|
|
||
Чай с маракуйей был фирменным блюдцем этого дома. Тем более странно было пить его в куртке с синтепоновой подкладкой в атмосфере абсолютного уюта, исходящего от скатерти, покрывал и раскалённых батарей. Взять хотя бы жирное пятно над кроватью. Разве не возникло оно в результате прикосновения наших маргариновых спин, промокших под колючим проливным дождем.
Хозяйка - неординарная мадам в джинсах и клетчатом пальто (в пальто, видимо, чтобы не смущать меня, не заставлять давать нелепые объяснения о дурной привычке и неврозе навязчивости. О том, что даже дома я забываю снимать куртку, ибо она служит мне черепашьим панцирем, бронежилетом от женских, уводящих в сторону разговоров).
Хозяйка в клетчатом пальто, чтобы не вставать в ряд с другими хозяйками, задорно смеясь - ха-ха-ха! - и размахивая чайником, пыталась высказать какую-то женскую мысль - о, это была мысль, кипящая со свистком, к тому же круглая, как голова возлюбленного, которую женщины искусно гладят сверху вниз обеими ладонями, как гладят тёплые стенки чайника.
- Так что там у тебя? - в очередной раз срываясь с места, перебила меня хозяйка. Срываясь для того, чтобы наконец-то поставить днищем на огни большой конфорки медную посудину.
Пять минут я терпеливо ждал её, чувствуя, как мне становится душно, как моя голова, словно чахлый цветок, клонится ко сну.
- Извини, что задержалась, - появилась на пороге хозяйка, подталкивая вперёд себя мальчика лет десяти-одиннадцати, смуглого, как тележка.
- Быстро ты... - я имел в виду мальчика, смуглого, как тележка, на которой перевозят землю в оранжереях прежде, чем рассыпать её по цветочным горшкам.
- Это соседский сын - выручай.
- Запросто. А что надо? - Меня ещё раз кольнул в шею упавший с мохерового шарфа дождь.
- Надо написать сочинение в публицистическом стиле и с расширенным планом на тему Берегите книгу. Кстати, ты не знаешь, что это за публицистический стиль? Кстати, ты мог бы объяснить это маме Макса, весьма очаровательной одинокой женщине.
- Рад познакомиться, Макс.
- Да, я же забыла вас представить... Это Макс, а это дядя Саня.
Вообще-то, звали меня Саяр - мама с папой.
- Мы вообще не знаем, что такое публицистический стиль, - я смотрел в глаза то Максу, то тете X. (Тетя Х - это в отместку.) - Зато мы владеем современным искусством. Посуди сам, Макс, разве может быть что-либо более подходящее для постмодернизма, чем публицистическое сочинение на тему Берегите книгу.
- Стоп, стоп, стоп, - остановила мой задор хозяйка, одновременно разливая по чашкам ароматный напиток. - Мы сейчас попьём чай, а потом дядя Саня успокоится.
Время было позднее, Максу надо было рано вставать, и поэтому во время чаепития хозяйка быстро диктовала мальчику его сочинение.
Это чтобы побыстрей уложить его в постель, - думал я, - странная у неё привычка - добавлять заварку в кипяток. Маргариновое пятно надо заклеить. Краем уха я слушал...
То, что диктовала хозяйка.
Здравствуйте, дорогие ребята. Мы сегодня собрались вместе, чтобы поговорить о том, почему надо беречь книгу ............................. ..........................................................................................................................................................................................................................................................................
Книги - хранители нашей культуры ......................................................... ..........................................................................................................................................................................................................................................................................
С помощью книг мы учимся читать и писать........................................................ ...........................................................................................................................................................................................................................................................................
В книгу вложен труд многих людей. Ведь для того, чтобы создать книгу, необходимо сначала посадить дерево, вырастить и срубить его, затем переработать древесину, а полученную из неё бумагу отвезти в типографию.
Дорогие ребята, не знаю, что подразумевала хозяйка, говоря выпить чаю и успокоиться, (всё-таки по маме с папой я Саяр, а не дядя Саня), ведь мы, Саяры, более-менее спокойны во время самой церемонии чаепития. Когда мне уже нечего было делать, я вмешался - я вмешался на слове типография.
- Макс, ты знаешь, что такое фаллос?
- А... - открыла рот тетя Х.
- Не-а-а, - свистнул Макс.
- Так вот: Фаулз - самый эротический писатель Англии последних лет. Его печатают в типографии.
- Ты что, это же ребенок! - воскликнула тетя Х.
- Не пойму, с чего ты взяла, что ему понятно слово типография. Скажи ещё порнография. Макс, ты знал, что такое типография?
- Не-а-а.
- А теперь?
- Теперь знаю.
Конечно, объясняю я грубовато, но зато в точку. Самое ужасное в процессе обучения - незнакомые слова.
- Когда я зашел сюда, Макс, то сразу обнаружил на стене фаус-патрон, - я имел в виду маргариновое пятно. А если, как говорят классики, в начале действия на стене висит оружие, то оно обязательно должно выстрелить. (Мы ещё спросим тетю Х. про маргариновое пятно), но не будем пока опережать события. Как говорит тетя Х., вначале человек должен посадить дерево. Как точно подмечено. Посадить дерево, вырастить сына, построить дом - стиль человеческой культуры. Её кич.
Но тетя Х., будучи садоводом опытным и со стажем, обрубает одну ветвь и прививает новую - срубить дерево. Причём эта интерпретация сама по себе не нова. Например, Иван Грозный немало преуспел, двигаясь в этом направлении - зарубил-таки мешавшего ему читать, заглядывавшего через плечо сына.
Удалось ему срубить и несколько тысяч домов, в прямом и переносном смысле. В Казани, преследуемый призраком предка, он не мог спокойно читать казанскую библиотеку. Как гласят предания, Василий Темный ослеп над книгами, побывав в плену у Улу-Мухамеда, то ли от нехватки света (ну нет в нашей архитектуре светёлок), то ли от рук писательской братии Москвы, от ревности.
Не успокоили Ивана Грозного и московские палаты - он их покинул, отправился в Александровскую слободу... Макс, с твоего позволения я на секундочку прервусь.
- Ага.
- Может, имеет смысл назвать твоё сочинение Иван Грозный и его библиотека?
- Хорошо.
В это время хозяйка, свернувшись калачиком, тихо посапывала. Засыпать в самую интересную минуту было её хобби. Пусть...
Пусть ей снятся бородатые, пушистые, как зайцы, дяди. Я неспроста завел разговор про Фаулза, зная её страсть к мужским щетинам. Или хотя бы взять бороду Ивана Грозного, которой он не только щекотал женщин, но и переворачивал страницы, всё боясь, что какой-нибудь Бельский или Мстиславский заглянет через плечо, боялся как за книги, так и за женщин... Он даже отдал свой трон, окружил себя не умеющими читать опричниками...
- Теперь обрати внимание, Макс, на привычку Ивана Грозного писать между строк. За много веков до рождения в голове тети Х. мысли Иван Грозный предположил, что с помощью книг человек учится не только читать, но и писать. Макс, ты комментируешь учебник между строк?
- Ага.
- Ты что? - зевнула хозяйка. - Это же ребёнок.
- Ничего особенного. Мы просто доказали, что Иван Грозный был первый постмодернист, а сейчас каждый второй ученик каждой третьей школы...
- И что, разве это плохо? - зевнула хозяйка.
- Нет... Макс, куда бы ты дел свой учебник, отправляясь на экскурсию в Александровскую слободу?
- В каникулы?
- Да.
- О! Убрал бы подальше.
- Отсюда вывод, что Иван Грозный спрятал свою библиотеку далеко, но прежде, чем мы перейдем к расширенному плану, ты должен узнать у своего классного руководителя, будет ли тебе вручён аттестат о среднем образовании, если ты укажешь местонахождение библиотеки Ивана Грозного... Мне на моём историческом факультете так сразу пообещали докторскую степень. Спросишь?
- Ага, спрошу.
- Теперь к расширенному плану. Посмотри на тетю Х.: кому, как не ей, знать правду?
- Почему мне?
- А что ты видела во сне?
- Я? Зайцев.
- Представь себе, Макс, какое-нибудь болото на пути из Александровской слободы в Москву. Десятки вспугнутых царским поездом зайцев своими пушистыми лапками взбивают, переворачивают пожухлые листочки. Возбужденные опричники подняли дикий свист, такой дикий, будто они увидели голых женщин. Суеверному Ивану Грозному стало страшно за девственность своей библиотеки и одновременно стыдно за развратность библиотеки природы. И вот тут он избавился от мучивших его комплексов и принял решение стать снова полноценным царем, отказаться от должности великого библиотекаря.
- И где она теперь? - зевнула хозяйка.
- Где-где - между строк. Кому, как не заснувшей в момент творения женщине, женщине, видевшей во сне зайцев, что листали давным-давно сопревшую библиотеку Ивана Грозного, знать, где она? Эх, бабы, гроза библиотек!
- Ну, всё, мальчики, хватит дурачиться, будьте серьёзными, - заявила уже вполне проснувшаяся хозяйка. - Пора укладываться спать.
Если говорить серьёзно, шёл тридцать третий год. К власти рвалась опричнина. О, белая земля, как ты носишь на себе чернорубашечников?
В Воронежской губернии сожгли еврейское село. Я сам не верил, что таковое существует, пока не взял интервью у главы местной общины.
- Самогонку-то гоните?
- А как же, святое дело!
- А не грех?
- Почему грех, коль душа принимает?
Пробивающаяся к задней площадке кондукторша приплюснула меня своим нежным тазом к боковому стеклу, буквально размазав, как блинчик. Зимнее солнце пекло беспощадно.
- Тору храните?
- Храним.
- А читаете?
- Не-а, пока не можем.
- А зачем тогда храните?
- Ну как же, книжки надо беречь, это ещё Ленин говорил.
Кондукторша на обратном пути проткнула-таки во мне дырку, но зла на неё я старался не держать. Почему-то вспомнилась детская игра: продырявишь в блинчике дырки для глаз и носа и надеваешь на лицо. Вот так и я...
- Кому же это пришла в голову мысль - принять иудаизм?
- Моему прадеду.
- А с чего вдруг?
- Наверное, в Израиль захотелось.
Главное в нашем блиньем деле - не дать раздавить Мону Лизу (я покрепче обнял спрятанный за пазухой холст)... Цепь непонятным образом рождавшихся ассоциаций вдруг открыла мне, как Леонардо да Винчи писал портрет этой чумовой женщины. Он писал его, попутно жаря блинчики на одной сковородке и яичницу на другой... Затем, перепачканный мукой, желтком и прочими ингредиентами, измученный, выжатый, Леонардо перегнулся через дубовый стол, как сейчас я через поручень, и поцеловал в губы Мону Лизу, словно это была Мона Роза, словно её губы были лепестками. Посмотрите на её лицо: оно слегка приоткрылось из-за брезгливости к грязным рукам и смешному виду художника, из-за нежелания отдаваться ему. Но мастер сделал свое дело, прижал бутон к сковородке, краем глаза не коснувшись шипов. Посмотрите на лицо Моны Розы: оно как блинчик, и только губы - лепестки, их горький вкус подгоревшего масла...
Срезал я Мону Розу в Эрмитаже (куда её привезли по программе обмена шедеврами мирового искусства), тем самым выражая протест, тем самым пытаясь спасти культуру маленького кавказского народа, сейчас почти полностью вымершего... Срезал по-горски, кинжалом, подаренным мне когда-то местным жителем. Этот аксакал всю жизнь положил, чтобы возродить прославившее давным-давно его аул кузнечное ремесло.
- Сталь должна звенеть при ударе, как хрусталь, - любил повторять старик и с гордостью, присущей только горцам, добавлял: - Мы вымрем, как мамонты.
Им это удалось. Мой кинжал звенел, как хрустальный колокол, и чтобы его звон не оглушал пассажиров, я вынужден был завернуть его в полотно - в полотно Моны Розы.
Теперь для ясности картины остаётся рассказать, как я очутился в переполненном трамвае.
- Почему в ваших городах весь общественный транспорт переполнен? - спрашивал меня аксакал.
- Потому что люди спешат.
- А куда им спешить?..
Я спешил на рынок к опустевшим с недавних пор цветочным лоткам с целью выставить на продажу Мону Лизу, с целью выразить протест всему происходящему в стране.
В этот момент мой слух оглушила злая ругань. Пожилой, выпивший мужичок с трясущимися руками пытался просочиться в трамвай.
- Люди добрые, потеснитесь ещё немножко, а?
- ...
- Пройдите, пожалуйста, в серединку, там пусто.
- ...
В какую-то секунду мне показалось, что это я там на остановке собственной выдавленной персоной пытаюсь заскочить обратно.
- Куда прикажете? - поинтересовался интеллигентного вида пожилой мужчина, поправляя дужку очков. - Уедете на следующем, - видимо как представитель интеллигенции он не мог больше молчать.
- Уважаемый, я спешу в больницу.
- Мы все спешим. Я вот, например, должен хоть раз в жизни взглянуть на Мону Лизу. Одни в больницу, другие в Эрмитаж - у каждого свои дела.
- Вот блин, - не выдержал мужичок, - поэтому у нас и страна такая, потому что люди такие... В сволочной стране живем, товарищи.
- Думай, что говоришь, - вмешался в разговор чей-то статный баритон, - пока в морду не получил.
- Что... - не понял его мужичок.
- В морду сейчас получишь, говорю.
Мне удалось разглядеть обладателя прекрасного голоса. Высокий широкоплечий мужчина с отменной кучерявой бородой, он раза в три был больше своего потенциального соперника.
- А ты кто такой, собственно, - удивился мужичок.
- Я - хороший человек.
- Ты - хороший человек? Да я тебе в отцы гожусь...
- Очень люблю свою маму родину и буду бить тебя сейчас в морду, чтобы ты в следующий раз сначала подумал, а потом говорил...
- А что я такого сказал...
Я узнал этого человека, главным образом, по голосу. Максим Петрович, один из лидеров местной организации опричнины, возвышался над нами, как гора.
- Прости меня, сынок, - уже умолял его старик.
- Зачем мне тебя прощать? - самодовольно улыбался Максим Петрович.
Кожаная куртка на черную рубашку - атрибут власти. Так вот куда привели тебя разговоры о царе Иване, о посаженной в центре дикого леса березке-невесте...
- Прости меня, сынок, прости.
- ...
Так значит, ты смотришь в корень, Макс... Я хорошо помню твой лукавый взгляд, проникающий в приоткрытую дверь... Это когда мы с хозяйкой уже кувыркались в постели, и я вот-вот должен был задать вопрос о фаус-патроне - маргариновом пятне.
- Что тебе, Макс? - спросила тетя Х.
- Мы забыли написать про то, как Ленин нёс в типографию бревно.
Тогда у меня и появилась надежда. Мне показалось, что ты можешь быть моим преемником, родственной душой.
- Ну скажи, что прощаешь меня, сынок.
- ...
А когда тетя Х. нашла себе другого мужчину и съехала с квартиры, я всё ещё захаживал по привычке...
- Привет, Макс.
- Привет.
- Тетя Х. дома?
- Нет.
- Ты уверен?
- Уверен.
- Почему?
- Замок висит.
- Логично.
- Ну прости меня, сынок, ну скажи, что прощаешь.
- Ой, отстань от меня... а...
Значит, ты, Макс, пошёл в другую сторону ствола, к корням земли нашей, а я - крона, ветви... Так какого же чёрта ты передо мной подпрыгиваешь?..
Осторожно, не спеша, я начал пробираться к выходу, пытаясь уловить сетчатками, до сих пор в силу своей природы искавших только новое и свежее, старика. Пытаясь воскресить в памяти иудея, горца, а также свою собственную старость с трясущимися руками. Пытаясь ухватить всю человеческую жизнь от корней до кроны.
- Привет, Макс.
- Привет, - недоверчиво посмотрел на меня Максим Петрович.
- Ой, только не надо передо мной подпрыгивать.
Я вонзил звенящий, как хрусталь, и острый, как обломленная сосулька, кинжал в шею Максима Петровича.
- До свидания, - ничего не поделаешь: кровная месть. Так уж мы устроены.
Дальше все развивалось согласно законам детективного жанра.
- Кто вас зарезал? - пытался выведать у Максима Петровича тайну прибывший следователь.
- Дядя Саня, - проскрипел зубами Макс.
- Какова мотивация?
- Постмодернистская.
У врачей, следовавших за носилками, смуглыми, как тележка, на которой перевозят землю в оранжереях прежде, чем рассыпать её по цветочным горшкам, оставалась надежда спасти безумно раненому Максу жизнь.