Я очень люблю свою двоюродную сестренку. Любовью нежной, хоть застрелись. Но ты не стреляйся, Фрэнни, это я тебе говорю, Лапа Растяпа. Читай молитву Фрэнни, гспд пмлй и проч. Читай про себя. Лучше не станет, зато отвлечешься. Но не стреляйся. Мне сестра вчера два часа (с половиной)... Для меня сестра как Эсме, такая же вся из себя иногда правильная. Особенно когда грустная. Вот. Мне вчера два часа подряд сестренка говорила и рассказывала про свои чувства. И говорила, почему не будет стреляться. Потому что, говорит, вот мой папа совершенно не подумал о нас с Ваней, о своих детях. А плохо не ему, а нам. Ты, Сереж, говорит мне моя Эсме, не стреляйся никогда. Подумай о тех, кто рядом. Им же плохо будет. И вот я, Лапа Растяпа, пишу тебе письмо, чтобы ты знала, Фрэнни/Холденколфилд, если ты застрелишься, мне больно будет. А сестра жалеет вот, что так и не вышла замуж и не родила ребенка папе. А теперь, говорит, его больше нет.
Она мне вчера рассказывала - в два часа ночи, под "Песни об умерших детях" Малера - фоном из левого угла моей комнаты, трубка телефона в левой крепко сжатой руке и я изо всех сил стараюсь не расплакаться прямо в трубку - она мне вчера рассказывала о том, как два месяца назад, 31 января - она помнит дату - видела в последний раз его, и как он по ее просьбе поцеловал ее в щечку в шутку. Хотя они друг с другом не общались почти. Вот он теперь такой в ее памяти. А еще, Фрэнни, а еще - это просто чудо, что такое, ты послушай! - она собрала пачки сигарет, целых две штуки, и оставшиеся в них сигареты, числом тоже целых две штуки, и положила на свою полку. Он курил какие-то дешевые сигареты, "Арктика" называются. Вот, а она их собрала и оставила...Она плачет в трубку, а я, я не знаю, что ей сказать, как утешить, потому что, бля, вот такие дела они совершенно безутешные. Стоишь и слушаешь, как тебе говорят и говорят всю свою жизнь. И все свои мысли. И все свои чувства. Такие банальные и такие простые. Но про них знает только она и только я. Она, моя Эсме, очень сдержанная девочка. Она не плачет на людях. Злилась, говорит, на всех во время всех этих страшных дней, убиралась по дому, пыталась шутить с братом. А хотелось, говорит она, только лечь куда-нибудь и закричать. И кричать долго и просто так. Кричать...
Но она не кричала, Эсме. Она девочка умная. Если, говорит мне она, и я бы тоже лежала пластом и кричала, то что бы с нами вообще было? А, Фрэнни? Что бы с ними вообще было? Мама лежит. Куличи печь на пасху не хочет. Брат отремонтировал машину и тоже лежит. И разговаривать не хочет. За что, говорит мне моя Эсме, Большая Тетя покарала ее, ей, Эсме понятно. У нее, у Эсме, очень много грехов. Но за что она, эта Большая Толстая Тетя покарала братика ее, она, Эсме, не очень хорошо понимает. И брат тоже совсем-совсем не понимает. Она то плачет, то смеется в трубку, и ей как будто становится легче. Моя Эсме человек развращенный, но добрый. Она девочка славная, но страшная. Ее брат сейчас - знаешь, тот, который "его зовут Чарлз" - весь в себе, один как птица, для него отец был лучшим другом, всему научил. Она за него переживает и за маму. Говорит, что самоубийц отпевают только в одной какой-то церквушке какого-то городка в 20-х числах мая. Поэтому она стреляться не будет и из чисто эгоистических соображений, моя Эсме. Моя Эсме все смеется и говорит, что не любит зеленый цвет, а весь гардероб у нее бордовых оттенков. Моя Эсме боится заниматься сексом, потому что ей кажется, папа на нее смотрит. И вот я ей звоню и мы долго-долго разговариваем обо всем. Обо всем-обо всем. О любви и даже о всяческой мерзости. Поэтому ты не стреляйся, Фрэнни, а подумай о тех, кто рядом, и улыбнись.
Мы вчера с моей Эсме целый час говорили по телефону, прежде чем связь прервалась. Я ей что-то говорил, но не слышал ее. Она мне что-то говорила, но не слышала меня. Я ей пытался перезвонить, но ты же, знаешь, Лапы Растяпы они такие растяпы иногда, или это со связью что-то случилось... Мы хотели поговорить про то, как бы вот отпеть ее папу, чтобы, может быть, там ему было хорошо, а папа видимо вмешался в наш разговор. Нас прослушивал папа Эсме. Как известно, у Эсме папу убили. А у моей Эсме папа убил себя сам. Такой вот папа у моей Эсме. Молчание в телефонной трубке, оно такое вязкое, камерное, страшное. Кричишь, а тебя не слышат. И не уснуть, Фрэнни, потому что нельзя спать, потому что твоей сестренке сейчас плохо, да еще этот гребанный/долбанный/откровенный разговор, и она не сможет сейчас спать. Если я даже спокойной ночи ей не пожелал. Через полчаса твой Лапа Растяпа, Фрэнни, наконец-то, с радостью мог дать знать своей Эсме, что он снова на связи и ни за что ее, Эсме, не бросит. И мы проговорили еще час. И проговорили бы еще час, а потом еще час, если бы можно было. Но нам обоим надо было рано вставать.
Да... Я ведь забыл написать тебе про всяческую мерзость, Фрэнни. С мерзостью дела плохи, дорогая. Ее почти совсем нет! А ведь надо написать тебе про мерзость, иначе письмо будет каким-то куцым! Но мерзости нет!!! А надо написать про нее, а ее нет, понимаешь, нет, нет, нет, нет, нет-нет-нет-не-е-е-е-е-е-е--е-ет........