Только машины эти никому не были нужны. Не брали их. То ли не подходили они чем, то ли в нас не верили. Как не суждено обрести российскому человеку веру в российский же автопром. Кроме смеха, больше ничего не вызывает.

Соответственно, и наши носовые части, здорово придуманные и замечательно рассчитанные, тоже были никому не нужны. Потому что приладить их не к чему.

Вот мы и делали вид, что работаем. В обмен на то, что начальство делает вид, что платит нам зарплату. Остались одни старики - им все равно некуда податься, а здесь, какие-никакие, а деньги. И дело, если и не всегда любимое, то уж точно привычное.

Ян Николаевич Катеринич был как раз из таких. Длиннющий и худой, словно жердь, немного согнутая от того, что рассохлась с возрастом, с копной постоянно падающих на глаза и нетерпеливым жестом откидываемых обратно к макушке непокорных седых волос, Катеринич напоминал приснопамятного толстовского Дуремара. Только взгляд у старика был добрый и даже какой-то беззащитный. Он бы пиявками торговать не сумел, дай ему десяток покупателей, жаждущих заполучить кровососущих тварей по сходной цене - раздал бы за так. А оттопыренная вперед, словно у верблюда, готового плюнуть в обидчика, нижняя губа была предметом постоянного обсуждения и непременных пародий. Не стоит больших усилий догадаться, что за Яном Николаевичем давно (наверное, еще с самого детства) и прочно закрепилось прозвище Катерина или, в особо панибратских случаях - Катенька.

Работа шла в обычном ритме - народ вяло чертил, что-то считал на калькуляторах (откуда компьютеры, что вы?!), бродил туда-сюда и обсуждал последние новости. Атмосфера в КБ царила унылая, можно было подумать, что людям, с кислыми лицами смотрящим на кульманы, осталось доработать день, ну, может быть, два, а дальше - трава не расти. Так было всегда, так работали все.

Исключением был только Катерина, который бодро водил карандашом по астролону, что-то подтирал ластиком, дергал себя за знаменитую нижнюю губу и неистово тер макушку. В общем, у старика было вдохновение. И что удивительно, было оно у него всегда. Даже, казалось бы, в самый неподходящий момент. Когда не платили зарплату по полгода, когда серьезно заболела его жена, а денег на лекарства не было. Вдохновение у него не иссякало. И всегда под вдохновение он напевал одну и ту же песенку:

Я верю, друзья, караваны ракет

Помчат нас вперед, от звезды до звезды.

На пыльных тропинках далеких планет

Останутся наши следы.*

Он всегда пел ее тихо, но с таким самозабвением, что можно было решить, будто чертит он не шпангоут носовой части мифического гидроплана, а, по меньшей мере, главный маршевый генератор антигравитационного поля межгалактического звездолета.

В тот день все было как обычно - все искали повод не работать, а Катерина, весело напевая про караваны ракет, шуршал карандашом, тер ластиком и дергал за губу. Был в работе.

Михаил Сергеевич из соседнего отдела, третьего дня страдающий насморком, пришел с термосом кофе, наши старички достали бутерброды. У меня на сегодня были остатки вчерашней роскоши, перепавшие после встречи с любимой, вдруг решившей подкормить меня сладостями. Короче, две трети большого белого, с разношерстными по калибру и цвету розочками, торта.

- Ян Николаевич, вы обедать будете? - спросил я у Катеринича.

- Нет, нет, - ответил он и продолжил мурлыкать: "На пыльных тропинках далеких планет...".

Судя по всему, вдохновение у Катерины сегодня было особенно сильным. Перло из всех мест, аж воздух над ним колыхался. Он чертил что-то размашисто и уверенно, то и дело закусывая карандаш и истово подергивая за губу. У меня даже возникла мысль: а не оттянул ли он себе губу за долгие годы подергиваний за нее? Конструктор был в ударе, у него все клеилось, причем "склеенное" явно доставляло удовольствие. Будто он чертил нечто невиданное и эпохальное. Завершалось таинство создания из ничего нового и небывалого.

- Ну, хоть торта с кофе попробуйте, - предложил я. Мне было жаль старика. Выжил он из ума или действительно тащился от расчетов и черчения, я не знал. Факт, что мужик он был толковый. Но и экстравагантности в нем хватало.

- Ну, разве что - кофею, - согласился он, не отводя глаз от кульмана, и допел припев, - ... останутся наши следы.

- И никакого торта - сладкое вредит фигуре, - оторвавшись, наконец, от своего творения, сказал Катерина. Старик потянулся, хрустнув старыми костями, и выпрямился во весь свой немалый рост.

- Ну, да, - гнусаво промычал Михаил Сергеевич, безуспешно пытаясь победить шмыганьем доставший его насморк, - на тебе, конечно, и сто грамм заметны будут. Штаны не сойдутся.

В голове у меня назойливо вторились слова антикварной песенки, столь любимой Яном Николаевичем. Про пыльные тропинки. Хорошая песня, хоть и простецкая. Только как-то нелогично у тех покорителей дальнего космоса получалось.

- Ян Николаевич, - спросил я, - а вам не кажется, что для того, чтобы оставить следы на пыльных тропинках, их нужно сначала протоптать?

- Следы, что ли? - спросил Володька и громоподобно заржал. Шутки нашего гения, который уже второй год никак не мог дочертить рассчитанную всем отделом сообща кривизну носа изобретаемого нашим КБ гидроплана, веселили только его самого. Сам же увалень, держащийся тут только на родственных связях с кем-то из высокого начальства, вызывал исключительно вздохи сожаления и недовольство в период особо бурного проявления его чувства юмора.

- Тропинки, - уточнил я на всякий случай.

Катерина потер подбородок, не глядя, словно находясь в трансе, взял из моих рук чашку с кофе из михалсергеичева термоса, и подергал себя за губу. Он усиленно о чем-то размышлял. Ну, не о тропинках же, в самом деле.

- А давайте, наверное, и торта. Черт с вами, - великодушно согласился Катерина и потянулся за одноразовой пластиковой тарелочкой с кусочком бисквитно-сливочного чуда кондитерского искусства.

Таким его все и запомнили - всегда неунывающего, веселого, и не от мира сего. Именно таким он и был - не от мира сего. Казалось, что в наш мир этот человек попал по какой-то нелепой ошибке. Будто на грядку с помидорами посадили какой-нибудь невиданный цветок. И расти этот цветок в гуще ему подобных, никто бы и не обратил внимания на его необычность. Но когда он один - все его достоинства и изъяны как на ладони.

Катеринич был слаб. Слаб физически, слаб морально. Его мог обидеть каждый. Но он не обижался на мир, не держал зла на людей. Яна Николаевича интересовали только его сумасбродные идеи, его работа. Но, когда кто-нибудь начинал вспоминать об этих самых идеях, ничего конкретного никто так и не смог рассказать. Идеи были, но о них никто не знал. Или их и не было вовсе, а была только "неотмиросегойность" Катерины. Теперь это неизвестно.

- Ну, так, вот, - неопределенно сказал Катерина, облизав измазанные взбитыми сливками пальцы и громко хлопнув ладонями себя по бедрам, - Всякой работе приходит конец!

Никто не понял, что он имел в виду. Это были его последние слова, которые слышали в нашем КБ. Катеринич стал быстро собираться. Вынул из пыльных недр нашего покосившегося шкафа старинную тряпичную сумку, вероятно, сшитую его женой еще при советской власти, заглянул в нее и что-то поправил внутри. Затем он стремительно оделся, будто опаздывал куда-то, несколько раз посмотрел на свой чертеж, кивая самому себе и тыча пальцем в переплетение карандашных линий, а потом рванулся к выходу. Наполненная чем-то тяжелым и угловатым сумка оттягивала его левое плечо вниз, отчего Катеринич сделался похож на пораженного радикулитом страдальца из телевизионной рекламы. В дверях он на секунду задержался и, не поворачивая головы, вскинул вверх праву руку, пробурчал что-то нечленораздельное, вроде бы "Адьё", и шумно поскакал по лестнице вниз.

Вернее, как он скакал, никто не видел. Все только слышали бодрое шарканье его ног по затертому бетону и непременное "я верю, друзья...". Потом внизу хлопнула дверь и воцарилась тишина.

Через полминуты в полном безмолвии шумно выдохнул Михаил Сергеевич - все это время он не дышал.

- О чем это он? - недоуменно спросил он.

- Не знаю, - я был не менее ошарашен выходкой Катерины, - Уволиться, что ли, Ян Николаевич решился?

Я сам не верил в свои слова. Предположение об увольнении Катеринича было абсурдным. Оно, по меньшей мере, противоречило законам мироздания. Этот неунывающий старикан, мечтающий о далеких планетах, состоял, казалось, из одного только энтузиазма. Не нужна ему была никакая зарплата, ему нужны были его чертежи, его идеи и разработки. Представить наше КБ без Катерины у меня не получалось. Совершенно ничего не выходило - или КБ не существует в природе, или наличествует только с Яном Николаевичем Катериничем в составе.

Но на следующий день забавный старикан на работу не явился. Не было его и через день. Потом пришли выходные, и таинственное исчезновение Катерины забылось. У всех были свои дела, надежды и просто любимое безделье в те два дня, что отпустила нам страна в самостоятельное распоряжение. Да и, в конце концов, человек мог просто заболеть. Пересидит дома выходные и снова появится. С не рассосавшимся до конца насморком, осиплостью голоса и достающим как самого хворого работника, так и его коллег, сухим навязчивым кашлем.

Но и в понедельник Катерины в КБ не было. Легкий ропот беспокойства с попыткой отогнать дурные мысли пронесся по отделу. В худшее верить не хотелось, даже думать об этом не нужно было, но Ян Николаевич человек был все-таки немолодой.

Кто-то позвонил ему домой. Невысказанные никем вслух подозрения подтвердились, причем в худшем своем варианте: в среду Катеринич домой с работы не вернулся, и со вчерашнего дня находился в розыске.

Работа в КБ стала, несколько дней в отделе царило гробовое молчание, будто все боялись словом спугнуть надежду на возвращение старика.

Потом все наладилось как-то само собой. КБ продолжало работу, без Катерины, но с не меньшим успехом, который все также приладить было некуда. И скоро о Яне Николаевиче остались только воспоминания - добрые, иногда смешные. Но каждый раз, когда кто-нибудь начинал стандартную фразу "а помните, как Катерина...", голос его вдруг становился тише, а в глазах появлялась неподдельная грусть и тоска по замечательному старику.

Вспоминали его все реже, но помнили все без исключения. Даже недоразвитый Володька ни разу не отпустил свойственную ему плоскую шутку по поводу Яна Николаевича.

В КБ приходила милиция, беседовала с каждым в отдельности. Сфотографировали его чертеж, что так и остался висеть на кульмане. Не знаю, что интересного органы правопорядка почерпнули в нашем отделе.

А чертеж так и висит до сих пор. Словно памятник его создателю - отлично вычерченные во всех подробностях, детально рассчитанные обводы носовой части гидроплана, которому вряд ли суждено когда-либо появиться на свет. А может быть, я слишком пессимистично смотрю на жизнь.

Нашли Катеринича через три месяца. Когда снег давно уже сошел, и на деревьях вот-вот должны были распуститься нежные зеленые листочки. Начало новой жизни, ознаменовавшее, как это обычно случается, окончание старой.

Обнаружил старика, вернее, то, что от него осталось, кто-то из бомжей. Неизвестно, что привело бродягу в задраенный наглухо канализационный колодец, но, обнаружив на самом дне ямы полуразложившееся тело в замызганном пальто, высоких крепко зашнурованных ботинках и свалявшейся комками шапке-ушанке, он, на удивление, поспешил сообщить об этом первому встретившемуся милиционеру.

Опознание провели быстро. Жена Яна Николаевича, которую при виде остатков до боли знакомой оттопыренной нижней губы на оплывшем и почерневшем лице и не вызывающей сомнений в принадлежности одежды хватил сердечный приступ, подтвердила, что останки, продемонстрированные ей в прозекторской морга центральной городской больницы, принадлежат ее мужу. К счастью, несчастную женщину тут же препроводили в расположенное по соседству с больничным моргом кардиологическое отделение, и все обошлось.

Так бесславно закончил свою жизнь замечательный человек, инженер и оптимист Ян Николаевич Катеринич. Причину, по которой старик оказался в колодце, так и не установили. Если верить результатам судебно-медицинской экспертизы, следов насильственной смерти обнаружено не было.

Время стирает все - следы цивилизаций, материки, планеты, звезды. Даже сама Вселенная когда-нибудь исчезнет. Но человеческая память далека от вселенских масштабов.

С тех грустных событий прошло больше трех лет. Ужас и бессильное негодование давно исчезли. КБ, наконец-то, дождалось своего звездного часа - теперь мы чертили самолеты, реальные летательные машины, которые строились на заводах, продавались и летали по всему миру. Но свершилось это все без Катерины, хотя его чертежи тоже пошли в дело. Самого старика вспоминали все реже, можно даже сказать, почти и не вспоминали вовсе.

Не знаю, заканчивается ли на этом вся история или нет.

Только пару дней назад ко мне подошел совершенно оборванный бродяга, одетый в драное черное демисезонное пальто, истертые до полной потери формы высокие ботинки на шнурках и теребящий в грязных, исцарапанных руках комок меха, некогда, по всей видимости, бывший шапкой-ушанкой. На запястье правой руки у него висел пакет с какой-то спортивной одеждой. Судя по всему, новой, из располагавшегося в десятке метров спортивного магазина. Не только в новой, явно купленной одежде, а во всем облике этого бродяги была какая-то несуразность. Что-то в нем было не так.

- А знаете, молодой человек, - сказал бомж, схватив меня за рукав куртки, - вы были правы на счет тропинок. Их приходится протаптывать.

Я поспешил отойти от асоциального элемента, вырвавшись из его некрепкой хватки. Это существо казалось мне отвратительным и мерзким, я не решался даже заглянуть ему в лицо. Бомж пожал плечами, тихо хмыкнул и пошел дальше своей дорогой.

И тут меня словно громом поразило, я остановился как вкопанный, смотря вслед быстро удаляющемуся бродяге - вопрос о тропинках из старой песни о звездолетчиках, заданный мною три года назад Катериничу, эхом отозвался в ушах.

Худой, высокий, согнутый временем, смешно размахивающий руками силуэт был странно узнаваемым. Перед тем, как скрыться за углом дома, свернув в переулок, он на секунду обернулся, и я заметил на его лице неестественный в конце зимы загар и несуразно длинную, выпяченную вперед нижнюю губу.

* - песня "Я верю, друзья", слова В. Войновича, музыка О. Фельцмана