Сейчас мне кажется, только самые пошлые, плакатные, сентиментальные образы могут отражать, объяснять то, что творится в душе. Без акварельных красок. Без ажурных гармоний. Мы все гораздо проще, и много прекраснее. Как мелодия из пяти-шести нот. Вот, к примеру, в моей душе который год растет роза, пунцовая и пышная, такая, какую художники бездарные малюют в студиях, смешно подражая природе. Эта роза с шипами пробилась ниоткуда и в никуда растет. Она бьется о душу из стороны в сторону, как маятник, как колокол, и при каждом ударе бьет и колет шипами, терзая, лаская, смущенно ластясь лепестками ко мне: "прими, возьми меня, я хочу прорасти в тебе окончательно". Но мне больно, когда она там бьется, а бьется она постоянно. Раз, два, три, четыре... И торжественный пятый, когда кажется, от удара ее даже слышится звон, тоненький, крохотный, словно звонят к заутрени в маленьком храме маленькие звонари. И звон этот может я слышал ранее, в самые пошлые и сентиментальные моменты жизни? В детстве, в первую очередь. Отряхиваясь вставал после игры с друзьями и надолго замолкал пошатываясь, жмурясь. Затыкая уши, уходя в себя. Откуда он, этот мучительный и завораживающий звон? А то - цветок, тогда еще крохотный, бился о душу ребенка, маленького меня. С самым пошлым и сентиментальным в мире звуком вроде "динь-динь". Но я рос, росла и роза, время шло, и шипы наливались золотым блеском, шипы становились острыми и безжалостными. Шипы, не лепестки ранили душу, и душа резонировала самым отвратительным образом уже, и совсем не "динь-динь". И это был только мне слышимый звон, который звонил по мне. И звон становился громче и громче - я думал, так красота звала меня, а сердце в ответ билось быстрее и болело очень. Сердце, эта калитка души, не собиралось, не желало открываться цветку, запираясь с каждым годом сильнее все и сильнее. И также болит оно, и ноет сейчас. Точно вышивает на нем роза, оборачиваясь по ночам в прелестницу, пишет по нему, колет иглой, щекочет шелковыми нитками: немолчный шепот растрачиваемой впустую любви.
Нет никакой истории мировой, есть только наше личное прошлое. И мое прошлое, оно маленькое, как сморщенный кусок шагреневой кожи. Но и огромное. Огромное, как красота двухминутной мелодии. Каждая секунда ее бесконечна, и оно растет, растет с каждым днем. Мгновения сжираются, но не пропадают совсем, а тонкими пластинками откладываются на стенках души. Так купола церквей покрывают золотом, как мое прошлое, становясь коллажом смешных, печальных, счастливых и страшных картинок, покрывает душу. И бьется этот цветок по ней все сильнее. Звонче и прекраснее бьется колокол цветка в моей душе, и отзывается калитка болью, как если бы я всю ночь пил кофе и много курил. И уже не слышно, не видно красоты вокруг, ничего не замечаешь, как ничего не видит-не слышит агонизирующий, задыхаясь от мучительной боли. Только боль, вот эта боль, и ничего кроме. "Динь-дон-динь-дон-динь-динь". Сука, замолкни, хочется порой воскликнуть. Но роза все также нежно качается, улыбаясь во мне, точно слушает сладенькую любовную песенку, столь же пустую, сколь и прекрасную в своей пустоте. Оглядываясь назад видишь сплошь золото, пластины, фотографии, негативы - и слышишь "динь-дон-динь-дон-динь-динь-динь-дон". Нет ничего пошлее этого образа, но, кажется, только он сейчас способен описать гулкую пустоту во мне, сердечную боль и маниакальное желание, несмотря на нее, вслушиваться в окружающую красоту, в красочную действительность, с которой в болезненный унисон звонит моя принцесса к заутрени. Буря ли, штормовой ветер - в растрепенных чувствах сидишь в тишине один - а роза хлещет по калитке с оглушительным звоном, и нет сил терпеть уже этот "динь-динь". Хочется вырвать с корнем ее, но кто-то, может и я в лучшие дни, заботится о ней, ухаживает, говорит о любви.
Из прошлого маленький я смотрит через толщу золотых пластин, которыми обита дворцовая палата моей памяти, недоуменно и грустно. Не грусти, маленький я, не грусти, не надо. Слушай, как щекочет она тебя внутри, как радует это чудо, пробиваясь в твоей груди, в пещере души твоей из темноты вырываясь наружу. Она заставляет плакать, только она, некому больше, кроме нее. Кап-кап-кап, капают чужие слезы, заставляя розу мою в ответ тревожно трепыхаться, звенеть и биться в калитку звонче. Не надо слез, больно. Не надо печали, роза жжет изнутри красотой своей и не хочет печали. Больно. Хочется, чтобы было красиво всегда и везде - а больно, больно, больно. И высоко над розой еще там птица, мифический коршун жрет мое сердце, бьется о купола храма, силясь улететь к своим. Или маленький соловей в золотой клетке под самым куполом понуро повесил голову. Не грусти, птица, не надо, больно. Будь хоть немного спокойнее. Сердце устало стонать твоему плачу в такт. Оно хочет уже заткнуться. И тогда я навсегда замолчу, и душа нелепого загадочного растения взрастет телом настоящего цветка, из семени, нечаянно оброненного над свежей землей небесами. И прорастет из груди цветок, и будет петь на нем прохожим птица. И расскажет предрассветными трелями им, как смог выжить в моей душе, в этом запущенном грязном храме, как рос в одиночестве цветок сумасшедшей прелести, как они были во мне, звенели, пели, и слышали мое "не грусти", но им все чего-то хотелось. Они жили, росли и звенели во мне и делали больно, думая, что я разберу их язык, что пойму и дам, чего им так хочется. Не грустите, принц и принцесса мои, влюбленная парочка, всю мою жизнь разделенные и замурованные в душе- мне самому очень больно, что я живу без любви.