"Удивительная это вещь - удаляющаяся спина несправедливо обиженного и навсегда уходящего человека. Есть в ней какое-то бессилие человеческое, какая-то жалкая слабость, которая просит себя пожалеть, которая зовет: которая тянет за собою. Есть в спине удаляющегося человека что-то такое, что напоминает о несправедливостях и обидах, о которых нужно еще рассказать и еще раз проститься, и сделать это нужно скорее, сейчас, потому что уходит человек навсегда, и оставит по себе много боли, которая долго еще будет мучить, и может быть в старости не позволит ночами заснуть" - так размышлял над обиженной им Зиночкой герой "Романа с кокаином". В "Торжестве" над собравшимися на юбилей пожилого джентльмена гостями парит фурия, чья фигура, силуэт, сверкающая и расплывающаяся при свете свечей фотокарточка все время ускользает от внимательных взглядов. И только пара героев узнала мелькнувшую за углом праздничного зала спину обиженного человечка, и тепепь им не лезет кусок в горло, и приборы падают из рук, и хочется (наверное) громко встать из-за стола и расколошматить на хрен все бокалы, рюмки и фужеры, и бешеным звериным рыком завопить. Точно боль обиженного, убившего себя от того, что "даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто стало нельзя жить", по нервам ударила молнией, прошла сердцем и засела осколками битого зеркала в глазах и голове живых. И видеть сил нет героям, как эти, впрочем, невинные в смерти любимой сестренки, приглашенные пьют, едят и веселятся, и голова от шума раскалывается, и болит, и болит, и болит ("Чего же все жрете вы тут, ну, чего вы тут жрете?! Уебывайте все нахуй отсюда!"). Мертвые не говорят, не кричат, не бросаются в истерике вазами. И сил на шепот правды, как в каких-нибудь сказках, у них нет. Они, в общем-то, иногда никому даже и не снятся. Безропотные маленькие жалкие мертвые. Вся-то их сила порой в спине обиженного, которая мнится всюду чувствующим перед ними, мертвыми, свою вину. Разве что, кто-нибудь из таких безропотных закинет в жизнь живых крючок подсказки, красных рыбок, по-детски предложив сыграть в "тепло-холодно" на приз "предсмертная записка". Мелькает, мерцает в матовом свете лампочек торжественного вечера эта спина. И какая-то девушка улыбающаяся ("она так заразительно смеялась", - гордо сообщает гостям ее брат) все четче проявляется на негативе, ярко вспыхивая, потрескивая и пощелкивая - кажется, фотокарточка вот-вот и сгорит прямо в руках, превратившись тут же в дым и пепел - но нет, так вспыхивает в последний раз огонь в камине, чтобы навсегда уже погаснуть.
"Торжество" это пиздец-кино. Сначала оно меня, вольготно развалившегося в кресле, подманило с ехидцей. "А ну-ка, иди-ка сюда, да-да, ты, вот сюда": вот герой, вот герои, вот подонок, вот слабак, вот "крестный отец", вот дочь-"паршивая овца" (ее потом в похожем фильме сыграет Энн Хэтуэй), вот лицемерная мамаша, дорогие машины, гости, нервы у всех напряжены, недавно были похороны, кто-то умер, ах, умерла сестра, ну все понятно, еще гости, гости, машины, ссора подонка с женой, разговор отца с сыном, у нас тут гости!, флирт служанки с сыном владельца дома, другая тоже крутится вокруг да около другого, ванна какая-то, животный секс, "мне не по себе", двое в поисках призрака, спускаемся на торжество, тамада, сейчас будет тост, но сначала старший сын произнесет заранее подготовленную речь. И тут вся эта громада картонных фигурок и сюжетных черточек напряглась, прислушавшись, словно что-то почуяв. За ниточку потянули, и со стола из груды связанных некрасивых спичек поднялся отделанный, отточенный до каждой сцены и кадра, храм трагедии. Вот ей-богу, из экрана протянули руку, схватили меня за сердце и каждую пятую минуту фильма начали трясти. А это, блядь, больно, когда тебя так за сердце хватают и трясут. Притом чтобы электрически заряженный храм заработал, использовали самые примитивные, чисто античные инструменты и самые легко нажимаемые болевые точки - а для этого подвели самое обычное, но всегда высокое в таких случаях напряжение: таинственная несчастная гибель всеобщей любимицы. И это, блин, заработало, да так, что, невероятно, но факт, после часового животного напряжения, кино выбросило меня в абсолютную сферу идеального. У меня появилось чувство, что я где-то не здесь, а сверху или сбоку от своего тела. И в этом эффекте смещения финальные 30 минут, когда авторы трижды или четырежды заканчивали фильм, но искусно и драматургически верно продолжали, меня перестало волновать, во-первых, что это Догма, что это первый фильм Догмы, что это Винтерберг (который снял неплохую, кстати, ленту "Это всё о любви"), что Европа, пост-Бергман, семейные дрязги, и "я знаю, что будет в финале, там кто-то кого-то убьет!". Вообще все стало неважно. Даже стало неважно, отхреначит кто-нибудь этого кретина Михаэля или авторам до него дела нет. Неважно стало, мало того, добьется своего на этой Тайной Вечере конца XX века Кристиан, брат-близнец погибшей, или как раз его и отхреначат (первое правило европейской драмы: плохие побеждают, хорошие гниют на дне).
Мне важно почему-то стало увидеть эту, блин, Линду. Узнать, какая она была. Почувствовать ее где-нибудь в кадре, пока эти сытые буржуа козлами скачут в паровозике (ах, да, совсем забыл, привет "Фанни и Александру", но, собственно, это тем более не важно) и пьют кофе под красивые аккомпанементы и милые расистские песенки. Винтерберг уже забил к тому времени, насколько я понял, на "это-гиперреализм-мистика-найн-найн!", и погрузил особняк в некое подобие чистилища. Для этого ему ничего не понадобилось делать. Довольно оказалось плохого освещения, инфернальных танцев в сумраке после, казалось бы, апокалиптичных для уважаемой семьи речей, и расстановки камер там, где ставить по всем правилам "респектабельной режиссуры" их нельзя. Это был ад. Расписанный пьяными рожами, испуганными лицами, психозами. Сновидение "Пир во время чумы". Но вот как раз тогда-то я вздохнул спокойно, рука забралась в экран, сердце отпустило, и я понял, что я всегда знал, что Линда была тут с самого начала. И вот что брата с сестрой трясло, что они в ауте протащили себя через праздник, то и дело, вылетая с игрового поля, это на самом деле не их трясло. Это просто как раз она зажигала в детском завороженном оцепенении где-то в междумирье спички. Чиркнет одну и кидает. И улыбается. Чиркнет. И кидает. И улыбается. А они не сразу гаснут, они сначала въедаются родственникам под кожу, и там потом болезненно жжет, вынуждая детей уважаемого отца взяться за красивую фарфоровую вазу семейной чести и, с улыбкой обернувшись к папочке: "Видишь, какая красивая?" - столкнуть ее со стола.
И потом негатив, вспышка, фотокарточка красивой девушки, еще одна, и еще, свечи, печальные танцы, утренние разговоры, кофе и булочки. Свет. Иначе, свободнее дышится, всем хорошо. Только Линда больше не кидает, по-детски дурачась, спичек. Линда куда-то ушла насовсем. Навсегда. Окончательно. Линды нет.