В Гефсиманском детском саду сегодня утренник. Нежданный праздник. С рассветом прямо сейчас одна из девочек не может открыть глаза, хотя очень хочет - проснуться, сбежать от легиона бомбардировщиков, атакующих сон, и от ломающих крылья стае ее персональных бабочек порнографических и похоронных киноленточек. Веки липнут к набухшим кошмарами студенистым тельцам, и крошечные человечки, поскальзываясь на пуговицах-зрачках, проваливаясь в сетчатку, щекоча зрительные нервы, заляпывают изнанку век маслянистым граффити. Ребенок ревмя ревет: якоря спущены в воды неправильных сновидений. И убаюкивает она себя же сама в своей же утробе: в рекурсивной последовательности колыбелей легионы на свет рождает недоношенное дитя. Девочка, впечатавшись ломаной буковкой L в сердцевину кровати, вцепившись недонакрашенными ногтями в материнские плечи, качается маятником, оставляя всяческую надежду увидеть близких. Из ее подернутого гнилью, но все-таки невинного нутра выплескивается слабый голосок наружу, невидимая миру боль толчками пробивает дорогу в свободу - горлом, кровью в болтающиеся черным желтком в стакане белков висячие сады пространства над бездной вытекает девичья душа... Но неведомой силе послушная, забирается ребеночком обратно.
Большое красное солнце исполосовано черными облачками, точно прячется за траурной шифоновой вуалью надменная леди - вульгарной дамочкой униженно падая за горизонт после пары пощечин. Похороны неба, безвременно почившего. Небеса часы спустя усыпаны теми же самыми облачками как трупными пятнами. Начинают вонять. Дорога в сумерках лежит самурайским мечом - едва бледнеет и дает матовый отблеск, согласно процессии фонарей загородных предместий. Сладострастной наложницей выгибаясь в умелых руках обнажает узоры лезвия. Опьянев от похоти к кромке его приникают холмы, заросшие мягкой травой: в наступающей ночи, когда темнота вдыхает порошок дневного света в обе ноздри, она кажется серебристым мехом. Земля, пушной зверек, зевающая самка, сворачивается клубком, пугая заблудившихся на окраинах прохожих недовольным бурчанием. Ладонью поглаживаю ее против шерстки. Разбуженный меч разделяет на потоки воздуха темноту - и безболезненно режет волшебное создание, единым взмахом отрубая голову. В которую играется бездомный белый котенок: он прогуливается неподалеку от нас в тени фонарного столба. Тени лежат вдоль дороги до поворота, разделывая подыхающую землю на ровные части. Медленно приближаемся к котенку, точно стараясь совместить наши тени с полоской, где моет мордочку лапой хищный зверек. Но тени взаимно аннигилируются: единственный из уличной процессии фонарь, что позади меня, в ту же секунду, отпуская свет как пса с длинной цепи погулять на ночь глядя, неожиданно гаснет. Девочка испуганно держится ручонками за меня, недоуменно оборачивается, склоняя голову на бок, смотрит исподлобья и опускается наземь, заходясь худенькой марионеточкой в эпилептическом припадке.
"Зеркала источают аромат неприятных духов: запах приторно-мертвенный туманит взгляд, вызывая трепетание предсердий. Из зеркальца карманного таращится икона: там то мое лицо, то лики Бога. Я плачу - зеркальце мироточит, раскалывая лик на образа - немного погодя оттуда вороватыми глазками прокалывает мои глаза оскалившаяся рожа....Меня тошнит во время смеха - блюю хохоча. И рефлексия тогда как липкая паутинка, которую бросают всюду, силясь коснуться каких угодно стен. Не находя ничего живого эти нити кружатся вальсом в пустоте - я развязываюсь, распускаюсь в разноцветную шерсть. Та собирается снова в клубочки, вызывая такую, знаешь ли, рвоту наоборот - блюю в себя же. Глупая тошнота желаниями любить в мое сумасбродное "я"....Луна висит подвешенной за ногу кокаинеточкой - невозможно дотронуться до нее, не раскачав. Я, когда засыпаю, туда, глубоко-глубоко-глубоко, и не могу вернуться потом, с разбегу всегда пытаюсь взять занебесную высоту и пробежаться по утыканному звездами холоду. Они там вбиты в гробовую доску неаккуратно, и торчат остриями вниз. Наступаю на каждую. Так, чтобы до крови. Чтобы мне закричать и все же проснуться. Вот, посмотри, они изранены ими, все в стигматах!" - шепчет она и, изящества полная, припадает на простыни, раздвигая ножки...
Мир поразила инфекция молчания, что привело к инфляции тишины. Когда только и можешь что крикнуть в собственную яму, получая в ответ килограммы sms-ок своего же эха. Кажется, нет никого, кому бы ты мог протянуть руку помощи - и тебя, стало быть, не существует. Ярмарочной каруселью под повторяющуюся мелодию шарманщика крутишься задом наперед, выкидывая на скоростях невинных деток. Шалтай-болтай, который раскурочивает и собирает себя самостоятельно на время - от делать нечего. Хлопает остывшим гамаком диафрагма в груди, где нет более ничего. И думаешь, что и не было. Сплошь рваная рана. Галерея огромных залов вырождается в мелкий фриковатый ноль. Дергающегося клоуна, мечтающего стать венценосной особой - уродца перед зеркалом, с ужимками не для кого, с кривоватой ухмылочкой не из-за чего: так, просто. И силясь показаться еще живым, стараясь не разбудить, сжимаешь до смешного прозрачный мизинчик ее в кулачке, растерянно засыпая.
Я буду передвигаться дискретно в саморазрушающейся системе, придумывающей правила игры на глазах и тут же находящей сотни из этих правил исключений, бродить кругами беспорядочно, тупо, пока не найду другого такого / другую такую, и еще одного, и еще.... Чтобы стрелка старенького компаса моего хотя бы ненадолго намагнитилась. Чтобы из расплавленной металлической бляди она, крутанувшись, обнаруживая в себе стальной хребет, обращалась в пулю; и врезалась, наконец, в сердце другого, простреливая его навылет, причиняя обоим нестерпимую боль, как пишут в стихотворениях, уж я бы стерпел. Чтобы блядь эта больше не корчилась в судорогах, пьяно разгуливая - от удовольствия к удовольствию - по направлению в кукольный нолик, который бесконечно двоится, троится, множится и рассовывается - как в почтовые ящики инфицированный спам - в дом, работу, семью твою, любимое дело и время отдыха - обесценивая, разрушая равнодушием и высмеивая самое святое.
Так грустно, что даже умирать не хочется. Настолько все равно.
[В папье-маше, из которого веками думали слепить нечто красивое, стройное и взаимно увязываемое, а оно все равно расползалось в мягкую бесформенную нечеловеческую массу благоухающего дерьма; в этой расписанной математическими формулами слизи, потерявшую самый даже намек на веру - я приобретаю возможность называться и быть собой тогда, когда есть кто-то еще, пусть нарисованный, полу выдуманный, телекартиночный. Пусть даже натужно улыбающаяся мне голограмма, непонятным образом заполняющая меня. Выталкивая прочь бесчувственность, скалящую зубы манерность, категорический императив элегантного распиздяйства и силу треснувшего эго, некогда мощного, воспитанного в умении обходиться одному и разбивать любую пафосную статую, изваянную руками наивных художников, в способности всосать и выплюнуть сентиментальность, разлитую нефтяным пятном на поверхности тех гуманитарных систем, что еще не были тронуты ядовитым хохотом.
Вне кого-либо не ощущаю себя как целое. Я как "я". Мерцаю блуждающими огоньками. И только если люблю кого-то, сопереживаю, сочувствую, или хотя бы испытываю к кому-то интерес - рождаюсь на свет на миг удара сердца в ответ на ее слово, его участие, их смех и ваше любопытство. Отголоском отголоска. Призраком призраков. В "Портрете Дженни" (Portrait of Jennie, 1948) Уильяма Дитерли ничто не тронуло меня так, как само существо девушки, проживавшей отрывки кратенькой своей жизни заново, словно вспоминая - нарочно для героя: вне его ее не было. Завидую призракам. Они напрочь лишены рефлексии, отражая любое из наших "я". Привидения, эти негативы фотографий сонмища Психей, проявляются для и ради конкретных человечков. Но чем я отличаюсь от скончавшейся десятилетия назад девчонки, от музы, являвшей красоту художнику, щедро одаривая того моментами фотогеничного прошлого? От родных мертвецов, которых нельзя забывать в суете дней, иначе встанут они у изголовий кроватей незнакомыми демонами? Случается, на пути очередного бесплодного выстрела липкой паутиной-нервом в пульсирующую жижой четырехмерную дыру встречается неизвестное, заставляющее моего паучка вздрагивать в радостном недоумении - в вонючей пещере еще кто-то, оказывается, есть! Мой паучок великодушно отказывается пожирать мух, залетевших неосторожно в выгребную яму, ставшую домом ему, и приглашает жертв на торжественное чаепитие. Тогда я непродолжительное время ощущаю себя: секунды дробятся, каждая новая дробь разбивается на еще меньшие осколочки, и, кажется, жизнь моя уплотняется до сгусточка крови, тонущего в чужих венах....Вы дочитаете сейчас текст до конца, окунувшись в суету дней, и меня опять не станет. Как будто и не было никогда. Перестанете вспоминать - отправлюсь призраком на вересковые пустоши пугать путников жуткими завываниями. Но только слово - и я приду в ваши сны распорядителем священных танцев изгонять Дьявола.]
Трава неожиданно высокая у реки. Как стая журавлей или длинноногих цапель. Сборище странных птиц, теснящихся на воде. Птичий базар: клюют друг друга, кричат друг в друга, целуют, ломая друг другу клювы. Вертолетный щелкающий стрекот. Словно сотня мельниц ветряных теребит крыльями, задевая друг дружку. Перемалывая в муку.
Странные птицы с длинными клювами и шеями как у жирафов.