последовала дочь, названная по настоянию Ивана Антоновича Ольгой в честь матери. Ни о каких других детях в записках Василисы не упомянуто. Не то умирали они при рождении, не то ее женская природа не позволяла ей зачать новую жизнь, не то сама Василиса, зная об этой природе не в пример больше других женщин, благодаря занятиям медициной, сознательно ограничивала свои возможности материнства. Так или иначе, она ни разу не обмолвилась на бумаге о причинах своей малодетности.
   Брат и сестра были чрезвычайно привязаны друг к другу и неразлучны, как близнецы, однако, отчего-то совсем не схожи ни внешностью, ни нравом. Девочка походила на обоих родителей сразу льняными волосами, серой прозрачностью глаз, тонкой статью и изяществом черт. Сын же рос темноволосым крепышом с пухлыми, как у амура, губами и широко распахнутыми карими глазами, чрезвычайно живыми и выразительными. Оленька была тиха, задумчива и легко поддавалась на уговоры, Филарет же, напротив, всегда стоял на своем и стремился верховодить. Эти различия в характерах их детей всегда заставляли недоумевать Ивана Антоновича, Василиса же считала их естественными проявлениями мужского и женского начал. А что до цвета волос, то ведь и у тетки Лукерьи была каштановая коса...
   С того момента, как Василиса, благодаря браку с дворянином, стала и сама принадлежать к благородному сословию, она была решительно отстранена мужем от повседневной работы в лазарете. По его мнению, это роняло ее достоинство, к тому же неожиданно рано, едва ли не сразу после свадьбы, у молодой жены обнаружились признаки беременности, и Иван Антонович опасался, не повредит ли женщине в ее положении уход за больными. Однако Василиса, видевшая в медицине свое призвание, отнюдь не думала с нею расставаться. Пользуясь тем, что ей уже не приходится заниматься черной работой, она посвятила себя тому, к чему всегда испытывала интерес - лекарственным свойствам трав.
   Случай свел ее с бабкой-знахаркой, жившей в станице, близ которой они разбивали лагерь летом и где квартировали зимой. Обширная семья Терентьевны, равно как и ее односельчане, были равнодушны к науке о том, как составлять целебные снадобья, и множество знаний, накопленных старой женщиной, грозило уйти в могилу вместе с ней. Посему знахарка чрезвычайно обрадовалась, когда нежданно объявившаяся ученица стала сопровождать ее в степь на поиски растений и прилежно запоминать, а то и записывать, от какой травы какую часть следует брать, когда собирать, каким образом заготавливать впрок и с чем смешивать.
   Под надзором Терентьевны Василиса научилась исцелять гноящиеся трещины на коже с помощью растертой земляники. От расстройства желудка, столь часто преследовавшего солдат, давала им пить натощак горячий отвар из смешанных в равных долях зверобоя и тысячелистника. Напаром девясила лечила кашель, а смесью его корневищ с корнями дягиля - и сильную простуду. Для быстрого же заживления ран и восстановления сил, использовала, как и прежде, колючий подарок имама Дениза. Так постепенно накопила она столько познаний о травах и их свойствах, что заболевшие солдаты отправлялись не в лазарет, а прямиком к ней за облегчением своих недугов, и, как, смеясь, говорила женщина мужу, она отнимала у него пациентов, облегчая этим ему работу.
   От бабки Терентьевны выведала она и множество тайн, связанных с женским естеством, благодаря чему не мучили ее обычные бабьи хвори, и на четвертом десятке лет оставались ее лицо и тело свежи и упруги. Если б взглянул на нее сейчас Михайла Ларионович, то, наверняка, поразился бы тому, что время обходит женщину стороной, почти не меняя оставшийся у него в памяти облик. Однако ни разу за все эти десять лет Василисе не довелось увидеть того, кто, как печать, лежал у нее на сердце. И не было за эти годы дня, когда она не вспомнила бы о нем.
   Даже в то мгновение, когда женщине, едва живой после первых долгих родов, положили на руки сына, память тут же воскресила перед нею возлюбленного, когда он, вернувшись к жизни после боя в Шумлах, лежал в тяжелом сне. И, покрывая поцелуями головку младенца, Василиса делала это столь нежно и трепетно, словно ласкала не одного новорожденного, но и того, к кому уж больше не имела права прикоснуться.
   По прошествии лет боль перестала донимать ее так, как в первые месяцы после разлуки, и на смену ей пришло ожидание. Воскрешая в памяти прошлое, Василиса видела в нем волшебную сказку, рассказанную вдохновенно, но прерванную в самый захватывающий миг. Ведь лишь человек донельзя простодушный или начисто лишенный прозорливости мог бы счесть ее свадьбу венцом приключившейся с ней истории. Конец у сказки, как известно, наступает лишь тогда, когда чудесным образом соединяются главные ее герои. А посему, прилежно исполняя обязанности жены, Василиса пестовала в душе предчувствие, точнее, веру в новую встречу с Кутузовым. Им она и жила, не забывая меж тем радоваться детям и приносить пользу всем вокруг. И жизнь ее напоминала то время на рассвете, когда солнце еще не взошло, но горизонт уже светел от обещающих скорое утро лучей.
  

XLVII

   "...Муж мой был нрава спокойного, честен и весьма рассудителен. Других достоинств я припомнить за ним не могу..."
  
   Если бы Василиса и задалась целью пожаловаться на семейную жизнь с Иваном Антоновичем, то ей бы это не удалось. Их брак напоминал тихое лесное озеро, не знающее не то что бурь, но даже и сильных волн. Лишь изредка возмущала его поверхность легкая рябь, вскоре сходившая на нет, и поверхность воды оставалась безупречно гладкой.
   Ничто в супруге не отталкивало женщину - ни внешность, ни привычки, ни отношение к ней и к детям - однако, ничто и не притягивало. Хоть если взглянуть со стороны, ничем Иван Антонович не был плох. То забавное сходство с козьим племенем, что рассмешило Василису при первой их встрече, с годами как-то сгладилось, облик врача стал куда более солиден и нынче уже не вызвал бы ничьей улыбки. Более того: рассуждая беспристрастно, доктор Благово к середине жизни выглядел куда лучше многих своих сверстников. От природы худощавый, он казался моложе, чем был, льняные волосы его ничуть не поредели, плечи не ссутулились, а мундир придавал ему тот необходимый вес, коего он был бы лишен в гражданской одежде. Все это, конечно же, отмечала Василиса, потому и в горничные взяла женщину весьма пожилую. Однако... Однако, с улыбкой провожая мужа в госпиталь и с улыбкой встречая его со службы, делала это отнюдь не из расположения к нему, а из вежливости. А еще оттого, что для детей благотворно видеть приязнь меж отцом и матерью.
   В чинах Иван Антонович поднимался медленно, что было, впрочем, закономерно - в медицинской службе попробуй взлети! Хоть опыт участия в военной кампании у него уже имелся: в том самом 1783 году, когда потребовалось силой вернуть почти упущенный Крым, он на несколько месяцев разлучился с женой, участвуя в боевых действиях. За что и был произведен в младшие лекари 1-го класса, что вполне удовлетворило его самолюбие. По наступлении же мира остался служить в Севастополе, коему предстояло стать морским форпостом России.
   В делах медицинских он звезд с неба не хватал, но обязанности свои исполнял со всем возможным тщанием, особенно следя за чистотой, что было не самым обычным делом в те времена. Среди персонала госпиталя снискал он уважение, а пациенты передавали из уст в уста рассказы о тех чудесных снадобьях, коими ставил он на ноги даже, казалось бы, безнадежных больных. Поговаривали, впрочем, что снадобья эти готовит его жена, и что с женой же Иван Антонович непременно советуется, буде столкнется со сложным случаем в своей практике. Иной раз видели в госпитале и ее саму - тонкую, светлую, всегда дружелюбную и внимательную даму, что не брезговала рассматривать гноящиеся раны и дышать гангренозными испарениями. После ее визитов Благово со спокойной уверенностью брался за лечение и, как правило, исцелял больного. А потому, увидеть в госпитале его супругу почитали за добрый знак.
   Василиса же отнюдь не исполнялась гордыни от того, что муж без ее советов, как без рук, лишь радовалась, что знания ее и умения по-прежнему нужны людям. Многие приходили к ней за помощью прямо домой, и никто не уходил без лекарства или, хотя бы совета, а зачастую и сама она отправлялась к больному на дом. После нескольких лет жизни в Севастополе Василиса стала шутить, что, верно, нет в округе женщины, роды у которой она не приняла бы хоть раз, а если собрать вместе всех ее крестников, то получится целый батальон.
   Мало ли женщин, лишившись любви, остаются с пустырем в душе, взращивая на нем ожесточение и тоску! Василиса же, едва заприметив, что сии сорняки пробиваются и в ее сердце (что неизбежно случалось время от времени), немедля выкорчевывала их, нагружая себя множеством полезных дел. Михайле Ларионовичу не до тоски, небось, а стало быть, и ей негоже. На новое их свидание надлежит ей явиться не потухшей и опустошенной, а бодрой и живой с огнем в глазах и верой в свое умение исцелять даже тех, кто, казалось бы, обречен. Сможет ли Кутузов, столь высоко ставивший достижения и победы, не оценить, какой искушенной лекаркой она стала! Еще прежде, чем занемогший человек изложит свою жалобу, умела угадать по глазам, ногтям, цвету кожи и не уловимым, но ощущаемым ею признакам, в чем его недуг. С годами все более крепло ее умение успокоительно и властно смотреть на больного, внушая ему, что снадобье непременно принесет облегчение, и сила внушения порой приносила куда больше пользы, чем сила трав. А за тех, кого болезнь успела уж слишком подкосить, молилась так горячо, что по молитвам ее нередко наступало исцеление. И вновь с почтением нарицали ее "святой", из уст в уста передавая рассказы о ее удивительных свойствах.
   Так и текли дни Василисы в любимом труде и воспитании любимых детей, что позволяло смиряться с ничем не радостным браком. Сколь бы ни был порядочен Иван Антонович, его порядочность не зажигала ей сердца. Ровный нрав мужа оставлял недвижимой душу жены, а его привязанность к ней не вызывала в женщине трепета. Однако скрывать свои истинные чувства к супругу стало для Василисы такой же привычкой, как расчесывать волосы или глядеться в зеркало по утрам. Иван Антонович же, на свое счастье, пребывал в полной уверенности, что любим женою, и радовался, что находит в ней такую помощницу в своих делах. Наверняка, он полагал, что увлечение супруги тем самоуверенным полковником минуло, как болезнь, и закончилось полным выздоровлением.
   Мать его, Ольга Андреевна, приняла невестку ласково, однако, в глубине души осталась недовольна выбором сына. Разве такой супруги достоин ее Ванечка! С лица, правда, недурна, но телом не вышла - худосочна. Порты на нее надень - будет парень: ни зада женского, ни груди не углядишь. Да и того счастливого обожания, с коим молодой жене должно взирать на мужа, в глазах ее не видно. Держится с ним ровно и приветливо, да материнский-то глаз не обманешь: за приветливостью этой пустота, а не любовь. И придраться не к чему, а горько видеть, как дурачок ее счастлив. Впрочем, весь внешний декор при встречах с семьей сына она соблюдала, умилялась внукам, баловала их подарками и ни разу не подивилась тому, почему меж ее сыном и сыном Василисы нет никакого внешнего сходства. По крайней мере, не высказала этого вслух.

XLVIII

   "...Войны на земле не иссякают, как волны в море..."
  
   При взгляде на Филарета у Василисы всегда точно искра вспыхивала в сердце. Она готова была любоваться сыном до бесконечности: ясным его взглядом, живо передававшим каждое движение души, да ладным телом, крепостью своей напоминавшим тело мужчины, скорее, чем мальчишки. Не обещал он стать высокого роста, но Василиса того и не ждала. А вот ум, наблюдательность и удивительную точность суждений Филарет обнаружил в самом раннем возрасте, и, по мнению матери, качества сии должны были блестяще развиться со временем. Но главной отрадой было то, что сын с самого детства твердо знал, по какому пути он отправится в жизни.
   Однажды Василиса спросила у мужа, отчего тот решил избрать медицину своим жизненным поприщем. Внятного ответа она не получила. Иван Антонович признался, что представления не имел о своем будущем, пока мать не определила его учиться в Хирургический госпиталь. Выбор же свой Ольга Андреевна объясняла так: дворянину должно служить, но на службе гражданской без связей будешь прозябать, а к службе строевой сын ее явно не расположен. Медицина же занятие весьма достойное и вполне отвечает спокойному нраву ее отпрыска, не рвущегося ни к чинам, ни к приключениям. Так и стал Иван Антонович врачом.
   Филарет же являл ему полную противоположность. Едва научившись складно говорить, стал задавать он множество вопросов об оружии: о том, каким образом оно действует, какое является наилучшим для той или иной задачи, и как совершенствовались в ходе истории ружья и пушки. Иван Антонович, увы, не мог удовлетворить его любопытства, и Василиса, пользуясь своими знакомствами в гарнизоне, упросила одного капитана артиллерии время от времени беседовать с мальчиком о предмете его интереса. Кончилось же тем, что Филарет стал по пятам ходить за своим учителем, убегать к месту его службы по нескольку раз в день, а во время артиллерийских учений мальчик отсутствовал дома ровно столько, сколько сии учения длились. При каждом выстреле у него полыхали глаза, и он в восторге взмахивал руками, очевидно, чувствуя себя в тот миг всемогущим.
   За определенную плату тот же артиллерийский капитан занимался с Филаретом и математикой, а еще один офицер - географией и фортификацией, но Василиса сознавала, что дать достойное образование сыну в Севастополе она не сможет. Отправить бы его в Соединенную Артиллерийскую и Инженерную школу, где когда-то отличался успехами Михайла Ларионович! Но покамест она не находила в себе сил расстаться с сыном, успокаивая себя тем, что еще годок-другой можно повременить.
   О том, чтобы отправить на учебу дочь и речи не шло. Василиса, правда, слышала, что в Петербурге существует Смольный монастырь, где обучаются девочки из благородных семей, но к чему это ее Оленьке? Замуж она, очевидно, выйдет за одного из гарнизонных офицеров, а для того, чтоб очаровывать мужчин, наука ни к чему. Была б девица мила да весела - этого достанет! Василиса сама обучала дочь (равно как и сына) чтению, письму и закону Божьему, и единственное, о чем жалела, так это о том, что не умеет музицировать. Сие искусство для девушки весьма полезно!
   Однако Оленька, прилежно выполняя материнские уроки, отнюдь не тянулась к знаниям по доброй воле: компания девочек-сверстниц была для нее куда привлекательней. Филарет же осваивал науки с удовольствием пахаря, поднимающего целину, но особое наслаждение находил в том, чтобы слушать разговоры старших о войне. Стратегия и тактика, рекогносцировки и атаки, укрепления и штурмы - все это было его стихией. Стоило собраться в их доме гостям и завести разговор о двух последних турецких кампаниях, как мальчика невозможно было выпроводить в детскую. Возбужденно приоткрыв рот, стоял он подле беседующих или спорящих офицеров и, нимало не смущаясь, перебивал их расспросами, а то и высказывал свое мнение. Что удивительно, никто из старших не выговаривал ему за это, поскольку реплики Филарета были неизменно точны и уместны, а вопросы порой заставляли не на шутку задуматься. Иными словами, девятилетнего мальчишку воспринимали на равных, что наполняло его вполне заслуженной гордостью. Василиса же при этом не могла не вспоминать рассказы Михайлы Ларионовича о его собственном детстве: по словам Кутузова, ни одна игра с ровесниками не обладала для него таким очарованием, как беседа со взрослыми, и его отец, как бы не был занят, всегда находил возможность удовлетворить любопытство сына.
   Вообще, задумываясь о склонностях и пристрастиях детей, Василиса поражалась тому, насколько легкий след оставляет в их душах воспитание, и насколько властно диктует им путь текущая в жилах кровь. Оленька явно идет по стопам отца, коего ничто в жизни не увлекало до самозабвения. Ну да Бог с ней! С девочки большой ли спрос? Филарет же определенно явился на свет полководцем, и, восторгаясь задатками сына, Василиса переставала испытывать стыд за тайну его рождения.
   Мальчик постоянно выпытывал у матери, удастся ли и ему побывать на войне, когда он вырастет, и Василиса уверяла сына, что, сколько свет стоит, столько люди воевать будут. Но, когда в начале сентября 1787 года Филарет влетел в дом с горящими глазами, объявив, что началась война, женщина приняла это за его измышления.
   Однако раньше времени вернувшийся из госпиталя муж подтвердил принесенную мальчиком весть. Полку, в котором он состоял, было приказано выступать назавтра и ускоренным маршем идти в Ольвиополь - город на реке Южный Буг, расположенный к северо-западу от Сивашского перешейка. Там назначили сборный пункт действующей русской армии.
   - И я с тобой! - вырвалось у Василисы, прежде чем она успела о чем-либо задуматься.
   Однако Иван Антонович решительно отверг эту идею. Что за вздор! На кого она оставит детей? Не на служанку же! Ведь не известно, на сколько затянется эта кампания: на несколько месяцев или на несколько лет. К тому же, той нужды, что была в ней прежде, уже нет - хорошо обученные помощники у него имеются.
   Василиса кусала губы: все эти доводы были справедливы, и она легко смирилась бы с ними, если бы не одно обстоятельство. В тот самый миг, когда она осознала, что начинается новая война, память немедленно перенесла ее на поле боя близ деревни Шумлы. Вновь она стремглав мчалась меж мертвых тел, вслед за гонящими турок русскими солдатами, и кричала им, что ранен офицер, коего нужно сей же час вынести с поля боя. Так отчетливо встало перед нею то страшное мгновение, словно бы тринадцать пролетевших лет не воздвигли между прошлым и настоящим никакой преграды.
   Видя, что Василиса мучается какой-то невысказанной тревогой, Иван Антонович был искренне тронут. До сих пор он знал, что жена уважает его и испытывает положенную супруге привязанность, однако, всегда не хватало ему чего-то большего, чем она одна могла бы осчастливить мужа. Конечно, он был ей бесконечно признателен за мир и покой в их семье и доброе их взаимное согласие, но порой с досадой спрашивал себя: неужто, и все последующие годы брака ему придется довольствоваться одним этим? И вот наконец ее истинные чувства к нему плеснули наружу! Что за наслаждение лицезреть ее охваченное волнением лицо!
   Глаза Василисы были широко открыты и донельзя красноречивы, а губы плотно сомкнуты, точно она стремилась одним взглядом дать ему понять нечто крайне важное. Однако не решалась. Иван Антонович угадал, что: жена смертельно боится за него, но не хочет вселять в него тревогу перед отъездом.
   - Хорошая моя, - тихо проговорил он, - думаешь, я рад с тобой разлучаться? Да иначе невозможно ведь...
   Василиса молча кивнула, отводя взгляд. В мыслях своих она стояла на коленях подле Михайлы Ларионовича, поддерживая его простреленную голову. Ей было не по себе от тяжелого предчувствия.
   - А буде и случится со мной что, - продолжал Иван Антонович, поглаживая ее по голове, - чем ты сможешь помочь?
   В этот миг Василиса словно бы увидела себя со стороны. Ночь, горница в доме того татарина, куда снесли обреченных солдат, их стоны и конвульсии. И между всем этим, точно в аду, она сама, молящаяся над неподвижным телом с белой от бинтов головой.
   - И верно, - медленно проговорила женщина, стараясь никак не обнаруживать того, что огнем плеснуло у нее в душе. - Чем я при случае могу помочь? Ничем, пожалуй!
  

* * *

   За тридцать четыре года своего правления Екатерина II мастерски решила довольно много сложных задач. Однако две проблемы не давали ей расслабиться практически все годы, проведенные на троне.
   Первая из них состояла в том, как не допустить до престола своего единственного законного сына, цесаревича Павла. Второй был крымско-турецкий вопрос. И если с сыном императрица не церемонилась, держа его в Гатчине, как в заточении, то в случае с Крымом ей приходилось действовать то кнутом, то пряником, подчас применяя и более нетривиальные ходы.
   Кучук-Кайнарджийский мир не позволил императрице вздохнуть с облегчением: едва Ахтиар был покинут русским гарнизоном, в его бухту вошли турецкие корабли, а основные силы турок сосредоточились в Кафе, также обладавшей отличной гаванью. Взамен марионетки - Сахиб Гирея крымским ханом был провозглашен ставленник турецкого султана Девлет Гирей IV.
   Стерпеть такую наглость было трудно, и в ноябре 1776 года, когда Кутузов заканчивал свое путешествие по Европе, а Василиса ждала его, еще веря в свое счастье, генерал-поручик Прозоровский принялся наводить в Крыму порядок. На трон посадили новую марионетку - Шагин Гирея, но привело это лишь к тому, что весь следующий 1777 год полуостров был охвачен восстанием. Относительное затишье наступило лишь тогда, когда командующим войсками Крыма и Кубани взамен Прозоровского был аносительное затишье наступило лишь тогда, когда командующим войсками Крыма и Кубани лее нетривиальные ходы. оставляет в их душназначен Суворов. Произошло это 23 марта 1778 года, за неделю с небольшим до того, как у Василисы родился сын.
   Суворов не стал миндальничать с турками, и это мгновенно принесло свои плоды. На месте деревянных казарм покинутого ахтиарского гарнизона он приказал строить каменные бастионы, одновременно позаботившись о том, чтобы турок не подпускали к устьям близлежащих рек за пресной водой. Жажда вынудила моряков покинуть бухту.
   Ту же самую тактику Суворов применил и в Кафе, где турецким капитанам было "с полной ласковостью" отказано в праве набрать воды на берегу. Так очистили от готовых высадить десант кораблей главное турецкое гнездо в Крыму.
   Одновременно, по совету Потемкина (или, вероятнее всего, самой Екатерины) Суворов впервые в русской истории применил тактику, которой впоследствии будет активно придерживаться Сталин. Под предлогом того, что христианское население Крыма находится в опасности, он занялся переселением греков и армян на азовское побережье и к устью Дона. Императрица же издала по этому поводу грамоту, обещая согнанным с родной земли людям "жизнь толико благоденственную". Всего с мая по сентябрь 1778 года из Крыма была выселена 31 тысяча человек - по тем временам огромное число! А поскольку именно с христиан собиралась основная масса налогов, ханская казна резко оскудела и о могуществе крымского хана говорить уже не приходилось.
   Крым временно поутих, и в июне 1779 года, когда Кутузов в новороссийских степях готовил к будущим боям свой пикинерный полк, русские войска вновь покинули полуостров, как и в прошлый раз, оставив гарнизон в Керчи. Однако уже осенью 1781 года Турция не удержалась от того, чтобы спровоцировать новое восстание, провозгласив ханом некоего Махмут Гирея. Тогда-то Шагин Гирей и бежал в Керчь, откуда умолял русскую императрицу защитить его престол.
   Но Екатерине к тому времени смертельно надоела чехарда Гиреев то пророссийской, то протурецкой ориентации. С полной ласковостью и железной решимостью она предложила последнему крымскому хану добровольно отдать свою землю России. Что тот и вынужден был сделать.
   Итак, 8 апреля 1783 года Крым официально вошел в состав Российской Империи. Но одно дело - присоединить к себе землю на бумаге, и совсем другое - утвердиться на ней так, чтобы не последовало новых восстаний. Тут-то Екатерина и вспомнила о человеке, чей дипломатический дар она подметила давным-давно. И Михайла Ларионович Кутузов отправился в знакомые края - налаживать контакты с местной знатью на ее родном языке, дарить подарки, сыпать обещаниями и уверять татар и ногайцев в их светлом будущем. Судя по тому, что с тех пор вплоть до крымской войны 1853-1856 годов на полуострове царил мир, миссия Кутузова удалась с блеском.
   Воодушевленная Екатерина решила насладиться созерцанием своих новых владений, ценимых ею столь высоко, что управление ими она доверила лишь Потемкину, своему тайному мужу и второму человеку в государстве. В 1787 году в сопровождении огромной свиты, и множества иностранцев (дипломатов, шпионов и иже с ними) императрица отправилась в Крым. На пути ее следования, в Полтаве, решено было провести грандиозный смотр войск, дабы иностранцы в царском кортеже еще раз вспомнили о победах Петра I и убедились в том, что нынешняя августейшая узурпаторша, отправившая внука Петра на тот свет, также достойна называться "Великой".
   Кутузов, к тому времени успевший побывать командиром нескольких легкоконных полков и сейчас командовавший Бугским егерским корпусом, очевидно, волновался на маневрах куда более других офицеров - ведь императрица наблюдала не одно воинское подразделение, им возглавляемое, но и несколько других, обученных им ранее. Однако результат его трудов оказался не менее блестящ, чем переговоры в Крыму. "Благодарю вас, господин генерал. Отселе вы у меня считаетесь между лучшими людьми", - во всеуслышание провозгласила Екатерина. Вскоре мундир Михайлы Ларионовича украсился еще одним орденом - Святого Владимира 2-ой степени. Как правило, его получали за боевые заслуги.
   После маневров императрица проследовала в Крым, проинспектировала черноморский флот, наградила Потемкина титулом "Таврический" и чрезвычайно довольная увиденным отбыла обратно в Петербург. Но вот незадача! Через четыре дня после ее возвращения, российскому послу в Стамбуле, Булгакову, был вручен ультиматум с требованием вернуть Крым и признать недействительным Кучук-Кайнарджийский мир. Посол отказался даже передавать столь дерзостный ультиматум императрице, в результате чего был брошен в Семибашенный замок - стамбульскую политическую тюрьму. А 13 августа все того же 1787 года Турция вновь объявила России войну.
   7 сентября, на следующий день после именин Михайлы Ларионовича, Екатерина II в свою очередь подписала высочайший манифест о войне. Театром военных действий на сей раз становился не Крым, а примыкавшая к нему с северо-запада Бессарабия.
  

XLIX

   "...По отъезде мужа моего на войну молилась я за него прилежно, однако же по долгу жены, но не по зову сердца..."
  
   Уж который месяц кряду длилась осада турецкой крепости Очаков! Почитай, с самой зимы наступившего, 1788 года. И к июню, когда осаждавшие были измучены лишь немногим меньше осажденных, Иван Антонович Благово успел до глубины души возненавидеть главного врага русской армии - сыпной тиф. Невероятная скученность людей на столь малом участке земли выводила из строя несметное число солдат. И едва очередной несчастливец, коего трясло в лихорадке, жаловался при этом на то, что и спину ломит, и голова раскалывается, Благово с бессильным отчаянием сознавал, что еще день-два - и живот больному обмечет розовой сыпью, а затем жар усилится до того, что человек перестанет сознавать, кто он и где находится. Так пролежит он пластом, весь пылая, недели две, а затем либо навеки освободится от мук, либо, медленно, едва находя в себе для этого силы, начнет возвращаться к жизни.
   И, мрачно осматривая очередного тифозного больного, Иван Антонович неизменно благодарил Бога за то, что нет с ним рядом Василисы, иначе извелся бы он от тревоги за нее. Никогда он не отличался горячностью нрава, и многое в жизни принимал куда спокойнее, чем другие, но зрелища того, как она ежечасно подвергает себя опасности в этой преисподней, он, пожалуй, не вынес бы. Как же прав он был в том, что сдержал ее порыв и принудил остаться дома! А что тоскливо без нее, так на то человеку и мысли даны, чтобы приближать предмет его мечтаний.
   У каждого в жизни должна быть своя опора, благодаря которой человек твердо стоит на ногах и верит в себя. Одним такой опорой служит богатство и знатность их рода, другим - высокие чины и завидные должности, третьим - успех у женщин. Иван Антонович же, подобно многим людям такого же склада, опирался на свою семью. Она удалась ему на славу, и в маленьком кругу домочадцев он неизменно обретал уверенность и покой. Там не было у него необходимости что-либо доказывать себе и всему миру или же одерживать верх над соперниками. Тот единственный, что у него некогда имелся, исчез раз и навсегда, оставив их с Василисой благоденствовать друг с другом. Благоденствие - вот подходящее слово для отношений в их браке: ни тебе страстей, ни печалей, мир и покой, и отдых для души.
   Василиса во всем оправдала его ожидания. Верна (с исчезновением Кутузова, похоже, и мысли о нем выветрились из ее головы), характером ровна и приветлива (при встрече с мужем на губах ее всегда была улыбка, а при расставании - теплое напутствие). Не отличаясь броской красотой, она обладала счастливой способностью почти не меняться с годами, сохраняя девическую стройность и осанку. А рассудительность ее и была вовсе выше всяких похвал: донельзя благополучно удалось ей обустроить их жизнь, располагая при этом весьма скромными средствами.
   Единственным недостатком, который Благово находил в жене, было ее неизменное спокойствие. Порой ему хотелось лицезреть куда большую горячность в проявлении чувств, особливо тех, что она должна была питать к мужу. Но, увы, Василиса не стремилась их обнаруживать, ограничиваясь одной спокойной доброжелательностью. Один лишь раз она позволила себе приоткрыть душу и дала понять, сколько он для нее значит: в тот день, когда умоляла о позволении сопровождать его на войну. Как мерцали тогда ее глаза искренней тревогой! Наконец-то любовь восторжествовала над природной сдержанностью!
   Иван Антонович извлек из походного саквояжа эмалированный медальон и раскрыл его. Распахнувшаяся створка явила ему портрет Василисы, точнее, небольшой карандашный набросок, сделанный одним из больных в севастопольском госпитале. Голова его жены склонилась над чьей-то постелью, а глаза ее были полны глубокого внимания. Некоторое время Благово наслаждался созерцанием светлого и одухотворенного лица жены, а затем со вздохом поднялся. Сейчас, под вечер предстояло идти к командиру с докладом о положении дел в лазарете. Уходя, он оставил медальон раскрытым на видном месте, дабы по возвращении быть, как и дома, по приходе со службы, встреченным супругой. Пометив, сколько человек за истекшую неделю умерло, сколько пошло на поправку, а сколько по-прежнему находятся между жизнью и смертью, Иван Антонович покинул госпитальную палатку.
   Таких палаток в русском лагере насчитывались многие ряды, едва поддающиеся исчислению. Под осажденный Очаков были стянуты громадные силы. Под стенами одного города по сути дела вырос другой, со своими жилищами, улицами, площадями, местами торговли, своей аристократией из офицеров и простым людом из солдат. Два эти города упорно противостояли друг другу, но ни один не желал сдавать позиции, напротив, осада обещала быть затяжной.
   Уйдя в свои мысли и ни на что не обращая внимания, Иван Антонович шел изученной в мельчайших подробностях дорогой. По пути ему встретился шедший в противоположном направлении офицер, и Благово привычно отсалютовал ему, не замедляя шага. Однако пару мгновений спустя он замер на месте. Что за странный укол воспоминания! Ведь этот офицер ему знаком! Обернувшись, Иван Антонович увидел, что и встреченный им человек остановился, и так пристально на него смотрит, как будто тоже пытается что-то вспомнить. Не сговариваясь, они двинулись навстречу друг другу, и знакомый незнакомец первым начал разговор:
   - Если, не ошибаюсь, мы с вами уже встречались, господин...
   - Младший лекарь, - назвал свой чин Благово.
   Он, в свою очередь, тоже не был уверен, как следует обращаться к собеседнику: на обшлаге рукава у того была одна золотая пуговица, что могло свидетельствовать и о бригадирском чине, и о чине генерал-майора.
   - Так точно, встречались, ваше превосходительство, - решил подстраховаться он.
   Судя по тому, что офицер не поправил его обращение на "ваше высокородие", он действительно был генералом.
   - Тогда вы должны служить в Тульском пехотном полку, - уже уверенно продолжал генерал.
   - Так и есть, - подтвердил Благово, стараясь ничем не выдать охвативших его чувств. И надо же было этому человеку вновь оказаться у него на пути после стольких спокойных лет!
   Кутузов тем временем улыбнулся, сдержанно, но весьма располагающе:
   - Вы оказали мне тогда большую услугу, господин лекарь. Рад был вас снова увидеть! Да, кстати, служат ли еще у вас в полку мои старые друзья? - он перечислил несколько фамилий.
   Благово ответил большей частью утвердительно.
   - Непременно зайду их навестить! - пообещал генерал. - Честь имею!
   Он невозмутимо продолжил свой путь, оставив Ивана Антоновича в самом мрачном расположении духа. Благово так и не понял, всерьез или в насмешку были сказаны слова о "большой услуге". А уж изъявление радости от их новой встречи точно не могло быть искренним!
   Впрочем, сутолока военных будней вскоре заставила Ивана Антоновича забыть о чем-либо другом, кроме его прямых обязанностей. Еще весной русские войска принялись рыть траншеи и возводить батарейные позиции вокруг крепости, постепенно приближая их к стенам Очакова. Однако работы продвигались крайне медленно из-за каменистой, с трудом поддающейся ударам лопат почвы. Турки же не упускали случая совершить вылазку из-за крепостных стен и напасть на строителей. И через пару недель после столь нерадостной для Ивана Антоновича встречи состоялось очередное столкновение. На беду атакованы были солдаты того полка, где служил Благово, и весь день врач провел как в угаре, промывая раны, делая перевязки, отсекая поврежденную плоть и соединяя сломанные кости. К вечеру же, убедившись, что сделал для раненых все, что мог, и оставив в лазарете дежурного, он отправился в свою палатку с одним-единственным желанием - рухнуть на постель и спать, пока его не разбудят.
   Но едва он успел обмыть опухшее от жары лицо и немного прийти в себя, снаружи раздался голос, спрашивающий разрешения войти. Голос был смутно знаком, однако, Благово не догадался сходу, кому он принадлежит, и устало пригласил неизвестного в палатку. Увидев же перед собой Кутузова, был настолько раздосадован и растерян, что чувства его весьма негостеприимно отразились на лице.
   Однако гость и не думал смущаться таким приемом. Присаживаясь напротив хозяина, он дружелюбно заявил:
   - Я пришел выразить вам свое восхищение, господин лекарь! Только что был у вас в лазарете - смотрел, не пострадал ли кто-нибудь из моих старых товарищей - и подивился вашей изобретательности. Нигде я раньше не видел, чтобы раненых отделяли от прочих больных и чтоб ходили за ними разные люди. А ведь сие так разумно!
   - Да, при таком разделении раненым не грозит еще и тиф подхватить, - не мог не ответить Благово на похвалы в свой адрес. Мысль о том, чтоб разделить госпитальное помещение пологом на две части и сделать отдельный вход в каждую из них, подсказала ему Василиса давным-давно. По ее словам, она задумалась об этом еще в Ахтиаре, увидев, что один из раненых, к тому времени уже шедший на поправку, стал мучиться от того же жара и рвоты, коими страдал его сосед по лежаку. Еле выходили. С тех пор женщина пребывала в твердой уверенности, что раненых следует поелику возможно отделять от больных с иными недугами.
   - Я непременно прикажу своим штаб-лекарям перенять у вас сей полезный опыт, - продолжал тем временем Кутузов. - А, возможно, нам удастся внедрить его не только в моем корпусе, но и в прочих.
   Он говорил с таким искренним воодушевлением, что Иван Антонович стал понемногу оттаивать. Похвала - великое дело! Тот, кто недавно был врагом, уже переставал казаться врачу таковым, и Кутузов не мог не почувствовать этого поворота в душе собеседника.
   - Вы не откажетесь выпить со мной? - задушевным голосом спросил он. - За сегодняшний успех нашего оружия?
   Отказаться не было ни какой возможности: генерал предлагает врачу выпить за победу, одержанную их армией... Благово кивнул, сказав, однако, что вина у него нет. Впрочем, он может послать в лазарет за спиртом.
   - Не беспокойтесь! - махнул рукой Кутузов. - У меня все найдется.
   Он вышел из палатки, и Благово услышал, как стоящий там денщик осведомляется у генерала:
   - Ежели справляться о вас будут, ваше превосходительство, я знаю, где вас искать, или нет?
   - Нет, - тихо ответил Кутузов и мгновение спустя вновь появился внутри с корзиной в руках. Горлышко спрятанной там бутылки утопало в сахарных грушах и мясистых сливах. К своему стыду, Иван Антонович почувствовал, что умирает от желания поскорее попробовать столь редкое в их военном быту лакомство.
   - Плоды-то как сейчас с ветки! - вырвалось у него.
   - После полудня сняты, - подтвердил Кутузов. - Тут недалече в деревне одна молодая вдова живет, хозяйка просто отменная! И сад у нее - всем на зависть, и настойки готовить мастерица.
   "И одиночеством своим томится", - мысленно добавил Благово.
   Настойка, приготовленная из терна, действительно была необычайно вкусна и ароматна. А крепость ее и не ощущалась вовсе. После первого же глотка Иван Антонович почувствовал себя куда лучше, чем тогда, когда измученный вернулся из лазарета. Офицер же напротив него постепенно становился в глазах врача не соперником, коего следует остерегаться, а просто человеком. К тому же, весьма приятным в общении, как ему показалось вскоре.
   - Как давно здесь стоит ваш полк, господин лекарь? - спросил Кутузов, в поведении которого не чувствовалось ни малейшей скованности.
   - Еще с зимы. Странно, что мы с вами раньше не встречались, ваше превосходительство.
   - Я лишь недавно получил приказ выступить под Очаков, - объяснил генерал. - Теперь я командую егерями, а их приберегают для решительных боевых действий.
   - Наилучшая часть пехоты?
   - Да, - ничуть не смущаясь, кивнул Кутузов. - Их обучают куда тщательней, чем простых мушкетеров, потому как ждут от них куда большего.
   - Чего же от них ждут?
   - Прежде всего - меткой стрельбы. В егеря-то отбирают тех рекрутов, что прежде были охотниками, или тех мушкетеров, что заслужили славу лучших стрелков. К тому же им надлежит быть самого лучшего, проворного и здорового состояния. В бою ведь требуется и препятствия преодолевать, и маскироваться, и скрыто занимать боевые позиции. Да все это бегом! Чего ради они при обучении на шаг почти не переходят...
   Иван Антонович слушал с интересом, потягивал вино с удовольствием и с наслаждением закусывал его фруктами. Теперь он не чувствовал и вовсе ничего, что разделяло бы его с собеседником. Этот генерал умел держаться так, словно не было между ними пропасти в чинах, а прошлые личные счеты были им, как будто, начисто забыты.
   - Стало быть, нам предстоят решительные боевые действия?
   - В лагерь скоро прибудет генерал-фельдмаршал Потемкин, - уклончиво ответил Кутузов. - Слишком уж медленно идут осадные работы. Но, коли будете писать домой, не пугайте пока родных грядущими боями.
   Вскоре они вновь сдвинули кружки с наливкой, отмечая, по предложению Кутузова, успехи Ивана Антоновича на медицинском поприще. Беседа их становилась все доверительней.
   - Я надеюсь, Василиса Филаретовна пребывает в добром здравии? - светски осведомился Кутузов через некоторое время.
   - Да, вполне, благодарю вас.
   - И наследники, - доброжелательно улыбаясь, спросил генерал, - у вас наверняка уже имеются?
   - Имеются, - со вполне уместной гордостью ответил Благово. - Сыну сравнялось десять, дочери - восемь.
   - Все-то вам, господин лекарь, везет больше, чем мне! - рассмеялся Кутузов. - У меня четыре дочери и хоть бы один мальчишка! Я их спокойствия ради держу в Петербурге, подальше от наших южных границ. А вы свою семью где оставили?
   - Да там же, где и жили мы все последние годы - в Севастополе.
   - Вот как? - с интересом сказал Кутузов. - Стало быть, в Ахтиаре? Да, и тут вам повезло! Лучшей гавани для флота не сыскать, так что город ваш, думаю, скоро так разрастется, что со столицами соперничать будет.
   - И климат там весьма благоприятный, - добавил Благово. - Особливо для тех, кто к чахотке склонен. Те, если полностью и не исцеляются, по крайности, мучаются куда меньше.
   - Да, климат там для всего благоприятный, - неопределенно подтвердил Кутузов, как будто на время ушедший в воспоминания. - Даже для того, чтобы раны залечивать.
   Он вновь рассмеялся, но смех его звучал не слишком весело.
   Еще какое-то время они обсуждали преимущества Севастополя перед другими крымскими городами, и Кутузов рассказывал о жизни ахтиарского гарнизона в годы, предшествовавшие Кучук-Кайнарджийскому миру. Сам того не замечая, Иван Антонович был захвачен его красочным, увлекательным повествованием, и потому вопрос, неожиданно заданный генералом застал его врасплох:
   - Да вы, наверняка, слышали все эти истории от Василисы Филаретовны? Она же им была свидетельницей.
   Однако Иван Антонович вынужден был признаться, что не слышал. Испытывая неловкость, он мысленно искал объяснение скрытности жены: очевидно, Василиса так сильно желала вычеркнуть его визави из памяти, что вместе с ним предала забвению и тот отрезок жизни, что они провели бок о бок в Тавриде.
   Какое-то время он был полностью поглощен этими размышлениями, а когда решил вновь вернуться к разговору, то заметил, что Кутузов пристально на что-то смотрит. Проследив за направлением его взгляда, Благово увидел медальон с портретом Василисы, как и всегда лежавший на видном месте, чтобы радовать мужа, время от времени попадаясь ему на глаза. Глядя на выражение лица Кутузова, Иван Антонович не мог не проникнуться злорадством: "Смотри, смотри! Только на портрете ее теперь и увидишь!"
   Генерал отвел глаза от изображения Василисы. Взгляд его стал каким-то иным. Благово не смог бы описать сию перемену словами, но отчего-то она заставила его ощутить беспокойство.
   - Жаль, что вы не взяли супругу с собой, - сказал Кутузов, и Благово со все нарастающим смятением почувствовал, что и голос его собеседника звучит как-то по иному, - ее медицинские таланты были бы здесь весьма полезны!
   - Ее таланты будут полезны и дома, - сухо ответил Иван Антонович. - Она уже достаточно подвергала себя опасностям на войне.
   На лице Кутузова появилась странная улыбка:
   - Вам, вероятно, стоило больших трудов ее отговорить?
   Благово почувствовал себя так, как если бы прямо на него летело пушечное ядро, а он был бессилен тронуться с места. Кутузов же не присутствовал при его разговоре с женой! Но как тогда?.. Да никак - строит догадки. И, судя по улыбке, наверняка, воображает, что госпожа Благово стремилась оказаться в армии не ради помощи мужу, а с целью вновь увидеться с давним смутителем своего спокойствия. Вот наглец! Но вдруг... вдруг так оно и есть?
   - Вовсе нет! - сказал Иван Антонович настолько резко, что сам испытал неловкость. - У нее и в мыслях не было здесь появляться.
   Уже договаривая последние слова, он с ужасом понял, что выдал себя противоречием предыдущей фразе, но Кутузов как будто не заметил его оговорки:
   - Если больше не увидимся, передавайте ей от меня поклон, - сказал он настолько невозмутимо, как если бы речь действительно шла всего лишь о поклоне от старого знакомого.
   - Непременно! - заверил его Благово, ледяным своим тоном давая понять, что ни за что не станет выполнять сию просьбу.
   Поговорив еще немного о чем-то незначительном, Кутузов ушел, напоследок повторив, что непременно воспользуется опытом Благово по организации лазарета. А Иван Антонович после его ухода не находил себе места, и усталость его улетучилась, как по волшебству. Осмысливая истинную цель визита Кутузова, он с горечью сознавал, что, видимо, тот стремился узнать, живет ли он еще в душе Василисы. И ведь узнал! Узнал, все, что хотел, именно по тому, с какой резкостью ему ответили "нет".
   Несмотря на полнолуние, эта ночь была для Благово самой черной изо всех, что он провел в лагере под Очаковом. А, возможно, и во всей его жизни, предыдущей и последующей.

L

   "...Душа же моя была обращена к Михайле Ларионовичу, и самые пылкие мольбы мои ко Господу были тоже о нем..."
  
   В середине июля лагерь, наконец, осчастливил своим прибытием генерал-фельдмаршал Потемкин. Это событие имело три очевидных последствия: во-первых, осадные работы пошли быстрее, во-вторых, Кутузов, очевидно, доложил командующему о полезном нововведении в одном из лазаретов, поскольку все армейские госпиталя вскоре были изменены на новый лад. В-третьих, младший лекарь 1-го класса Благово был произведен в штаб-лекари. Это стало единственным его повышением в чине, не принесшим врачу ни малейшей радости. Он даже не упомянул о нем в письме домой.
   Да и вообще после ночного разговора с Кутузовым Ивану Антоновичу ничуть не хотелось писать жене, хоть и приходилось это делать, дабы не вызвать ее беспокойства. Но берясь за перо, он не испытывал и подобия той душевной теплоты, что пронизывала прочие его послания. "Неужто все ложь?" - хлестала его неотвязная мысль. Слова ее о благом желании вступить с ним в брак - ложь, и взгляды - ложь, и ласки - ложь. А ведь с каким усердием он годы напролет убеждал себя в том, что Василиса с ним счастлива! Иначе сам не знал бы счастья.
   Он с горечью вспоминал то время, что предшествовало их свадьбе. Знал же тогда, и чувствовал, и видел, что не он владеет ее душой, но заглушал и затаптывал в себе это знание ради одной цели - обладать ею. И отчего-то свято верил, что стоит ей стать его женой, как прошлая ее привязанность рассеется и сойдет на нет. Отчего он в это верил? Лучше и не спрашивать себя сейчас!
   И, словно бы в насмешку, лицо Василисы вырисовывалось перед ним столь светлым, нежным и правдивым, что он не знал, как примирить свои мысли с ее образом. Он вспомнил, как больные называли ее "Святая", и усмехнулся. Хорошие святые нынче пошли, нечего сказать! Такие, что сам не знаешь, в раю ты с ними, или в аду.
   Он все же сумел достойно начать и закончить очередное письмо, ни строчкой, ни словом не выдав своих терзаний и, разумеется, не упомянув о встрече с Кутузовым. После чего запечатал конверт, передал его денщику и вернулся к своим обязанностям. В последнее время та часть лазарета, что была предназначена для раненых, увы, не пустовала. Чем больше траншей и батарей сооружали осаждающие, тем яростней и чаще совершали вылазки осажденные. Недели три тому назад, в конце июля схватка меж ними вышла столь ожесточенной, что пострадал сам генерал-аншеф Суворов, раненый пулей в шею. Для излечения его пришлось увезти из-под Очакова, и командование осадой принял на себя лично Потемкин. Правой рукой же его стал ни кто иной, как Кутузов
  
   По завистливому мнению всех офицеров Главного штаба, генерал-майору Кутузову предоставлялся блестящий шанс проявить себя. Что он и делал, будучи на людях неизменно бодр и весел. Однако наедине с собой все последние недели не знал покоя, сам недоумевая, что не дает ему в полной мере насладиться нежданно свалившейся на него властью. Не встреча же с мужем Василисы, в конце концов! Пусть тот ненароком и проговорился, что пустынница его не забывает, но что с того? Любовь - дело прошлого, не тот у него возраст и не тот чин, чтобы вновь отдаваться чувствам.
   Но, невольно вспоминая тот отрезок жизни, что он провел без Василисы, Кутузов к своему неудовольствию сознавал, что ни разу за одиннадцать лет не был безмятежно счастлив, сколько бы возможностей для этого ему не открывалось. Вроде бы, имелось у него все, о чем человек может только мечтать, но не хватало чего-то одного, чему не находилось названия, и оттого солнце удачи светило ему как будто сквозь дымку, не желая открываться во всей красе. И ведь пожаловаться не на что! Как и предсказывал дядя, Катенька Бибикова оказалась ровно такой женой, какая была ему нужна: смирной, безгласной, во всем покорной, да и весьма пригожей к тому же. Встречала его в Петербурге с радостью, а провожала после недолгого визита с полным пониманием того, что отправляться за мужем ей не след. И никогда не на что не претендовала, кроме щедро выделяемого ей содержания. Дочери были милы, прекрасно воспитаны; ему доставляло удовольствие наблюдать, как они подрастают, не доставляя отцу ни малейших хлопот или волнений. По возвращении же из очередного отпуска в армию он сполна получал то, без чего жизнь была б ему не в радость - власть и уважение. Его досуг всегда был скрашен приятельскими пирушками или безотказными ласковыми женщинами, что непременно оказывались под рукой, едва в них возникала нужда. Военные же кампании или маневры, где он неизменно проявлял себя с лучшей стороны, привносили в его жизнь остроту и блеск, а ордена придавали ему все больше веса.
   Словом, уж кто-кто, а он имел полное право считать себя обласканным судьбой. Почему же тогда накатывают и накатывают безрассудные мысли о том, чтобы вскочить на коня и, презрев служебный долг, поскакать в Ахтиар? А там, кто знает, что выйдет из новой их встречи с Василисой!
   Нет, он не раскаивался в принятом годы назад решении (если сотню раз подряд повторить себе, что ты прав, то раскаяние неуместно). Но всерьез досадовал об одном: что не увез-таки девушку с собой, отправляясь командовать полком. А ведь шанс у него был - колебалась она до последнего. Но не довел он тогда свою игру до победного конца - слишком уж уязвлен был тем, что сказала ему Василиса в степи. И врач этот так некстати встрял между ними...
   Безрадостно глядя на стены и башни неприступно возвышавшегося перед ним Очакова, Кутузов неотступно возвращался к мысли о том, с каким удовольствием он исчез бы на время с театра военных действий и отправился осаждать совсем иную крепость. Ту, победа над которой принесла бы ему куда больше радости, чем очередной орден и очередной чин. Однако самовольная отлучка в разгар осады не только перечеркнет все, чего он к тому моменту добился, но и будет стоить ему всей будущей карьеры. Как же глупо все порой выходит в жизни! Бьешься в ней совсем не за то, что действительно хотелось бы получить...
   - Ваше превосходительство!
   Кутузов обернулся - к нему подбегал взволнованный адъютант. Но прежде чем молодой офицер выпалил свое донесение, генерал уже знал, что он скажет: турки опять выбрались за крепостные стены и атаковали осаждающих. А стало быть, сейчас он не имеет права думать ни о чем, кроме того, как дать им отпор.
  
   Участившиеся вылазки янычар были следствием той расторопности, с которой после приезда в лагерь Потемкина стали вестись осадные работы. В середине июля светлейший князь прибыл под стены Очакова, а к середине августа уже были возведены две новые артиллерийские батареи на левом фланге армии и заложена еще одна на правом. Последняя находилась на самом близком от города расстоянии.
   Именно ее строительство и взволновало турок настолько, что 18 августа более тысячи янычар, неожиданно вырвались из-за крепостных стен, напав на строителей и прикрывавших их работу егерей. Кутузов немедленно отправил им на подмогу еще несколько егерских рот и командовал ими под прикрытием ретраншемента. Рядом с ним находился начальник артиллерии, австриец на русской службе, принц де Линь, руководивший батарейным огнем.
   Пронеслось уже несколько часов с начала боя, хоть все его участники, положа руку на сердце, могли бы сказать, что минуло не более нескольких минут. Штыковые удары и ядра к тому времени оставили на земле сотни истерзанных тел и в русской, и турецкой форме. Янычары и егеря попеременно теснили друг друга, но ни одна из сторон не могла бы похвастаться тем, что одерживает верх.
   Кутузов, давно уже привыкший к беспощадной арифметике войны, на сей раз чрезвычайно мрачно наблюдал, как устилают подступы к Очакову тела егерей, тщательно обученных под его началом. И, отправляя в бой очередную роту, делал это, скрепя сердце. Будь его воля, он не тратил бы солдатские жизни на отражение бесчисленных вылазок противника и не ждал, пока тиф унесет еще часть армии, а давно уже начал штурм крепости. Артиллерийских позиций для этого возведено достаточно, и дальнейшее продолжение осады будет чревато лишь уроном в живой силе. Он отказывался понимать, почему так медлит Потемкин и страстно желал, чтобы в главнокомандующем наконец заговорил здравый смысл. Отчего же так часто судьбы людей, армий и государств доверены не тем, кто мог бы наилучшим образом ими распорядиться?
   - Ваши бойцы превосходны, генерал! - крикнул де Линь Кутузову, стараясь превозмочь голосом пушечную пальбу. - Если б только можно было поддержать их артиллерией с правого фланга!
   - Наша гребная флотилия вот-вот должна подойти! - в свою очередь прокричал Кутузов. - Когда она откроет огонь с реки, турки отступят.
   - Скорей бы уж! - воскликнул принц, припадая глазом к подзорной трубе. - Из крепости выпустили свежие силы. Вот, посмотрите сами!
   Де Линь посторонился и Кутузов шагнул к амбразуре. Он взял из рук принца подзорную трубу и наклонился к отверстию в ретраншементе...
   Сильнейший удар в левый висок сопровождался коротким свистом. В первое мгновение Кутузов не почувствовал боли и успел с укором сказать де Линю:
   - Что заставило вас подозвать меня сюда в сию минуту?
   Ответа не было. Генерал удивился тому, с каким ужасом смотрит на него и принц, и оба их адъютанта, и поднес руки к голове. И на правом, и на левом виске пальцы его ощутили выступающие обломки костей. Он почувствовал струящиеся по лицу горячие струи крови, и одновременно полыхнула боль. Голова резко закружилась, и он вынужден был осесть на землю.
   "Точно, как в Шумлах!" - потрясло его воспоминание.
   Сознание начинало путаться, и Кутузов скорее чувствовал, чем понимал, что перед тем, как уйти в небытие, он должен сказать нечто очень важное, возможно, самое важное в своей подходящей к концу жизни.
   "Василиса... чтобы простила..." - несвязно сталкивались между собою мысли.
   И, ощущая, что разум и язык повинуются ему лишь из последних сил, генерал выговорил настолько внятно, насколько мог:
   - Штаб-лекаря Благово ко мне! Тульский пехотный полк...
  
   Для Ивана Антоновича Благово эти несколько часов боя тоже слились в одно мгновение, палящее жаром, кровавое, исходящее стонами мгновение, оставившее его неживым от усталости, с дрожащими от напряжения мышцами рук и такой тяжелой головой, как если бы туда набросали мешков с песком. Раненых егерей сносили в ближайшие к полю боя лазареты, а когда те переполнились, стали класть прямо на землю у госпитальных палаток. Мучения солдат усугублялись палящим солнцем, и Благово распорядился натянуть над страдальцами брезентовый полог. Его помощники едва успевали подносить воду.
   К тому моменту, как окончился бой и турок водворили обратно за крепостные стены, Иван Антонович был в таком угаре, что, услышав приказ срочно явиться к генерал-майору Кутузову, даже не сразу сообразил, кто требует его к себе. Он усталым шагом пошел вслед за посыльным и, лишь на полдороге осознав, куда идет, остановился.
   - Как ты сказал? - спросил он у солдата. - Кутузов?
   - Так точно. Поскорей бы, ваше благородие!
   Но Благово, как назло, ощутил, что ноги перестают повиноваться ему с прежним усердием. Против воли он замедлил шаг. Опять этот треклятый генерал! Чего ему надо на сей раз? Едва ли он ранен. Что же тогда? Вновь какой-нибудь хитроумный трюк с целью что-то выведать о Василисе? Или же что-то передать ей? "Небось, умирающим притворится, с него станется! - зло усмехнулся Благово. - Ну-ну! Надо будет дать ему понять, что для меня его фокусы белыми нитками шиты!"
   В том лазарете, куда привел его посыльный, Иван Антонович с трудом протолкался сквозь кольцо людей, окружавших постель Кутузова. Оказавшись же лицом к лицу с соперником, он оторопел. "Треклятый генерал" лежал на спине, неподвижно, как покойник; половину головы его скрывали окровавленные бинты. А лицо, прежде такое живое и выразительное, казалось бесцветной маской, жалким подобием его настоящего лица. Благово никак не мог понять, приподнимается ли от дыхания его грудная клетка, и хотел уж было приложить пальцы к сонной артерии, когда к нему подошел другой врач. Как и все в лагере, Иван Антонович знал, что это главный хирург Екатеринославской армии, француз на русской службе по фамилии Массо.
   - Простите, что я опередил вас, господин штаб-лекарь, - заговорил он, - но дело было безотлагательным. Его превосходительство потерял сознание сразу после того, как приказал позвать вас; он истекал кровью и потому...
   Благово молча кивнул. Он никак не мог прийти в себя от увиденного. Из глубины души, как со дна стоячего пруда, потревоженного веслом, поднималась темная, илистая муть: "Вот и все, наконец! Вот и кончилась эта история!"
   - Каков характер ранения? - спросил он.
   - Пуля прошла из виска в висок позади обоих глаз.
   Иван Антонович вздрогнул: не точно так же ли Кутузов был ранен прежде, в Тавриде? Он вспомнил шрамы на висках у генерала - да, поразительное совпадение!
   - Задет ли мозг?
   - Неизвестно. Но полагаю, что да.
   - И?.. - Благово вопросительно взглянул на хирурга.
   Тот в ответ лишь безнадежно покачал головой.
   Выбравшись из лазарета, Иван Антонович сел прямо на землю и несколько раз глубоко глотнул воздух. Он смотрел прямо перед собой, но взгляд его был невидящим. К тому времени вязкая муть в душе успела осесть, и вместо нее чистой водой колыхалось сострадание. Благово вспоминал, как еще совсем недавно видел Кутузова здоровым и бодрым, полным сил, с огоньком интереса в глазах и увлекательной речью на устах, и никак не мог представить себе, чтобы человек, в котором столь ярко играет жизнь, достался бесстрастно-холодной смерти.
   Он пытался догадаться, что именно хотел передать Василисе генерал, но догадка всякий раз ускользала, как птица, что вспархивает прямо из-под ног. И под конец Иван Антонович отправился обратно, так и не найдя для себя ответа на вопрос, как могли бы прозвучать последние слова Кутузова.
  

LI

   "...Любовь без прощения - все равно что дерево без листьев: жизни в нем нет, и деревом его не назовешь..."
  
   Читая письма мужа из-под Очакова, Василиса не должна была бы испытывать беспокойства: осада все тянулась, боевых действий не ожидалось. Однако неизъяснимое предчувствие держало ее душу, точно в клещах, и когда через пару дней после Успения Богородицы к ним в дом с утра постучался взволнованный незнакомец, у нее захолонуло сердце.
   Однако на сей раз дело было в том, к чему женщина давно привыкла - ее просили о медицинской помощи. Поскольку больная, о которой шла речь, не могла подняться с постели, татарин, ее муж, умолял Василису саму отправиться к его жене. В окне виднелась его повозка, запряженная неказистой лошадью - семья была явно не из богатых.
   Ехать пришлось далеко - в селение Учкуй, что располагалось на северной стороне Севастопольской бухты. В дороге татарин на ломаном русском сумел объяснить Василисе, что после родов у его жены отказали ноги и она уже месяц как не встает. Слушая его взволнованную речь, женщина с тяжестью на сердце сознавала, что никакие снадобья тут не помогут, и разумнее всего было бы сказать об этом сразу. Но у нее язык не поворачивался сходу лишать отчаявшегося человека последней надежды.
   Войдя в дом, где лежала злосчастная родильница, она обратила внимание на то, что, помимо родни, у постели расслабленной находится священник. Это был державшийся с большим достоинством, немолодой человек в просторном зеленом одеянии, белой чалме и с белой оторочкой на рукавах. Он встретил Василису пристальным взглядом, но не произнес ни слова, пока она не осмотрела больную. Результаты осмотра же были весьма неутешительны: как Василиса и предполагала, она не знала средства, чтобы поднять на ноги совсем еще молодую, чрезвычайно измученную женщину, глядевшую на нее с мольбой и надеждой.
   - Травы тут не помогут, - мягко сказала Василиса, - но я буду молиться за тебя от всей души.
   Когда она вышла из дома, чтобы ехать в обратный путь, имам последовал за ней.
   - Вы будете молиться за женщину другой веры? - с изумлением спросил он, довольно свободно выражая свои мысли по-русски.
   - Господь один, - уверенно отвечала Василиса, - и он любит все свои создания.
   Изумление во взгляде священника сменилось уважением:
   - У вас чистое сердце, - сказал он, - и я не удивлюсь, если Аллах исполнит вашу молитву.
   Они медленно ступали бок о бок по дорожке, направляясь к выходу из сада.
   - Ваш муж сейчас воюет с турками в Бессарабии? - спросил священник.
   Василиса кивнула.
   - Мне кажется, я знаю, кто он, - продолжал имам. - Много лет назад я был знаком с одним русским офицером. Из уважения к нашему народу он решил овладеть татарским языком, и я стал его учителем.
   Василиса замерла на месте.
   - Во время наших встреч он рассказывал мне о своей невесте; по его словам, она была превосходной целительницей. Не вы ли это? О вас ведь идет молва.
   - Это я, - с трудом выговорила женщина.
   - Вот как? - заметно обрадовался священник. - Тогда передайте мужу в письме - ведь вы наверняка ему пишете? - поклон от имама Дениза. И уверьте его в том, что я храню наилучшие воспоминания о наших встречах! А когда он вернется...
   Имам вдруг заметил в глазах Василисы слезы.
   - Простите! - смешался он. - Возможно, я не понял... Тот, о ком мы говорим, жив?
   - Да, - ответила женщина, быстро вытирая глаза, - он жив и здоров, только...
   - Вы очень волнуетесь за него, - понимающе кивнул имам. - Любая волновалась бы на вашем месте. А вот господину офицеру тревожиться не о чем! - с улыбкой добавил он. - Я уверен, что ваши молитвы и в дальнейшем сохранят ему жизнь.
  
   На обратном пути и Василиса, и татарин, правивший лошадью, безрадостно молчали. Муж родильницы - оттого, что лишился надежды на ее исцеление, а Василису угнетали овладевшие ею после беседы с имамом воспоминания. И лишь когда они были на полпути меж Учкуем и Севастополем оба взглянули друг на друга и обменялись несколькими встревоженными словами: к тому времени облачное с самого утра небо стало сумрачно-грозовым.
   Татарин подстегнул лошадь, и та побежала рысцой, но гроза собиралась над их головами невероятно быстро. Глядя на то, как неуклонно меркнет дневной свет и мрачнеет небо, Василиса с удивлением приметила, что облака принимают форму крепости со множеством башен, и заворожено наблюдала за вырастающей прямо на ее глазах цитаделью. Вероятно, именно оттого первый удар грома прозвучал для нее в точности, как залп артиллерийского орудия.
   Ливень еще не начался, но татарин, сознавая, что в запасе у них считанные минуты, направил лошадь к ближайшей купе деревьев и привязал под густыми ветвями. Однако, находя сие укрытие недостаточным, он полез пережидать грозу под телегу, призывая Василису следовать его примеру. Женщина сошла на землю, но медлила к нему присоединяться, не отрывая глаз от неба. Ею властно овладевало тягостное предчувствие, столь же мучительное, как и в прошлом сентябре, когда она услыхала о начале новой кампании. Многобашенная крепость в воздухе надвигалась прямо на нее и грозила испепелить своим огнем. Молнии вспыхивали все чаще, а гром звучал все ближе и более устрашающе.
   "Что же это? - вдруг мелькнуло у Василисы в мыслях. - Опять до меня война добралась?"
   Очередная молния, соединившая небо и землю, была прекрасна, как только может быть прекрасна стихия. Она казалась необычайно яркой на фоне чугунно-черных облаков. Ее белизна полыхнула у Василисы перед глазами, а вот грома она уже не услышала. Белый свет продолжал слепить ее, а тело колыхалось, как объятое волнами, и когда женщина вновь обрела способность видеть, то увидела совсем не то, что окружало ее мгновения назад...
  
   Она стояла по пояс в воде, и волны, одна разъяренней другой, надвигались на нее, как полки, бегущие в атаку. Страх терзал ее, но каким-то чудом ей удавалось устоять на ногах в сем неравном поединке, а прибой с ревом прокатывался дальше, обрушиваясь на берег за ее спиной. Впору было выбираться из бурлящей полосы, но странное предчувствие удерживало женщину в воде, не давая отступить на безопасную землю.
   Внезапно прямо перед собой, несколько глубже в море, Василиса заметила другого человека. Волны накрывали его непрестанно; лишь голова проглядывала меж ними время от времени, но тут же вновь исчезала в пенном валу. Она присмотрелась и обмерла. Изо всех сил прокричала его имя, и раз и другой, но он не отвечал. Да он и не видел ее, хоть и был обращен к ней лицом: незрячий взгляд выдавал в нем человека, ускользающего из жизни. Ей ли не помнить подобные остановившиеся взгляды! Василиса дрогнула от страха: она должна что-то сделать, должна! Но что?
   А за спиной того, к кому были обращены все ее мысли, в угрожающей пене вздымалась новая волна. Уж из такой не вынырнешь, как пить дать! Василиса ринулась к нему, расталкивая телом воду, но та отчего-то сделалась густой, как мед, и расступалась нехотя, едва-едва. Чуть не рыдая и тщетно пытаясь пробиться вперед еще хоть на пядь, женщина видела, как безучастно лицо ее любимого в преддверии смерти и сознавала, что он не может дать отпор всепоглощающей стихии. Ах, если б сама она сейчас была рядом! Но нет... И в последнее мгновение перед тем, как Михайле Ларионовичу предстояло скрыться под водой, Василиса в отчаянии закричала:
   - Господи, смилуйся! Пощади его!
   Смертоносный серп с пеной на острие обрушился на обоих, и женщину сбил с ног и затянул образовавшийся водоворот. Задыхаясь и в смертельном страхе борясь за глоток воздуха, она извивалась в прибое, пока не ощутила, что хватка волны слабеет. Едва же удалось ей вынырнуть, задышать и открыть глаза, как Василиса вновь задохнулась, на сей раз от счастья: тот, за кого она молила, по-прежнему стоял на ногах и даже, как будто приблизился к ней, выступая из воды уже по грудь. Взгляд же его, став осмысленным, был устремлен прямо на нее.
   - Ты жив! - воскликнула женщина, голосом, нестойким от радости и от слез.
   Он не ответил, но ей достаточно было и взгляда. В обращенных на нее глазах стояло безмерное удивление, как если бы он не верил в ее присутствие. И, изо всех сил желая убедить его в том, что она действительно рядом, Василиса вновь закричала:
   - Я с тобой! Дождись меня только!
   Она с удвоенной горячностью рванулась вперед (вязкая вода уступала ее напору легче прежнего), но вдруг в ужасе замерла: новая волна, еще грозней предыдущей, вырастала над ними. Ее прозрачно-зеленое тело с белыми прожилками пены вытягивалось и выгибалось, как если бы из моря выступал дракон, и, наконец, вошло в силу, готовое сокрушить их. Вспененно-белая морда зависла над головой человека, уже казавшегося ей спасенным, и Василиса, не чувствуя в себе голоса, прошептала:
   - Господи, защити его! На тебя уповаю!
   Удар волны враз лишил ее воздуха, швырнул на дно и протащил по камням. С безумьем предаваемого смерти животного она боролась за жизнь, отчаянно выгребая наверх. Когда же выгребла и отдышалась, то увидела, что любимый стоит на расстоянии вытянутой руки от нее. А во взгляде его, как восходящее солнце, все ярче и ярче сияет надежда.
   - Ну, вот и я! - не скрывая слез, приговаривала Василиса, делая к нему последние шаги и стискивая его бессильно висящие вдоль тела руки. Она подняла их из воды и прижала к себе, чтобы согреть - до того холодны были!
   - Не ждал я, - так странно, как если бы принадлежал кому-то другому, прозвучал в ответ его голос.
   - Отчего же не ждал? - шептала Василиса, растирая его ледяные ладони и дыша на них, как зимой. - Помнишь, я тебе обещала, что в трудный час приду на помощь.
   - Да, ты свое слово держишь! - согласно склонил он голову. - Святые, они заповеди чтут.
   Он попробовал рассмеяться, но смех его звучал совсем как стон.
   - Не святая я ничуть, - возразила Василиса, - да и нет такой заповеди - слово сдерживать, А здесь я потому, что люблю тебя.
   - Любишь?! - потрясенно переспросил он. - После всего, что было?
   Василиса замешкалась, не зная, как высказать то, что чувствовала, но вдруг обмерла: коварно подкравшись, пока они оба были заняты друг другом, на них восставала новая волна. Яростно-прекрасная, завораживающая своей мощью, она казалась воплощенной смертью. И женщина оцепенела, сознавая, что, достигнув своей цели и встав бок о бок с любимым, все равно она не сможет одним этим отвести от него кончину. Сила ее - ничто против силы стихии. С каким оружием выступишь против нее? Да с одним, пожалуй: с теми словами, что способны вдохнуть в человека волю к жизни.
   - А что было? - в смятении выкрикнула она, с трудом отводя взгляд от сокрушительного вала и глядя прямо в глаза Михайле Ларионовичу. - Счастлива я с тобой была, только и всего!
   Затащив их в тот же миг под себя, волна должна была бы с издевкой вознести обоих на гребень, а затем, адским по силе ударом сокрушить о каменистое дно. Но вспененная вершина водяной горы грянулась оземь за спиной Василисы, каким-то чудом не тронув тех, кому готовила гибель. А в следующее мгновение женщина осознала, что стоят они оба уже всего лишь по колено в воде, и море бессильно клубится у ног, не способное более накрыть их с головой и затянуть в небытие.
   Василиса ослабела от пережитого волнения и теперь держалась на ногах так же нетвердо, как и Михайла Ларионович. Оба поминутно пошатывались и оступались, пока, собравшись с духом, женщина не шагнула на берег, ведя спасенного за собой. Им приветственно сияли белизной столь знакомые колонны эллинского капища.
   - Ты не оставишь меня больше? - с надеждой спросил у нее Кутузов. - Не сбежишь, как тогда в степи?
   - Мне от тебя сбежать не судьба: все одно - обратно прибегаю, - с теплеющими от слез глазами проговорила женщина. - Ты не тревожься: я завсегда рядом окажусь, как будет нужда и другие от тебя отступятся.
   Она с нежностью провела рукой по его лицу, но на пальцах ее осталась кровь.
   - Что это? - изумилась она, только сейчас заметив багряные струйки на обоих его висках. - Старые раны открылись?
   - Считай, что так, - ответил Михайла Ларионович.
   - Пора б им уже затянуться! - качала головой Василиса, зачерпывая морскую пену у своих ног и омывая ему лицо. - Сколько лет-то прошло...
   - Да сколько б ни прошло... - горестно прозвучало в ответ.
   - Выздоравливай! Как иначе? - шептала женщина, прижимаясь виском к его виску и смешивая свои слезы с его кровью. - Ты же не можешь не победить!
   - И кого мне сейчас побеждать? - услышала она потерянный вопрос. - Себя самого?
   С тяжелым сердцем женщина кивнула. Несмотря на замешательство Кутузова, она уже видела в его глазах силу жить и сознавала, что он вот-вот покинет ее и те странные пределы, где они оба нашли друг друга. Разлука вновь распахивала перед ней свою черную пасть, и Василиса едва удерживалась от того, чтоб застонать, накрепко обвить руками свою любовь и никогда больше не отпускать от себя. Остаться бы с ним, а в жизни или в смерти - что ей за дело!
   Однако она преодолела свой порыв и, поочередно припав губами к его ранам, заставила остановиться не унимавшуюся прежде кровь.
   - Воды бы! - привычным ей голосом вдруг попросил Михайла Ларионович. - Поскорее!
   - Сейчас, сейчас, будет тебе вода! - поспешила уверить его Василиса, с надеждой поднимая глаза к нему. Оно оказалось затянуто тяжелыми тучами, из которых накрапывал все убыстряющийся дождь. А затем их обоих накрыл ливень, столь сильный, что женщина уже не видела любимого подле себя и наугад тянула руки туда, где он только что находился...
  
   Когда она пришла в себя, капли стучали по ее лицу. Рядом на коленях стоял татарин и в отчаянии что-то причитал на своем языке. Василиса зашевелилась, села, и он пораженно всплеснул руками.
   - Я думал, ты умер! - воскликнул он.
   Женщина попыталась ободряюще улыбнуться, но улыбка не шла на ее лицо. Гроза уже миновала, подходил к концу и дождь, и татарин вывел лошадь из-под деревьев и вновь пустил по дороге, ведущей к Севастополю. Все время пути Василиса молчала, не шевелясь: она чувствовала себя, как человек с пробитым навылет сердцем.
   Едва вернувшись домой и успокоив детей и горничную, уже не знавших, куда бежать и где искать ее, Василиса заперлась в своей комнате и разыскала письменные принадлежности. Взявшись за перо, женщина призвала на помощь все свое мужество: тот вопрос, что терзал ее, нельзя было задавать в письме к мужу в явном виде. И она терпеливо перечисляла на бумаге незначительные семейные новости, а также откликалась на события, упомянутые Иваном Антоновичем в его последнем послании. И лишь под конец, видя, что письмо ее вышло ровно таким, как обычно, дописала, словно бы невзначай:
  
   "Третьего дня встретила я на рынке Матвея Ковалева, того инвалида, что вышел в отставку позапрошлой весной. Так он пытал меня, не имею ли я через тебя каких-нибудь вестей о бывшем его командире, Кутузове. А то он не знает, как за того в церкви записки подавать - за здравие или за упокой".
  
   Пылая лицом, Василиса опустила перо. По словам торговок, время от времени отдававших Матвею Ковалеву подгнивший товар по бросовой цене, инвалид отдал Богу душу незадолго до конца Петрова поста. А стало быть, буде и усомнится муж в таком разговоре, расспросить уже некого.
   Ответ ей пришел через месяц. Едва получив заветный конверт, Василиса взволнованно разорвала его и, не вчитываясь в письмо, стала тревожно выискивать строки, где мелькнуло бы имя Михайлы Ларионовича. Ага, вот они!
  
   "А тому инвалиду, что справлялся о Кутузове, передай, чтоб записки подавал за здравие, но как о болящем. Недели две тому назад ему опять прострелили голову навылет, и все полагали, что он умрет, но чудом жив остался. Однако же один глаз у него искосило, и генерал теперь не так хорош собой, как прежде, если вдруг Матвея Ковалева сие тоже заботит".
  
   Василиса в испуге отшвырнула письмо, как если бы Иван Антонович мог сойти с его страниц и дать ей пощечину за вероломство. Никогда прежде он не обнаруживал того, что знает нелицеприятную для себя истину, крывшуюся за безупречным спокойствием жены. На мгновение стыд затмил для женщины все прочие чувства. Но затем Василиса подобрала отброшенный лист бумаги и вновь с трепетом вчиталась в строки, касавшиеся Михайлы Ларионовича. Она отыскала дату, коей было помечено письмо, и отсчитала от нее две недели. Да, выходил тот самый день, третий день после праздника Успения, когда она попала в грозу.
   Не выпуская письма из рук, Василиса взглянула на образ Спасителя, возвышавшийся прямо над нею в красном углу, тот образ, что увезен был ею еще из родительского дома, и вместе с иконой Владимирской Богоматери сопровождал во всех скитаниях. Христос взирал на нее с болью во взгляде, глубокая печаль таилась и в глазах Богородицы, и Василиса вдруг рухнула перед ними на колени, как если бы получила глубокую рану и не могла более удерживаться на ногах:
   - Господи! - простонала она. - Господи, что же ты с нами делаешь?!
   Ответа не было. Василиса закрыла лицо руками, словно тем самым хотела скрыться от тех, кто смотрел на нее.
   - Господи, - прошептала она вновь, не решаясь поднять взгляд на того, к кому обращалась. - Как же мне жить-то теперь, опять без него?
   Она с надеждой отняла руки от лица и вдруг услышала какие-то счастливые возгласы, доносившиеся с улицы и приближавшиеся к их дому, поскольку становились они все громче. Сама не зная, что намереваясь увидеть, Василиса вскочила на ноги, бросилась в прихожую и рванула входную дверь. К ее изумлению, на пороге колыхался от радости татарин, возивший ее некогда в Учкуй к расслабленной жене.
   - Жена встал! - выпалил он, протягивая к женщине руки. - Ты святая! Святая!
   Рыдания охватили Василису так же стремительно, как некогда объяла небо заставшая их по дороге гроза. Она осела на ступеньку и прислонилась головой к дверному косяку. Слезы капали ей на платье, пятная его неровными потеками.
   Однако простодушный татарин принял ее страдание за слезы счастья. Эта праведная женщина так горячо молилась за его жену, что сейчас, сознавая, что молитва ее услышана, не может удержаться от радостного плача. Да пошлет ей Аллах всяческое благополучие!
   К заднику его телеги была привязана крутобокая овца, которую татарин торжественно подвел к Василисе, благодаря за чудесное исцеление. Но женщина решительно отказалась брать подношение. Тогда татарин, хитро улыбаясь, вложил веревку, обвязанную вокруг овечьей шеи, в руку Василисиной дочки. Он объяснил девочке, что овечка скоро принесет ягненка, с которым та сможет играть, и Оленька восторженно обняла покорно глядевшее на нее животное.
   Наблюдая за тем, как татарин отъезжает от их дома, облегченно распрямив спину и что-то воодушевленно напевая, Василиса обращалась памятью к тому дню, когда покидал ее Михайла Ларионович, оставляя девушку выбранной ею судьбе. И словно край отвесного обрыва, бросал ее в дрожь вопрос: а права ли она была, отказавшись последовать за ним, без венца и без чести, но с горячим чувством в душе? Если б вернуть те роковые мгновения, как распорядилась бы она ими сейчас?
   От осознания сделанной ошибки на женщину накатила слабость. Новая волна слез пролилась по лицу. Ступить бы хоть на миг в прошлое, на ту степную дорогу! Она не позволила бы любви покинуть ее навсегда, удержав свое счастье какой угодно ценой. Вполне достойное "святой" решение"! Но после долгих лет иссушающе праведной жизни, подкошенная той встречей, что пережила она в беспамятстве, Василиса была бессильна по-другому взглянуть на сделанный некогда с ожесточенно замкнутым сердцем выбор.
  

* * *

  
   "Два раза в одно и то же место молния не бьет", - так изначально звучала русская поговорка. В годы Великой Отечественной войны "молния не бьет" закономерно изменилось на "снаряд не попадает", и в таком виде поговорка дошла до наших дней. Тем, кто воспринимает ее как непреложную истину, трудно поверить в то фантастическое противоречие народной "мудрости", каким явилось новое ранение Кутузова.
   Поразительно, до какой степени повторились события, между которыми пролегло четырнадцать лет и двадцать три дня. Как и в первый раз, пуля вошла в левый висок полководца и вышла в правый, не задев мозга и не повредив глаз. Лишь угол правого из них несколько опустился, однако, способность видеть им фельдмаршал сохранял вплоть до преклонных лет. Вопреки распространенному мифу, Кутузов отнюдь не был одноглаз, что подтверждается свидетельствами современников. Вот, что вспоминал о нем Федор Глинка, офицер и писатель, в 1812 году:
   "Правый глаз его был несколько прищурен. Всматриваясь внимательно, вы бы легко заметили, что в нем уже погасла живая точка света. Это следствие раны, ужасной, неслыханной, о которой в свое время говорили все врачи Европы".
   Так что Михайле Ларионовичу, лицо которого не обезобразила рана, вполне мог бы позавидовать Потемкин, который хоть и велел живописцам изображать себя на портретах с двумя глазами, на деле лишился одного из них еще в юности, в кабацкой драке.
   Словно бы намереваясь в точности воспроизвести то, что произошло некогда в Тавриде, вторую рану Кутузова также сочли смертельной:
   "Вчера опять прострелили голову Кутузову. Я полагаю, что сегодня или завтра он скончается", - писал принц де Линь австрийскому императору Иосифу II 19 августа 1788 года. А четыре месяца спустя, когда генерал вернулся в строй (на сей раз выздоровление шло куда быстрее), его лечащий врач Массо не удержался от восклицания: "Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской".
   Великие дела не замедлили найти генерала. Правда, к тому времени, как Кутузов окончательно выздоровел, Очаков уже был взят (штурм его в декабре 1788 года продолжался всего час с четвертью, и потери были отнюдь не так велики, как потери армии вследствие болезней), однако русским войскам предстояло овладеть еще одной чрезвычайно важной крепостью - Измаилом, главной твердыней Оттоманской Порты на берегах Дуная.
   "Раньше небо упадет в Дунай, чем русские возьмут Измаил", - самонадеянно восклицал султан Cелим III. "Крепость сия не имеет слабых мест", - вынужден был констатировать и главнокомандующий русской армией Суворов. Что думал Кутузов, глядя на семиметровый крепостной вал, увенчанный семью бастионами, неизвестно, но, возможно он вспоминал о том, что два года назад императрица трижды справлялась лично у Потемкина о состоянии здоровья своего любимого генерала. А стало быть, она возлагала на него большие надежды.
   Во всех событиях, сопровождавших взятие Измаила, Михайла Ларионович остался полностью верен себе. На военном совете, предшествовавшем штурму, командующий гребной Черноморской флотилией, генерал-майор де Рибас, испанец на русской службе, предложил отвести главную роль в боевых действиях массированной бомбардировке крепости с речных судов. Наклонившись к Суворову, Кутузов тихо заметил главнокомандующему: "Если вы согласитесь с Рибасом, вся слава взятия Измаила будет принадлежать ему". Будучи по характеру гораздо простодушнее искусного интригана де Рибаса, Суворов не мог не оценить кутузовскую проницательность и отблагодарил его во время штурма. Когда схватка на крепостном валу была в самом разгаре, и чаша весов еще не думала склоняться в сторону россиян, генералу доставили от главнокомандующего следующую депешу: "Я донес уже в Петербург о покорении Измаила, а Кутузова назначаю измаильским комендантом". После чего судьба неприступной твердыни была решена.
   В победной реляции Потемкину Суворов отвел восхвалению Кутузова столько места и высказался о нем с таким чувством, что светлейшему князю Таврическому впору было испытать укол зависти. "Достойный и храбрый генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом и, когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов..."
   "Он шел у меня на левом крыле, но был моей правой рукой", - такими словами главнокомандующий завершил прославление Михайлы Ларионовича. Но за глаза все же, посмеиваясь, высказался о нем так: "Ой умен, ой хитер, никто его не обманет".
   На радостях государыня Екатерина произвела генерал-майора в генерал-поручики и украсила его парадный мундир еще одним орденом - Святого Георгия III степени. Взятие Измаила стало первым ярким триумфом Кутузова как полководца и было бы прекрасно всем - проявленными им умом и храбростью, значимостью одержанной победы и вознаграждением, если бы... Если бы именно под стенами этой крепости, в декабре, незадолго до штурма, Михайла Ларионович не получил известие о смерти своего единственного законного сына. Кутузов ни разу не видел этого ребенка, родившегося в начале 1790 года после краткого визита к нему жены годом ранее, но сама мысль о том, что на свете больше нет наследника его блестящего имени, была убийственна.
   Несчастный младенец Николай стал последним ребенком супружеской четы Голенищевых-Кутузовых. До того, в конце декабря 1788 года, когда Михайла Ларионович только-только оправился от полученной под Очаковом раны, в Петербурге родилась его пятая дочь, Дарья. Было что-то символическое в том, что в семье Кутузова окружали одни женщины, поскольку его нескрываемое пристрастие к прекрасному полу неоднократно отмечали современники. Женщины отвечали обаятельному генералу взаимностью, и в число фаворитов Екатерины II Кутузов наверняка не попал лишь потому, что этого не хотел.
   Взамен сомнительной роли временного любимца он предпочел стать для государыни тем, кто может с блеском выполнять невыполнимые миссии. И не ошибся в своих ожиданиях: в 1792 году он был неожиданно для всех назначен чрезвычайным и полномочным послом в Турции. Екатерине требовался человек, способный выявить истинные намерения Оттоманской Порты в отношении России после военных поражений. Кому еще могла она доверить столь хитроумное дело?
  

LII

   "...Так простилась я с Тавридою, но, прощаясь, взяла к себе в душу, да и унесла с собою..."
  
   Странное дело - расстояние! Куда более странное, чем принято считать. Всего в нескольких сотнях верст к северо-западу от Севастополя пушечные ядра сокрушали крепостные стены, а пули и штыки - человеческие тела, цитадели сдавались на милость победителя, а люди в мучениях переселялись в мир иной, в то время как жители белокаменного города над укромной извилистой бухтой вкушали все прелести мирной жизни. И если нечто значительное в той жизни и происходило, то вершилось оно не явно, а скрытно - в душах горожан.
   Первое время после своего поразительного видения и письма мужа, подтвердившего ее прозрение, Василиса жила так, как если бы лишь телесная ее оболочка ступала по земле, душа же продолжала витать в иных пределах. Она изводилась мыслями о том, что не может, как прежде, в Шумлах, находиться подле Михайлы Ларионовича и вдыхать в него силы, потребные для выздоровления. Ведь сколь бы ни был значителен и окружен почетом человек, в болезни он становится смертельно одинок. И буде не сыщется того, кто посвятил бы ему себя на время, ободряя и утешая, возвращение к жизни станет куда более долгим и мучительным, чем могло бы. Кому, как не Василисе, выходившей стольких больных и раненых, было о том судить! Оттого и рвалась она душой туда, где могла бы послужить любимому, и приходила в отчаянье, сознавая, что заказан ей этот путь. Хоть птицей к нему лети, чтоб быть никем не узнанной! Да не будучи узнанной, много ли утешения она ему принесет?
   Однако мало помалу свыклась женщина и с этой, новой разлукой. Из повседневности стремилась почаще уйти в свои мысли, где представляла себе, как Михайла Ларионович вновь обретает здоровье и силу, встает на ноги, возвращается в строй... Видела его деятельным и бодрым, повелительным голосом отдающим приказания, живым и улыбчивым в часы досуга, ровно таким, каким запечатлелся он в ее памяти. И лишь одного не могла себе вообразить (да, признаться, и не пыталась этого сделать) - как искосился от раны его многострадальный правый глаз. Перед ее внутренним взором Кутузов представал не утратившим ни капли былого очарования.
   Дела мирские тем временем властно требовали ее живого участия в них, и Василиса смирилась перед неизбежным. Сыну ее в ту пору уже сравнялось десять лет, а, стало быть, в самое ближайшее время предстояло отправлять его на учебу. Того ради женщина снеслась со свекровью, что как-никак жила ближе нее к Москве и обратилась к ней с просьбой разузнать все, что будет под силу, о наилучших учебных заведениях в первопрестольной. А удастся - и о таковых в Петербурге, кои, будучи столичными, наверняка превосходят московские.
   Ответ она получила весьма обстоятельный. В Москве знающие люди хвалили Артиллерийско-инженерную школу, основанную сподвижником Петра I, Яковом Брюсом. Там дворянских недорослей обучали геометрии, тригонометрии, артиллерийским чертежам и артиллерийскому делу. В Петербурге же лучшим учебным заведением считался Шляхетский кадетский корпус, дававший, по слухам, не только блестящее образование, но и выгодные связи с бывшими соучениками, большинство из которых быстро росли в чинах и занимали самые завидные должности. Однако Василису привели в ужас те условия, на которых учеников принимали в корпус. Мальчиков, начиная с шестилетнего возраста, ждала многолетняя разлука с родными, краткие и редкие свидания с ними, а, главное, отсутствие у родителей права забрать свое чадо домой, в случае если такой режим станет для него невмоготу. Сбежавших же кадетов ожидала жесточайшая порка и водворение обратно в стены учебного заведения. Василиса холодела при мысли о том, что все это может быть применено к ее сыну. Нет уж, лучше мирная учеба в школе без громкого имени, но и без драконовских порядков! И выбор матери пал на московскую Артиллерийско-инженерную школу. Теперь дело было лишь за тем, чтобы дождаться возвращения мужа и получить его одобрение.
   Иван Антонович не заставил себя ждать. 1 декабря 1788 г. был взят Очаков, и штаб-лекарь Благово сразу же испросил себе отпуск. Рождество того года он уже праздновал в кругу семьи. Выслушав рассуждения жены о том, куда, по ее мнению, следует отдать на учебу Филарета, он выразил полное согласие с нею, и Василиса принялась собираться в дорогу и укладывать вещи сына. Однако незадолго до Крещения супруги Благово получили известие, что в своем имении Знаменском скончалась Ольга Андреевна. Оплакав мать, Иван Антонович вынужден был отправляться под Калугу - вступать в наследство. И, получив разрешение продлить отпуск (благо в активных боевых действиях его полк пока не участвовал), он пустился в путь со всей семьей.
   В Знаменское они добрались на второй неделе Великого поста. Снег еще не сошел, хоть был уже рыхлым и зернистым, но небо сияло по-весеннему ярко. При виде родных мест, покинутых ею осьмнадцать лет назад, у Василисы должно было защемить сердце, однако щемило оно совсем от другого: женщину угнетала разлука с Тавридой, коей предстояло, по-видимому, затянуться. В дороге Иван Антонович не раз заводил разговоры о том, что намерен оставаться в имении как можно дольше, дабы наладить хозяйство, отданное матерью на откуп управляющему. Деревни Ольги Андреевны год от года приносили все меньший доход, и было бы неразумно спорить с тем, что за ними требуется пригляд, однако... Однако глядя на придорожные кусты, круто изогнутые под тяжестью снега и лежащие пышными верхушками на земле, Василиса видела кипящие белизной волны прибоя, кидавшиеся на берег в таком же крутом изгибе. Неужто тому краю, что подарил ей любовь и где все было наполнено памятью о днях ее счастья, суждено, как и Кутузову, исчезнуть из ее жизни?
   События последних дней подтвердили сие печальное предчувствие. Чем дольше Иван Антонович жил в мире под Калугой, тем меньше ему хотелось возвращаться к войне в Бессарабии. Никогда не чувствовавший медицину своим призванием, он был бы рад уйти в отставку и тихо хозяйствовать на своей земле. "Послужил и будет", - такие слова все чаще вырывались у него, когда речь заходила о будущем. Впрочем, Василиса полагала, что переубедить мужа в ее силах, что, пожалуй, и сделала бы, если бы долгий путь из Севастополя на север не показал ей со всей очевидностью, насколько трудно станет навещать сына, живя за сотни верст от него. От Калуги же до Москвы путь и четырех дней не займет, даже если ехать на своих лошадях. И в итоге каждый из супругов сделал свой выбор: Иван Антонович подал в отставку и обосновался в унаследованном имении, а Василиса предпочла близость к сыну жизни в любимой ею Тавриде.
   Первое, что сделала она, став барыней - это послала в Соколовку за сестрой. До сих пор, к ее облегчению, бывшую поповну не узнал никто из случайных встречных, а когда они проезжали ее родную деревню, женщина спряталась в глубине возка и опустила меховой полог. Однако на душе у нее было неспокойно: мысль о бывшем муже так и свербила ее. А ни у кого, кроме той, что наверняка сохранит ее тайну, Василиса не осмелилась бы о нем расспрашивать.
   Аглая тоже поначалу не признала сестры и сладкой скороговоркой стала сыпать пожелания благополучия новой знаменской барыне. Как вдруг осеклась и, ахнув, прижала ладонь ко рту. Василиса в ответ с легкой улыбкой поднесла палец к губам и во всеуслышание пригласила матушку Аглаю отужинать с ней наедине.
   Сестры засиделись за беседой до первых петухов. Застарелый стыд вставал в душе Василисы, когда Аглая живописала переполох, поднявшийся после ее побега, но, к счастью, Василисе уже не приходилось опасаться своего прошлого. Артемий Демидович так ни разу и не объявился в Соколовке, и дальнейшая судьба его была никому не ведома. А тетка Лукерья, подсуетившись, выдала младшую племянницу за поповича Никона, некогда сватавшегося к Василисе, но отвергнутого ею. Он и занял место отца Филарета в их церкви во имя Покрова Божьей Матери, сделав Аглаю попадьей к ее превеликой радости.
   - Довольна ты мужем-то? - с любопытством спрашивала сестру Василиса.
   - Как не быть довольной! - уверенно отвечала та, воодушевленно повествуя, что семья их живет в достатке, хоть и поднимает шестерых детей, поскольку муж берет за требы куда большие деньги, чем покойный отец. Да и работать он лютый - держит пчельник и обучает грамоте сыновей сельского старосты. Потому и деньги в доме водятся.
   - А промеж собой вы ладите? - допытывалась Василиса.
   - А как же! - заверила ее Аглая. - Руку он на меня не подымает. Чует верно, что, ежели попробует, я в долгу не останусь! - рассмеялась она.
   - Стало быть, повезло тебе, - подытожила Василиса.
   - Да уж, не жалуюсь, - с достоинством кивнула сестра. И, не удержавшись, завистливо добавила:
   - А тебе-то и вовсе счастье выпало - барыней стала.
   - Правда твоя, - с непонятной попадье тоской в голосе откликнулась Василиса. - Уж кому счастье выпало, так это мне.
  
   В сентябре того же, 1789 года Филарет был зачислен в Московскую Артиллерийско-инженерную школу. Ах, если бы Василиса могла в тот миг заглянуть в будущее! Пять лет спустя, в 1794 году, директором отвергнутого ею Шляхетского кадетского корпуса станет генерал-поручик Голенищев-Кутузов, при котором столь испугавшие женщину суровые порядки будут существенно смягчены. Однако предугадать сей нежданный поворот судьбы было не под силу даже ей.
  

LIII

   "...Многажды пыталась я вообразить себе, каков он ныне и в какие дела погружен..."
  
   Кутузов был чрезвычайно доволен той должностью, что предложила ему по возвращении из Турции государыня. Сорок семь лет - хороший возраст для наставничества. Полезного опыта накоплено предостаточно, уважение, внушаемое твоим именем, велико, а проведенные в бесконечных походах юность и зрелость требуют передышки. Однако передышки плодотворной: удаление от дел для мужчины в его годы было бы в чем-то сродни самоубийству.
   Сидя за столом в недавно раскрывшем ему свои двери кабинете директора кадетского корпуса, Кутузов не спешил перебирать кипу лежащих перед ним бумаг. Он обращался мыслями к своему прошлому, оценивал, подводил итоги и под конец пришел к выводу, что на примере одной своей дипломатической миссии в Стамбул мог бы преподать кадетам все те основополагающие истины, что способствуют преуспеванию в жизни. Ведь разве не затем родители определили в корпус своих сыновей, чтобы те впоследствии шагнули в почет и процветание?
   Краеугольным камнем успеха, по мнению Кутузова, было то, что ни один час и ни единое мгновение жизни не должны пропадать втуне. Глупее всего - не уметь обращаться со временем: оно не прощает пренебрежения собой (как не прощает его и женщина). Время жаждет, чтобы ты заполнял его без остатка тем, что принесет тебе пользу или наслаждение, и твердо знал при этом, зачем проводишь тем или иным образом тот или иной час. Взять, например, его недавний путь в Стамбул: вместо того, чтобы убивать неизбежные дни дороги пустыми беседами или карточной игрой, он всю первую половину пути совершенствовался в турецком языке со специально включенным в состав миссии для этой цели турком. А вторая часть пути, пролегавшая по югу России - вечной арене русско-турецких войн - и вовсе заставила его потрудиться. Под его надзором военные картографы составляли подробнейшую карту местности, указывая на ней, помимо прочего, источники топлива и пресной воды. Огромное подспорье при новом противостоянии с Оттоманской Портой, которое вполне могло разгореться в этих краях! (Когда в Стамбуле у него осведомились, почему дорога заняла столь долгое время, он с глубоким прискорбием сослался на старые раны. Сие не могло не вызвать у султана неловкости: ведь не секрет, в боях с каким противником эти раны были получены!)
   Другим важнейшим залогом того, что движешься ты не в стороне от успеха, а прямиком к нему, Кутузов считал умение говорить с людьми. Право, жаль, что подобного курса наук не предусмотрено в корпусе: он, пожалуй, лично взялся бы его вести! С кем бы ты не говорил, должно слушать собеседника с дружелюбным вниманием. Покажи себя добрым слушателем - и тебе откроют тайны, в коих не признались бы и под пыткой. Говорить же в ответ надлежит не "правду", ибо правда у каждого своя, а то, что от тебя жаждут услышать. Любящим говори, что любишь, надеющимся - что оправдаешь надежды, а завистникам внушай, что нет человека, более тяготящегося предметом их зависти, чем ты. И не скупись на похвалы, но не пустые. Умей разглядеть в человеке те черты, что действительно заслуживают поощрения, и, отметив их, непременно расположишь его к себе. Едва ли следует хоть при ком-то обнаруживать свои истинные мысли и чувства. Разве что будешь уверен в неподдельной любви того человека к себе... Но счастье иметь такого друга выпадает, быть может, раз в жизни, а длится, увы, недолго.
   При мысли о Василисе Кутузов вспомнил ее слова о вреде лицедейства и решил, что девушка была глубоко не права. Нет, если подразумевать под лицедейством то недостойное человека умного шутовство, что однажды вышло ему боком, то правда, конечно, на ее стороне. Но если брать актерство в наивысшем его проявлении - дипломатию, то пустынница, определенно, заблуждалась. Ах, как он был доволен собой в Стамбуле, выведав у султана и его приближенных ровно то, что намеревался, и добившись тех уступок в пользу России, о которых государыня могла лишь мечтать. А все благодаря той утонченной игре слов, жестов, интонаций, что превращает человека настороженного в друга, а тому, кто настроен против тебя, внушает уважение и расположение. Прежде чем предстать перед Селимом III и его диваном, Кутузов имел беседы со знающими людьми, не только посвятившими его в подробности сложнейшего турецкого этикета, но и давшими совет, с кем из царедворцев как следует себя держать, имея в виду слабые места каждого из них. И все же не раз он вынужден был проходить словно по лезвию ятагана, памятуя о том, что поведение подобострастное способно зародить у турков мысль о слабости России, а поведение самоуверенное несет в себе вызов, весьма опасный при сложившейся обстановке. Он с усмешкой вспомнил, как при традиционном обмене подарками ему преподнесли от имени султана драгоценную шубу. Следовало принять ее с глубоким поклоном, но сие означало умалить свое достоинство и достоинство твоей страны: ведь турки - побежденные. Оставить же подарок и вовсе без благодарности отдавало оскорблением. И до чего же блестящ был найденный им в одночасье выход! В момент преподнесения подарка он сидел на низкой софе и, приняв шубу, сперва с благосклонным выражением лица продел руки в ее рукава, а затем приподнялся, одновременно наклонившись, как бы для того, чтобы оправить ее полы. В результате турки и поклон его лицезрели, и принять его на свой счет в полной мере не могли. И придраться не к чему, но и повода для торжества нет. Что за наслаждение - предаваться подобным играм!
   И, наконец, третье, что ведет тебя прямиком к цели - это вера в то, что невозможного, по большому счету, нет. Разве не считалось невозможным для мужчины попасть в султанский гарем и остаться после этого в живых? Считалось. Но ровно до тех пор, пока для российского посла Голенищева-Кутузова не открылась едва заметная дверь, ведущая в покои прекрасных невольниц. Он, разумеется, не пошел бы на столь дерзостный шаг, если бы не знал, что султан- валиде Михри-шах, сестра Селима, Хадиджа, и любимая жена предыдущего султана, Нахши-диль не пользуются большим влиянием на турецкого владыку. Внуши этим женщинам желанные для тебя мысли - и считай, что ты внушил их самому султану. А Нахши-диль, к тому же, приходилась двоюродной сестрой и подругой юности некой Жозефине Богарне, возлюбленной французского генерала Бонапарта - весьма влиятельной фигуры в революционной республике. Немыслимая прихоть Провидения - и юная Эме де Ривери, уроженка острова Мартиники, отплыв во Францию к жениху, стала жертвой алжирских пиратов и была продана в гарем предыдущему султану Абдул-Хамиду. Незаурядный ум позволил этой женщине после смерти мужа остаться в роли советчицы у его приемника, Селима III. Через Нахшу-диль и ее сестрицу Жозефину Стамбул вел неофициальную переписку с Парижем. А, стало быть, не лишне дать знать Европе, что султан настолько пресмыкается перед победительницей Россией, что открывает дверь в свой гарем ее послам.
   Кутузов самодовольно усмехнулся: о его невероятном приключении гуляют по Петербургу восторженные слухи. И какое ликование вызывает бессилие султана перед хитростью русского посла. Тот не ворвался в гарем, как тать, но сперва связался со всеми тремя интересовавшими его женщинами и получил их согласие на встречу. Вслед за тем старший надзиратель за одалисками получил громадную мзду - и запретнейшая часть дворца Топкапы перестала быть неприступной для генерала, захватившего уже немало турецких крепостей.
   Узнав о происшедшем, Селим предпочел сделать вид, что ничего не знает, но все же велел пустить слух, что русский посол - великий евнух царицы Екатерины, а потому посещение им одалисок не угрожало достоинству султана.
   Кутузов вновь улыбнулся своим воспоминаниям: если бы не политика, столь ревностно охраняемая собственность султана не представляла бы для него интереса. Запретные женщины, коих ему довелось увидеть, бесспорно были хороши, но хороши не настолько, чтобы из-за них лишаться головы. Мир полон женщин доступных, общение с коими не влечет за собой ничего, кроме необходимости распрощаться по-хорошему. А эти столь тщательно скрываемые от мужских глаз сокровища... Михри-шах была уже не молода, а у Хадиджи в лице читалась властность, всегда претившая ему в женщинах. Одна Нахши-диль показалась ему привлекательной: черты ее лица были изящно-тонки, а взгляд - открыт, ясен и умен. К тому же в ней чувствовалась удивительная для обитательницы гарема внутренняя чистота. Всем этим отуреченная француженка до странности напомнила ему Василису, и, обращаясь к ней, Кутузов не мог отделаться от ощущения, что судьба вновь свела его с оставленной в прошлом любовью. Сходство это усугублялось тем, что обе женщины были светловолосы, а в прическе Нахши-диль поблескивали бриллианты, так похожие на капли влаги, оседавшей на волосах Василисы сырой Таврической зимой...
   Гордо рассуждавшего с самим собой о слагаемых успеха генерала вдруг выбило из колеи безумное сомнение: а стоил ли сей успех вечной разлуки с единственным по-настоящему близким ему человеком? Но он немедля устыдился своей минутной слабости. Ведь сердцем можно управлять, как рукой или ногой, и, возможно, именно сие ему и следовало внушить кадетам прежде всего... Однако отчего-то генералу Кутузову не хотелось этого делать.
   Обратившись мыслями к Василисе, Кутузов задумался о том, не может ли ее сын быть в числе его юных подопечных. В принципе, ничто сему не противоречило. Он приказал подать ему список кадетов и тщательно его просмотрел, но фамилию Благово не встретил ни разу. Что ж, не судьба.
   - Ваше высокопревосходительство! Учащиеся Сухопутного Шляхетского кадетского корпуса построены в парадной зале для приветствия, - доложили ему.
   Кутузов поднялся. Итак, ему предстоит произвести на этих детей первое, наиважнейшее впечатление. Что ж, разумеется, он не будет делиться с ними своими недавними мыслями - не доросли. К тому же, юноши способные и так рано или поздно придут к тем же самым выводам, а кто не придет, будет прозябать, учи его или не учи. Но нечто запоминающееся произнести непременно следует: как выступить в поход, не развернув знамена?
   Генерал-поручик, кавалер трех орденов Святого Георгия и других высоких наград, герой Тавриды и Измаила, чрезвычайный посол России в Турции Михайла Ларионович Голенищев-Кутузов вошел в парадную залу. Десятки кадетов от шестилетних мальчиков до двадцатилетних юношей при его появлении по команде вытянулись в струну. Один из старших воспитанников выступил из рядов и от имени своих товарищей произнес:
   - Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. На полях битв слава увенчала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам будет одушевлять нас.
   Кутузов милостиво кивнул ему: достойная встреча. И, скрывая за строгостью в голосе внутреннюю улыбку, сказал в ответ:
   - Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как с солдатами.
   Кадеты притихли. Кутузов, довольный произведенным впечатлением, окидывал взглядом оробевших мальчишек. "А жаль все же, что Василисиного сына среди них нет! - сказал он себе в мыслях. - Было бы любопытно на него взглянуть".

LIV

   "...Когда живешь ты ради других, то проживаешь не одно лишь свою, но и множество иных жизней..."
  
   Пять лет, проведенных Василисой в родных краях, легли один к одному, точно галька на морском берегу, ничем не дурные, но почти ничем не отличимые друг от друга. И порой казалось женщине, что жизнь, однажды расщедрившись, позволила ей поверить, будто может она избегнуть уготованной ей с рождения участи, дала вдохнуть любви, как аромат волшебного цветка, а затем вернула беглянку на круги своя - к одуванчикам да ромашкам. И хоть участь ее была всем на зависть, - о чем не уставала повторять при каждой их встрече сестра Аглая, сама Василиса смотрела на выпавший ей жребий с иных высот. Может ли быть счастлив тот, кого навек лишили солнечного света, но не лишили памяти о нем? Едва ли.
   Однако смиряются же со своей участью те, кто потерял изрядную долю отпущенных другим радостей: слепые, глухие, увечные и иже с ними. Смиряются и находят утешение в том, что им доступно, иначе жизнь обратилась бы в пытку и непрестанный плачущий крик: "За что?!" - обращенный к безмолвному Провидению. Так и Василисе, смирившейся с утратой любви, утешно было сознавать, что по прежнему следует она той стезе, на которую вывел ее некогда Михайла Ларионович - стезе целительства. Едва обосновалась она хозяйкой в господском доме, как пришлось лечить от горячки одну из дворовых девок - и пошло, поехало. Потянулись к доброй барыне крестьяне со своими недугами; дня еще не миновало, чтобы Василиса, выходя поутру на крыльцо, не встречала трех-четырех мужиков, баб с ребятишками, стариков или старух, с надеждой поджидавших ее, "благодетельницу". Василиса не отказывала никому, хоть лекарские дела занимали у нее порой до полдня, а то и больще, и спустя какое-то время знала крестьян из принадлежащих ей с мужем деревень не хуже, чем Кутузов знал когда-то солдат в своем батальоне. И пользовалась не меньшим их доверием и расположением
   Сие сослужило ей однажды незаменимую службу. В их уезде вспыхнула холера, вследствие чего было прислано несколько рот солдат - перекрыть все дороги, ведущие из охваченных болезнью деревень. На крестьян такое распоряжение нагнало ужас. И без того омерзительный в своих проявлениях недуг хватал без разбора и мужиков, и грудных младенцев, и их матерей, а тут еще власти на них ополчились - понаставили идолов с ружьями, и теперь ни товар на рынок свезти, ни родню проведать - узнать, живы ли еще. От властей добра ли ждать? Верно, вконец хотят извести весь народ в холерных деревнях, для того их и заперли. И потянулись слухи, один зловещее другого. Дескать, видели, будто солдаты подсыпают в колодцы отраву, да, мол, с появлением служивых перемерло втрое больше народу, чем до них. И, обезумев от страха перед недугом, но не зная, как дать ему отпор, крестьяне вдруг узрели вполне понятного для них врага - солдат. А с таким врагом разговор короткий: и вилами его достанешь, и топором.
   Василиса, за которой сельский староста догадался послать верхового, примчалась к месту стычки в тот момент, когда солдаты уже вскинули ружья, чтобы дать залп картечью по разъяренно наступающей на них толпе. Перегородив своей коляской дорогу мужикам, барыня обратилась к ним громким, но твердым голосом:
   - Верно, вовсе вы от страха ума решились, что не разберете, где супостат. Враг вам сейчас - холера, она и солдатам враг, и всем крещеным людям. Думаете, рады служивые торчать тут и гадать, не схватит ли завтра холера кого из них? А торчать приходится, иначе через ваше неразумие, через ваши наезды к родне, да на базар зараза по всей губернии расползется.
   - Что ж нам теперь, как на живодерне что ли, сидеть взаперти и ждать конца? - выкрикнул тот, кто был у мужиков заводилой.
   - Кому из нас помирать, а кому - нет, это Господь рассудит, - крикнула Василиса в ответ ему и всем остальным. - Я сама, как видите, предалась его воле и никуда ночью по лесу сбежать не пытаюсь. Если во мне зараза уж сидит, то лучше взаперти скончаться, чем повезти ее другим на погибель!
   Когда мужики, глухо переговариваясь, отправились восвояси, а солдаты опустили ружья, то возглавлявший их офицер, отирая пот со лба, сказал Василисе, что, будь его воля, он наградил бы ее орденом. Женщина лишь улыбнулась в ответ: на ее памяти ордена получали лишь мужчины, и отнюдь не за то, что выступали как миротворцы.
   Иван Антонович, узнав о случившемся, пришел в ужас. Василисе же было и страшно, и радостно вновь ощутить себя на поле боя и спасти человеческие жизни. Словно бы вернулась она в прошлое, в те времена, когда судьба ее была сплетена с судьбой Михайлы Ларионовича. Верно, потому, несмотря на все тяготы, а, порой, и горечь смерти, было ей так отрадно заниматься лекарским делом: врачуя недуги, ощущала она себя по-прежнему спутницей своего возлюбленного. Разлученная с ним, женщина ни на мгновение не допускала мысли, что забыта им. Придет ее час, и они свидятся, и она предстанет перед ним такой, какой была - умеющей вдохнуть в человека жизнь и надежду. И, кто знает, что всколыхнется в его душе при новой их встрече?
   Однако ровным счетом никаких сведений о Кутузове она не имела, лишь предполагая, что полет его по-прежнему высок.
   В середине апреля 1794 года (того самого года, когда Кутузов стал директором кадетского корпуса) Василисе исполнилось сорок лет. Сия дата, по мнению ее мужа, была прекрасным поводом запечатлеть жену на портрете, тем более что та сохранила к почтенному своему возрасту девическую стройность и нежную открытость почти не измененного морщинками лица. В Калуге в то время все, кто обладал достаточными средствами, обращались к художнику Томилину, что, невзирая на свое мастерство и популярность, оставался крепостным помещика Рогозина, принося тому своей кистью немалый доход. Много испытавший, как и любой наделенный талантом раб, Томилин умел заглянуть своим моделям в душу. Если же кто и смотрел с его полотен пустым взглядом, то, верно, лишь потому, что и душа запечатленного на холсте человека была пуста.
   Василисе доставляло удовольствие позировать живописцу. Замирая в кресле с легкой улыбкой на губах, она была вольна спокойно предаваться своим мыслям, не боясь быть отвлеченной каким-нибудь сиюминутным делом. В мыслях, как правило, господствовали дети. Филарет, коему сравнялось уже шестнадцать, приводил мать в искреннее восхищение не столько успехами в науках и похвалами учителей, сколько твердым пониманием своего пути и умением следовать по нему, опережая других. В отличие от многих соучеников, он проводил время за партой не из покорности родителям, но умело взращивал в себе те знания, семена которых были посеяны на уроках. Да к тому же являлся любимцем товарищей, живым и радостным, легко умеющим сплотить их вокруг себя. Умение предводительствовать давалось ее сыну так же естественно, как некогда далось умение встать на собственные ноги; командиром он был прирожденным.
   Изо всех изучаемых предметов юношу более всего привлекало артиллерийское дело. Пушка наделяет бомбардира могуществом громовержца, а могущество испокон веков пленяет мужчин, с ним не способна соперничать ни одна женщина на свете. И, пожалуй, лишь сейчас, наблюдая, как влечет оно ее сына, Василиса смогла понять тот роковой для нее выбор, что некогда сделал Кутузов. Она, девушка низкого происхождения, была очевидным препятствием на пути к его величию, так стоит ли удивляться, что он предпочел обойти ее стороной и далее последовал не обо что не спотыкаясь, но восходя все выше и выше?
   - Василиса Филаретовна, вы хотите быть изображенной в роли плакальщицы? - услышала она недовольный голос художника.
   Женщина поспешила приободриться и предалась мыслям о дочери, что были для нее куда покойнее. К своим четырнадцати годам Оленька, не будучи красавицей, отличалась тем, что позволяет женщинам самой средней наружности торжествовать над соперницами - ласковым обхождением. Кто бы из мужчин не оказывался подле девушки - соседи-помещики, офицеры расквартированного в Калуге полка, случайные гости - все они тянулись к ее дочери, как иззябшие путники - к очагу, находя в ее глазах тепло, а в голосе - нежность.
   Женихи уже принялись наведываться в Знаменское, и самым частым визитером в доме Благово стал Никита Борисович Комлев, адъютант калужского генерал-губернатора. Еще совсем молодой человек, он получил сию должность не без протекции родных сразу после окончания военной школы, и Василиса не могла не вспомнить, что точно таким же образом складывалась поначалу и карьера Кутузова. Пятнадцатилетним выпускником он оказался флигель-адъютантом в штабе петербургского и ревельского генерал-губернатора, немца по национальности, не потрудившегося выучить по-русски и пары слов. Полгода Михайла Ларионович добросовестно перебирал бумаги в канцелярии, попутно совершенствуясь в немецком языке, а после расформирования штаба, со вздохом облегчения вернулся в армию. Комлев же, напротив, и не думал взваливать на себя военные тяготы и лишения. Наслаждаясь могуществом, даруемым властью, он с вожделением взирал на высокие гражданские чины. Сии честолюбивые устремления (в полной мере свойственные и Кутузову, пусть и на другом поприще), весьма импонировали Василисе, и, видя, с каким уважительным восхищением юная Оленька засматривается на Никиту Борисовича, ее мать узнавала саму себя. Чем чаще Комлев появлялся в Знаменском, тем очевиднее становились его будущие намерения, и Василиса, радуясь за дочь, не могла не испытывать к ней вполне понятную зависть: девочке, похоже, удастся то, что не удалось ей самой - стать законной спутницей желанного для нее человека.
   Живописец опустил кисть и поманил свою модель взглянуть на полотно. Впервые подойдя к портрету с той стороны, что до сих пор оставалась для нее загадкой, Василиса замерла, и веря, и не веря увиденному. А она хороша! На диво хороша для тех лет, когда деревенские бабы превращаются в старух, а соседки-помещицы уже с грустью готовы махнуть на себя рукой. Если в юности она едва ли могла потягаться с кем-либо красотой, то возраст, считающийся "бабьим веком", решительно выдвинул ее вперед относительно сверстниц. Ее черты по-прежнему нежно и твердо очерчены, не опухли и не оплыли, а подбородок изящно завершает лицо, и не думая ползти к шее бесформенным студнем. Тело ее по-молодому подобрано и хранит прежнюю, почти не измененную временем форму, словно бы и не выносило двоих детей. Только вот глаза... Как же грустны они у нее! Василиса, конечно, догадывалась, что те не могут не отражать скорбь о потерянной любви, как иное лицо вечно несет на себе шрам от ожога или удара. Но полагала при этом, что ее постоянное оживление служит ей вполне сносной маской. Однако живописец оказался талантливей, чем она могла предположить, явив на всеобщее обозрение то, что она искренне считала своей тайной.
   - Вы чрезвычайно даровиты! - собравшись с духом, похвалила Василиса Томилина.
   "И зачем вы так даровиты!?" - горько упрекнула она его в мыслях.
  
   Через пару месяцев после того, как шумным застольем было отмечено его пятидесятилетие, Кутузов стоял перед зеркалом, готовясь отправиться в Зимний дворец на аудиенцию к императору Павлу. Отражение и радовало его, и удручало одновременно. Радовало двумя рядами золотого шиться на парадном генеральском мундире, равно как и сияющим созвездием орденов на груди. Удручало же тем, что о человеке, глядящем на генерала из зеркала, едва ли можно было сказать "хорош собой", скорее, "велик" или "величествен". И ладно бы еще бессильно полуприкрытый веком правый глаз. Прежде, смотрясь в зеркало, Кутузов видел перед собой мужчину довольно плотного сложения, однако, его мундир никогда не выдавался вперед под натиском живота, а ноги легко входили в голенища сапог. Нынче же... И откуда что взялось при его-то кочевом образе жизни! Но словно бы что-то надломилось в организме к преклонному возрасту, и тот принялся расширять фигуру полководца по всем фронтам.
   Кутузов весьма переживал потерю былой стройности и, поелику возможно, выкраивал время для моциона, но, увы, терпел поражение в борьбе с собственным естеством. Тело его становилось все крупнее и крупнее.
   Впрочем, если смотреть на вещи философски, мысленно ободрил себя генерал, то нынешнее его телесное изобилие в полной мере отражает изобилие во всем остальном. Все победы, которые только может одержать мужчина к тому возрасту, когда пора подводить итоги, им одержаны. Имя его прославлено, чин высок, дом - полная чаша, и в Зимнем дворце он желанный гость. Разве что богатства он не стяжал, так ведь богатство приносят не чины, а вотчины, а тех у него меньше, чем орденов на мундире. Правда, расходы его вполне приличествуют человеку его положения, но то благодаря умелому обращению с контрактами на поставки в армию. Ну да кто из генералов с ними не мудрит, с контрактами-то? Едва ли найдется такой, кому одного жалования достало бы.
   И в семье у него - мир и покой, всем на зависть. Еще с тех самых пор, когда, вскоре после свадьбы, он отбыл служить в новороссийские степи, оставив молодую жену в положении, Екатерина Ильинична уяснила: ее место в Петербурге на должности законной супруги. Там она в окружении родни и станет растить все возрастающее число их дочерей. А мужа будет видеть лишь тогда, когда он сам соизволит ей показаться. Госпожа Кутузова не роптала на свою долю, сознавая, что сие не имеет смысла, и муж был ей за это весьма признателен. Равно как и за то, что дочерей она воспитала в должном почтении к отцу. Сейчас они одна за другой выходили замуж, и ему доставляло удовольствие присутствовать на их свадьбах, сознавая, что заключавшиеся браки лишний раз дают обществу повод с уважением отозваться об отце невест.
   Генерал самодовольно улыбнулся своему отражению. На удивление всем, его положение никак не пошатнулось с кончиной императрицы Екатерины и воцарением ее сына Павла. Покровительствовавшая ему государыня преставилась год назад, и с тех пор Петербург не знал покоя: словно джинн, выпущенный из бутылки лишь тогда, когда он перестал уж и мечтать об избавлении, сын Екатерины проявлял не свойственную его натуре жестокость. Все любимцы покойной матери были в одночасье уволены с занимаемых должностей, сосланы в свои имения и публично опозорены. И ладно бы еще надменный временщик Платон Зубов, в свое время открыто насмехавшийся над цесаревичем, или Алексей Орлов, под чьим надзором испустил дух отец Павла, Петр III! Но отставка и бесчестие коснулись и ничем не провинившейся перед новым государем княгини Дашковой, достойно возглавлявшей Академию наук и в последние годы перед смертью императрицы находившейся с нею в весьма натянутых отношениях. И слава Богу еще, что оба милых Екатерине Григория, Орлов и Потемкин, успели к тому времени переселиться в мир иной. Неизвестно, какие унижения ждали бы их, столь много потрудившихся не только на благо своей царственной возлюбленной, но и на благо отечества.
   Кто же уцелел в эту злую пору заслуженного и незаслуженного сведения счетов со всеми, кто блистал при Екатерине? Он, генерал-поручик Голенищев-Кутузов. Да не просто уцелел: Павел благоволит к нему настолько, что доверяет новую дипломатическую миссию, не менее важную, чем блестяще проведенные им пять лет назад переговоры в Стамбуле.
   Дело в том, что Пруссия польстилась на уговоры Франции разделить Европу меж собой, и российские дипломаты в Берлине бессильны убедить короля в том, что решение сие самоубийственно. Ах, если бы только удалось склонить монарха к антинаполеоновскому союзу с Россией, Австрией и Британией! Сам чрезвычайный посол, Никита Панин, молит прислать ему в помощь "доверенного агента", способного "разъяснить королю сущность дел, побудить его к работе, предупредить происки французов и разрушить их оковы". Кому, как не Кутузову доверять подобные дела! Для обсуждения подробностей новой миссии он и вызван сейчас на аудиенцию к государю.
   Ему доложили, что карета заложена. Проводить Михайлу Ларионовича вышла жена. Она молча сняла некие невидимые мужскому глазу пылинки с его мундира и перекрестила мужа. Кутузов улыбнулся ей: Екатерина Ильинична всегда радовала его покорностью и бессловесностью. Чего еще желать от супруги? Красоту, юную свежесть и любовный пыл надобно искать вдали от дома.
   - Достойно ли я выгляжу? - спросил он у жены, давая ей возможность высказаться.
   - Ты - настоящий Агамемнон, - с почтением в голосе и глазах отозвалась Екатерина Ильинична.
   Сидя в карете и преодолевая незначительное расстояние, отделявшее его дом от Зимнего дворца, Михайла Ларионович воскрешал в памяти те фрагменты "Илиады", что были связаны с Агамемноном. Предводитель армии ахейцев в войне против Трои, он носил лестный титул "царя царей". Война закончилась поражением троянцев, а, стало быть, "царь царей" был увенчан лавровым венком победителя. Что ж, недурное сравнение подобрала Екатерина Ильинична! По возвращении надо будет поблагодарить ее за это.
   Перед тем, как явиться императору Павлу кандидатом на роль "доверенного агента", Кутузов, разумеется, видел его и раньше. Сын Екатерины всегда производил на него впечатление болезненно обидчивого и совершенно не умеющего держать себя в руках человека. Впрочем, возможно ли быть иным, если ты нелюбим собственной матерью, отстраняем ею от всяких государственных должностей, а года твои таковы, что сама природа требует быть занятым полезным делом? Но нет, изволь томиться в Гатчине, как в золотой клетке и ежегодно обеспечивать трон новыми наследниками. Да от такой жизни, право, недалеко до умопомешательства!
   После взаимных приветствий, которые Кутузов произносил умиротворяюще приятным голосом, а Павел - отрывистым и как будто раздраженным, император перешел сразу к делу:
   - Граф Панин отзывался о вас как о человеке, коему можно доверить самые деликатные вопросы, - произнес он таким тоном, как если бы ни на мгновение в сие не верил. - Скажите же, как вы полагаете подтолкнуть Пруссию к союзу с Россией?
   Он вскинул голову и оглядел Кутузова взглядом учителя, экзаменующего неспособного к наукам ученика.
   Михайле Ларионовичу не пришлось раздумывать: такой вопрос он предполагал:
   - Прежде всего, - сказал он, позволяя себе легкую улыбку, - я напомню его величеству о том почтении, которые Вы, Государь, питаете к его августейшему дяде. А затем уверю его в том, что армия русская с виду уже ничем не отличается от прусской, а потому было бы затруднительно иметь нас в качестве противника: как отличить своих от чужих на поле боя?
   - Хм! - с удивлением сказал Павел, не ожидавший такого начала. Он и не подозревал, что Кутузов найдет столь полезным его приказ переодеть армию в мундиры прусского образца. Это волей неволей располагало к собеседнику, о чем сказали Кутузову смягчившиеся черты лица императора. Но Павел вдруг снова встревожился:
   - Стало быть, вы поддерживаете мои нововведения? А вот ваш учитель, граф Суворов, восстает против них.
   Что за прелестный поворот беседы! Кутузов не мог не знать, что Суворов, открыто подавший голос против насаждаемой Павлом бессмысленной муштры и крайне неудобной формы на прусский манер, сейчас в опале. Попробуй отзовись тут с уважением об Александре Васильевиче! Но и очернять того, кому Михайла Ларионович был стольким обязан, включая славу Измаильского сражения, не поворачивался язык.
   - Я полагаю, что у Пруссии есть чему поучиться, - обходя молчанием Суворова, ответил Кутузов. - Фридрих Великий был человеком необычайно широких взглядов. Его веротерпимость, отмена пыток, реформа судебной системы достойны всяческого восхищения. Что до военных вопросов, то я, в свое время, путешествуя по Европе, не раз встречался в Вене с Лаудоном и старался усвоить его уроки. Ваше Величество наверняка помнит, что он был фельдмаршалом при императоре Фридрихе.
   Судя по выражению лица Павла, тот едва ли об этом знал, но кутузовские слова произвели на него впечатление. И следующий каверзный вопрос был задан им уже без всякой личной неприязни к собеседнику, скорее, по инерции:
   - В то путешествие вас, кажется, отправила императрица Екатерина? Вы и вообще были у нее в большом фаворе, не так ли?
   "Да и заслуженно!" - чуть было не вырвалось у Кутузова, но он сдержался и, отвечая, придал своему голосу тот медовый оттенок, что всегда безотказно действовал на людей.
   - До сих пор я служил при государыне Екатерине, Ваше Величество, а потому мои заслуги отмечала она. Буду счастлив, если и Вы, Государь, сочтете меня достойным поощрения.
   Так мало-помалу Кутузов уверенно занимал позицию за позицией, и к концу их беседы Павел благосклонно утвердил его назначение агентом русского двора при прусском дворе.
  
   Чем неприступнее цитадель, тем больше оснований уважать себя за победу. Сделавшись доверенным лицом непредсказуемого, взбалмошного и недоверчивого Павла, Кутузов стал считать себя почти всемогущим.
  

* * *

  
   Павел Петрович Романов оказался одной из самых трудных крепостей, которые Кутузову доводилось штурмовать. Человек с исковерканной душой опасен в любой социальной роли, а уж в роли самодержца - тем паче. Благие порывы в отношении подданных - ограничение барщины тремя днями в неделю, ящик для жалоб на стене Зимнего дворца - непринужденно сочетались со шпицрутенами для нижних чинов за недостаточно напудренный парик или не до блеска начищенные штиблеты. Армию лишили удобной формы, разработанной самим Потемкиным, и вырядили, как паяцев, на прусский манер - в узкие фраки, панталоны и перчатки. Парики с косицами, чеканный шаг... Долгие годы проведший затворником в Гатчине, Павел не имел другой возможности приобщиться к военному делу, кроме как устраивая парады перед своим дворцом. Со вступлением же затворника на престол не только несколько несчастных рот, но и вся армия принялась чеканить шаг на плацу вместо того, чтобы отрабатывать жизненно важные в бою приемы.
   Кутузов не мог не сознавать угнетающей бессмысленности Павловских нововведений, но здравый смысл и дальновидность советовали ему держать свое мнение при себе. Времена были такие, что офицеры, отправляясь на дежурство, клали в карман сторублевые ассигнации, не зная наверняка, где окажутся нынче вечером: у себя на квартире или по дороге в Сибирь. А генералиссимус Суворов, некогда отправленный Павлом в Итальянские Альпы с напутствием: "Иди, спасай царей!" - и остановивший экспансию Бонапарта на восток, тоскует в опале, отстраненный от дел. За что? Да за то, что подал голос против новых порядков.
   Нет уж, милостивые государи! Плетью обуха не перешибешь. С безумием особ вышестоящих следует бороться лишь одним испытанным способом: делать вид, что ревностно исполняешь их приказы, меж тем спуская оные на тормозах. Подобная тактика позволила Кутузову вполне благополучно пережить четыре года правления Павла, получив за это время два новых ордена - святого Иоанна Иерусалимского и святого Андрея Первозванного, чин генерала от инфантерии, горячую похвалу за проведенные в Гатчине маневры и бесчисленное количество выговоров за слишком мягкие наказания в возглавляемых им полках.
   Что и говорить, государь Михайле Ларионовичу достался не из легких! С момента воцарения до момента смерти Павла у Кутузова не вызвал внутреннего протеста лишь один высочайший приказ: вернуть Севастополю его прежнее название Ахтиар. Генерал и сам так называл сей город, смолоду привыкнув к его татарскому имени. В остальном же его мнение расходилось с императорским в прямо противоположных направлениях, и у Кутузова порой едва хватало сил скрывать свои истинные чувства относительно политики государя. Каким же безумием со стороны Павла было готовиться к войне с Британией и довести до того, что эскадра Нельсона готовилась обстреливать Кронштадт! Грешно говорить, но проломленный табакеркой висок императора и офицерский шарф, затянутый на его шее, обернулись большим благом для России - война с Англией так и не разгорелась.
   К слову сказать, Кутузов был одним из последних, кто видел Павла в живых. Перед тем, как лишиться жизни мартовской ночью, злосчастный император ужинал в тесном, почти семейном кругу. Михайла Ларионович был на этом ужине едва ли не единственным, кто не состоял с государем в родственных отношениях, что позволяет судить о степени его близости к самодержцу.
   По правую руку от "русского Гамлета" сидела его супруга, Мария Федоровна, которая, не успеет остыть тело мужа, огласит Михайловский замок достойным момента истошным криком: "Я хочу царствовать!" По левую - наследник престола, цесаревич Александр, с чьего молчаливого согласия его отец отойдет в небытие несколько часов спустя. Мило, не правда ли?
   Любимец Екатерины, доверенное лицо ее сына, с воцарением внука своей покровительницы Кутузов не должен был испытывать ни тени беспокойства. Александр I, родившийся в тот год, когда Михайла Ларионович расстался с Василисой, и годившийся ему в сыновья, четко обозначил свой политический курс словами: "При мне все будет, как при бабушке". А стало быть, у генерала Кутузова будет прежний почет и новые должности, достойные его опыта и способностей.
   И сперва "дней Александровых прекрасное начало", действительно не вызвало у Кутузова, как и у прочей страны, ничего, кроме воодушевления. Из унизительных ссылок были возвращены все жертвы Павловского гнева, армия приобрела прежний боевой вид взамен смехотворно парадного, Дашковой вновь предложили возглавить Академию наук, а Ахтиар уже окончательно окрестили Севастополем. Словом, у царственной бабушки Александра, спящей под сводами Петропавловского собора, больше не было повода переворачиваться в гробу: страна уверенно следовала заданным ею курсом.
   Единственное, о чем могла болеть душа Екатерины, так это о невзгодах, постигших ее любимого полководца с воцарением ее любимого внука. Причин того, почему Александр Павлович невзлюбил Михайлу Ларионовича, вероятно, было несколько, и одно недостаточное рвение Кутузова в поиске сбежавшего крепостного парикмахера едва ли явилось достаточным основанием отправить его в отставку. Между царем и генералом, назначенным к тому времени военным губернатором Санкт-Петербурга, наверняка пробегали и другие кошки.
   Начать с того, что Александр мог испытывать к Кутузову банальную зависть. Как и любой мужчина на троне, юный император видел себя в будущем великим полководцем. А Кутузов им уже был. Со смертью Суворова он, герой Тавриды, покоритель Бендер и Аккермана, Измаила и Мачинских высот, чудесным образом оправившийся от двух смертельных ран, был самой яркой звездой на русском военном небосклоне.
   Кроме того, подобно любому другому государю, Александр мечтал стяжать лавры искусного дипломата. Но и здесь Кутузов, прославившийся своими посольствами в Турцию и Пруссию, мог выложить такие карты, крыть которые императору было нечем.
   И, на закуску, Александр, стремившийся, как можно скорее завоевать симпатии общества, столкнулся с тем, что человека, более популярного в свете, чем Кутузов, было еще поискать. Среди мужчин он пользовался безусловным уважением, а благодаря обаянию, обходительности и красноречию дамы благоволели к пятидесятичетырехлетнему генералу ничуть не меньше, чем к статному двадцатичетырехлетнему красавцу императору.
   Конкурентов принято устранять, и, увы, внук Екатерины совершил извечную ошибку всех наделенных властью особ: он позволил личным симпатиям и антипатиям взять верх над интересами государства. Придравшись к недостаточно эффективной работе столичной полиции, царь поспешил отправить соперника в отставку.
   Впрочем, возможно, зависть была не единственной причиной того, почему Михайла Ларионович оказался не у дел. Если верить психологам, человек ненавидит в других именно те качества, которыми в полной мере наделен он сам, но которые отказывается в себе замечать. Александр I, "настоящий византиец", по мнению Наполеона, и "властитель лукавый", по мнению Пушкина, искренне возмущался тем, что у Кутузова "лживый характер". Нет бы спокойно признать, что и сам он не слишком-то честен и прямодушен! Глядишь, Михайла Ларионович, родственная императору душа, и продолжал бы спокойно губернаторствовать в Петербурге, руководя строительством Казанского собора, где он двенадцать лет спустя будет погребен...
   Однако произошло то, что произошло - отставка. Три года подряд Михайла Ларионович, глубоко переживая, что "все труды и опасности молодых лет", похоже, пропали втуне, приглядывал за тем, какой урожай сняли в его имениях, и надзирал за устройством пивоварни. А в 1805 году продвижение Бонапарта на восток вновь стало угрожать спокойствию Европы. Вступив в альянс с австрийцами, Россия двинула войска навстречу самоуверенному французу. И Александр, скрежетнув зубами, вынужден был признать: более достойного кандидата на должность главнокомандующего, чем Кутузов, у него нет. И в имение Горошки на Волыни, где Михайла Ларионович, ни о чем не подозревая, рассчитывал, во что обойдется строительство винокурни, помчался императорский гонец с приказом генералу от инфантерии Голенищеву-Кутузову возглавить армию и выступить в поход.

LV

   "...Семья моя цвела вокруг меня, как сад, мною же самой и насаженный..."
  
   - Неужели вы всерьез полагаете, что Бонапарте намерен соблюдать заключенный в Тильзите мир?
   - У меня нет оснований полагать что-либо другое.
   - Простите, батюшка, но это, по меньшей мере, наивно.
   Василиса наблюдала за спором мужа и сына с затаенной улыбкой. Сама она почти не вмешивалась в беседу. Что ей намеренья французского узурпатора, когда она снова видит сына подле себя после трех лет молитв и тревожного ожидания! Вновь он в родительском доме, живой и здоровый, преисполненной заслуженной гордости за победу. Очередное русско-турецкое противостояние закончилось полным разгромом султанской армии и едва ли не полным ее уничтожением.
   Иван Антонович несогласно пожал плечами:
   - Уж если Наполеон сватался к сестре государя, едва ли он держит в мыслях агрессию против России.
   Филарет усмехнулся:
   - Да если бы он и стал зятем нашего государя, сие никак не повлияло бы на его планы. Таких завоевателей, как он, останавливает или полный разгром, или смерть, а любые союзы - лишь повод усыпить бдительность союзников. К тому же, в Тильзите он ясно дал понять, что стремится к единоличному главенству в Европе.
   - Это каким же образом?
   - Бонапарт должен был встретиться с императором Александром на плоту посреди реки Неман, на одинаковом расстоянии от нашей границы и от границы захваченных корсиканцем новых земель. Так было задумано, дабы соблюсти полное равенство сторон при подписании мира. И что же делает узурпатор? Он приказывает гребцам доставить себя на плот на несколько мгновений раньше нашего государя, чтобы встретить его там как хозяин гостя. Разве сие не свидетельствует о его истинных намерениях? Все равно как если бы невеста намеренно обогнала жениха, чтобы первой встать на рушник.
   Все взрослые, сидевшие за столом, рассмеялись, а затем призадумались, очевидно, вспоминая, кто же из них ступил на рушник прежде другого во время своего бракосочетания. В тот день все, кого Василиса причисляла к своей семье, были в полном сборе: Филарет с женой Надеждой и их тремя сыновьями и Ольга с мужем (коим закономерно стал Никита Комлев), а также их наследники и наследницы, общим числом пять. Детям, особенно младшим из них, уже наскучила взрослая беседа, и Василиса шепнула дочери и невестке, что пора отпустить их в сад и предоставить самим себе. Май в этом году выдался восхитительным - без обычных черемуховых холодов, на редкость солнечный, теплый и благоуханный.
   Глядя на то, как стайка ее внуков, старшему из которых сравнялось шестнадцать, а младшему - шесть, выбирается из-за стола, Василиса с трудом верила в то, что может приходиться им всем бабушкой. Как будто лишь пару недель тому назад живописец Томилин писал ее портрет, а сама она размышляла о будущем сына и дочери. Попробуй-ка осознай, что с той поры минуло осьмнадцать лет, и дети ее обзавелись собственными семьями! Ничто не напоминало Василисе о ее возрасте: тело не обременяли недуги, а душа не уставала удивляться жизни. И зачем обложка "Русского вестника", полученного нынче утром, показывает 1812 год? Не будь его, она бы и не вспомнила о том, что жизнь уже почти что пройдена.
   - И слава Богу еще, - продолжал Филарет, - что мы разгромили турок так, что им теперь долго не собраться с силами. Султан определенно поддержал бы Наполеона, реши тот вторгнуться в наши пределы. Нынче же всю армию можно сосредоточить вдоль нашей западной границы, не оттягивая силы на юг.
   - Ты так уверенно говоришь о войне с Наполеоном! - с горечью вступила в разговор Василиса.
   - Маменька, сие лишь вопрос времени. Со стороны государя было безумием так долго затягивать эту кампанию с турками. Назначь он Кутузова главнокомандующим на пять лет раньше, война продолжалась бы один год вместо шести.
   - Странно, что Кутузов вообще получил сие назначение! - с неприязнью в голосе вмешался Иван Антонович. - После аустерлицкого позора лично я не доверил бы ему командовать и пожарной бригадой.
   Филарет, протестуя покачал головой:
   - Кутузову нельзя ставить в вину Аустерлиц. С самого начала кампании он был главнокомандующим только на бумаге. Государь не любит его - одному Богу известно, за что - и велел во всем подчиняться бездарному австрийскому фельдмаршалу Макку. Вообразите только: Кутузова с его умом и талантом делать пешкой в неумелых руках!
   - Я вижу у Кутузова один бесспорный талант - умение создать себе громкую славу, - непримиримо отрезал Иван Антонович.
   - А вы-то его за что так не любите, батюшка? - удивился Филарет, заставляя Василису застыть в неподвижности. - Я не видел другого полководца, который бы так заботился о нуждах армии, как он. Если б вам довелось с ним служить, вы бы сами стали тому свидетелем. Во время той злополучной кампании 1805 года он заметил, как рвутся у солдат сапоги на каменистых дорогах, и попросил австрийцев доставить сапожников на предполагаемые места привалов. Сам следил за тем, чтобы наши доблестные союзники не урезали солдатский паек, и во все солдатские нужды вникал лично.
   Василиса думала, что мужу будет нечем крыть такую карту, но он неприязненно сказал:
   - Я знаю его с другой стороны. Мне приходилось иметь с ним дело под Очаковом. И, доложу я вам, коварства ему не занимать.
   Филарет пожал плечами:
   - Полководцу и не пристало быть прямодушным, так же, как и врачу - излишне чувствительным. Вот, например, наш противник в этой турецкой кампании - Ахмет-паша - был давним знакомым, даже приятелем Кутузова. Они сдружились, кажется, во время его посольства в Стамбул. И что же? Когда нам понадобилось собрать сведения о намерениях турок, Кутузов, вполне по-дружески, затеял с пашой переписку. А в ней намекнул, что государь не прочь начать мирные переговоры. Паша ему поверил и не усомнился в том, что наш главнокомандующий действительно долго ждет ответа из Петербурга. А тем временем один из приближенных паши разузнал его планы, а заодно и продал нам четыреста кораблей, на которых янычары собирались форсировать Дунай. Представьте себе, каково пришлось паше, когда он осознал, что мира не предвидится!
   - Да, уверять в своем полном дружелюбии, а потом нанести удар - это кутузовская тактика, - мрачно подтвердил Иван Антонович.
   Но Филарет стоял на своем:
   - Победителей не судят. Турки еще долго будут помнить Рущук.
   Василиса приметила, что Никите Комлеву тоже хочется вступить в разговор, но он решительно не знает, кого из спорщиков поддержать. В пользу шурина говорил опыт: Филарет участвовал и в кампании 1805 года, и в последней русско-турецкой войне. Возразить ему означало выставить себя невежей. В пользу тестя говорили родственные чувства: не ссориться же с родней из-за такой безделицы, как некий генерал!
   Поразмыслив, Комлев осторожно спросил:
   - Неужели при Аустерлице у Кутузова не было возможности повлиять на исход сражения?
   Филарет покачал головой:
   - Наш государь возомнил себя Александром Великим и этим испортил все дело. Когда Кутузов уже освободился от подчинения австрийцам, и успешно теснил Наполеона, его величество зачем-то вдруг решили прибыть в армию и сами ее возглавить. И тут Кутузова опять лишают права голоса, всем распоряжаются австрийцы, а конец известен! - Филарет махнул рукой.
   На какое-то время все опять замолчали. У Филарета стояла перед глазами та страшная картина, что он наблюдал со своей батареи: проломленный ядрами лед озера и обезумевшие от смертного страха лошади, колотящие по нему копытами. Сотни кавалеристов и пехотинцев, отступавших, в попытке спастись, и не подозревали, что бегут поверх своей будущей могилы.
   - У помещицы Гольцовой в том бою погиб сын, - подала голос Ольга.
   - А у Кутузова - зять, - парировал Филарет. - Да и сам он был ранен в голову.
   - Навылет позади обоих глаз? - хором спросили Василиса с Иваном Антоновичем.
   - На сей раз нет, - ответил Филарет, - пуля задела щеку.
   - А я слышал, будто бы он опять был ранен смертельно, - снова вступил в разговор Комлев.
   - Это его неверно понятые слова. Кутузов назвал своей смертельной раной исход боя. Да уж, достойно его седин было расхлебывать кашу, заваренную Александром и Францем. Если ты - император, сие еще не значит, что ты что-то смыслишь в военном деле! Наполеон был единственным полководцем из них троих. А наш доблестный государь удирал с поля боя так, что по дороге растерял всю свиту! В штабе же он решил подлечить себе нервы вином. Так того не нашлось ни капли - все уже выхлебал австрияк.
   У Василисы сжалось сердце. Она, разумеется, и раньше знала о поражении при Аустерлице, но лишь сейчас живо представила себе, что должен был пережить Михайла Ларионович, проиграв бой не по своей вине, но при этом неся всю ответственность за разгром армии.
   - Должно полагать, - с надеждой сказала она, - что победой над турками Кутузов вернул себе расположение государя?
   - Да кто его знает, - неопределенно ответил Филарет. - Александр так мечтал о лаврах победителя, а при Аустерлице ему надавали пинков. Кто в этом виноват? Конечно, Кутузов! Не себя же винить, в самом-то деле! Так что, боюсь, император едва ли изменит к нему отношение, несмотря на любые победы.
  
   Под вечер, когда Филарет с Надеждой ушли прогуляться в луга над Окой, Ольга укладывала младших детей, а Комлев был чем-то занят со старшими, Василиса стояла на крыльце, глядя на садящееся солнце. Сегодняшний разговор всколыхнул ей душу. А, казалось бы, что ей до Кутузова теперь, когда жизнь их обоих склонилась к закату, так ни разу больше и не переплетясь. Ей исполнилось пятьдесят восемь лет, а ему... он, помнится, был на семь лет ее старше... Да, ему - шестьдесят пять. И осталось обоим всего лишь мирно дожить свои дни в христианском благочестии, ей - благоденствуя в окружении семьи, а ему - искупив Аустерлицкое поражение блестящей победой над турками. Каждый из них достойно заканчивает свой век: ее семья дружна и радостна всем на зависть, и сын, и зять преуспевают, каждый на своем поприще, а дочери и невестке покойно за такими мужьями, как они. Внуки ее веселы и здоровы, окружены родительской заботой и относятся к бабушке с почтением и любовью. Соседи ищут ее общества, а крестьяне молятся на барыню-целительницу. Чего еще желать?
   Да и Михайла Ларионович оставит по себе добрую память. Славно повоевал, проявил себя как искусный дипломат, а солдатам был добрым командиром. И когда придет его час отойти к своему Творцу, то Кутузов сделает это со спокойной душой и чувством исполненного долга.
   Но почему-то по прошествии стольких лет, проведенных порознь, не оставляет ее то чувство, что их путям еще предстоит пересечься, и нечто чудесное, не менее чудесное, чем некогда возникшая меж ними любовь, станет итогом сей новой встречи.
   Из глубины дома тихо вышел и встал рядом с ней на крыльце Иван Антонович. Вопреки своему обыкновению, он не обнял жену при этом и даже не прикоснулся к ней: сегодняшний разговор о Кутузове как будто разъединил супругов.
   И, сознавая, что не имеет права задавать мужу подобный вопрос, но не в силах от него удержаться, Василиса спросила:
   - Так у тебя с ним вышел разговор там, под Очаковом?
   - Да, - сухо сказал Иван Антонович.
   - И о чем же?
   - Большей частью - о военных вопросах, - тем же тоном ответил муж.
   "Большей частью"... А в части меньшей Кутузову наверняка удалось что-то выведать о ней. Василиса с такой тоской взглянула на сбегающие вниз белые ступени, как если бы они были склоном меловой горы близ Ахтиара, и к ней вот-вот должен был подняться молодой офицер с веселым взглядом, любопытствующий, что за отшельница объявилась в заброшенном монастыре.
   "Любимый! - вдруг отчетливо раздался в голове Василисы ее собственный голос. - Уж скоро мы будем вместе! Ты и не ждешь меня, но я приду".
  

LVI

   "...И вот - горестное известие для всех нас - французский узурпатор вторгся в наши пределы..."
  
   8 августа 1812 года император Александр стоял у окна в своем кабинете и молча созерцал, как шпиль Петропавловской крепости сияет золотом на фоне собравшихся туч. В руках у него было письмо генерал-губернатора Москвы, Ростопчина, написанное двумя днями ранее.
  
   "Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра. В главной квартире спят до десяти часов утра: Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и, по-видимому, ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями.
   Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска: иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредотачивает все в своей голове. Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения?.."
  
   Сказать, что в душе у императора стоял мрак, означало ничего не сказать. Кто, как не сам он, Александр, призван возглавить армию в сей тягчайший для родины час! Два месяца тому назад войска Наполеона Бонапарта перешли Неман - границу его империи, и с тех пор только и делали, что преследовали отступающие русские войска, не встречая сколько-нибудь значительного сопротивления. 1-ая и 2-ая Западные армии под командованием Барклая-де-Толли и Багратиона находились на таком расстоянии друг от друга, что лишь отступив на шестьсот верст вглубь страны смогли соединиться под Смоленском, чтобы, наконец, дать отпор неприятелю. И что же? Два дня продолжавшийся бой закончился новым отступлением и торжеством Наполеона.
   Александр справедливо полагал, что сей позор имел причиной в том числе и вражду меж Багратионом и Барклаем. Вспыльчивый южанин открыто обвинял сдержанного северянина в нерешительности, даже трусости, и сообщал подобное отношение к главнокомандующему всей армии. Дошло до того, что солдаты стали считать Барклая изменником, коего подкупил Наполеон. Стратегия же Барклая, все отступавшего и отступавшего на восток, увы, ничем не могла опровергнуть сих ужасных слухов. Настораживала солдат и его шотландская фамилия, считавшаяся в армии немецкой. Нет, дальше так продолжаться не может! И над Барклаем, и над Багратионом должен стать кто-то третий, кому они оба подчинились бы беспрекословно и чье имя звучало бы привычно для русского уха, не вызывая настороженности. Помазанник Божий, царствующий монарх, Александр Павлович Романов - вот кто! Однако, третьего дня на военном совете, все его приближенные, как один, принялись отговаривать царя от той высокой миссии, что он задумал на себя возложить. Вполнамека напоминали об Аустерлице, а затем, доведя его до полного бешенства, князь Горчаков, только что ставший военным министром взамен Барклая, принялся убеждать государя, что "вся Россия желает назначения Кутузова".
   Вспоминая те унизительные минуты, Александр в ярости скомкал письмо Ростопчина. И тот предлагает Кутузова - сговорились они все, что ли! Мало того, и московское, и петербургское дворянство единодушно выбрало его предводителем своего ополчения. Да что они нашли в этом полном лукавства человеке?! Сам он, Александр, никогда не простит сему одноглазому хитрецу его позорного поведения под Аустерлицем. Тот ведь знал наперед, что предложенная австрийцами диспозиция войск приведет к их разгрому. Знал, но не решился отстоять свою точку зрения перед государем. Видать, боялся вызвать его неудовольствие. А что в итоге вызвал и вспомнить страшно!..
   Александр продолжал в ярости стискивать кулаки, чувствуя, как письмо внутри его ладони становится жалким комочком бумаги. Нет, никогда и ни за что Кутузов не встанет во главе армии! Это сделает он сам, император всероссийский, и наконец-то одержит победу над корсиканским наглецом. Велик ли труд проникнуть в его намерения! Наполеон вознамерился сделать Россию частью своей империи, а значит, следует воодушевить армию присутствием в ней государя, а затем дать генеральное сражение - вот и все.
   И, уверив себя в своей правоте, Александр немедленно вызвал флигель-адъютанта с тем, чтобы продиктовать и обнародовать принятое решение. Однако мгновение спустя, к полному своему отчаянью обнаружил, что диктует следующее:
  
   "Михайла Ларионович!
  
   Ввиду настоящего положения военных обстоятельств, нахожу нужным назначение над всеми действующими армиями одного общего главнокомандующего.
   Известные военные достоинства Ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают Вам истинное право на сию мою доверенность.
   Избирая Вас для сего важного дела, Я прошу всемогущего Бога, да благословит деяния Ваши к славе российского оружия и да оправдаются тем счастливые надежды, которые отечество на Вас возлагает.
  
   Пребываю Вам всегда благосклонным
   Александр"
  
   17 августа экипаж Кутузова подъехал к местечку Царево-Займище, где Барклай-де-Толли рассчитывал дать французам генеральное сражение. В ста семидесяти верстах к востоку от расположения русской армии находилась Москва.
   Несмотря на изнурительную неделю пути, а также боли в пояснице, преследовавшие его как результат многих лет, проведенных в седле, настроение фельдмаршала было солнечным. Он победил! Нет, покамест, не француза, а государя-императора, который вынужден был назначить его главнокомандующим. Кутузов с наслаждением представлял себе, как, наверное, мучился Александр, ставя во главе армии того, кого он после Аустерлица предпочел бы вообще не видеть в пределах своей империи. Но, слава Богу, справедливость восторжествовала, и вновь войска ведет он, Кутузов! И едва ли русские солдаты могли желать другого вождя.
   Жаль одного: поздно же император сдался и передал ему бразды правления, ох как поздно! Лишь через два месяца после начала войны! И теперь ему предстоит расхлебывать чужие ошибки. О, нет, он не желает сказать ничего дурного ни о честном умнице Барклае, ни о храбреце Багратионе, но Наполеону должны противостоять более хитроумные противники. Не те, что готовы встретиться с ним в бою и умереть с честью, а те, что потихоньку вытянут из него душу и умертвят его самого. Ведь именно это он и собирается сделать.
   Кутузов приказал подать себе коня, чтобы объехать войско. Выбираясь из кареты, он решил не водружать себе не голову великолепную генеральскую шляпу с плюмажем, а удовольствовался той фуражкой артиллериста, в которой выезжал из Петербурга. Не возвышаться над солдатом должно ему сейчас, а показать то родство, что есть между ними. Не солдатом ли был он всю свою жизнь? Солдатом (о чем с гордостью говорил своим воспитанникам-кадетам). Только вот дослужиться сему солдату удалось до генерал-фельдмаршала.
   К нему подвели невысокого (знали, как ему трудно взбираться в седло), но бодрого, гнедого клеппера. Золотисто-буланый красавец Хан, память о юности и первых победах, пал много лет тому назад, и с тех пор Кутузов так и не нашел ему достойной замены. Какого коня подавали, на того и садился. Но, хоть сии беспрестанно менявшиеся кони всегда бывали хороши, ни один из них не мог сравниться с тем незабвенным скакуном. Хан был привязан к своему наезднику и чувствовал его так, как может чувствовать лишь любящее существо. Ну да полно! Не время предаваться тоскливым воспоминаниям!
   Тронув коня, он поехал по направлению к расположившимся на отдых войскам. Завидев его, и солдаты, и офицеры радостно срывались со своих мест, бросались вперед и выстраивались перед фельдмаршалом, словно море, ласково стелющееся к ногам. Точно ветер носились по рядам приветственные восклицания. И впервые после двух месяцев тревожного напряжения, в котором он находился с того момента, как Бонапарт вторгся в Россию, у Кутузова отлегло от сердца: в него верят, и он любим - чего еще желать?
   С теплой улыбкой оглядывая восхищенно взирающих на него солдат и офицеров, Кутузов задержал взгляд на одном из них. Тот показался ему знакомым, и фельдмаршал непроизвольно натянул поводья, останавливая коня. Полковник артиллерии, привлекший его внимание, был человеком необычайно приятной наружности. Среднего роста, крепкого телосложения, он невольно обращал на себя взгляд крупно-красивыми чертами лица и бодрым их выражением. Внешность сия показалась Кутузову чрезвычайно знакомой, но память не давала ответа на вопрос, где и когда мог он прежде видеть сего офицера. И, не желая продлевать неловкость, уже привлекавшую к себе внимание, он задал вопрос:
   - Как ваша фамилия, господин полковник?
   - Благово, ваше высокопревосходительство.
   "Ах, вот оно что!"
   - Уж не Ивана ли Антоновича сын?
   - Так точно, ваше высокопревосходительство.
   Офицер выглядел донельзя польщенным. Кутузов же тем временем продолжал расспросы:
   - Что ж, батюшка ваш нынче тоже в армии?
   - Никак нет, ваше высокопревосходительство. Он в отставке давно.
   - Жаль! - сказал Кутузов, изображая глубокое сожаление. - Будь он в наших рядах, я бы не беспокоился за судьбу раненых. Но - даст Бог - и так одолеем француза, верно?
   - Непременно одолеем, ваше высокопревосходительство! - сияя, отвечал полковник Благово.
   Кутузов милостиво кивнул ему и продолжил объезжать войска. Приветствия продолжали взлетать в воздух, точно брызги разбившейся о берег волны. И до того благостно было у Михайлы Ларионовича на душе, что казалось ему, будто едет он вдоль кромки моря в Тавриде. Только вот лошадка Василисы со своей задумчивой всадницей не ступает с другой стороны.
  
   Несколько позже в тот же день Кутузов осмотрел поле, предназначенное Барклаем для генерального сражения, и решительно отклонил его выбор. В той части, где находились бы тылы, протекала речка с заболоченными берегами. В случае неудачи через болото не отступишь, а, напротив, найдешь в нем смерть. Что ж, предстоит еще немного приблизиться к Москве в поисках места для предстоящей баталии, но сие уже не должно угнетать армию: тот командир, что пользуется полным ее доверием, с нею.
   По счастью, долго отступать не пришлось: подходящее для столкновения двух исполинских армий поле было найдено неподалеку от Можайска. Внимательно осмотрев его, Кутузов распорядился разобрать по бревнам несколько деревень, что могли бы стать препятствием на пути у марширующих колонн, и остался вполне удовлетворен представшей взгляду картиной. Местность равнинная, маневрировать на ней легко, и для конницы места достанет. А возвышенности расположены так удачно, что он уже видит, как на них встанут артиллерийские батареи. К тому же поле ограждено рекою с правого фланга, и обойти его не представляется возможным. Левый фланг прикрыт хуже - редкий лес да кусты. Ну да есть еще время укрепить его.
   Выехав со штабными офицерами далеко вперед армии, дабы осмотреть сие поле при селе Бородине, Кутузов затем вернулся к расположившимся на отдых войскам. Сейчас, когда жребий относительно места баталии был уже брошен, он мог позволить себе отвлечься на размышления о том, что стояло у него в голове все эти дни: каким образом удалось ему узнать сына Василисы? Восстанавливая в памяти его лицо, Кутузов не улавливал в нем не малейшего сходства с чертами штаб-лекаря Благово. Ни овал лица, ни форма носа, лба или губ решительно ничем не походили на те, что так хорошо запечатлелись у него в памяти во время ночного разговора под Очаковом. А телосложение - тем паче: тот был худощав и довольно высок, этот - роста среднего и коренаст. Что до сходства с матерью, то о ней напоминали, может быть, чуть опущенные уголки глаз. Но, могло ли одно это привлечь его внимание к сему офицеру и выделить полковника Благово из множества других? Едва ли. Что же тогда бросилось ему в глаза?
   Кутузов задумчиво прошелся по горнице деревенской избы, что он занимал, и посмотрел в окно. Там, у колодца, светловолосая девушка с ведрами, полными воды, не спешила поднимать их на коромысло, а заигрывала с ласково глядящим на нее парнем, чьи темно-русые кудри перебирал ветер. Да, вот что еще любопытно: и Василиса и муж ее были, как брат и сестра схожи льняным цветом волос и серыми глазами. В кого же их сыну было уродиться кареглазым и от кого получить в наследство столь красивый, сочно-каштановый цвет волос?
   Не веря мгновенно вспыхнувшей догадке, Кутузов сперва оцепенел. Затем прошептал старое, как мир: "Этого не может быть!" Но затем, быстро двинувшись к столу, водрузил на него бумагу и перо с чернильницей и принялся выписывать одному ему известные даты и производить подсчеты.
  
   Полковник артиллерии, Филарет Благово отнюдь не удивился, когда, три дня спустя после того, как фельдмаршал обратил на него внимание, он получил приказ явиться к Кутузову. Очевидно, что главнокомандующий пользуется случаем что-то разузнать о своем старом боевом товарище. Однако к избе, где размещался Кутузов, шагал он не слишком охотно, испытывая чувство неловкости, а то и стыда. И что ему рассказать о своем отце, помимо того, что жизнь батюшки протекает в полном покое без тревог, порывов и свершений? Как и любой взрослый человек, Филарет лишь обрывочно помнил проведенное в Севастополе детство, когда Иван Антонович служил врачом в местном госпитале, все же отрочество его и зрелые годы прошли при виде родителя, отошедшего от дел и ничем не могущего подать ему пример. Если б тот, по крайности, производил какие-нибудь усовершенствования в ведении хозяйства, что увеличили бы их доход! Но нет, Иван Антонович хозяйствовал по старинке, и дела, хоть и поправились после смерти его матери, но сильно вперед не продвинулись. А как, право, горько, когда отец не становится героем для своего взрослеющего сына! Тому волей-неволей приходится искать другой предмет для восхищения.
   И когда фельдмаршал (как и ожидалось) любезно пригласил его к столу и с доброжелательной улыбкой принялся расспрашивать о семье, Филарет пришел в еще большее смятение. Вот он, настоящий герой, тот, кто перед ним! А про кого ему повествовать прикажете? Про ничем не примечательного помещика, при первой же возможности ускользнувшего от столь благородной медицинской службы? А ведь батюшка мог бы и в ополчение записаться, невзирая на свои лета. Уж врача-то в любом возрасте приняли бы с распростертыми объятьями.
   Кутузов прекрасно видел, как тушуется полковник Благово, рассказывая об отце и счел сие прекрасным поводом перейти к расспросам о матери:
   - А что матушка ваша? - спросил он как бы невзначай, ничем не выдавая свое истинное любопытство. - Она, помнится, тоже подвизалась на медицинском поприще?
   Матушка! О, тут у Филарета развязался язык. В отличие от отца, мать была им не только любима, но и вызывала сыновнюю гордость. И тут Кутузову пришлось выслушать упоенный рассказ о том, какой искусной целительницей стала Василиса, как идут к ней на поклон пациенты из далеко отстоящих от их имения мест, и как не гнушается она никем, готовая помочь и соседке-графине и последней нищей сироте в их деревне. Однако сие повествование, произведя на Кутузова большое впечатление, ничем, в сущности, не удивило его. И даже история о том, как женщине удалось предотвратить холерный бунт, заставила его восхищенно покачать головой, но не поразиться: Василиса с ее любовью к людям и бесстрашием оставалась все той же, сам он ни на мгновенье не усомнился бы в том, что именно такую жизнь и суждено ей вести.
   Но странное чувство испытывал он во время сего разговора: словно бы годы, проведенные в разлуке с нею, незаметно выскользнули из жизни и вновь поставили его лицом к лицу с юностью. Василиса все та же... Он не мог и не хотел расспрашивать сына о том, как нынче выглядит его матушка, предпочитая представлять свою любовь такой, какой она была в час их прощания - двадцатитрехлетней. Она все та же и она рядом - такое же чувство испытал он и в ночь, когда благодаря ее простодушному мужу и кстати попавшемуся на глаза портрету узнал о сохраненном ею чувстве к нему. Нынче же и каверзных расспросов не надо: ведь свидетельство того, что Василиса не может о нем не вспоминать, сидит сейчас перед ним и ведет с ним беседу. Как в зеркало он смотрит в лицо сего молодого полковника и видит себя в его летах. Так вот что заставило его по приезде в армию сразу задержать на сем артиллеристе взгляд - очевидное сходство с самим собой! Впрочем, не мешало бы все же полностью удостовериться в своей догадке.
   - Стало быть, живете вы сейчас под Калугой, - подытожил он. - Да, места красивые, но с Севастополем все же не сравнятся: там одно море чего стоит!
   - Я надеюсь когда-нибудь снова попасть в Тавриду, - откровенничал Филарет, проникавшийся к фельдмаршалу все большим доверием и симпатией. - Хоть я и был еще мальчишкой, когда мы уехали оттуда, но родные края забыть не могу.
   - Вы наверняка там рано или поздно побываете опять, - заверил его Кутузов. - В Тавриде и вокруг нее, в бывших владениях Оттоманской Порты частенько бывает неспокойно. Я там свое уже отвоевал, - улыбнулся он, - а вам еще предстоит. Вы-то в отставку не собираетесь, я надеюсь?
   - Как можно, ваше высокопревосходительство!
   Кутузов поощрительно кивнул:
   - Да, ваши годы - лучшие для того, чтобы создать себе имя. Кстати, а лет-то вам сколько?
   - Тридцать четыре исполнилось.
   "Да, совпадает".
   - Хороший возраст! - заставил себя заговорить Кутузов, у которого сей ответ, хоть фельдмаршал и был к нему готов, не мог не всколыхнуть душу. - Для человека военного - самый лучший. И сил - море, и опыта уж набралось. Если еще и чутьем обладать, то такому полководцу и вовсе цены нет.
   Он пристально посмотрел на Филарета:
   - Приходилось вам, господин полковник, когда-нибудь предугадывать события?
   - Доселе в том не было нужды, - растерянно ответил полковник.
   - А давайте-ка проверим, способны вы на это, или нет! - с виду шутливо предложил Кутузов. - Как считаете: разобьем мы француза к вашим именинам?
   Тут он к досаде своей осознал, что Василиса, наверняка, назвала сына в честь собственного отца, а не по святцам. А потому именины полковника Благово могут отстоять довольно далеко от дня его рожденья, который и был настоящим предметом вопроса. Но тут Филарет сам невольно пришел ему на помощь:
   - К именинам - навряд ли; они у меня - первого декабря. А вот к дню рожденья уже должны.
   - И когда же вы родились?
   - В апреле. Первого числа.
   "Все совпадает. В точности".
   В следующее мгновение, безумное, непередаваемое мгновение, в коем сплелись и гордость, и горечь, и трепет, и торжество, Кутузов едва удержался от того, чтобы не раскрыть Филарету правду. Сказать ему все, как есть, и будь что будет! Кто его знает, осудит или, напротив, возрадуется? Как бы там ни было, пусть знает! Ведь невозможно удержать в себе такое, каким бы дипломатом и стратегом ты ни был!
   Слова так и горели у него на языке, и единственное, что остановило Михайлу Ларионовича - это мысль о Василисе. Нет, ее он не имеет права чернить в глазах собственного сына.
   - Вот ведь старые раны, - проговорил Кутузов, наконец. - Вроде бы, и жив после них остался, а вот замру иной раз, как неживой.
   Филарет смотрел на него с тревогой и участием.
   - Верно, пора мне сегодня на покой, - тяжелым голосом сказал Кутузов, и Филарет тут же поднялся. - Нет, погодите, господин полковник, я имею сказать вам кое что еще ...
   Он медлил, совершенно не представляя себе, что скажет в следующий миг.
   - Нам предстоит генеральное сражение, - заговорил он, наконец, - о чем вы, конечно, осведомлены?
   Филарет кивнул.
   - Размах его будет таков, - продолжал фельдмаршал, - что я уже заранее вижу, что имеющихся у меня адъютантов мне не достанет. Я охотно добавил бы к их числу еще одного: человека умного и настоящего боевого офицера, хорошо умеющего оценить обстановку на поле боя. Именно таким вы мне и представляетесь.
   Он поднял взгляд на Филарета:
   - Что скажете на это предложение?
   Тот казался ошеломленным.
   - Должен ли я расценивать сие как приказ, ваше высокопревосходительство?
   - Я бы очень хотел видеть вас своим адъютантом, - медленно проговорил Кутузов.
   Он видел, как борются чувства на лице полковника Благово и, прежде, чем тот заговорил, уже понял, что потерпел поражение:
   - Ваше высокопревосходительство! Если ваше пожелание - приказ, то я, разумеется, повинуюсь ему. Но если у меня есть право выбора, то, при всем моем глубочайшем уважении к вам и при том, что сие предложение для меня более чем лестно, я предпочел бы остаться в своей нынешней должности.
   На мгновение Кутузов задумался: а что если приказать? Удержать его подле себя на время предстоящего кошмарного кровопролития и тем самым почти наверняка сохранить ему жизнь. Каждый ведь полагает, что в бою убьют кого угодно, только не его...
   Однако вслед за тем он поставил себя на место Филарета и понял, что сим приказом воздвиг бы стену насмешек, а, возможно, и презрения между полковником и его товарищами по оружию. Ведь как все стало бы выглядеть в их глазах? За отцовские заслуги главнокомандующий берет сына под свое крыло... Нет, в принципе сие было в порядке вещей, но накануне генерального сражения подтекст становился совершенно очевиден: Благово не хотят подставлять под пули. Да, человек отважный побоится быть униженным этим в глазах соратников и приказу подчинится с камнем на сердце.
   Он сидел и молчал, не имея душевных сил ни отпустить Филарета, ни насильно оставить его подле себя. Прошлое, настоящее и будущее теснили его, объединившись, как неприятельские войска, и он едва выдерживал их натиск. Его единственный сын рядом, однако, не знает о том, нося чужое отчество и чужую фамилию. И Василиса рядом - что там езды до Калуги! - однако, она так же недосягаема, как мечта, виденье, воспоминание. И смерть рядом - скольких накроет она своим черным крылом через считанные дни! - а противостоять ей нечем. Армия жаждет горячей схватки, император и его двор желают красивой победы, Наполеон спит и видит, как разгромит бегущих от него русских, и он, Кутузов, пожалуй, единственный человек во всей стране, который предпочел бы отступать и дальше, имей он такую возможность. Но нет, ему не дадут отступить, изматывая Бонапарта, и заставят дать сей заранее ненавистный ему бой, где, возможно, его сын, тот единственный, которого ему довелось увидеть... Кутузов устрашился додумывать эту мысль до конца.
   - Ну, что ж, невольник - не богомольник, - с усилием выговорил он, поднимая взгляд на Филарета. - Оставайтесь в своей нынешней должности, коли хотите. Но в таком случае я желаю вам, Филарет Иванович...
   Осекшись, он через несколько мгновений собрался с духом:
   - Я желаю нам с вами увидеть друг друга в живых по окончании сего сражения.
  

LVII

   "...Лишь по возвращении нашей армии из Парижа узнала я с содроганием всю правду о том кровопролитнейшем из боев..."
   Из воспоминаний генерала Жан-Жака Пеле, в 1812 году начальника дивизионного штаба наполеоновской молодой гвардии:
   "...Наполеон давший и выигравший более сражений, нежели кто либо другой во все времена, не переставал говорить, что "Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, что французы показали себя достойными победы, a русские заслужили право быть непобедимыми". Он говорил также на острове Св. Елены, что: "из пятидесяти, данных им, сражений, в Бородинском было проявлено наиболее доблестей и получено наименее последствий..."
   После переправы через Неман, Наполеон постарался разделить русские силы, и сразиться с ними поочередно. Сражение, которого он желал, чтобы дать характер этой кампании, казалось, убегало от него. Ничто не было решено при Смоленске. Древнее Государство Царей не было тронуто ни в своей поземельной области, ни в своих действительных силах. Наполеон не мог подвинуть далее свои завоевания, не разбив армию. Для вступления в неприятельскую столицу нужна была громкая победа. Или расширение завоевания, или занятие столицы, были необходимы для того, чтобы принудить к миру неприятеля.
   Русские генералы призвали к начальствованию Кутузова, известного Аустерлицким поражением и незначительными успехами против турок. Этот генерал продолжал отступление, которое ему надлежало прекратить..."
   Из воспоминаний Федора Николаевича Глинки, в 1812 году адъютанта генерала Милорадовича:
   "...Наконец прибыл сей лаврами и сединами увенчанный вождь. Радость войск неописуема. У всех лица сделались светлее, и военные беседы вокруг огней радостнее. Дымные поля биваков начинают оглашаться песнями.
   Когда Светлейший Князь объезжал в первый раз полки, солдаты засуетились было, начали чиститься, тянуться и строиться. "Не надо! Ничего этого не надо! -- говорил князь. -- Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе". В другой раз, увидев, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он тотчас велел освободить дорогу и громко говорил: "Солдату в походе каждый шаг дорог, скорей придет -- больше отдыхать будет!" Такие слова главнокомандующего все войско наполнили к нему доверенностью и любовью. "Вот то-то приехал наш "батюшка"! -- говорили солдаты, -- он все наши нужды знает: как не подраться с ним"; в глазах его "все до одного рады головы положить". Быть великому сражению!.."
   Из воспоминаний Ивана Федоровича Паскевича, в 1812 году генерал-майора, командира 26-ой пехотной дивизии:
   "...В Можайске Кутузов встретил генерала Беннигсена, который, ничем не командуя, ехал позади армии. Назначив его начальником штаба армии, Кутузов поручил ему отыскать позицию, Беннигсен избрал Бородинское поле..."
  
   Из воспоминаний Николая Ивановича Андреева, в 1812 году офицера 50-го егерского полка:
   "...Армия наша, кроме двух дней после Смоленска, везде имела продовольствие отличное: хлеба, мяса и вина всегда было довольно, даже с избытком. Спасибо командирам-отцам, мы были сыты вдоволь. Поговаривали, что Кутузов, приняв армию, даст потешиться нашим и остановит француза; но впоследствии оказалось, что Наполеон очень желал чаще сражений и бесился, что мы отступаем без боя, полагая своим множеством народа уничтожить нашу небольшую армию. Ошибся голубчик в расчете, сам себя скорее уничтожил. Кутузов и подлинно хотел дать сражение в Царевом Займище, но нашел, что позиция невыгодна и отступил до Бородина, близ города Можайска в 9 верстах, а от Москвы в 90-та..."
   Из воспоминаний Паскевича:
   "...Правый фланг Бородинской позиции примыкал к лесу, за полверсты от реки Москвы. Фронт правого крыла и центр до села Бородина прикрывала речка Колоча, текущая в глубоком овраге. Левое крыло от высот Бородинских простиралось до кустарников, находившихся по левую сторону деревни Семеновской. Несколько оврагов и кустарники только отчасти защищали фронт левого крыла.
   Позиция эта была укреплена искусством. В кустарниках перед фронтом и на левом крыле рассыпаны были егеря. Наконец, для наблюдения движения неприятеля против левого фланга в 900 саженях перед фронтом был построен редут впереди села Шевардина..."
   Из воспоминаний Авраама Сергеевича Норова, в 1812 году 17-летнего юнкера:
   "...Войска, по мере того как подходили, выстраивались на предварительно назначенных им местах, и, когда мы подошли, уже почти на всех гребнях возвышенной площади этой местности сверкали сталь штыков, медь орудий и разносились слитые голоса полчищ и ржание коней. Мы не имели времени оглядеться в первый день, усталые от похода и занятые размещением орудий, коновязи, обоза и, наконец, своих бивуаков; нам казалось, что мы пришли как бы на стоянку. И подлинно, для скольких тысяч из нас это место сделалось вечною стоянкою!.."
   Из воспоминаний Павла Сергеевича Пущина, в 1812 году ротного капитана:
   "...Наш корпус вошел в Московскую губернию и в 10 часов утра раскинул лагерь у Бородино. Ожидаем нападения неприятеля на эти позиции. Слышна сильная пальба в авангарде. Стало известно, что вчера французский отряд в 200 человек напал на крестьян князя Голицына в лесу, да они от него спрятались. Крестьяне отбили атаку эту, убили у неприятеля 45 человек, а 50 взяли в плен. Замечательно, что даже женщины дрались с ожесточением. Среди убитых одна девушка 18 лет, особенно храбро сражавшаяся, которая получила смертельный удар. Она обладала присутствием силы духа настолько, что вонзила нож французу, выстрелившему в нее, и испустила дух, отомстив..."
   Из воспоминаний Паскевича:
   "...25-го числа Наполеон, убедясь, что слабейшею частию нашей позиции был левый фланг, сосредоточил силы свои в центре и на правом своем фланге..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...Вопреки моим ожиданиям, следующий день, 25 августа, пошел миролюбиво для обеих армий. Глубоко-трогательное зрелище происходило в этот день, когда образ Смоленской божьей матери при церковном шествии и с молебным пением был обносим по рядам армии. Теплое религиозное чувство привело в движение все войско; толпы солдат и ратников поверглись на землю, все желали хотя бы коснуться иконы; с жадностью прислушивались к молебному пению, которое для многих из них делалось панихидою,-- они это знали, и на многих ратниках, у которых на шапках сияли кресты, были надеты белые рубашки. Вся наша армия походила тогда на армию крестоносцев, и, конечно, наши противники были не лучше мусульман: те призывали аллаха, а у французов имя Божие едва ли было у кого на устах. Кутузов помолился пред иконою и объехал всю армию, громко приветствуемый ею..."
   Из воспоминаний Пеле:
   "...Две первые армии в мире готовились оспаривать скипетр Европы. С одной стороны были двадцать лет триумфов, искусство и привычка к войне, превосходная организация, храбрость блестящая и просвещенная, доверие, основанное на постоянных победах, пылкость, которую одна смерть могла остановить. С другой стороны - желание восстановить старинную известность и заставить забыть многочисленные неудачи, преданность слепая и храбрость бездейственная, страдательное повиновение, выработанное железною дисциплиною, наконец, решимость умереть скорее, чем уступить. Армия древних скифов защищает землю, на которой она родилась, и свои храмы, единственный очаг, который рабство позволяет ей знать..."
   Из воспоминаний Глинки:
   "...Все безмолвствует!.. Русские, с чистой, безупречной совестью, тихо дремлют, облегши дымящиеся огни. Сторожевые цепи пересылают одна другой протяжные отголоски. Эхо чуть вторит им. На облачном небе изредка искрятся звезды. Так все спокойно на нашей стороне.
   Напротив того: ярко блещут устроенные огни в таборах неприятельских; музыка, пение, трубные голоса в крики по всему их стану разносятся. Вот слышны восклицания! Вот еще другие!.. Они, верно, приветствуют разъезжающего по строям Наполеона. Точно так было перед Аустерлицким сражением. Что будет завтра?.."
   Из воспоминаний Пеле:
   "...7-го числа, на рассвете, во французских рядах прочитали Императорскую прокламацию, которая воспламеняет эти благородные сердца, которая заставит биться благородные сердца всех стран и всех веков. "Солдаты! - говорит Император, - вот сражение, которого вы так желали! Отныне победа, зависит от вас; она нам необходима; она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество. Ведите себя как под Аустерлицем, и пусть самое отдаленное потомство с гордостью помянет ваше поведение в этот день. Пусть скажут о вас: "Он был в этом великом сражении под стенами Москвы". Солдаты отвечают радостными восклицаниями; они говорят Наполеону: "Будь покоен: сегодня все мы клялись победить, и победим".
   Из воспоминаний Андреева:
   "...С 25-го на 26-е в ночи, близко нас, у неприятеля пели песни, били барабаны, музыка гремела, и на рассвете увидали мы вырубленный лес, и против нас, где был лес, явилась огромная батарея. Лишь только была заря, то зрелище открылось необыкновенное: гром орудий до того, что не слышно было до полудня ружейного выстрела, все сплошной огонь пушек. Говорят, что небо горело, но вряд ли кто видел небо за беспрестанным дымом..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...Мы поздно полегли спать не раздеваясь, не помышляя, что несколько сот жерл неприятельских орудий смотрят уже на нас с противной стороны, ожидая рассвета. Ночь была свежая и ясная. Самый крепкий и приятный сон наш на заре был внезапно прерван ружейными перекатами: это была атака на гвардейских егерей в Бородине, и почти вслед за тем заревела артиллерия и слилась в один громовой гул. "Становись!" -- раздалось по рядам. Быстро припряжены были лошади к орудиям и зарядным ящикам. Несколько ядер с визгом шмыгнуло уже мимо нас. Разговоры наши заметно были серьезны; всякий чувствовал, что он стоит на рубеже вечности. Преображенцы вскоре нас оставили: у них уже начались некоторые кровавые сцены. Мы узнали, что полковник Баранцев, который часто утешал нас своею гитарою, наигрывая своего сочинения романс: "Девицы, если не хотите подвергнуться любви бедам...", бывший тогда в большом ходу, объезжая свой батальон, был перерван ядром..."
   Из воспоминаний Глинки:
   "...Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. 2000 пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности -- и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением; русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в древней знаменитой столице России; другие помнили, что заслоняют собой эту самую столицу -- сердце России и мать городов. Оскорбленная вера, разоренные области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского..."
   Из воспоминаний Тихонова, в 1812 году унтер-офицера:
   "...То наша пехота оправится, вперед пойдет, то кавалерия наша пойдет выручать пехоту, то французские шассеры наскочат на пушки, пойдут артиллеристов рубить. Горькая, сударь, артиллерийская служба, самая тяжелая. Палят по ним из пушек больше, чем по ком-либо, и стрелки их донимают, подбивают пушки, ящики взрывают; а тут либо пехота навалит, либо конница наскачет; ружья нет, отбивайся, как знаешь, а то, жди: "Отцы, мол, родные, выручайте!"
   Из воспоминаний Норова:
   "...На пространстве не более двух верст от Горок до Семеновского под покровительством 300 орудий наваливала французская армия одновременно на всю нашу линию, но, приметно стягиваясь на наш левый фланг, который был предметом всех усилий неприятеля..."
   Из воспоминаний Тихонова
   "...Начальство под Бородином было такое, какого не скоро опять дождемся. Чуть, бывало, кого ранят, глядишь, сейчас на его место двое выскочат. Ротного у нас ранили, понесли мы его на перевязку, встретили за второй линией ратников. "Стой!" кричит нам ротный (а сам бледный, как полотно, губы посинели). "Меня ратнички снесут, а вам баловаться нечего, ступайте в батальон!" Простились мы с ним, больше его не видали. Сказывали, в Можайске его французы из окна выбросили, от того и умер. А то поручика у нас картечью ранило. Снесли мы его за фронт, раскатываем шинель, чтоб на перевязку нести. Лежал он, с закрытыми глазами: очнулся, увидал нас, и говорит: "Что вы, братцы, словно вороны около мертвечины собрались. Ступай в свое место! Могу и без вас умереть!" Когда б не такое начальство, не так бы мы и сражались. Потому что, какое ни будь желанье и усердье, а как видишь, что начальство плошает, так и у самого руки опускаются.
   Коновницын, сударь, был такой генерал: что на смотру, что на ученьи, что на полковом празднике, что в деле, всегда одинаковый. Ловкий и распорядительный, спокойный. А ты видишь, что начальник спокоен, ну, и сам не сомневаешься ни в чем.
   Про Дохтурова у нас говорили, что коли он где станет, надобно туда команду с рычагами посылать, а так его не сковырнешь. Стойкий был человек, веселый такой и добрый. Старый служака, еще с Суворовым ходил, а, пожалуй, и Румянцева помнил..."
   Из воспоминаний Глинки:
   "...Неприятель, как туча, засипел, сгустившись, против левого нашего крыла и с быстротой молнии ударил на него, желая все сбить и уничтожить. Но князь Багратион, генерал Тучков, храбрый граф Воронцов и прочие, призвав на помощь Бога, укрепясь своим мужеством и оградясь русскими штыками, отбросили далеко пехоту, дерзко приступавшую к батареям. Пушки наши действовали чудесно. Кирасиры врубались с неимоверной отважностью. Раздраженный неприятель несколько раз повторял свои нападения, и каждый раз был отражен. Поле покрылось грудами тел. Во все это время мелкий огонь гремел неумолчно и небо дымилось на левом крыле. Князь Михаила Ларионович сидел на своей деревянной скамеечке, которую за ним всегда возили, у огня, на середине линий. Он казался очень спокоен. Все смотрели на него и, так сказать, черпали от него в сердца свои спокойствие.
   Из воспоминаний Армана Луи де Коленкура, в 1812 году генерала, приближенного Наполеона:
   "...Пленных было мало. Русские проявили большую отвагу; укрепления и территория, которые они вынуждены были уступить нам, эвакуировались в порядке. Их ряды не приходили в расстройство; наша артиллерия громила их, кавалерия рубила, пехота брала в штыки, но неприятельские массы трудно было сдвинуть с места; они храбро встречали смерть и лишь медленно уступали нашим отважным атакам. Еще не было случая, чтобы неприятельские позиции подвергались таким яростным и таким планомерным атакам и чтобы их отстаивали с таким упорством. Император много раз повторял, что он не может понять, каким образом редуты и позиции, которые были захвачены с такой отвагой и которые мы так упорно защищали, дали нам лишь небольшое число пленных. Он много раз спрашивал у офицеров, прибывших с донесениями, где пленные, которых должны были взять. Он посылал даже в соответствующие пункты удостовериться, не были ли взяты еще другие пленные. Эти успехи без пленных, без трофеев не удовлетворяли его. Несколько раз во время сражения он говорил князю Невшательскому, а также и мне: "Русские дают убивать себя, как автоматы; взять их нельзя. Наши дела не подвигаются. Это цитадели, которые надо разрушать пушками..."
   Из воспоминаний Тихонова
   "...Под Бородином, как ударили мы в штыки, погнали француза. Кустики тут попались, продираемся мы сквозь них: я иду, ружье взял наперевес, да прямо против целого французского батальона и вылез. Подскочили ко мне французы, велели бросить ружье, снять перевязь и портупею. А тут, немного погодя, подвели еще наших: драгуна, артиллериста, да гренадер, да пехотинцев несколько. Пришли мы к Шевардину, видим: сам Бонапарт на стуле сидит, насупился. Сейчас подскочит к нам какой-то, мундир весь вышит у него золотом, и спрашивает: "Какой, вы, братцы, дивизии? Какого полку?" Мы молчим. Он ко мне: "Ты, говорит, любезный, не ранен ли?" Злость меня разобрала. Думаю себе: продает, подлая душа, Отечество, да в золотом мундире и щеголяет! Я ему и сказал: "Что уж ты о нас так печалишься! Сам, чай, помирать тоже будешь? Как потянут черти твою душу сквозь ребра, узнаешь, как Богу и Отечеству изменять". А тут подскочил другой, и говорит: "Какого ты есть полку? Сколько в полку солдат? Кто у вас из генеральства забит?" Вижу, поляк, изменник, я ему сказал: "Вот что, почтенный, я у тебя спрошу: где бы тут помочиться?" Близко Бонапарт был, а то не быть бы мне живому: Поляк покраснел, вижу, лопнуть хочет. "Гицель, кричит, кацап! Научу я тебя отвечать начальству!" - "Ладно, думаю, учи, а ты у меня свое съел!"
   Из воспоминаний Глинки:
   "...Мужество наших войск было неописуемо. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. И самое светило мало видало таких браней на земле с тех пор, как освещает ее. Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел! "Не заглядывайте в этот лесок, -- сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, -- там целые костры отпиленных рук и ног!" На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...В самое это время вбежала на батарею разнузданная, отличных статей, лошадь. Находка была невелика: у бедной лошади сорвана была оконечность морды, и кровь капала с нее. Остановясь возле лошадей, она жалостно глядела на нас, как бы прося помощи..."
   Из воспоминаний Андреева:
   "...Был уже 10-й час, пальба пушек не переставала с той же силою. На дороге я видел колонны русских и французов, как в игрушках согнутые карты, поваленные дуновением ветра или пальцем. Картина ужасная.
   Из воспоминаний Норова:
   "...Только что взвод миновал меня, как упал к моим ногам один из егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано все лицо и лобовая кость, и он в конвульсиях хватался за головной мозг. "Не прикажете ли приколоть?" -- сказал мне стоявший возле меня бомбардир. "Вынесите его в кустарник, ребята", -- ответил я.
   Некоторые из тяжело раненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которою раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу..."
   Из воспоминаний Пеле:
   "...По мере того, как войска Багратиона получали подкрепления, они по трупам павших с величайшею решимостью шли вперед, чтобы возвратить потерянные позиции. Мы видели, как русские массы маневрировали, подобно подвижным редутам, унизанным железом и извергавшим огонь. Посреди открытой местности, и картечь нашей артиллерии и атаки нашей кавалерии и пехоты наносили им огромные уроны. Но пока у них оставалось сколько-нибудь силы, эти храбрые солдаты снова начинали свои атаки..."
   Из воспоминаний Ивана Ивановича Лажечникова, в 1812 году ополченца:
   "...Все, что делалось в армии, было через несколько часов известно в Москве; каждое биение пульса в русском войске отзывалось в сердце ее. Многие купцы содержали по пути к месту военных действий конных гонцов, которые беспрестанно сновали взад и вперед. Два исполина дрались с ожесточением: француз шел очертя голову в белокаменную и хвалился перед миром победой; русский, истекая кровью, но готовый лучше умереть, чем покориться, сильный еще силою крестного знамения, любви и преданности к государю и отечеству, шел отстаивать святые сорок сороков матушки белокаменной, пока не положит в виду ее костей своих: мертвые бо срама не имут..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...Приближалась к нам небольшая группа, поддерживая полунесомого, но касавшегося одною ногою земли генерала. И кто же был это? Тот, которым доселе почти сверхъестественно держался наш левый фланг -- Багратион!.."
   Из воспоминаний Гавриила Петровича Мешетича, в 1812 году подпоручика пехоты:
   "...Поле брани уже покрылось множеством бездыханных трупов, лощины и кустарники -- множеством стонущих, просящих одного -- прекращения жизни -- раненых; по рытвинам текла ручейками кровь человеческая, с обеих сторон еще падали мертвы герои. Еще гром артиллерии визгом ядер, грохотом гранат, шумом картечи, свистом пуль возвещал желание неприятеля сбить с места россиян, но оные мужественно противились, поражали, падали за Отечество и удивляли самих врагов. Под вечер начал чувствовать совершенную усталость неприятель, не стала слышна ружейная перестрелка, сумрак вечера прекратил и действие артиллерии. Русские провели всю ночь на своих местах, и позиция боевой линии за ними осталась..."
   Из воспоминаний Норова:
   "...Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову, диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат: "Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я завтра возобновить сражение". И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: "Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем государь может вознаградить тебя?"
   Из воспоминаний Сергея Николаевича Глинки, брата Федора Николаевича Глинки, в 1812 году ополченца:
   "...На равнине Бородинской, по словам самого Наполеона, он должен был допить чашу вина, налитую в Смоленске. И он испил ее под угасающею звездою прежнего своего счастья. На этом пире кровавом испили чашу смертную девяносто тысяч и сынов России и сынов стран дальних.
   Что будет? Богу знать!"

* * *

   На вопрос о том, что было дальше, легко ответит любой русский человек, начиная от школьников уже прошедших по истории тему "Отечественная война 1812 года". Вслед за Бородинской битвой, где русские войска отнюдь не потерпели поражения, Кутузов прикажет армии без боя сдать Москву, после чего война будет выиграна. Парадокс на парадоксе, не говоря уже о том, что сам Михайла Ларионович, оставивший врагу столицу, останется при этом в памяти потомков одним из тех редких героев, слава которых поистине народна, общепризнанна и не меркнет ни при каком политическом режиме.
   Но феноменальность событий, происходивших в конце лета - начале осени 1812 года еще и в том, что Кутузов, по-видимому, с самого начала знал, что впустить врага в Москву придется. Вот что писал он своей дочери Анне из города Гжатска на Смоленской дороге за неделю до сражения при Бородине:
   "...Я твердо верю, что с помощью Бога, который меня не оставлял, поправлю дела в честь России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности. Поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы все сказанное мною было сохранено в глубочайшей тайне, ибо, если это получит огласку, вы мне сильно навредите..."
  
   Анна Михайловна (в замужестве Хитрово) с семьей жила то время в усадьбе Истомино, что западнее Тарусы, примерно в 50-ти километрах от Малоярославца. При отступлении наполеоновской армии из Москвы у стен этого города развернется грандиозное сражение, которое станет поворотным пунктом всей войны. Однако произойдет это почти через два месяца после того, как Кутузов отправит дочери предостерегающее письмо.
   Что это было? Прозрение? Или фельдмаршал заранее понимал, что генеральное сражение с Наполеоном не сможет решить судьбу кампании, заранее же решил отдать французу столицу и спланировал свое предстоящее отступление по Калужской дороге?
   Скорее всего, второе. Об этом говорят последние слова письма. Совершенно очевидно, что если бы подобные планы полководца вдруг стали известны в Петербурге, то император Александр немедленно прискакал в расположение армии, собственноручно расстрелял Кутузова и, наконец, исполнил свою заветную мечту, возглавив русские войска. После чего проиграл бы кампанию. К счастью для истории этого не произошло, поскольку Анна Михайловна, унаследовавшая отцовскую ловкость и умение держать язык за зубами, скрылась из Истомино совершенно незаметно для соседей.
   Интересно задуматься о том, насколько уникальны были события, последовавшие за Бородинской битвой. История знает множество примеров того, как враг занимал столицу государства, но это всегда являлось его величайшим триумфом, а не началом конца. Если же покоренный город и удавалось вернуть обратно, то это требовало новых сражений и новых жертв, не говоря уже о времени, в течение которого проигравшая сторона собиралась с силами. Но чтобы победитель, вступив в столицу державы, не почувствовал ни малейшего дуновения победы, а через месяц сам сбежал из нее, чтобы начать отступление... В такой поворот событий верится с трудом, если не знать наверняка, что однажды в России он имел место.
   Что именно натолкнуло Кутузова на мысль, что подобная стратегия увенчается успехом? Если мы окинем взглядом его полководческий путь, то увидим, что он четко делится на два этапа: до 1791 года и начиная с 1805 года. Первый период, когда Кутузов имел дело почти исключительно с турками, отмечен главным образом безудержной храбростью Михайлы Ларионовича, перед которой отступала и сама смерть. Последующие четырнадцать мирных лет, возможно, заставили его поразмыслить о цене, заплаченной за победы, поскольку, выступив против Наполеона в 1805 году, полководец меняет тактику. Теперь он не взлетает на крепостные стены, врубаясь в гущу врагов, а заманивает последних в ловушку отступлением и изнуряет их.
   Незадолго до битвы при Аустерлице, стремясь соединиться с идущим к нему навстречу подкреплением, Кутузов за 29 дней отступления преодолевает свыше 400 километров, да так искусно, что превосходящим силам Наполеона не удается не только разбить но и существенно ослабить его войска. Теперь Михайла Ларионович имеет все основания утверждать, что необходимо отступать и дальше, пока союзники не соберут максимальное количество сил, а Наполеон не отдалится от источников снабжения армии. На военном совете, в котором участвуют и Александр I, и австрийский император Франц I, он уверяет:
   "...Чем далее завлечем Наполеона, тем он будет слабее, отдалится от своих резервов, и там, в глубине Галиции, я погребу кости французов..."
   Ах, почему Александр I не унаследовал таланта своей бабушки грамотно выбирать тех, чьему мнению можно доверять! Не понятно, с какой стати, он был очарован бездарным австрийским генералитетом, предоставив ему право распоряжаться и судьбой русской армии, и судьбой всей кампании. Кутузовский план был отклонен, а менее чем две недели спустя Наполеон нанес русским и австрийцам столь сокрушительное поражение, что впоследствии отзывался о возвеличившей его битве не иначе, как о "солнце Аустерлица".
   Итак, первая попытка Михайлы Ларионовича применить новую стратегию провалилась не по его вине. Но вторую ему, к счастью, удалось воплотить в жизнь. Произошло это в ходе той самой русско-турецкой кампании, где Кутузова лишь под конец назначили главнокомандующим. Он не замедлил проявить себя на этом посту:
   "Одержанная Вами над верховным визирем победа в 22 день июня покрыла Вас новою славою. Большое превосходство сил неприятельских Вас не остановило. Пятнадцать тысяч храбрых разбили шестидесятитысячные турецкие толпы" - так против воли восторгался Александр I победой Кутузова над турками под крепостью Рущук в 1811 году.
   Триумф, действительно, был полнейший: неприятель, обладавший четырехкратным превосходством в силах, наголову разбит! На радостях император одарил Кутузова своим портретом, усыпанным бриллиантами. Султанская армия спешно отступала. В Стамбуле скрежетали зубами. В Париже (поддерживавшем южного врага России) приуныли. Однако всего пять дней спустя Михайла Ларионович отдает приказ... оставить крепость и перебраться на другую сторону Дуная. Стамбул возликовал и осыпал наградами верховного визиря Ахмет-пашу, до сих пор - презренного побежденного, а ныне - победителя неверных. Наполеон открыто насмехался над последствиями Рущукской победы. Император Александр был в ярости, военный министр Барклай-де-Толли - в недоумении, но Кутузов оставался невозмутим: дальнейшее удержание крепости связывало ему руки (там пришлось бы оставить немалый гарнизон), а преследовать султанскую армию оставшимися силами означало пойти на слишком большой риск. Почему бы вместо этого не завлечь врага к себе, используя видимость слабости как приманку?
   И враг не замедлил сделать то, что от него ожидалось.
   Воодушевленный мнимой победой, Ахмет-паша дождался подкрепления и с огромным войском переправился через Дунай - мстить Кутузову. Тот, же предвкушая именно такое развитие событий, расположил свои войска так, чтобы тут же после переправы взять турецкую армию в кольцо и блокировать ее.
   "Необходимо было, - писал Кутузов Барклаю-де-Толли, - запереть неприятеля таким образом, чтобы:
      -- стеснить ему способы прокормления конницы, и
      -- чтобы толпы их не могли никак объехать наш правый фланг и наделать каких либо шалостей позади нас: тогда бы должно было отделять отряды и гоняться за неприятелем".
   В результате через два месяца после переправы 40-тысячная турецкая армия оказалась в полной блокаде. На следующий день возглавлявший ее Ахмет-паша бежал в Турцию. Кутузов был не против: теперь ему оставалось лишь методично бомбить турок и ждать развязки. Когда "отборное турецкое воинство" лишилось более двух третей своего состава, Кутузов сам предложил Стамбулу во имя человеколюбия взять остатки турецкой армии "на сохранение", иначе говоря, спасти им, брошенным на произвол судьбы, жизнь. Султаном, согласившимся на это, был Махмуд II, сын Нахши-диль, одной из тех гаремных затворниц, которых в свое время навещал Кутузов. Возможно, именно его мать, чем-то похожая на Василису, и убедила царственного сына в том, что противостоять русскому генералу нет смысла - судя по всему, он явился на свет, чтобы побеждать.
   Параллели между этими событиями и теми, что имели место всего год спустя под Москвой, настолько очевидны, что едва ли стоит их перечислять. Выигранный бой - оставленный неприятелю город, за который велось сражение - отступление победителей - преследование их окрыленным врагом - ловушка - разгром. Не говоря уже о том, что позорно бросивший армию Ахмет-паша предвосхитил бегство во Францию Наполеона, пересекшего границу Российской империи куда раньше, чем остатки его "Великой армии".
   Итак, выезжая из Петербурга главнокомандующим 11 августа 1812 года, Кутузов, наверняка держал в голове прошлогодний сценарий, принесший столь блестящие плоды. Москва, конечно, не Рущук... Но и ставки в этой новой войне куда выше. А, стало быть, и столицу, скрепя сердце, можно поставить на кон.
  

LVIII

   "...Так посетила я его в последний раз и покинула с томящейся душою, не имея надежды на новую встречу в пределах земных..."
  
   Офицеры главного штаба разошлись, и он остался один. Как часто прежде ему приходилось мечтать об одиночестве, но люди ни на минуту не оставляли его своим присутствием, и даже ночи, когда он был предоставлен самому себе, выдавались редко. Нынче же одиночество казалось убийственным. Немилосердно, как волна, оно затягивало его на самое дно уныния, отрывало от всего света, не давало вздохнуть. Темнота крестьянской избы, где он лишь недавно держал совет со своими генералами, еще больше нагоняла тоску. Ища хоть где-то утешения, Кутузов обратился взглядом к иконам в красном углу, но их в богомольческом усердии столь закоптили лампадой, что и ликов-то было не разобрать, одна чернота.
   Тогда он вышел на воздух. Первый день сентября заставлял зябко ежиться - столь силен был северный ветер. Солнце не успевало проступать из-за стремительно летящих облаков, и березы в перелесках взволнованно колыхались, вовсю шумя еще не облетевшими кронами. Прогибалась на ветру и парусина бесчисленных солдатских палаток, словно море затопивших все пространство, доколе хватало глаз. Островком выступали из этой пучины темные избы деревушки Фили, но, огибая их, палаточное море плыло вверх, к Воробьевым горам. С их крутых северных склонов уже открывался вид на Москву-реку, Новодевичий монастырь и московские предместья. Войска отступили до самых стен древней столицы.
   А в лагере тем временем шла обычная повседневная суета. Готовили ужин, гнали на водопой лошадей, кто-то куда-то бежал, выполняя чье-то приказание. Но впервые в жизни Кутузов не ощущал никакой связи между собой и подчиненной ему армией. И знал, почему: всем уже известно о его решении сдать Москву. И главнокомандующий больше не герой для своих солдат и офицеров, а тот, кто навлек на них позор. Легко представить, что говорят о нем сейчас за глаза: презирают и поносят на разные лады. И горько сетуют на то, что государь отдал ему бразды правления: будь во главе армии храбрец Багратион, тот не довел бы до такого бесчестия.
   Но Петр Багратион мучается сейчас в лазарете, обреченный на верную смерть. Не позволив докторам отнять перебитую осколком снаряда ногу, он охвачен антоновым огнем, и дни его сочтены. Неужто и он перед смертью пошлет проклятие своему старому боевому товарищу? Как проклинают его сейчас те, кто только что покинул военный совет. Кем, любопытно, величает его Беннигсен - трусом или подлецом? И Дохтуров, наверняка, вторит ему слово в слово. Ермолов же должен с возмущением вспоминать, как утром сегодняшнего дня он, Кутузов, прилюдно демонстрировал намерение защищать Москву. (Да, но что ему оставалось делать? Не раскрывать же загодя свой замысел!) И, очевидно, все хором негодуют по поводу того, что даже протокол совета никто не вел: к чему он, если фельдмаршал уже принял свое позорное решение, и выслушать мнения соратников было для него пустой формальностью?
   Итак, от него отступились все. Нет ни единого человека, который понял бы его или поддержал. Даже те, кто на совете высказался в пользу оставления Москвы, сознавали вынужденность сей меры и в глубине души, наверняка, сокрушались, что фельдмаршал продолжил отступление после всех жертв Бородина. Нет, ему не у кого искать поддержки и не на кого опереться. Хорошо еще, что он не известил императора о самолично принятом решении оставить столицу! Иначе пару дней спустя получил бы приказ об отставке.
   Кутузов вернулся в избу и уселся в горнице поближе к печке. Хотелось тепла, но хозяйка не догадалась, или же поскупилась подбросить в огонь поленьев. Фельдмаршал сам отворил заслонку и принялся раздувать еле тлеющее пламя. Он огляделся в поисках дров, но не обнаружил ни единого смолистого бруска.
   Тогда он сел на табурет, прислонился к печи спиной и закрыл глаза. "Боже, чем угодно испытывал ты меня, только не одиночеством. Оттого и не знаю я теперь, как нести сей нежданный крест. И в самые черные минуты меня всегда окружали верные сподвижники; даже мрак Аустерлица и смерть зятя, и помышления дочери о самоубийстве помогли мне вынести они. А как оставался я наедине со смертью, приходила Василиса, и вдвоем удавалось нам устоять. Но теперь я один. Отверженный. Не хуже ли это, чем смерть? По крайности, ничем не лучше. И спасенья от этого нет".
   В дверь постучали, и Кутузов позволил войти. На пороге появился его адъютант:
   - К вам дама, ваше высокопревосходительство!
   - Дама? - усмехнулся Кутузов. - Что, смерть за мной пришла?
   - Никак нет, - как и все в армии угнетенный происходящим, не воспринял шутки офицер. - Госпожа Благово, Василиса Филаретовна.
   Тут адъютант с изумлением увидел, как преобразилось лицо фельдмаршала. К нему вернулась жизнь, румянец проступил на его щеках, и даже потухший правый глаз в этот миг казался зрячим.
   - Проси! - с хрипотцой в голосе приказал Кутузов. - И пока она не выйдет, с донесеньями никого ко мне не пускать. Пусть бы и сам Наполеон пожаловал мира просить - никого, слышишь?
   - Так точно, ваше высокопревосходительство!
   Кутузов быстро поднялся, сделал несколько шагов к двери и, сдержав себя, остановился на полдороге. Как влажны стали руки и сухо горло! Неужто чувства, давно оставленные за ненадобностью в прошлом, вернулись к нему? Тем временем адъютант вновь отворил дверь, и вошла Василиса.
   Она тоже сделала несколько быстрых шагов ему навстречу и так же, как и он, замерла на полпути. В первое мгновение женщина решила, что ее по ошибке привели к кому-то другому. В памяти ее и видениях Михайла Ларионович всегда представал таким, каким был в час их прощания - тридцатилетним. Проведенные же в разлуке тридцать пять лет, Василиса как-то не принимала в расчет. Тот, кто стоял перед нею сейчас, вызывал у женщины непривычное чувство - робость. Он был величествен (другое слово не приходило на ум), вдвое крупнее себя прежнего, с царственной осанкой и привычкой повелевать, отраженной в лице и манере держаться. А невидящий правый глаз его с приспущенным веком заставлял ее робеть еще больше, будто свидетельствовал о том, что фельдмаршалу достаточно и одного ока, чтобы увидеть собеседника насквозь. Годы лишили Кутузова былой привлекательности, но величие, всегда проступавшее в его облике, достигло сейчас своего апогея.
   Василиса попыталась произнести слова приветствия, но те словно бы примерзли к языку.
   Кутузов не мог не заметить ее смятения и с уязвленным смешком осведомился:
   - Что, не узнаешь меня? Постарел?
   - Да и я не помолодела, - справилась с собой женщина.
   - Нет, не скажи, ты изменилась мало, - внимательно оглядывая ее, возразил Кутузов. - Только глаза погрустнели.
   "Всю жизнь без тебя - как не погрустнеть!" - мысленно ответила ему Василиса.
   - Чем обязан визитом? - спросил Кутузов. Голос его при этом был не безразлично-светским, а теплым и участливым.
   - У тебя во мне нужда была - вот я и пришла, - безыскусно сказала женщина.
   - Верно, - странным голосом подтвердил Кутузов. - А откуда ты... Хотя смешной вопрос: ты же всегда знала, когда у меня в тебе нужда - и в Шумлах, и под Очаковом.
   Василиса опустила глаза, стесняясь обнаружить свое счастливое волнение. Так значит, он помнит, что был не один в часы борьбы со смертью!
   - А я, как о тебе доложили, - продолжал Кутузов, - сперва подумал: ты к сыну приехала - проведать после боя.
   Мать оцепенела в тревоге:
   - Боя? - переспросила она. - Какого боя? Сын писал, что вы все отступаете.
   Кутузов покачал головой:
   - Поздно же до Калуги вести доходят! С неделю назад дали мы Бонапарту бой, наконец...
   То, как тяжело он замолчал, не закончив своей фразы, нагнало на женщину ледяного страху. В сильнейшем волнении она схватилась рукой за горло, словно кошмарные вести могли захлестнуться на нем петлей.
   - Сын жив! - поспешил успокоить ее Кутузов. - Не ранен даже, - со сдержанной улыбкой добавил он.
   Страх отпустил Василису; слезы облегчения выступили на глазах.
   - Спасибо! - прошептала она.
   - И тебе за него спасибо! - сказал в ответ Михайла Ларионович.
   Она как будто не удивилась его словам. Он приблизился к ней и всмотрелся в ее лицо - утомленное прожитыми годами, но такое нежное, что хотелось прижать его к своей груди и отныне не разлучаться с ее добротой и любовью. И пусть летят в тартарары тридцать пять лет, проведенные порознь! Она никогда не отпускала его душу, и он не может больше делать вид, что это не так.
   Повинуясь порыву, он протянул к ней руку, и она не отстранилась - позволила коснуться своей щеки, виска, волос.
   - Филарет не должен знать! - тихо проговорила она, глядя ему в глаза.
   - Он не узнает, - заверил ее Кутузов.
   - Как ты догадался? - спросила, наконец, Василиса.
   Кутузов чуть улыбнулся:
   - Обходил строй, оглядывал офицеров и увидел... себя. Молодцом он вырос и в том же чине, что и я в его годы. Ну да в эту кампанию он у меня генералом станет! - гордо закончил он.
   - Что генералом! - вздохнула Василиса. - Жив бы остался!
   - Бог даст - останется. Я сделал, что мог - в адъютанты к себе его позвал. Да он не согласился.
   - Ты и сам, помнится, при штабе не задержался, - с легкой улыбкой напомнила Василиса.
   Неловко было и дальше стоять - Кутузов усадил гостью к столу и придвинул свой стул как можно ближе.
   - Я и мечтать не мог, что ты приедешь, - признался он, испытывая неловкость от того, что выдает свои чувства. - Теперь хоть словом есть с кем перемолвиться! А то, видишь, сижу один, как перст - сторонятся меня все, как зачумленного.
   - Неужто не ты верх одержал? - осторожно спросила женщина.
   Кутузов усмехнулся:
   - А вот сама посуди, кто из нас верх одержал: француз вернулся на прежние позиции, и мы вернулись. У нас треть армии полегла, сколько у Бонапарта - Бог весть, должно, не меньше. Я императору нашему послал донесение о победе, а Наполеон, верно, себя победителем счел, когда увидел, что мы опять отступаем.
   При последних своих словах Кутузов посмотрел куда-то в сторону.
   - И Москву сдаем, - голосом человека, терпящего сильную боль, добавил он.
   Некоторое время Василиса молчала, проявляя уважение к его беде. Затем мягко проговорила:
   - Москва - России не конец. За ней еще Волга, да Урал, да Сибирь, не говоря уж об Ахтиаре.
   - Правда твоя, - чуть качнул головой Кутузов, - только раненые, узнав, что я Кремль французу оставляю, повязки срывают и дают себе кровью истечь.
   Мысли у Василисы метались: чем ободрить его, по всему видать, павшего духом?
   - И раньше Москву неприятель брал. Батюшка сказывал: в Смутное время поляки ее разорили и сожгли дотла. А потом все одно ушли - на пепелище долго не протянешь.
   - А не сказывал твой батюшка, - с грустным смешком осведомился Кутузов, - что с тем воеводой сделали, который Москву полякам сдал? Четвертовали или на кол посадили? Хорошо, если сам в бою погиб!
   - Времена сейчас другие, - тихо возразила Василиса.
   - Верно, другие, - с мукой в голосе проговорил Кутузов, - и бояться мне нечего, кроме как отставки да позора. А стыд не дым, глаза не выест! Буду доживать свой век помещиком и вспоминать, что когда-то победы одерживал.
   Он встал и отвернулся к окну, чтобы женщина не видела его лица.
   - Нет! - вдруг сорвавшись с места и бросившись к нему, воскликнула Василиса. - Не бывать такому! Помнишь, еще в пещере под Ахтиаром, когда мы только встретились, что я тебе сказала? Что ты изо всех своих сражений победителем выйдешь.
   - Твои бы слова - да Богу в уши! - ласково, но горестно произнес Кутузов. - Только сама посуди...
   Но женщина решительно покачала головой:
   - Рано еще судить! Любую войну конец рассудит. Взять хоть нас с тобой: ты меня другому оставил, а все равно победителем вышел. Никого я, кроме тебя, никогда не любила и вспоминала всю жизнь.
   Кутузов напряженно смотрел на нее, и что-то менялось в его лице.
   - Стало быть, я победитель? - проговорил он, наконец, и в голосе его проступила былая вера в свои силы.
   Василиса горячо кивнула, стремясь поддержать в нем это чувство:
   - Ты, а кто же еще? Иначе меня бы здесь не было нынче.
   Оба неотрывно смотрели друг на друга: Василиса - с окрыляющей любовью, Кутузов - со все крепнущей уверенностью в себе, и в какое-то мгновение женщина вдруг ясно ощутила: победа! Ее победа над его унынием и горестным надломом его души. В своих глазах он - снова победитель, а значит, скоро станет им и в глазах других.
   - Вот как, значит! - взволнованно заговорил Михайла Ларионович, и вид его свидетельствовал о том, что душевные силы вернулись к фельдмаршалу. - Ну, спасибо, пустынница!
   Вновь услышав то ласково-насмешливое прозвище, коим Кутузов наградил ее в самом начала их знакомства, Василиса вдруг лишилась самообладания. Безудержный плач овладел ею стремительно, как налетевший ливень овладевает пространством, и женщина беспомощно ощущала, как неумолимо размягчается ее иссохшее от терпения сердце. Вот и свиделись они с Михайлой Ларионовичем. Но как она жила все эти годы, ни разу не взглянув ему в глаза? Как ходила по земле, не ступая с ним бок о бок? Как засыпала ночами, зная, что, проснувшись, не сможет протянуть к нему руки?
   - Что это с тобой сделалось? - удивился ее слезам Кутузов. - Или ты победе моей не рада будешь?
   - Да я тому не рада, что с жизнью со своею сделала! - простонала в ответ Василиса. - Зачем, когда звал, с тобой не уехала?! Если б все вернуть! Надо было мне грешить с тобой тогда. Грешить и каяться и снова грешить! Ведь я любила тебя и люблю - Бог мне свидетель. Что я, спрашивается, берегла? Не девство же свое!
   Кутузов утешительно прикоснулся к ее волосам:
   - Ты душу свою берегла, - сказал он, - и правильно делала. Ну, прилепилась бы тогда ко мне и что? Думаешь, продолжал бы я тебя любить? Вот уж уволь! Нешто обозных девок любят? В походе с ними облегчение, а после - с глаз долой.
   Василиса, не веря, подняла на него взгляд, но, сколь ни была проницательна, не смогла прочесть в глазах Михайлы Ларионовича, правду он говорит или нет.
   - Я смолоду, как петух, девок топтал, - продолжал он тем временем, - и тебя растоптал бы, не задумался. А так... Помирать буду - вспомню: было у меня в жизни что-то святое. Так что правильно ты поступила, не казни себя!
   - А если правильно, - упорствовала Василиса, - то почему, с тех пор, как мы расстались, у меня ни единой минуты счастливой в жизни не было? Только дети и утешали.
   - Я так думаю, - медленно проговорил Кутузов, - что любовь - она, как радуга, долго не держится. А как промелькнет, каждый ей свою замену находит: кто - в чинах, кто - в деньгах, кто - в трудах. Вы, женщины - в детях. Так что мы с тобой, Васюша, ничего нового на этот счет не придумали: ты без любви прожила достойно, да и мне жаловаться - грех.
   - Не согласна я с тобой, - покачала головой Василиса, - да спорить поздно. Но все же, по мне, любовь - не радуга, а солнце. Она до гроба согревать должна.
   - Вот давай и останемся каждый при своем, - примирительно сказал Кутузов. - Кстати, печка тут совсем остыла! - уводя разговор в сторону, заметил он.
   Василиса по-хозяйски огляделась и за какой-то неприметной серой завеской тут же отыскала дрова. Скоро она уже подкидывала в огонь поленья.
   - Я смотрю, ты на все руки мастерица, - покачал головой Кутузов, когда горница наполнилась теплом, - что печь растопить, что из мертвых воскресить. Как ты армию-то нашла, если даже о сражении ничего не знала?
   Женщина неловко пожала плечами:
   - Да тут не объяснишь... Велела заложить экипаж, выехала на дорогу, а там - как Бог направит, туда и лошадь пускала.
   - Завидую тебе! - восхищенно вздохнул Кутузов. - Вот и мне бы так всегда командовать - как Бог направит. А то изволь собирать совет, выслушивать остолопа Беннигсена...
   - И на что он тебе сдался этот совет? - улыбалась Василиса. - Все равно же по-своему все повернешь!
   - Да проформы ради, - пояснил Кутузов, - иначе завалят государя доносами; их и так строчат потихоньку. Да я не в обиде: пусть себе душу отводят.
   Женщина тихо смеялась. За смехом прятала она боль от неизбежно предстоящей разлуки.
   - А свидимся еще после войны? - как если бы почувствовав ее мысли, спросил Кутузов.
   Прежде, чем ответить, Василиса помедлила, а когда заговорила, почему-то глядя на темнеющие окна, то голос ее звучал с преувеличенным воодушевлением:
   - Ну, конечно, свидимся, о чем речь!
   Кутузов почувствовал неестественность ее тона и с легкой насмешкой спросил:
   - Что, побоишься сызнова меня навестить?
   - Я? Побоюсь? - улыбнулась Василиса, которую позабавило сие сочетание слов. - Ты себя спроси, пойдешь ли на это!
   Кутузов решительно кивнул, и у женщины на миг остановилось сердце: как ей вновь томиться без него до часа их новой встречи?
   - Тогда я буду ждать тебя, - медленно проговорила она, - на эллинском капище, что близ Ахтиара. Помнишь его?
   - Как не помнить! - удивился Кутузов. - Но, неужто, поближе места не найдется?
   Василиса молча покачала головой.
   - Ну, воля твоя, - пожал плечами Кутузов. - Хоть и странно это. Я, положим, на казенных лошадях туда без особых хлопот доберусь, а ты?
   - А я тебя там встречу, как доберешься, наконец, - прошептала Василиса. В голосе ее и в глазах уже стояли слезы, и, дабы не омрачать их встречу, она быстро поднялась на ноги.
   Поднялся вслед за ней и Кутузов. На лице его было такое выражение, как если бы он намеревался ей что-то предложить, но не решался.
   - Мне бы сына повидать! - продолжая бороться с подступающим плачем, попросила Василиса.
   Кутузов молча кивнул, но продолжал стоять на месте, ничего не предпринимая. Еще несколько мгновений он удерживал женщину взглядом, а затем поднял ее руку, слегка испачканную сажей, и поднес к своим губам.
   - Спасибо тебе! - тихо произнес он, целуя ее холодные от волнения пальцы.
   А затем уже совсем другим голосом вызвал стоящего за дверью адъютанта и велел проводить госпожу Благово к сыну, Филарету Благово, полковнику одиннадцатой артиллерийской бригады.
   На прощание Василиса оглянулась и дрогнула: Кутузов смотрел на нее так, как и однажды вечером во дворике татарского дома, когда выздоравливал после первого ранения. "Ты для меня одна женщина во всем свете! Лишь с тобой и хочу судьбу свою связать", - услышала она в мыслях произнесенные им тогда слова.
   И, сделав глубокий вдох, заставила себя шагнуть прочь из горницы.
  

LIX

   "...Сперва Михайла Ларионович был проклинаем, затем чествуем как победитель, а после изгнания французов за пределы земли русской превозносим до небес..."
  
   10 сентября 1812 года император Александр вновь стоял у окна в своем кабинете и с остановившимся взглядом наблюдал, как немилосердный ветер баламутит воду на Неве, гоня ее в сторону, противоположную течению. В руках он сжимал яростно скомканное письмо генерал-губернатора Москвы, Ростопчина, уже второе за последнюю неделю. Исходя ненавистью, тот сообщал:
  
   "...Отдача Москвы французам поразила умы. Солдаты предались унынию. Генералы в бешенстве, а офицеры громко говорят, что стыдно носить мундир.
   Князя Кутузова больше нет - никто его не видит; он все лежит и много спит. Солдат презирает его и ненавидит его. Он ни на что не решается; молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его. Так как распространено мнение, что Кутузов действует по Вашим приказаниям, и, так как объявленная им самим сдача Москвы без сражения поразила всех ужасом, то было бы необходимо, для предотвращения мятежа, отозвать и наказать этого старого болвана и царедворца. Иначе произойдут неисчислимые бедствия..."
  
   Александр чувствовал себя как человек, коего накрыло морской волной и он никак не может выгрести на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Два дня тому назад он и сам в полном замешательстве писал Петру Толстому, командующему войсками нескольких центральных российских губерний:
  
   "... По-видимому, враг впущен в Москву. Я рапортов с 29 августа по сие число от князя Кутузова не имею, но по письму от графа Ростопчина от 1-го сентября извещен Я, что князь Кутузов намерен оставить с армиею Москву. Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенна, и Я не знаю, стыд ли России она принесет, или имеет предметом уловить врага в сети..."
  
   Император был далеко не единственным, у кого волосы шевелились на голове от вестей, доходящих из армии. Несколькими днями ранее Мария Петровна Дохтурова, жена одного из кутузовских военачальников, пробежав глазами письмо мужа, почувствовала слабость в коленях. Дмитрий Сергеевич писал ей:
  
   "... Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагаю все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу; Беннигсен был того же мнения, он делал, что мог, чтобы уверить, что единственным средством не уступать столицы было бы встретить неприятеля и сразиться с ним. Но это отважное мнение не могло подействовать на этих малодушных людей: мы отступили через город. Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя! Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья.
   Я полагаю, что мы пойдем по Калужской дороге, но я боюсь, чтобы соседство Москвы не было для вас опасно; любезный друг, если возможно, то переберитесь несколько далее..."
  
   Прерывисто дыша, Мария Петровна опустила письмо. Боже! И сие допустил Кутузов, всегда имевший репутацию храбреца! Спешно кликнув горничную, госпожа Дохтурова велела ей немедля укладывать вещи.
  
   На следующий день после пришедшего с Тульской дороги доноса Ростопчина, Александр с содроганием вскрыл только что доставленный пакет, содержащий рапорт самого Кутузова. Перед тем, как прочесть его, он вынужден был сделать столь глубокий вдох, как если бы собирался нырнуть на глубину:
  
   "... После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения должен я был оставить позицию при Бородине. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком истощении сил приближались мы к Москве, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля.
   Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные.
   Хотя не отвергаю того, что занятие столицы было раною чувствительнейшею, но теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердой ногою могу ожидать неприятеля. И пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества..."
  
   Александр прислонился к стене, прикрыл глаза и покачал головой, как если бы отказываясь верить в происходящее. И впервые в жизни послал горький упрек своей царственной бабушке, осыпавшей орденами и поднявшей к столь высоким должностям этого... Нет, он не мог подобрать и бранных слов, чтобы в полной мере выразить все, что думал о фельдмаршале Кутузове!
  
   Если Александр ограничивался чтением писем и горькими раздумьями, то офицеры кутузовской армии, не тратя слов на возмущение действиями фельдмаршала, переходили сразу к делу. Да так решительно, что главнокомандующий вынужден был написать атаману Войска Донского, Матвею Платову, следующее:
  
   "... Известился я, будто командиры полков Войска Донского при армии заболели почти все. Таковое известие не могло меня не оскорбить, и я обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с просьбою уведомить меня без отлагательства о причине странного сего случая. Если известие, ко мне дошедшее, справедливо, в таком разе я обязан буду довести о сем до сведения Государя Императора, меж тем не упущу и мер принять, какие высочайшая власть предоставляет мне по долгу службы..."
  
   Все против него! Не говоря уже о французах... Приближенный Наполеона, генерал Арман Луи де Коленкур в эти дни насмешливо писал:
   "...Кутузов обманул петербургский двор, общественное мнение и московскую администрацию. Считали, что он одерживает победы. Внезапная эвакуация Москвы разорит русское дворянство и принудит правительство к миру. Дворянство взбешено против Кутузова и против Ростопчина, которые усыпили его лживыми успокоениями..."
   И счастье еще, что всеобщее возмущение направлено против него одного, а не против возглавляемой им армии! В день оставления Москвы жители города так встречали солдат, вступающих в столицу, чтобы тут же покинуть ее:
   "...По смоленской дороге показался в клубах пыли обоз, которому не видно было конца. Везли раненых. Поезд тянулся в несколько рядов и затруднился у Драгомиловского моста. Сделалась остановка. Надо было видеть в это время усердие москвичей к воинам, пролившим кровь свою за отечество. Калачи летели в повозки, сыпались деньги пригоршнями, то и дело опорожнялись стаканы и кувшины с квасом и медами; продавцы распоряжались добром своих хозяев, как своею собственностью, не только не боясь взыскания, но еще уверенные в крепком спасибо; восклицаниям сердечного участия, благословениям, предложениям услуг не было конца..."
   Кутузов не был свидетелем сей трогательной сцены, узнав о ней впоследствии лишь по рассказам очевидцев. Сознавая, что самого его москвичи встретят отнюдь не так радушно и не желая подвергаться унижению, он велел своему кучеру объехать город по окраинным улицам и соединился с армией у Калужской заставы, где, неожиданно для всех своих сподвижников, приказал начать движение на юго-запад, по Калужской дороге. В то время как небольшой отряд казаков имел от него приказание следовать по дороге Рязанской - на юго-восток - и непременно привлечь к себе внимание французского авангарда, уже вступающего в город.
   Внимание привлечь удалось, благодаря чему Наполеон, задержавшийся на несколько часов у той же Драгомиловской заставы в тщетном ожидании символических ключей от города, искренне полагал, что знает, в каком направлении двинулась русская армия.
   "...Правда, - отмечал де Коленкур, - он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, -- все эти события должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань..."
   Пока французский император, чье настроение омрачал один-единственный факт - отсутствие связки ключей от врат Москвы - питал приятные иллюзии, один из офицеров Великой армии, бригадный командир Антуан Дедем, смотрел на вещи куда более реалистично:
   "...Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условленным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились несколько ракет и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне не на жизнь, а на смерть..."
  
   Кутузов этого и не отрицал:
  
   "...Подождите, я ему голову проломлю!" - не слишком изысканно, но от души высказывался он в это время в кругу сподвижников, уже начавших смутно сознавать, что, может быть, не все потеряно.
   Арман де Коленкур тем временем с ужасом наблюдал за событиями в столице:
  
   "...Пожар распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, на расстоянии более ста туазов от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости..."
  
   Антуан Дедем не менее него был потрясен увиденным:
  
   "...Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня и так как ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море..."
  
   А кавалерия генерала Мюрата все преследовала искренне потешавшихся над ними казаков, уводивших авангард французской армии дальше и дальше на восток. Затем казаки неожиданно пропали, а русская армия так и не появилась, как если бы тысячи людей, лошадей и пушек обладали способностью растворяться в воздухе. Узнав о том, что его противник бесследно исчез, Наполеон в бешенстве вскричал:
  
   "...Они провели Мюрата! Не может быть, чтобы Кутузов оставался на этой дороге; он не прикрывал бы тогда ни Петербурга, ни южных губерний..."
   И где же он теперь, этот треклятый одноглазый старый лис? Недели через две разведка на отощавших от бескормицы лошадях, наконец, обнаружила, что Кутузов отступил не на юго-восток, а на юго-запад, разбил там при селе Тарутине укрепленный лагерь и чувствует себя отнюдь не худшим образом. Войска его регулярно пополняются воодушевленными новобранцами, и костров в русском стане пылает столько, что уже не понять, на чьей стороне численный перевес. Один из адъютантов Кутузова, Александр Михайловский-Данилевский, имел все основания восторженно отзываться о тех днях, когда у русской армии открылось второе дыхание:
   "...Пребывание в Тарутино было для Кутузова одною из блистательных эпох его достославной жизни. Со времен Пожарского никто не стоял так высоко в России.
   В Тарутино в неимоверно краткое время Кутузов привел в самое стройное положение армию, утомленную тысячеверстным отступлением и кровавыми сражениями, вручил народу оружие, осадил Наполеона в Москве и извлекал все выгоды из нового рода войны..."
   Одной из несомненных выгод сего рода войны были лихие налеты казаков на московские окраины и регулярное пленение множества французов.
   "... Дня не проходит без того, чтобы мне не взяли триста человек в плен..." - удовлетворенно отмечал Кутузов. Великую армию обгрызали, как яблоко, а те, до кого еще не добрались, благодаря их близости к сердцевине, обреченно констатировали:
   "... Провести зиму в Москве было немыслимо. Мы пробились до этого города, но ни одна из пройденных нами губерний не была нами покорена. Армия генерала Кутузова сформировалась вновь и начала обходить нас с правого фланга. С другой стороны, мир, заключенный с Турцией, давал армии адмирала Чичагова полную возможность отрезать наши сообщения с Польшей. Чем долее мы оставались в сожженной Москве, тем вернее была наша гибель..."
   Отнюдь не один барон Дедем, автор сих строк, предавался в те дни унынию. Но если он смотрел на ход событий глазами стратега, то в глазах наполеоновских солдат, славших письма родным, беда была совсем в другом:
   "...Нам нельзя здесь зазимовать; средства наши не позволят нам этого. Пожар, уничтоживший 5/6 города, лишил нас большей части тех средств, на которые мы рассчитывали. Особенно озабочены кавалерией, заметно уже уменьшившейся..."
   "...Настоящая война уносит у нас больше всего людей не неприятельским огнем, а болезнями, лишениями и усталостью. Только железное здоровье может выдерживать все это! Мы не замедлим оставить Москву. Эти отчаянные казаки наносят очень много вреда нашему тылу и нашим фуражировкам..."
   "...Все эти переходы, в погоню за главной русской армией без возможности догнать ее, только истощают войско. Не сделавши еще ни одного выстрела, солдаты наши приходят легко в страх перед казаками, которые ведут войну на манер мамелюков: окружают войско, испуская дикие крики..."
   Наполеон же по-прежнему не хотел видеть очевидного, предпочитая созерцать картины, являвшиеся ему в мечтах:
   "...Он заперся в Кремле, как будто выжидая время, тогда как при тогдашних обстоятельствах каждый момент становился драгоценнее. Он все еще хотел заблуждаться. Вообразив, что Александр будет просить мира, он был уверен, что русский император поспешит, по крайней мере, принять этот мир, если тот ему будет предложен..."
   Однако французский эмигрант Горрер, оставшийся в Москве при вступлении в нее наполеоновской армии, постарался через доверенных лиц императора развеять его иллюзии:
   "...Заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии. Фельдмаршал очень честолюбив и тщеславен; могу Вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, так как император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся..."
   И во второй половине сентября 1812 года Кутузов получил из рук наполеоновского посланника, маркиза Жака де Лористона, письмо следующего содержания:
   "Князь Кутузов!
   Посылаю к Вам одного из Моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша Светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом.
   Наполеон"
  
   Михайла Ларионович не мог слышать, как отправляя де Лористона в Тарутино, Наполеон, едва сдерживая нервозность, дал ему указание: "Мне нужен мир, лишь бы честь была спасена!" Но именно эта фраза была написана на лице почтительно склонившегося перед ним генерала.
   Кутузов остался чрезвычайно доволен происходящим: наконец-то его стиль ведения войны оценили по достоинству! Жаль, право, что первыми сие сделали враги, а не соотечественники! Фельдмаршал с наслаждением сообщил де Лористону, что ни один посланник Наполеона не будет пропущен в Петербург с письмом к Александру, он, дескать, сам известит государя о мирном предложении французов. В ответном же послании, Наполеону, написанном несколько дней спустя, издевательски посетовал на то, что "...принимая во внимание дальнее расстояние и дурные дороги в настоящее время года, невозможно, чтобы я мог уже получить ответ по этому поводу..."
  
   И в начале октября, когда холода уже дали о себе знать, Наполеон, так и не дождавшийся вестей из Петербурга, вынужден был покинуть первопрестольную. Неделю спустя его ожидало ожесточенное сражение под Малоярославцем, где, как и при Бородине, обе армии под вечер вернулись на свои позиции, не закрепившись в городе. Но Бонапарт, к тому времени с большим трудом владевший собой, решил с наступлением темноты проверить, не сбежал ли князь Кутузов опять в неизвестном направлении. И... едва не попал в плен к подстерегавшим его казакам; конвой с трудом отбил своего императора. Известие об этом мгновенно распространилось по французской армии, и у Наполеона окончательно сдали нервы. Свернув на Смоленскую дорогу, он начал отступление тем же путем, которым пришел в Россию.
   Получив сие воодушевляющее известие, император Александр вынужден был сквозь зубы продиктовать следующее послание:
  
   "Нашему генерал-фельдмаршалу князю Голенищеву-Кутузову
  
   Усердная Ваша служба и многие оказанные Вами знаменитые Отечеству заслуги, а наконец и ныне одержанная победа, обращают вновь на Вас внимание Наше и признательность. В ознаменование которых признали Мы за благо пожаловать Вам золотую с лавровыми венками, украшенную алмазами шпагу..."
  
   Кутузов насмешливо улыбнулся, прочтя сие. А государь-то, похоже, наконец уразумел, кто стоит во главе его армии. Начав преследовать француза, он ясно ощутил, как ангел победы веет на него своими крыльями и, вдыхая уверенность в сердце, влечет на запад. А пустынница-то была права! Изо всех своих сражений он вышел победителем, включая сражение с императором Александром. Стало быть, и смерть от него отступаться будет, пока он сам от жизни не устанет - так, помнится, она напророчила?
   И, на мгновение дав сердцу волю, он вдруг почувствовал смертельную тоску. И почему Василиса не стоит с ним сейчас бок о бок, разделяя его радость? Ведь он чуть было не предложил ей остаться подле него там, в Филях, но побоялся опять услышать отказ. Вот ведь проклятье! И отчего любви никогда не находится места в его жизни? Кроме, разве что времени борьбы между жизнью и смертью...
   И, дабы отвлечься от некстати нагрянувших мыслей, Михайла Ларионович принялся диктовать адъютанту приказ на имя командира Войска Донского, Матвея Платова, подчиненные которому казачьи есаулы чудесным образом выздоровели сразу после первого письма главнокомандующего. Новый же приказ гласил следующее:
  
   "... Ваше Высокопревосходительство, старайтесь выиграть марш над неприятелем так, чтобы главными силами Вашими делать на отступающие головы его колонн нападения во время марша и беспрестанные ночные тревоги..."
  
   А несколькими днями спустя он сообщит Александру о Платове следующее:
  
   "Всемилостивейший Государь!
   Генерал от кавалерии Платов с некоторого времени оказал давнюю свою ревность и действовал неутомимо при всей своей болезни. Кажется, что верх его желаний есть графское титло..."
  
   "Легче выиграть баталию, нежели как всех наградить по их желанию!" - вздохнул Кутузов, заканчивая письмо. - "Но, похоже, тут я угадал: сам в свое время мечтал о графском титуле. Теперь имею и княжеский, а что толку? Хотя лучше, все же, иметь их, нежели не иметь".
  
   Покидая Москву, Наполеон произнес печально-пророческие слова: "Какие ужасные, разрушительные войны последуют за моим первым отступлением!" - но не мог в полной мере представить себе всего ужаса последующих событий. Один из офицеров его армии, де Пюибюск, поведал о них так:
   "...Жребий брошен; русские, ретируясь во внутренние свои земли, находят везде сильные подкрепления, и, нет сомнения, что они вступят в битву лишь тогда, когда выгодность места и времени даст им уверенность в успехе.
   Сухари все вышли, вина и водки нет ни капли, солдаты наши оставляют свои знамена и расходятся искать пищи; русские мужики, встречая их поодиночке или по нескольку человек, убивают их дубьем, копьями и ружьями.
   Уже несколько дней почти нечего есть бедным раненым, которых здесь в госпиталях от 6 до 7 тысяч. Сердце обливается кровью, когда видишь этих храбрых воинов, валяющихся на соломе и не имеющих под головою ничего, кроме трупов своих товарищей. Кто из них в состоянии говорить, тот просит только о куске хлеба или о тряпке, или корпии, чтобы перевязать раны; но ничего этого нет. Голод губит людей. Мертвые тела складывают в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города.
   После дождя настали морозы, люди гибнут на бивуаках от холода. Русские генералы одели своих солдат в тулупы, хотя те и привыкли к стуже, а наши войска почти голые.
   Сегодня мороз 16 градусов. Наши солдаты, прибывшие из Москвы, закутаны иные в шубы мужские и женские, иные в салопы или в шерстяные и шелковые материи, головы и ноги обернуты платками и тряпками. Лица черные, закоптелые; глаза красные, впалые, словом, нет в них и подобия солдат, а более похожи на людей, убежавших из сумасшедшего дома. Изнуренные от голода и стужи они падают на дороге и умирают, и никто из товарищей не протянет им руку помощи. У кого еще остался кусок хлеба или сколько-нибудь съестных продуктов, тот погиб: он должен их отдать, если не хочет быть убитым своими же товарищами.
   За несколько дней перед выступлением из Москвы, дан был по всей армии приказ, подобного которому тщетно искать в летописях человечества. Повелено каждому корпусному командиру представить ведомости с показаниями: 1) числа раненых, которые могут выздороветь в одну неделю; 2) числа раненых, которые могут выздороветь через две недели или месяц; 3) о числе тех, которые должны умереть через неделю или две. Вместе с тем, последовало повеление, чтобы заботиться и прилагать попечение лишь о тех больных, которые могут выздороветь в неделю, а остальных предоставить их судьбе.
   Я молчу, пускай собственное ваше чувство скажет вам, как судить о таком распоряжении?.."
   Впрочем, у истерзанных голодом и холодом французских солдат все же был шанс остаться в живых: сего ради им следовало попасть в плен. О том, что ждало их в этом случае, лучше всего свидетельствует письмо Кутузова губернатору Могилевской губернии, Петру Нилову:
   "... Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я весьма далек от того, чтобы думать, что в управляемой вами губернии происходит такое же зло, однако ж если откроются подобные происшествия, то не оставьте предать всей строгости законов виновного в том..."
   Судьба же тех, кто из последних сил отступал по Смоленской дороге, не находя ни крохи провианта в разоренной несколько месяцев назад местности, была не завидна. Наполеоновская армия билась в конвульсиях и, проигрывая сражение за сражением, после боя при Березине окончательно испустила дух. Наполеон же поступил с нею так, как поступал и с несчастными ранеными, оставленными им на произвол судьбы: через два месяца отступления, в начале декабря, он тайно ускакал в Париж, намереваясь за пределами России собрать необходимые для реванша силы. Из 608 тысяч бравых вояк, в июне форсировавших Неман, в обратном направлении его перешли всего 70 тысяч деморализованных, оборванных и голодных страдальцев.
   "Война закончилась полным истреблением неприятеля", - доложил императору Кутузов.
   А за месяц до того, в начале ноября, Василиса получила изрядно поплутавшее в дороге письмо сына, написанное тремя неделями ранее:
   "Любезная маменька!
  
   Горький час отступления нашего из Москвы и пожар древней столицы уже позади. Мы выдержали сражение при Малоярославце и заставили французов повернуть на запад, что нельзя назвать ничем иным, как отступлением. Только сейчас большинству из нас, включая меня самого, стало ясно, что постыдное, на первый взгляд, бегство от Наполеона явилось на самом деле заключением его в ловушку, выберется из которой он еще не скоро, если выберется вообще. Мне приходилось слышать о том, что именно так поступали с неприятелем скифские военачальники: не давая решающего боя, они заманивали его вглубь своей территории и медленно уничтожали, нанося постоянный урон и все больше отдаляя от источников снабжения армии. Мы отступили от сего принципа лишь в одном - в сражении при Бородине, что фельдмаршалу Кутузову пришлось дать помимо своей воли. Теперь же, сделав сию вынужденную уступку настроениям в армии и воле государя, он вернулся к прежней своей тактике и весьма преуспел в ней. Благодаря хитроумному маневру при отступлении из Москвы, Наполеон был сбит с толку и вынужден был - вообрази! - сам искать на российских просторах наши войска, ускользнувшие в неведомом ему направлении. В голове у Бонапарта, очевидно, царил полный хаос: сражаться не с кем, некого покорять и нигде не возможно утвердиться победителем. Не удивительным ли разумом должен обладать его противник, использовавший сию древнюю стратегию в девятнадцатом столетии от Рождества Христова! Военный гений главнокомандующего поражает воображение.
   Любезная маменька! Во время нашей с вами встречи под Москвой мне было недосуг рассказать вам об одном любопытном случае. В момент прибытия фельдмаршала Кутузова в армию он, проезжая мимо строя, где в первом ряду стоял и я, признал, чей я сын, и удостоил меня коротким разговором. Сие показалось мне удивительным, поскольку сам я нахожу, что едва ли похож на отца. Но, вероятно, со стороны фамильное сходство виднее. Некоторое время спустя фельдмаршал вызвал меня к себе и после весьма теплой и доверительной беседы предложил мне стать его адъютантом. Со всей возможной вежливостью я отказался, поскольку всегда видел себя боевым, а не штабным офицером. Сейчас же я весьма сожалею о своем выборе. И вовсе не потому, что адъютант имеет куда меньший шанс погибнуть на поле боя. Нет, дело в другом: чем дольше я являюсь свидетелем того, как искусно главнокомандующий ведет сию кампанию, тем большим уважением к нему проникаюсь. А сейчас, когда мы не просто преследуем Наполеона, но форменным образом гоним его из России вон, я начал преклоняться перед Кутузовым. И как хотелось бы мне сейчас быть ближе к сему достойному восхищения человеку, иметь возможность беседовать с ним и приобщаться к его мудрости! Неловко признаваться (и я умоляю вас скрыть мое признание от батюшки), но я испытываю к фельдмаршалу почти сыновние чувства.
   О Кутузове ходит в армии множество слухов - удивляться пройденному им пути можно до бесконечности. Смертельные раны, после которых мы видим его живым; поражающая воображение победа на стенах Измаила; пикантная миссия в Стамбул, где он навестил султанских наложниц так запросто, как если бы они были его соседками по имению... Однако самую невероятную историю слышал я от одного унтер-офицера, служившего еще солдатом в батальоне Светлейшего, когда тот противостоял туркам в Тавриде. По словам сего фельдфебеля, спасением жизни Кутузов был обязан некой девице, с коей состоял в романтических отношениях, но которую затем оставил, поскольку она, будучи низкого происхождения, не могла составить ему достойную партию. Сия история весьма похожа на правду, поскольку поведана мне была с такими подробностями, кои выдумать едва ли возможно. Она произвела на меня сильнейшее впечатление, поскольку все, слышанное мной о фельдмаршале до сих пор, лишь умножало в моих глазах его славу. Однако, по зрелом рассуждении, я решил, что не вправе судить его. Никто из нас не свят, и неизвестно еще, какие грехи сколько весят на весах человеческих, а сколько - на весах Божьих..."
  
   К тому времени, как в конце ноября русские войска победоносно вступили в город Вильно, Филарет Благово получил от матери ответ:
  
   "...Вести о продвижении наших войск доходят до нас так поздно, мой свет! Последнее, что я слышала - это разгром Наполеона под селом Красное. Но с тех пор вы уже наверняка продвинулись дальше на запад, а корсиканец понес новые потери. Чутье подсказывает мне, что победа нашего главнокомандующего в этой войне станет ярчайшей из всех, что он одерживал. Я согласна с тобой: он - удивительный человек, и, стань ты его адъютантом, я была бы счастлива тому, сколь многое ты мог бы от него почерпнуть. Впрочем, порой не обязательно проводить с человеком бок о бок день за днем, чтобы чувствовать и понимать его. А ты, по моему разумению, куда ближе к Михайле Ларионовичу, чем офицеры из его свиты.
   Что до истории о его чудесном спасении и оставленной им девице, то, даже если сие и правда, то Кутузов достоин скорее сострадания, чем осуждения. Из твоего рассказа следует, что фельдмаршал по доброй воле лишил себя любви, а жизнь без нее чудовищно тяжела и порой едва выносима. И тот, кто жертвует чувствами, польстившись на некие земные блага, теряет куда больше, чем обретает. В этой связи я имею сказать тебе, что чрезвычайно рада сердечному согласию в вашем с Наденькой браке, равно как и счастию Оленьки с Никитой. И доведись мне в скором времени покинуть земную юдоль, я сделала бы это с легкой душой, не тревожась за тех, кого оставляю, уверенная в вашем благоденствии..."
  
   А за несколько дней до Рождества Кутузов продиктовал следующий приказ вверенной ему армии:
  
   "Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Не было еще примера столь блистательных побед.
   Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его.
   Главнокомандующий всеми армиями генерал-фельдмаршал князь Голенищев-Кутузов-Смоленский"
  

LX

   "...Всю жизнь прошел он рука об руку с победой, а не со мною, но нашел ли в том истинную радость, Бог весть..."
  
   Преследуя Наполеона, русская армия продвигалась все дальше на запад. К войскам присоединился теперь и император, желавший украсить свою редеющую шевелюру хотя бы одним листочком из предназначенного Кутузову лаврового венка. В тех странах, откуда изгоняли французов, русских встречали как освободителей, и боевой дух в войсках был необычайно высок. 4 апреля кутузовский штаб прибыл в Силезию, где главнокомандующему устроили торжественную встречу. Впрочем, он не смог сполна насладиться очередным триумфом - сырость, витавшая в воздухе, вызвала у Михайлы Ларионовича озноб и болезненное недомогание.
   Два дня спустя, по прибытии в городок Бунцлау, лежавший на пути в Дрезден, фельдмаршал мечтал лишь о том, как бы поскорее добраться до постели. Езда в открытых дрожках и мокрый снег с дождем по дороге усугубили его лихорадку. Теперь его к тому же донимал не сильный, но постоянный и изнурительный кашель. О продолжении поездки не шло уже и речи.
   К величайшей досаде Кутузова император Александр отправился в Дрезден без него, стремясь услышать те фанфары триумфального приема, что должны были прозвучать вовсе не для царя. Проводив государя любезным напутствием на словах и крепким ругательством в мыслях, Михайла Ларионович вынужден был погрузиться в болезнь. Возле него остались лейб-медик Виллие и два офицера Главного штаба, не считая адъютантов и прислуги.
   Пробудившись на следующее утро, фельдмаршал почувствовал себя несколько лучше. Во сне он видел Василису, глядевшую на него с любовью, и, открывая глаза, предвкушал, что увидит ее воочию. Однако перед ним возникли лишь почтительные лица офицеров, вид которых не принес ни капли утешения. И вскоре от временного облегчения не осталось и следа.
   Всё не желавшие проходить и крепко державшие его в постели жар и кашель могли бы дать Кутузову повод для отдыха от того чрезвычайного напряжения, в котором он находился уже без малого год, но не дали. Не доверять же государю руководство войсками! Фельдмаршал продолжал выслушивать рапорты, отдавать приказы, диктовать письма. Лишь изредка он все же давал понять, что силы его на исходе и оставался в желанном одиночестве.
   Будучи наедине с самим собой, он передумал тысячу мыслей, для которых никогда не находилось времени за тысячей повседневных его обязанностей, и пришел к заключению, что нынче достиг вершины той славы, к которой всегда стремился. Восхищение им на родине не знает границ. Император вынужден был пожаловать ему последний орден Святого Георгия - высшей I степени, так что теперь он полный георгиевский кавалер. Ни Потемкин, ни Румянцев, ни даже Суворов такого не удостоились. Да что царские награды! Совсем недавно, в марте, получил он в подарок от известнейшего сочинителя Гаврилы Державина гимн в свою честь под названием "На парение орла". Множество незнакомых людей пишет ему прямо в ставку с просьбой прислать его гравированный портрет. Да и в каждом письме супруга сообщает о том, сколь восторженны отзывы о нем в газетах и в обществе.
   Не только родина, но и Европа пала к его ногам. Какой прием ему оказали в Пруссии! Король счел за счастье отдать под его команду свои войска и предлагал принять помимо российского еще и прусское гражданство (от чего пришлось тактично отказаться). Наградили его в Пруссии сразу двумя высшими орденами - Черного и Белого Орла. И вновь просят его портретов; за неимением оных в Берлине даже награвировали их по рассказам - вот потеха! Ну да Екатерина Ильинична обещала прислать настоящие - скоро можно будет их раздавать.
   Вот отступила бы от него болезнь - и сможет он сполна насладиться тем, к чему восходил всю жизнь, беря высоту за высотой! Но болезнь не отступала.
   Императорский врач Виллие уже неоднократно предлагал сделать ему кровопускание, но Кутузов только смеялся. От Василисы не раз он слышал о том, что процедура эта бывает полезна лишь в редких случаях от избыточного прилива крови к голове, в остальных же вредит больному, убавляя его силы.
   Василиса... Дорого бы дал он за то, чтобы увидеть ее сейчас! Все свои ордена, пожалуй, и отдал бы. Стоило ему лишь представить ее себе молящейся возле его постели, как слабость на время оставляла его, а на душе становилось так хорошо, как будто он только что искупался в море и выходил на берег полный свежей бодрости. Но едва образ Василисы исчезал из его мыслей, болезнь вновь брала свое.
   Кутузов еще пытался руководить армией, и оставленные в его распоряжении офицеры не сидели без дела. С театра военных действий приходили донесения, кои фельдмаршал выслушивал со всем доступным при его самочувствии вниманием, отправляя в ответ приказы. Однако то время, что он уделял своим обязанностям полководца, все более и более сокращалось, а те часы, когда он вел безмолвный поединок с болезнью, все более растягивались. И союзников в этой незримой борьбе Кутузов не имел: никто из окружавших его людей, сколь бы не были они исполнены уважения к своему главнокомандующему, не упал бы на колени перед Всевышним, чтобы вымолить жизнь рабу Божьему Михаилу. Хоть и поминали они его, наверняка, в своих вечерних молитвах, но веры в его исцеление, той безудержной, несокрушимой веры, которую дает лишь любовь, у его сподвижников не было. Да и у него бы этой веры не было на их месте.
   Чем сильнее затягивала его лихорадка, тем явственней Кутузов ощущал, как он устал. Устал бороться с недугом в одиночку, не имея любви на своей стороне. Много лет он без нее обходился, теша себя иллюзией, что почет и восхищение способны заменить живое чувство, а тут вдруг выбился из сил. Сколько можно жить в разлуке с той, чья душа горит ради тебя, как светильник? Сколько можно блуждать во мраке, полагая, что блеск орденов и есть истинный свет? Нынче, когда он стяжал всю доступную смертному славу, ему нежданно открылась вся бессмысленность жизни без любви.
   И, искажая губы горькой улыбкой, вспоминал он писанное еще полтора года назад в Бухаресте письмо к своей дочери Елизавете:
  
   "Чем дольше я живу, тем больше вижу, что слава -- это только дым. Я всегда был философом, но теперь стал им в высшей степени. Мне смешно на самого себя, когда я размышляю о том, как я расцениваю и свое положение, и власть, и те почести, которыми я окружен. Я всегда вспоминаю Катеньку, сравнившую меня с Агамемноном: но был ли счастлив Агамемнон?"
  
   Адъютанты осторожно заглядывали в его комнату и, видя фельдмаршала с глазами, закрытыми, как во сне, безмолвно закрывали за собою двери. А Кутузов все надеялся, что рано или поздно двери откроются для того, чтобы впустить к нему Василису и оставить их наедине. Он не сомневался, что пойти на такое, вполне в ее духе и в ее силах. А как свидятся... Хоть бы душа его в тот миг и разлучалась с телом, молитвами любящей женщины он вернется к жизни.
   Но Василиса все не появлялась, оставляя его изнемогать от жара, слабости и кашля. Доколе же ему быть прикованным к постели?! Ведь армия уходит на запад без него! Неужто и в Париж без него войдут, и победителем в этой кампании Александра объявят?! "Нет, не бывать тому! - вдруг твердо подумал он. - Господь не допустит такой несправедливости! В этой войне победитель я, а не царь, о том и нынче всем ведомо".
   Он позволил себе насладиться мысленной картиной того, как после молебна в Казанском соборе, предшествовавшем его отъезду к войскам, люди со слезами надежды стремились коснуться его мундира, называли "отцом" и "спасителем", умоляли защитить их. А те два протопопа, что почтительно вели его под руки через толпу, почитали себя счастливейшими из смертных. Сие воспоминание на время укрепило его дух, но быстро померкло. А на смену ему пришло другое, выжимающее из сердца невероятную тоску: ночь, горница в татарской деревушке, где он пришел в сознание после долгого беспамятства, и светлое от любви лицо Василисы, встречающее его на пороге жизни. Кутузов приподнял руку, желая прикоснуться к ее щеке и провести ладонью по волосам, но осознал, что он один в комнате.
   Тогда он поднял колокольчик, подзывая к себе адъютанта. Несколько минут спустя Кутузов уже диктовал приказ, последний свой приказ в этой кампании, о присвоении чина генерал-майора полковнику артиллерии Филарету Ивановичу Благово. "Пусть порадуется!" - подумал он о Василисе, заканчивая диктовку.
   Когда минуло более недели с начала его недуга, а улучшения, хотя бы незначительного все не наступало, Кутузов по лицу врача понял, что дела его плохи. Однако разум отказывался верить в скорую смерть. Тем более что Михайла Ларионович твердо знал, кто мог бы спасти его - та, что делала это уже не единожды. Одно ее прикосновение, полное искреннего чувства, заставило бы его воспрянуть. О, да, он окружен всеобщим восхищением и уважением, но разве они целительны для души? Из мертвых воскрешают любовь и вера.
   Шла уже середина апреля, и промозглая сырость, уложившая фельдмаршала в постель, сменилась празднично ярким небом и пробуждающимися к жизни почками на деревьях. Из окна той комнаты на втором этаже, где он лежал последние десять дней, было видно, как мир охватывает весна. Но великий праздник Пасхи миновал, едва замеченный больным, и ночь ликующих песнопений прошла для него в забытье.
   Жар Кутузова усугубился до крайности, и врач неотлучно находился при его постели. А в один из дней на Светлой седмице в комнате его собрались и все офицеры одновременно. Они подавленно молчали, лишь изредка шепотом переговариваясь друг с другом. По долетавшим до него обрывкам фраз Михайла Ларионович понял, что о его ухудшившемся состоянии известили государя, который должен вот-вот прибыть к умирающему.
   Ему становилось все труднее думать и осознавать происходящее. В изнеможении он закрыл глаза и вдруг увидел дочерна загорелую девушку в белой рубахе с оторванными рукавами. Она выходила к нему навстречу из-за стройной колонны эллинского капища, на фоне ослепительно яркого неба, и улыбка ее была такой счастливой, что на мгновение у него от тоски остановилось сердце.
   - Ваше высокопревосходительство! Ваше высокопревосходительство! - ворвался к нему откуда-то, из другого мира тревожный и умоляющий голос. - Может, изволите чего?
   - Ее, - сделав над собой усилие, внятно выговорил Кутузов.
   И вновь устремившись душою в те пределы, где он был некогда молод и счастлив, фельдмаршал слышал недоуменно-горестные голоса своих сподвижников:
   - Жену к себе требует - как же быть-то? Буде и пошлем курьера за Екатериной Ильиничной, не успеет в живых его застать.
   С легкой полуулыбкой прислушивался Кутузов к их удаляющимся голосам. Ведь она уже выступила из-за колонны к нему навстречу, уже протягивала с трепетом руки, и слезы нечаянной радости стояли в ее дымчато-серых, как агат на срезе, глазах.
   - Князь Михайла Ларионович! Вы меня слышите? Вы узнаете меня?
   С раздражением фельдмаршал приоткрыл глаза. Ах, да, царь... И зачем он здесь? Вновь, как и на Праценских высотах, этот самонадеянный лицемер стоит у него на дороге. Тогда не давал одолеть врага, а нынче мешает всецело отдаться такому близкому и наконец-то возможному счастью любви.
   - Простите меня, князь Михайла Ларионович!
   Кутузов милостиво кивнул, мол, Бог с тобой, прощаю! И хотел уж было скрыться от императора в те пределы, где ждала его Василиса, и надеялась наконец-то навсегда заключить в свои объятия, как царь смятенно заговорил:
   - А Россия? Простит ли она меня?
   "О чем это он? Об Аустерлице, не иначе", - догадался Кутузов, и вмиг перед ним предстало мертвое лицо его зятя, Тизенгаузена. Вслед за тем он услышал предсмертные крики русских кавалеристов, уходящих со своими лошадьми под лед, и нашел в себе силы покачать головой. Вмиг побледнев, Александр стремительно поднялся на ноги, как если бы ему в то мгновение вынесли приговор на страшном суде.
   А Кутузов вновь закрыл глаза. "Сам - отцеубийца, бабка его была мужеубийца, отец - безумец, - пронеслось у него в голове. - Кому я всю жизнь служил?"
   И, мысленно махнув рукой на всех беспринципных негодяев на всех престолах вместе взятых, он сделал шаг навстречу Василисе. Та с готовностью рванулась к нему навстречу и обняла, как обнимает волна, захлестывая собой и заставляя забыть обо всем, кроме ее ласковой и непоколебимой силы.
   "Ты все еще любишь меня?" - хотел он взволнованно спросить у нее, но вдруг ощутил, что теряет дар речи. Что-то шумело, путалось и взвивалось в голове, точно влетел туда штормовой ветер и разом сорвал со своих мест все, что так долго и усердно служило полководцу: речь, зрение, слух.
   - Ваше высокопревосходительство! Ах ты, Господи, кончается, видать. За попом бегите, скорее!
   Кутузов уже не слышал этих слов. Рука об руку с Василисой спускался он от эллинского капища к морю, и радостно игривые волны наперегонки стремились лизнуть ему ноги. Ни мгновения не колеблясь, вступил он в полосу прибоя, а в следующий миг почувствовал, что вода доходит уже до пояса и стремительно взбирается все выше и выше. Василисы же почему-то не было рядом с ним. Обернувшись, Михайла Ларионович увидел, что она стоит на берегу, судорожно прижав руки к груди, и, несмотря на слезы, сбегающие по щекам, пытается улыбнуться.
   "А ты?" - одним взглядом спросил он у нее.
   "Я приду к тебе, только дождись!" - так же, взглядом отвечала она.
   "Дождусь, не сомневайся! - повеселел он. - Но ты не очень спеши, пустынница!"
   Она кивнула в знак согласия, и крепко прижала ладонь к губам, готовым застонать. Слезы хлынули из ее глаз, струясь по пальцам, зажимающим рот, и капая в море, и Кутузов рванулся назад, чтобы утешить ее, хотя бы напоследок. Однако именно в этот миг морская гладь сомкнулась и выровнялась над его головой.
  

* * *

  
   Генерал-фельдмаршал Голенищев-Кутузов, светлейший князь Смоленский, скончался 16 апреля 1813 года. В этот день русская православная церковь чтит память святой мученицы Василисы, так что, возможно, еще не зная о кончине Михайлы Ларионовича, та, что любила его всю жизнь, праздновала свои именины. Впрочем, едва ли: наверняка ее сердце дрогнуло в половину десятого пополудни, и чутье, никогда не изменявшее женщине, дало ей знать о ее утрате.
   Смерть Кутузова поставила точку в записках Василисы. "В разгар весны на другой год после изгнания Наполеона из России с глубочайшим прискорбием узнала я о том, что Михайла Ларионович преставился в вечное блаженство. Что не стало концом моей любви к нему, ибо, как сказано в Писании, "любовь никогда не перестает". Это последние слова на хрупких от времени коричневатых страницах ее воспоминаний.
   Донесение о смерти Кутузова пришло в штаб русской армии накануне сражения с французами под Люценом. Чтобы не вызвать в солдатах и офицерах уныния, могущего повлиять на исход битвы, это известие несколько дней хранили в тайне.
   Спаситель отечества был похоронен в Казанском соборе Санкт-Петербурга при огромном стечении народа со всеми мыслимыми и немыслимыми почестями. Впрочем, в наши дни его надгробие может показаться слишком скромным по сравнению с помпезным мраморным саркофагом Наполеона в Доме Инвалидов. Однако любое недоумение на сей счет тут же уступает место восхищению, стоит узнать о том, что в делах погребальных Кутузов удостоился того, чего не удостаивался никто из смертных - чести иметь... вторую могилу.
   Дело в том, что, скончавшись вдалеке от России полководец уже не мог вернуться на родину иначе как в виде забальзамированного тела. Для осуществления же этой процедуры все внутренние органы человека подлежат изъятию. Вот они-то (за исключением сердца, сопровождавшего Михайлу Ларионовича в Россию) и были похоронены близ городка Бунцлау, где над частью тела Кутузова возвели обелиск. Летом 1813 года вновь занявшие район Бунцлау наполеоновские войска его разрушили. Год спустя обелиск был восстановлен. Во время фашистской диктатуры в Германии обелиск сняли с пьедестала. После освобождения Бунцлау от гитлеровцев в феврале 1945 года памятник вновь поставили на свое место. Не мог же Кутузов не одержать в таком деле победу, пусть даже и после смерти! Этот памятник полководцу чтили все российские военные, находившиеся на территории Германии, и вторая могила Кутузова, равно как и первая, всегда утопала в цветах.
   Что касается памятников, то Михайле Ларионовичу вообще чрезвычайно с ними повезло. Количеством своих изваяний он оставил далеко позади себя всех царей, при которых ему довелось служить, а из выдающихся современников с ним соперничает разве что бронзовый Суворов. Даже на предполагаемом месте его ранения в Крыму установлена мемориальная доска, и изображенный в профиль полководец продолжает держать в поле зрения гору Демерджи, сражение близ которой и положило начало его славе.
   Единственным же памятником Василисе, помимо исчезнувшего надгробия над затерянной могилой, стали ее записки и портрет. И по-своему эти скромные предметы впечатляют куда больше, чем помпезные статуи, поскольку за два столетия, минувших после смерти женщины, ни то, ни другое не было утеряно ее потомками или безнадежно испорчено неправильным хранением, не погибло ни в огне, ни в воде, и не было унесено в неизвестность шквалами Гражданской и Великой Отечественной войн. Лицо Василисы и ее голос, доносящийся со страниц, дождались своего часа, чтобы поведать историю о женщине, всю жизнь восходившей к вершинам любви и прощения и, наконец, утвердившейся на них, подобно тому, как ее возлюбленный утвердился на вершине славы.
   Семейное предание не оставило сведений о том, когда угасла Василиса, но, вероятнее всего, пережила она Кутузова совсем не надолго. Возможно, успев лишь дождаться благополучного возвращения с войны сына и обрадовавшись его генеральскому чину, она со спокойной душой отошла в вечность. Земное предназначение этой женщины было исполнено до конца, и разошедшиеся с поминок Василисины дети и внуки, друзья и пациенты унесли с собой самую светлую память о ней.
   Нам не дано знать наверняка, куда устремляются человеческие души, покинув свой телесный приют, но при мысли о загробной судьбе Василисы мне почему-то видятся безоблачно-яркие небеса, склон меловой горы, испещренный монастырскими кельями и светловолосая девушка в рубахе из белого холста, стоящая подле них. Она кого-то ждет, неотрывно глядя на клубящуюся внизу зелень, и вдруг взволнованно подается вперед: дождалась!
   Тот, к кому всю жизнь было обращено ее сердце, поднимается вверх по склону с безмятежной улыбкой на лице. Все, что их когда-то разлучало, уже не имеет ни силы, ни смысла, и ничем не замутненная радость так запоздавшего свидания наконец-то доступна обоим. И Василиса с легким сердцем устремляется вперед, и, протягивая руки навстречу долгожданному гостю, встречает своего Михайлу Ларионовича нежным, горячим и все прощающим взглядом.
  

КОНЕЦ

  
  
   Современное название - Первомайск.
   Повседневная форма армии того времени не предоставляла возможности для точного определения чина.
  
   Старшим полковым врачам.
   Фортификационное сооружение, расположенное позади какой-либо главной позиции обороняющихся, обстреливающее пространство за нею и принуждающее противника, овладевшего главной позицией, вести дальнейшую атаку.
   То есть парализованной.
   "Инвалидами" называли тогда ветеранов.
   То есть, в конце июня.
  
   И один из основателей Одессы, в честь которого и названа знаменитая Дерибасовская улица.
   Измаил был взят 11 декабря 1790 года.
   Соответствует современному званию генерал-лейтенанта.
   Годом позже, после окончания войны, к нему добавится орден Святого Георгия II степени.
   Порядки в Шляхетском кадетском корпусе отнюдь не были жестоким исключением из правил в те времена. Например, за побег из Морского кадетского корпуса юному ученику полагалась ни много, ни мало... смертная казнь. (Неизвестно, правда, применялось ли это правило когда-нибудь на практике.) А жизнь в отрыве от семьи с запретом посещать родной дом и вовсе считалась признаком элитного учебного заведения. Условиям свиданий в небезызвестном Институте благородных девиц ужаснулись бы и современные заключенные: девочек и их родных во время кратких встреч разделяла перегородка, по обе стороны которой стояли возвышающиеся ряды скамей. Общаться с домашними удавалось лишь тем счастливицам, что оказывались на первом ряду. Остальным девочкам, начиная с шестилетнего возраста, оставалось лишь смотреть на родные лица и глотать слезы. Что отнюдь не приветствовалось надзирающей за свиданием классной дамой.
   На почтовых станциях можно было получить свежих казенных лошадей, езда на которых была не в пример быстрее.
   То есть, верховным советом.
   Мать султана.
   Мартиника тогда принадлежала Франции.
   Предыдущий директор кадетского корпуса.
   Имеется в виду Фридрих II Великий.
   Соответствует современному званию "генерал армии".
   Что любопытно, Николай Зубов, нанесший Павлу смертельный удар, приходился братом опальному фавориту, Платону Зубову и зятем опальному генералиссимусу Суворову.
   Так же, как и должность генерал-губернатора, соответствует современной должности мэра города.
   То есть, человек двуличный.
   Такое мнение было высказало Александром в письме к сестре Екатерине.
   Современный город Володарск-Волынский Житомирской области на Украине.
   Так в те времена произносилась фамилия Наполеона.
   То есть, Александром Македонским.
   Австрийский император Франц I, так же, как и Александр I, возглавлял свою армию.
   Аустерлицкое сражение вошло в историю как "битва трех императоров".
   Имеется в виду Барклай-де-Толли.
   То есть, в главном штабе.
   Около 640 километров.
   Немногим более 160 километров.
   Немецкая порода лошадей, отличающаяся невысоким ростом.
   Как правило, ребенка называли именем того святого, в день памяти которого он появился на свет. Или в праздник особенно почитаемого родителями святого, если тот приходился на один из ближайших дней. Так, сам Кутузов родился 5 сентября, а именины его - праздник Св. Архангела Михаила в Хонех - праздновали 6 сентября.
   Имеется в виду, в биваках.
   Современный город Гагарин, родина первого космонавта.
   Современное Минское шоссе.
   Русские, австрийцы и пруссаки.
   Из записок И. И. Лажечникова.
   Около 2-х метров.
   Имеется в виду Смоленск.
   Ни один из перечисленных полководцев не был полным георгиевским кавалером.
  
   Возвышенность, оказавшаяся ключевой в ходе Аустерлицкого сражения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"