Когда в апреле, возвращаясь из Казани после полуночи автостопом, я стал свидетелем жуткой аварии с участием фуры....За полчаса до и много часов позже чувствовал кожу шоссе, возбуждаясь, целуя мысленно разворачивающуюся передо мной блядскую магистраль, дышавшую хрипло, ее глухие стоны, как будто сразу множество машин трахало ее изгибы, вдыхая запахи ее, кислые, сладкие, ударяющие в нос горелой кожей сидений, ароматом жженой крови....Когда я наблюдал в инфернальном полубредовом состоянии засыпающего человека падение тяжеленного грузовика, слышал тупой звук удара расплющенной головы о лобовое стекло, чувствовал, не слышал, но чувствовал чьи-то крики: в нашу чудом уцелевшую машину истошный вопль агонизирующих ударил несколькими подсознательными волнами сводящей с ума боли...Видел ползающую в беспамятстве у груды металла пассажирку авто, водитель которой скончался от остановки сердца ранее, чем лопнули шины и брызнули костяшками пальцев во все стороны разбившиеся оконные стекла...Ее задранное платье, разорванное горло, вымазанное в чем-то нижнее белье, или даже скорее выжженное до мяса, вжатое в мягкое тело шелковыми полосами....И выдохи девушки, судорожные, закатив глаза, выплевывая выбитые зубы, вываливающиеся чередой бусинок на шершавое, но такое податливое для переломанных рук шершавое полотно, выдохи порой протяжные, долгие, как будто она хотела вырвать что-то из глубины себя с корнем, но чаще резкие, сжатым воздухом выкидывающие в склизкое пространство порнографии искореженных катастрофой автомобилей свой трупный яд; и плоть воняющую, все, вплоть до небольшой фигурки, спрятанной в складках женского "я" - о, эта была пахнущая белым лимоном ее душа!...И как ее поднимали с колен, местами которые были ободраны до костей, а она улыбалась окружающим ее людям. Улыбалась. Целая минута уходила у нее на то, чтобы закрывать и открывать глаза. Улыбалась. Устало поднимая веки и испуская дух, вваливаясь убитой трассой жертвой в хлюпающее жерло смерти... А та пару мгновений спустя, с удовольствием причмокивая посиневшими половыми губами, облизав ее лицо напоследок, закрывало для бедной девочки все свои двери.
Когда я попытался написать об этом вот здесь, чтобы потом навсегда забыть о столкновении - потому что я всегда пишу, чтобы позабыть что-то: забить визжащие воспоминания кованными ботинками воли до смерти, превратив их в беспорядочное месиво тканей памяти, сломанных костей, черепов вдавленных. Выключая при помощи воображения приборы для поддержания жизни отголоскам прошлого. -
Тогда я не знал еще, что кратковременно, на час-полтора, находился в том самом тлеющем похотливыми зарницами, выпачканном женскими соками, вперемешку с трупными запахами, клаустрофобном мирке ленты Дэвида Кроненберга.
Как и часто бывало до - любой секс в автомобиле, или истории моей самой любимой подружки, рассказывающей, где и в какой машине лучше всего было ей задирать коротенькую свою юбку, ударяясь локтем или коленкой о вымазанную спермой приборную панель, как она роняла голову на колени, или вызывала по старенькому мобильнику нужного ей самца - все они в адресной книжке телефона были помечены словом "секс" с порядковым номером, чтобы тот или иной счастливый владелец авто забрал ее из бара, взяв в качестве расплаты ее силой [она притворялась сопротивляющейся], парой пощечин приведя тело и так уже безмерно возбужденной девочки в состояние замирания/оцепенения бездыханной мертвой куклой в руках насильника - только я не знал тогда этого. Я пишу сейчас отзыв, как и всегда, впрочем, не столько рассказывая о фильме или даже чувствах, вызванных к жизни его просмотром - сколько вспоминая уже пережитое мной. Что-то давно позабытое, вычеркнутое из памяти. Как и любой текст - это медленное, растянутое на время его написания воспоминание временами - сновидения, иногда - мертвой зоны уже отсуществовавшего прошлого. И в то время, как я в ужасе наблюдал, как Джеймс Баллард целует потрахивая жену рядом с разбитой машиной, покрывая довольным самцом истекающую кровью самку - в мою память болезненным шипом, разрезая взгляд, загипнотизированный фликером, экранными бликами и почти насильственной мастурбацией Кэтрин Баллард на заднем сидении героем Элиаса Котеса, безумцем и некрофилом, возбуждающимся и подталкивающим к этому других, от гибели Джеймса Дина и Джейн Мэнсфилд на дороге, шрамов и послеоперационных рубцов жертв аварий, исходящего слюнями от одного вида автомобильного кладбища - в вязкую плоть моей памяти отравленным шипом, причиняя боль, и доставляя запретное удовольствие погружалась увиденная мной тогда улыбка умирающей.
Если начинаешь чувствовать смерть - ты видишь ее чаще. И она видит тебя, смотрит тебя как красивое и интересное кино. И не имеет значения, как умирает человек: бабушке в доме, где ты остановился, стало плохо два раза подряд так, что она сжимала челюсти и чуть не откусила язык дергаясь; у знакомой девочки после укуса пчелы началась страшная аллергия, распухла голова и практически остановилось сердце; наконец (а предыдушие ее знаки сверкнули за пару часов) на улице чужого города ты видишь потрепанного бомжа, распластавшегося в кровавой лужице на асфальте, и схватившегося в ужасе от содеянного за голову водителя-убийцу. Когда ты можешь проследить нежными пальцами проведя по ребристой как шрифт Брайля поверхности судеб из прошлого в будущее и, непроизвольно улыбаясь, ощутить дерганную кардиограмму ее перфомансов... Когда ты в ярости и на эмоциях желаешь любимой девочке испытать такую же боль, что она причинила тебе, и у нее недели спустя или скорее дней десять после, папа, пьяный и потерянный из-за отказа вернуться домой обиженной мамы, закроется в гараже и, включив на полную громкость шансон, заведя машину, покончит с собой, отравившись угарным газом, и ты же сообщишь ей об этом - той, история влюбленности в которую неотделима от визга тормозов, запаха бензина, вцепившихся в кожу кресел ногтей и поцелуев облокотившейся ее на капоте, отчего автомобиль, не поставленный на ручник, покатившись чуть в сторону, едва-едва не оказался на линии движения машин, полных пьяных подростков, или ощущения тепла ее бедер, когда она осторожно, стараясь, и безуспешно, как выяснилось, не возбудиться, шутила с друзьями в забитом людьми салоне, открывала окно на скорости, выкидывая сигарету, шепча обернувшись "тебе удобно?"... Только тогда, наверное, можно понять подозрение того, кому сразу после аварии кажется, что машин на дороге стало больше... Удивление Балларда за рулем и жены его, неожиданно обнаруживших - перед самой атакой извращенца, пожелавшего выебать их автомобиль своим подержанным - что шоссе странным образом опустело... Чувства женщин, сплетенных телами на заднем сидении покореженного в недавней катастрофе авто, принадлежащего их погибшему гуру.
Я не знаю, о чем кино и почему в "Автокатастрофе" сцена за сценой - потоком - секс, словно флэшбэками рассказывает о пограничных переживаниях героев. Зачем Кроненберг посчитал нужным каждый оставленный им эпизод, будь то поцелуй мужчины туда, где другой сделал по его просьбе "авто"-татуировку, или дергающееся в пароксизме убивающей все человеческое святое энергией демонической страсти тело Балларда, трахающего ногу не так давно побывавшей в автокатастрофе нимфоманки, ногу, сшитую искусным хирургом, ногу, шрам вдоль которой стал вторым ее половым органом, и главным - отчего она заходится в стонах в салоне авто в пустом гараже. Но вряд ли фильм о техногенном будущем. Вряд ли антиутопия. Вряд ли весь этот бред, что выблядки-рецензенты понаписали об этом фильме, памятуя о мутациях человеческого тела как главной теме режиссера и антибуржуазном бунте. Я только знаю, что снятое им - чрезвычайно опасно. И главное в "Автокатастрофе" то, что подразумевается, недосказано, между кадров, в кинотексте 25-й строкой пугает ребенка в тебе. Запах смерти. Чего-то неуловимого, недоразбитым зеркалом рефлексирующего о тайнах в складках души. Перебирая складки в руках Кроненберг (как и автор экранизированного им романа) ухмыльнулся язвительно нам, обнаружив волшебную воняющую жемчужину. Сводящую с ума тех, кто позволяет себе в этом признаться. И мучающую, как принцессу горошина, остальных, старающихся не копаться в трескающих от полураспада гнилых тканях своего мертвого "я". Но блуждающим огоньком мертвое "я" просвечивает сквозь прозрачные занавески живого, подмигивая и злобно хохоча.
По пересказу фильм кажется, наверное, цепочкой порносцен некрофилии про гомосексуалистов и фетишистов, кончающих от столкновения машин, людей, побывавших в аварии, ставящих автокатастрофу на какие-то экзистенциальные высоты, где ей, вероятно, совсем не место. Но со мной кино говорило на неслышном прочим языке. На том же наречии однажды была написана моими руками фраза, исчерпывающе описывающая мою последнюю главную любовь: "Когда ей не по себе - она режет вены, только чтобы оставаться спокойной" и сочинен рассказ (когда я еще сочинял рассказы) про ВИЧ как вирус настоящей любви, передающийся избранным, носители которого, бесстрастные как Боги, внимательными жрецами подходили к следующей жертве, заражая бесысходной любовью к тем, кто вынужден будет умереть скоропостижно, оставшись на руках гербарием, икэбаной мертвых. К тем, кто приобретая синдром опустошающей душу нежности к миру и людям, сам становится слишком податливым для удовольствия и боли. Вывернутым наизнанку. Нервными окончаниями во все стороны.
[Жизнь как неснятое кино. Вдруг остановившийся трамвай. 21 час 30 минут. Ярко желтый цвет стекол в ночи. Марионетки передвигающиеся в нем [стекла - экраны]. Замирают. Ничего не слышно. Только крики. Но тебя передернет от ужаса. Женщина рожает? Или умирает? Ты не узнаешь. Потому что, возвращаясь обратно, увидишь лишь "скорую", услышишь визг шин по асфальту и испытаешь горькое чувство. Горечи. Врата ночи. Обнаженное время. Почти никто не снимает об этом. Потому что боятся. Ночного ужаса одновременно с извращенной любовью к ней, к ночи - его боятся. Для режиссеров реальность всего лишь танцплощадка, где они могут размахнуться в вечности. Радиосхема, которую они могут перепаять на свой лад. Иногда кто-то приставит к реальности зеркала, и отражения сверкнут у него мистическим блеском из нескольких сцен и кадров, обжигая глаза. Ты воскликнешь мысленно: "ах, сука! как точно, невероятно-точно ты снял!". И тут же потухнет все. Кажется, они пытаются удержать поток кадров плотиной. Чтобы ни у кого из зрителей не сорвало крышу. Это всего лишь театр, предупреждают они. Театр теней, зеркал и фальшивых смертей, фальшивых женщин и ненастоящего. Но театр Кроненберга слишком похож на жизнь.]