Блюз закрытых окон и бесконечно отворяющихся дверей. Влажных туманных рассветов и вечеров, и беспредельного одиночества. Блюз настроения "между", нескончаемого переезда, оставленных полупустых квартир и неуютной пустоты домов, в которые еще не въехали. Музыка тишины бесцельных прогулок, из ниоткуда в никуда, короткими отрезками, кругами. Или еще точнее: автобусного путешествия в неизвестный тебе городок, не к друзьям, знакомым, на море, туристом, а просто так - сошел на станции погулять и нарочно остался. 30-летняя шотландская девушка снимала свой полнометражный дебют - так, этюд, знаете ли, зарисовку в пастельных тонах, чистую музыку, настроение - и нечаянно сняла абсолютно сэлинджеровское кино. Сэлинджеровское не в пошло-сентиментальном надрывном смысле, в каком это обычно понимается. У нее получилось лирическое эссе на минорных аккордах с полуулыбками и маленьким счастьем ниоткуда и не для кого. О том, что всегда между и неуловимо, об эмоциональном разломе, неслышных тектонических сдвигах в душе человеческой, незаметной параболе, когда кривая резко падает вниз, и хотя до вершины рукой подать, пока ты тут, внизу, все кажется иначе. Ни взрывов, ни разбитой посуды, ни драк, ни истошных воплей. Там ты всегда один, и в одиночку совершаешь обязательное восхождение (неважно, столкнули тебя туда, или ты по собственной воле прокатился). Это не чувство потерянности или заброшенности, а случайного или неслучайного выпадения из реальности. Если кому и экранизировать когда-нибудь "Над пропастью во ржи", так это Рамсей. Она одна на моей памяти поймала его ноту, не сломя голову протащив своего героя по накатанной колее, а задержав в точке падения чуть дольше, чем требуется по правилам правильных сюжетов, и изменив угол зрения. Действительно, достаточно было этой остановки, и в фокус как в черную дыру стали падать нужные виды, фразы, необязательные коммуникации и прогулки-касательные к очень простой истории. Как вдруг и с каким восторгом заполняется тогда пустота, сколько всего красивого, самого обычного красивого безо всяких дурацких длинных планов, ненавистных ручных камер и визуальной эстетской акробатики начинает настырно проситься на пленку! Точно красота живая, и являет себя как всегда неожиданно, на первый взгляд, там и тогда, где и когда ее никак не ждешь.
С первых же сцен в голове крутится вихрь ассоциаций - "Кес" Лоуча, "Параноид парк" Ван Сента, "Воспитание чувств" Шерфиг, "Квадрофения" Роддэма...Глазго, лето 1973 года. Мальчик нечаянно убивает другого мальчика. Впрочем, об этом можно вроде как почти сразу забыть. Место и время тоже: в кадре почти нет примет времени, и лет тридать позже и за тридцать до - беднейшие кварталы городов всегда и везде одинаковы. Разве что вот этим как раз летом мусорщики бастуют и отказываются вывозить мешки с улиц. На улицах еще больше воняет, все больше крыс, все больше неуюта - только разве мальчикам раздолье: ловить и бить крыс, копошиться в мусорных пакетах. Все живут в ожидании, все живут "между". Джеймс живет во все пустеющем доме: их соседи один за другим переезжают в новые красивые квартиры, вот-вот и до его семьи дойдет очередь. Пока же он пропадает на улицах. Дома грязь, вечно пьяный отец, который больше любит дочку, а на сына если и смотрит, то исподлобья. Сестренка клевая, но с ней не слишком весело. Старшая сестра куда-то всякий раз ездит на автобусе, за ней не увязаться. А тут еще совесть... Джеймс не настоящий убийца, они просто с другом игрались у грязной городской речки, толкали друг другу в воду, ну вот, он выплыл, а его друг почему-то нет. Никто его, кажется, не видел, лучше забыть это как дурное воспоминание. Но сложно, тяжело. Маме друга в глаза смотреть не получается, тем более, когда она вдруг в слезы... Отец-подонок как назло спасает чуть позже другого мальчика (впрочем, потом выяснится, что это не случайность). В жизни смурного Джеймса есть всего несколько радостей. Еще один друг, который привязывает подарочную белую крысу в воздушному шарику и отпускает на Луну. Местная малолетка-шалава, над которой издевается и которой пользуется местная же шпана, к которой прибился и Джеймс. Но Джеймс с Маргарет Анн находят общий язык - тусуются иногда вместе, купаются в ванной (она много старше его, все очень невинно, мило и смешно), ищут друг у друга вшей, он ее расчесывает. Прибились друг к дружке в грязном море два одиноких кораблика на пару часов, потом вновь разойдутся. И поездка куда-то за город, к новостройкам, где пока никто не живет. Гуляй сколько хочешь и где хочешь. Ложись и принимай ванну из полиэтилена, писай в неподключенный к водопроводу туалет, ходи из комнаты в комнату. Еще там есть окно, незастекленное, а за ним поле ржи - он срочно вылезает через окно и бежит к горизонту...
Настроенческое кино о детях легко снимать, если в кадре романтика и любовь, взросление и сигареты, первые поцелуи и уж тем более первый перепихон. Но у Линн Рамсей ничего этого нет. Есть только вот этот внезапный срыв на дно параболы, невидимый никому, кроме мальчика, которые пытается жить как прежде, но у него не получается. От камешка на воде пошли круги, и они как будто исчезли, но рябь на воде не дает спокойно спать. У Линн Рамсей нет в кадре ни публичного раскаяния, ни ночных слез в подушку, ни голливудских "все понял-всем сказал-все простили". Есть точка, момент, в который мальчика выбросило на обочину времени, и он никак не может прийти в себя и вернуться к людям. Саундтреком в "Крысолову" идеально подошел бы ранний Леонард Коэн и The Smiths и Portishead. Это необыкновенно взрослое мощное кино, гораздо более взрослое, чем иные драмы с взрослыми героями. Меланхолия предрассветной прострации, утренний холод и неприкаянность так идут герою, что детские улыбки, смех, игры и детское же ничегонеделание только зловеще и безжалостнее бьют с экрана. Нарочно или нет, но у Рамсей есть и рожь (или пшеница, не суть), и ловец во ржи, и "потерянный" мальчик, и любимая его сестренка, и "игрушечный", непонятный пока секс. Нет только иронии, едких замечаний, бунта, ненависти и вот этого вот "трудного возраста" и "момента взросления", которое любят воровать у Сэлинджера. У Рамсей преимущественно молчание в кадре, как и в другом ее фильме "Морверн Каллар", ее Джеймс за фильм немного скажет и немного даст вам о себе понять. Не расскажет, как тяжело ему нести, простите, груз совести, и никому об этом не говорить, терпеть отца, и скучать на улицах. Не скажет, как любит Маргарет Анн или сестру. Он пару раз улыбнется, но вот уж так улыбнется, что хоть стой, хоть падай - а лучше плачь. И сестренка, с которой они вечно собачились, ответит ему улыбкой. Его улыбка и поле ржи - последнее, что попадет в фокус камеры, последнее, что увидят зрители и что запомнят надолго. Сразу же, разумеется, постараясь понять, какой там из финальных кадров правильный, а какой "а что было бы, если бы". Еще останется свежесть утра, очки в реке, крыса на воздушном шарике, танцы с мамой под Эдди Кокрана, поездка в автобусе, шотландский акцент, дождь и высокое небо, запотевшие стекла, и двое в ванной и мальчик у закрытой на замок двери в пустом доме, мальчик, прижимающий лицо свое к закрытому окно новенькой квартиры в новостройке, мальчик один на улице, мальчик один на диване одетый и его младшая заплаканная сестренка, услышавшая как он пришел и легшая рядом с ним спать обняв со словами "Где ты был?" Он был летом 1973 года на грязных улицах Глазго, и это были самые одинокие и прекрасные улицы в жизни Джеймса. Потом, скорее всего, его просто больше не было.