Я всегда думала, что в конце 70-х я и мои друзья были самыми счастливыми подростками на свете, ибо с нами работал самый лучший учитель прозы во всём мире. Теперь я думаю, что в тот же период вместе с нами самыми счастливыми были и дети Бельвиля, криминального района Парижа для небогатых иммигрантов, ибо мировую литературу у них преподавал Даниэль Пеннак.

О, "Людоедское счастье" и "Маленькая торговка прозой"! Подумать только, если бы Пеннак однажды не поспорил, что сможет написать "чёрный" детектив, возможно, мы никогда их не прочитали бы! Надеюсь, история литературы сохранит имя этого замечательного человека - того, о котором пишут просто "друг". Поспорил с другом. Ведь благодаря ему появился на свет, возможно, лучший автор детективов нашего времени. Во всяком случае, самый светлый, самый добрый, самый радостный, самый захватывающий, несмотря на "чёрный" жанр.

Но сегодня я говорю не о Малоссеновской саге. Сегодня речь об эссе Пеннака "Как роман". Википедия характеризует его как "принципы эффективного подхода к литературе".

Насчёт эффективного - не знаю. Но вдохновенного - на все сто.

Почему дети перестают читать? Почему чтение перестаёт быть радостью? А если школьники и читают, то почему в Америке - "Мадам Бовари", а французские - "Над пропастью во ржи"?

"Убедительная просьба (умоляю!) не использовать эти страницы как орудие педагогической пытки." Д. П. (о, этот учитель разбирается в родительской натуре!)

С этого эпиграфа, сразу после посвящения, начинается эссе. 78 страниц замечательного текста, возможно, местами спорного. (Например, моё чадо мне ставит в вину то, что проповедует делать Пеннак - читать-читать-читать вслух в семье, да-да, моему чаду было стыдно, что мать ему ещё в 11 лет читает, как маленькому. Но, с другой стороны, теперь ему 30, и с книгой он не расстаётся. Так что, может быть, Пеннак и прав?)

А ещё, вы знаете, ну просто невероятно приятно, когда французы вот так любят русскую литературу:

"Шалон-на-Марне, 1971 год, зима.
Казармы артиллерийской учебной части.
На утреннем разводе рядовой второго класса Имярек (регистрационный номер 14672/1, хорошо известный нашей хозчасти) систематически вызывается добровольцем в самый непопулярный, самый бесславный наряд, обычно назначаемый в наказание и являющий собой посягательство на честь и достоинство: легендарный, унизительный, неприличный наряд по сортиру.
Каждое утро.
Неизменно улыбаясь. (Про себя.)
- Наряд по сортиру? Он делает шаг вперед.
- Имярек!
Торжественно, как перед атакой, берет швабру со свисающей половой тряпкой, словно это полковое знамя, и исчезает к великому облегчению остальных. Одинокий смельчак: никто за ним не следует. Армия в полном составе окопалась в укрытии более почетных нарядов.
Проходит час, другой... Он, должно быть, пропал без вести. Он почти забыт. О нем забывают. Однако в положенный срок он является и, щелкнув каблуками, рапортует: "В туалетах чисто, господин капрал!" Капрал забирает швабру, и глубоко в его глазах таится вопрос, который он так и не облекает в слова. (Уважение к человеку обязывает.) Рядовой козыряет, разворачивается кругом и возвращается в строй, унося с собой свою тайну.
Эта тайна вполне материальным весом оттягивает правый карман его гимнастерки: томик в тысячу девятьсот страниц, в который "Плеяда" уместила полное собрание сочинений Николая Гоголя. Четверть часа повозить шваброй за целое утро с Гоголем... Вот уже два зимних месяца каждое утро рядовой Имярек, с удобством посиживая в тронной зале, запертой на два оборота, воспаряет высоко-высоко над армейской действительностью. Весь Гоголь! От ностальгических "Вечеров на хуторе близ Диканьки" до фантасмагорических "Петербургских повестей", включая страшного "Тараса Бульбу" и черную комедию "Мертвых душ", да еще пьесы, да еще письма Гоголя, этого поразительного Тартюфа.
Ибо Гоголь - это Тартюф, который мог бы сочинить Мольера, чего рядовой Имярек так никогда бы и не понял, если б уступил другим наряд по сортиру.
Армия любит чествовать воинские подвиги. Этот отмечен лишь александрийским двустишием, нацарапанным очень высоко по чугуну сливного бачка и принадлежащим к лучшим образцам французской поэзии:

Сев на толчок, клянусь пуристу педагогу ль:
Он стал толчком к тому, чтоб мне открылся Гоголь."

Нет, этот француз Пеннак не просто любит русскую литературу. Он её знает не хуже, а вероятно, лучше любого из нас. И не только русскую, но и французскую, и английскую - практически всю мировую.

И он не разучился получать настоящее детское удовольствие от чтения, несмотря на свой преклонный возраст. И он этим удовольствием так щедро делится, что его хватит не только для воспитания детей, но и для того, чтобы читателю про самого себя осмыслить - что же для него такое в реальности Книга.

Вы когда-нибудь задумывались, почему любите читать в метро? А потому, что...

"Время читать - это всегда украденное время. (Как, впрочем, и время писать, время любить.)
У кого украденное?
Скажем, у обязанности жить.
В этом, несомненно, причина того, что метро - устойчивый символ упомянутой обязанности - являет собой величайший в мире читальный зал."

А почему в детстве любили читать тайком, вы задумывались?

"Чтение тогда было актом протеста. Мало того что роман был открытием, к этому еще прибавлялся азарт неповиновения. Двойная роскошь! О, эти памятные часы краденого чтения под одеялом при свете карманного фонарика!"

Кстати, насчёт фонарика. Меня просто осчастливил тот факт, что в детстве Пеннак, как и я, прочёл под одеялом с фонариком "Войну и мир", точно так же, пропуская всё про войну. Правда, он был влюблён в Наташу Ростову, а я - в Андрея Болконского, но так ведь и должно быть.

Какое-то чувство сопричастности.

А ещё имена, очень многие имена незнакомых писателей, которых теперь тоже хочется сделать своими. (Увы, не все даже переведены на русский язык.) Ведь книга, как и её автор, становятся своими, когда её прочитали. Это очень лично, даже интимно:

"Как только та или иная книга дочитана нами, она уже наша, дети так и говорят: "Это моя книга...", она - неотъемлемая часть нашего "я". Несомненно, по этой-то причине мы так неохотно возвращаем книги, которые нам дали почитать. Речь идет не о краже (нет-нет, мы не воры, как можно...), а, скажем, о перемещении собственности или, вернее, переходе в другое состояние: то, что было чьим-то под взглядом этого кого-то, превращается в мое по мере того, как насыщает мой взгляд; и, право же, если я полюбил то, что прочел, мне довольно-таки трудно это "вернуть".

Откуда у книг такая притягательная загадочная сила? Так ведь всё это корнями в детстве, когда ты только-только начинал постигать большой мир:

"Бывает, недоумение потрясает до немоты: как же так? Неужели то, что меня перевернуло, никак не подействовало на мировой порядок? Как возможно, чтобы XX век стал тем, чем стал, после того как Достоевский написал "Бесов"? Откуда взялся Пол Пот и ему подобные, когда уже описан Петр Верховенский? А ужасы лагерей после того, как Чехов написал "Сахалин"? Кому открыл глаза безжалостный свет Кафки, в котором наши наихудшие очевидности обретали резкость, как на цинковых фотопластинах? И кто из живущих среди творившегося тогда кошмара услышал Вальтера Беньямина? И почему, когда все уже свершилось, весь мир не прочел "Род человеческий" Робера Антельма хотя бы ради того, чтоб освободить Христа Карло Леви, навечно остановившегося в Эболи? Чтобы какие-то книги могли так перевернуть нам душу и при этом не помешали миру двигаться от плохого к худшему - тут есть от чего онеметь."

Да я не буду вам пересказывать всё эссе, так, мелкие клочки, чтобы вы поняли, нужно вам это или уже нет. Мне-то - точно нужно. Пока писала, вспомнила опять Сагу о Малоссенах и подумала, что многочисленное семейство Малоссенов - в реальности это скорей всего самые стойкие противники литературы из школяров Бельвиля, ради которых и был написан весь цикл романов - так интересно, так увлекательно, чтоб достучаться даже до самых твердолобых. Впрочем, это только моя фантазия...