После просмотра таких фильмов, какими бы они ни были, как бы ни были сняты, хорошо или плохо, и кем бы - Пазолини или Скорсезе - так и кажется, человечек из твоего сердца выпрыгнет наружу, обернется и глазами Бога всмотриться в тебя. Душа в пятки уходит. Удивительное кино, и такое хрупкое и трогательное, что вообще неожиданно в случае Скорсезе, правда? Самое странное кино из всех скорсезовских. Но хочу начать вот с чего. Я, собственно, давным-давно смотрел этот фильм, но не в том, понятно, возрасте, чтобы что-то понять и увидеть. А посмотрел я его потому, что однажды прочитал отзыв одной девчонки в каком-то музыкальном журнале. Девчонка писала про "Продиджи", защищала их от нападок толпы (правильно, кстати, делала), и приводила в пример Скорсезе, мол, фильм распнули, даже не поняв, что это бесконечно трогательное кино глубоко верующего режиссера. И знаете, она оказалась права. Вот все критики этого фильма, вся эта грязная пена, которая давно схлынула, они в большинстве своем или не видели фильма, или смотрели грязными глазами, цепляясь за что-нибудь некрасивое и неприятное. Ох, ретроспективно проклинаю товарищей, фарисеи хреновы, от современной католической церкви до православной, равно мне омерзительных.
На самом деле фильм Скорсезе есть, за что ругать. С кинематографической точки зрения, с позиций системы координат "сдержанность/пошлость". За то, что не сдюжил в какой-то мере, не удержал груз "Евангелия-отраженного-в-Зазеркалье". Но рука не поднимается ругать. Кто бы сдюжил, простите? Ницше давно умер, равновеликих ему так и не случилось, в режиссуре тем более. А чтобы рассказать историю другого Христа, но в определенном смысле, того же самого, необходимо быть, как минимум, кем-то вроде него, а еще лучше одновременно равновеликим Иоганну Себастьяну Баху. Скорсезе снял так, как умел. О том, во что верил. И это не разговор режиссера с самим собой, или фильм-в-себе, это именно попытка поднять руку в толпе и попытаться связно и красиво изложить свой взгляд на прошлое, на всеобщую мифологию. И Скорсезе, по-моему, хорошо справился. Он здесь не ментор, не оратор. А человек, который посреди ора толпы, криков, грязи и ругани, говорит спокойным тихим языком любви. И вот пишу я эти строки, и глазам не верю, глаза запинаются об имя Скорсезе - ну совершенно не вяжется с ним эта лента, честное слово. Сколько угодно можно вписывать фильм в его карьеру, говоря, мол, в Христе есть что-то от Таксиста или Бешенного быка, и все равно не получается. Христос Скорсезе, он ведь практически сошел с полотен средневековых мастеров, не больше, не меньше. Очень красивое кино, даже временами слишком красивое. Скорсезе забывает иногда, о чем он, и всецело предается занятию живописца, переполняя картину аллюзиями, делая из нее произведение искусства, а не апокрифическое или еретическое Священное писание. Инкрустируя кадры, распиысывая их красками с фресок старых храмов, закутывая библейские сцены в саваны европейских классиков, когда дежа вю испытывает уже любой зритель, как бы мало не видел он тех самых полотен.
Два часа фильм смотришь с интересом, где-то отмечая холодным умом, что вот режиссер пересек невидимую черту пошлости, вот тут недожал. Говоришь себе, да, хорошо получился Иуда. Да, необычная трактовка Нагорной проповеди. Улыбаешься появлению льва в пустыне. И да, чувствуешь, что, безусловно, Скорсезе в полный рост тут, он, и никто другой. До тех пор, пока. До тех пор, пока тебе не показывают Тайную вечерю, и сцену в Гефсиманском саду. Гефсиманский сад, я уже говорил, лакмусовская бумажка для режиссеров, рискнувших экранизировать Евангелие. Справились на моей памяти только Пазолини и Дрейер. Не могу сказать, что справился Скорсезе, потому что именно в той сцене фильм резко изменился. Просто лента уже изначально была таким утлым суденышком - шаг влево, шаг вправо и перевернется, нельзя все-таки нарушать какие-то границы, говоря о вечном, говоря о любви - и вот это хрупкое тоненькое суденышко Скорсезе плыло себе и плыло, пока на сцене в Гефсиманском саду его не подняла какая-то невидимая волна и не выбросила в небо. Потому что дальше, дальше начинается не Скорсезе. Дальше кто-то другой. И этот кто-то другой, он заставил замолчать голос разума, по мановению руки замедлить ход сердца, ход стрелок часов. Заставил смотреть на сцену до, во время и после Голгофы, немигающими глазами. Необыкновенно сильные и удивительно чистые и ясные сцены. Как будто в Гефсиманском саду забился холодный ручей. Дело ведь не в рапиде, не во все усиливающемся с приближением финала эстетизме режиссера, который вообще начал кроить свою картину по вышивкам мастеров эпохи Возрождения. Где-то Босх, где-то кто-то еще. Вот все не важно, потому что Скорсезе на сто раз читанных и увиденных местах растрогал до слез. Не знаю, как у него это получилось. Может быть, да, глубоко верующий человек снимал фильм сам со слезами на глазах. Может быть, может быть... ну, не буду говорить, окей, не все мы тут религиозны, я вот точно нет. Так или иначе, последние 30 минут выносят фильм из разряда артефактов эпохи в ряд "великих больных фильмов" по меткому определению Трюффо.
"Это попросту говоря шедевр с изъяном, грандиозќный замысел, ослабленный в силу каких-либо ошибок, совершенных в процессе его реализации: замечательно написанный, но не "экранизируемый" сценарий; неподходящий исполнительский состав; съемка, "запоротая" из-за чрезмерного пристрастия или, наоборот, преќнебрежения, испытываемого к объекту; непомерный разрыв между исќходным замыслом и конечным результатом-просчет может быть саќмый непредсказуемый". Такому кино вредит избыток искренности, сообщает Трюффо, применительно к "Марни" Хичкока. И вот, на мой взгляд, эти же слова применимы к почти-шедевру Скорсезе. Это глянцевое кино, изящное акварельное полотно, расписанное сверху донизу, оно распороло само себя изнутри. Это как повесить старую "намоленную" икону в Эрмитаже - так и будет казаться, сейчас она взорвет всю эту лепнину и все это золото, растворит в себе. Или же вписать болезненного темного Христа в яркую "смеющуюся" картину Ренуара. Скорсезе, к счастью, не снял "Суперзвезду", и не не снял очередную идиотскую голливудскую экранизацию Нового завета. Да, историю с опасным смещением смыслов, он рассказал, возможно, не так глубоко, как хотелось бы. Слишком по-американски. Попытался рассказывать временами, а не показывать - вываливая ворох диалогов между мятущимся Христом, раздираемым меж телом и духом, и совестью-Иудой на экран. Запинался на частностях, усиливая отдельные эпизоды, слишком дословно показывая того же Сатану - все это, впрочем, можно списать на первоисточник (то есть, вообще первоисточник, даже не сам роман Казандзакиса). Но одного у фильма отнять нельзя. Во всем этом художественном великолепии и ослепляющем дешевым блеском и сладкой визуальной патокой зрелище не потонуло главное. Не знаю, что уж там с источником, какое ко всему этому имеет отношение Ницше, и разделяет ли взгляды автора романа сам Скорсезе, по большому счету лента временами по-настоящему сакральна, невинна и оглушает фанатичной верой автора в нелогичное, быть может, не совпадающее местами, путающееся между собой Евангелие.
Не могу советовать или рекомендовать это болезненное и странное, изломанное и прекрасное кино Скорсезе. Оно правда, не для того, чтобы его рекомендовать или ругать. Все равно что хвалить или ругать фотографа за то, что он сделал гениальный снимок плачущей на войне девочки. Смотреть на такое надо молча. Принимать или отвергать такое надо молча. И, так или иначе, благодарить авторов за ту внезапную "огромную" тишину внутри нас, куда погружается сознание на время, а кажется, что навсегда.