Сижу в машине во дворе моего детства. Оглядываю окна. Забавно. Сколько лет не была здесь, а помню, где, чьи. Понятно, не одно поколение сменилось, но те, соседи наши, не только дети, но и взрослые, так и остались в памяти.
Вот за этими окнами дружненько жила чета Атласовых. Они уже пожилые. 'Бабушки' на длинной скамейке как неотъемлемое явление тех дворов, недовольны - что же вдвоём живут? Могли бы воспитать не одного уже ребёнка,- вон их сколько после войны осталось. Он хорошо получает. Нет, ведь, так вдвоём и состарятся. Воды стакан некому будет поднести. Не думают о старости, а она тут как тут.
И эта, Лизавета, всё собачек держит. Старая псинка - чёрная, пучеглазая. Чисто бочонок на тонких ножках. Мухой зовёт. Ну, страсть какая-то! А сынок у неё - Мальчик.
- У кого сынок? У Лизы, что ли?
- Да, какой, у Лизы? У Мухи её. Собачонку Мальчиком зовут.
- А я-то думаю, какой сынок? Не видала ни разу, - это Марковна, шмыгнув носом, обтёрла его кончиком цветастого платка.
Внизу, в полуподвале, жили семьи репатриированных немцев. Один из них - Фёдор.
Столяр, и не только. Вообще, мастер на все руки. Фёдор - рыж, волосат, косолап, ещё и припадает на одну ногу. А улыбается хорошо, и глаза смеются.
- С почтением он к нам, - демонстрирует новую вставную челюсть костистая, широкоскулая тётя Шура. - А как? - Мы у него главные заказчицы.
- Тоже мне - заказчица! Одну табуретку таскаешь - то подколоти, то - подпили, то перекрась в какую-нибудь весёленькую, - смеётся Дуся Андреева.
- Что-то ты, подружка, зачастила к нему, - подключилась другая, востроносая Тараторкина, запахиваясь поуютнее в растянутую вязаную кофту.
- Ну, дак, с такими - то зубками! Как не покрасоваться перед симпатичным мужчиной!- обрадовалась возможности пошутить маленькая, сморщенная Пелагеюшка.
Услугами Фёдора весь дом пользовался. Это же он - и широкую, прочную скамейку соорудил для 'местного представительства'. Сидят, как парад принимают.
Стучит каблучками об асфальт полковница Васечкина. Она из третьего подъезда, значит, весь 'иконостас' надо как-то побыстрей пробежать. Она их боится.
- Здравствуйте, уважаемые, - кидает на ходу.
- Здравствуйте, здравствуйте, - а глаза 'уважаемых' провожают через весь двор, изучают.
- Никак свой возраст признать не хочет, - вздохнула Шура. - Тут уж, как ни крутись, - всё на лице нарисовано.
- Такое всё коротенькое - хоть пальто, хоть платье, - как бы жалея бедную Васечкину, пригорюнилась Пелагеюшка, - чуть ветерок - и все коленки напоказ.
- Было бы хоть, что показывать, - не пожалела соседку дородная Дуся, сцепив пальцы на объёмном животе.
- Моя невестка на неё шьёт, - призналась бабушка Дейнекина. - Да всё из дорогих матерьялов, и хорошие фасоны вместе выбирают. Как теперь по моде - на четыре пальца ниже. Так она всё-таки низ подвернёт, хоть на подшивочку, да подвернёт.
Милая женщина, ей - чуть за сорок - и одеваться ей хочется ярко, нарядно. Всегда в красивой шляпке, собственноручно вывязанной крючком и украшенной вязаным букетиком, на осветлённых перекисью кудряшках.
- В каких туфельках ты сегодня! - Пелагеюшка даже наклонилась, чтобы получше рассмотреть. - Лаковые, что ли?
- Где это ты прикупила? - Шуре тоже не терпится посмотреть.
- Да! Прикупила! На мои-то денежки! Хозяйка расплатилась за генеральскую уборку.
- Генеральную, - поправляет Дуся. - А что сама-то не носит? Вроде, совсем новые.
Полина приподняла подол и гордо прошлась вдоль скамейки.
- Ничё не заметили? - обернулась к озадаченным товаркам. - По секрету скажу -
они разного размера. Один - 37-го, а другой - 38-го.
- Как же ты носишь?
- А так. В большой ваты натолкала. И всё. Теперь одинаково.
- Ну, носи-носи. Радуйся подарочку, - кивает головой Дарья Алексеевна. Она учительница. Её уважают. Частенько придёт, подсядет на скамейку, поучаствует в разговорах. Потом под ручку уведёт свою маму - Власьевну. Им высоко, на 5-й этаж забираться.
- Ещё и в театр схожу, - продолжает хвастаться Полина, - на балет. Сказка там какая-то идёт. - 'Морозко', - подсказывает Листаровна.- Смотрели мы с внуками. Такая красота!
- К Вовке нашему балеринки бегают, так пригласили. Вот и пойду.
- Ну, Полина, ты у нас просто высший свет теперь, - смеётся тётя Дуся.
- Листаровна, - обернулась она к своей соседке по скамейке, - а у тебя как отца - то звали? Листар, что ли?
- Аристарх Ефимович. Кто-то первый не выговорил, вот и зовусь теперь Листаровной.
Незаметно подошла к скамейке полная, скромная женщина с третьего этажа из второго подъезда. Микитина. Она редко появлялась во дворе, держалась отстранённо. Знали, что зовут - Граня, отчества никто не слыхал.
- Я извиняюсь, можно присесть?
- Пожалуйста, - гостеприимно подвинулась Анна Павловна, - присаживайтесь.- Она была то ли румынкой, то ли молдаванкой - сама путалась, называя себя то так, то этак. На скамейке подозревали, что она из цыган и немного побаивались её пронзительных чёрных глаз, с бельмом на левом.
- Я вот что хотела спросить, - заговорила, наконец, женщина. Не знаете ли, кого можно пригласить бельё стирать? Стирки не так много, но платить буду прилично.
По скамейке прошёл шумок. - Так, Вы, прачку нанять хотите? - заглядывает с другого конца Шура. - Анна Павловна, нет ли у вас в подвале кого-нибудь, за хорошую - то плату?
- Я и сама бы пошла, да у нас с Митей работы много. Теперь ведь ремонты заказывают сложные - и с набрызгом, и с трафаретом, а кто-то и медальоны просит. А на это большое время требуется. Приходится сыну помогать. Но я поспрошаю, может, кто и возьмётся.
- А сами, что же? У вас и девочка взросленькая, помощница. У меня Валентина за всё хватается, хоть и помоложе вашей будет. Сделает, так ещё и позавидую, - как ловко всё у неё получается, - строгим голосом проговорила Дуся и отвернулась.
- Ну, нет. Томочка учится. Она отличница, да ещё на дом к ней приходит учительница музыки, на пианино играть.
- А почему не в музыкальной школе? У нас обе в музыкальную школу бегают.
- Теперь принято нанимать. Частным порядком, больше внимания уделяют.
- Не знаю, - пожимает худенькими плечами бабушка сестёр Аллочки и Адочки, - нас устраивает.
Она вся - как 'из бывших'. Кофточка обязательно с мелкими кружевцами и защипами, воротничок стоечкой, а в ушах - серьги с крупными розовыми кораллами.
Микитина поднялась.
- Так я поспрошаю, поспрошаю, - повторила Анна Павловна ей вслед.
- Вот вам, и Граня, - хихикнула Полина. - Прачку ей подавай! Сама-то чем целый день занимается? Интересно, как она по паспорту? Аграния или, может, Графиния, - продолжает посмеиваться. Но никто не поддержал.
- Аграфена, наверно, - встала, отряхиваясь и ссыпая в карман подсолнечную лузгу, - предположила тётя Дуся. - Обед надо варить.
- Какой же котёл ей варить надо! Что муж, что сыновья - таких трёх богатырей накормить. Не шуточное дело. Я бы в первую неделю надорвалась, - покачивает седой головой полная, статная Семёновна.
- Ясно, что надорвалась бы с непривычки. За дочками - то, как хорошо. Сиди себе, книжечки почитывай. И нам вот рассказываешь, просвещаешь, - то ли одобрила, то ли позавидовала Марковна.
У Семёновны две незамужние дочери. Обе с ней живут - и Клавдия, и Полина. Старшая заведует книжным магазином. Иногда Семёновна пересказывает прочитанное на скамейке. Недавно роман Маркова 'Строговы' - близко к тексту пересказывала. Вот такая она - Семёновна.
- Поля, вон, твои гулять выходят, - увидела Шура, как из подъезда появилась огромная собачья голова. Антонина Павловна всегда сама собаку выводит. - Хоть воздухом подышать, - говорит. И собака радовалась 'воздуху'. Молодая, сильная, сытая овчарка рвалась с поводка, таща за собой хозяйку.
- Анчар! Анчар! Тише, ты, уронишь! -
А Анчар рвался к скамейке, готовый всех обнюхать, всех лизнуть.
- Будь ты неладен! В морду прямо лизнул, хохоча, отталкивает собаку Шура.
- Вкусная ты, однако. Чего сегодня своим готовила? - Загораживаясь от 'нежностей' пса, некстати интересуется Тараторкина.
- Холодца наварила.
- Вот, на холодец он и кинулся. Не на тебя же!
- Тьфу тебе! - обижается Шура, - может, я ещё слаще холодца!
- Фу, Анчар. Фу! - Антонина Павловна, наматывая поводок на руку, оттаскивает собаку от скамейки.
- Сейчас и вторая дама с собачкой появится, - поглядывает на дверь первого подъезда Тараторкина. - Как сговариваются.
- Не сговариваются, а по времени выводят, - бросилась в атаку Полина. Собаки-то не шавки какие-нибудь, умные, учёные.
- Да, ваша, особенно. Вон как Шуру измусолила. Аякс, - тот, не станет так ласкаться, к кому попало.
- Что ты меня сегодня задираешь? Не проспалась, что ли, - обиделась Шура.
- Валерьяновна идёт, местечко готовьте, - забыла Шура и обиду, и обидчицу. - Сейчас что-нибудь новенькое узнаем.
Муж Валерьяновны недавно получил повышение, и они переехали в этот дом. У них поздний ребёнок, лет пяти, но такой забавный, что 'скамейка' с удовольствием ведёт с ним беседы. Мать как-то похвасталась, что ни за что даже в дом не пустит ни маргарин, ни какой-нибудь другой 'сомнительный' жир. - Здоровье дороже. Только на топлёном масле жарю. - А тут Вадька. Подскакивает на одной ножке.
- Иди сюда, малыш. Поздоровайся с нами, - подзывает Шура. - Что ты сегодня кушал?
- А на чём мама картошку жарила? - продолжает допытываться, - на масле или на сале? - Мальчишка таращится, а потом, радостно, - гидрожир!
- Фасон держит Валерьяновна, - делает свой вывод Шура. - Ничего, скоро обвыкнется,
станет 'дамой', собачку заведёт. И только по имени-отчеству называть станем.
- А кто, муж-то её? - из-под руки, пряча глаза от солнца - интересуется Пелагеюшка.
- Начальник какого-нибудь отдела, или зам., - не успела ещё выяснить Шура.
Вот и Анчар. На бегу распахивает дверь, вскочив на задние лапы. За ним еле успевает проскочить Валентина Даниловна. Он не бросается здороваться к скамейке, а рвётся в угол двора по своим личным делам.
Ну, всё. Собаки занялись друг другом, а хозяйки разговорами.
- Как генерал, спал? До полуночи вчера у нас в преферанс играли. Столько коньяку выпили. Расстроился - подцепил шесть вагонов на мизере. - Валентина Даниловна с криком 'Фу' пытается справиться с Аяксом, который заинтересовался кошкой в песочнице. - Ничего не рассказывал?
- Про какие вагоны? - забеспокоилась Антонина Павловна. - Нет. Сразу уснул.
- 'Вагоны' - это у них термин такой. Да я, признаться, тоже в этом ничего не понимаю.
И они продолжали говорить, но уже далеко отойдя от скамейки.
- Тоже, наверно, косточки кому-то перемывают, как и мы, - сказала бабушка Аллы и Ады - Модестовна.
- Слушай-ка, Полина, ты вот живёшь у них уже сколько. Готовишь, убираешь, в магазин, на рынок бегаешь. А чем хозяйка занимается? - Вдруг, заинтересовалась она.
- Ну, продукты шофёр привозит. А готовка, уборка - за мной.
- Так ты, видать, мастачка готовить? - улыбается Пелагеюшка. И что же готовишь? По-хранцузски, небось.
- Не, по-французски не умею. Да, что они - не русские, что ли? Борщ, мясо с картошкой запеку в духовке. Пельмени, пироги всякие. Всё любят и за всё хвалят.
- Повезло тебе, не привередничают, - успокоилась Пелагеюшка.
- А что же всё-таки хозяйка делает? За домом - смотрят, сын - вырос. Читает, наверно, много, - всё ещё добивается ответа на свой вопрос Модестовна.
- Да, нет, - задумалась Полина. Журналы какие-то всё листает, любит смотреть.
А хозяин, тот, когда дома, книжку из рук не выпускает. У него весь кабинет уставлен до самого потолка книжными шкафами.
- А Володя, читает? - любопытствует Семёновна.
- Читает что-то, а больше всё с друзьями да с этими балеринками проводит. Ездят куда-то. Да что вы ко мне привязались?! - спохватилась Полина. - Я сор из избы не стану выметать.
- Правильно, Полина, это последнее дело - сор из избы, - одобрила, подходя, Дуся.- А у нас новые жильцы на площадке. Вместо Хофмана. Тоже милицейский полковник. Какой-то, Дошкин, что ли. Жена - простецкая баба. Клавдия Ивановна. Только вот познакомились.
- Это они столько мебели привезли? - с округлившимися глазами удивляется Полина.
- Ну, да. Откуда-то из Белоруссии. Из Витебска, кажись. Парнишка с ними, лет четырнадцати-пятнадцати.
- Мебелю - то я видала. Не со двора, а с улицы распаковывали. Красивая. Шихвонеры все с зеркалами. - Власьевна закатывает глаза, потирая пальцы с распухшими суставами.
Вот мажу мурашиным спиртом. Ничё не помогает. Дарья Алексеевна, дочка, уж каких только мазей не покупает! - Всё бестолку. Наработались, наверно, рученьки. Устали.
Шура удивляется, что ни о чём не знала. - Евдокия Сергеевна, говоришь, что жена простецкая, а полковник - представительный мужчина?
- Ох, девка, тебе всё представительных подавай! А вот и нет. Маленький, худенький, носик очёчками зажат. Знаешь, как прищепочки, без дужек.
- Пенсне, - поясняет Семёновна.
- Вот, в пенсне, значит. Ну, как, нравится портрет?
'Скамейка' почему-то облегчённо заулыбалась.
Деловито семенит по двору маленькая, худенькая женщина. Она всегда в чём-то неопределённого цвета и в платочке, завязанном узлом под подбородком. Направляется к скамейке. Там замолкают.
- Доброго всем здоровья, соседушки. О чём речь ведёте? Знаете, что у нас в третий подъезд новая семья приехала? Как они вам?
- Доброго. Не видали ещё. Кто их знает? Поживём - увидим. - Вразнобой сдержанно отвечает 'скамейка'.
- Конечно, поживём - увидим. Сразу не разглядишь. - Женщина топчется у скамейки, но никто не шевельнулся, чтобы подвинуться.
- Поболтала бы с вами, да муж скоро придёт. Торопиться надо, - и засеменила прочь.
Валерьяновна долго смотрит ей вслед. - Странная какая, женщина. Кто это? А муж?
- Векшина она, Лида. В нашем подъезде живут. Марковна потёрла кончиком платка ладошку, как будто стирая что-то невидимое. - Любопытная сильно. Всё кем-то интересуется.
- Будет тебе, Марковна, выдумаешь тоже! - Дуся строго смотрит на засмущавшуюся Марковну.
- А, что, Дуся, - возмутилась Тараторкина, - не правда, что ли? Как двое-трое соберутся - она тут как тут. Вынюхивает всё, вот что!
- Да, что с тебя вынюхивать?! - пытается разрядить обстановку Шура, - разве что...
Но шутка не получилась. Так и разошлись.
А ночью прошёл дождь - мощный, прямой, промочил землю, смыл дневной мусор с асфальта, промыл скамейку. Люди открывают окна, наслаждаясь ночной свежестью. А утром опять - кто-то на работу, кто-то по хозяйственным делам, ребятня высыпает на улицу. Просыпается, оживает двор, начинается новый день. Покончив со своими домашними обязанностями, 'представительство' занимает свои места на скамейке.
- Листаровна, - склоняется к её уху бабушка Попова. Она знает и хорошо выговаривает её имя, но тут зовёт, как все. В молодости они жили в одном городе и были знакомы. - Письмо получила от приятельницы, - негромко говорит она. Муж твой бывший приезжал. Тебя разыскивает. Очень просил помочь, адрес оставил.
- Значит, жив. Спасибо тебе, Максимовна, за хорошую весть. Веришь ли, сердце заколотилось. Но, нет. Не хочу. Жизнь прошла. Честно скажу - любила, люблю и любить буду, сколько буду жива.- Помолчали. - Только встречаться не стану. Зачем это? Не хочу его старым видеть. Пусть молодым для меня останется. Так и напиши, что не знаешь ничего обо мне.
- Сильная ты, Тина. Ни один мускул не дрогнул. Я бы так не смогла.
- Сама знаешь, Анна, нельзя ему тут появляться.
- Это правда.
К разговору прислушивается маленькая, сухонькая Дейнекина. - Кто разыскивает? - Даже голову набок склонила и платок с уха сдвинула.
- Никто никого не разыскивает, - отрезала Максимовна. - Все уже нашлись.
- Слушай-ка, Максимовна, не к вам ли вчерась, я как раз домой поднималась, роялю тащили? Большая такая. Вшестером еле управлялись. Куда поставили, этакую-то беду? Ни в одну комнату не войдёт. И на что такое дома? - Власьевна ухватила Максимовну за рукав и теребит помаленьку, ожидая ответа.
- Вот же, всё увидят! Ничего от вас, глазастых, не скроешь. Ну. Павел Иваныч из 'Динамо' привёз. Там новый поставили, а этот - куда девать?
- Я интересуюсь, как поставили. Как вокруг него протискиваетесь?
- Я чего спрашиваю. Наши буфет у немцев заказали. Сервантер, что ли. Ну, как все заказывают. Огромадный такой. Вот и беспокоюсь, куда ставить будут. У нас и своя кое-какая мебелишка есть. Повыкидывают, наверно.
- Тебе-то что беспокоиться. Просчитали всё наперёд. Как иначе.
- Ну, и ладно, - согласилась старая.
А огромные буфеты-серванты, действительно, заказывали в лагере, для военнопленных немцев. Делали они их из светлого дерева, в основном, одного фасона. Делали добротно, чисто, никаких острых углов. Тщательно отполированные, украшенные резьбой в виде ваз или корзин с фруктами и цветами, пропитанные золотистой морилкой, с застеклёнными дверцами, они царствовали надо всем остальным имуществом, которое у многих состояло из казённых столов и стульев с инвентарными металлическими номерками.
- Дусь, а Дусь, - никак не угомонится Власьевна, а вы-то будете заказывать?
- Я не стану. У меня свои 'буфеты' до потолка. Некуда эти деревяшки ставить.
Утро выдалось хмурое, но на скамейке, обтерев тряпочкой сырость, уже собирается на свои посиделки 'представительство'.
- Максимовна, - тянется через Анну Павловну маленькая Дейнекина. - Что-то Листаровны который день не видно. Не заболела, часом?
- Часом, не заболела. А почему у меня спрашиваешь?
- Так вы с ней всё перешёптываетесь, - вот у тебя и спрашиваю.
- Мало ли делов по дому. Внуков трое. - Прерывает разговор Шура.
- Да, я - что? Я - ничего, - бормочет старушка и усаживается поудобнее на место.
А через несколько дней, Шура догнала Максимовну. - Как там Листаровна?
- А что, как? Как всегда.
- Да, я, Максимовна, знаю, что сына её вызывали. Происхождением интересуются. Говорят, отец у него дворянского рода. Отправили особиста на проверку. А он порядочным человеком оказался. Все документы разыскал, всё выяснил, - что была замужем, развелась, что сына одна воспитывала. И что связь с бывшим мужем давно потеряна.
- Ты откуда знаешь?
- Знаю, значит.
А девчонки уже чертят мелом классики на сыром асфальте, другие со скакалками чудеса выделывают - и на месте скачут, и вперёд, и назад, и крест-накрест, и по одной, и кучками. Хорошо ребятам в нашем дворе. Просторно.
Громко зацокали по асфальту копыта. На рыжем, с белой звездой во лбу, жеребце
подъехал генерал.
- Ать, ты, твою... ишь ты, как влитой сидит, - восхищённо прищёлкнула языком Шура. Ну, он мужчина статный, видный. И не поймёшь, кто кому больше подходит - то ли конь ему, то ли он такому коню.
- Здравствуйте, красавицы! - приветствует 'скамейку', - ловко соскакивая с коня. Как живы-здоровы?
- Да живы пока, Георгий Сергеевич, и Вам того желаем, - за всех ответила Шура. Но он, привязав к скобе жеребца, уже скрылся в подъезде.
- Уж как он добивался, чтобы ему коня этого купили. Денег-то каких стоит. Добился все же. Гарцует вот. - Это в полголоса мрачновато проговорила Емельяновна.
Она знала, что говорит.
Мимо прошёл высокий, прямой, как дрын, с сероватым лицом, человек. Прошел, ни на кого не глядя, не поздоровался.
'Скамейка' проводила его через весь двор, тоже молчком.
- Кто этот хмурый? - Валерьяновна всё ещё осматривалась и интересовалась каждым новым человеком.
- Векшин это, - ответила Пелагеюшка и, опасливо оглядываясь на Шуру, прошептала, - Расстрельщик.
- Как это? - пытается понять Валерьяновна и трясёт за коленку соседку. Но та уже сложила на груди руки и отвернулась, поджав губы.
- Андреева идёт. Сейчас что-то смешное расскажет, - наклоняется, улыбаясь ей навстречу, Тараторкина. - Вон как ухмыляется.
- Что скажу, - смеётся Дуся. - Клавдия -то Ивановна, - у меня ночевала. Ночью грохот на лестничной площадке слышу. На цепочку дверь приоткрыла. А там сосед, в пенсне и подштанниках, бушует. Повыволакивал мебель из квартиры и дверь захлопнул. Тут уж, какой сон. Опять в щёлку выглядываю. А она, Клавдия, сидит на стульчике, к стенке привалилась. Позвала её. Сидим. - Что случилось, спрашиваю.
- Да ничего. Чаю напился.
А утром, уже при мундире, кричит в открытую дверь - Клавка, ты что, ушла от меня?!
- Как раз мой старший сын со смены пришел, еле втроём всё обратно затащили.
А кухонька у неё, как невеста - такая беленькая, чистенькая, в салфеточках, в кружевных занавесочках. А на столике, у стенки, штук пять или шесть загаженных до черноты заварочных чайника. Я спрашиваю, не из них ли муж чай пьёт. - Ну, - говорит, - и прикасаться к ним не разрешает.
- Чифирь, что ли, - пискнула Тараторкина. Но никто не ответил. И смеяться как-то не хотелось.
Среди офицерских жён почти никто не работал. Кому-то - 'положение' не позволяло, кому - образование, вернее, его отсутствие. Летом многие 'дамы' выезжали на дачу. И скамейка тоже редела. Уезжала на всё лето с внучатами Листаровна, Модестовна своих вывозила. Ребят собиралось много. А дачи - несколько корпусов барачного типа, с комнатами по обе стороны коридора, с тремя большими верандами. Кругом - сосновый бор, на берегу широкой полноводной Оби. С земляникой, с грибами, с тучами комаров. Но к комарам привыкали, поливали себя духами 'Гвоздика', а после уже не обращали на них внимания.
Вечерами ходили в столовую за пышными лепёшками из пузыристого теста, жареными в масле на больших противнях. Ходили с тазиками, брали помногу - уж такие вкусные лепёшки были! А к ним покупали совхозную сметану, свежую, да густую, - что хоть ножом режь.
Большой дом. И за каждым окном - свои радости и свои печали. Из тех наших соседей никого уже, наверно, не осталось. Для ребят во дворе все они были 'дядями' и 'тётями' - тётя Лида, тётя Дуся, дядя Жора, дядя Фёдор ... - все, как родня.
Большой дом, со своим двором, как и многие другие, где было много всего, но смешное и глупое, и всяка чепуха, случайно увиденное или подслушанное, как-то особенно надолго застревает в голове.
Ну, всё. Кричу внука, а он уже освоился. Сидит, с такими же, в песочнице. И они старательно обсыпают друг друга песком из бумажных кулёчков.