Аннотация: Длинный анекдот о Пушкине и пушкиноведе. А может, грустная история о безумце и его блаженстве. Но скорее всего, рассказ о том, как человек не жил, а спал, и его разбудили, но добром это не кончилось. А может быть, кончилось. Короче, вам судить.
Карма Карла.
С некоторых пор Карл Андреевич стал все чаще задумываться над новым для него понятием - карма, и пришел к выводу, что она вопреки официальной религии имеет место быть, и именно ее костлявую руку он всю жизнь неотступно чувствует на своем плече. Ведь с чего все началось: вовсе не с появления в его жизни Зудина Гавриила Михайловича, и даже не с младенчества, когда он получил редкое имя Карл в сочетании с фамилией Карлович. А еще задолго до его рождения...
Карлович был пожизненной жертвой англомании. Его отец Андрей Иванович Карлoвич в бытность свою студентом-филологом заинтересовался происхождением собственной фамилии. Он подошел к вопросу скрупулезно, начал с составления Родового древа и довольно споро возвел корни к королю Карлу II, выяснив, что изначально их фамилия писалась Carl love it. Правда, здесь предок застопорился и не предал ясности кто такой Carl и что конкретно он любит. Ответы на эти вопросы Андрей Иванович предоставил искать пытливым умам потомков, наличием коих и без промедления озаботился. С того исторического момента Андрей Иванович начал требовать от окружающих первого ударного слога в своей фамилии и даже при получении паспорта пытался в графе “национальность” вписать “англичанин”, но времена были смутные и врожденная осторожность взяла верх над честолюбием. Таким образом, свою жизнь Карлoвич портить побоялся, но о судьбе сына призадуматься не удосужился и, как, впрочем, и следовало ожидать, нарек первенца Карлом. В последствии Карл Андреевич Карлович никогда не сетовал на отцовскую глупость, хотя с самого начала своей нелегкой жизни страшно переживал, что не уродился девочкой или, на крайний случай, уж пусть мальчиком, но не в этой бы семье.
Возрастные барьеры Карл Андреевич преодолевал под постоянным прицелом жизнерадостного остроумия сверстников. От пяти до семи лет его признавали как Карлушу, от семи до девяти идентифицировали Карликом, от девяти до одиннадцати - когда появилась подростковая округлость фигуры - Карлсоном, в старших классах побывал даже Карломарксом. Подобные невинные проявления детской жестокости известны каждому, а боль и обида, полученная от них, как правило, с годами имеет свойство не тускнеть. Карл Иванович исключением не был и к тридцати годам оставался по-прежнему закомплексованным и нелюдимым одиночкой. И лишь перешагнув через возрастной рубеж тридцати пяти лет, Карловичу удалось найти спутницу жизни, вернее было бы сказать - его нашла спутница жизни. Антонина обладала решительным характером, тяжелой рукой и зычным голосом, впрочем, про тяжелую руку Андрей Карлович узнал несколько позже. Она уверенной поступью вошла в жизнь убежденного холостяка, разрушила ее буквально до основания, чтобы на руинах построить семейное счастье по своему проекту. Быстро и безболезненно для Андрея Карловича остались в прошлом верные друзья-товарищи, творческие вечеринки и бурные философские дискуссии, жизнь пошла по стандартной для женатого человека колее. Каждодневная работа - Карлович преподавал русскую литературу XIX века в ЛГУ, затем обильный семейный ужин, вечер с газетой возле телевизора и раз в неделю скромные супружеские радости. Скоро семейство Карловичей пополнилось... сыном. Бедный Карл Андреевич очень переживал и не без основания, хотя мальчика и назвали весьма незамысловато - Андреем, в честь деда-англоманьяка.
Основания не замедлили сказаться. Торжественная церемония во дворце “Малютка” омрачила родительское счастье досадным недоразумением. Заранее назначили дату, со всех концов города съехалась многочисленная родня. Младенец в любящих отцовских руках был чудо как хорош: терпеливо прел в новом ватном одеяльце, туго перехваченный синей лентой по рукам и ногам, рот заткнут резиновой пробочкой с пластмассовым кольцом, тоже синим, лысую головку покрывал синий чепец, похожий на пятку от носка великана. Ко всему привыкшая Поздравляющая Дама не ожидая подвохов, начала положенную случаю стандартную речь.
“Дорогие Карл Андреевич и Антонина Борисовна! От имени мэрии Санкт-Петербурга поздравляю Вас с радостным и светлым событием вашей жизни. В нашем великом городе родился новый житель - ...
И тут она растерялась, нервно сглотнула, суетливо перелистала книгу регистрации рождений, с тоской загнанного зверя оглядела толпу праздничных родственников и пролепетала: “Андрей Карлович Карлович или может, Карлович Андрей Карлович, в общем еще один Карлович, два раза...”
“Ура!!!” - закричали довольные родственники, и церемония была завершена.
Новорожденный Карлович рос бойким мальчуганом и пунктуально повторял судьбу своего отца, именуясь в дворовых и школьных кругах Карликом, Карлушей, Карманом и проч.
Жили Карловичи в большой, но малонаселенной коммунальной квартире на Малой Конюшенной. Соседи - вполне приличные и мирные люди (что, как известно, составляет добрую половину жизненного благополучия). Одну комнату занимала одинокая старушка Софья Кузьминична, единственным недостатком которой являлось круглосуточное желание помочь и поддержать любое живое существо, от президента до таракана. Во второй селился Малахитов Дмитрий Дормидонтович оперный певец на пенсии и горький пьяница. Беспокойств от него не было вовсе: он или отсыпался от запоя, или впадал в запой, не выходя за пределы своей комнаты. Правда, в редкие моменты протрезвления он пел. От густого баса вибрировали стены и осыпалась нестойкая штукатурка. Но к счастью прочих жильцов бывало это крайне редко. Маленькую комнатку с окнами во двор, бывшую горницкую, оккупировала невзрачная девица с религиозным уклоном Клара Мосейкова. Спорить и ссориться с кем-либо ей “бог не велел” и на всякие коммунальные заморочки Клара только закатывала глаза и обливала окружающих презрением. Так ведь презрение не кастрюля щей, не обжигает. Сами Карловичи занимали целых две комнаты, одна из которых была с эркером, а другая с камином, используемым в качестве буфета. Шестая комната пустовала. Антонина Карлович прекрасно справлялась с ролью главнокомандующего на коммунальной арене - ловко осаживала Клару и элегантно эксплуатировала Софью Кузьминичну: то за Андрюшей присмотреть, то в магазин за хлебом сбегать. Все шло своим чередом и было вполне безмятежно до тех пор, пока в шестую комнату не вселился новый жилец.
Он появился ранним воскресным утром. На протяжный звонок откликнулась Софья Кузьминична. Шаркая, подошла к двери и выглянула в “глазок”. Представшая ее взору научно-фантастическая картина опасений не внушила: снаружи маячила лысоватая с крупным носом и выпуклыми глазами голова мужчины средних лет, водруженная на узкие плечи в кожаной куртке и подпираемая тоненькими ножками в брюках со стрелочками (древний “глазок” искажал пропорции до неузнаваемости). Безобидная внешность не лишила бдительности Софью Кузьминичну.
- Кто там? - спросила она строго.
- Я сосед ваш новый, Зудин Гавриил Михайлович, - из-под головы образовалась рука, стремительно выросла в размерах и поднесла к “рыбьему глазу” двери ордер с синей печатью. Лязгнул замок, громыхнул засов, Софья Кузьминична приоткрыла дверь на длину цепочки:
- Попрошу документ подробнее!
В оригинале Зудин оказался плотным коротышкой с короткими волосатыми пальцами. Он протянул бумагу к носу Софьи Кузьминичну, однако ж в руки не дал: “Так смотрите”. Софья Кузьминична неспеша изучила ордер на проживание и дверь захлопнулась, чтобы тотчас отвориться настежь.
- Входите.
Зудин оглянулся назад и зычно гаркнул:
- Ребята, заходите.
К ужасу Софьи Кузьминичны по лестнице загрохали шаги и за спиной нового соседа выросли четыре молодца в робах. Новоявленный сосед посторонился, и “ребята” ворвались в квартиру. Каждый нес какую-то поклажу: чемодан, табуретку, узел из наволочки, ковер, торшер. Они сновали из квартиры на улицу и обратно, перетаскивая в “шестую” комнату невообразимое количество коробок, предметов мебели и свертков. Гавриил Михайлович бдительно руководил процессом.
- Диван вот так к окошку ставим! Вплотную к стене, вплотную. Шкафчик к этой стенке, осторожно, черти, стекло не разбейте! Коробочки сюда ложьте, потом разберу. Ты что творишь? Не видишь, “фарфор” написано?! Бережнее надо, дуболом! Свое, поди, не бросил бы.
На шум вышли заспанные Карловичи.
- А-а, соседи. Будем знакомы: Зудин Гавриил Михайлович, - он схватил кисть опешившего Карла Андреевича и энергично потряс ее.
- Карлович Карл Андреевич, а это жена моя - Антонина Борисовна и сын Андрей.
- Очень приятно. Надеюсь, подружимся, - Зудин залихватски подмигнул Антонине, что неприятно царапнуло Карла Андреевича, затем поощрительно потрепал по голове Андрюшу:
- А ты, Буратино, заходи вечером, когда распакуюсь. Покажу тебе свою коллекцию монет. Есть парные, сменяемся на что-нибудь.
- Почему “Буратино”, - удивился Карлович-младший, привыкший к стандартному набору обращений.
- Потому что папа - Карло! Гы... Слышь, мудило!!! - переключился Зудин на носильщиков. - Куда сервант поволок?! Ты его еще поперек прохода поставь! Соображать надо!!!
В ответ раздался грохот и звон битого стекла. Новоселец с диким ревом скрылся в комнате. Карловичи переглянулись, каждый из них понял, что спокойной жизни наступил конец.
Упавший сервант разбудил Клару, она выскочила в коридор узнать в чем дело, запахнувшись в старенький халатик. Тот час вынырнул сосед.
- Здравствуйте, я сосед ваш новый, Зудин Гавриил Михайлович, можно просто - Гавриил, - он окинул Клару оценивающим взглядом, с приятцей отметил тонкие лодыжки и острые коленки, домыслил остальное, скрытое цветистой фланелью, и в целом остался доволен.
- Клара Мосейкова, - пискнула соседка и густо покраснела.
- О, Клара! Очень, очень приятно. Какое редкое имя! А скажите, Клара, у вас кораллы не пропадали? - отпустив плоскую шутку, Зудин сам себя рассмешил и загоготал взахлеб. - Это ж надо! Карл и Клара в одной квартире и без... и без... кораллов...!
Знакомое с детства чувство несправедливой обиды охватило Карла Андреевича. Правда, в детстве можно было сразу в морду обидчику, от души, так, чтобы свои пальцы в кровь об оскаленные в смехе зубы. Чтобы смех перешел в хрип, а тупая радость в кровавые слезы. Но Карл Андреевич во время спохватился, негоже все ж таки, не солидно, да и кто его знает этого Гавриила Михайловича, где работает да кем. Словом, сдержался, а зря. Может, все иначе бы сложилось.
Оказавшись личностью изобретательной и глумливой, этаким злым гением, Зудин немедленно взялся изводить Карловичей, почувствовав, как пиявка, больное место. Первую неделю совместной жизни развлекался, осваивая скороговорки. В понедельник вечером огорошил Антонину.
- Госпожа Карлукралович, не вы мою солонку опустошили?
Антонина побагровела от гнева и невиданной наглости, но оставила Зудина безнаказанным, что совершенно ей не свойственно, то ли потому что действительно к солонке причастность имела, то ли по соображениям безопасности - кто его знает этого Зудина, кем работает да где.
Во вторник деспот вышел на кухню в майке и вытянутых трениках ставить чайник и, столкнувшись с Карловичами, развязно поздоровался:
- Доброе утро, Карлукларовичи.
В среду приветствие стало длиннее - Карлукларыукраловичи. В четверг и пятницу - Карлукларыукралыкоралловичи. К выходным сосед исчерпал фразеологический запас, чего как личность творческая вынести не мог, впал в мрачное расположение духа и ограничивался трамвайным хамством.
От фамилии сосед перешел на личности и принялся терроризировать Карла Андреевича громкими декламациями из поэмы “Руслан и Людмила”, цитируя преимущественно места, где про Черномора сказано:
“В досаде, в горести немой
Напрасно длинной бородой
Усталый карла потрясает...”
Карл Андреевич, втайне гордившийся своей профессорской бородкой, всякий раз реагировал болезненно, но виду не показывал. Приняв исполненное достоинства молчание Карловича за постыдную слабость, Зудин совсем распоясался и решительно все, любую бытовую ситуацию наловчился сводить к Пушкину, бессовестно при этом импровизируя. Например, начинал греметь на кухне кастрюлями, а когда Карл Андреевич выказывал недовольство, парировал:
- И злобный Карла с бородою,
Кастрюльным звоном раздраженный,
Житья соседу не дает.
Или взял за обыкновение запираться в ванной, аккурат в то время, в какое его жертва на работу собирается, и сидеть там по часу. Карл Андреевич сперва покашливает под дверью, затем ручку подергивает, после стучит и вскоре громко стучит. А сосед глумится:
- Что, Карла злобный, не умыться,
Водицей не охолониться,
И бороду не причесать?
Далее совсем непристойно и не в ритм с рифмою на “мать”.
Карл Андреевич, отвыкший за последние десять лет от подобного отношения, был растерян и подавлен и никак не мог выработать верной линии поведения. Пытался с соседом по-хорошему - Зудин отвечал милой взаимностью, но старого не бросал. Пробовал ругаться, но у Гавриила Михайловича язык куда как лучше подвешен, и в средствах он стесняться обыкновения не имел, виртуозно резал матом, а Карлович позорно конфузился. Антонина даже участкового вызывала, только он не пришел, сказал, что угрозы для жизни и имущества в сложившейся ситуации не видит, стало быть, делать ему у них нечего.
Словом, довел ирод интеллигентного Карла Андреевича до лютой неприязни к солнцу русской поэзии, так, что любое упоминание Пушкина его ранило.
Продавщица в магазине:
- А платить за пиво Пушкин будет?
И платить приходилось Карловичу.
Или там жена:
- С кем это ты на Невском давеча мороженым угощался: с Пушкиным или все же с аспиранткой Ритой?
Святая ненависть не позволяла Карловичу признаваться в дружбе с Пушкиным и он выбирал второй вариант, за что получал шлепок тряпкой по лицу и женскую истерику.
Впервые за последние годы Карлу Андреевичу стали сниться кошмары. Будто бы во входную дверь раздаются гулкие удары: раз, два, три. Карл Андреевич надевает шлепанцы и идет открывать. “Кто?” - спрашивает. “Гость”. И наваливается на Карловича несусветный ужас, каждый волос на теле встает дыбом и леденеет затылок. “Не буду открывать” - решает он. Но дверь отворяется сама собой и из лестничного мрака выступает бронзовый Пушкин. Шаг, второй - прогибается ветхий паркет, вылетают облачка древней пыли. Останавливается напротив, смотрит черными глазами и, с трудом раздвигая зеленоватые губы, вопрошает:
“Не любите меня? За что?”
Карл Андреевич ничего ответить не успевает, поскольку просыпается. Очнувшись в своей кровати рядом со спящей женой, несколько минут прислушивается, не повториться ли снова громовой стук.
Сон повторялся каждую ночь, и каждый раз Карлович оставлял Пушкина без ответа. Днем обдумывал варианты, прикидывал, как прикажет бронзовому гостю убраться восвояси, или же бросит ему в невозмутимое лицо вольное изложение манифеста “Пощечина общественному вкусу”, то место, где про пароход современности сказано, или же прочтет “Отче наш” и призрак развеется, испарится. Но, столкнувшись с Пушкиным один на один, всякий раз превращался в камень, и только билось в сумасшедшей истерике несчастное сердце.
Карл Андреевич почти перестал спать. Днем напоминал сомнамбулу: взгляд отсутствующий, под глазами тени, реакция замедленная. Но как только наступала ночь, и квартира погружалась в тишину, страх вытеснял сон. Временами он проваливался в тягостное забытье и вздрагивал от каждого шороха. Жена Карла Андреевича оставила попытки докопаться до причин его состояния или отправить мужа ко врачу. У Софьи Кузьминичны нашлись чудодейственные снотворные капли. Эффект оказался моментальным: пять капель в чай, и ни о чем не подозревающий Карл Андреевич заснул прямо за ужином, уютно ткнувшись носом в тарелку с картофельным пюре.
А около полуночи явился Пушкин. Отяжелевший от сна Карлович сам себе напоминал гигантскую ватную куклу и был не в состоянии рукой пошевелить, не то что с постели подняться дабы встретить врага как положено, на пороге. Александр Сергеевич, очутившись в столь интимном месте как чужая спальня, в свою очередь испытал неловкость. Он деликатно кашлянул в коридоре, негромко постучал и только после вошел. Пушкин, кажется, постарел за последнюю неделю: кудри щедро присыпаны сединой, у рта пролегла складка, глаза слегка ввалились - или, быть может, это лунный свет играет в свои оптические игры? В любом случае, Карл Андреевич приободрился необычайно, приготовил заранее отрепетированную фразу, уставился на пуговицу бронзового сюртука и замер в ожидании привычного вопроса. Но Пушкин в очередной раз подтвердил свою репутацию непредсказуемого гения. Зловещим шепотом, чтобы не разбудить спящую Антонину, спросил:
“Вы почто студента зарезали? Доказать хотели, что право имеете?”
“Какого студента... о, боже!” - и настигло Карла Андреевича запоздалое раскаяние. Был студент, вчера. Пришел юный и взволнованный на пересдачу. Вынул билет по лицейскому периоду творчества А. С. Пушкина. Отвечать начал бойко, уверенно, чувствовалось, что знает на “отлично” и искренне любит этот самый лицейский период творчества да и самим поэтом фанатично увлечен. И вот этого израненная душа Карла Андреевича вынести не смогла. Зарезал он студента на корню, даже толком слушать не стал. Записал в зачетке “неуд.” и с наслаждением выгнал вон.
Карлович зажмурился от стыда, а когда открыл глаза Пушкина возле кровати не было.
Остаток ночи Карл Андреевич боролся с желанием немедленно мчаться к ректору, к декану, к студенту, наконец; публично каяться, подать в увольнение, признаться в собственной пристрастности и профессиональной непригодности. Но по утру, после сытного завтрака, успокоился, логично рассудив, что чисто педагогически нецелесообразно давать студентам повод сомневаться в справедливости преподавательских оценок. И день прошел более-менее спокойно. Но чем ближе к вечеру, тем тягостнее и гадостнее становилось на душе у несчастного Карла Андреевича, тем больше он сомневался в своих гладких доводах и тем острее сожалел о нереализованных порывах.
В этот день Карл Андреевич решил не спать ни в коем случае, однако ж уснул прямо во время ужина, положив голову на специально приготовленную Антониной салфетку.
Проснулся в полночь от трех ударов во входную дверь, но не стал суетиться, натягивать брюки и искать тапочки. С обреченным спокойствием остался в постели. Пушкин повел себя гораздо бесцеремоннее, нежели накануне. Вошел без стука, с минуту изучал бледный профиль Карловича, затем присел на край кровати. Бронзовый костюм заскрипел как ржавый механизм, кровать прогнулась почти до пола и перекосилась. Спящая жена тяжело свалилась на Карла Андреевича. Сам же он не упал Пушкину под ноги только потому, что мертвой хваткой вцепился в металлический бортик.
“Мороженого не желаете? Угощаю,” - вкрадчиво осведомился Александр Сергеевич.
Карлович не отвечал, понимая, что это всего лишь прелюдия и провокация, враг переменил тактику и намерен первоначально вывести оппонента из душевного равновесия.
“Не желаете... Ну, воля ваша. А вот студент, вами загубленный, не скоро мороженым полакомится изволит. Молчите, сударь мой? Стало быть, понимаете содеянную подлость. Но истинной трагедии не осознаете, ну да ничего, я вам разъяснить берусь. Юношу-таки отчислили вашими хлопотами. Теперь всенепременно заберут в рекруты на два долгих года. А там, коли чеченец жизни не лишит, свои сотоварищи руку приложат. Поскольку нежен юноша и душой непорочен...”
Господи, какой невероятной болью отдавались слова эти в истерзанном сердце Карла Андреевича! Горькие слезы запоздалого раскаяния душили и тяжело скатывались на подушку. А бессердечный Пушкин с хирургическим сладострастием резал без ножа и безжалостно терзал душу. И когда пытка стала совершенно непереносимой, когда Карл Андреевич готов был впасть в спасительный обморок, Пушкин замолк. Выждал паузу и примирительно молвил:
- Ну да бог вам судья, любезнейший. Я сам небезгрешен, потому судить не берусь. Более беспокоить не стану. Прощайте, - и руку для пожатия протянул.
Обрадовался доверчивый Карл Андреевич и в ответ уж было хотел поднять ладонь, но вспомнил, все понял и новая волна смертельного ужаса накатила на него. Тяжелый бронзовый взгляд Пушкина давил на виски, из носу потекла струйка крови. Карлович почувствовал, как неведомая сила сжимает грудь, не дает вздохнуть. “Все, конец...” - подумал он. “Безо всякого сомнения,” - подумал в ответ Пушкин.
Возможно, так и завершил бы свой жизненный путь Карл Андреевич Карлович, потомок английского короля Карла II, преподаватель литературы и глава вполне благополучного семейства, если бы судьбе не угодно было послать комара прямохонько в левую ноздрю Антонине Борисовне. Глупое насекомое приблизилось к предмету своего вожделения слишком близко, и было закачано могучими легкими внутрь на собственную погибель. Антонина громко чихнула и закашлялась. Открыла на секунду глаза, увидела чеканный профиль на фоне окна и зашлась в истошном крике. Что и говорить, заслуженному басу РСФСР Дмитрию Дормидонтовичу Малахитову до выведенной из эмоционального равновесия Антонины было весьма далеко. Карл Андреевич познал, как чувствует себя голова при повреждении барабанных перепонок. Обои затрещали и зазвенели стекла. За стеной Зудин шумно упал с кровати и разразился нецензурной тирадой. Дом всполошился до фундамента. Захлопали двери и послышались десятки встревоженных голосов. Пушкин проявил немыслимую прыть и скрылся мгновенно еще до начала скандала. Когда Антонина открыла сожмуренные от ужаса глаза, рядом был только контуженный супруг, и со всех сторон в двери, стены и батареи яростно стучали соседи.
Более Карл Андреевич не строил иллюзий насчет гуманности поэта, стало очевидно, что схватка пошла не на жизнь, а на смерть, и выход у Карла Ивановича теперь может быть только один - нанести удар первому при свете дня, когда Пушкин наиболее беспомощен. Рано утром на Апраксином за бешеные деньги купил он у субъекта уголовной наружности подозрительного вида ящичек, из которого торчал электропровод и доносилось постукивание хронометра. Спрятал ящичек под пальто и, приобретя вид беременный и таинственный, направился к Русскому музею, точнее к памятнику Пушкину. Но как террорист ни старался выглядеть беспечным и скучающим, обмануть бдительную милицию ему не удалось. Уже возле Гостиного Двора за ним пристроился “хвост”: недавний выпускник милицейской школы Саша Оглоблин. Оглоблин повел наблюдение по всем правилам этого затейливого искусства: он использовал в качестве прикрытия углы домов, электростолбы и плевательницы, прятался за спинами прохожих, выглядывал осторожно и стремительно менял дислокацию. Не смотря на то, что Оглоблин старательно соблюдал все рекомендации учебников, его засек студент факультета журналистики Иван Охлестов, с букетом роз ожидавший любимую девушку. Охлестов профессиональным чутьем почуял в воздухе запах как минимум сенсации и, не раздумывая, двинулся за милиционером. Опоздавшая подружка Охлестова была ошеломлена при виде стремительно удаляющейся спины своего кавалера с букетом подмышкой и взревновала ужасно. Воспаленное воображение рисовало ей яркие, как в американских фильмах, картины неверности. Поступила она так же, как поступила бы героиня Голливуда - двинулась следом за Иваном, чтобы застать коварного изменника врасплох и растоптать на глазах соперницы своими изящными “шпильками”.
Возле Пассажа у Карла Андреевича из-под пальто выпал извивающийся предмет и остался лежать на земле. И без того напряженный Оглоблин подскочил на месте, схватился за кобуру и начал медленно подкрадываться. Предмет на поверку оказался концом электропровода, подсоединенного другим концом к подозреваемому. Провод размотался метров на восемь и вяло пополз за Карловичем, за проводом потянулся Оглоблин, забыв про конспирацию. В затылок Оглоблину дышал журналист, и, вытягивая шею, старательно фиксировал в памяти каждое движение. За ним в ногу шагала разъяренная подруга, которая, сама того не подозревая, сыграла роль красного знамени в скромной процессии. Будучи девицей длинноногой и броской, она тотчас стала объектом многочисленного внимания мужской части пешеходов. На нее оглядывались и замечали подозрительного типа в пальто, заинтересованного в нем милиционера и охваченного азартом юношу с фотоаппаратом на шее. Соблазн двинуться следом, как понимаете, был весьма велик, и цепочка преследователей стремительно пополнялась любопытными. И когда Карл Андреевич свернул возле гостиницы “Европейская” в сторону площади Искусств, за ним следовала весьма внушительная манифестация. Швейцар в красном с золотом камзоле смахнул с бакенбард слезу и в который раз возненавидел капитализм, не позволяющий русскому человеку быть в центре знаменательных событий.
Карлович остановился возле постамента и поднял голову. Пушкин, тот самый, который бессчетное количество раз являлся в полночь, теперь возвышался над ним в издевательской позе светского хлыща.
“Ненавижу!”- прошипел Карлович и начал минирование.
Толпа рассредоточилась по садику. Самым расторопным достались сидячие места, на лавочках. Оглоблин вынул из кобуры оружие и притаился за ближайшим деревом. Журналист расчехлил фотоаппарат.
Карл Андреевич обошел три раза вокруг памятника, обмотав постамент шнуром, а загадочный ящичек поставил Пушкину на ботинки, и отошел в сторонку. Все затаили дыхание. И не переводили его пять минут, затем десять, пятнадцать... В народе начались возмущенные волнения, кто-то нервно посмеивался, заплакал ребенок в коляске. Но более ничего не происходило. Оглоблин чувствовал себя затруднительно, не зная, как теперь, спустя двадцать минут, подойти к подозреваемому, да в чем его подозревать, если ничего не происходит. Охлестов нервничал. И когда толпа начала расходиться - свершилось. Подозрительный ящичек разразился звоном и полыхнул огнем.
- Ложись, - завопил Оглоблин и бросился на землю, закрывая руками фуражку. Его примеру никто не последовал. Все зачарованно смотрели, как из-под ног памятника шипя рвется в небо световой фонтан, рассеивается многоцветными звездами. Как совершают они краткий головокружительный полет вверх и тают, оставляя крохотные серые облачка, но им на смену спешат тысячи новых, таких же ярких и безудержных. А вдохновленный Пушкин, как языческий бог, парит в огненном столбе, и живые счастливые искорки пляшут в его глазах.
Карл Андреевич в немом отчаянии сел на землю, охватил голову руками и зарыдал. Спустя полчаса в той же позе его застала бригада санитаров во главе с участливым врачом. Он дал Карловичу успокоительных капель, нежно разогнул затекшие руки, поставил на ноги и потихоньку повел расслабленного к карете “Скорой помощи”.
- Позвольте, куда это вы его ведете? - возмущенный голос принадлежал хорошенькой подружке Охлестова. - Что такого патологического он совершил? Что же теперь, каждого за фейерверки и петарды будут в дурку забирать?!
Толпа начала смыкаться вокруг людей в белом и возмущенно роптать. А девица не унималась:
- Я его знаю, он у нас в универе литературу преподает. Пушкиновед, между прочим. И, точно вам говорю, нормальнее многих, - утверждение было явно голословным, но опровергнуть его тоже никто не мог.
Народ явно сочувствовал обвисшему в руках санитаров интеллигенту, кто-то пока несмело ухватил врача за полу халата. Намечался нешуточный скандал.
- Эй, товарищ мильционер, - окликнула Оглоблина тетка в цветастых лосинах. - Скажите, есть такой закон, чтобы за фейерверк в дурдом или в отделение забирали?
Оглоблин был вынужден сознаться, что нету. На фоне разгневанных людей представитель власти выглядел жалко и ничем медикам помочь не мог.
- Так отпустите восвояси, - ревели вразнобой голоса.
- Сейчас времена, слава богу, не сталинские!
- У нас демократическое государство или как?
Скандал неуклонно перерастал в политический митинг. Невесть откуда появились шустрые японцы, растворились в толпе и, радостно блестя узкими глазами, защелкали фотовспышками. Возвышалась длинная фигура Охлестова с диктофоном. На постамент чьи-то руки подсадили жилистого старикашку с бородкой клинышком. Он обхватил Пушкина за колени, приосанился и, вздернув подбородок, торжественно провозгласил:
- Товарищи! Только что у нас на глазах государственная машина подавления свободы личности проявила себя в действии!
Дальше Оглоблин слушать не стал. Он пробрался к санитарам и начал горячо нашептывать им на ухо нечто такое, из-за чего их могучие объятия разжались и обмякший Карлович осел на землю. Митингующие тут же подхватили его под руки, подперли плечами и спинами, придав ему вид самостоятельный и трезвый. Санитарам оставалось спешно ретироваться, а Оглоблин остался наблюдать за порядком.
Толпа волновалась до позднего вечера. Старикашку сменил плотный бородач, его в свою очередь агрессивная девица в кожаных штанах и прочее и прочее. Желающих высказаться было много, про Карловича забыли совершенно, предварительно усадив его на лавочку перед памятником. Так он и просидел до полуночи. И когда запоздалые зрители и участники политического шоу поспешили на последнюю электричку метро, когда неутомимые японцы пошли спать, а Охлестов с Оглоблиным, сдружившись за день, направились пить пиво, словом, когда Карл Андреевич остался совершенно один, к нему на скамеечку подсел Пушкин.
Вид у поэта был пристыженный и виноватый. Он робко дотронулся до плеча Карловича.
- Вы уж простите меня великодушно, Карл Андреевич. Я только нынче понял, с какой уникальной личностью бог меня свел. Вы - борец за свободу и смелый противник деспотизма, и тем ужаснее выглядит на вашем фоне мое мелочное тщеславие и недостойная мстительность. Вынужден признаться в собственном недостойном поведении и просить вашего великодушного прощения.
Знакомый голос вывел Карловича из оцепенения, он дернулся и намеревался броситься прочь, но неожиданно для себя уткнулся в бронзовое плечо и залился слезами.
- Господи, несчастный вы, несчастный человек! А я, истукан бронзовый, едва вас на тот свет не отправил, грех на душу чуть не взял. Вы уж простите меня, милый друг, очерствел я за долгие годы. Сами посудите, как не ожесточиться: стоишь годами неподвижно в гордой позе, голуби - премерзкие птицы - чело пачкают, молодые люди на постаменте ругательства выводят. А от дворников чего только не наслышишься... Да что я вам жалобы жалую, вам самому не легко приходится. И среди всего этого - вы нынче - как дар небесный. Я уж опасаться начал, что перевелась в России передовая интеллегенция. Сам себе не верю, неужель поговорить с живой душой возможность появилась...
Пушкин говорил и говорил, голос его лился равномерно и убаюкивающе. Карлович уже не рыдал, а тихонько всхлипывал от жалости к себе, к своей бесталанной жизни, к Пушкину и ко всему погрязшему в хаосе миру. Александр Сергеевич деликатно поднял его и неспешно повел домой. А на рассвете Карл Андреевич, охватив Пушкина за шею, забылся на плече памятника глубоким сном. Александр Сергеевич, стараясь не скрипеть железными суставами, бережно переложил его на подушку, укрыл одеялом и подоткнул края. Осторожно вышел, бесшумно закрыл за собой входную дверь.
На следующую ночь Пушкин зашел за Карловичем и предложил прогуляться до Аничкова моста. В дымке белых ночей нежно лиловело тяжелое петербургское небо, казалось, не зацепись оно за крыши и шпили, неизбежно рухнуло бы на город, придавливая собой редких прохожих и ломая стриженые деревца, словно спички. Лениво плескалась в гранитные берега утомленная Фонтанка, преломлялся с ней статичный пейзаж в картины мистические и жутковатые. Дрожал в воде перевернутый мост, и кони, обезумев, неслись вскачь, чтобы не сдвинуться с места ни на шаг, извивались колонны красного дворца, корежились рябью помпезные окна.
Пушкин облокотился на парапет и задумчиво вперил взор в мутные воды.
- Просто изумительно, как меняется все вокруг: Петербурга не узнать, люди переменились совершенно, небо и то иного цвета. А Фонтанка как была мутной рекой, так и осталась. Одна и та же многие лета. Только получив бессмертие, понимаешь, как постоянна жизнь.
- Вы еще творите?
- Бывает, сударь мой. Только прочесть некому, а сам я и ранее не трудился запоминать, коли не запишу сам или окружающие не подсуетятся - поминай, пропало.
- Ну, хоть что-то помните? - Карл Андреевич затаил дыхание. Вот она, мечта любого ученого, какая и во сне не привидится - не просто неизданное, а даже доселе никем не слыханное, но безусловно гениальное, через столетия...
- Вот, пожалуй, из последнего:
Синева небес,
Чудеса чудес...
- Колоссально! - выдохнул Карлович.
Следующая встреча была назначена на завтра прямо на площади Искусств.
- Не то, знаете ли, невероятно неловко к вам всякий раз на дом заходить. Того и гляди, опять соседей перепугаю, - мотивировал Пушкин.
Свидания Карлович ждал с нетерпением. Весь день был как ни иголках, а к вечеру и вовсе извертелся. Антонина, как на зло, спать не спешила. Накрутила на бигуди волосы, долго ждала, когда высохнет голова, слонялась по комнате, игриво распахнув куцый халатик. Карл Андреевич неприязненно наблюдал колыхание рыхлой плоти в кружевном белье и досадливо думал почти по-пушкински: “Когда же сон возьмет тебя...” И когда дом наконец погрузился в тишину и дрему, Карлович выбрался из-под одеяла, сгреб в охапку одежду и выскользнул за дверь. Судорожно переодевался в коридоре, по-дурацки подпрыгивал, натягивая носки и вдевая ноги в штанины. Свет не включал по соображениям маскировки и содрогался всякий раз от сухого хруста раздавленных тараканов.
Ночной Петербург освежил холодным ветром и был непривычно тих, настолько, что Карл Андреевич слышал эхо собственных шагов. Пахло дождем и мокрым тротуаром. В витринах, лужах и стеклах автомобилей то и дело мелькал искаженный зазеркальный Карлович, так же торопился, семенил и придерживал шляпу, временами сбиваясь на мелкий бег.
Пушкин увидел Карла Андреевича издалека, приветственно махнул рукой, довольно резво слез с пьедестала и повел Карловича в сторону Летнего сада. А на другой день - в Михайловский садик. А потом к Спасу. И хотя прогулки с Пушкиным стали явлением ежедневным и едва ли не обыденным, Карлович всякий раз погружался в детское ощущение свершившегося чуда и был безмерно, безгранично счастлив. Как упоительно было бродить по безлюдному городу, вести изысканный разговор, расспрашивать и слушать бесконечные истории из жизни давно прошедшей и незнакомой. Особняки и улочки Петербурга открывали ему свои маленькие и большие тайны, трагедии и курьезы, герои и участники которых давно уж почили в земле, а Карлович слушал их, что называется, из первых уст, да еще из уст лучшего в истории российской литературы рассказчика; рыдал и смеялся, содрогался от ужаса и умирал от восторга.
Повседневная же жизнь потеряла для него всяческую ценность, он не реагировал на уличное хамство, не вникал в коммунальные события, не беспокоился о хлебе насущном. Пожалуй, совсем бы из социума выпал, если бы не нашел в давно опостылевшей работе неожиданного для себя интереса. Лекции его стали яркими и наполнились свежим материалом, покорили студентов новизной выводов. Карл Андреевич сам не заметил, как постепенно полупустые аудитории становились все более многолюдными и вскоре желающие услышать его сидели тесными кучками на подоконниках, друг у друга на коленях и даже на полу. Такой популярности университет давно не помнил, но сам Карл Андреевич ничуть этим не заботился. Он проживал дни в ожидании ночей и прогулок с Пушкиным.
К сожалению, ничто не длиться вечно, а счастливые моменты жизни пролетают особенно быстро. На исходе августа Карловича рассекретили.
Егор Петрович, коллега жены и пренеприятный тип, увидел Карла Андреевича на набережной возле сфинксов в обществе Пушкина, впрочем последнего подробно не разглядел. Заметил с удивлением, что дама (это он Александра Сергеевича так идентифицировал) необычайно высока и, несмотря на лето, одета в приталенное полупальто с высокими рукавами и теплые брюки. И обо всем доложил Антонине. Дома Карловича ждал скандал, ставший в семейных отношениях почти редкостью.
- Ты, говорят по ночам гулять начал?
Карл Андреевич обмер.
- Не молчи! Я как твоя законная жена имеют право знать, с кем ты по ночам ошиваешься.
Антонина знать имела право, но что ей сказать на это? Соврать, - первое что пришло в голову Карловичу, сказать, что с Ритой. А впрочем нет, нельзя. Риту Антонина знает, может проверить и обман будет немедленно раскрыт. Эх, будь что будет, Карлович решил сказать правду.
- С Пушкиным, - выпалил он честно глядя в ненавистные голубоватые глазки.
- С Пушкиным!!! - завизжала Антонина. - С Пушкиным, - на Карла Андреевича обрушился первый удар. - С Пушкиным он встречается, люди добрые, это ж надо!!! - голос жены разогнался до ультразвука и Карлович потерял сознание.
Очнулся он на диване с мокрым полотенцем на лбу. Макушка болела, от нее боль разливалась по всей голове и концентрировалась на правой скуле. Карл Андреевич подвигал челюсть, челюсть скрипнула. Поднялся и ощупал голову, на первый взгляд все цело: зубы, два уха, нос, один глаз, второй утонул невесть откуда взявшейся на этом месте складке. От себя Карлович перешел к осмотру окружающей действительности. Была ночь, рядом похрапывала Антонина. “Устала, вероятно, очень, - подумал Карлович. - Значит, не проснется!...” Он откинул одеяло и, схватив одежду, бросился в коридор.
Пушкин его отчаялся дождаться, стоял на постаменте понурясь и ссутулившись. При появлении Карловича, радостно замахал рукой и соскочил на землю.
- Куда на сей раз стопы направим? Пройдемте-ка, батюшка к Медному Всаднику. Позвольте... Кто же это вас так отделал? - Александр Сергеевич не на шутку встревожился. В полицию попали, иль грабители поусердствовали?
Задыхаясь от стыда и обиды, Карл Андреевич поведал о своих несчастьях. Пушкин огорченно покачал головой.
- Случается... Знаете, бывал я в дружеских отношениях с князем Залесским. Огромного роста и недюжинной силы человек. Никого и нечего не боялся. Отчаянный дуэлянт. Так вот, женился, и женушка его охаживала, чем под руку попадалось: и канделябры в ход шли, и трости с бронзовыми набалдашниками, а уж как бедолагу статyей Афины Паллады обработала - думали, не выживет. Видели бы вы, любезный Карл Андреевич, бравого офицера Залесского на пороге родного дома - тускнел на глазах. А она с виду была довольно мила: невысокая, белокурая, глаза синие, наивные, Еленой Анатольевной звалась. А вашу супругу как кличут, коли не секрет.
- Тонькой, Антониной... Борисовной.
- Интересное имя. В наши времена благословенные в высшем свете все больше Анны, Натальи, Александры. А в деревню приедешь - Грушки, Феклушки, Нюшки, - Пушкин отчего-то зарделся, что на его бронзовом лице проявлялось синевой, и смущенно отвернулся.
- Стало быть, не поверила вам ваша Антонина, что со мной встречаетесь. Этому горю помочь не сложно, я вам доказательства дам, - Александр Сергеевич сдернул с сюртука пуговицу, при чем послышался звон лопнувшей металлической нитки. - Держите, милостивый государь, в крайнем случае предъявите. Пускай проверяют, коли охота, у меня пуговицы нет, а у вас есть.
Карлович был растроган до слез, понимая, какую неоценимую жертву принес ему Пушкин, обреченный красоваться при всем честном народе в конфузном для светского щеголя виде.
А на следующий день разразилась катастрофа.
Карл Андреевич вернулся с работы как обычно в шестом часу и застал Антонину за чаепитием в обществе приторного субъекта средних лет, казавшегося смутно знакомым.
- А вот и Карл вернулся. Познакомься, Карлуша, это Виктор Игнатьевич, мы вместе в институте учились. Вот сидим, тебя дожидаемся.
Карл Андреевич насторожился, поскольку после вчерашних событий совершенно не ожидал такого теплого приема. А Антонина продолжала щебетать, расхваливая свою жизнь, мужа, сына и работу. Виктор Игнатьевич слушал молча, как-то чересчур ласково глядя на Карловича, и от этого взгляда становилось на душе Карла Андреевича ох! как тоскливо. Нехорошие предчувствия и тягостное дежа-вю терзали его. “Где же я мог его видеть? В университете - нет, не встречал. На улице - вряд ли, вроде бы мы с ним общались, но когда и при каких обстоятельствах - не помню, ничего не помню, впрочем, помню - он тогда без очков был.”
Очнулся Карл Андреевич, услышав фамилию “Пушкин” и понял, что разговор перешел в опасную область.
- Так и ответил: “С Пушкиным”...
- А синяки на лице, простите, откуда? - подал голос таинственный незнакомец.
- Так ведь буянил, - Карл Андреевич аж подскочил от подобной наглости. - Набросился на бедную женщину, пришлось его сковородкой оглушить.
- Понятно-понятно. Скорую не вызывали? А вас после удара не тошнило? Понятно. А, простите, спите как? Крепко? Сон, говорю, не нарушен? - и тут Карлович его вспомнил. Вспомнил запах успокоительных капель, стальные мышцы санитаров и собственное ощущение полного бессилия. Заметалась белкой в голове истерическая мысль - что делать? что говорить? или молчать лучше?
- Совсем не спит! - вмешалась Антонина. - Поглядите, на кого похож стал: осунулся, под глазами круги, вечно словно в облаках витает, - она ткнула пухлым пальцем в семейный фотоальбом, где на черно-белой пленке был запечатлен упитанный и довольный Карл Андреевич рядом с женой и сыном, действительно, на нынешнего Карла Андреевича похожий мало.
- Умоляю вас, верните его в семью, - тут Антонина не выдержала и надсадно разрыдалась.
- Ну-ну, успокойтесь, - доктор снисходительно похлопал ее по спине. - Сделаем все от нас зависящее.
Он извлек из дипломата блокнотик с ручкой, положил перед собой и умиленно улыбнулся. На голову Карловича со скоростью пулеметной очереди посыпались вопросы, перемежались и совсем идиотские и глубоко заковыристые. Всякая реакция допрашиваемого немедленно фиксировалась на бумаге. Карловичу иногда удавалось уловить спешно записанное “вспотел”, “замялся”, “потер перенос.” и проч.
- Часто ли у вас болит голова?
- Совершали ли вы в детстве мелкие кражи?
- Раздражают ли вас громкие звуки?
- Вы любите Пушкина? Его творчество или самого поэта?
- Замечаете ли вы цвет своего кала?
- Как часто вы видитесь с Пушкиным?
- Вы любите свою работу?
Поначалу перепуганный Карл Андреевич решил на всякий случай все отрицать и на все выдавал либо категорическое “нет”, либо неопределенно мычал. Но коварный доктор ловко ловил на лжи и стрелял из-под очков довольными глазами. Тогда Карл Андреевич, уже изрядно измученный потоком вопросом, решил переменить тактику и говорить правду. Выложил все без утайки. Эх, вспомнил бы он, как накануне подобный прием не принес ему ничего хорошего.
Выслушав подробный рассказ про Пушкина, Виктор Игнатьевич оживился необычайно, даже на стуле заерзал.
- Так, говорите, бронзовый, что у Русского музея расположен?
- Именно. У меня и доказательства есть, - торжествуя, Карлович вынул из кармана пуговицу и протянул ее доктору.
- Что это, - психиатр близоруко ткнулся очками в ладонь Карла Андреевича. - Похоже на крышку от пивной бутылки...
- Это пуговица. От сюртука пуговица! Можете пойти и убедиться своими глазами: у Пушкина одной не хватает, так вот она. Он мне ее только вчера сам дал.
- А отчего только вчера? Знакомы вы, как я понимаю, давно? Ага, значит после того, как жена поставила под сомнения ваши слова, - радостно резюмировал доктор.
- Ну, хорошо! - Карлович начал горячиться. - Пуговица вам не доказательство, а стихи!? Руку мастера вы должны узнать! Вот послушайте, - и громко продекламировал:
Синева небес,
Чудеса чудес...
Повисла неловкая пауза, по истечении которой Антонина зарыдала совершенно исступленно, а Виктор Игнатьевич, напротив, пришел в прекраснейшее расположение.
- Антонина Борисовна, милая, не убивайтесь вы так. Главное, что муж ваш попал в надежные руки профессионалов. Но госпитализировать его все же придется: налицо повышенная нервная возбудимость, к тому же проявление буйства имело место быть, на вас, говорите, набросился. Соберите ему вещички, ну, там тапочки, мыло, полотенце и прочее, - вивисектор не поднимая головы что-то торопливо записывал.
Только здесь Карл Андреевич в полной мере осознал ужас своего положения. “Ну уж нет, живым не дамся”, - он схватил стул и размашисто запустил прямо в окно. Звон разбитого стекла смешался с визгом Антонины и грохотом опрокдываемой мебели. Карлович молодецки вскочил на подоконник, и уже летел в вольном прыжке с высоты второго этажа, когда был цепко схвачен за воротник рубашки, втянут обратно и брошен на пол. Антонина всем весом навалилась ему на спину, Виктор Игнатьевич отработанным движением задрал рукав и всадил в предплечье шприц. Секундная боль, и унесся многострадальный Карл Андреевич в лазоревые дали...
Он лежал на воздухе, словно на пуховой перине, лениво перебирая пальцами рук. Невесомо парил над городом, уткнувшись носом в кучевые облака. Под ним зеленело Марсово поле, еле заметно домашней камфоркой теплился вечный огонь, и таинственно, как глаза незнакомки под вуалью, мерцала вода в Лебяжьей канавке. Безмятежное блаженство заполняло каждую клетку тела, приятно щекоча, колыхалось внутри, словно водоросли. Не в силах переносить более этот распирающий изнутри восторг, Карл Андреевич перевернулся на живот и тотчас ландшафт под ним пришел в движение, и, ускоряясь, стремительно поплыл назад. Плавно покачиваясь красным корабельным остовом приближался Михайловский замок. Карлу Андреевичу едва удалось увернуться от золоченого шпиля. Вихревой поток подхватил его как осенний лист и понес к Русскому музею. Крутанул над сквериком, смешав в глазах небо с землей, и бережно опустил перед знакомым постаментом. Карлович ошалело огляделся, приходя в себя. Впереди маячила гранитная глыба, над головой смыкались кронами деревья, позади белела скамеечка. Все как обычно, вот только... Только Пушкина на своем месте не было. Карл Андреевич вскочил и на ватных ногах обежал вокруг, надеясь, что Александр Сергеевич шутки ради спрятался где-нибудь за деревом или под скамейкой и сейчас выскочит довольно улыбаясь, словно расшалившийся ребенок. Но вокруг было пусто и сонно, только листва шелестела. Он в смятении остановился и только тогда заметил табличку.
Извините,
памятник находится на реставрации.
Карлович остолбенел, даже сердце перестало биться. А в голове словно записанная на старой пластинке крутилась одна-единственная мысль: “Неужели, все...? Неужели, все...? Неужели...?” Краем сознания Карл Андреевич отметил чье-то появление из сумерек, но не сразу понял, что перед ним стоит и выжидательно на него смотрит Пушкин. Пушкин отчего-то нерешительно мялся в отдалении и подошел не сразу.
- Вот так судьба обернулась, милейший друг, - отрешенно проговорил он. - Боюсь, не увидимся мы с вами более. Чистят меня и переделывают, а что сотворят - неведомо. Выбираться оттуда не представляется возможным. Стою статуей посреди залы, со всех сторон досками забран; лесенки, веревочки, словно паутина. Нынче еле выпутался... У выхода старушка недремлющая, как Мойра, спицами постукивает. Охраняет, не хуже, нежели вас...
Карл Андреевич смысла последней фразы не понял, но деликатно промолчал, по всей вероятности, реставрация уже дала кое-какие неблаговидные плоды, и в голове у бедного Александра Сергеевича воцарилась легкая сумятица.
Пушкин, по-видимому, и сам это понял, замялся и увел разговор в иную область.
- Я попросить вас хотел. Не сочтите за дерзость, позвольте пуговицу обратно. Реставраторы уж заодно и пришили бы...
Карл Андреевич вынул из кармана пуговицу, протянул Пушкину. И только тогда увидел, что надета на нем темно-синяя фланелевая пижама казенного образца. Он не успел осмыслить данного факта, почувствовал, что шевельнуть ни рукой, ни ногой он не может. Повернул голову - нет ни скверика, ни Пушкина, ни скамеечки позади, а лежит он в темноте и тишине, будто в вакууме. Если бы ноздри не терзал густой запах лекарств, подумал бы, что вовсе умер. Карл Андреевич усилием воли подавил надвигающуюся панику, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, поморгал глазами, шевельнул пальцами, пришел к обнадеживающему выводу, что все цело, даже вроде бы невредимо, и начал вглядываться в обстановку. Темнота по-немногу отступала, проявились очертания дверного проема и невысокого окна, дугой чернела спинка кровати, к которой он был прочно привязан ремнями. “Больница”, - сделал Карл Андреевич вполне утешительный вывод. Вспомнил подробности предыдущего дня и сам себя поправил: - “Психбольница”. Сориентировавшись во времени и пространстве, он, как ни странно, успокоился и немедленно заснул. Больше никакие видения его не преследовали. То есть, совсем больше не преследовали...
Пациент Карлович стал на краткое время гордостью медицинского персонала, его ставили в пример прочим больным и демонстрировали студентам, доказывая на практике достижения современной психиатрии. Он действительно на удивление быстро поправлялся. Покладисто принимал пилюли и обнажал для шприца ягодицы. Много спал и с аппетитом кушал. Стремительно набирал потерянные килограммы и уже через месяц выглядел ничуть не хуже своих старых фотографий. И хотел домой - к дивану, газетам и семейным ужинам, о чем постоянно просил Антонину, негативное отношение к которой вылечивалось у Карла Андреевича вместе с шизофренией. Глядя на трогательные хлопоты жены, Карлович всякий раз недоумевал, как он мог поступать с ней столь неблагодарно и жестоко.
К исходу октября Карлович был признан здоровым. Его выписали, и жизнь потекла своим чередом, с той лишь разницей, что с полок пропали все сочинения А. С. Пушкина, включая детские книжки, и сосед стал вести себя очень корректно, что Карла Ивановича неизменно изумляло. Объяснялось все просто: накануне выписки мужа Антонина вызвала соседа в общественный коридор и при свидетелях поклялась Зудину оборвать те части тела, которые его, Зудина, отличают от самой Антонины, в случае даже нечаянного упоминания русского классика. По яростному блеску Антонининых глаз Гавриил Михайлович понял, что шутить соседка не умеет, с тоской взглянул на ее большие, в узловатых венах, руки и пообещал впредь не докучать. Надо сказать, что слово свое он сдерживал с большим трудом, уж больно Карлович был толст и жалок, так и напрашивался на хорошую встряску.
Осень плавно перетекла в зиму. Зима тянулась однообразно и бесконечно долго. Слякоть сменялась гололедом, свистел за окном холодный ветер. А в комнате Карловичей было тепло и уютно, горела желтая лампа, дымился горячий чай в кружке, пахло пирогами с капустой. Карл Андреевич, укутанный в клетчатый плед, наслаждался вновь обретенной душевной безмятежностью до самой весны. А с появлением мартовского солнышка проснулась и зашевелилась в нем смутная тоска. Карл Андреевич противиться не стал. Воскресным утром, пока спала Антонина, бесшумно собрался и направился к площади Искусств.
Только светало и в скверике не было ни души. Карлович хотел было присесть, но скамейки, затопленные талой водой, напоминали скорее севшие на мель плоты и были совершенно не пригодны к использованию по прямому назначению. Карл Андреевич плотнее запахнулся в пальто.
- Ну, здравствуйте, Александр Сергеевич.
Пушкин не ответил. И совсем никак не отреагировал на появление давнего знакомого. Стоял истукан истуканом. Вдохновенно отведенную в сторону руку обсиживали мокрые голуби. В кованых кудрях засела ворона и бдительно поглядывала по сторонам то одним глазом, то другим. А сам Пушкин был блестящ и бездушен, просто памятник и ничего более. Мертвый кусок бронзы.
“Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! Что же сделали с вами? А со мной?...”
Карл Андреевич в ужасе оглядел себя, отшатнулся и бросился прочь.
Видавшие виды питерские дворники бросали метла и хватались за свистки, когда мимо них с перекошенным лицом проносился полный мужчина лет сорока пяти в сбившемся набок пальто и съехавшей на затылок шляпе. За мужчиной никто не гнался, и дворники с недоумением опускали свистки и долго смотрели вслед, может, все ж таки появятся преследователи и тогда они, дворники, дружно поднимут оглушительный свист, вызовут тем самым постового милиционера, таким образом спасут чью-то жизнь и помогут правосудию. В каждом питерском дворнике, как известно, до поры до времени затаился народный герой.
На одном дыхании пролетел Карл Андреевич Гостиный двор и Екатерининский садик, пронесся через Аничков мост, перемахнул Литейный на красный свет. Свернув на родную улицу резко затормозил. А куда дальше? От себя не убежишь... От привычной жизни никуда не денешься... Куда бежать, к чему, да и зачем?...
В витрине напротив смотрел на Карла Андреевича зеркальный двойник. Человек как человек, серое мешковатое пальто, шляпа-пирожок, пегая борода, прямой нос. Уже лет пятнадцать один и тот же облик. Он поднял глаза и прочел вывеску: “Парикмахерская”. “А что, может и правда, поменять хотя бы внешность. Сбрить, скажем, бороду к едрене фене...” Карлович толкнул входную дверь, звякнул колокольчик, и на сердце заметно потеплело.
Домой Карл Андреевич пришел в прекрасном расположении духа, был обновлен и чувствовал себя помолодевшим, словно вместе с бородой состриг десять лет прошедшей жизни. Открыл ему сосед. При виде карловского голого лица он удивленно замер и тотчас счастливо воскликнул: “О-о! Пустыня Карла Харя!” И Зудина понесло в прорыве вдохновения, никакие угрозы не могли более его остановить, да и к тому же уговор касался только Пушкина, все слышали. И он радостно затянул блеющим голосом, приплясывая и подражая кришнаитам: “Харя Карла! Харя-Харя!”
Карл Андреевич понял, что спокойной жизни пришел конец и даже руками всплеснул от бессильной ярости:
- Да что же вы, в самом деле, не угомонитесь-то никак? Ведь, право дело, не смешно вовсе!