Мечтатель, циник, романтик и негодяй. С Амуром на привязи. Амур - вольный стрелок, послушный воле его, безжалостный, бессердечный, скучающий - стреляющий прицельно в наивные сердца несчастных дам, по мановению волшебной палочки его, невидимого жеста. Поэт, в бесплодных поисках настоящих Граций. Презрительно отбрасывающий любые под них подделки. Грации кидают ажурную сеть теней своих, отражения прелестей, в толпу аристократок, служанок, куртизанок, принцесс, и он, несчастный, принимает тени смертных женщин за тени античных богинь. Его эгоизм и ирония вызывают отвращение, его обреченный, самоотверженный эстетизм не может не вызывать восхищения. Его стремление к удовольствию, вечной радости, эйфорическому бытию, идеальному прекрасному ввергает людей в ад нескончаемой боли, приносит горе и постлюбовную пустоту. Весь в белом, с горделивой осанкой, блестящим остроумием и волей к жизни, он оставляет после себя гостиные, обитый черным бархатом, зеркала, задернутые траурной вуалью, и когда-то красавиц, на лица которых в масках "вечных плакальщиц" смотреть невыносимо. Он никогда не смотрит в прошлое, ему в этом можно только позавидовать, его танец по жизни поверхностен и блестящ, он вымораживает окружающих нечаянной, "беззлобной", и потому такой болезненной, детской совершенно жестокостью - и скользит по севильским улицам, заламывая руку со шляпой за спину, конькобежцем с горькой улыбкой на устах. Он мог бы сказать про себя словами вагнеровской Брунгильды: "Мы, смеясь кончим жизнь и со смехом погибнем! Исчезни мир светлый богов!" Только красота, наслаждение, вспышки кратковременной влюбленности, и красота, опять и опять красота имеет для него значение. Он персонифицирует ее фигурками, масками, запахами и голосами обычных девушек, и коллекционирует эти осколки как части большой мозаики, такие хрупкие и недолговечные детали разрушенного кем-то когда-то витража. Чтобы не впадать в отчаяние, не видеть прошлое в трауром задернутых зеркалах, не умереть раньше времени от того, что его любовь к красоте и наслаждениям оставляет по себе душную память, что прикосновение к прекрасному обращает прекрасное в пепел, что после его прогулок по цветущим садам, лето дрожа от озноба в конвульсиях истлевает в осень - он улыбается. Он смеется, хохочет, издевается, стараясь не думать о горе, которое подарил на золотом подносе в белом конверте очередной красавице поутру. Он весел и беззаботен, сама любезность, фривольная сволочь, наглый и самодостаточный, извращенный Нарцисс, в испорченном собственном отражении силящий разглядеть детали божественного совершенства. Ему никогда не добраться до Граций, они отворачиваются от него. Ему не дано поцеловать ручку ни одной из них, они ускользают от него и мерещатся в каждой новой даме. Потерявшееся дитя, разозлившееся за это на небеса. Ему всякий раз кажется, что вон та красивая девушка отражается в густых иссиня-черных морских волнах или маленьком пруду неземным образом. Образ волнами расслаивается в три картинки-портрета, олицетворяющих красоту. Но грубое его жизнерадостное прикосновение к глади воды нарушает гармонию, и уже снова понятно, что был только мираж, насмешка Граций, просто слова, также безнадежно пытающиеся отразить распадающуюся в странный набор буковок истину: "блаженство", "радость восторга", "чистое удовольствие", "вечно цветущее", "восхитительная", "благословенная тайна". Он иронично улыбается, шлепает спящую красотку по оголенному бедру, и, зевая, поднимается с кровати, спускаясь с эфемерных высот умозрительной небесной благодати, полный честного плотского желания найти, овладеть и обесчестить.
Вальяжные благородные собаки, сонные псы устало наблюдают, как Дон Жуан соблазняет Церлину. Безголосые, они непонимающе поднимают головы, и снова засыпают на пятнистых лапах. Псы, элегические пейзажи, слетевшие сюда с картин фламандских художников, и античные фрески вилл и дворцов - пышные барочные боги, запечатленные, пойманные наглыми руками мастеров - свидетели бесчинств и эпикурейских вечеров в духе древнеримской цивилизации времен упадка. Свидетели бесстрастны, и лишь сильным контрастом оттеняют демоническую безудержность аристократа. Так его великолепные белоснежные и бежевые платья и надменная величавость испанских красавиц тонкой пленкой театрального тумана контрастируют с какой-то омерзительно-животной природой этих вакхических празднеств. Ни Моцарт, ни Лоузи не позволяют впадать в элегически-созерцательное настроение. Но и чистого яростного негодования и нервной пульсации неприкрытых ничем страстей лишены картины светских и народных гуляний Галантного века. Après nous le déluge! Viva La Liberta! Дон Жуан, плоть от плоти своей эпохи. Полвека спустя ставший равнодушным к женским прелестям денди-меланхоликом, он еще не растерял врожденной мужской похоти и пестует культ собственного наслаждения. Его изящество самодовольного подлеца сродни игры в Прекрасную Даму десятилетней школьницы. Он не просто живет играючи, он играет в не только чужие, но и в свои чувства. Нет ничего важного в мире, нет благородной красоты трех Граций, есть просто игра в жизнь, и Грации нарисованные, Грации только кажутся, не красота, а ее негатив: жалкие фрески, призванные передать мощь и непостижимое неизвестного божества. Дон Жуан - жестокое взбалмошное прелестное дитя своего времени, ребенок, капризно требующий себе еще и еще подружек, маниакально влюбленный в наряды, в бессмысленный по формальному изяществу гардероб. За окнами вилл рафинированный, декоративный, пикантный мир, точно созданный, чтобы с ним поиграли. Мир, нашедший себе настоящего игрока. Азартного, каждую свою минуту включенного в игру, и получающего от самого процесса ее изысканное наслаждение, но в то же время, с вечно горькой улыбкой на устах не забывающего про всю искусственность этого наслаждения, всю эфемерность получаемого от игры кайфа, всю преходящесть мгновений оргазмов. Не рефлексирующий, жизнерадостный, добрый, красивый подонок = первозданное и, как ни парадоксально, абсолютно безгрешное, невинное Дитя.
Как будто нарочно, в противовес игроку-ребенку Дон Жуану вокруг него дамы не от мира сего. Совсем не "изящные статуэтки", не сахарные фарфоровые девочки в кружевах, словно созданные, чтобы быть съеденными обаятельными мерзавцами. И Донна Анна, и Донна Эльвира - холодные аэротичные гранд-дамы, благородство и величавость которых на долю секунды способны остудить нашего героя. Это ожившие античные статуи. Оскорбленные Богини, на их честь посягнуло человеческое дитя, и оно будет наказано. Они на минуту заглянули в Галантную эпоху откуда-то из глубины веков, в масках рассерженных и плачущих небесных повелительниц они выговаривают Дон Жуану неудовольствие, вспоминают его злодейства и грехи. Не поют - вещают. Их арии пронизывающе печальны, обезоруживающе прекрасны и строги. Только Церлина будто бы создана для Дон Жуана, веселая невеста-развратница, столь же преданная мужу, сколько и юной своей беспечной любви к сиюминутным удовольствиям. И она у Лоузи - скорее не грациозная крестьянка-красотка, а глупенькая сластолюбивая фрейлина при дворе короля Людовика XIV.
Матово-бледные цвета декораций придуманного австрийским гением и воплощенного на экране гением англосаксонским светлого и печального мира. Мира, музыка которого дробит естественную человеческую красоту, твердым стержнем в волевой руке кроша алмазы и жемчуга в бриллианты и бисер сотен чудесных мелодий, золочеными и серебряными нитями сплетая парчовый покров. Тканью этой, как искусно расшитым саваном, накрывают все слишком человеческое, все горе, тоску, жажду любви и беспредельное отчаяние в стремлении ухватить за хвост павлина, удержать обреченное на умирание прекрасное. И кажется, нет уже ничего, кроме искусственно-позолоченных небес, элегантных дам и кабальеро, даже в ярости и неприглядных чувствах способных держаться во всем элегантно и величаво. Нет ничего, кроме идиллических античных лугов, царственных строений, колоннад, анфилад, статуй - где даже сами люди - ожившие скульптуры неизвестного художника. Ты находишься в странной пугающей галерее какого-нибудь итальянского или испанского городка, где собраны великие творения ушедших веков, и полотна оживают, услышав звон падающих дождем ноток-жемчужин. Они выливаются в коридоры, затопляют города, в растекающихся пастельных картинках неожиданно блеснёт профиль стыдливой купальщицы, смущенно и так по-детски обернувшейся через левое плечо - увидевший восторженный взгляд Дон Жуана. Ее фигурка чересчур правильной формы, руки, грудь, лицо - отточены божественным резцом. Она тут же опускает левую руку, скрывая от бесстыдных глаз точно нарисованную кистью художника Возрождения интимную тайну. Стеклодувы произвели на свет эти формы, и музыка оживила их. Нет ничего, кроме предвечерних сумерек, утренней зари, и здесь даже солнце мягким светом скорее ласкает фигурки, успокаивая страсти, зацеловывая мир весь усыпанной волшебным золотым порошком, жидкостью. Она течет неспешной гордой рекой, и имя ей - Лета. Лета спускается с небес на волнах музыки Моцарта, и наверное именно она вызывает к жизни ожившие скульптуры и портреты. Возможно, в ее водах купается юная красавица, которую не испугал, а удивил колючий взгляд развратника. Таких не бывает девушек, это девушка, принесенная теми же самыми водами откуда-то из античной реальности, это нимфа, ни разу в жизни своей не бывавшая объектом вожделения восхищенных мужских глаз. Грация, запертая в нижний ящик стола, фотокарточкой купалась в миниатюрной купальне, но Лоузи вытащил ее на свет Божий, и сбрызнул живительной моцартовской водой.
Но пусть вас не обманывает чарующая светлой печалью и бездумным, животным восторгом гармония, выстроенная, выписанная, сочиненная и снятая в соответствии с раз и навсегда нарисованными чертежами. Это гармония мира перед закатом Богов. Или же после. Краски начали выцветать, нераспустившиеся бутоны засыпают паркет гниющими сентябрьскими коврами. Солнце меркнет, и это его последний блеск, заключительное сияние, сразу после которого оно вберет все свои золоченые воды обратно. Декоративная идиллия закрыта пока еще солнечным куполом. Воздух упоен сладостным предвечерним дыханием. Герои радуются жизни, радуются самой радости, но откуда-то из-под мраморных полов во весь рост поднимается каркас античной трагедии. Красота волшебно выстроенного замка пожирается изнутри человеческими же страданиями. И смерть, и агония, и ужас нескончаемой боли безответно любящих героинь словно захватывают идиллический мир врасплох. Герои так похожи на застигнутых во время переодеваний нимф, что их детская печаль и негодование смущают, когда музыка продолжает выписывать парчовые одеяния для невозможно прекрасного мира. Изящество музыкальных конструкций уже бессильно противостоять темным водам, мрачным холодным течениям из глубин солнечной Леты. Не в силах узаконить в музыкально-кинематографическом чуде само противоречие человеческой натуры, воды солнечной Леты уходят, обнажая песчаные дюны. Пусто и гулко в холодных севильских домах. Дрожит где-то за окном в солнечном мареве предгрозовой колыбелью музыка, и обиженная, но не разлюбившая, прощающая и плачущая проходит по саду Донна Эльвира, гнев и грусть которой заставляют, кажется, умирать природу. Тоскуя по любимому, не справляясь с парадоксом чувств: когда бросившего тебя любишь еще нежнее, когда ненавистному тебе прощаешь прошлые и будущие грехи - она отпевает мир. Мир ослепительной красоты и покоряющей любые сердца гармонии обернут искусно расшитым музыкальным саваном, но подмостки скрипят под ногами, грозятся обрушиться в бездну. А когда о горе своем поет Донна Анна - Лоузи в определенный момент из комнаты, убранной черным, отпускает героев в зеркальное ее отображение, в прямоугольник, выделяющий только белый мрамор и бежево-золотые на стенах росписи - это ария-реквием. Но реквием, постепенно вдыхающий в своды оперы веру в истинную любовь и небесный свет. В волшебстве музыкальной ткани все чаще появляется траурная ниточка, и распустивший хвост золотой павлин, на котором восседает улыбающийся Бодхисаттва, убирает его обратно театральным занавесом. Словно складывая все блестки и разноцветные полосы аккордов в одну щемящую ноту, в единственную печальную мелодию, падающую куда-то в пустоту. Послушное невидящему взору ожившей статуи небо мерцает гаснущей осенью. Под покровом осеннего небесного листа, который вот-вот и упадет в танце на землю к себе подобным, из мира вытекает время, и мир замирает в разбеге своем и качается еще по инерции мерно колыбелью, колышется упавшим занавесом. Мир устал от шумного вечера, от падающих безвольно в объятия кавалеров дам, от все пронизывающего хохота. Мир в прострации после барокко и рококо. Непонятно, почему, но от моторики наслаждения, эпикурейства и сладкой ароматной похоти у неба заболела голова. И пока оно качается в вышине в предрассветном ступоре, на мир от невыносимой боли его падает занавес. Зал заливает ослепительный божественный свет. Наступает антракт.