Она не приглашает в свой мир и не отталкивает, эта красивая, вдруг исчезнувшая из бара на мгновение, она засывает в себя, погружает туда: в темноту потерянности. Хватаясь в последний миг за свет, за реальность бара, за реальность сигареты, за друзей, ища в их болтовне защиты, испуганно касаясь взглядом, то и дело, окружающих. Она щелкает зажигалкой, и, обжигая палец, держит его на огоньке доли секунды, потом одергивая руку в каком-то отрешенном состоянии полусна. Она говорит... Да, ее спросили, и что-то в ней, еще не совсем уснувшее, способно отвечать, как компьютерная программа по заученным алгоритмам. Связное, сухое, понятное. Окружающие теряют к ней интерес на всю ту же гребанную минуту, потому что они боятся спрыгнуть со своих поездов и попасть под рельсы интровертного покачивания головой - самоуглубленной попытки укусить реальность за живое: достать суку. И в эти минуты, часы, дни, недели она словно падает с вышки в воду и неторопливо проплывает сквозь толщу времени. Медленно-медленно закрывает и открывает глаза. Руки блуждают по столу и безвольно падают вдоль тела, больно, наверное, ударяясь, обо что-то. Она пытается встряхнуться, волосы вспыхивают остаточным мерцающим огнем в воздухе бара и падают, паутинка за паутинкой на голые плечи. В эти минуты говорит не она, говорит что-то за ней, в ней, из-под нее. Говорит силуэтом, движениями, голосом, нелепой мимикой, неправильным носом, детской попыткой спрятаться прямо сейчас за стойкой бара, может, под столом, выбежать на улицу и скрыться в толпе forever, потеряться, но только закрыться ото всей этой заброшенности, променять ее на бегство: перманентную попытку вздохнуть дым и выдохнуть чистый воздух. Кажется, что на картинку из бара наложили кадр из другого фильма. Она выбивается из окружающего мирка. Она рвет пленку. Весь бар коллапсирует в одну только покачивающуюся сигарету на зубах, белую, смятую. Черно-белое изображение на цветном.
[Отдыхаю, смотрю на красивых девушек, на фото, в кино, в реальности. Как они говорят, двигаются, смотрят, думают, слушают, "ничегонепонимают", бесятся, влюбляются... Это целая история, бывает, в одну минуту пролетает. Но знаете, что самое прекрасное? Когда видишь красивого человека, а он тебя не видит. И ему, иногда, как и всем нам (если уж начистоту, а?) на душе как-то... "потерянно". Иногда кажется, ну что тебе еще надо, красивая, что? Красивые... Я никогда не считал, что красота, то, чем я восхищаюсь больше всего на свете, что это имеет какое-то отношение к чистой эстетике, к гармонии черт лица, совершенству подбородка, приятному тембру голоса. Для меня красота это, наверное, как для кого-то Бог. Нечто странное, мистическое, что "мне показывается". Картины, перфомансы мира еспешилли фор ми. Но порой я не могу терпеть, порой хочется кричать в волнении: "Мэрилин, ты... Мэрилин!", вкладывая в слова, звуки, несчастные дряхлые фразы свои всю ту мощь чувства, которое испытываешь. Что такое Мэрилин для меня? Уже не Монро, тем более, не ее роли, не она как актриса, не секс-символ. Образ, картинка чего-то главного, над и сверх реального. Красота, которой грустно. Красота, которой тоскливо. Красивая девушка, она думает, что за ней никто не наблюдает, никто на нее не смотрит, и она сейчас, вот прямо в эту самую минуту вольна делать все, что хочет, но весь драйв/секс/рокенролл улетучиваются - она перестает играть себя, а быстро-быстро меняется, как в одном стихотворении Джима Моррисона. Ее лицо тускнеет, меркнет, словно подергивается дымкой, глаза остывают, останавливаясь на одной точке. Все тело в один момент цементируется чем-то извне, оформляясь в четкий силуэт. Замирает на секунду какую-то, мириадами точек проецируясь на твой личный киноэкран.]
Красивая, она то и дело поворачивает свою голову по сторонам, заброшенная в мир случайно, так... нечаянно. Невыносимо видеть красоту, которая забывает о том, что она прекрасна, она обо всем забывает, становясь такой податливой, хрупкой, зыбкой. Ее можно брать голыми руками, она становится как дитя, и ее детский взгляд: глаза настороженно ощупывают... это... странное... окружающее пространство, мониторят мир. Отчужденно наблюдая на происходящим. Не замечали? В самом шумном кафе, в самой накуренной кофейне, в самом дешевом баре человечек за столиком. В самой шумной компании, где на столе разбросаны десятки разных пачек сигарет, а зажигалки начинают теряться, и все, от дорогого вина до дешевого пива, уже разлито в стаканы, в бокалы, в кружки, они болтают о чем-то, о многом, обо всем, не важно, но она, сидит, забывшись всего лишь на несколько минут/секунд. Ее выстроенный до самого последнего момента кадр распадается на составляющие, сигарета некрасиво падает на стол, а покатившись с него - на пол, разбивая на этом пути свой пепел на десятки огоньков. Рука нашаривает в каком-то отчаяннии зажигалку, замирает на полпути к ней. Кто-то услужливо предлагает сигарету, она не слышит, и берет ее как нечто совершенно чуждое ей, прикусывает фильтр и держит в зубах белый смятый цилиндрик все те же несколько секунд незажженным. Прядь волос из-за ламп в баре дает такие дурацкие блики. Начинаешь замечать черты несовершенства, кожа бледнеет, улыбка - она только что смеялась, и улыбка кажется этаким остывающим смехом, вымирающим, замерзающим... - спадает тут же. Она теряется, исчезает в пространстве бара, всего на мгновение что-то из глубины ее вырвалось наружу, взлетело под потолок, задохнувшись от дыма. В баре словно гаснет свет, музыка - "Illusion" Нэт Кинг Коула - лопается в тишину...
[И ты смотришь в нее. Не НА нее, а В нее. Никакой мистики. Никакого маньеризма. Никакой влюбленности. Никакой эстетики. Скорее крик, крик брошенного человека, marooned. Элвис Пресли так отчаянно поет свою "You Don't Have To Say You Love Me", но она, эта песня, не имеет никакого отношения ни к этому бару, ни к любви, ни к красоте. Это тупое одиночество. Еще более тупое, потому что такое красивое. Еще более кошмарное, что такое попсовое - образ, как подарочный сверток, давно распечатан литераторами и режиссерами. Таким фотоснимком очень легко показывать одиночество, ужас, отчужденность, разобщенность, потерянность человечков... От "Белых слонов" Э.Х. до "Фрэнни" Дж.С. Но все это не то, не то, не то... Оболочки, фантики, в которые автор заворачивает присущее только ему. Не суть.]
/Мэрилин, послушай, Мэрилин, ты сегодня прекрасна, Мэрилин, не надо грустить, Мэрилин, не плачь, Мэрилин, вытри слезы, Мэрилин..../
Наркотики... Она никогда не пробовала их. Она хочет наркотики. Дайте ей героин, прямо сейчас, сукины дети, дайте ей героин! Рукав блузки заворачивается дрожащими пальцами, шприц, вдохни, выдохни, движением, одним, в вены... Дайте ей героин, подарите ей дозу, один золотой укол только, ну, пожалуйста, она почти плачет, детка, бэйби, лост литтл гёрл, для нее это будет первый и последний, в глазах столько печали, что только мутная поволока кайфа избавит ее от кошмара. Громкость в динамиках увеличили, кто-то поставил "Self-portrait In Three Colors" Чарли Мингуса....Убить Мингуса - слишком грустная музыка. "Ее лицо изменилось...глаза кожа волосы - все остается прежним. Но тысячи похожих девушек быстро сменяют друг друга". Она наркоманка. Как бы она прожила свою жизнь наркоманкой? Всхлипывая и опухшая от слез принимала бы сейчас последнюю в своей жизни дозу?... Ей хочется кого-нибудь убить. Или застрелиться. Упасть лицом - всей своей красотой - на шершавый плавящийся асфальт и размазать эту красивость на хер. Девочка кивает кому-то внутри себя, прислушиваясь к чему-то в тишине бара (музыка опять схлопнулась в молчание, была "Sister Morphine", она не слышала ее, она кусала в тот самый момент губы), разрезаемой лопастями трех-четырех вентиляторов: вжух-вжух-вжух-вжух... Глотает слюну. Вздыхает, резко, как от боли, сжимает веки. Ее тошнит, мысленно, каким-то сладким чувством, ее тошнит красотой, она забывается, и голова совсем уж кукольно падает на грудь. Ее словно кто-то выключает. Вытряхнув на минуту красоту вон из нее.
Озирается, будто вернувшись из сна, очнувшись от бреда, смеется, хотя не расслышала, конечно, последней шутки, что-то начинает говорить, пока просто так, пока бла-бла-бла выбрасывается в кафе-бар, только чтобы отпугнуть тлен, мрак, пелену. Саван тошнотворного вечера рвется, свет вспыхивает заново, играет красивая музыка, "Strawberry Fields Forever" почему-то...Она, кстати, терпеть не может "Битлз".
- Я хочу клубники, прямо сейчас, клубники. Земляники, черники, каких угодно ягод, обожраться их и сдохнуть тут же, под столом, - вскрикивает она вдруг истерично, ее переполняет злость, что-то как-будто должно случиться. В такие минуты камеры хороших операторов делают панорамный обзор помещения. Но у хороших режиссеров в такие минуты, конечно, ничего не происходит. Как будто бы.
Натянутая - так банально и пошло - струна внутри нее рвется, и ранит нечаянно окружающих, оказавшихся на пути ее дерганного полета. Режет по живому. Исполосовала вот нечаянно чье-то сердце, совсем и совсем ни в чем не виноватое....Разбитая красота осколками своими причиняет безумную боль, впиваясь в ее взгляд, куда б она не посмотрела теперь. Вворачиваясь рваными краями в музыку, в любую, какую она бы сейчас не пожелала слушать. "Somebody To Love" by Jefferson Airplane ["Good Morning Vietnam"]