К вопросу о ложной многозначительности. Этот трехсерийный фильм олицетворяет собой то, за что я ненавижу практически всю аналитическую философию XX века, и психоаналитическую философию в частности. Это визуальное доказательство того, что критический дискурс в его традиционном понимании мертв, безжизнен и античеловечен (о том, как я ненавижу слово "дискурс" распространяться не буду). Жижек - это собирательный образ всех сегодняшних киноведов, пытающихся быть умными и оригинальными, и пользующихся тем же понятийным аппаратом из философских трактатов последних трех десятилетий, что и он. Он чтения их текстов сводит скулы, делается дурно и не хочется смотреть кино. Хотя о чем я? На самом деле, никто их тексты до конца не дочитывает. А если и дочитывает, то все равно не понимает. Впрочем, не понимают того, о чем они говорят и пишут, зачастую и сами киноведы и кинокритики. Любят ли они вообще кино? Или они пишут и говорят о нем только потому, что паразитируют на нем, высказывая путанно и топорно собственные мысли и идеи? Риторические вопросы...
Но я был предупрежден с самого начала именем автора. Жижек популярная фигура, звезда, умнейший болтун современности, первый и, видимо, последний заместитель Бордрийяра. Правда, Бодрийяра я очень люблю и считаю гением, но суть не в этом. Я заинтересовался этим фильмом, как неким арт-концептом одного киномана. Меня рассмешили, но и увлекли, некоторые мысли Жижека по поводу недавно мной пересмотренных "Птиц", и я решил, была не была. К тому же, насмотренность человека не может не вызывать уважения: он, сращивая философию и кинематографические образы, и доказывая, визуально иллюстрируя свои необычные и/или банальные идеи, препарирует множество фильмов - от "Кубанских казаков" до "Красных башмачков", от "Матрицы" и "Чужого: Воскрешения" до фильмов Хичкока и Линча. Увы, Жижек - патологоанатом. Поначалу непонятно, стебется он там или на полном серьезе думает о персонификации личности в отдельно взятом объекте? Не, если вы хотите знать, какова связь мании "красных туфелек", увлеченной танцами героини Пауэлла и Прессбургера, с отделенном от певицы голосом в театре "Силенсио" Линча и безгласом криком матери в "Птицах", то ради Бога. Но учтите, в финале первой части Жижек вообще проведет параллель между сливным отверстием "Психо", кровавым потоком из унитаза в "Разговоре" Копполы и черным экраном в кинотеатре: черный экран перед показом - олицетворение базового и единственного человеческого чувства - чувства тревоги - что вот-вот и из черной дыры, куда мы смыли экскременты, попрет Нечто. "Вертиго" вообще целое пространство для трактовок, и Жижек там резвится напропалую. В определенные моменты, скорее всего, вследствии известного с Сократа приема - философ проговаривает какие-то любопытные и не лишенные интереса мысли в процессе болтовни. Он прекрасно понимает и видит "Головокружение", и за это ему пять баллов в зачетку. Он здорово подчеркивает природу напряженного линчевского кинематографа, когда некоторые сцены завораживают, наэлектризованные и опасные, слишком реальные, заставляют зрителя проваливаться в кино. Жижек рассказывает свою версию того, о чем снято "Шоссе в никуда", и эта версия чрезвычайно проста и любопытна.
Авторы вставляют фигуру Жижека в сцены фильмов, на образах которых строится его рассказ. Вот он сидит в лодке Типпи Херден в "Птицах", когда на нее пикирует первая чайка ("желание - это рана реальности" - хорошая фраза), вот он в кресле Нео выбирает третью таблетку. В туалете "Разговора", на лужайке дома в "Голубом бархате", в комнате отеля "Головокружение" (он обращает внимание на то, что герой Стюарта боится всмотреться в новую героиню Ким Новак и предпочитает до ее окончательного перевоплощения видеть только часть ее лица, а лучше просто профиль - здесь он позирует на фоне знаменитой неоновой вывески отеля в зеленоватой дымке). Я не знаю, что он в конечном счете пытался доказать и показать, но иногда его трактовки образов действительно неожиданны, и сам фильм смотрится тогда легко и с интересом. Возможно, дело вообще только в пристальном внимании самого зрителя к тем кадрам из классических лент, на примере которых нам пытаются продать чужие заключения? Жижек останавливает кино, дробит его на отдельные эпизоды, и почти всегда эти отдельные эпизоды завораживают сами по себе, намагничиваются как отдельные фильмы, и буквально заставляют тебя придумывать к ним трактовки. Герой Стюарта подглядывает за Новок из-за двери, героиня "Персоны" предпочитает рассказывать о сексуальной оргии - и Бергман принципиально не иллюистрирует ее необыкновенно эротичную повесть, героиня "Чужого" входит в лабораторию ее неполучившихся клонов. Пока Жижек с ужасающим акцентом и наглым апломбом ("очевидно", "разумеется", "само собой") находит общее между вуайеризмом героя Хичкока и вуайеризмом героя "Голубого бархата", предполагает, что для женщины предпочтителен нарратив о сексе, а не сам секс, и даже во время соития в ее сознании появляется зазор перед сейчас-происходящим и наблюдением процесса - в общем, пока он болтает, ты автоматически включен в цепочку показываемых тебе образов, но трактуешь их иначе, если вообще трактуешь. Эдипов комплекс героини "Птиц", символ отцовской власти в "Головокружении", почему Триер так разоблачил кинематографическую ткань "Догвилля" - а мы по-прежнему верим в происходящее - речь Жижека постепенно становится каким-то интершумом, второй реальностью, вне кино, которое ты сейчас смотришь. Опять же, случайные его афоризмы настолько же замечательны, насколько и банальны. Он пытается быть оригинальным, и там, где автоматически напрашиваются ссылки на фрейдизм (благо у того же Хичкока они порой ничем не прикрытые), он призывает смотреть глубже. Но в третьей части его болтовня становится какой-то самодостаточной всепожирающей субстанцией, и смотреть спокойно "Солярис" или "Сталкер", "Волшебника страны Оз" или Чаплина уже не получается.
Мне очень жалко таких людей, как Жижек. И дело даже не в его вечном стремлении найти глубинную подплеку событий или картинки и подсознательные мотивы поступков человека. Не в его фрейдизме и постмодернизме. Этот человек совершенно глух и слеп к красоте и волшебству. Для него нет мира и человека, а есть большая и малая структура. Нет чувств любви, жалости, милосердия. Есть только страх перед бездной и постоянная тревога. Это графомания, возведенная в абсолют, попытка поименовать, а то и переименовать то, что в поименовании не нуждается, или что от наименования вечно ускользает. Он старается десакрализовать кино и действительность, одновременно доказывая, что киноиллюзия гораздо более реальна, чем сама реальность. Материалист, рационалист, атеист, графоман... да еще и киноман. Гремучая смесь. Для таких людей музыка - всего только попытка скрыть от нас бездну, обман, фейк. Что для них поэзия - страшно представить. Жижек не видет красоты в фильмах Линча, по его собственному признанию. Но по его же собственному признанию, реальность фильмов Линча даже слишком реальна. Как же, черт возьми, видит он нашу реальность? Ответ прост. Для него это, прежде всего, вот это копошение червей и жуков в навозе в сцене, когда от сердечного приступа умирает персонаж в "Голубом бархате".
В самом начале Жижек показывает сцену из фильма "Одержимые" 1931 года, где героиня наблюдает за поездом, медленно двигающимся перед ее глазами: в каждом окошке каждого купе она видит маленькое кино. Оно необъяснимо, оно просто течет, оно загадочно в своей простоте, бессвязно и одновременно подвержено смутным законам. Это жизнь-кино, как она есть. Жижек никогда не сможет стать той героиней у поезда и смотреть на жизнь или в кино такими же простодушными глазами ребенка, приемлющим прекрасное и чудо так, как она. И поэтому мне его очень и очень жаль.