|
|
||
Пёс, олух, вислоухая каналья! -
Садись же, Кет. Ты голодна, конечно.
Прочтёшь молитву, или мне читать? -
Барашек это?
В.Шекспир
Начав писать, очень трудно остановиться. И, казалось бы, зачем мне, уважаемый читатель, связывать себя очередной несвободой - несвободой писателя. Быть может, я как тот доброволец, который записывается в армию рядовым, несмотря на то, что все его сверстники создают себе имидж, противоположный моему желанию написать о них роман. Они одеваются, по последней моде, стригутся как захотят, и при этом понимают, что я никогда не опишу их свободу.
Солнце, начищенное, как бляшка армейского ремня, звёзды на погонах у ночи - вот максимум писательских возможностей. Армия писателей - это и моя среда; и мой полковник - Шекспир.
Я уверен, настанет день, когда миллионы молодых испанцев, французов, англичан выйдут на улицы с пацифистскими лозунгами: Долой мир Гамлета и К.! Но пока они просто пытаются ускользнуть от писательского пера, стремясь к самоидентификации в зеркалах. Моя же задача - расстрелять дезертиров словами, и я просто выполняю приказ. Все равны, всех ждёт смерть. Никаких зеркал, небо у всех одно. В это небо гляделись великие. Это небо описано ими.
Возможно, мои слова покажутся глупостью, но так уж устроен мир, что военная каста - это каста дураков. Умереть, но отрапортовать - вот принцип писательства.
Что касается героев этого романа, то они уже ускользнули, растворились в своей индивидуальности; неизвестны ни их подлинные имена, ни точный возраст, ни приблизительная внешность. Я только помню, что они были со мной в бою, один по правую сторону, другой по левую - моего тела. Тот, что находился справа, был ближе мне духом, и поэтому я мысленно называю его первым героем от третьего лица, или Янчо. Другой - это второй герой от первого лица - Яшик. Оба моих героя - писатели, которые подали в отставку. Поэтому я вынужден был их убить, хотя получилось ли это у меня, я не уверен. Ибо братская могила всех писателей и их жён не даёт ответа, кто есть кто: кто писатель, а кто герой. Мой полковник Шекспир знал это: Бедный Ирик! Ей и посвящается.
Книги он читал под музыку, они его успокаивали, давали возможность прочувствовать. Сами понимаете эффект. Нет, в противном случае ничего не получалось. Взять хотя бы его будущую жену Люду. Помнится, в тот пасмурный вечерок их первого свиданьица он в течение двух долгих часов пытался завалить её на бабушкину мягкую мебель, кроме которой был ещё персидский ковёр, кот, сервант с хрусталём, телевизор и катушечный магнитофон, с записями Высоцкого. Янчо надеялся, что всё это произведёт на Люду должное впечатление и поможет ему в нелёгком деле соблазнения.
Но прошло два часа, а Люда, закинув ногу на ногу, не заметила, как эти два часа пролетели. Подобно женщинам на кухне, она болтала своей изящной ножкой со своим же языком, и всё это, одновременно, в алюминиевой кастрюле и телефонной трубке.
И тогда (всё равно силы были уже на исходе, а время и любовь вылетели в трубу) он решил наверстать. Включил музыку, открыл наугад книгу и начал читать.
Тут-то, многоуважаемый читатель, и началось. Догонялки: женская логика. Стоило нашему герою углубиться в чтение, как она бросилась за ним вдогонку, хотя до этого, по правде говоря, ему так и не удалось её замаять (читай: дотронуться до ягодиц). Всё пошло против часовой стрелки: он почувствовал прикосновение её шелковистой блузки, жар её дыхания, аромат волос, они были очень близки, они читали одну книгу, одну страницу, одну строку, одно слово... кажется, это слово было лю...
Но, стоп, стоп, стоп, не будем грешить против истины. Он не помнил этого слова, он никогда бы его и не вспомнил. В этот самый момент очки его запотели, руки задрожали, и он сбился. Ему ничего не оставалось делать, как запрокинуть взгляд в небо, - запрокинуть его так, как она запрокинула ногу на ногу.
Хотя книгу он запомнил, она называлась Укрощение строптивой.
Впрочем, вернёмся к Люсе, она была замечательной женщиной, доброй, отзывчивой. Янчо нравилась её слегка наивная улыбка, при которой вспыхивали огоньками светлячки напомаженных губ. Янчо вообще любил в ней всякие мелочи. Например, когда они в тот вечер наконец-то поцеловались, Люсины очки съехали на бок - на ухо-нос, он хорошо это запомнил, и она рассмеялась радостным звонким смехом. Её груди затряслись, соски под тяжестью его мускулистого тела приняли форму полуэллипсов, а земной шар, как и оправа её очков, каплей повис на кончике вселенной. Шёл дождь.
Всякое случалось в их жизни. Но однажды, в пять часов утра (Янчо не спал и слышал каждый шорох) она тихо собралась и ушла. Это было так печально и противно одновременно.
Мелочи, - кто бы мог подумать, что они ранят Янчо более всего. Чистя зубы, он вдруг обнаружил, что Люся забрала зубную щётку, капроновую мочалку, которой они так любили намыливать друг друга, и некоторые книги. Книги у Янчо стояли даже в ванной. Кроме того, пропали все украшения: её и благословившей их покойной матери.
Когда она позвонила, Янчо корчился в кровати.
- Алло, я прошу, не выбрасывай мои вещи на улицу, - как она могла подумать о нём такое.
Во время обеда, помешивая приготовленный Люсей накануне куриный бульон, он долго искал глазами солонку, выполненную в виде пасхального яйца.
Догадавшись, он задал себе лишь один вопрос: Что первее: яйцо или курица? - и сунул ладони в горяченный бульон, пытаясь болью физической спастись от боли духовной.
Он уже собирался повеситься, когда она вернулась. Потом ушла снова, потом ещё раз, и так тридцать шесть раз. Тридцать шесть раз он пытался писать о ней роман, тридцать шесть черновиков, тридцать шесть попыток повеситься, и, видит Бог, он был близок к цели, но она каждый раз возвращалась.
Сегодня всё было по-другому. Прошло уже больше четырёх месяцев, как она в последний раз ушла. Он искал её у подружек, у родственников, ездил к ней в деревню, каждое утро ходил на вокзал встречать поезда, выискивал её взглядом в залах ожидания, на шумных улицах, но тщетно.
В течение нескольких дней подряд каждое утро он видел на вокзале одного одетого по современной моде парнишку. Они познакомились, выяснилось, что этот паренёк, звали его Яшик, вылетел из института и, как следствие, из общаги, но возвращаться домой ни с чем не хотел.
- Главное в жизни, - говорил Яшик, - покорить неродной город.
- А любовь? - задал тогда сентиментальный вопрос Янчо.
- Любовь - туфта. Ты вот горюешь о своей жене, а ты пробовал поставить вопрос по-другому: почему она возвращалась?
- Почему.
- Потому, что она не в силах покорить другой город, полюбить другого мужчину.
С тех пор Яшик поселился у Янчо, и они, несмотря на некоторую разницу в возрасте, стали неразлучными друзьями.
- Мне с тобой хорошо, - любил повторять Янчо.
- И мне с тобой.
Они частенько напивались, предварительно охладив бутылки с пивом в ванне с холодной водой и нарезав ломтиками лимон, горбушу с белугой и отварной язык телёнка. Яшик удивлялся, откуда у Янчо столько денег, ведь он нигде не работает. А Янчо скрывал, что когда-то в молодости он получил литературную премию имени Ленинского комсомола. И свой говённый сборник стихов толщиной с мизинец, в обложке цвета детской неожиданности прятал на самой верхней полке за тремя рядами книг. Яшик не настаивал.
Книг у Янчо было много, очень много - в три ряда. Он скупал всю зарубежную литературу, переведённую в нашей стране. У него было даже несколько книг на французском и английском языках, приобретённых на Московской книжной ярмарке в каком-то там году.
Особенно Яшик любил рассматривать книги Марселя Пруста и Оскара Уайльда с их автографами.
- Это мне подписал добрый продавец, - каждый раз объяснял Янчо, - потому что кэгэбэшники разрешали приобретать книги, подписанные лично допущенными на выставку авторами.
Стоило им начать разговор о книгах, как Янчо вспоминал свой недописанный роман.
- Давай допишем моё, - подначивал он Яшика то и дело.
- Ну, вот ещё.
- А что?
- С тех пор, как меня выгнали из института, я поклялся больше не марать бумаги.
- Даже в туалете?
- В туалете без этого не обойтись, - засмущался Яшик.
- Ну, тогда давай напишем роман-срам, роман-буриме, новый роман. Будем писать друг о друге всякие пакости. Но только правду.
- Зачем?
- Чтобы потом сжечь, хотя я всегда смываю, ведь рукописи не горят.
- Я заметил, - Яшик зажал ноздри пальцами.
- Ну, что, согласен?
- Хорошо, только тебе начинать. У меня сегодня футбол.
- Где?
- На Старт-де-Франс.
- Кто играет? - Янчо проверял друга.
- Старт играет с Финишем.
- А какие наши?
- Наши Финиш, - Яшик безнадёжно махнул рукой, оставив Янчо наедине с лёгким подрагиванием в коленках и приятным чувством словесного недержания.
Пора, - решил Янчо, и подсел к пишущей машинке.
ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ И ПЯТЬ
ИЛИ
КОГДА ОНА УШЛА В ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ РАЗ
и чуть ниже
Роман
Машинка стучала непрерывно...
Мечтательное настроение, кто бы мог подумать... Собственно говоря, из-за него, схватившего мой хвост месяца два тому назад, я раз и навсегда потерял потёртый непоседливой задницей замшевый стул университетской столовой. А теперь вот ночной клуб, место за столиком. Воистину я отчаянный малый - пытаюсь передвигаться в жизни только по стульям.
Итак, я в Облаке грёз (к слову, раньше это заведение называлось ДК Новая жизнь), и мне очень хочется пускать кольца через левое плечо и стучать стаканом по дереву стойки - так, на всякий случай.
А вообще-то было всё равно.
- Комиссар! - обращаюсь я к официантке.
- Да, слушаю Вас.
- Принеси мне бутылочку водки.
- Какой?
- Чистой как Кристалл.
- Что-нибудь ещё?
- Ещё пепельницу-плевательницу.
Я люблю это время суток, сейчас можно часами бродить по улицам ночного города и не чувствовать себя придурком. Одни тебя боятся, другие сами пьяны. Вдрызг. В жопу.
- Комиссар, - окликнул я уходящую девушку.
- Да, слушаю Вас.
- Комиссар, я передумал, мне сейчас ни в коем случае нельзя пить. Хотя, - я начинаю воображать, - я бы мог сливать спрятанную за щеками водку под стол, как Джеймс Бонд, - на самом деле мне американские фильмы не нравились. Но что делать - законы жанра.
- Так значит, заказ меняется?
- Да.
- Слушаю Вас.
- Слушай, что ты всё слушаю, да слушаю, пепельницу не надо.
Через пару секунд она появилась, неся на подносе мой вертикальный заказ. Завидев столь огромную дозу, я как ошпаренный сорвался с места и поспешил в круг танцующих основным шагом самбы. Круг сразу же расступился, разорвался в догадках о моей пантомиме. То, что я мудак, для меня откровением не было, у пластики же есть свойство с годами теряться.
Шиза на меня нападает нередко, я бы даже сказал, часто, но чтобы в таком количестве! Безусловно, у меня было оправдание: созерцание водки. Как ящер, схваченный детскими руками реальности и вытащенный из горячего, влажного песка на прошибающий холод, я вилял задницей, чтобы потерять хвост. Ракета - в сущности, бутылочка Гагарина, взметнувшая в воздух, - а под себя - огненные кусты Моисея, как коровьи лепёшки с соломенным дымом: основа за основой. Такова жизнь: хочешь ощутить её горький вкус по-русски - пей, пей и улетишь, обретёшь фиолетовое просветление текущего Будды под глазами. Космос - хамелеон.
Правда, вскоре мне моя техника надоела. Думается, в моём возрасте гораздо интереснее заниматься социологическим осмотром помещения. Кто есть кто в этом мире цветомузыки.
Общество сразу разделилось на две категории: женщины и пьяные женщины. Первых было четыре, вторые мне сегодня не пара. Всё остальное крутилось вокруг и тех, и других - в общем, ерунда. Хотя кое-кто мог бы сделать из меня что-то вроде своего пьяного подвига, если, конечно, я захочу.
Хотел ли я? - вот в чём загвоздка. Я чёрная гвоздика, - пели колонки голосом новой звезды. Очередной призыв к медитации - умиротворению. Кар!..
В последнее время все мысли сводились к желанию стать настоящим мужчиной и думать в первую очередь о хорошеньком трахе и приличной работёнке. Видимо, я взял слишком жёсткий, точнее, грубый для моего интеллигентного лица тон. Спасибо голосу: подчеркнула наши цветочные черты, как бы напоминая, что травку можно достать в мужском сортире.
Из тех четырёх - мистическое число - одна сидела за столиком напротив.
- Комиссар! - обратился я к бармену.
- Да, генералиссимус, слушаю Вас.
- Что это за Клеопатра? - кажется, пальцем показывать нехорошо.
- Хороша, правда?
- Есть... Да, что-то есть... определённо, - я скорчил гримасу критика. - А как её зовут?
- Имена не коллекционирую.
- Как так?
- Работа - лишат жалованья, скоты.
- Слушай, а может она тоже работает?.. Ну, ну... ты же здесь не одну собаку приготовил.
- Не думаю, она всегда одна.
- Одна?!
- В смысле, без мужиков, а так с подружкой.
- А если её пригласить, нас уже будет трое. Чуешь? - я подмигнул.
- Она с тобой не пойдёт.
- Это почему? - обиделся я.
- Говорю же, ни разу не видел её с мужиком.
- Значит, всё-таки лесбиянки.
- Всё может быть.
- Сейчас совершим опрос в глаза, - вот так я встал и направился к столику-треножнику походкой оракула, которому эта курия под ароматом моего очарования должна открыть своё бессознательное и, чем чёрт не шутит, наше будущее, - так оно мне приглянулось. Её лицо. В любом случае, сомнения нужно веять по ветру, как волосы по её щекам.
- Добрый вечер, разрешите пригласить Вас на танец, - кажется, именно так я и начал.
- Спасибо, мне не хочется.
К такому повороту я был морально готов.
- Не доверяй богам, которые не танцуют, говорил Ницше. Знаете, я бы перефразировал: не верь людям, они танцуют. Видите, я Вас понимаю, но с другой стороны, я не тот случай, - и после некоторой паузы я произнёс обворожительное Пойдёмте.
- Нет, спасибо, я устала.
Кажется, меня принимают в штыки непонимания холодного душа.
- Жаль, жаль, ведь вы мне очень приглянулись... больше, чем тот бармен. Хотя у вас есть нечто общее: он тоже сегодня не танцует... Подождите, я запутался, кто из вас не танцует.
- Я же сказала, я не хочу, - грубостью на нахальство. Хотя здесь ожидался лёгкий смешок.
Пришлось сесть на место.
- Ха-ха-ха, - посмеивался в усы бармен.
- Заткнись.
- Ха-ха-ха.
Шикарная тумба - и шикарная незнакомка, наверно, такая же мягкая, как тумба... Заказать что-нибудь выпить? Нет, пить я больше не хочу. Ну, разве что сок.
- Комиссар, у тебя есть сок?
- Персиковый, грушевый, томатный...
- А манго?
- Манго нет.
- Жалко, - в глубине души я всё-таки оставался поэтом, рифмовал всякие слова, - ну, тогда персиковый.
Она прямо как персиковый сок, по крайней мере, стало интересней жить, появился вкус.
Я оглянулся: вокруг всё те же столы, стулья - общепит, одним словом, плюс дискотека. Рядом вертелись две сикухи, совсем молоденькие, лет по пятнадцать, танцуя какой-то современный танец, и причём, очень недурно. Пришлось крикнуть:
- Эй, что, что вы здесь делаете? Здесь нельзя танцевать, - это страшное место заколдовано ведьмочками. А танцы - там, - я махнул рукой в сторону танцплощадки.
Я хотел её позлить, чтобы она улыбнулась.
Наконец-то настало моё время.
- Извините, можно пригласить Вас на этот танец?
По тому, как она на меня посмотрела, я воскликнул: Ба!
- Ну, тогда соку попьём, - и тут же, - у Вас манго?
- Нет...
- Странно, - перехватил я продолжение её слов. - У бармена тоже нет манго. Второе совпадение за вечер, не правда ли? Комиссар, налей нам сок.
- Какой?
- Ну, манго у тебя, конечно, нет...
- Нет.
- Вот видите. А... Гулять так гулять - персикового, персикового для такой красивой девушки...
- Простите, я не хочу пить.
... и умной, - думал я, сидя за своим столиком - в одиночестве.
Она, правда, тоже, - хоть это радовало. Пока. Пока не подошла подружка. Они мило болтали. Это потому, что я много пью. Во всём виновата водка. Женщины на меня уже не смотрят. Нужно перестать пить, всё, с сегодняшнего дня - клянусь... торжественно...
- Бармен!
- Ну, что тебе ещё?
- Слушай, если ты мне будешь наливать алкоголь, я тебя уволю, - клянусь.
А вообще-то нужно придумать что-нибудь пооригинальнее. Ну, например...
- Бармен, а подружка-то танцует...
- Подружка - да.
- У тебя есть клочок бумаги и карандаш?
- Зачем тебе?
- Эпистолярный жанр развивать.
- На... А что это такое? или ты шутишь?
- Я сам толком не знаю...
Достал из кармана свои очки и начал упорно писать одну и ту же фразу:
Женское любопытство - большой грех
Женское любопытство - большой грех
Женское любопытство - большой грех
ровно тридцать семь раз
на сколько меня хватило
как А. С. Пушкин.
Через некоторое время я подумал: а может, попробовать тридцать восьмой раз... так, для разнообразия.
- А вот и я. Можно с Вами поговорить?
- ...Даже не знаю...
- Может, это и глупо, но Вы меня очень заинтересовали. Такая красивая и умная девушка с грустными глазами. Мне показалось, что Вы будете интересным персонажем в моей новой книге. Дело в том, что я писатель, новая волна. Я уже начал, вот наброски, - в темноте она всё равно бы ничего не разглядела. - Расскажите что-нибудь о себе, расскажите свою историю, поделитесь мыслями... о мире, о науке, о танцах, в конце концов...
- О какой науке?
- Как? О науке жить.
- Прочитайте...
- Что?..
- Что Вы написали.
- Я не читаю до тех пор, пока не написано всё...
- Ну, хотя бы немножко. Чуть-чуть.
- Немного? Хорошо, последнюю фразу диалога:
- А давайте потанцуем...
Слушайте, что Вы смеётесь, это же не я сказал, а мой главный герой, что ему ответить, даже не знаю - всё-таки он герой, или как Вы думаете?
- А может, не стоит?..
Кажется, через пару секунд мы кружились под ритмы тумба-юмба. Все женщины, в сущности, мягкие тумбы.
Пытаясь продолжить наше лёгкое сближение, я мило болтал о досократиках, Альберте Камо и Жаль Коли Сартр, в общем, о тех, кто завалил мою философию, но благодаря кому я откосил от армии. Я даже описал недоверчиво-испуганный взгляд майора, прочитавшего в моей анкете: Убеждения - исихаст.
- А Вы кто по убеждениям? - спросил я её.
- Не знаю.
- Как, ну, кому-нибудь из философов Вы симпатизируете?
- Почти никому, - её улыбка, словно поднимающий нас воздушный шарик, точнее, она, всё более гибкая и лёгкая, норовила в эротическую высь.
- А я постмодернист, - в её ушах это звучало как педераст.
- Серьёзно? - вопрос сквозь смех. На секунду я испугался, что она, может, вырвется из моих ладоней... только бы не развязалась ниточка, резко высвобождая волну сжатого тёплого воздуха. Только бы не... ведь как часто мы, мужики, в самую важную минуту наступаем себе на шнурок и... и поэтому я поспешил убрать свои пальцы с полоски бюстгальтера на спине, с тонких лопаток и ухватиться за суть, за самое важное и главное, за волшебным образом надутые бёдра.
- И может, в чём-нибудь неоплатоник.
- Вы серьёзно? - не унималась она.
- Вполне.
В этот самый момент свет погасили, а музыку медленно начали приглушать. Секунда за секундой.
- Всё. Спасибо Вам за танец, - мой уверенный голос прозвучал как последний аккорд. Проводив её до столика, я поспешно попрощался и направился к выходу. А что мне оставалось делать? Ни одной умной мысли, ни машины, ни денег. Надо было делать ноги. Не вести же её на вокзал. Трус, - осудили бы многие мужики. Трус и такая женщина.
Весенний утренний воздух как трусы девственницы, - а, как вам сравненьице? Я шёл, пиная одним консервным ботинком другой консервный ботинок, и вдыхал тончайший аромат ржавчины. Тело ныло от усталости. Жутко хотелось есть. Пальцы как дождевые черви, собранные в одну склянку, тёрлись друг о дружку спинами - чёртово плоскостопие. Последний троллейбус, по всей видимости, уже давно, сорвавшись с крючка, ушёл на дно. По крайней мере, леска проводов не колыхалась, а на тыльной стороне ночи виднелись свежие пятна крови. Заря.
И тут как назло грянул гром. И на заспанный город майской чешуёй посыпался золотой дождь. Он пёр из набухших почек-туч, нагло и неудержимо, покрывая всю землю, поцелуями, и тут же пощёчинами, поцелуями и пощёчинами.
Я съёжился, втянул голову в плечи, ощущая, как под дуновением ветра рубашка прилипает к телу. Но самое страшное, что к моему телу прилипало странное чувство истомы, тоски по женщине, которую я ещё несколько минут назад держал за талию, а потом отпустил в холодную постель неба, - так только что усопший отпускает душу.
Конечно, этот царский жест не подарил мне бессмертия, но кое-чему научил. Он научил меня оценивать вещи по их истинному достоинству, а не держаться за каждый цент.
Конец.
Конец.
Конец.
Подлец.
Он ругался на Яшика и желал закончить первую главу во что бы то ни стало на рассвете. В том, что глава получилась, не было никакого сомнения. Заканчивая свой труд, Янчо почти плакал. После бессонной ночи слёзы прессом линз выдавливались на воспалённые от счастья щёки.
Раздавшийся звонок заставил Янчо взять себя в руки, он сунул ноги в тапочки на пробковой подошве, запахнул узбекский халат и поплёлся к двери. На пороге стоял его приятель Яшик, промокший как ящик с песком до самого дна и последней нитки.
- Где ты шлялся всю ночь, подлец?
- Был в баре, - невозмутимо ответил Яшик. - Ты не представляешь... с какой женщиной я там...
- В баре, с женщиной?! Ты же говорил, на футболе.
- Чёрт, забыл!..
- Забыл! Договорились же писать друг про друга буриме-роман. Вот возьму и не буду больше писать буриме-роман, - сквозь плотно сжатые губы обиженно пробубнил Янчо.
- Извини...
- Извини! Извини в карман не положишь. На, получи и распишись, - целую главу написал.
- Молодец.
- Молодец! - продолжал дуться Янчо, - Ну, что ты стоишь как вкопанный, раздевайся скорее и садись пиши, - Янчо надел Яшику на нос свои роговые очки, сунул в зубы недокуренную сигарету, скинул с себя узбекский халат и пробковые тапочки.
- На, облачайся, я пока приму душ, а ты садись и работай.
- А я душ принять не хочу?
- А что ты сделал для душа?
Яшик, облачившись в халат и тапочки, стал как две капли воды похожим на своего приятеля. Он уселся за пишущую машинку, но плеск воды об эмаль ванны, о кафель, о мрамор раковины, о зеркало, о глянцевые обложки книг, даже о большое махровое полотенце не давали ему покоя. Он пошёл на кухню, растворил себе индийского кофе и, сделав первый глоток, решился потревожить друга.
- Янчо, а мы как, будем читать главы друг друга по ходу написания или прочитаем их в конце?
- Я тебя не слышу.
- Читать мне твою главу или не читать? - крикнул Яшик.
- Хочешь - прочти.
- А я думаю, не стоит.
- Почему? - Янчо не терпелось показать приятелю своё творение.
- Если мы прочитаем в конце, будет прикольней.
- Ну, как хочешь.
- К тому же, меня пугает твой авторитет.
Яшик вернулся в свою комнату, поставил кружку с кофе на сервер, размял пальцы и уже было занёс руку...
- А ты не боишься, что получится несовместимая белиберда? - крикнул Янчо из ванной.
- Мне всё равно. Но если ты этого не хочешь, расскажи вкратце, о чём первая глава.
- Ну, я там тебя пропустил, - Янчо сделал непотребный жест, который впрочем остался недоступен взору Яшика. - Ты там у меня в баре знакомишься с шикарной мадам, но поскольку ты прыщавый юнец, то не знаешь, как себя вести с ней дальше. А потом бежишь с поля боя как трус.
- Ты думаешь, я такой?
- Все юнцы такие. Это литературная правда.
- Значит, постебался надо мной? Ну, ничего, я тебе отомщу, будешь ты у меня и смелым, и мудрым, и модным... в роговых очках, - Яшику приходилось напрягать голосовые связки, - и жена тебя выкинет на помойку, а зубы твои вставные отнесёт в Кунст-камеру.
Яшик на этот раз уже более решительно занёс свою, не по годам дерзкую руку, и с азартом выбил название своей версии:
Дальше писать было не о чем, хотя яркое, нестандартное заглавие подхлёстывало Яшика золотым дождём. А, была не была, буду писать сущую правду, списывать с себя и других, всё равно лучше не придумаю, - решил он, и начал с Янчо:
Сижу в кафе. Вижу, что в людях есть что-то не от зверя и не от интерьера. В зеркалах мелькают бокалы с шампанским в клюве совы. Что это - не от зверя и не от интерьера?
Включили пилораму с цветомузыкой. Валят лес. Клюв совы так и мечется по залу, пытаясь спастись. Хрусталь.
- Сейчас приглашу вон ту Нефертити, смотри, - говорит мне приятель.
- А кто она?
- Не знаю.
- Эпитеты, давай эпитеты.
- Не знаю.
- Может, она пирамида, может, она шея.
- Не могу сказать.
- Ну, давай же, - настаивал я.
- Хорошо. Когда-то, - начал мой приятель, - кошка пришла в дом к человеку и всё заколдовала... Легла на диван, и всё заколдовала. С тех пор мы мечемся между звериным и интерьером.
- Отлично.
- Если бы не кошка, подлокотники наших кресел напоминали бы нам крылья птиц.
Если бы не кошка, человек не изобрёл бы телевизор и шампанское, не придумал бы Вискас...
- Отлично. Можешь идти к своей Нефертити.
Мой приятель встаёт, довольный, что я наконец-то отпустил его, и идёт к стойке бара. Мне чудится, что он похож на паровоз с поджатым хвостом.
Я посмотрел на щёки его избранницы, на красные вывески губ, на чёрные джинсы и зелёный жакет. По тому, как она трогала свои пухлые губы пальчиками с сигаретой, я понял, что у неё будет ребёнок. И ещё я понял, что она собирается в другую страну, где вечнозелёный лес и куда летят гуси.
Конечно, я имею на своего друга огромное влияние, - он от меня зависим. Ему не к кому будет обратиться через минуту, кроме как ко мне.
Через минуту он возвращается недовольный.
- Что случилось? - спрашиваю я его, будто не знаю.
- Цапля поджала ногу.
- Ага, значит, ты хотел поцеловать ей ноги, а она тебя отпихнула.
- Да.
- Ну, ничего, ничего, - я похлопал его по спине.
Мы выпиваем ещё немного и идём играть в бильярд. Пока мой приятель загоняет шар за шаром в лузу, загоняет их зайчиком или дуплетом, получая удовлетворение (это его способ разрядки), я стою, обопрясь подбородком на кий, и задаю себе всё тот же вопрос. Есть ли в человеке что-то не от природы и не от культуры?
- Можно попасть по этому шару от стенки, - даёт совет официантка.
- Девушка, стенка у вас в комнате, а у бильярда борта, - замечает мой приятель.
- Молодец, - шепчу я ему на ухо, - а если бы у комнат были борта?
- Ты хочешь от меня эпитетов.
- Наверное, - пожимаю плечами я.
- Если бы у комнат были борта, люди жили бы в одноэтажных гостиницах, спали в одиночестве, трусы на люстрах напоминали бы им паруса, а лифчики двугорбых верблюдов...
Я смотрю на девушку, какое впечатление на неё произвели слова моего приятеля.
Она недоумевает, она ошарашена.
- Заряди-ка ещё, - обращаюсь я к мальчику, - на выигрыш.
Мой приятель быстро раскидывает все шары, но меня это не смущает, потому что я могу спокойно разглядывать девушку в зелёном жакете.
Мне кажется, что это вовсе не зелёный жакет, а стройный сосновый бор, и мы идём по этому бору в поисках границы. И в этом бору нет ни зверюшки, ни птички, ни жучка-паучка. Мы идём долго, и вот наконец-то выходим к ручью - это её стройные ножки. В нём вода чёрного цвета, и по нему плывёт уж, с жёлтым пятнышком на голове, - это моя ладонь.
- Пойдём домой, - кладёт мне на плечо руку мой приятель.
- Да, пойдём, уже поздно.
Мы хлопаем зеркальными дверьми, одновременно надвигая на глаза норковые шапки.
Несколько кварталов мы идём молча, затем спускаемся в подземный переход, а из него в метро.
Мы спускаемся на эскалаторе, разглядывая рекламные щиты. Становится душно, как в пакете с попкорном.
- Разве ты не видел? - обратился я к своему приятелю.
- Что?
- Она запивала кукурузу пивом.
- Ну и что?
- У неё в животе маленький поросёнок.
Мой друг пристально смотрит на меня с минуту.
- Ты хочешь от меня эпитетов?
- Да.
- Что ж, продолжим нашу странную игру. Когда свинья появилась в доме, человек изобрёл ванну, раковину и спальню. Изобрёл подушки, научился печь пироги с яблоками.
- Отлично.
Мой приятель тоже остаётся довольным.
- Ну, что, будем прощаться? - нам ехать в разные стороны - так думает он, потому что я ему не сказал.
- Давай.
Конечно, я мог поплакаться ему в жилетку, сказать, что меня выгнала из дома жена, попроситься в гости, но зачем, какая разница, где ночевать: у свиньи в Бабушкино или у собаки в Медведково. Так уж получилось, что я делил всех людей на собак, свиней, обезьян, змей, птиц и рыб.
Вагон оказался пустым лишь с одного конца. Я плюхнулся на сиденье рядом с каким-то уродом и тут же вскочил, зажав нос пальцами. Воняло нестерпимо, как из клоаки. Люди в набитой половине ржали надо мной, как лошади.
Я не люблю, когда надо мной смеются. И поэтому на следующей станции поспешил перейти в другой вагон и скрыться в толпе.
Бомж с изуродованным, будто откушенным, лицом последовал за мной. Он шёл за мной из вагона в вагон.
- Что тебе надо? - наконец не выдержал я.
- Мне надо поговорить.
- О чём?
- В эту ночь тебе нельзя выходить за кольцевую... Читал Вия?
- Почему?
- Там тебя ждут человек-собака, человек-свинья и человек-обезьяна.
Человек-обезьяна - это тот, кто смотрит на меня и подражает мне во всём. Это мой сын. Он дразнится.
- Ты прав, - говорю я. - Как тебя зовут?
- Старик Сольва.
- Что ж, старик, пойдём, я угощу тебя водкой.
И мы продолжаем стоять, потому что продолжаем ехать, и я вижу, что Сольва посмеивается в свою всклокоченную бороду надо мной.
- Пишешь? - прерывает Яшика Янчо.
- Можно и так сказать, - Яшик улыбается улыбкой старика.
- А я решил пойти поискать свою жену, - Янчо аккуратно укладывает мокрые волосы маленькой, как мокрица, коричневой расчёской. - Не возражаешь?
- Нет, а где?
- На вокзале, в гостиницах, в метро, в общем, как обычно.
- Я знаю человека, который сможет тебе помочь, - Яшик откидывается на бархатную спинку стула, словно в опере, и слышит, как на полтона меняется голос друга.
- Кто он?
- Это Сольва, - Яшик говорит медленно, не отрываясь от рассказа. - Старик Сольва, маг и чародей метро, волхв пивных, шаман женских ножек. Он не знает, когда наступает день и ночь, но знает, когда приходит и уходит любовь.
- Когда идея соединяется с женщиной, становится невыносимо. Женщина и идея - это небо и земля, - старик Сольва, стоя на краю жизни, любил порассуждать вслух. - Что такое небо? Руки проскальзывают в нём. Но когда это руки женщины, а твои руки рано или поздно станут руками женщины, если женщина рядом... - в общем, он начинал болтать лишнего...
Мы сидим в том самом баре, за тем же самым столиком, под низко опущенной лампой, такой горячей, словно в тропиках, и я подливаю ему вина, а он потеет... И я вижу, как его глаза наливаются, становятся похожими на бильярдные шары, на кокосы.
- Старик, как ты узнал, что меня выгнала жена?
- Они говорят, небо - это глаза Бога. Метафора начинается с языка. Язык начинает врать, когда сливается с женским, когда тужится облизать губы и брови. Чушь! Небо - это прежде всего пространство. В колодце проще, в колодце всё яснее ясного. Ты думаешь, почему рыбы молчат? Ты думаешь, почему мы, обитатели подземки (он имел в виду колодец), молчим?.. Начни мы говорить, люди многое бы про себя узнали. Чушь, полная чушь, глаза неба - птицы, глаза моря - корабли, глаза Бога - люди.
Когда я увидел твои глаза, я понял, что тебе в них плюнули, и не потому, что в них бродит ячмень, а наоборот, ячмень начал бродить потому, что... - старик Сольва вдруг замолчал, отхлебнул вина и положил скошенную щёку на полированный стол.
- А как ты узнал, что моя жена - свинья?
- Щенок ты, щенок несмышлёный! Когда я увидел тебя, я понял: у этого парня не всё в порядке с башкой. Он мечется. Ловит блох. Ищет свой хвост и в конуре, и в хлеву, и в писсуаре.
Когда я был таким же молодым как ты, я мечтал стать машинистом или кондуктором, мечтал работать на железной дороге, учиться в железнодорожном техникуме, трахнуть училку математики, и вообще, много о чём мечтал. И вот однажды утром со мной произошла метаморфоза: я вдруг почувствовал себя птицей и полез на огромную вышку электропередач. Я лез всё выше и выше к проводам, и мне казалось, что моя училка-галка (у неё были седые волосы) смотрит на меня через оптический прицел и восхищается, каким я стал крутым железнодорожником. Вышка мне напоминала железнодорожное полотно.
Когда лезешь на вышку электропередач, много о чём мечтаешь, чувствуешь себя как в раю, - старик Сольва оторвал щёку от стола. - Да, в молодости я уселся на ветку, это, по-вашему, на лавочку. Увидел розу. Та изначально привязана к земле, как женщина. Не успел оглянуться, тоже почувствовал свою связь с землёй. Ну и понесло: язык как помело, как берёзовый веник, как поезд.
- И что, тебя ударило током?
- Ударило, а затем сослало в Сибирь за вредительство. Красивая, я скажу тебе, страна Сибирь и большая. Мы там лес валили и по реке сплавляли до самого заката. Река - баба грудастая, а мужики - ребята мускулистые. Красота!..
Бывает, рубишь деревья и думаешь, что это ты не деревья рубишь, а у Бога прикуриваешь. А сосны-то они длинные как сигары, и на душе у тебя сразу же хорошо становится, крылья растут, так и норовишь с Богом за жизнь заговорить, вопросик задать. Хорошо!
Только всё это напрасно. Столько мужиков лесу перевалило, а хоть один ответ получил? Обожглись только, в смысле, замёрзли.
Мы немного помолчали. Его стакан опустел, и я подлил ему вина.
- А в метро ты как оказался?
- Как-то пролетал над колодцем и подумал: будет дело дрянь, прилечу умирать сюда. Колодец тоже пространство, как и Сибирь. Колодец - вывернутая наизнанку роза - языком не опишешь. В метро хорошо, тепло, только лёгкие у меня уже были простужены, потрёпаны. Чуешь, мороз по ногам? - Старик Сольва снова положил щёку на стол. - Чуешь?
- Ну?
- Это вода из колодца... А почему вода холодная?
- Почему?
- Потому что вода ни с кем не встречается. Это только человеческие глаза встречаются с человеческими глазами, - и он посмотрел на меня так тепло, что я ему поверил.
- Подожди, пойду отолью, - сказал он. А когда вернулся, я уже приготовил свой вопрос. Я задал его, глядя на девушку в чёрных джинсах и зелёном жакете, на её идеальную фигуру, и думая о своей жене.
- Старик, скажи же мне, только чистую правду, почему меня разлюбила супруга?
- Правду?! Ты хочешь от меня чистой правды? Может, ты хочешь от меня эпитетов?
- А чёрт его знает! - мои губы дрожали.
- Ты чёртов сукин сын, лентяй и балбес! Посмотри на эту красотку: её бёдра, как два рукава реки Прат, огибают булыжник. А ведь есть ещё женщины с шестью ногами, и даже сороконожки. Но сказано было человеку: после соблазнения его женщиной не оставаться в Эдеме, а, став потоком, спуститься в одну из четырёх сторон и трудиться в поте лица, выращивая хлеб у ног её, - старик Сольва отхлебнул вина.
- Хотя хлеб, конечно же, метафора, - продолжил он, - хлеб это тело Господне, а кровь его - вино, а дух - истинная любовь... А вульвочка между мизинцем и безымянным пальцем правой ноги - место непорочного зачатия, туда и целуй, коли в сердце твоём искренняя любовь.
Но ты заметался, захотел других хлебов. Сейчас бы ты рад спуститься под каблук жены, да не можешь, ибо - что такое человек?
- Что?
- Из двух основ состоит человек: первая - тонкий покров земли, его летучая часть, прах; вторая - та, которую вдохнул Элохим в лицо его дыханием Бога, и которую нельзя не заметить в глазах человека в минуту отчаяния, скорби и печали. И теперь тебе предназначение летать, хотя ты плачешь, ибо дана человеку любовь к женщине только раз, и только раз дана возможность спуститься к ноге её.
Да, я плакал, а что мне ещё оставалось делать?
- Ну, ну, ну, - начал успокаивать меня старик, - развесил нюни. Ты же Адам! Что в переводе с турецкого значит мужчина. Посмотри, какая бабёнка! - Он вновь обернулся на девушку в чёрных джинсах и зелёном жакете. - Какие у неё манеры.
- Сольва, что ты можешь про неё сказать мне? - вытирал я слёзы рукавом.
- Она шлюха, - он внимательно посмотрел на неё, - шлюха и птица. Короче, гусь и цапля. Но она мне нравится, пойду заговорю её для тебя.
И он подсел к ней за столик и заговорил с ней, как обычно, пословицами, цитатами из Библии и Домостроя. Она, словно заколдованная, слушала его. И ещё я увидел, как он сунул ей в карман пятидесятидолларовую купюру.
Как только Янчо вышел на свежий воздух, с ним случилась шиза. В его непросушенных волосах зашевелились мокрицы. Ему на секунду показалось, что всё, о чём он писал сегодня ночью, было реальностью. Что в действительности Яшик отдыхал этой ночью в баре и пытался трахнуть женщину, но не какую-нибудь левую, а его жену.
От неожиданности Янчо даже уселся на скамейку у пятого подъезда и закурил.
Когда он спускался в метро, он подумал, что метро - это клиника для психбольных, не верящих ни в любовь, ни в друзей, или, говоря по-другому, страдающих манией одиночества.
Как удобно, - думал Янчо, - нырнул вглубь себя, взялся за поручень-стержень и читай газетку.
В вагоне он подумал, какая это бессмысленная и глупая затея - писать с Яшиком роман-буриме. Если в первой главе герой влюбляется в прекрасную девушку, а уже во второй она уходит от него в качестве бывшей жены... И вообще, по большому счёту всё бессмысленно.
Через семь часов безуспешных поисков Сольвы Янчо озверел. Он стоял на станции Баррикадной, и ему казалось, что платформа - это Англия, а железнодорожные пути - река Темза. Из тоннеля - Ла-Манша - повеяло холодком. Должно быть, подобные ощущения преследовали английских денди с похмелья, после бессонной пьяной ночи в притоне. Но самое ужасное было то, что тебе, одиночке в чёрном плаще и котелке, приходилось приподнимать этот котелок перед идущими навстречу и осуждающими тебя леди и джентльменами. Хотя кто они, леди и джентльмены, сами-то? Козы и бараны.
Скрежет тормозящих поездов висел на его висках то ободком-музыкой (фенькой), то акустическим цилиндром (котелком). Янчо посмотрел в окно прибывшего поезда и увидел своё исковерканное отражение, истинное звериное отражение. В следующую секунду ему очень захотелось прижаться щекой к металлической обшивке вагона, как к гильотине, чтобы раз и навсегда отрубить свою бездарную башку к чёртовой бабушке. Потому что ей никогда не найти, не придумать, ни даже краешком глаза увидеть Люси, а лишь до скончания дней своих, пока она не усопнет, наблюдать в зеркале звериный оскал и мёртвые бездушные глаза.
Утром Янчо поклялся во что он во что бы то ни стало отыскать старика Сольву, но должно быть тот сдох, или Яшик порезвился над ним.
Последние часы у Янчо, как у японцев в животе, шла ожесточённая борьба между звериным и интерьером.
Находясь здесь, в подземке, он до последнего боролся с этими двумя началами внутри себя, пытаясь то потоками живой воды столкнуть булыжник, то мёртвым камнем остановить движение рек.
В конце концов ему уже ничего не оставалось делать. Он вышел из метро и у первого фонарного столба отлил. Рекой Прат, золотым дождём сбежал по бетонной ноге. А потом ещё долго смотрел, как пар от мочи, клубясь, поднимался к небу.
Ибо сказано: любовь вам даётся только раз.