Девочки любят грубость. Девочки любят силу. Девочки любят славных безжалостных королей. Зачарованные светом кварталов красных фонарей и пассами чернокнижников они берут мою крепость в кольцо, в осаду. Сдаю бастионы без боя, безропотно поднимая белые флаги. Ухожу подземными ходами в провинции, к заброшенным лагунам покинутых всеми морей. Берите крепость, берите дом мой, забирайте сады и все старинные гобелены, вот мои вам от всех дверей ключи. Берите, живите и радуйтесь, пока крепость не опостылет лет через пять, и не задушат доспехи. Я бы ушел на корабле по воде, что бьется волнами в стены и поднимается в бурю на несколько этажей. Рекой жизни, что, как обычно кажется, где-то там, за поворотом вливается в озеро вечности. Но с самой высокой башни видно, как она за горизонтом всего лишь впадает в саму себя. Это вода в глубоком рву, змеей, кусающей хвост свой, опаясывает город-крепость, и старые ее течения дают начало молодым потокам. Бумажный кораблик, пущенный мной в далеком восемьдесят девятом с маленькими человечками на борту сегодня вернулся к пристани, потрепанный, пустым. Не единой живой души на шхуне, только пара замученных трупиков детства в трюме. Корабль-призрак в водах Вечного Возвращения, без парусов, без проложенных курсов, отправлятся завтра в путь без меня. По небу стреляют косяки птиц, режут черные тучи лезвиями, и оттуда каплями крови падает свет потухшего солнца. Летучий голландец уходит из настоящего в прошлое через будущее без капитана. Под светом красного фонаря.
Перед самым уходом со связкой ключей спускаюсь в часовенку, в храм имени тебя, отдать последнюю дань твоим смеющимся на стенах портретам. И я бы взял тебя с собой, но ты -
не она, да и не пускают в катакомбы доспехи. Они врезались насовсем, чешуёй в нежную кожу, не снять, не содрать, не вздохнуть свободно...Прости меня. Когда мы полюбили, нам боги поменяли души, подарили сестер-близняшек, каждому по Психее, которые жить друг без друга не могли, и мы вместе с ними. Маленькие, радовались и росли, любили, капризничали. Но ты разлюбила, и твоя покинула тебя, и взмыла сначала в высь, а потом закричала чайкой, осиротевшая, обнаружившая, что не может домой вернуться. Разбивала крылья о твои доспехи, заглядывая в незнакомые уже глаза. Там холодно, говорила, темно и страшно, там чисто и убрано, но нет никого - дом пуст, не обжит и брошен, угли в камине не греют, а бликами кроваво-красных фонарей заманивают постояльцев. Когда там поселилась другая Психея, дом стал для нее совсем чужим, шептала она мне, брошенная, кричала жалобно над дымом моих труб, с каждым днем остывая, летая низко, ночуя в бойницах, спрашивая о тебе меня! Но я тоже не знаю твою новую душу, какая она из себя, лучше, хуже ли, отвечал я ей - я больше не знаю тебя.
Зато знаю, что моя девочка, ее сестра, не покинула тело, крепко вцепившись в самое сердце, испугавшись бесприютной ночи. Смерти за стенами крепости, смерти уставшей птицы, падающей в ледяные воды посередине рва. Подаренная мне Богами нечеловечески-верной, она умела ждать, засыпая с открытыми глазами, призывая сестру с холода что есть мочи, и мучала, и мучала меня. Твоя Психея по ночам кидала клич, моя же, сонная, невольно рвалась на волю, раздирая в груди предсердие. Твоя Психея по утрам приносила весть о тебе, своей бывшей хозяйке. О том, какого оттенка весной были твои глаза, какими запахами ты дышала майскими вечерами, отчего замирала ты, от какой красоты дрожала радостно, и почему вдруг плакала от детских сладостных воспоминаний. И было страшнее всего, когда она говорила (или врала нарочно), что тебе больно. Горький мир, где такое случается: знаешь - горе, и не имеешь ни прав, ни возможностей помогать, и только сидишь чужими бедами оглушенный, негодуя на приносящих дурные вести невинных птиц. Точно смотришь жизнь в кино, наблюдая за любимыми на экране, волнуясь и радуясь - но протягивая руки обнять, погладить, утешить, с грустью касаешься лишь нарисованных лиц. Твоя Психея носила фильмы о тебе пачками, безо всякой жалости включая хронику жизни-за-тридевять-земель в самое неподпоходящее время. Беспокоилась о бывшей хозяйке, думала, может, что я скажу, что-то может быть сделаю, если увижу твой смех сквозь слезы? По-началу бил, конечно, мониторы вдребезги, резал экраны, но осиротевшие образы прыгали в воздухе, издеваясь, извиваясь по высоким гобеленам лианами: "помоги, помоги, помоги". И я "помогал", улыбаясь сквозь слезы целовал не тебя, а воздух - свет белого фонаря.
Твоя Психея ныла глубокими ночами, хлопала крыльями по скатам крыш, прося о чем-то. Она билась в стекла мои, и моя душа вставала, на сердце качаясь, на цыпочки, прислушиваясь и силясь помочь. Позже - твоя покинувшая тело душа обращалась в "тебя-прошлую". Наводняя спальную призраками, рисуя лунным светом на стенах напротив девочек у окна, приходила в сны, переодевшись в летние платья и соблазняя. Необыкновенно грустно, наверное, быть душой не человека, а привидения, душой всего лишь воспоминания, быть покровительницей остывшего очага, ангелом мертвой любви. Психея без сердца, без своей девочки, все чего-то хотела от меня, чего-то требовала, оставляя белые тени негативов твоих фотоснимков на стынущем в грозовые ночи окне. Наивная дурочка думала, видимо, что когда-нибудь я верну тебя, и она, обретя приют, спокойно и гордо поселится снова в родном гнезде, твоем теплом сердце. Однажды в холодной дождливой ночью моя душа впустила ее пожалев - продрогшую, бледную, совершенно без сил. Но согревшись в моей груди, на руках у своей сестры она, увы, умерла. После смерти ее моя душа стала тихой совсем. Можно сказать успокоилась. Не плакала, не страдала, не била крыльями. Молчала. И до сих пор молчит.
Мы выходим с ней из темноты катакомб к одинокому берегу уже за полночь. Луна разбросала всюду серебристых своих девочек, они бликуют в волнах, пугая рыб. Давным-давно хохоча они сводили меня с ума, но сейчас серебристые девочки молча тянутся утешать мою Психею, собираясь вместе, балуясь, вынимают ее из меня, пытаясь крохотную развлечь, подолгу играются. И просятся под утро на руки к матери - им временно осточертела Земля. Заря. На воде рассыпала она свои пряди, встряхнув головой спросонок, вот-вот и потянется на кровати зевая. Я пристально изучаю утренний туалет красавицы. И вдруг вижу ее глаза - она заметила наглеца. Планета дергается на месте, стоит в космосе. Все становится неживым - блестят только на горизонте младенчески-большие ее глаза. Сначала стыдливые и сердитые, возмущенные, потом они излучают теплоту и любовь. Ей нравится - нравиться. Она моргает, раз, другой, ресницами пуская к берегам легкую рябь. Ну, будем знакомы? Или лучше - давно не виделись? Мы смотрим друг на друга как в зеркало, наслаждаясь заветной минутой, как старые знакомые, почти-любовники, как встретившиеся случайно после долгой разлуки друзья. Она улыбается, и сладким дыханием согревает щекоча мою заспанную душу - ведь это ее дитя.
Вздыхая, она, наконец, отводит глаза, делая вид, что ищет расческу, да и вообще, мол, пора. Мир трогается с места. Я еще какое-то время смотрю, как она мечется из угла в угол по комнате, наряжаясь, красуясь перед невольным зрителем, чеканя в золоте своих лучей царственный профиль... Пока не встало солнце, и море не сделалось рубиновым от света красного фонаря.