В Бишкеке холодная зима. Я сидел на крыльце, прислоняясь к балке дома, в котором я жил в изгнании со своей семьей. Я задумчиво смотрел на падающий снег. Он падал, кружась, то торопливо, то тихо. Крупные белые снежинки, кружились в воздухе, словно пушинки пристреленных лебедей, собравшихся улететь на юг. Снег падал так красиво и так густо, что я едва различал деревянный забор, стройные березы, кафе под названием "У Ахмеда" и частную лавку, которая в народе называлась "Камок", где торговала продуктами добрая дунганка по имени Халима.
Я здесь жил, днем убирал снег, рубил топором дрова и иногда топил баню. Я любил колоть дрова. Это было одно из моих любимых занятий. Когда я орудовал топором, я чувствовал себя лесорубом, который валит вековые сосны и кедры в глубине далекой тайги, где от стука дятлов дрожит воздух, где с грохотом падают срубленные деревья, пронизывая воздух запахом свежей и сочной сосновой коры. Я колол дрова и забывал на какое-то время о моем изгнании из родных мест, где я родился и вырос. Я колол дрова, а из окна глядел на меня мой маленький сын Саид, улыбаясь и махая мне ручкой.
Проклятое изгнание не пощадило даже моих сыновей, лишив их друзей, которые остались на родине. У Саида здесь не было друзей. Он играл один, и, глядя на него, я чувствовал, как на глаза мои наворачиваются слезы. Жалко мне было сына.
Я думал о своей прошедшей жизни, которая было похожа на трагикомедию. Если хорошенько подумать, то мне представляется, что я был врожденным оппозиционером. Помню, я часто играл в футбол со своими друзьями во дворе старого, заброшенного свинарника, который располагался на берегу реки Карадарьи, где в маленьком хуторе жили каракалпаки. Хутор находился недалеко от глубоких оврагов и ущелий. Какие высокие тополя росли тогда в этом хуторе! Как шумели воробьи, оглушая своим щебетаньем всю окрестность, когда садилось солнце, скрываясь за горами Тянь-Шаня, господи!
Я вспоминаю, как-то раз мы, ребята с нашей округи, долго играли футбол, не заметив, как стало вечереть, и возвращались по пыльной дорогой домой, голодные, усталые и довольные. Приближаясь к дому, я вспомнил о заданиях, которые дал мне отец, и в сердце моем тоже начали опускаться сумерки. Отец у меня был строгим, и я чувствовал всегда его пытливый взгляд и боялся его. Я хотел зайти в дом тихо и незаметно, продвигаясь на цыпочках, как аист в рисовом поле, который шагает осторожно, чтобы не вспугнуть лягушек, надеясь полакомиться ими. Но тут вдруг появился отец и - хоп! - я попался. Начался "суд" надо мной, в котором отец единолично был одновременно и прокурором, и судьей. Он вынес мне суровый приговор и определил наказание. Лишённый адвокатов, я оказался на улице. В такие моменты я знал, что мне делать. Не раздумывая долго, я пошёл к дедушке с бабушкой, которые любили и жалели меня. Я попросил у них политическое убежище, и они, не требуя особых документов, дали мне убежище. Помывшись, я сел на курпачу обильного дастархана*. Накормив меня, бабушка постелила мне мягкую постель с пуховой подушкой и, поцеловав меня в лоб, пожелала мне спокойной ночи.
Низкий дом, где жили дедушка с бабушкой, имел глиняный пол, на котором была расстелена мягкая солома, покрытая ковром. Человек, который наступал на этот ковер, чувствовал себя человеком, стоящим над огромной резиновой грелкой с теплой водой. Смотрю - дедушка мой сидит и при свете керосиновой лампы читает какую-то книгу с пожелтевшими страницами, надев очки с овальной оправой, какие люди носили во времена Антона Павловича Чехова. Бабушка латала белый яктак*, похожий на японское мужское кимоно моего деда. В лачуге царила такая арктическая тишина, что я слышал громкое, ритмичное тиканье старинных часов, похожих на голос ящерицы Геккона, которая жила в щелях не отштукатуренных стен и в сумраках охотилась за мотыльками. Дед мой в то время пас колхозных лошадей. Хотя он был пастухом лошадей, он был большим ученым, то есть муллой, который знал наизусть "Куръони Карим" и умел правильно трактовать ояты из этой священной Книги мусульман. Как он гонял лошадей на водопой! Какие были красивые лошади! Красные, белые, черные, серые, пятнистые! Как они пили воду отражаясь в воде арыка, шевеля своими смешными губами и храпя, у края арыка, где мы купались, где на ветру шумели высокие зеленые ивы и стройные тополя! Как эти лошади скакали дробя своими копытами по наших улиц, теребя на вольном ветру свои гривы словно разноцветные флаги государств мира у задании ООН!
Дед мой был стариком высокого роста, худого телосложения и с короткой бородой. А бабушка моя - напротив, была низкорослая и полная. Дедушка с бабушкой напоминали мне Дон Кихота с Санчо Пансой. Но, несмотря на различие, жили они дружно. Когда бабушка смеялась, во рту у неё виднелся один единственный сохранившийся зуб, как у зевающего бегемота. Лежа в постели, я глядел в окно низкой лачуги.
За окном сияла огромная луна, тихо поднимаясь из-за деревьев. Неподалёку стояло огромное дерево бака терек*- белый тополь, который принадлежал соседке дедушки с бабушкой по имени Куки-хола, то есть тетя Куки. Это была чересчур худая женщина, кривая на одну руку, которая высохла, к тому же она была почти без нижней челюсти и слепая на один глаз. Слепой глаз её был похож на белый камень, торчащий из щели в заборе. С непривычки, человек, увидев её в первый раз, упал бы в обморок от сильного испуга. Но эта одинокая старуха была доброй, любил детей, и мы, дети, тоже любили её и не боялись её внешнего вида. Было ли имя Куки её псевдонимом или настоящим именем, я до сих пор не знаю. Знал только, что она всю жизнь ждала своего любимого мужа, который ушёл на фронт и не вернулся домой после второй мировой войны. Она всё время ждала его, так и не выйдя замуж. Тетя Куки хотя была внешне некрасивая, но она была самой красивой женщиной внутри, то есть в душе. Я часто вспоминаю тётю и её дом с низким окном, где вечерами за окном грустно тлела керосиновая лампа, освещая её грустное лицо, покрытое тенью одиночества. Я лежал на постели и думал о ней, но тут неожиданно дед, сняв с глаз очки с круглой оправой, сказал бабушке:
- Ну, старуха, кончай штопать! Ты ляжешь спать, в конце концов, или нет, латтапарст! Если честно, я до этого никогда не слышал такое смешное слово как латтапараст и не знал, что оно означает Женщина, которая любит тряпки. Я чуть не захохотал. Еле удержался. Я давил свой смех так, что от напряжения весь покраснел до самой шеи, набрав полный рот воздуха. Сижу и думаю, не дай бог, я захохочу, ведь они тоже могут выгнать меня из своей лачуги. Куда я пойду, на ночь глядя. Но я не смог удержать себя и взорвался. Захохотал. Смотрю, дедушка с бабушкой тоже смеются. При свете керосиновой лампы я снова увидел единственный сохранившийся у бабушки зуб, и ещё сильнее начал смеяться. Сам шайтан алайхуллаъна попутал меня. Смеюсь - и не могу остановиться. Тогда дедушка снова сделал серьезный вид и, глядя на свои ногти, как бы подавляя смех, сказал:
- Астагфируллах, Астагфируллах!*
И мы перестали смеяться. Потом, потушив керосиновую лампу, легли спать. Утром после завтрака дед мой взял меня за руки и депортировал меня обратно, то есть отвёл домой.
Дастархан* - тюркская скатерть прямоугольной формы, на которую выставляется еда. Все участники трапезы садятся вокруг, вернее, по периметру дастархана. Дастархан стелится на одно или несколько тонких стёганых одеял на ковре, которые называются курпа или курпача (ча - уменьшительный суффикс в узбекском языке). Такие же курпачи, но более толстые, стелятся вокруг всего периметра дастархана для сидения на них.
--------------------------------
Яктак* - летний легкий мужской халат без подкладки
Бака терек* - вид тополя
Астагфируллах* - Прости Аллах -( просьба о прощении)